В будуаре Ольги Степановны, где она имела обыкновение доканчивать свой туалет, пахло духами и дорогой пудрой. Ольга Степановна нервничала -- как всегда, прежде чем выехать из дому: не находилась на определённом месте нужная брошка, а уж перчатки почему-то всегда исчезали бесследно; тщетно перерывались шкафы, шифоньерки, ящики и картонки, на что тратилось, по положению, добрых полчаса времени. Когда отчаяние доходило до зенита, оказывалось: перчатки, мирно приютившись, лежали в углу дивана.
-- Кому только могла придти идиотская мысль засунуть их в такое место! -- нервно восклицала Ольга Степановна. -- Это, наверно вы, Берта! -- обращалась она к горничной.
Берта, чрезвычайно выдержанная горничная, два года тому назад взятая из евангелической общины и хорошо изучившая свою барыню, с обычным своим предупредительным видом молчала.
-- Вы не слышите? -- нервничала барыня. -- Я говорю: это вы их сюда положили?
-- Nein, Frau, -- спокойно отвечала Берта.
-- Ну, так значит святой дух.
Петя, сын Ольги Степановны, лет одиннадцати, сделавший себе дурную привычку присутствовать при сборах матери из дому, фыркал.
-- Так это значит ты! -- накидывалась на него мать.
-- Я? Бог с тобой, мама! Я их и не видел.
-- Так чему же ты смеёшься?
-- Ты говоришь "святой дух"... Мне смешно.
-- Ничего смешного нет! У перчаток ног нет, и они не могут сами передвигаться.
Петя заливался смехом. Вообще, он был очень смешлив. В нервные минуты матери это её раздражало.
-- Ты только и делаешь, что смеёшься, -- сердито проговорила она.
-- Да как же не смеяться, мама? У перчаток -- ноги! У перчаток -- пальцы, и они могли дойти на пальцах как клоуны в цирке.
-- Перестань болтать глупости. И пожалуйста, в десять часов ложись спать. С тобой побудет дядя Гриша; я просила, чтобы он не уходил до десять часов вечера.
Мальчик сделал гримасу.
-- Что ещё?
-- Дядя Гриша всегда сердится, когда ты просишь его оставаться со мной. Пусть лучше Берта останется.
-- Берта уходит. Сегодня её день.
-- Ну, Настя.
-- Настя и без того останется дома. Но, пожалуйста, не торчи на кухне, а ложись в десять часов спать. Теперь -- семь без двадцати... Ай, как поздно! Юбилейный банкет назначен в семь, и мы только-только успеем доехать. Всё ты со своими разговорами! Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не торчал здесь всё время... Берта, узнайте, подана ли карета, и готов ли барин.
Берта исчезла, потом вернулась.
-- Карета ist fertig.
-- А барин?
-- Schon lange.
-- Ну, матушка, какой дикий вопрос! -- показавшись в дверях, проговорил Пётр Николаевич. -- Когда же я бываю не готов! Я уж часа полтора как сижу во фраке с Гришей в кабинете.
-- Отлично, отлично... сейчас едем.
-- Сомневаюсь.
-- Ах Боже мой, разве ты не видишь -- я готова?
-- Не вижу, потому что на тебе нет ещё лифа.
-- Это одна минута. Берта, дайте лиф. Нет, постойте... Принесите зеркало и подержите, чтоб я видела с трёх сторон -- хорошо ли причёсана голова?
Пётр Николаевич, махнув рукой, вышел:
-- Ежели бы я курил сигары, то успел бы выкурить две.
-- Однако твоя сестрица одевается! -- войдя в кабинет, сказал он, обращаясь к Григорию Степановичу.
-- Если бы у нас в училище собирались так на парад...
Юнкер засмеялся и звякнул шпорами.
-- Так ты останешься с Петькой? Сегодня, как нарочно, такой день, все исчезли из дому -- madame ушла с утра, Берта уходит, одна Настя...
-- Я уж обещал Ольге, -- недовольным тоном ответил юнкер. -- Что за принц такой ваш Петя, что не может один побыть два-три часа?
-- А что? Ты хотел идти куда-нибудь...
-- Конечно. Вот удовольствие сидеть на праздниках дома! Мне это и в училище надоело. A propos. Es-tu assez riche pour me prêter?..
-- Ah, voilà, je m'y attendais! Но что у тебя за несоответственные слова... Prêter? Prêter предполагает отдачу. А тебе нужно без отдачи. Ведь так?
-- Ну... так, -- улыбнулся юнкер. -- Но это приличнее.
-- Enfin... сколько?
-- Mon Dieu, pas grand'chose. Une misère...
-- Ладно, ладно -- сколько?
-- Ну пятьдесят, что ли.
-- Ого! Хорош misère... На прошлой неделе...
-- Ах, какая у тебя манера вести бухгалтерию!
-- Да, но и на позапрошлой неделе...
-- Ну да! Так что же такое? Enfin est-ce oui ou non?..
-- C'est oui, отстань.
-- A la bonne heure! Ты ведь знаешь мою милую мамашу, свою почтенную тёщу. Le terme -- c'est tout. Avant le terme tu pourrais crever que tu ne toucherais rien.
-- А зачем тебе такая уймища денег?..
-- Какой нелепый вопрос! Разве я выдумал деньги? Охотно обходился бы без них, честное слово. Но они выдуманы, que veux-tu? Что ж мне делать?..
-- La petite danseuse d'Aquarium?
-- Tu n'y est pas, mon cher. Avec tes miserables cinquante roubles -- la petite danseuse? Tu n'y songe guère.
-- Ну... пятьдесят да пятьдесят делают сто, да ещё двадцать пять -- ça fait toujours quelque chose!
-- Ах, опять бухгалтерия. Принести счёты?
-- Нет, merci. Enfin qui est la petite en question?
-- Ты не боишься состариться... C'est Jenny l'ouvrière, -- засмеялся юнкер и, ловко приняв пятидесятирублёвку, небрежно скомкал её и опустил в карман брюк.
-- Ты готов? -- крикнула у дверей кабинета Ольга Степановна в длинном сорти-де-баль, окончательно готовая.
Пётр Николаевич засмеялся.
-- Конечно, -- сказал он. -- Не только готов, а перепёкся.
Она сделала гримасу.
-- Однако ты во фраке, а не в шубе.
-- В шубе?! Но не мог же я сидеть в шубе час и три четверти!
-- Удивительная манера всё преувеличивать. Держу пари, что ты у него просил денег, -- обратилась она к брату.
-- Почему?
-- По лицу. Так, пожалуйста, Гриша, не уходи до десяти часов.
-- C'est entendu. Будь покойна.
Супруги уехали.
II
Юнкер прошёл по гостиной, звеня шпорами.
-- Вот ещё, торчать здесь до десяти часов вечера! -- возмущённо ворчал он, измеряя гостиную. -- И ради чего? Ради Петьки! Что такое Петька? Шиш, с которым ровно ничего не может сделаться дома.
Он заглянул в детскую.
-- Эй ты, шиш!
Мальчик высунулся из двери.
-- Я не шиш, дядя Гриша.
-- Разговаривай!.. Ты что, боишься один дома сидеть?
-- Не боюсь.
-- Ну так что же? Для чего тебе непременно нужна нянька?
-- Мне скучно.
-- Ах, скажите пожалуйста, какой принц! А мне не скучно здесь с тобой околачиваться? Тётка ты, а не мальчик! Другой бы обрадовался свободе, а ему непременно надо, чтобы мадам при нём торчала.
Петя фыркнул.
-- Какая же madame -- в шпорах!
-- Остри ещё!
Юнкер снова зашагал по гостиной, а Петя уселся на диване с ногами. Ему всегда запрещали делать это, чтобы не пачкать обивки, но теперь он очень обрадовался отсутствию матери и madame и с удовольствием поджал под себя ноги.
-- Дядя Гриша?
-- Что тебе?
-- Скажи, пожалуйста, что такое банкет?
-- Банкет, -- протянул юнкер. -- Мне, брат, надоело отвечать на это и в училище, а ещё ты тут пристаёшь с глупостями. На какого рожна тебе знать это?
Однако он припомнил из курса фортификации значение этого слова и недовольным голосом ответил:
-- Банкет -- это насыпь для помещения стрелков, на внутренней крутости бруствера. Всё равно ничего не понял! Так только, чтобы язык чесать...
Мальчик сделал изумлённое лицо и спустил ноги с дивана.
-- Разве там будут стрелять? -- спросил он.
-- Где? -- огрызнулся юнкер.
-- Куда мама поехала с папой. Она сказала -- на банкет.
-- Ты глуп! -- окончательно рассердился юнкер. -- Банкет -- это обед в честь кого-нибудь...
-- А ты говоришь -- для стрелков.
-- Отстань.
Мальчик помолчал, но не мог сидеть долго, не разговаривая, и снова спросил:
-- Дядя Гриша?
-- Ну?
-- А что такое "рожна"?
-- Отстань.
Юнкер начинал неистово скучать.
Он прощупал в кармане пятидесятирублёвку, и ему захотелось поскорее отделаться от скучной обязанности изображать madame.
Он велел немедленно подавать обед.
За обедом он ел торопливо и соображал, как бы высвободиться из дому под достаточно приличным предлогом. В то время как Петя усиленно занимался уничтожением крема, пользуясь отсутствием необходимого надзора, и рисковал расстроить себе желудок, дядя Гриша, быстро сообразив что-то, вышел в переднею, отворил двери на лестницу и позвонил, затем с такой же быстротой запер их и снова с шумом открыл.
-- Что вам надо? -- громко заговорил юнкер, ни к кому не обращаясь, так как никого на лестнице не было.
Затем произнёс неразборчиво несколько слов и опять нарочито громко произнёс:
-- Требуют немедленно? Хорошо. Скажи, пообедаю только. Или лучше ничего не говори. Я -- сейчас.
Он быстро захлопнул двери, так что прибежавшая на звонок Настя ничего не успела увидеть.
-- Ну, брат, надо ехать в училище, ничего не поделаешь! -- недовольным тоном сказал он мальчику, возвращаясь в столовую. -- Требуют в училище.
Петя надулся.
-- Вот так всегда! -- сказал он. -- Обещаешь посидеть и уходишь.
-- Я чем виноват? Слыхал, ведь, не глухой?
-- Слыхал.
-- Ну, так и скажи своей маме. Приходил, мол, посыльный, дядя Гриша очень сердился, мол, а ты ложись раньше спать, вот тебе и не скучно будет.
-- Не скучно! У всех Рождество, ёлка, а мне -- спать.
-- Ну, пореви ещё, тётка! У других была ёлка, и у тебя будет. Не всё ли равно? Какая разница?
Мальчик готов был заплакать, но удержался.
"Буду с Настей играть в шашки, -- в утешение себе подумал он, -- и уж так сделаю, что непременно запру её".
-- Дядя Гриша?
-- Чего тебе?
-- Ты не можешь мне сказать, Бессарабия в Африке?
-- В Африке.
-- В северной или южной?
-- Посредине.
-- А мыс Гаттерас?
-- Что мыс Гаттерас?
-- Где он?
-- В Гренландии.
-- А кого больше: людей или птиц?
-- Отстань. Что ты мне репетицию по географии делаешь, что ли? Мне, брат, и свои-то надоели. Ну, так прощай, мне некогда, веди себя хорошенько, а главное, -- заваливайся спать.
-- Мне не хочется спать.
-- Глупости! -- важно заметил юнкер. -- В твои годы я спал. Повернись носом к стене и заснёшь.
-- Не засну.
-- Ну, так проговори сто раз "мыс Гаттерас" -- и заснёшь.
Мальчик обиделся.
-- Сам говори, коли хочешь.
-- Ну-ну, не дерзи. Скажи-ка маме, что меня потребовали, и я мол очень жалел. В другой раз посижу.
-- Не посидишь.
-- Посижу. Прощай!
И юнкер скрылся.
Петя ушёл к себе в комнату, пошевелил солдатиков, которые ему опротивели, рассыпал бирюльки и, собрав их, спрятал в коробку. Ко всему он потерял вкус. Потом открыл "Обитателя лесов" и стал читать. Но чтение не удавалось. В окнах надворного флигеля, приходившихся как раз против его окна, засветилась многоцветными огнями ёлка, и за морозным стеклом мелькнули тени детей. Петя прильнул лицом к окну своей комнатки и не мог оторвать глаз от соблазнительного зрелища.
Настя гремела посудой в столовой.
Петя позвал её.
-- Чего вам? -- спросила она.
-- Настя -- вон ёлка, видите?
-- Вижу.
-- А у меня нет.
-- Нет, так будет. Ёлку можно делать до Крещения.
-- А мама не заказывала вам ёлку?
-- Нет.
-- А дядя Гриша ушёл.
-- Знаю. Они завсегда уходят.
-- Настя, давайте играть в шашки. Я вас запру.
-- Некогда мне, Петя, надо со стола убрать.
-- А потом?
-- А потом видно будет.
Настя ушла, а Петя опять подошёл к окну.
III
Настя возилась в кухне, перемывая посуду, потому что служившая в доме для этой цели девочка тоже ушла со двора.
Настя знала, что когда уходили со двора мадам, Берта и девочка, то ей надлежало оставаться дома, чтобы сторожить Петю. Уходу юнкера она ничуть не удивилась, потому что это стало уже обычным явлением.
Она была не в духе. В квартире старшего дворника была в этот вечер ёлка, на которую была приглашена и она. Старший дворник был вдов и имел сына Броню. Дворник давно и безуспешно ухаживал за Настей, но Настя только в последнее время стала "отвечать" ему. Их роман достаточно уже подвинулся, и на сегодняшний вечер она очень рассчитывала, как вдруг вспомнила утром, что сегодняшний день принадлежит Берте.
"Палки с неба будут валиться, а немка не уступит своего дня", -- подумала Настя. И хотя палки с неба не валились, но Берта своего дня, действительно, не уступила и, как только господа уехали, исчезла из дому.
-- Вот и сиди с Петей и играй в шашки! -- проворчала Настя. -- Эх жизнь! Кто там?
Это вошёл старший дворник.
-- Это я-с, краля моя.
-- Ничего я вам не краля, а Настасья Егоровна.
-- Тэк-с...
-- Да, уж с тем возьмите. Чего тебе?
-- Так, что у меня ёлка, Настасья Егоровна, и желательно было бы, чтобы вы осветили праздник своим присутствием.
Настя фыркнула.
-- Я не фонарь, чтобы светить тебе.
-- Благоволите, Настасья Егоровна.
-- Не проедайся. Все слова твои по пустому.
-- Что так-с? Завсегда оказывали внимание...
-- И врёшь, вовсе не завсегда.
Дворник взял у неё тарелку, мочалку и стал помогать ей в мытье посуды.
Настя нисколько не препятствовала ему в этом; вымыла под краном руки, сняла передник, пригладила перед зеркалом волосы и заговорила:
-- Человек-то вы хороший, Семён, хотя и бывший солдат, а уж бывший солдат, известно, к женщинам никакого уважения не имеет...
-- Напрасно-с изволите говорить, я к вам со всяким уважением.
-- То и говорю: человек вы будто хороший, и я к вам завсегда пошла бы в гости, особливо в такой вечер, а только наш маленький барин один оставшись и потому невозможно.
-- А господа-то ваши?
-- Удрамши.
-- А мадама?
-- С утра задрала хвост.
-- И никого дома нету?
-- Никого.
-- Это действительно...
Семён задумался и чуть не разбил тарелку, которую вытирал полотенцем.
-- Однако без вашего присутствованья моей ёлке никак невозможно, Настасья Егоровна. О6думайте-с.
-- Обдумала уж. Не выходит, Петя скажет, ежели уйду.
Семён вдруг быстро положил на стол тарелку и крикнул:
-- А я придумал!
-- Как это? -- с оттенком надежды в голосе сказала Настя.
-- Так что значит в доме вы и Летя?
-- Да, сказано уж.
-- И оба скучаете?
-- Натурально.
-- Ну так забирайте мальчугана с собой и -- айда! Мы, стало быть, развлекаться будем, а он с Бронькой моим повозится. Кухню запрём на ключ. Вот тебе и весь сказ, всем весело будет.
Настя отрицательно покачала головой. Это было похоже на дело, и ей очень показался соблазнительным проект Семёна; ничего невозможного в нём не было, хотя было страшновато.
-- А как мальчик-то проболтается? -- с сомнением спросила она.
-- А вы ему внушите: мол так и этак... И коли ежели что, то не тово... Ну и прочее.
-- Попробую, -- пожав плечами, проговорила Настя и отправилась в комнаты.
Петя строил на столе какую-то чудовищную пирамиду и в качестве материала для постройки пошли у него и кубики, и оловянные солдатики, и бирюльки, и шашки, и даже "Обитатель лесов" со "Всадником без головы" и "Молодым буром из Трансвааля". Но "Молодой бур из Трансвааля" оказался тяжелее всего, и под его тяжестью рухнула грандиозная пирамида.
Петя сначала очень рассердился, но, увидя входящую Настю, чрезвычайно ей обрадовался.
-- А... это вы! Ну, садитесь Настя, будем играть в шашки.
Она села.
Мальчик расставил шашки. Они сыграли две партии. Ни Петя, ни Настя не умели играть и передвигали шашки зря; но Петя неизменно уверял, что он запер Настю.
-- Да почему же запер?
-- Да уж запер.
-- А я эту -- съем, вот и не запер.
-- Как же вы её съедите, Настя, когда за ней другая?
-- А что, Пётр Петрович, -- отодвинув шашечную доску, спросила Настя, так как им обоим уже надоело играть, -- без ёлки-то, поди скучно.
-- Конечно, скучно.
-- И сама вижу, что скучно. Да что поделаешь? Оно бы, положим, можно...
-- Что можно? -- встрепенулся Петя.
-- На ёлку-то попасть.
-- Да ну? Правда?
-- Известно, не вру. А только...
-- Что -- только?
-- Опасно. Неравно разболтаете: и вам попадёт, и меня с места сгонят.
-- Я не разболтаю. Я уж не маленький.
-- Кто вас знает? Ещё с места сгонят, а место, нельзя сказать, недурное. И даже хорошее...
-- Не разболтаю, Настя, миленькая... А где ёлка-то? Там, в окне?
-- Нет, у Семёна. Хорошая ёлка, всё так же, что и у господ. Семён-то ведь богатый. Да и все гирлянды, и орехи золотые, и пряники со всех ёлок собрал, что в доме, по квартирам, были. Не хуже, чем у других, стало быть, а может, что и лучше.
У мальчика разгорались глаза. Он слушал Настю, открыв рот. Страстное, необузданное желание видеть ёлку с её праздничными огнями, фонариками, яблоками, золотыми орехами и пряниками овладело им.
-- Настя, Настя, миленькая, поведи меня на эту ёлку. Ещё не поздно, не опоздали?
-- Нет, какое опоздали! Восемь часов только. Спать-то вам в десять. Ещё два часа времени.
-- Настя, поведите...
-- И Броня будет там, -- подливала масла в огонь Настя.
-- И Броня?! Мне мама не запрещала с ним иногда видеться. Так пойдём?
-- А как выдадите?
-- Я-то? Что я фискал, что ли?
-- Аль повести? Что ж, я не для себя! Я для вас доброе дело хочу сделать, удовольствие оказать. Что так зря-то в комнате сидеть. Никакого удовлетворения нету.
-- Никакого, Настя. Так пойдём?
Настя поставила Петю перед собой, зорко взглянула ему в глаза и внушительно проговорила:
-- Ну, пойдёмте. А только помните: ежели проговоритесь -- грех будет на вашей душе. И погонят меня с места -- вы будете виноваты. А Господь не простит этого.
Но Петя уже ничего не слушал. Он только кивал в такт головой и рассеянно смотрел на Настю. Но и мысли, и взоры его были уже далеко. В его воображении быстро выросла рождественская ёлка со всеми её соблазнами и, как необходимая принадлежность к ней -- Броня.
Воспитанный дома, вне общества мальчиков, Петя давно уже чувствовал непреодолимую потребность в мужском обществе, инстинктивную жажду общения с мальчиками, среди которых он мог бы иногда проявить зарождавшиеся в нём позывы к резковатой выходке, грубоватому слову и вольному обращению. Броня импонировал ему именно своей грубостью и резкостью, которая очень нравилась Пете и казалась лихостью и геройством. Он побаивался этого мальчика, завидовал его свободе торчать под воротами, слоняться по двору между сложенными дровами и бегать по улице. Иногда Петя останавливался под воротами и болтал с Броней о всяких детских делах, и Ольга Степановна не мешала ему в этом, потому что у Ольги Степановны бывало обыкновенно семь пятниц на неделе, если не все восемь. И бывали пятницы демократические и бывали аристократические. На первых проповедовалось общение с народом и близость к природе, на вторых -- благовоспитанность и держание себя подальше от "хамов".
-- Ну так идём, Настя?
Настя глубоко вздохнула, потопталась на месте и, наконец, решительно сказала:
-- Идём. Что уж! Для вас только.
IV
В дворницкой, довольно обширной, но низенькой комнате, было светло и весело. Ёлка, хотя и небольшая, была очень хорошо убрана, и разноцветные восковые свечи ярко освещали её. В углу комнаты стоял стол, накрытый серой скатертью с красной вышивкой в русском стиле по бортам; на столе -- ряд бутылок и яств.
Настю с Петей встретили радостно.
Семён встал и низко поклонился ей и Пете:
-- Здравствуйте, Настасья Егоровна. Здравствуйте, барин. Оченно даже хорошо, что пожаловали. Ваш Броня оченно скучал... С праздником...