Светлов Валериан Яковлевич
Цена поцелуя

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из практики волостного суда.

Валериан Светлов

Цена поцелуя

Из практики волостного суда

   Надвигались уже сумерки, когда Василий Егорыч, послав тарантас, в котором он возвращался со станции железной дороги, вперёд, возымел непреодолимое желание поразмять кости, попросту говоря, пройтись пешком до села.
   На станцию он ездил за товаром. Василий Егорыч, новгородский купец, как он сам себя величал, держал на селе лавочку, в которой можно было приобрести всё, что угодно -- и чай, и сахар, и ситец, и дёготь, и карамель, и даже книги в образе леухинских, мухинских-оплеухинских и иных московских изданий. Село, в котором он торговал, было небольшое, небогатое, хотя и называлось селом, и отстояло верстах в тридцати от железной дороги. Конкурентов у Василия Егорыча почти не было. На другом конце села торговал, положим, Филат Минаич, но лавчонка его была дрянная, товару в ней почти не было, а если и был, то такой, что и даром-то его брать не стоило, не то, что деньги за него платить. К тому же Филат Минаич состоял в материальной зависимости у Василия Егорыча и вечно был должен ему то деньгами, то товаром.
   Василий Егорыч держал своего "конкурента" в ежовых рукавицах, сбывал ему залежавшуюся дрянь, не шедшую с рук в его "магазине", считал за эту дрянь дорого и никак не давал возможности Филату Минаичу выбраться на свободу из его цепких рук. Словом, лавчонка Филата Минаича была ничем иным как филиальным отделением торгового дома Василия Егорыча, а клиенты этого отделения принадлежали к так называемому сельскому пролетариату.
   На станции, куда ездил Василий Егорыч, было много съедено и ещё более выпито. Василий Егорыч вёл правильный и строгий образ жизни, но иногда, раз в месяц, любил дать себе развязку, любил кутнуть и выпить, чтобы окончательно не потерять в деревне образ человеческий.
   Угощал, конечно, он. Такая компания была на станции, что угощать надлежало непременно ему: начальник станции, хотя и носивший красную фуражку, но никогда не имевший гроша в кармане, телеграфист, обременённый семьёю и получавший жалкое содержание, и ещё какое-то железнодорожное лицо, профессии которого никогда не мог разгадать Василий Егорыч -- не то запасный кондуктор, не то составитель поездов, а может быть -- дорожный мастер или осветитель. Но, несмотря на неопределённость профессии, этот таинственный субъект был мастером выпить и умел заставлять других не отставать от компании.
   Несмотря на сделанные уже двадцать девять вёрст, хмель не проходил в голове Василия Егорыча. Вино, которое они пили, было жестокое и более походило вкусом на серную кислоту, чем на вино. Но было дорого не вино, а то обстоятельство, что оно пилось в душевной компании, в которой говорилось о женщинах, о любви и о прочих всякому интересных и близких вопросах. Телеграфист, обременённый семьёй, рассказывал о своих победах и так правдоподобно, с такими заманчивыми и пикантными подробностями, что возбудил зависть в Василии Егорыче. И Василий Егорыч даже сам начал было рассказывать об одном эпизоде, но путного ничего придумать не мог, запутался, наврал и позорно смолк.
   -- Где уж тебе! -- презрительно скосив глаза, проговорил телеграфист. -- Был конь, да изъездился. Стар стал!
   -- Ничего не стар... -- обиделся Василий Егорыч. -- Мы тоже не лыком шиты и, окромя того, при капитале.
   -- При капитале! Вот и выдал себя!
   -- В чём это выдал?
   -- В незнании женского пола... Что капитал? На капитал всё купишь, окромя любви. Тебя и поцеловать ни одна не захочет, несмотря на все твои капиталы. Да вот что: ни одна ваша сельская баба тебя не поцелует, не токмо что городская.
   Но тут разговор принял совершенно неожиданное направление, потому что Василий Егорыч напомнил телеграфисту о долге и настоятельно стал требовать с него уплаты. Разговор принял довольно острый характер, и телеграфист, в конце концов, чтобы отвязаться, отдал Василию Егорычу, в уплату своего долга, купон от выигрышного билета, только потому сохранившийся у него, что решительно никто на захолустной станции не мог или не хотел разменять его.
   -- С паршивой собаки хоть шерсти клок! -- проворчал Василий Егорыч, выхватив у него купон и спрятав его в жилетный карман.
   И он тотчас же уехал, окончательно рассерженный.
   Выйдя из тарантаса, Василий Егорыч пошёл нетвёрдыми шагами по дороге к селу.
   -- Ишь ноги отсидел! -- проговорил он себе в утешение, не желая признаться, что причиной его ножных колебаний скорее всего можно было признать не в меру выпитое вино.
   Чем дальше он шёл, тем его больше разбирало, и он стал упрекать себя в том, что ему пришла фантазия пройтись пешком.
   -- Эй, вы! -- крикнул он, заслышав за собою шаги и обернувшись назад. -- Что за люди? А!.. Мушшина с женчиной! Куды идёте?
   -- В село, -- ответил мужик.
   -- Пошто? -- пристал Василий Егорыч.
   -- Мы -- тутошние.
   -- А женщина -- твоя баба?
   -- Моя.
   И вдруг Василия Егорыча осенила хмельная фантазия.
   -- Добро! -- проворчал он. -- Я ж тебе докажу, телеграфистишко паршивый.
   Качнувшись раза два, он подошёл к бабе и заглянул ей в лицо. Осмотр, должно быть, удовлетворил его, потому что он с чувством крякнул и проговорил:
   -- А что, баба, слышь, не поцелуешь ли меня?
   Баба хихикнула, вытерла рукой нос и, скосив на него глаза, сказала:
   -- А пошто мне тебя целовать?
   -- А ни пошто. Поцелуй -- и вся недолга.
   Мужик ничего не говорил, потому что, несмотря на сумерки, узнал Василия Егорыча и забоялся его.
   -- Что ж, так и не поцелуешь?
   -- Так и не поцелую.
   -- Что ж так?
   -- Да вот так.
   -- Да почему ж так?
   -- Стану я такое рыло целовать!
   Василию Егоровичу стало вдруг так обидно, что он готов был заплакать. И он вспомнил вещие слова телеграфиста, и ему сделалось ещё обиднее.
   Однако, во что бы то ни стало ему захотелось настоять на своём.
   -- Да что же ты слиняешь, что ли? -- гневно крикнул он. -- Ну вот что... я тебе заплачу.
   Он залез пальцами в жилетный карман, ощутил там купон телеграфиста, вынул его и, помотав им перед носом бабы, проговорил:
   -- Вот я тебе два с полтиной заплачу... И теперь не хочешь? Дура, баба! С именитым купцом поцеловаться не хошь, право, дура!
   Соблазнил ли купон, или бабе надоели приставания Василия Егорыча, только она взяла у него купон, вытерла передником губы, шмыгнула носом и три раза, со щеки на щеку, поцеловала именитого купца.
   -- Ай, да баба! -- радостно воскликнул мужик и быстро взял у бабы купон.
   -- Ну, вот, спасибо! -- проговорил Василий Егорыч. -- Будем знакомы! Как тебя звать-то?
   -- А на что тебе?
   -- А придёшь ко мне в лавку, так чтобы знать, кому товар подешевее отпустить.
   -- Мы Фроловы. Акулина Фролова.
   -- Тэк-с! Так и запишем.
   И подбадривая себя, Василий Егорыч быстро зашагал к селу, стараясь сохранить молодцеватую осанку и необходимое для пешехода равновесие.
   Поцелуй незнакомой бабы точно помолодил его, и на душе его стало отрадно.
   "Отпущу ей кумачу в подарок", -- подумал он, неизвестно почему вдруг почувствовав себя добрым.
   Сельские огоньки приветливо мигали уже вблизи, на фоне быстро потемневшей осенней ночи, и Василию Егорычу представилась его комната, с двуспальной кроватью, оставшейся после покойной жены, пуховики на этой кровати и гора подушек чуть что не до потолка. Ему неудержимо захотелось спать.
   Проснувшись поутру, Василий Егорыч принялся припоминать о вчерашнем вечернем приключении.
   Настроение духа его было отвратительно. В груди жгло от "проклятого винища", в голове был непорядок. Ему вспомнилась вся эта попойка, весь несуразный разговор с телеграфистом, встреча с бабой и купленный за два с полтиной поцелуй.
   -- Щедрая! -- злобно проворчал он. -- Три раза поцеловала.
   Ему стало противно. В глубине души он сознавал, что ровно ничего не доказал телеграфисту. И попадись телеграфист ему сейчас под руку, он бы его разделал под орех. Но телеграфиста не было под рукой, а Василию Егорычу захотелось во что бы то ни стало сорвать на ком-нибудь свою злобу.
   И он принялся ругать самого себя.
   -- Старый олух! За что, про что дал слюнявой бабе столько?..
   Но так как он не привык злиться на самого себя, то гнев его быстро обратился на бабу, виновницу его расточительности.
   -- Шалишь, брат! -- ворчал он, обращаясь к невидимой бабе. -- Два с полтиной за поцелуй? Не жирно ли будет? Неравно облопаешься... Ведь ты -- что? Баба! Тьфу!.. Это какой княжне али принцессе впору получать такую уйму денег за поцелуй, а не бабе! Да ещё, поди, смеёшься теперь надо мной! Дескать, ловко объегорила Василия Егорыча! Нет, брат, дудки! Туда же, кумачу ей подари!.. -- прибавил он, забыв, что мысль о кумаче пришла ему самому, а не бабе.
   Раздражение росло в нём, и он тщетно искал ему исхода.
   -- Я этого дела так не оставлю! -- с угрозой проговорил он. -- Я тебя найду, чёртова баба! А не отдашь добром -- в суд на тебя подам, вот что!..
   Последняя мысль так понравилась ему, что показалась откровением свыше.
   "И то! -- подумал он. -- На чёрта я её буду разыскивать? Просто подам, -- да и вся недолга".
   Он схватил картуз и пошёл в волостной суд.
   -- Здравствуй, Прокофьич, -- сказал он волостному писарю.
   -- Вашему степенству-с!.. Чем могу быть полезным?
   -- А ты не тараторь, а выслушай. По юрисдическому делу.
   -- Так...
   -- Ты не такай, а слушай, говорю.
   И Василий Егорыч изложил ему суть дела.
   Прокофьич принял сугубо-угрюмый вид, каковой всегда принимал, когда к нему обращались за "юрисдическими" советами. Он сосредоточенно выслушал обстоятельства жалобы.
   -- Принять жалобу можно! -- важно изрёк он, наконец.
   -- Всякую жалобу принять можно! -- перебил его Василий Егорыч. -- Ты мне очков-то не втирай. Можно ли выиграть, ты вот что мне скажи? Потому очень зол я на бабу эту самую, и выиграть мне беспременно нужно... потому -- честь здесь затронута, вот что!
   -- Отчего не выиграть? И выиграть можно! Всё зависит, как повернуть дело. Ежели в гражданском порядке... вовлечение в невыгодную сделку, а то и уголовном: за бесчестие и нарушение общественной тишины и спокойствия в публичном месте... и это можно.
   -- Да какое же публичное место, дурья ты голова, коли ежели на дороге? -- усомнился было Василий Егорыч.
   -- А что же, по дороге разве не проходит публика? -- победоносно отпарировал писарь.
   Он служил когда-то писцом у мирового судьи, понаторел в юридических терминах и любил ошарашивать ими своих клиентов, к которым, обыкновенно, относился с величайшим презрением за их необразованность. Презирал он и самый волостной суд и с тайной печалью вспоминал свою службу в городе, в камере мирового судьи, где его долго терпели и откуда выгнали за беспробудное пьянство.
   -- Ты меня своими кляузными штуками не глуши, -- строго остановил его истец. -- А ты выиграй дело... С тебя ещё по счёту следовает.
   -- Знаю, Василий Егорыч, помню, -- виноватым голосом сказал писарь.
   -- То-то. Можно будет скидку сделать, али подождать...
   Василий Егорыч ушёл, довольный собою. Он и сам не знал, почему так вскипел против бабы, исполнившей, в сущности, только его просьбу. Но злость душила его.
   -- Не хотела даром целовать, ан вот поцеловала! Другая бы за честь сочла, а эта ещё кочевряжилась как свинья на верёвке...
   Через три дня после его свидания с писарем Прокофьич пришёл к нему с докладом.
   -- Ну что, говорили? -- обратился к нему Василий Егорыч. -- Слушали дело?
   -- Жалобу вашу, Василий Егорыч, суд принял... -- при слове "суд" у Прокофьича появилось презрительное выражение на лице. -- Вчера собирались, толковали... бабу с мужем вызвали.
   -- А меня пошто не вызвали?
   -- Так что... это я, чтобы не беспокоить, просил в жалобе разобрать вашу претензию заочно. И суд тоже! -- вдруг с озлоблением крикнул Прокофьич. -- Одно недоразумение, а не суд-с!
   -- Что, аль проиграл?
   -- Не то, что бы проиграл... а не совсем по моему заказу решили.
   -- Да ты не тяни... говори толком. К чему приговорили?
   -- Баба-дура не отперлась, спасибо ей... Ведь дело-то без свидетелей было, и никаких таких бесспорных документов у нас с вами в руках не было... А отопрись она...
   Но Василий Егорыч на него цыкнул:
   -- Сказывай, проклятый сутяга, к чему приговорили? -- и топнул при том ногой.
   Прокофьич съёжился и скороговоркой доложил:
   -- Волостной суд присудил крестьянку Акулину Фролову дать вам, Василий Егорыч, сдачи с купона вашего два рубля тридцать копеек, а 25 копеек приговорили оставить ей, Фроловой, за поцелуй...
   Василий Егорыч крякнул, потрогал свою седую бороду и на минутку задумался.
   -- Ведь она меня три раза поцеловала! -- ухмыляясь, проговорил он. -- Это выходит без малого по осьми копеек за каждый... Ну, это ещё ничего, недорого... можно! -- успокоительно добавил он и положил почему-то на счётах три раза по осьми...
   -- Недорого, -- согласился Прокофьич, -- баба, нужно сказать -- ореховая. По этому случаю, Василий Егорыч, не мешало бы проздравить вас с благополучным окончанием гражданского иска вашего... и выпить, хотя бы за ответчицу.
   -- Ступай в горницу... там водка на столе. Жри... сутяга.
  
   Источник: Светлов В. Я. Все цвета радуги. -- СПб.: Типография А. С. Суворина, 1904. -- С. 335.
   OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, март 2012 г.
   Оригинал здесь: Викитека.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru