Светлов Валериан Яковлевич
Из прошлого
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Светлов Валериан Яковлевич
(
bmn@lib.ru
)
Год: 1904
Обновлено: 31/03/2012. 34k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Все цвета радуги
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аннотация:
Отрывки из воспоминаний.
Валериан Светлов
Из прошлого
Отрывки из воспоминаний
Вступление в школу
Толпа юношей в военных мундирах кричала, обступив нас, нескольких новичков:
-- А! Звери, звери! Привели зверей! Диких!
Я невольно обернулся и подбежал даже к окну, думая, что ведут каких-то зверей по улице.
Сзади меня раздался неистовый хохот.
-- Вот зверь-то! Совсем дикий, сугубый!
Я вновь обернулся, но уже от окна, и увидел сзади себя группу юнкеров; они смеялись во всю глотку и указывали друг другу прямо на меня.
Теперь я понял -- и удивляюсь, как не понял этого раньше, -- что "диким зверем" был именно я и ещё десятка два молодых людей, поступивших со мною в училище. Я, конечно, и раньше слышал, что тех, кого в других учебных заведениях называют "новичками", у нас величают "зверьми" и "дикими", но, несмотря на всю мою подготовленность, возглас этот показался мне таким неожиданным, таким необыкновенным, что я кинулся к окну... смотреть зверей. Я покраснел. Но меня уже обступили.
-- Зверь, вы откуда?
-- То есть как это "откуда"? -- переспросил я, невольно конфузясь.
-- Ну, из каких дебрей сюда забежали?
-- Я не из дебрей, я из гимназии.
-- У-у! Сугубый! Тоже ещё рассуждает!..
И вдруг все они затянули хором:
Пора начать нам Звериаду.
Здорово, звери, всей толпой!
Бессмысленных баранов стадо,
Подтянет вас корнет лихой.
Затем следовал припев:
Звери, авары,
Скифы, сарматы!
Я слушал с изумлением.
Вдруг кто-то вновь крикнул:
-- Зверь!
И так как я не отзывался, то этот маленький, коренастый и курчавый как араб юнкер продолжал:
-- Зверь,
вам
говорят! -- и дёрнул меня за рукав.
-- Что вам от меня угодно?
-- Не рычать! Эге, да он совсем, как видно, дикий... Вас спрашивают -- вы откуда? Откуда вы, зверь?
-- Из гимназии, я уже сказал вам.
-- Почему вы к нам поступили?
-- Так, просто поступил... Брат мой здесь кончил курс... Ну, и я тоже... -- бормотал я в смущении.
-- Брат?.. А как ваша фамилия, зверь?
Я молчал.
-- Как ваша фамилия, зверь? -- закричал всё тот же "араб" над самым моим ухом.
Я сказал.
-- А-а! -- заголосили все юнкера разом. -- Так вы брат того Долинова, что так хорошо рисовал?
-- Того самого.
-- Где же он теперь?
-- В уланском полку.
-- А вы умеете рисовать?
-- Немножко умею.
Мало-помалу разговор завязался, а затем меня оставили в покое; только "араб" на прощанье сказал мне:
-- А вы всё-таки, зверь, не огрызайтесь в другой раз.
Меня в глубине души оскорбляло это название. Кровь приливала к голове, и я начинал ненавидеть эту толпу.
-- Ваша фамилия, зверь? -- приставала уже толпа к другому новичку, в другом конце дортуара; новичок этот, с миловидным, женоподобным лицом, без признаков усов, краснел и ёжился около своей кровати, как-то совершенно по-женски.
-- Карпинский, -- робко ответил он.
-- Какой там Карпинский!..
-- А вы не девица? -- приставал другой.
У юноши показались на глазах слёзы.
Вокруг раздавались крики; но в это время нас всех оглушили призывные звуки сигнальной трубы. Мы, новички или "звери", заметались, не понимая, что именно означают эти звуки.
-- Звери, не беситься! Смирно, звери! У-у-у! Сугубые вандалы!!
Между тем, все посыпались из дортуаров врозь. Я стоял и не знал, куда идти и зачем идти. Вдруг вошёл в комнату юнкер невысокого роста, с золотой нашивкой на погонах. Он оглядел меня и, хотя сдержанно, но довольно строго, проговорил:
-- Что же вы не идёте?
-- Куда? -- переспросил я.
Он саркастически улыбнулся.
-- Ступайте на среднюю площадку.
Это был вахмистр. Я пошёл. Там уже построились все юнкера, и вахмистр, обращаясь к юнкерам старшего курса, сказал:
-- Господа корнеты, вы можете разойтись, эта труба для зверей, -- прибавил он вполголоса. -- Их поведут на телесный смотр.
-- А, на... парад! -- заголосили корнеты.
-- Смирна-а! -- раздалась команда.
На площадку вышел щёгольски одетый гусар-офицер, подошёл к нам, новичкам, и, сделав нарочито зверское лицо, проревел диким голосом:
-- Асс... спа! -- что должно было означать: "Здравствуйте, господа!"
Кто из новичков расшаркался, кто ответил: "Честь имею кланяться", а кто и просто промолчал.
Гусар окончательно освирепел.
-- Как!! -- заорал он. -- Отвечать не умеют? Отвечать не нау... научились! Скандал!.. Князь Зурабов! -- обратился он к вахмистру. -- Научите этих... этих... -- он не мог тотчас подыскать нужного выражения; но я чувствовал, что ему тоже хотелось сказать "зверей" или "вандалов": его положение офицера, очевидно, мешало ему сделать это, -- этих господ, -- наконец, выговорил он. -- Сегодня же и немедленно.
-- Слушаю, господин штаб-ротмистр! -- ответил вытянувшийся в струнку вахмистр.
-- На-пра-во! Шагом марш!
Новички, кто как умел, повернулись и пошли в лазарет.
Там уже был командир, доктор -- высокий старик с вензелями на погонах, дежурные офицеры, фельдшер. Посреди комнаты стоял стол, покрытый сукном; против стола десятичные весы. Каждого из нас раздевали, ставили на весы, осматривали, шептались и делали в списке отметки. Я был смущён. К тому же "корнеты", как называли себя юнкера старшего курса, стояли тут же и делали почти громко, мало стеснясь командира и офицеров, замечания относительно каждого из нас...
Ночь
Опять резкие звуки трубы; резкие, но на этот раз приятные... Приятные потому, что возвещают покой, отдохновение. Вечерний чай -- жидкий и несладкий, с получерствой французской булкой -- отпит, и тяжёлый, томительный и гнетущий для нас, новичков-зверей, день окончен.
Теперь можно идти спать. Скоро 9 часов вечера.
С каким облегчением вздохнул я! Все вышли из-за стола и врассыпную отправились в зал, узкий, длинный и холодный, в котором юнкера прогуливались, составляли группы, разговаривая друг с другом: "корнеты" независимо и без стеснения, громко хохоча и жестикулируя; "звери" -- робко и тихо, где-нибудь прижавшись в углу, спрашивая и знакомясь ("снюхиваясь", по выражению корнетов) друг с другом. Некоторые из новичков принимали какого-нибудь другого новичка за юнкера старшего курса или наоборот -- юнкера старшего курса -- за "зверя". Вследствие этого происходили иногда забавные qui-pro-quo [
Путаница, недоразумение, один вместо другого (букв.: кто вместо кого).
Прим. ред
.].
-- Послушайте, -- робко обращался маленький юнкер заискивающим голосом к другому, -- позвольте спросить, теперь что будут... молитву читать?..
При первых звуках вопрошающего голоса, тот, к кому обращались, вздрагивал, но, увидя робкий взгляд собеседника, ободрялся и, понимая, что его принимают за "корнета", самодовольно хорохорился.
-- Видите ли, -- мямлил он, не желая сразу открывать своего звания, -- как вам сказать... вероятно, теперь...
Но вопрошающий уже по одному тому, что его не обрывают и не ругают, а удостаивают ответом, видел, что это не "корнет", а такой же обыкновенный смертный как и он.
-- А! Да и вы... только что поступивший?
-- Видите ли... положим, да... тоже, но я из приготовительного пансиона к нашему училищу.
Этот пансион был учреждён при училище, имел с ним в форме и в традициях много общего, а потому воспитанники его пользовались при поступлении лучшим обращением со стороны старшекурсников.
Но вот, в другом углу, высокий молодой человек, приняв "корнета" за своего, фамильярно обращается к нему:
-- Когда-то мы с вами будем корнетами? -- вздыхает он. -- Ох, нескоро ещё...
-- Что-о-о-с? -- рычит на него мгновенно осатаневший корнет. -- Зверь!! Сугубый! Дикий! Да как вы осмеливаетесь вашу пасть разевать?!
-- Станови-и-сь! -- раздаётся вдруг команда вахмистра.
Всё моментально стихает, все бегут, становятся "по ранжиру", то есть по расту, согласно тому, как их расставили раз навсегда, утром накануне, и приказали становиться таким образом всегда на перекличку. И счастлив тот новичок, который попадал между двумя своими же новичками, и сколько мук претерпевал тот, кто попадал между корнетами!
-- Смирна-а! -- кричал вахмистр и принимался читать
наряд
, то есть имена назначаемых на следующий день дежурных и дневальных юнкеров; затем начиналась перекличка.
-- Абрамов, Адуев, Богуславский, Вент! -- выкрикивал он по алфавиту, и каждый отвечал громко: "Я!", или кто-либо кричал: "В отпуску. В лазарете. Не прибыл!"
За последней фамилией на последнюю букву раздавалась команда:
-- На-пра-во!
Все повёртывались к образу, и юнкера стройно хором пели молитву. Потом ещё несколько команд, и, наконец, все строем шли в спальни, кто спать, кто отправлялся на "вечернюю перевязку" в лазарет, кто шёл в аудиторию со своей свечкой заниматься или читать. Что касается меня, я отправился спать, усталый физически и нравственно разбитый.
В нескольких газовых лампах огни были уже приспущены, и постели в громадном дортуаре приготовлены. Полумрак приятно и успокоительно действовал на возбуждённые за день нервы.
Но нет, не суждено было мне уснуть!
Не успел я улечься, как начались "обходы". Сперва прошёл дневальный, потом дежурный, потом офицер. Обход офицера как-то особенно действовал на нервы: впереди, в каске, во всеоружии шёл офицер, тот самый свирепый гусар, о котором я уже упоминал; сзади, в касках же, два дневальных и дежурный, с ними вахмистр, за ними целая ватага служителей. Всё это шествие, при опущенных газовых рожках, имело какой-то таинственный вид.
Вдруг офицер остановился около моей "койки".
-- Это что такое? Кто здесь спит? -- неистово закричал он.
"Господи! -- подумал я, притворяясь глубоко заснувшим. -- Ну, что этому ещё надо? И когда они, наконец, оставят меня в покое?"
-- Беспорядок! -- неистовствовал гусар. -- Дежурный! Кто здесь спит?
Тот нагнулся над моей койкой и прочитал надпись на доске.
-- Это вандал, господин штаб-ротмистр.
-- А!.. Разбудить и велеть сложить в порядке платье.
Он ушёл. По удалявшимся звукам шагов я услышал, что он, окончив обход, ушёл, наконец, совсем в дежурную комнату.
Вдруг свет озарил спальню... Рожки были мгновенно подняты, и газ резал глаза.
-- Вандалы, вставать! -- кричал дежурный юнкер.
-- Господи! Что случилось?
Перепуганные вскакивали вандалы с ошалевшими лицами.
-- Вставать!
Мы все вскочили, босые, дрожащие, заспанные.
-- Складывать бельё и вещи в порядке.
-- Как, в порядке? Кажется, они в порядке лежат.
-- Молчать, не рассуждать, зверрри! Сорочку в круг! Носки треугольником!!
Наконец, достаточно поиздевавшись над нами, все они удалились.
Но не успел я вновь задремать, как звуки хора из нескольких мужских голосов коснулись моего слуха.
Хор пел:
Прощайте вы, учителя,
Предметы общей нашей скуки:
Уж не заставите вы нас
Приняться снова за науки!
Прощайте иксы, плюсы, зеты,
Научных формул миллион,
Прощайте траверсы, барбеты
И прочей дребедени сонм.
Из коридора нёсся совсем иной мотив, иная песня:
Без сюртука, в одной рубахе,
Шинель одета в рукава,
В фуражке тёплой и на вате, --
Чтоб не болела голова, --
Сидя на тройке, полупьяный, --
Я буду вспоминать о вас,
И по щеке моей румяной
Слеза скатится каждый раз.
Я пью и с радости, и с горя,
Забыв весь мир, забыв себя...
Дремота проходила, и заунывный мотив последней песни стоял в моих ушах ещё долго после того, как он замолк. Это пели корнеты, почему-либо не ушедшие в отпуск, в нашем общем клубе-курилке и в том месте, куда вообще все пешком ходят. Этот кабинет был любимым местом сборищ... Певцам не хотелось ни читать, ни заниматься, а в отпуск они не шли: кто был "без отпуска", кому просто некуда было идти, и вот они развлекались пением. Наконец, и оно смолкло. Я вновь пытался задремать и только что начал успевать в этом, как над самым ухом раздалось пение:
И будешь ты царицей ми-и-ира!..
Это возвращались юнкера, отпущенные до "поздних часов", очевидно, из театра, под живым впечатлением оперы "Демон".
На воздушном океане
Без руля и без ветрил
Тихо плавают в тумане
Хоры стройные светил... --
пел тот же голос, и очень хорошо.
В другом конце, хотя полушёпотом, но всё-таки довольно громко, один юнкер рассказывал другому:
-- Берта, очевидно, сегодня ждала кого-то; представь себе, она при моём входе как-то смутилась и всё чего-то металась... Я у неё допытывался и так, и сяк. Нет! -- Ничего не добьёшься.
-- Что ни говори, -- слышалось в другом углу, -- а никогда я не сравню шампанского, которое нам подали у Донона... Знаешь ли, совсем другой вкус.
-- Хотя она говорила, -- продолжал свой рассказ о Берте прежний голос, -- что сегодня нездорова...
-- Нет, отчего же, -- шла снова речь о шампанском, -- я не нахожу, чтобы у Медведя Pommery-Sec [
сорт шампанского - ред
.] было хуже.
-- Ну, что ты? Я ещё прошлый раз заметил...
Клянусь я первым днём творенья,
Клянусь его последним днём!..
-- выводил впечатлительный посетитель оперы.
-- Чего вы, Ишимов, орёте? -- закричал ему один из знатоков шампанского.
-- А что?
-- Идите лучше я вам расскажу, как Стефани сегодня пела, -- мы с князем ужинали в отдельном кабинете у татар, -- вскользь вставил он, -- она пела: "Пей шампанское вино!" Это прелесть! Невозможно хорошо... Сколько огня, силы, чувства! Что "Демон?" Ничего в нём хорошего...
-- Ну, что вы понимаете в музыке? А эта фраза: "Не плачь дитя, не плачь напрасно"...
-- Что ж в ней хорошего?
-- Ну, если не понимаете, так не о чём и говорить... Речитатив, а ведь как музыкально!
Затем возвратились из аудитории юнкера, занимавшиеся лекциями. Тут уже разговор был другой.
-- Хоть ты тресни, не понимаю одной фразы о траектории полёта снаряда. Что за чертовщина?
-- Эх, вздор! Я, брат, эту фразу вызубрил да так и ответил на репетиции, а при этом сделал самую глубокомысленную и понимающую физиономию: ничего, сошло!
-- Вот ещё эта проклятая реставрация или революция, -- чёрт её знает, -- ничего не помню, а завтра "сдавать" надо Николаю Николаевичу. Ну, ничего, причешусь получше, надушусь, прифранчусь, сойдёт!.. Он ведь это любит.
-- У Николая Николаевича сойдёт, пожалуй, а вот меня так смущает наш батя.
-- Ну, нашёл кого бояться!
-- Да, будешь бояться. Он меня преследует ещё со вступительного экзамена.
-- Воображение!
-- Нисколько не воображение.
-- Да за что же?
-- А вот за что: экзаменовал он меня из Священной Истории. "Расскажите, -- говорит, -- что вы знаете об Авессаломе". -- "Авессалом,-- говорю, -- находился... в незаконной связи с своей сестрой; однажды"... -- "Нет, -- говорит, -- это уж лучше оставьте... Расскажите-ка лучше про Иосифа, проданного братьями"... -- "Иосиф, -- говорю, -- был продан в Египет и находился в связи с женою Пентефрия"... -- Разозлился. "Вы, -- говорит, -- из Священной Истории одни скандалы только знаете. Садитесь". Влепил единицу. Насилу дали переэкзаменовку. С тех пор преследует...
И эти, наконец, улеглись.
Теперь возвращались из дежурной комнаты юнкера, бывшие у офицера "в гостях". Чтобы ему не скучно было сидеть ночью одному в комнате, офицер приглашал нескольких "корнетов" к себе, поил их чаем и болтал с ними чуть не до рассвета.
Был уже пятый час утра, когда в дортуар ворвались целой ватагой служители -- брать в чистку сапоги и платье; затем трубачи -- чистить амуницию и медные вещи; затем истопники -- топить печи, наливать воду в умывальники. Затем всё смолкло, и я уснул. Но -- увы! -- было уже поздно, или, лучше сказать, слишком рано; мне показалось, что я спал не больше часа, когда раздался резкий звук трубы -- вставать. Тревожная ночь, от которой я ждал успокоения и сна, прошла, и начинался не менее, а ещё более тревожный день.
На лекциях
Снова труба, и вслед затем крики:
-- Вставать, не валяться!
Снова "обход"; дежурный юнкер идёт и тычет своей шашкой в спящие тела "вандалов", приговаривая:
-- Вставать, не валяться, звери!
Мы встаём после беспокойно проведённой ночи с красными глазами, с заспанными лицами.
В "умывальне" просторно, потому что юнкера старшего курса встают поздно, перед первой лекцией, позволяя себе валяться на койках и не внимая усовещеваниям даже офицера.
После умывания опять следует тот же жидкий чай, после которого лекции.
О лекциях на младшем курсе говорить не стоит: "вандалы", забитые и запуганные, сидят в аудитории чинно и благородно, жадно внимая новым наукам, о которых в гимназии ходили лишь неопределённые слухи.
Преподаватели читают лекции; "вандалы" слушают их; кто записывает в тетрадь, кто дремлет, но всё это спокойно и прилично. Вся разница между этой лекцией и гимназическим уроком состоит в том, что лектор не задаёт уроков и никого не спрашивает, а, отчитав, уходит из класса, уступая место другому.
Иное дело на старшем курсе. "Вандалы" из "зверей" превратились в "корнетов". За лето отдохнули, в лагерях приобрели много военного апломба, а за время отпуска успели отвыкнуть от позорного прозвища "зверя" и достаточно привыкнуть к почётному званию "корнета". Они уже относятся свысока к лекциям, чуть ли не видя в них нарушение своих прав. Сначала исподволь, потом всё более осмеливаясь, пробуют они "изводить" новых "зверей", а потом и самих преподавателей.
Особенным нападкам подвергаются статские преподаватели и некоторые из наиболее скромных военных. Есть, впрочем, и любимые преподаватели; но, конечно, более нелюбимых, и этим сильно достаётся.
Чуть ли не самым нелюбимым был у нас преподаватель русской словесности, который однажды, войдя в аудиторию после нового года, "позволил себе" поздравить юнкеров.
С тех пор они не давали ему прохода и, при появлений его на лекции, хором кричали до самого окончания учебного года:
-- С новым годом! С новым годом!
Он конфузился и пытался протестовать.
-- Господа, господа! -- укоризненно говорил он.
-- Господин, господин! -- хором отвечали ему.
-- Ведь пора же заняться делом, -- продолжал он, -- время идёт, а вы...
-- Время идёт, время идёт! -- вторили ему.
Это называлось "изводить" преподавателя: тогда ещё не знали слова "обструкция".
Он пожимал плечами и начинал свою лекцию, стараясь перекричать вопивших корнетов, и, понятно, в конце концов, стал относиться к исполнению своих обязанностей как к чему-то в высшей степени неприятному и тяжёлому. Когда, наконец, юнкерам надоело поздравлять его с новым годом, то они выдумали новую "изводку" и кричали при его входе в аудиторию:
-- С новым... фраком!
Один из преподавателей, военный инженер-полковник, в очках, солидного вида, никогда не смотревший по сторонам и, по-видимому, не замечавший даже юнкеров, которым читал свой предмет, имел обыкновение, входя в класс, тотчас же, чуть не из дверей, ни с кем не здороваясь, ничего не видя, начинать лекцию. Всегда сосредоточенный, с насупленными бровями и глядя вперёд через очки, читал он ровным голосом свой предмет.
Однажды, только что он вошёл и начал ещё из дверей: "Что касается курса так называемой долговременной фортификации"... -- встаёт юнкер с котлообразной головой, получивший у нас прозвище "головы Руслана", общий потешник и забавник всего курса, и говорит:
-- Позвольте предложить частный вопрос?
Преподаватель прерывает свою фразу на полуслове и, как бы не отдавая себе отчёта, что именно могло помешать ему, -- недоумевающе спрашивает:
-- Что вы изволите говорить?
-- Позвольте предложить частный вопрос?
Полковник вновь задумывается.
-- Если это вопрос основательный и насущный -- извольте...
-- Основательный и насущный.
-- Выйдите на середину и предложите.
Юнкер мерным шагом идёт к доске, вытягивается в струнку, и по военному, поворотив одну только голову к преподавателю, выпаливает как из пушки:
-- Будет ли война с Германией?
Преподаватель, не изменяя ни на минуту своего тона, отвечает:
-- На вопрос не последует ответа.
-- Почему?
-- Потому что он не идёт к делу.
-- Вопрос основательный и насущный, -- возражает полковнику юнкер.
-- Садитесь! Что касается курса так называемой долговременной фортификации...
И прерванная лекция продолжается своим порядком.
Но юнкер не унимается: в конце лекции он вновь поднимается со своего места и вновь прерывает преподавателя.
-- Позвольте предложить другой частный вопрос?
Нисколько не повышая тона, полковник отвечает ему:
-- Предложите после лекции.
-- Я хотел бы теперь.
-- Теперь нельзя.
-- Я хотел только спросить, -- не унимается юнкер, -- почему инженеры не носят шпор?
Дребезжащий электрический звонок прерывает эту сцену.
С преподавателем артиллерии, которого за его короткую и круглую фигурку прозвали "мортиркой", проделывали другие штуки. Он требовал от юнкеров записывания своих лекций, чтобы на репетициях, по отделам его предмета, ответы были все одинаковы и согласны с его лекциями.
Юнкера не любили этого обязательного записывания, и та же "голова Руслана" после нескольких слов, продиктованных "мортиркой", обыкновенно, вставал и говорил:
-- Меня давно мучает один вопрос, господин полковник.
-- Что же вас именно мучает, господин? -- передразнивал его тот.
-- Я не понимаю одной фразы из вашей лекции.
-- Какой же это фразы, господин?
-- Что значит: "вес, приходящийся на единицу площади поперечного сечения снаряда?"
-- У, господин, господин, какой же вы непонятливый. Пожалуйте к доске-с.
"Мортирка" начинал рисовать, объяснял, топал ногами, чертил, но юнкер превращался в истукана и делал вид, что ровно ничего не понимает.
-- Вот поперечное сечение снаряда. Неужто и этого не понимаете, господин? -- кипятился "мортирка".
-- И этого не понимаю.
-- Как же вы в таком случае сюда попали?
-- Через двери, господин полковник.
-- Не столь остроумно, сколь глупо, господин, а потому извольте садиться.
Большая часть лекции проходила в подобных разговорах.
С законоучителем, который преподавал чуть не с основания училища, проделывались и не такие ещё штуки. Это был ветхий старец, беззубый, но с тёмными ещё и живыми глазами.
Он неизменно начинал свою лекцию со слов:
-- Святый апостол Павел говорит... да, да, говорит... -- и силился при этом припомнить, что именно говорит святой апостол Павел.
Взор батюшки устремлялся к небу, или, вернее, к потолку, и он имел вид, будто молится.
При его входе, конечно, неизменно кричали:
-- Святый апостол Павел говорит... Святый апостол Павел говорит...
Старик вслушивался и, разобрав, в чём дело, с блаженной улыбкой, причмокивая губами, повторял: