Свенцицкий Валентин Павлович
Ольга Николаевна

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Одна из лучших новелл в русской литературе ХХ в.

   -------------------
   Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 1. М., 2008. С. 603-624.
   -------------------
  
   На вокзал приехали очень рано: ещё не было звонка.
   Ольга Николаевна сама настаивала, что ей лучше ехать одной. Но теперь, при мысли, что никто не поедет с ней, чувствовала себя несчастной.
   Около неё, не садясь, стояли дети: Коля, гимназист первого класса, в большой фуражке и серой куртке, и Лизанька, девочка семи лет, в голубеньком платьице, остриженная наголо. А рядом, за тем же углом стола, сидел муж, Андрей Петрович, плотный, немного лысый мужчина за сорок.
   Всё кругом казалось ей не так. Все только и думали о том, чтобы сделать ей неприятное.
   Когда она сядет в вагон, останется одна, не будет видеть ни мужа, ни детей, она успокоится, и всё пройдёт...
   Попробовала заговорить с мужем:
   -- До моего возвращения не переезжайте в город... Надо поискать квартиру.
   -- А если ты задержишься? -- просто спросил Андрей Петрович; но сейчас же испугался и скороговоркой поправился: -- Тебе, наверное, не захочется так рано возвращаться домой.
   Ольга Николаевна закусила губы и замолчала.
   ...Теперь недолго. Сейчас звонок. Она сядет в вагон и поедет. Никто не будет ни о чём спрашивать, никто не будет смотреть испуганными глазами, и лгать, и притворяться...
   Когда вошли в вагон, Ольга Николаевна на одно мгновение испугалась, как будто бы только сейчас поняла, что значила эта поездка. Оглянулась на мужа. Он помогал носильщикам класть вещи на верхнюю полку; в красную шею врезался белый, блестящий воротничок... Поскорей отвела глаза: её поразило определённое и неожиданное чувство физического отвращения. Страх исчез, но стало пусто, и ноги подкашивались от слабости. Поскорее села и прижалась головой к стеклу. В окно дуло. По коже прошло неприятное ощущение свежего воздуха. Чтобы заглушить его, Ольга Николаевна сказала:
   -- Я думаю, теперь можно ехать домой...
   Она говорила безлично, потому что не знала, как назвать мужа. Он казался ей совершенно чужим. И дети были совершенно чужие, и всё вообще совсем чужое, ненужное...
   ...И зачем они здесь?.. И почему не хотят оставить её в покое?..
   Андрей Петрович не знал, как отнестись к её словам.
   -- До второго звонка двадцать минут, -- сказал он.
   -- При чём тут второй звонок... не понимаю, -- пожала она плечами.
   Муж замолчал.
   ...Ну, конечно... они уверены, что я скоро умру... даже возражать не стоит...
   Ольга Николаевна едва сдержалась, чтобы не крикнуть: "Убирайтесь! Оставьте меня..."
   Коля спросил:
   -- Раковины ползают?
   Ольга Николаевна думала, что ответить ему, и молчала. Андрей Петрович тоже молчал, чтобы Коля не разболтался.
   -- Почему ты не ответишь? -- медленно сказала она.
   Андрей Петрович притворился, что он не слышит.
   -- Ты что, Коленька?
   Но Коля больше не спросил ничего.
   "Ах, скорей бы, скорей, -- думала Ольга Николаевна... -- Всем им тяжело со мной, и зачем-то сидят здесь. И никто не хочет понять главного... самого главного... А что же главное? Да всё равно... только бы ушли, скорей бы все ушли и оставили меня одну..."
   Когда пробил второй звонок, Андрей Петрович так быстро встал, точно он всё время прислушивался и ждал его.
   Потянулся через детей к Ольге Николаевне. Влажными губами несколько раз коснулся её сжатых, холодных губ и сказал:
   -- Ну, прощай, пиши с дороги... Как устроишься, не забудь телеграфировать...
   Больше ему нечего было сказать, и он прибавил:
   -- Непременно... слышишь...
   Коля молча поцеловал её щёку. Лизанька нарочно отстала. И, когда они повернулись, чтобы идти к двери, с силой нагнула к себе Ольгу Николаевну, обхватила её шею руками и, не целуя, прижалась щекой.
   Ольга Николаевна с трудом разжала ей руки и с удивлением посмотрела в большие, полные слёз глаза.
   -- Ты что?.. разве тебе жалко маму? -- сказала она; губы её задёргались. -- Ступай, ступай... папа будет беспокоиться...
   Она повернула Лизаньку за плечи и тихонечко толкнула к двери.

--------

   Дорога утомила Ольгу Николаевну, но всё-таки ей казалось, что она приехала почти здоровая. Не хотела идти к доктору: "Что я ему скажу? Он велит ехать домой..."
   Пошла только для того, чтобы написать мужу, какие скверные врачи у них в городах: из-за всякого пустяка посылают на юг...
   Но доктор нисколько не удивился, что Ольга Николаевна приехала лечиться. Посоветовал ей остаться месяца на два в санатории.
   Он очень понравился ей. У него серые, близорукие глаза и большие, красивые руки. "Похож на музыканта, -- почему-то подумала она. -- Всё равно надо искать комнату, брать обеды, хлопотать, а здесь, в санатории, всё устроено".
   Ольга Николаевна осталась.
   В санатории жило человек десять. Познакомилась со всеми в первый же день, но невольно сторонилась, как здоровый сторонится больных. На расспросы о болезни отвечала:
   -- Я совершенно здорова. Приехала отдохнуть.
   Про себя она думала: "Вся моя болезнь от мужа, от детей, от дома, от скучной, бестолковой жизни... Как они не могли понять этого. Запугивали. Мучили лекарствами".
   Здесь всё прошло сразу. И как хорошо, что можно жить совершенно одной...
   Жаль только, что доктор запретил купаться. И усталость не проходит с дороги.
   Какие бы неприятные ощущения ни испытывала Ольга Николаевна, ей казалось, что всё это от усталости. От усталости противно говорить с больными, особенно утром, когда даже голоса раздражают и хочется поскорей уйти от всех на море. От усталости тяжело и несвободно в груди; от усталости не хочется есть, а когда съешь насильно, тошнит и кружится голова. От усталости неприятный, горький вкус во рту и озноб вечером от малейшей сырости, и холодный, липкий пот ночью.
   Только вечером проходило всё. Трудно было усидеть на месте. Хотелось двигаться и смеяться. И щёки горели. Каждый раз ей казалось, что вот теперь прошло всё окончательно. За ночь отдохнёт ещё больше и встанет совершенно здоровая.
   Но приходило утро. И опять то же. Точно она не отдыхала, а работала всю ночь тяжёлую работу.
   Она сказала доктору. Ей было легко говорить с ним. Он всегда слушал её, как будто бы каждое её слово имело какое-то особенное значение.
   Велел внимательно записывать температуру. Смерила: тридцать семь и несколько десятых. Даже не посмотрела, сколько: вечером и у здоровых всегда немного повышенная температура. Через несколько дней дала ему бумажку. Но потом, смеясь, призналась, что всё написала из головы: они мерила только один раз. Доктор не рассердился. И она чувствовала, что он не может рассердиться на неё.
   При мысли об этом Ольга Николаевна улыбалась и опять почему-то подумала, что он непохож на доктора.
   "Надо спросить, не играет ли он на чём-нибудь? А впрочем, зачем мне это? не всё ли равно?.."
   Ольга Николаевна встретила доктора на море. Они первый раз виделись не в санатории, а как простые знакомые.
   Ольга Николаевна удивилась: он всегда принимает больных до двух. Должно быть, изменил часы.
   Доктор остановился и сказал:
   -- Я шёл по шоссе и издали узнал вас по синему шарфу.
   -- Я не знала, что вы гуляете утром, -- проговорила Ольга Николаевна, почему-то чувствуя неловкость.
   -- Сегодня такой день особенный. И не жарко, и тихо. У нас редко выдаются такие дни, я и сбежал, -- улыбнулся он.
   Первый раз он говорил с ней не о болезни, и всё казалось в нём новым. На нём мягкая серая шляпа, которая очень идёт к нему. В руках тонкий стебель розы с белым бутоном. Он, оказывается, очень высокого роста. Ольга Николаевна раньше не замечала этого.
   Чтобы скрыть чувство неловкости, она говорит:
   -- Я давно хотела спросить вас: можно ли мне ходить в горы?
   -- Можно, только не надо уставать.
   -- Ах, я так рада. Мне надоело сидеть на одном месте.
   -- Пройдёмтесь немного по шоссе, -- предложил он.
   -- Пойдёмте, -- сказала Ольга Николаевна и, быстро нагнувшись, подняла две большие белые раковины.
   -- Вы знаете, доктор, я не могу равнодушно видеть белые раковины. У меня скоро будет полон ящик.
   Доктор взял раковины, положил их бережно на свою большую ладонь и неожиданно сказал:
   -- Ольга Николаевна, пожалуйста, не зовите меня доктором...
   Он беспомощно покраснел. И, чтобы она не обиделась на его замечание, поспешно прибавил:
   -- Это моё больное место... Я ведь совершенно не на своём месте. Терпеть не могу медицины. И если доктор, то поневоле.
   Он говорил это так стремительно-откровенно, что Ольга Николаевна сразу не нашлась, что сказать ему.
   Прошли несколько шагов молча.
   -- Вас зовут Андреем Владимировичем?
   -- Да...
   -- Мужа моего тоже зовут Андреем, -- почти машинально произнесла она вслух. И, снова помолчав, сказала: -- Вы знаете, мне всё время казалось, что вы непохожи на доктора. Я почему-то считала вас музыкантом.
   Он очень удивился:
   -- Представьте себе, это так и есть. Больше всего я музыкант. По крайней мере, ничего не люблю так сильно, как музыку.
   -- А сами играете?
   -- Играю, но... на всех инструментах.
   -- Почему "но"?
   -- Потому что это самый дурной признак для музыканта...
   И оба они смеялись, и этот разговор сразу сделал их ближе друг к другу.
   -- Почему же вы сделались доктором, а не музыкантом? -- спросила она, чувствуя, что теперь может спросить о чём угодно и это не будет неловко.
   -- Да как вам сказать. Кажется, больше всего из-за денег, -- просто сказал он. -- У отца большая семья. Надо было выбирать такой факультет, который дал бы сразу верный заработок. На семейном совете решили: быть мне доктором. И стал я доктором.
   Ей хотелось на откровенность ответить откровенностью. Она сказала:
   -- Я тоже не на своём месте. Только между мною и вами большая разница: вы, по крайней мере, знаете, что любите по-настоящему, а я нет.
   -- А что не любите, знаете? -- спросил он. Повернулся и посмотрел ей прямо в лицо.
   -- Да, знаю. Я не люблю мужа, -- отчётливо выговорила она, -- и... вас, может быть, удивит, не люблю детей... Я вышла замуж очень рано -- семнадцати лет. Мне хотелось жить самостоятельно и быть совсем взрослой. Теперешний мой муж знал меня с детства. Я привыкла считать его своим человеком. Он сделал мне предложение -- я вышла. С первых же дней поняла, что не люблю его. А детей... знаете, это ужасно странно... я любила, только покуда они были совсем маленькими, лет до пяти... потом всё меньше и меньше... А теперь мне безразлично, есть они или нет... и что с ними... Иногда тяжело это. Я бы так хотела любить их... да не любится, -- с горечью вырвалось у неё, и, чтобы скрыть это, она шутливо прибавила: -- Лучше быть доктором и не любить медицины, чем быть женой и не любить мужа: так что вы всё-таки счастливее меня... А потом ещё одна разница между нами...
   Она не договорила. Он подождал и спросил её:
   -- Какая?
   -- Вы здоровы, а я больна...
   Андрей Владимирович осторожно взял её руку и сказал:
   -- Вы будете здоровы... вы скоро поправитесь. Я, может быть, плохой доктор; но я верю в это...
   Ольга Николаевна чувствовала, какая у него большая и сильная рука: по сравнению с ним у неё как у маленькой девочки. И он держит её, точно взрослый ведёт гулять.
   По обе стороны шоссе яркой лентой тянется молодая, ещё не запылённая зелень. Горы стоят близкие, ясные. Море, небо, воздух -- всё пронизано тёплыми солнечными лучами.
   Теперь они шли почти молча. Перекидывались отдельными фразами. Но каждое, самое незначительное, слово имело какое-то отношение к тому главному, что знали они оба.
   Ольга Николаевна удивилась, когда он спросил её:
   -- Вы не устали?
   И сказала:
   -- Я даже не заметила, сколько прошли.
   -- А всё-таки пойдёмте домой.
   -- Но я же совсем не устала, -- радуясь, повторяла она.
   -- Для первого раза довольно.
   -- Вы мне говорите это как доктор? -- смеялась Ольга Николаевна.
   -- Да, как доктор.
   -- А что мне скажет Андрей Владимирович?
   -- Андрей Владимирович скажет: будем ходить весь день и всю ночь; взойдём на высокую гору и будем сидеть там и смотреть на море. Но вы Андрея Владимировича не слушайте: он очень неблагоразумный... особенно сегодня.
   -- Значит, я должна слушать скучного доктора?
   -- Да, скучного доктора.
   Они говорили всё это, уже повернув назад по шоссе.
   Ольге Николаевне хотелось идти быстро и говорить всё, что приходило в голову. Она не задумывалась ни над одним своим словом и не вслушивалась в то, что он говорил ей.
   Когда они подходили к белому забору санатория, Андрей Владимирович сказал:
   -- Поставьте эту ветку в воду -- бутон распустится.
   Он подал ей розу, которую нёс в руках.
   Она взяла молча. Забыла поблагодарить и, пока шла до своей комнаты, держала её около губ...
   Долго стояла Ольга Николаевна около открытого окна: смотрела в сад.
   Пусто и тихо было кругом, но она прислушалась к себе, как будто бы хотела понять что-то.
   Бесцельно прошлась по комнате. Увидала зеркало. Остановилась -- посмотрела как в постороннего человека: "Лицо немного усталое... но ещё совсем не старое... никто не даст и тридцати лет".
   Подошла к столу, взяла ветку розы и долго вдыхала запах бутона. Поставила назад и только тут заметила на столе письмо. Прочла адрес на конверте. Не распечатывая, положила назад: "Это потом... А сейчас пусть всё будет другое..."
   Она пропустила время обеда. Не хотелось встречаться с больными и идти в столовую. В светлой маленькой комнате с гладкими белыми стенами тесно. Теперь хорошо сидеть на берегу моря, у самого прибоя, и слушать, и смотреть вдаль, ни о чём не думая.
   Она взяла синий шарф, как будто бы эта вещь принадлежала теперь не ей, а ему, потому что он узнал её по синему шарфу. Повязала им голову вместо шляпы и, боясь встретить кого-нибудь из больных или из служащих, пошла к морю, опять на то место, где встретились они утром.
   Это было в стороне от купален, около невысоких скал, куда обыкновенно никто не ходил гулять, и можно было сидеть одной целыми часами.
   Ольга Николаевна села к самой воде, так что белые зубцы прибоя почти касались ног.
   Посмотрела вдоль берега -- видно далеко: никого нет. Нагнулась и попробовала воду рукой. Тёплая, прозрачная волна мягко обхватила её руку по локоть.
   "Сегодня я совсем здорова. Даже усталости нет. Искупаться бы. Уплыть далеко-далеко... Возьму и искупаюсь... один только разочек... И никому не скажу... Сегодня такой день. Сегодня мне можно", -- оправдывалась она. И быстро стала расстёгивать ботинки.
   Солнце ещё высоко, но в воздухе пахнуло вечерней свежестью. Должно быть, потому по спине и плечам прошёл легкий озноб, когда она скинула рубашку.
   На минуту остановилась. Почему-то стало жутко: море такое большое, далеко видно изогнутую линию прибоя. На берегу несколько лодок, и безлюдный берег кажется от этого ещё пустыннее...
   Сделала над собой усилие и вошла в воду.
   Волна подхватила, подняла её вверх и точно на сильных руках мягко опустила вниз. Сердце дрогнуло, и голова немножечко закружилась; блеснул в глаза ряд зеленовато-розовых от вечернего освещения волн, и так весело стало плыть вглубь моря. Берега не видно: кругом вода, небо, и кажется, никогда не устанешь, потому что волны сами несут вперёд...
   Но вода быстро холодеет. Надо плыть к берегу. Она торопится, расстояние сокращается медленней. Белая кофточка и синий шарф на камнях кажутся всё так далеко. Пробует ногой дно: едва достаёт его кончиками пальцев. Плывёт ещё. Не смотрит на берег, чтобы потом сразу увидать его близко. Снова пробует ногой: вода по пояс. Она твёрдо встаёт на скользкие камни. Осторожно ступает, чтобы не поскользнуться. В потемневшей, но всё ещё прозрачной воде ноги кажутся белыми, как фарфор.
   Выходит на берег и садится. От неровных камней больно, но так приятно чувствовать об них упругое, влажное тело. Воздух кажется теплей воды, и не хочется одеваться.
   Она сидит долго, не двигаясь и не думая ни о чём. И вдруг неожиданное чувство молодости и счастья охватывает её. Точно впервые она ощутила жизнь, и вся отдалась этому ощущению. Не замечает, что солнце стало багрово-красным, почти касается моря и вечерний ветер подул с гор.
   Она сидит в забытьи до тех пор, пока холод не заставляет вздрогнуть её всем телом. Она пугается и начинает одеваться, с трудом владея пальцами, потому что и они тоже дрожат от холода.
   "Должно быть, я долго сидела. Озябла. Надо скорее домой. В тёплую комнату. Под тёплое одеяло".

--------

   Ольга Николаевна захворала.
   С утра начался озноб и сильный кашель, а к вечеру жар.
   Пришёл Андрей Владимирович и сел около постели.
   Она смотрела на него равнодушным, тяжёлым взглядом и называла "доктор"...
   Рассказала, что вчера к вечеру пошла на море. Вода была тёплая. Она искупалась; потом долго сидела на берегу раздетая и очень озябла.
   -- Мы пришли с вами часа в четыре, -- сказал Андрей Владимирович. -- Когда же вы пошли купаться?
   -- Вероятно, около шести... Когда я шла с моря, солнце село уже...
   "Зачем это нужно ему... Вернулись в четыре часа... Он узнал по синему шарфу, и мы пошли гулять..."
   Она всё хотела вспомнить что-то и не могла. Равнодушно смотрела на Андрея Владимировича и думала: "Почему он не уходит?.. Я же всё сказала ему..."
   -- Зачем, зачем вы меня не послушались?! -- говорил он, как-то сгорбившись и сжимая виски большими руками.
   -- Я устала, доктор...
   Он, казалось, не слышал её. Снова спрашивал. Говорил ей о чём-то. И брал за руку.
   Ей было неприятно, что рука у него холодная и влажная, и она сказала:
   -- Доктор, у меня голова тёмная... Я не могу больше...
   Он ушёл. В комнате стало тихо и всё одного цвета.
   "Зачем же закрыли комнату синим шарфом?" -- подумала она.
   Больше она ничего не помнила...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Ольга Николаевна пришла в себя к утру. Первая мысль была: "Надо сейчас же ехать домой".
   Голова была тяжёлая и руки чужие. За одну ночь она так ослабла, что у неё не хватало сил кашлять, и от этого тупая боль не проходила в боку.
   Она попросила позвать к ней доктора.
   Андрей Владимирович вошёл почти сейчас же, как будто бы дожидался за дверью.
   -- Я хочу ехать домой, -- обратилась она к нему, не здороваясь и точно не узнавая его.
   Он наклонился к ней и сказал:
   -- У вас тяжёлая форма лихорадки. Это серьёзно, но пугаться нечего.
   Ольга Николаевна подняла веки и удивлённо посмотрела на него.
   -- Пугаться? разве я сказала? Я хочу ехать домой: к себе... и к детям, -- с трудом докончила она.
   Он всматривался в лицо, как будто бы хотел определить, вполне ли она сознаёт свои слова.
   -- Сейчас вам ехать невозможно, -- сказал он.
   -- Но мне непременно надо... доехать до дому... -- отчётливо сказала она. Хотела сказать: "дожить"...
   Но ей неприятно было так прямо говорить при постороннем человеке.
   Андрей Владимирович встал. Лицо у него жалкое, растерянное. Ольга Николаевна подала ему руку и слабо улыбнулась.
   -- Андрей Владимирович, -- первый раз она снова назвала его по имени, -- вы простите меня... вы не сердитесь... Я вам так благодарна... Это был единственный счастливый день в моей жизни... И больше не надо об этом.
   Она устала говорить. Закрыла глаза. Он молча, до боли крепко прижал её руку к губам, и когда она открыла веки, его уже не было в комнате...
   Ольга Николаевна знала теперь наверное, что завтра уедет. Пусть вынесут на носилках, если не хватит сил идти самой. Лучше умереть дорогой, чем здесь: ближе к дому. У неё появилось какое-то физическое ощущение дальности расстояния. Точно она видела перед собой весь путь, до мельчайшей подробности, и в конце его -- её дом с детьми и привычной постоянной жизнью, а в начале -- комната с белыми холодными стенами, в которой лежит она.
   "Господи, как далеко... И все они там... А я здесь зачем-то... Какие-то люди, чужие люди около меня..."
   Всю ночь она думала о детях. Она видела их маленькими, какими они были лет пять назад, когда, бывало, утром она брала их к себе в постель, и они засыпали около неё, прижимаясь друг к другу. А днём, куда бы она ни шла, бегали за ней, держась за платье, и со звонким смехом кричали:
   -- Сама утка ходит... своих детей водит...
   И теперь они одни. Маленькие-маленькие. Не за кем ходить им, держась за платье... А она зачем-то здесь. Одна. Совершенно одна... Да как же она могла уехать? оставить их? жить здесь?
   Если бы можно было, Ольга Николаевна сейчас же встала бы и поехала на пароход. Но всё равно придётся ждать до утра.
   "А вдруг не доеду... умру?"
   Мысль о смерти кажется ей совершенно нестрашной: как будто бы к ней не имеет никакого отношения.
   "Ну, а всё-таки, вдруг умру?" -- настойчиво спрашивает она себя.
   И опять совершенно не страшно.
   "Только бы доехать... только бы доехать домой... А там -- всё равно. Там всё хорошо... И умереть, если так нужно..."
   Ольга Николаевна успокоилась совершенно. Посмотрела в окно: тёмные ветки качались на звёздном небе. И громадная, как чья-то лапа, тень пробегала по белой стене около кровати. Теперь она не боялась больше ни этих стен, ни чужих людей: она знала наверное, что завтра уедет домой.
   Пароход отходил в десять часов утра.
   Рано утром Ольга Николаевна позвала сиделку, сказала ей, что сегодня уезжает: надо помочь одеваться и укладывать вещи.
   Сиделка перевела её на диван.
   На столе стоял пустой стакан с засохшей веткой розы. Белый бутон повял. Несколько коричневых лепестков упало на скатерть. Тут же лежало нераспечатанное письмо из дому. Она забыла о нём.
   Разрывает конверт. Торопится. Пропускает целые фразы, написанные мелким, как чёрный бисер, почерком, -- это пишет муж. Это после. В конце, наверно, приписка от детей... Ну конечно! на четвёртой странице сверху Лизанька. Всегда намажет. А заглавные буквы разрисует гирляндами.
   Ольга Николаевна читает букву за буквой, точно рассматривает каждую из них, как она написана. Дочитывает до конца. Потом начинает сначала, и так несколько раз...
   Лизанька пишет без знаков препинания; заглавные буквы, которые ей нравятся, ставит в середине слова: "Мамочка, миленькая, здравствуй, у меня новая кухня, папа из города привёз. Ощенились котята, очень маленькие. Приезжай скорей. Мы вчера ловили в пруду лягушек с хвостиками. Любящая тебя дочь Елизавета".
   Коля совсем внизу, загибая каждую строчку дугой, приписал: "И я тоже ловил, у меня стоптались ботинки. Привези мне большую раковину, чтобы ползала. Я делаю с папой задачки на всякие действия и учу ять стихами. Приезжай скорей. Коля".
   Ольга Николаевна сначала улыбается, когда читает эти письма, потом и смеётся, и плачет в одно и то же время.
   -- Мы не опоздаем? -- спрашивает она сиделку.
   -- Что вы, барыня: до парохода больше двух часов. Скоро доктор придут-с...
   -- Разве он приходит так рано?
   -- Теперь рано приходят...
   Почти всё уложено. Остаётся круглая картонка для шляпы. Сиделка спрашивает:
   -- Шарф прикажете уложить?
   Она держит в руках синий шарф.
   -- Да, уложите... Нет... дайте его сюда...
   Она берёт из стакана засохшую ветку и завёртывает её в шарф.
   -- Положите осторожней сверху...
   -- Теперь всё, -- говорит сиделка, затягивая ремнём картонку.
   -- Нельзя ли разбудить доктора и сказать, что я уезжаю?
   Сиделка смотрит на неё с любопытством:
   -- А разве доктор не знает?
   -- Нет. Пожалуйста, пошлите к нему.
   -- Да они, кажется, уж пришли, -- прислушивается сиделка и уходит из комнаты.
   Ольга Николаевна тоже прислушивается и слышит в коридоре быстрые шаги и низкий знакомый голос.
   Андрей Владимирович вошёл в пальто и в мягкой серой шляпе. Видимо, он так поражён был тем, что ему сказала сиделка, что не стал раздеваться.
   Он остановился против неё, около стола.
   -- Едете?..
   -- Да... вчера вечером я решила окончательно.
   -- Я как доктор, -- сказал он холодно, почти враждебным голосом, -- должен заявить категорически... что это совершенно невозможно...
   Она попробовала пошутить:
   -- Арестуйте меня именем закона.
   -- Ольга Николаевна... Я, может быть, не имею права... простите мой тон... но о том не думаешь, когда перед тобой человек решается на самоубийство.
   -- Почему? -- пожала плечами Ольга Николаевна. -- Не всё ли равно, где лежать: на пароходе, в вагоне или в этой комнате?
   -- Но вы можете не доехать до дому, -- вырвалось у него.
   Она откинулась на спинку дивана и несколько мгновений, молча, не двигаясь, смотрела на разорванный конверт, валявшийся на столе.
   -- Вы сказали это, чтобы убедить меня остаться. Да? -- спросила она.
   Он стоял бледный как полотно и молчал.
   -- Доктор, я прошу вас сказать прямо: доеду я или умру дорогой?
   В глазах Андрея Владимировича было отчаяние. Он не выдержал и растерянно проговорил:
   -- Конечно... вы доедете... Но положение настолько тяжёлое... что почти наверное... вы тогда не поправитесь...
   -- Я хочу одного, -- очень тихо, но твёрдо сказала Ольга Николаевна, -- умереть дома... Позовите сиделку вынести вещи. Вы проводите меня.
   Андрей Владимирович молча кивнул головой. Он как-то сразу понял, что она уедет. И что больше не надо никаких слов.
   Сиделка вынесла вещи, и комната стала пустой. Ольга Николаевна сама встала с дивана, сделала несколько шагов, но её качало из стороны в сторону, и она должна была опереться на руку Андрея Владимировича. С лестницы он почти нёс её на руках. Но когда сели на извозчика и душистый, тёплый воздух пахнул в лицо, Ольге Николаевне показалось, что ей сразу стало лучше.
   До пристани около часу езды. Дорога ровная, крепкая. Резиновые шины и мягкие рессоры делают экипаж похожим на постель с пружинным матрасом. Справа утреннее, бледно-голубое море, слева сады с густой, влажной зеленью и яркими весенними цветами.
   Ольга Николаевна забывает и о слабости, и о тупой боли в боку... Она едет домой... Сегодня четверг. В воскресенье утром она будет дома...
   Андрей Владимирович молчит. Ей хочется, чтобы он не сердился, чтобы и ему было хорошо. Но она не знает, что сказать ему.
   Но вдруг он сам начинает говорить, не оборачиваясь к ней:
   -- Как всё странно складывается в жизни... совсем не так, как ждёшь... без всякой логики... по-своему... и почти всегда наперекор здравому смыслу... Встретишь человека... зачем-то всё в душе перевернётся вверх дном... потом опять... в разные стороны, и никогда больше не увидишься...
   Голос его был спокоен, но Ольге Николаевне почему-то казалось, что он плачет.
   -- Есть же на свете верующие люди, -- продолжал он, -- а по-моему, вот от одних этих случайностей можно всякую веру потерять... К чему? зачем? отчего? Ничего не понимаю! -- даже пожал он плечами.
   Ей не хотелось говорить о таких грустных и серьёзных вещах.
   -- Я боюсь, что пароход опоздает, -- сказала она.
   -- Нет... Видите, направо -- это стоит ваш пароход.
   -- Не опоздать бы...
   -- Сейчас приедем... второго свистка не было ещё...
   Когда подъехали к пристани, Ольга Николаевна хотела выйти из экипажа сама и ужасно удивилась, что не могла подняться и встать на подножку.
   И опять Андрей Владимирович почти на руках внёс её на пароход.
   -- Я лягу, -- сказала Ольга Николаевна, -- поезжайте домой.
   Он молча стоял около неё, не зная, что делать, что сказать, как уйти и оставить её одну.
   -- Ольга Николаевна... вернитесь...
   Но он и сам почувствовал, что слова его бессильны и до неё не доходят.
   Она отрицательно покачала головой. Ей даже трудно было сказать "нет".
   На берегу дважды ударил колокол. Второй свисток.
   -- Прощайте, Ольга Николаевна...
   Она подняла на него глаза. Посмотрела долгим-долгим взглядом, и на одно мгновение что-то нежное, почти страстное мелькнуло в её лице.
   -- Я вас... никогда не забуду, -- сказала она.
   Ему хотелось крикнуть от боли. Но он сказал:
   -- Прощайте.
   И подал ей руку.
   -- Я напишу вам о своей болезни.
   -- Да... пожалуйста... А когда доедете... если можно... пришлите телеграмму.
   -- Хорошо... пришлю непременно...
   Но она так устала, что не может больше стоять на ногах.
   -- Идите... пора... Не сердитесь, что я непослушная...
   Последних слов он не слышит. Он жмёт концы её холодных рук и, как-то странно сгорбившись и не оборачиваясь, идёт к выходу...
   На пароходе у Ольги Николаевны опять начался жар.
   Всю ночь ей казалось, что она куда-то бежит, задыхаясь, что ей надо кого-то догнать, но кто-то хватает её, она борется, вырывается и снова бежит изо всех сил...
   Утром жар прошёл, но всё тело болело и неприятно вздрагивало от липкого пота. Она сделала над собой усилие, встала и посмотрела в окно. Пароход подходил к молу. Надо выходить на пристань и на извозчике ехать на вокзал. Это последний трудный переход для неё: в поезде она будет лежать, как в комнате, до самого дома.
   Пассажиры толпятся у дверей и у окон, хватают за рукава носильщиков и говорят зачем-то так громко, что голова кружится от этого крика.
   Носильщик подходит к ней сам, даже не спрашивая, берёт вещи. Ольга Николаевна говорит ему:
   -- Идите потише, я буду держаться за вас. Я нездорова.
   Когда она наконец усаживается на извозчика, в глазах у неё вдруг темнеет, сердце останавливается и грудь кажется совершенно пустой. С трудом она приходит в себя.
   "Теперь немного... Надо собрать все силы... скоро конец".
   Экипаж прыгает из стороны в сторону, и каждый толчок отдаётся в боку такой болью, точно там разрывается что-то на мелкие, острые осколки. Вся набережная запружена телегами и людьми. Громадные мохноногие лошади везут железо, и в воздухе стоит нестерпимый лязг.
   Чтобы не кричать от боли, Ольга Николаевна прижимается к острому краю пролётки и стискивает зубы.
   До вокзала недалеко, но она подъезжает к нему почти в обмороке.
   Подходит носильщик, высокий, загорелый, в белом фартуке.
   -- Помогите мне встать, -- говорит Ольга Николаевна.
   Но он почему-то спрашивает:
   -- Одни, барыня, едете?
   -- Да. Помогите встать, -- снова повторяет она.
   Он смотрит на неё и вдруг улыбается доброй и смущённой улыбкой:
   -- Лучше я вас донесу...
   -- То есть как?..
   -- На руках донесу. Лестница большая. Сами не дойдёте, барыня. Верьте слову, не дойдёте...
   -- Я не знаю... разве это можно... пожалуй, уроните, -- нерешительно говорит Ольга Николаевна.
   Но она чувствует, что сама, действительно, не в силах не только идти, но даже встать с извозчика.
   Носильщик молча наклоняется к ней, обхватывает обеими руками и поднимает с извозчика. Одну минуту стоит, поправляется, чтобы ей было удобнее, и медленно несёт к широкой лестнице.
   Ольга Николаевна резко подаётся вперед, невольно хватается за его плечо: ей кажется, что он падает вместе с ней.
   -- Ничего, барыня, ничего: будьте покойны...
   Сильными, твёрдыми шагами, не спеша, подымается он с одной ступеньки на другую. И она чувствует только, как напрягаются у него мускулы на руках и шее.
   Ольга Николаевна теперь выше всех. Ей видно далеко кругом. Она невольно пробегает взглядом по всем лицам. И ждёт, что, глядя на неё, будут улыбаться: должно быть, очень смешно, когда взрослого человека несёт носильщик.
   Действительно, все смотрят на них. Но никто не смеётся. Молча дают дорогу. И у всех одно и то же странное выражение глаз: точно они боятся её и ждут от неё чего-то...
   Ольге Николаевне безразлично, что думают о ней; только поскорей бы уйти от этих упорных, чужих взглядов.
   Носильщик подымает к ней загорелое мохнатое лицо и говорит:
   -- Я вас, барыня, прямо в вагон отнесу. И потом уж за билетом схожу.
   -- Да... отнесите, -- как в тумане отвечает она, -- куда-нибудь... только лечь...
   Она почти не сознаёт, что с ней. Достаёт деньги. Говорит, куда брать билет, как положить вещи. Но как будто бы всё это говорит кто-то другой, чужим голосом, и она слышит этот голос издали: такой он глухой и слабый...
   И всё стихает. Она остаётся совершенно одна.
   "Значит, теперь можно лечь... отдохнуть... до самого дома..."
   . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Бред и действительность спутались в её мозгу.
   То видела она себя на берегу голубого озера, через которое были протянуты красные дрожащие нити. То наклонялось над ней чьё-то широкое лицо с рыжими усами, и чей-то голос отчётливо спрашивал:
   -- Кипяточку прикажете?
   Она отвечала:
   -- Нет... принесите холодной воды...
   Но это говорила не она, а её старший брат, умерший лет десять назад от тифа...
   То чудилось ей, что она тонет и кто-то кидает ей синий шарф. Она хватается за него, но в руках остаются синие клочья. А на берегу Коля и Лизанька машут руками и почему-то покатываются со смеха. И этот смех так страшно врезается в уши. Она хочет сказать им, чтобы они перестали, но вода заливает ей рот, и она не может дышать...
   Ольга Николаевна судорожно напрягает грудь, чтобы вздохнуть, и кричит:
   -- Не смейтесь... Коленька... Лизанька... Да не смейтесь же вы!..
   И снова исчезает всё. И вместо Коленьки и Лизаньки стоит какой-то незнакомый человек и спрашивает:
   -- Вас встретит кто-нибудь в Крайнове?
   Ольга Николаевна отвечает:
   -- Да... я телеграфировала мужу...
   И всё это не казалось ей странным, как будто бы так и должно было быть.
   И когда она увидала над собой расстроенное, озабоченное лицо мужа, а вместо тёмно-серой верхней койки голубое небо, она долго не могла понять: сон это или она действительно приехала домой...
   Наконец решила: "Ну, конечно, я дома... вот и Лизанька... и Коля..."
   И первый раз за всю дорогу вздохнула легко, всей грудью.
   По-прежнему путались бред и действительность, но теперь всё стало другое.
   Вошли какие-то люди.
   "Это доктора", -- подумала Ольга Николаевна.
   И почему-то сказала:
   -- Принесите Лизаньку...
   -- Сейчас, сейчас, -- торопливо ответил чей-то голос.
   Она узнала голос мужа и поняла, что он чем-то страшно расстроен. Ей стало жалко его. И, чтобы успокоить, она сказала:
   -- Мне гораздо лучше...
   А вот и Лизанька... Маленькая, полная девочка с мягкими, пушистыми волосами... Тянется к ней худенькими, прозрачными ручками и говорит, говорит что-то на своём смешном детском языке...
   -- Милая... любимая моя девочка... опять ты со мной...
   Коленька стоит в синей рубашечке рядом и говорит:
   -- Мамочка, это навсегда.
   "Что навсегда?" -- думает Ольга Николаевна. Но ей хорошо, и она отвечает:
   -- Навсегда, конечно, навсегда...
   Теперь они с ней. Больше ей ничего не надо. Ольга Николаевна силится вспомнить, почему ей было раньше так плохо и где были её дети... но никак не может...
   "Пусть, пусть... не всё ли равно... ведь теперь они со мной... навсегда..."
   И вдруг делается так светло... так просторно... тихо...
   Ольга Николаевна чувствует, как тёплая волна заливает ей грудь.
   Где-то далеко чей-то странный голос глухо выкрикивает:
   -- Льду... льду... скорее...
   Но она не вслушивается в этот крик.
   Лизанька крепко, до боли, сжимает ей шею прозрачными ручками и шепчет над самым ухом:
   -- Мамочка... мамочка... милая...
   Ольга Николаевна чувствует, как всё светлеет и в ней, и вокруг неё, и едва слышно, одними губами, она говорит:
   -- Как... хорошо...
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru