Сидоровъ, молодцеватый коренастый фельдфебель, съ широкимъ, изъѣденнымъ оспой лицомъ, вошелъ съ докладомъ въ квартиру ротнаго командира. Онъ вытянулся во фронтъ и застылъ въ этой позѣ.
У стола, въ старомъ креслѣ, сидѣлъ капитанъ въ синемъ халатѣ. На его лицѣ, съ пухлыми красными щеками и узкимъ лбомъ, была печать какой-то тяжелой думы. Сонные глаза, выражая процессъ его умственной работы, показывали, что безпокоившія капитана мысли двигались медленно и тяжело, какъ старинныя коноводныя машины на Волгѣ, и, перекрещиваясь одна съ другой, спутывались въ неуклюжую безсмыслицу.
Въ этой путаницѣ были обрывки мыслей о томъ, что надо рѣшить какую-то тактическую задачу, "чортъ бы ее побралъ "; что Діанка на послѣдней охотѣ плохо дѣлала стойку; что вчера капитану "анаѳемски не везло"; что надо проучить какого-то "штафирку", который въ клубѣ отпустилъ неумѣстную шуточку насчетъ капитанскаго носа.
Взглянувъ на развалившагося въ креслѣ капитана, съ устремленными въ одну точку глазами, и на застывшаго во фронтѣ фельдфебеля, можно было подумать, что въ комнатѣ двѣ превосходныя статуи.
Сидоровъ хорошо зналъ своего капитана. Нужно молчать, пока онъ самъ "не очнется", какъ говорилъ Сидоровъ, а не то можетъ быть бѣда: вскочитъ, точно его вдругъ разбудили, зарычитъ, какъ звѣрь, и, пожалуй, отправитъ въ карцеръ.
Наконецъ, капитанъ отдѣлался отъ самой безпокойной мысли о тактической задачѣ, рѣшивъ, что эту задачу ему сдѣлаетъ прапорщикъ Безусый -- "на то онъ и субалтернъ-офицеръ, чтобы помогать ротному командиру", потомъ онъ утѣшился въ проигрышѣ тѣмъ, что сегодня "счастье должно повалить" и онъ "вздуетъ" всѣхъ партнеровъ.
Капитанъ шумно вздохнулъ, повернулся къ Сидорову и хриповатымъ басомъ произнесъ:
-- Ну!
-- Все благополучно, ваше благородіе,-- весело отвѣтилъ фельдфебель.
Капитанъ всталъ, медленно подошелъ къ Сидорову и уставился на него сонными глазами. Онъ искалъ какого-нибудь безпорядка, но на фельдфебелѣ все было безукоризненно. Щеки и подбородокъ тщательно выбриты, усы нафабрены; онъ "ѣлъ начальника взоромъ", именно такъ, какъ требовалъ капитанъ; портупея и пуговицы блестѣли по-смотровому, на мундирѣ ни одного пятнышка. Онъ стоялъ не шелохнувшись, сдерживая дыханіе.
Не найдя повода, чтобы распечь, капитанъ молча вернулся въ свое кресло и опять прохрипѣлъ:
-- Ну!
-- Все благополучно, ваше благородіе,-- еще веселѣе произнесъ Сидоровъ.
Капитанъ вдругъ ни съ того, ни съ сего разсердился.
-- Благополучно! Что это значитъ? Затвердилъ: "благополучно, благополучно!" -- какъ попугай. Вѣрно, что-нибудь случилось, а ты говоришь: благополучно...
-- Никакъ нѣтъ-съ, ваше благородіе, все какъ есть благополучно. Поручикъ Трегубовъ просятъ прислать имъ деньщика,-- отчетливо отрапортовалъ Сидоровъ, точно отбарабанилъ.
Капитанъ еще болѣе разсердился.
-- Я тебя спрашивалъ?-- грозно произнесъ онъ.-- Какое мнѣ дѣло до того, чего хочетъ поручикъ Трегубовъ?!.. Я тебя насчетъ благополучія, а ты смѣешь говорить о чемъ тебя не спрашиваютъ.
Капитанъ замолчалъ и опять въ комнатѣ появились двѣ статуи: у двери и въ креслѣ.
Капитанъ какъ будто позабылъ о присутствіи фельдфебеля. Мысль о тактической задачѣ опять стала его безпокоить.
И къ чему эти задачи выдумали... Тактика какая-то... Встарину задачъ не было, а непріятеля били... Чортъ бы ихъ побралъ, всѣ эти военныя науки! При прямо, лупи на обѣ корки, не разсуждай... вотъ тебѣ вся наука! А тутъ вдругъ стали разсужденія требовать. "Почему, да почему?" Онъ думаетъ, что аксельбантъ у него есть, такъ ужъ онъ очень уменъ сталъ... Молокососъ -- больше ничего. "Почему, да почему?" А потому, что я -- фронтовикъ-служака, а ты -- штабная пигалица. Вотъ тебѣ и почему... И еще подсмѣивается. Погоди, я тебя когда-нибудь отбрею.
И капитанъ сталъ думать о томъ, какъ бы "хорошенько отбрить" дивизіоннаго адъютанта. А Сидоровъ тоскливо ждалъ приказанія продолжать докладъ.
Черезъ минуту въ комнату вбѣжалъ желтый сетеръ, а за нимъ вошелъ Сидоровъ и сталъ у двери въ прежней позѣ.
-- Иси!
Капитанъ долго разсматривалъ и трогалъ носъ собаки, нюхалъ его, сдавливая пальцами, отчего собака тихо взвизгивала, и, наконецъ, грозно приказалъ: "кушъ"!...
-- Ну!..-- обратился онъ къ фельдфебелю.
-- Ежикъ, ваше благородіе, для фронта никакъ неспособенъ. Что ни дѣлали, ничто не беретъ... Грѣхъ только съ нимъ... Всю роту портитъ. Дивизіи начальникъ изъ-за него роту не похвалилъ... Не солдатъ онъ, ваше благородіе, а крючокъ какой-то... Смотрѣть тошно.
-- Мало зубы чистишь...-- замѣтилъ капитанъ.
-- Никакъ нѣтъ-съ, ваше благородіе, ничто его не пробираетъ, такой ужъ уродился: работящій, а къ фронту не годенъ... Если прикажете, ваше благородіе, къ поручику бы его въ деньщики. Рота бы благодарила ваше благородіе, потому изъ-за него всей ротѣ стыдъ.
-- Много наговорилъ... Разсуждать выучился... Смотри!..-- сказалъ капитанъ и задумался.
Черезъ минуту онъ приказалъ:
-- Этого каналью въ карцеръ... на хлѣбъ, на воду, на сутки.
-- Слушаю, ваше благородіе!
-- Слушай, а не перебивай... Это еще что за манера? Договорить не даютъ.
-- Виноватъ, ваше благородіе.
-- На сутки въ карцеръ, а потомъ къ поручику Трегубову.
Сидоровъ молчалъ, думая, кончилъ ли ротный приказанія или еще что-нибудь скажетъ.
-- Слышалъ или оглохъ?-- спросилъ капитанъ.
-- Слышалъ, ваше благородіе!
Черезъ минуту раздалось новое:
-- Ну!..
-- Больше какъ есть ничего нѣтъ, ваше благородіе.
-- Иси!
Собака вылѣзла изъ-подъ стола. Капитанъ заставилъ ее прыгать черезъ палку, потомъ положилъ на ея носъ кусочекъ хлѣба и сталъ медленно повторять азбуку:
-- Глаголь... Добро... Есть!..
Собака проглотила кусокъ. А фельдфебель все стоялъ у двери и его мутило отъ тоски ожиданія отпуска.
-- Ступай!-- произнесъ, наконецъ, капитанъ,-- и попроси ко мнѣ прапорщика Безусаго.
-- Слушаю, ваше благородіе.
Сидоровъ вышелъ и на дворѣ громко вздохнулъ.
"Нудный человѣкъ, -- подумалъ онъ, -- всю душу истомилъ".
Придя въ казарму, въ свою каморку за перегородкой, Сидоровъ снялъ поясъ, разстегнулся и велѣлъ дневальному позвать Степана Ежика.
-- Ежикъ! Ежика къ фельдфебелю!-- раздалось по обширнымъ комнатамъ казармы.
На этотъ зовъ съ наръ поднялся высокій, худой солдатъ.
Скульпторъ взялъ бы его за образецъ при изваяніи статуи, изображающей тоску по родинѣ. На длинной шеѣ Степана Ежика сидѣла небольшая, гладко остриженная голова съ желтоватымъ лицомъ, въ которомъ, казалось, не было ни одной кровинки; его маленькіе сѣрые глаза ясно говорили о страданіи, какъ глаза больного, терзаемаго изнурительною лихорадкой. Можно было подумать, что Ежикъ только-что выписался изъ полкового лазарета.
Ежикъ застегнулъ мундиръ на всѣ пуговицы и пошелъ въ фельдфебелю мужицкой походкой, которую не могли уничтожить въ немъ ежедневныя стойки и маршировки.
-- Хорошъ, нечего сказать!.. И это солдатъ! Тьфу!-- встрѣтилъ его Сидоровъ. Ежикъ не возражалъ, но его кроткій взглядъ какъ бы говорилъ: не браните меня, а пожалѣйте, Макаръ Савельичъ.
-- Ступай въ темную!-- приказалъ фельдфебель.
-- За что же это?..-- тихо спросилъ Ежикъ.
-- А за то, что ты роту осрамилъ передъ дивизіи начальникомъ. Ротный командиръ приказалъ только на сутки... А кабы моя воля, я бы тебя на мѣсяцъ заперъ, да отпустилъ бы сотню горячихъ.
Ежикъ этому не повѣрилъ; онъ изъ собственнаго опыта зналъ, что фельдфебель жестокъ только на словахъ, а на дѣлѣ жалѣетъ солдата. Онъ повернулся и хотѣлъ идти въ темную.
-- Постой... успѣешь насидѣться,-- сказалъ Сидоровъ,-- я еще не все сказалъ. Благодареніе Богу, рота отъ тебя избавится. Отсидишь сутки въ карцерѣ и ступай къ поручику Трегубову. Деньщикомъ у него будешь.
Въ унылыхъ глазахъ Ежика мелькнула вдругъ робкая радость, какъ первыя зарницы, вспыхивающія, какъ бы украдкой, изъ-за горы, когда заря еще не совсѣмъ погасла.
-- Макаръ Савельичъ, вы это въ правду говорите, или въ шутку?-- спросилъ онъ.
-- Ахъ ты ежовая голова! Что, я пріятель твой, чтобъ шутки шутить? Какъ ротный приказалъ, такъ и говорю.
-- Спасибо вамъ, Макаръ Савельичъ, за доброе слово.
Эта благодарность вырвалась у Ежика изъ глубины сердца.
-- Спасибо!-- передразнилъ его Сидоровъ.-- Всякому стыдно было бы, что его изъ фронта выгоняютъ, а онъ радъ... Эхъ ты деревенщина!..
-- Макаръ Савельичъ, вѣдь, на ученье не надо будетъ ходить. Слава тебѣ, Господи!..
-- Ну, теперь все въ акуратѣ,-- сказалъ ефрейторъ и заперъ дверь.
Ежикъ былъ очень доволенъ. О суткахъ сидѣнья въ карцерѣ онъ совершенно не думалъ. Это была ничтожная непріятность въ сравненіи съ радостною для него перемѣной жизни. Его такъ бранили въ ротѣ за то, что онъ лишилъ ее благодарности на смотру; онъ сознавалъ свою вину и, поглядывая на товарищей грустными глазами, какъ бы говорилъ: "что-жь дѣлать, если я такой уродился".
"Ротный командиръ добрый,-- думалъ онъ,-- всего въ одни сутки... Макаръ Савельичъ говоритъ: на мѣсяцъ бы заперъ... Вретъ онъ,-- для вида только строгость на себя напускаетъ. Онъ тоже добрый... Кабы не былъ онъ добрый, не попросилъ бы ротнаго, чтобы меня въ деньщики послать".
Пожевалъ Ежикъ хлѣба, хрустѣвшаго на зубахъ, прихлебнулъ воды и думалъ скоротать время сномъ. Засыпалъ онъ обыкновенно во всякое время тотчасъ же, какъ закрывалъ глаза, какъ обыкновенно засыпаютъ люди, не живущіе умственной жизнью, но на этотъ разъ это ему не удалось.
Вѣдь, сегодня послѣдній день его солдатской жизни... Завтра онъ уже будетъ деньщикомъ... Онъ не будетъ жить въ ненавистной ему казармѣ, душившей его, какъ тюрьма.
-- Каковъ-то поручикъ Трегубовъ? На видъ такой строгій... А можетъ и онъ добрый... Да хоть бы какъ ни былъ строгъ, все же мнѣ лучше будетъ... тамъ все же таки работа по хозяйству, а не ученье.
Ежикъ вспомнилъ свою деревню Кузнечику. Какъ далеко онъ отъ нея. Больше тысячи верстъ. А какъ тамъ теперь хорошо! Мельницы вертятся, съ гуломъ прорѣзывая воздухъ тяжелыми крыльями... А за ними дубовый лѣсъ гудитъ... Босоногіе ребятишки, которыхъ такъ любилъ Ежикъ, бѣгаютъ по улицѣ съ звонкимъ крикомъ... Дѣдушка Еремѣй сидитъ у избы на завалинѣ, на солнечномъ припекѣ, и грѣетъ свое старое, зябкое тѣло. А озими зеленыя точно бархатъ... и надъ ними поютъ, заливаются жаворонки...
Въ темнотѣ карцера живо рисовались передъ нимъ деревенскія картины. Онъ вспомнилъ, какъ мила, какъ неописанно дорога была для него Кузнечиха, когда онъ смотрѣлъ на нее въ послѣдній разъ изъ телѣги, въ которой его везли въ городъ вынимать жребій. Ему было такъ тяжело, что онъ чуть не плакалъ. Но у него была еще надежда вернуться въ деревню... И когда телѣга скорѣе покатилась подъ горку, и кузнечихинскія мельницы и дубовый лѣсъ спрятались за гребнемъ горы, Ежикъ молился съ горячею вѣрой: "Господи, помоги мнѣ взять хорошій жребій!" Этой же молитвой были полны тѣ три дня, которые оставались до вынутія жребія; съ этою же молитвой вошелъ онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, въ большую залу воинскаго присутствія. Глядя на большой красный столъ, за которымъ сидѣли члены присутствія, Ежикъ думалъ, что его привели на страшный судъ, который долженъ рѣшить, жить ли Ежику или помирать... Коли жить ему суждено, его вернутъ въ Кузнечиху; а городъ, служба и смерть сливались въ одно представленіе, олицетворявшееся въ видѣ чего-то массивнаго, чернаго, которое надвигалось на него, чтобы раздавить.
Вотъ и пришла эта страшная минута... Ежикъ, сосредоточивъ всѣ свои душевныя силы въ надеждѣ на Бога, вышелъ впередъ, вызвавъ улыбку у члена присутствія своею фигурой, перекрестился и, повторяя про себя: "Господи, помоги мнѣ", взялъ билетъ.
-- Третій!
Это слово точно ошеломило Ежика... Ему показалось, что въ залѣ вдругъ сдѣлалось темно.
Доктора стали его осматривать. Какъ искренно жалѣлъ онъ тогда, что у него всѣ пальцы, что онъ не слѣпъ на одинъ глазъ и не хромой. Слабая надежда мелькнула у него, когда доктора заговорили что-то насчетъ его груди... но ее смѣрили, и надежда пропала.
-- Принятъ!-- раздалось въ залѣ.
И это слово стукнуло Ежика по головѣ, какъ молотомъ.
Его куда-то повели; онъ двигался машинально вмѣстѣ съ другими новобранцами. Не было ни одного довольнаго въ этой толпѣ, но Ежику казалось, что онъ уже умеръ и его душу ведутъ на мытарства.
Вспомнилъ Ежикъ ту минуту, когда новобранцы подходили въ казармѣ. Какъ огромное чудовище, выглядывала она своими огромными окнами изъ-за стѣны. У воротъ была будка и ходилъ часовой.
Ежикъ инстинктивно остановился у этихъ воротъ, какъ звѣрь, загоняемый въ западню; но шедшіе сзади новобранцы напирали на него и онъ очутился на дворѣ казармы. Красная стѣна, казалось ему, отдѣлила его навсегда отъ Кузнечихи, отъ всего, что ему было мило въ жизни, отъ самой жизни. Онъ шелъ, понуривъ голову, влекомый толпой. На дворѣ были солдаты. Они обратили вниманіе на Ежика и отпустили нѣсколько шуточекъ насчетъ его фигуры.
-- Ребята, глядите, правофланговый въ первую роту.
-- Врешь... Его прямо въ гвардію возьмутъ... Ей-Богу!..
Ежикъ и не подозрѣвалъ, что солдаты потѣшаются на его счетъ.
Ему умереть хотѣлось. Онъ поскользнулся на мокрыхъ ступенькахъ лѣстницы и чуть не упалъ... Передъ нимъ была пасть темнаго корридора, дышавшаго зловоніемъ... Онъ опять инстинктивно попятился, но напиравшая сзади толпа втолкнула его въ корридоръ. Послѣ яркаго свѣта Ежику показалось, что онъ двигается въ совершенной тьмѣ, охватывавшей его сыростью могилы. Справа и слѣва за стѣной раздавался гулъ голосовъ, горнисты разучивали сигналы, барабанщикъ репетировалъ зорю.
Отворилась дверь и толпа новобранцевъ, какъ стадо барановъ, ввалилась въ большую комнату, длинную какъ корридоръ. Въ глубинѣ ея были два огромныхъ окна, какихъ Ежикъ никогда не видывалъ. Посрединѣ возвышались нары.
-- Вотъ вамъ и казенная фатера!-- сказалъ унтеръ-офицеръ, приведшій новобранцевъ.
Они стали занимать мѣста на нарахъ, развязывать принесенные за плечами узлы, устраивать себѣ постели. А Ежикъ стоялъ прислонившись къ стѣнѣ и унылыми глазами оглядывалъ казарму.
-- А ты чего торчишь, какъ пень?-- раздалось возлѣ него.
Ежикъ стоялъ попрежнему, не думая, что это его спрашивали.
-- Эй ты! подними голову, а то упадетъ.
Ежикъ почувствовалъ, что кто-то ударилъ его по подбородку. Онъ быстро поднялъ голову и фигура его напомнила пѣтуха въ тотъ моментъ, когда онъ, набравъ воды въ ротъ, поднимаетъ голову къ небу.
-- Однако, ты, братецъ, нескладный... много съ тобой будетъ работы.
Ежикъ молчалъ. Видъ его былъ такой жалкій, что Куцый, вспомнивъ, быть можетъ, тотъ день, когда его самого привели въ эту казарму, пожалѣлъ новобранца и сказалъ:
-- Небось, деревни жалко? Ничего... Скоро обтерпишься... Ты -- не баба, нечего киснуть. Что-жъ ты мѣста не занимаешь?.. Складывай сюда свой полушубокъ, съ краешка.
Ежикъ автоматически повиновался.
-- Отдохни сегодня,-- продолжалъ ефрейторъ,-- присмотрись, а завтра и за ученье примемся.
"И чего все это лѣзетъ въ голову,-- подумалъ Ежикъ,-- слава Богу, все уже прошло, соснуть бы лучше до завтра".
Но воспоминанія, цѣпляясь одно за другое, вызывали передъ нимъ минувшія картины.
IV.
И казалось Ежику, что онъ видитъ дворъ казармы въ день перваго ученья.
Вдоль стѣны выстроились въ рядъ нѣсколько новобранцевъ. Ежика, какъ самаго высокаго, поставили на нравомъ флангѣ.
Ефрейторъ Куцый, размѣстивъ по ранжиру своихъ учениковъ и, пятясь задомъ, отошелъ сажени на двѣ, оглядѣлъ шеренгу новобранцевъ и крикнулъ: "Смирр-рно-оо!" -- подражая въ манерѣ командовать своему взводному командиру.
Ежикъ вздрогнулъ и, вытянувъ шею, со страхомъ глядѣлъ на ефрейтора.
Новобранцы поворачивали головы, переминались съ ноги на ногу; одинъ поднялъ руку и по деревенской привычкѣ почесалъ себѣ спину, гдѣ его кто-то укусилъ.
-- Какъ есть мужичье...-- сказалъ ефрейторъ.-- Слушай, ребята! Первымъ дѣломъ вы должны знать, что значитъ "смирно". Ежели скомандовано "смирно", ты долженъ вытянуться во фронтъ, руки по швамъ, спина какъ доска, голову держи прямо, гляди весело, какъ будто ты стаканчикъ водки выпилъ и пирогомъ закусилъ.
Смѣшливый мастеровой-новобранецъ фыркнулъ отъ этого сравненія.
-- Это что такое? Пикнуть не смѣй во фронтѣ!.. Не сопи, не дыши... Стой какъ камень!.. Не шевелись, какъ мертвецъ... Потому фронтъ-служба -- престолъ отечеству. А ежели мимо тебя идетъ начальникъ, провожай его глазами и смотри сердито, ровно бы передъ тобой былъ непріятель и ты его хочешь проколоть. Смотри звѣремъ, ѣшь начальника взоромъ, и тогда онъ тебя похвалитъ, а ты ему кричи: "радъ стараться" -- и смотря по чину "ваше превосходительство", или "высокоблагородіе", или просто "благородіе". Ну, значитъ, помни, ребята, что значитъ "смирно". Онъ набралъ въ себя побольше воздуха и гаркнулъ:
-- Ахъ, ты кикимора!-- сказалъ Куцый и подошелъ къ нему поправлять стойку.
-- Ты это зачѣмъ рожу строишь?
-- Вы приказали, чтобы ровно какъ звѣрь.
-- Да развѣ звѣрь такъ глядитъ? Съ этакой рожей, братецъ, въ балаганъ надо, а не во фронтъ. Если ты такую рожу ротному командиру сдѣлаешь, такъ прямо въ темную угодишь, а ежели начальнику дивизіи, такъ и не дай Богъ. Смотри, какъ надо глядѣть.
Ефрейторъ выпучилъ глаза, придалъ имъ то сдержанно-сердитое выраженіе, какое бываетъ у собаки, стоящей надъ притаившейся въ травѣ птицей въ ожиданіи команды "пилъ".
-- Смотри, какъ надо провожать начальника глазами, когда онъ идетъ по фронту.
Голова Куцаго съ выпученными глазами медленно описала полукругъ.
-- Чего ты горбишься, ровно баба, бѣлье полощетъ... Стой прямо!
И, чтобы способствовать выпрямленію Ежика, ефрейторъ, стукнулъ его кулакомъ по спинѣ, но Ежикъ, все-таки, кривился; стараясь стоять прямо, онъ поднималъ то одно плечо, то другое, заваливалъ бокъ, выпячивалъ животъ, наклонялъ голову.
Ефрейторъ поправлялъ его и начиналъ сердиться.
-- Чортъ тебя побери! Подбери пузо! Чего ты корючишься? Опусти руки... Фертомъ стоять во фронтѣ нельзя... О, Господи! Вотъ наказаніе съ такою дубиной...
Куцый подбѣгалъ къ Ежику, толкалъ его въ животъ, и въ спину, и въ бокъ; дергалъ за рукавъ, повертывалъ вправо, влѣво и сердился.
-- Да ты это что же? Слушаться не хочешь?.. Или въ первый день хочешь угодить въ карцеръ?
Но, взглянувъ въ лицо Ежика, на которомъ было очевидное страданіе, и на глаза, полные тоски, ефрейторъ пожалѣлъ его и плюнулъ съ досады.
-- Отдохни,-- сказалъ онъ и принялся за поправленіе стойки другихъ новобранцевъ.
Ежикъ стоялъ и думалъ, когда окончится эта мука... Изъ-за казарменной стѣны доносился стукъ колесъ по мостовой; большое облачко, бѣлое, блестящее, плыло высоко надъ дворомъ казармы, казавшимся Ежику мѣстомъ адскихъ мученій. Въ углу двора учились горнисты... Каждый твердилъ свое и выходило что-то безобразное, раздражающее... У другой стѣны рота училась гимнастикѣ... Раздавалось: "разъ-два, разъ-два"!.. По веревкамъ, по шестамъ карабкались солдаты. Одинъ изъ нихъ забрался на самую вершину мачты и закричалъ "ура".
-- Неужели и меня заставятъ туда лазить?-- подумалъ Ежикъ.
Ему казалось, что онъ непремѣнно упадетъ и разобьется, но мысль о возможности смерти не показалась ему очень непріятной... Конечно, не захочется умирать, но, вѣдь, въ томъ свѣтѣ ученья не будетъ.
Между тѣмъ ефрейторъ, покончивъ съ другими новобранцами, опять вышелъ на нѣсколько шаговъ передъ шеренгой и громогласно скомандовалъ: смир-рно!
Опять Ежикъ началъ стараться и опять выходило плохо.
-- Не дыши!.. Не шевелись!.. Не заваливайся!-- кричалъ, ефрейторъ.
Ежикъ пересталъ дышать и потомъ вдругъ громко вздохнулъ.
-- Ты что, на смѣхъ, что ли?-- разсердился ефрейторъ.-- Слушаться не хочешь?
-- Не дышалъ, а потомъ передохнулъ,-- кротко сказалъ Ежикъ.
Ежедневныя ученья въ ранцахъ съ ружьями довольно скоро преобразовали новобранцевъ. Шеренги мужиковъ и мастеровыхъ, стоявшихъ у стѣны казармы въ разнообразныхъ костюмахъ, теперь нельзя было узнать. Они уже умѣли держаться прямо, руки по швамъ, они выучились глядѣть, "поѣдая начальника взоромъ", и ходятъ уже не прежней развалистою походкой, а размѣреннымъ ровнымъ шагомъ, повторяя про себя: "разъ -- два... разъ -- два", хотя еще и не могутъ сразу попасть въ ногу; они мѣрно размахиваютъ руками и бѣгаютъ, становясь на носки.
Одинъ только Ежикъ далеко отсталъ отъ товарищей. Военная выправка ему не давалась, хотя онъ и старался ее усвоить... А главное -- у него была физіономія, наводящая уныніе на фронтъ. Онъ никакъ не могъ заставить себя смотрѣть бодро и весело,-- не могъ потому, что съ ранняго утра, когда его будилъ барабанъ, до сна послѣ вечерней зари, онъ испытывалъ непрерывную муку отъ тоски по своей Кузнечихѣ, по прежней жизни. И другимъ новобранцамъ жизнь въ казармѣ, ученье сначала не нравились, но скоро они свыклись съ своей новой обстановкой, стали даже находить въ ученьи нѣкоторое удовольствіе: хвастались другъ передъ другомъ искусствомъ въ ружейныхъ пріемахъ, звукъ марша производилъ на нихъ возбуждающее дѣйствіе. Ихъ радовало ободреніе начальника: "молодцы ребята", они мечтали уже о томъ, что и сами будутъ ефрейторами, дядьками и у нихъ будетъ не только начальство, но и подчиненные. Идя по улицѣ, они сознавали себя выше попадавшихся на встрѣчу мастеровыхъ, называли ихъ мужиками и кокетничали своими мундирами и выправкой передъ кухарками и горничными.
А Ежика не радовалъ ни мундиръ, ни лакированный поясъ, ни блестящій на солнцѣ штыкъ ружья. Напротивъ, все, что напоминало ему о томъ, что онъ солдатъ, было ему ненавистно и угнетало его.
Онъ ненавидѣлъ казарму съ ея красными стѣнами, темнымъ корридоромъ и скользкими ступеньками, какъ арестантъ ненавидитъ тюрьму... Мундиръ не давалъ ему дышать полной грудью и Ежикъ тосковалъ о своемъ армякѣ и полушубкѣ... Сигналы горнистовъ и маршъ не одушевляли его, онъ вспоминалъ, какъ игралъ пастухъ въ Кузнечихѣ, и сердце его ныло отъ тоски по этой деревенской мелодіи.
Онъ не могъ заучить сигнала своей четвертой роты. Напрасно ефрейторъ старался облегчить ему эту задачу.
-- Ты запомни стишокъ сигнала, это легче... Слушай... "от-ру-би-ли ко-шкѣ хвостъ",-- пропѣлъ ефрейторъ, отчеканивая каждый слогъ,-- понялъ?-- Ежикъ смотрѣлъ на дядьку съ недоумѣніемъ.-- Понялъ, что ли? Или у тебя языка нѣтъ?
-- Никакъ нѣтъ-съ... не понялъ,-- печально произнесъ Ежикъ.
-- Вотъ непонятная башка! Ну, смѣкай хорошенько.... Вотъ по примѣру сказать на гармоникѣ играютъ: "По улицѣ мостовой" и ты, значитъ, будешь стишокъ подпѣвать... Ну, такъ и тутъ... Горнистъ тебѣ протрубитъ, а ты подпѣвай: "от-ру-би-ли ко-шкѣ хвостъ". Какъ разъ въ такту выйдетъ... Ну, повторяй.
Ежикъ, наконецъ, пропѣлъ, но это вышло у него такъ смѣшно, что ефрейторъ расхохотался и плюнулъ.
-- Тебѣ бы въ лѣсу замѣсто лѣшаго пѣть,-- сказалъ онъ.
Съ ружейными пріемами дѣло шло тоже не лучше. Ежикъ прикасался къ ружью, какъ будто онъ бралъ въ руки змѣю или какую-нибудь гадину. Онъ не боялся, что ружье вдругъ выстрѣлитъ и убьетъ его, оно просто ему было противно.
-- Ружье есть вещь священная для солдата,-- поучалъ его ефрейторъ,-- ружье дано солдату, чтобы бить непріятели пулей и колоть штыкомъ.
Ежикъ зналъ это и безъ объясненія, но именно такое назначеніе ружья дѣлало его отвратительнымъ. Ежикъ рѣшительно не хотѣлъ кого бы то ни было убивать. Такая ужъ у него была натура -- мирная, любящая, трудовая. Однажды въ деревнѣ кабатчикъ давалъ ему пятакъ за то, чтобы онъ зарѣзалъ борова, но Ежикъ отказался.
-- Хоть рубль давай, не стану рѣзать.
Но, вѣдь, то боровъ, а тутъ вдругъ надо учиться, какъ убивать людей. И Ежикъ со страхомъ думалъ, что вдругъ завтра объявятъ войну и онъ долженъ будетъ убивать. Смерти на войнѣ онъ не боялся, трусости въ немъ не было, да и жилось ему въ казармѣ такъ тяжело, что онъ не разъ во время ученья молилъ Бога послать ему смерть. Но убивать людей, хотя бы и непріятеля, онъ рѣшительно не хотѣлъ. Когда товарищи называли его за такія мысли бабой, онъ не стыдился и возражалъ имъ.
-- То ли дѣло плугъ, рѣжь землю-матушку, не больно ей отъ этого, а то вдругъ въ человѣка палить или штыкомъ пырять.
-- Дурень!-- возражалъ ему ефрейторъ,-- ты пойми, деревянная голова, что тамъ у тебя какихъ-нибудь паршивыхъ двѣ десятины, а тутъ Россея, конца края нѣтъ, престолъ-отечество. Пойми ты это, голова съ музыкой.
Но Ежикъ не понималъ и продолжалъ тосковать о плугѣ и все больше и больше ненавидѣлъ ружье. А его учили какъ лучше колоть штыкомъ.
-- Отбей налѣво, прямо коли! Отбей направо, прямо коли!-- раздавалась команда.
Ежикъ смѣшно совалъ ружьемъ во всѣ стороны и иногда оно выпадало изъ его рукъ. Ежика наказывали, наряжали не въ очередь дневальнымъ, онъ стоялъ нѣсколько часовъ подъ ранцемъ съ полной укладкой, сидѣлъ въ темномъ карцерѣ на хлѣбѣ и водѣ, но ефрейторъ и фельдфебель, наконецъ, убѣдились, что Ежикъ не лѣнится, а просто не идетъ ему въ прокъ военное ученье. На черной работѣ онъ былъ усерденъ и исполнялъ ее хорошо, а на ученьѣ -- медвѣдь, старающійся протанцовать польку.
VI.
Вспомнился Ежику первый смотръ ротнаго командира, Новобранцевъ выстроили во фронтъ, фельдфебель сдѣлалъ репетицію встрѣчи начальника. Потомъ стали "вольно" и начали ждать. Черезъ полчаса въ воротахъ казармы показался капитанъ. Онъ былъ мраченъ, глаза его, красные отъ безсонной ночи за зеленымъ столомъ, едва выглядывали изъ-за массивныхъ щекъ.
-- Здорово, ребята!-- прохрипѣлъ онъ.
Ежикъ печальнымъ голосомъ крикнулъ: "рады стараться", но его голосъ потонулъ въ хорѣ другихъ, весело отбарабанившихъ привѣтствіе. Капитанъ, сопровождаемый фельдфебелемъ, медленно шелъ по фронту, оглядывая мундиры, пуговицы и лица новобранцевъ, головы ихъ повертывались за ротнымъ командиромъ медленно, какъ на шарнирахъ. За два шага до Ежика фельдфебель замѣтилъ, что онъ неправильно держитъ ружье и, стиснувъ зубы, показалъ ему кулакъ.
Ежикъ, думавшій, что у него все какъ слѣдуетъ, испугался и не зналъ, на какую неисправность намекалъ фельдфебель показываніемъ кулака. Онъ вспомнилъ, что на начальника надо смотрѣть "бодро и весело" и подумалъ, что, можетъ быть, у него недостаточно веселое лицо, онъ постарался улыбнуться и вытаращилъ глаза, но фельдфебель еще выразительнѣе показалъ ему кулакъ и дѣлалъ какіе-то знаки. Ежикъ ихъ не понялъ и растерялся.
Между тѣмъ капитанъ, у котораго была потребность найти какой-нибудь предлогъ, чтобы выругаться, дошелъ до Ежика и остановился.
-- Это что такое?-- произнесъ онъ.
Фельдфебель подбѣжалъ и поправилъ ружье у Ежика.
-- Молодецъ! Нечего сказать,-- хрипѣлъ капитанъ,-- кто тебя училъ такую рожу строить?
Оторопѣвшій Ежикъ подумалъ, что его похвалили за то, что онъ смотритъ "бодро и весело", понатужился и гаркнулъ: "радъ стараться, ваше благородіе"!
-- Я тебѣ постараюсь, цапля болотная! Гдѣ дядька?
Ефрейторъ Куцый, держа ружье на плечо, вышелъ изъ фронта и остановился, какъ вкопанный, въ двухъ шагахъ отъ ротнаго командира.
-- Какъ ты его училъ? Зубы чистилъ?
-- Такъ точно, ваше благородіе, только что онъ нескладный, не какъ всѣ.
-- Вздоръ! Учить съ утра до вечера. Чтобы былъ изъ него солдатъ, а не цапля. А не то...
-- Слушаю, ваше благородіе!
-- И ты смотри,-- обратился капитанъ къ Сидорову.
Послѣ смотра фельдфебель и ефрейторъ стали стыдить и бранить Ежика.
-- Вотъ какая ты свинья,-- говорилъ ему фельдфебель,-- изъ-за тебя и намъ достается отъ начальства.
-- Какъ начну я тебя лупить, да лупить, въ морду, да въ зубы, можетъ быть, ты и выучишься,-- сказалъ ефрейторъ.
Ежикъ стоялъ молча, его желтоватое лицо придавало ему видъ больного, въ глазахъ его были чуть не слезы.
-- Ну, что же ты молчишь, чучело гороховое?
-- Видитъ Богъ, какъ я стараюсь,-- произнесъ Ежикъ жалобнымъ тономъ.
-- Чорта ли изъ твоего старанья?
-- Макаръ Савельичъ, сдѣлайте божескую милость, пошлите меня въ нестроевые.
-- Дуракъ! Какъ тебѣ не стыдно! Солдатъ изъ фронта просится. Благородное дѣло на черную работу мѣнять. Срамъ!
-- Макаръ Савельичъ, да развѣ онъ солдатъ?-- замѣтилъ ефрейторъ,-- пускай идетъ, только бы изъ роты вонъ.
-- А пожалуй, что и такъ,-- согласился фельдфебель.-- Чортъ съ нимъ! Только что теперь объ этомъ нельзя и заикнуться передъ капитаномъ. Велѣлъ учить,-- значитъ надо учить.
И стали Ежика учить и вмѣстѣ съ ротой, и отдѣльно; онъ старался изъ всѣхъ силъ, какъ говорится, лѣзъ изъ кожи, чтобы выучиться; ему было такъ больно, что ротный ругалъ изъ-за него фельдфебеля и ефрейтора. Лучше бы онъ меня выпоролъ, думалъ Ежикъ.
Въ результатѣ общихъ усилій учителя и ученика сказались нѣкоторые успѣхи, но Куцый все-таки рѣшительно заявилъ фельдфебелю, что хорошаго солдата никогда изъ Ежика не выйдетъ.
Тоска о деревнѣ и ежедневныя ученья, сигналы и маршировка, все это столь ненавистное земледѣльческой доброй натурѣ Ежика такъ истомило его, что ему какъ-то пришла мысль: ночью, когда всѣ заснутъ, выпалить въ себя изъ этого ненавистнаго для него ружья. Эта мысль не разъ приходила ему въ голову и, можетъ быть, онъ привелъ бы ее въ исполненіе, еслибъ у него не таилось надежды, что Макаръ Савельичъ сдѣлаетъ божескую милость, похлопочетъ, чтобы его сдѣлали нестроевымъ.
Какъ бы онъ хорошо ходилъ за Васькой, буланой ротной лошадью! Какъ бы онъ хорошо работалъ въ ротномъ огородѣ. Въ его воображеніи рисовались правильные ряды высокихъ грядъ, на нихъ кочаны капусты, темно-красные бураки, лукъ, а по сторонамъ -- огромные, точно круглые подносы, подсолнечники.
Фельдфебель, рѣшившій, что Ежика необходимо спровадить изъ роты, выжидалъ удобнаго случая доложить объ этомъ капитану.
Между тѣмъ подошелъ смотръ начальника дивизіи. Въ ротѣ наступила страшная суета и работа: чистились ремни, ружья, пуговицы... все должно было блестѣть и радовать взглядъ инспектора. Роту осмотрѣли сначала капральные по отдѣленіямъ, потомъ фельдфебель, потомъ ротный командиръ, потомъ полковой, потомъ бригадный. Ученьямъ не было конца: церемоніальный маршъ и "равненіе" доводились до идеальнаго совершенства. Музыканты репетировали марши, утромъ и вечеромъ, и въ казармахъ, и на ученьи. Потомъ репетировали -- какъ встрѣчать начальника, какъ отвѣчать на его вопросы, кричали "рады стараться", учились отчетливо выговаривать ваше превосходительство.
Въ ротной школѣ шли также усиленныя занятія. Гулъ стоялъ отъ множества голосовъ, заучивавшихъ, какъ зовутъ начальника дивизіи, что такое солдатъ, что такое знамя и проч. И Ежикъ, зажмуря глаза, зазубривалъ, что "чинопочитаніе обязываетъ начальникамъ и старшимъ всегда оказывать уваженіе и почтеніе", что "знамя есть полковая святыня, какъ образъ, который надо защищать до смерти", и проч. Въ полковой кухнѣ бѣлили стѣны, чистили котлы; въ казармѣ мыли полы, вставляли разбитыя стекла въ окнахъ.
Фельдфебель рѣшилъ было всѣхъ слабыхъ по фронту и, конечно, въ томъ числѣ Ежика не выводить во фронтъ, но наканунѣ смотра получился приказъ, чтобы на смотру было полное число рядовъ во взводахъ. Пришлось и Ежика вести на смотръ.
-- Ну, ежели ты осрамишь роту, не дай Богъ!..-- говорилъ ему фельдфебель.
Инспекторскій смотръ шелъ прекрасно. Обмундировку инспекторъ похвалилъ, про пищу сказалъ; "дай Богъ всякому ѣсть такія щи и кашу". Стрѣльба дала результаты выше очень хорошихъ, чуть-чуть не отличные. Генералъ спросилъ Ежика, что такое знамя, и онъ отвѣтилъ безъ ошибки.
-- Ну, а скажи ты мнѣ,-- началъ генералъ и сталъ придумывать хитрый вопросъ,-- н-да... скажи ты мнѣ, могу ли я приказать, чтобы тебя высѣкли.
Ежикъ зналъ что никто не можетъ его высѣчь безъ суда, пока онъ не въ разрядѣ штрафованныхъ, но побоялся сказать это; а вдругъ генералъ разсердится, если онъ отвѣтитъ: "никакъ нѣтъ-съ". и Ежикъ рѣшително произнесъ.
-- Ваше превосходительство все можете сдѣлать!
Генералъ покачалъ головой, но взглянулъ на Ежика благосклонно; вѣра въ его всемогущество ему понравилась и онъ сказалъ:
-- Нѣтъ, братецъ, это не такъ. Тебя видно неправильно учили!
Ежикъ подумалъ, что опять изъ-за него будутъ бранить Макара Савельича, и рѣшился признаться.
-- Ваше превосходительство,-- заговорилъ онъ,-- меня учили какъ слѣдуетъ... Я знаю ваше превосходительство, что вы не можете высѣчь солдата не штрафованнаго.
-- Ну вотъ видишь: это правильно. А почему же ты сразу не сказалъ?
-- Боялся, что осерчаете, ваше превосходительство.
Генералъ улыбнулся; за нимъ улыбнулись полковой командиръ и вся свита.
-- Ну, я еще тебя спрошу. Скажи ты мнѣ... положимъ, я иду по улицѣ, а ты ѣдешь и правишь лошадью. Какъ ты долженъ отдать честь? Долженъ ли остановить лошадь?
Ежикъ отъ радости вовсе горло гаркнулъ "радъ стараться, ваше превосходительство", и хотя языкъ отъ волненія запутался на длинномъ словѣ, но генералъ только снисходительно засмѣялся и, обратившись къ полковому командиру, сказалъ:
-- Наивное дитя природы.
-- Совершенно вѣрно изволили замѣтить,-- согласился полковой командиръ.
Но вотъ начался и финалъ всякаго смотра -- церемоніалка.