"Къ добру и злу постыдно равнодушны, Въ началѣ поприща мы вянемъ безъ борьбы". "Дума" Лермонтова.
I.
Никеша Акацатовъ, уже обижавшійся, если кто-нибудь называлъ его по старой привычкѣ Никешою, а не Никифоромъ Петровичемъ, стоялъ посреди комнаты въ новенькомъ студенческомъ сюртукѣ и сіялъ, какъ прапорщикъ, только что надѣвшій эполеты.
Портной, старикъ съ сѣдыми пейсами, обдернулъ полы сюртука на новичкѣ-студентѣ, отступилъ на нѣсколько шаговъ и, прищурившись, съ гордостью смотрѣлъ на свое произведеніе, ожидая мнѣнія экспертовъ.
Ихъ было двое. Низенькій старикъ, совѣтникъ губернскаго правленія, лысый, съ большимъ брюшкомъ, круглолицый, съ добродушно-улыбавшимися калмыцкими глазами, и его жена, тоже не худенькая старушка, созерцавшая юношу съ гордою материнской улыбкой.
-- Ну, что, папа, сзади не морщится?
-- Нѣтъ, хорошо. Все какъ слѣдуетъ.
-- Какъ вылитый,-- сказала мать и подумала: "за такого красавца самая богатая невѣста пойдетъ".
Портному заплатили и онъ ушелъ.
-- Вѣдь, вотъ хоть и жидъ, а хорошо сшилъ,-- замѣтила старушка.
-- О, эти пархатые на всѣ руки!-- сказалъ совѣтникъ и икнулъ.
-- Знаешь, матушка, Марья Семеновна,-- продолжалъ онъ, хороша была каша за обѣдомъ, но только, должно быть, я ее перехватилъ. Такая изжога, точно послѣ дюжины блиновъ.
-- Пустяки! Поикаешь и пройдетъ, отъ икоты вреда не бываетъ. А я Настасью потороплю насчетъ самовара.
Она взглянула на сына, вертѣвшагося передъ зеркаломъ, и, сказавъ: "ахъ, ты мой кокетникъ", пошла въ кухню.
-- Ну, Никеша, вотъ ты и студентъ,-- произнесъ отецъ.
-- Чувствую,-- отвѣтилъ Никеша, улыбаясь.
-- Будетъ тебѣ оглядывать себя. Иди-ка сюда.
-- А что?
-- Говорятъ, иди сюда.
Сынъ подошелъ къ отцу и вопросительно взглянулъ на него добрыми голубыми глазами.
-- Ну, поздравляю. Поцѣлуй меня.
Они поцѣловались. Старикъ сдѣлалъ серьезное лицо, онъ собирался сказать сыну напутственное слово и опять икнулъ.
-- Чортъ бы ее побралъ!-- разсердился онъ на кашу, такъ безцеремонно напомнизшую о себѣ въ торжественную минуту исполненія отцовскаго долга.-- Дай-ка, голубчикъ, воды, чай-то когда еще будетъ.
Никеша налилъ стаканъ воды изъ стоявшаго на столѣ графина и подалъ отцу. Старикъ выпилъ и произнесъ торжественнымъ тономъ:
-- Ну, вотъ ты и студентъ. Такъ сказать, вступаешь на попроще науки. Отнынѣ у тебя новая мать -- alma mater.
-- Папа, если вы хотите произнести спичъ, то для этого нужна бутылка шипучки.
Старику досадно стало, что сынъ перебилъ его, но спичъ, во всякомъ случаѣ, едва ли бы удался, потому что мысли совѣтника послѣ сна и тяжелаго обѣда не отличались ясностью.
-- Я тебѣ одно скажу: безъ всякой шипучки,-- продолжалъ онъ уже не столь торжественно,-- смотри, будь умникомъ, чтобы ничего такого... однимъ словомъ, ты понимаешь, чтобы ни-ни-ни, чтобы, однимъ словомъ, ничего... Понимаешь?
-- Папа, зачѣмъ вы мнѣ это говорите? Кажется, я и вида не подавалъ, чтобы что-нибудь такое. Взгляды мои вы знаете. Зачѣмъ же это наставленіе?
-- Ну, чего же ты захарахорился? Надѣлъ студенческій сюртукъ и такой строгій сталъ, точно губернаторомъ сдѣлался.
Никеша засмѣялся.
-- Нѣтъ, я ничего... А только что, право, этого не надо.
-- Не надо? Ну, и ладно. Пожалуй, что и въ самомъ дѣлѣ не надо; ты у меня умница.
Марья Семеновна, вернувшаяся изъ кухни, присѣла на диванъ и, покачивая головой, слушала разговоръ отца съ сыномъ.
-- Все вы не то говорите,-- сказала она.-- Никеша, послушай материнскаго совѣта: начни ты новое ученіе по христіанскому обычаю, сходи къ Варварѣ-мученицѣ, а не то въ соборъ, и попроси батюшку отслужить молебенъ, чтобы ученье пошло тебѣ на пользу и родителямъ въ утѣшеніе.
-- Оставь,-- возразилъ старикъ,-- что за молебенъ! Захочетъ помолиться, и такъ помолится.
-- Вотъ онъ какой! Полюбуйтесь такимъ отцомъ!-- воскликнула старушка, разводя руками и оглядывая комнату, какъ бы отыскивая, кто бы могъ полюбоваться ея мужемъ.
-- Чѣмъ же не отецъ?-- добродушно отвѣтилъ старикъ.-- Сынъ у меня молодчина, кровь съ молокомъ... выкормленъ на славу.
-- Ты, что ли, его откармливалъ?-- горячо возразила Марья Семеновна,-- ты, что ли, булки и пироги готовилъ? Я, Петръ Петровичъ, его откормила, а не ты.
-- Ну, положимъ, что насчетъ тѣлеснаго здравія ты его воспитала; вѣрно это, а ужь насчетъ духовной пищи -- я. Идей у него нѣтъ, смотритъ на все здраво, разсуждаетъ правильно,-- все это -- я!... Долгъ отца исполнилъ, слава Тебѣ, Господи!... А, наконецъ-то, чай будетъ... Такъ пить хочется, что страсть.
Кухарка поставила на столъ фыркавшій самоваръ. Марья Семеновна начала возлѣ него хозяйничать.
Никеша взялъ студенческую фуражку, полюбовался ею и пошелъ къ двери.
-- А чаю?-- спросила Марья Семеновна.
-- Не хочется, мама.
-- До чаю ли ему,-- сказалъ отецъ,-- надо же ему скорѣе показать себя.
Никепіѣ, дѣйствительно, хотѣлось пройти по главной улицѣ въ студенческой формѣ, встрѣтить какого-нибудь гимназическаго надзирателя и не поклониться ему, встрѣтить знакомыхъ барышень и показать имъ себя студентомъ.
II.
Въ ясное, бодрящее утро шелъ Никеша въ университетъ на первую лекцію и думалъ о томъ, какъ примутъ его новые товарищи.
Въ послѣдній годъ отецъ часто говорилъ ему, что университетъ самъ по себѣ есть зло, самое опасное мѣсто на жизненномъ пути, но что миновать его невозможно, потому что иначе не далеко уйдешь по службѣ. Со словъ отца, Никеша думалъ, что студенты -- народъ безпокойный, не заботятся о своихъ интересахъ, увлекаются разными фантазіями и портятъ свою карьеру изъ-за глупостей.
Никеша не хотѣлъ быть такимъ студентомъ. Онъ мечталъ о каѳедрѣ прокурора и о предсѣдательскомъ креслѣ въ судѣ. Иногда думалось ему, что и защитникомъ быть пріятно и выгодно, "но,-- возразилъ онъ самъ себѣ,-- это не коронная служба, нѣтъ мундира и пенсіи".
Онъ рѣшительно не хотѣлъ участвовать ни въ какихъ "глупостяхъ", но его безпокоилъ вопросъ: "А что, если товарищи подумаютъ, что я трусъ? А, вѣдь, я вовсе не изъ трусости не хочу портить своей будущности".
И отъ этой мысли на его бѣлыхъ, пухлыхъ щекахъ вспыхивалъ румянецъ.
Никеша выросъ въ семьѣ, не представлявшей благопріятныхъ условій для умственнаго развитія. Горизонтъ его отца ограничивался шкафами съ "дѣлами", а цѣль жизни составляло мѣсто вице-губернатора, которое ему все какъ-то не давалось. Мать жила въ атмосферѣ каѳизмъ, кондаковъ и икосовъ, очень боялась воровъ и чорта. Ея мечты были: для сына -- женитьба на богатой дѣвушкѣ, а для себя -- уютная келейка на томъ свѣтѣ; рай представлялся ей огромнымъ садомъ, гдѣ подъ тѣнью необыкновенныхъ деревьевъ устроены келейки для праведниковъ.
Старикъ при каждомъ удобномъ случаѣ повторялъ, что все зло на землѣ отъ идей и идеаловъ, потому что у кого ихъ нѣтъ, тотъ живетъ хорошо, покойно, а какъ только они появились, человѣкъ начинаетъ тосковать и дурить. Марья Семеновна, вполнѣ соглашаясь съ такимъ взглядомъ мужа, поясняла только, что идеи и идеалы отъ дьявола.
Знакомые Акацатовыхъ были того же типа, какъ и они сами. Мужчины толковали о службѣ и играли въ винтъ, а глядя на нихъ и Никеша выучился винтить; дамы занимались своею спеціальностью: перемывали косточки знакомыхъ, иногда философствовали по вопросамъ объ испорченности прислуги и дороговизнѣ говядины я мечтали о выигрышѣ двухсотъ тысячъ на вѣчно заложенный въ банкѣ билетъ.
Старикъ любилъ иногда почитать какой-нибудь "романчикъ", какъ онъ выражался; просматривалъ хронику въ мѣстной газетѣ и вслухъ прочитывалъ женѣ смѣшныя исторійки изъ "Смѣси". Марья Семеновна любила послушать эти исторійки, а сама читала только житія святыхъ.
Иногда и въ этотъ тѣсный, какъ курятникъ, мірокъ доносились, извѣстія о томъ, что есть на бѣломъ свѣтѣ иная жизнь, иные интересы; но отношеніе къ этой иной жизни было разъ навсегда опредѣлено: все, что противорѣчитъ личной выгодѣ, есть глупость, о которой и разсуждать не стоитъ; можно только по-христіанству пожалѣть глупцовъ, не понимающихъ своей выгоды.
Старики любили вкусно и плотно поѣсть и хорошенько выспаться. Въ ихъ квартирѣ былъ сытный запахъ жаренаго гуся, баранины, сдобныхъ булокъ и жирныхъ пироговъ. Никеша, какъ справедливо хвасталась Марья Семеновна, былъ прекрасно откормленъ: бѣлый, круглолицый, даже нѣсколько жирный. А его мысль съ дѣтства была пріучена заботиться только о своей собственной особѣ, причемъ высшихъ потребностей у этой особы не предполагалось. Никеша почти ничего не читалъ, но газету просматривалъ, чтобы имѣть о чемъ говорить съ барышнями.
Точно толстый слой пыли на придорожныхъ деревьяхъ, лежали на его мысли и чувствахъ традиціи чиновнической необразованной семьи; еще не было въ его жизни освѣжающаго дождя съ блескомъ молній и раскатами весенняго грома, того дождя, которыйг смылъ бы весь слой этой пыли.
III.
Отворивъ массивную дверь университетскаго подъѣзда, Никеша почувствовалъ, что его сердце забилось скорѣе. Отдаленный гулъ голосовъ доносился сверху.
Швейцаръ поздравилъ его "съ поступленіемъ", спросилъ адресъ и записалъ въ книгу.
-- Вы будете номеръ 329,-- сказалъ онъ.
-- Что это значитъ?-- спросилъ Никеша.
-- Значитъ, у вашей вѣшалки такой номеръ. Всякій студентъ подъ своимъ номеромъ,-- такой порядокъ.
По широкой лѣстницѣ Никеша поднялся въ корридоръ.
"Вхожу въ храмъ науки",-- подумалъ онъ и какой-то пріятный и жуткій трепетъ пробѣжалъ по его тѣлу.
По корридору ходили студенты, не обратившіе на него никакого вниманія, прошмыгнулъ педель, прошелъ какой-то почтенный высокій старикъ.
"Должно быть, профессоръ",-- подумалъ Никеша.
Озираясь, какъ новичокъ, онъ замѣтилъ, что всѣ студенты направлялись въ одну сторону, и, идя за другими, очутился въ курилкѣ.
Передъ нимъ открылась оживленная картина. Въ большой комнатѣ, ярко освѣщенной солнцемъ, двигались по разнымъ направленіямъ группы студентовъ: черноволосые, черноглазые грузины съ горбатыми носами, мечтательные, свѣтлорусые хохлы, круглолицые кацапы, типичные евреи, греки, молдаване; цвѣтущія молодыя лица, съ которыхъ еще не вполнѣ исчезло милое дѣтское выраженіе; выхоленные маменькины сынки, а рядомъ съ ними рѣзко выдѣляющіеся питомцы нужды съ желтоватыми и блѣдными лицами, обличающими малокровіе.
Вся эта молодежь интимно разговаривала, спорила, восклицала, напѣвала оперные мотивы, жестикулировала, хохотала молодымъ заразительнымъ смѣхомъ. Облачка табачнаго дыма поднимались надъ каждою группой и сливались въ сплошной туманъ, въ которомъ прорѣзывались полосы солнечнаго свѣта отъ каждаго окна.
Никеша обратилъ вниманіе на блондина съ красивыми длинными волосами, который что-то говорилъ, энергически размахивая руками. Ему почему-то подумалось, что этотъ студентъ сейчасъ произнесетъ рѣчь о какихъ-нибудь "глупостяхъ", а онъ будетъ возражать, и всѣ его осмѣютъ, застыдятъ, и со всѣхъ сторонъ загремитъ: "трусъ, трусъ!" Нѣтъ, онъ лучше промолчитъ.
Но студентъ, размахивавшій руками, и не думалъ произносить рѣчь; онъ восхищался примадонной итальянской оперы. Недалеко отъ Никеши спорили по поводу какого-то пари на дюжину пива, донеслись до него фразы о восьми пикахъ безъ трехъ, о стипендіи, о какомъ-то уголовномъ процессѣ, и все это сливалось въ нестройный гулъ, напоминавшій жужжаніе тысячи пчелъ и шмелей надъ цвѣтущимъ лугомъ или какофонію въ оркестрѣ передъ увертюрой.
Они подошли къ кучкѣ студентовъ, посреди которой стоялъ высокій, красивый брюнетъ съ пенснэ и множествомъ брелоковъ на часовой цѣпочкѣ. Онъ разсказывалъ какой-то случай или анекдотъ, въ которомъ фигурировалъ "жидъ", и послѣ каждой фразы хохоталъ первый.
-- Очень пріятно!-- произнесъ немного на распѣвъ Шебалинъ. Потомъ онъ окончилъ свой анекдотъ, посмѣялся, высморкался въ душистый батистовый платокъ и обратился къ Акацатову:
-- Знаете что? Приходите сегодня ко мнѣ. У меня соберутся товарищи. Надо столковаться кое о чемъ.
-- О чемъ же это?
-- Придете и узнаете, здѣсь неудобно объяснять.
-- Хорошо, я непремѣнно приду,-- рѣшительно отвѣтилъ Никеша, но, въ то же время, его охватило тревожное чувство.
Онъ подумалъ, что его зовутъ столковаться на счетъ какой-нибудь "глупости", и, вѣроятно, очень опасной, потому что о ней нельзя говорить въ курилкѣ.
Но эти тревожныя мысли смѣнились другими -- началось быстрое движеніе въ аудиторіи. Никеша бросилъ недокуренную папиросу и поспѣшилъ за товарищами.
У дверей аудиторіи онъ опять подумалъ, что входитъ въ "храмъ науки". Это опредѣленіе всегда приходило ему въ голову, когда мысль касалась университета. Оно создало въ его воображеніи фантастическую картину аудиторіи. Ему представлялись величественныя колонны и куполъ и въ немъ узенькія окна съ разноцвѣтными стеклами, и таинственный свѣтъ, и тишина, въ которой отчетлива раздаются могучія слова науки.
Очутившись въ аудиторіи, Никеша съ живостью оглядѣлся и увидѣлъ, что она совершенно не соотвѣтствуетъ его представленію. Нѣтъ въ ней ни колоннъ, ни купола, ни фантастическаго свѣта. Довольно большая, почти квадратная комната и въ ней ряды скамеекъ со столами и каѳедра, такія же, какъ въ гимназіи.
Вотъ и "жрецъ науки" взошелъ на каѳедру и разочаровалъ Никешу своею внѣшностью. По его представленіямъ, профессоръ долженъ имѣть интеллигентное лицо, съ широкимъ лбомъ и очень умными глазами. А передъ нимъ былъ худощавый блондинъ съ сильно измятымъ лицомъ, напоминавшимъ ему одного чиновника, сослуживца его отца.
Профессоръ окинулъ аудиторію равнодушнымъ взглядомъ, а Никешѣ казалось, что профессору должно быть пріятно увидѣть вы аудиторіи новыхъ студентовъ, и это удовольствіе должно бы выразиться и въ дружескомъ взглядѣ, и въ душевномъ, привѣтливомъ словѣ.
Затаивъ дыханіе, Никеша ожидалъ начала лекціи.
"Вѣдь это не урокъ въ гимназіи",-- думалъ онъ и ждалъ какой-то особенной рѣчи, послѣ которой студенты и профессоръ составятъ одну семью, созданную любовью къ наукѣ.
-- Милостивые государи!-- началъ профессоръ холоднымъ, дѣловымъ тономъ и затѣмъ, безъ всякаго вступленія, безъ тѣхъ объявительныхъ словъ, которыхъ ждалъ Никеша, перешелъ къ своей спеціальности. Читалъ онъ довольно невнятно, такъ что нѣкоторыхъ словъ Никеша, при самомъ напряженномъ вниманіи, не могъ разслышать. Онъ былъ разочарованъ и къ концу лекціи поглядывалъ на товарищей съ недоумѣніемъ и, какъ показалось ему, встрѣтилъ нѣсколько такихъ же взглядовъ.
Когда раздался звонокъ, Никеша не досадовалъ на то, что лекція кончилась, и ему показалось, что онъ все еще въ гимназіи: студенты проводили профессора съ тѣмъ же равнодушіемъ, съ какимъ гимназисты провожаютъ учителей. Сошлись чуждые другъ другу люди и холодно исполняли свою службу: одинъ, скучая, прочиталъ лекцію, другіе выслушали ее и, не познакомившись, не сблизившись, разошлись.
Никеша подошелъ къ Коржику и сказалъ:
-- Однако, лекція-то... не того я ожидалъ.
-- Чего же тебѣ надо? Лекція, какъ лекція.
Никеша промолчалъ и вспомнилъ о приглашеніи Шебалина.
-- Ты будешь у Шебалина?-- спросилъ онъ.
-- Буду. А что?
-- Ничего... Такъ я спросилъ... Что онъ затѣваетъ?
Коржикъ расхохотался.
-- Съ чего тебя разобрало?
Коржикъ продолжалъ хохотать и такъ поглядѣлъ на Никешу, что онъ покраснѣлъ.
-- Ты боишься къ нему идти?... Ха-ха-ха!
-- И не думалъ. Чего же мнѣ бояться?
-- Въ томъ-то и штука, что ты что-то вообразилъ и испугался.
Часовъ въ восемь вечера Никеша позвонилъ у подъѣзда дома Шебалина. Дверь отперъ лакей во фракѣ и, снявъ шинель съ гостя, впустилъ его въ пріемную и спросилъ:
-- Какъ прикажете доложить?
"Однако, какой тутъ парадъ!" -- подумалъ Никеша и назвалъ свою фамилію.
Черезъ минуту явился молодой Шебалинъ въ сѣромъ коротенькомъ сюртучкѣ.
-- А, это вы Акацатовъ! Очень, очень радъ, что пришли. Пойдемте въ мой кабинетъ.
Въ большой, богато обставленной комнатѣ, куда они вошли, сидѣло нѣсколько студентовъ. Хозяинъ познакомилъ ихъ съ новымъ гостемъ.
Никеша закурилъ папиросу и сталъ осматривать комнату. Ему понравился огромный письменный столъ, эластичный широкій диванъ и изящная лампа съ голубоватымъ матовымъ шаромъ. Прислушиваясь къ разговорамъ, онъ хотѣлъ по нимъ догадаться, что такое затѣялъ Шебалинъ, но никакого предположенія на этотъ счетъ невозможно было сдѣлать, потому что спорили о томъ, натуральный ли румянецъ у какой-то Раисы Михайловны.
Вдругъ Шебалинъ подошелъ къ Никешѣ и съ таинственною улыбочкой спросилъ:
-- Не хотите ли, я вамъ дамъ интересную запрещенную книжку?
-- Какъ же... пожалуйста... я съ удовольствіемъ,-- пробормоталъ Никеша и сильно сконфузился.
"Однако, тутъ, видно, не шуткой пахнетъ",-- подумалъ онъ.
Но, въ то же время, ему интересно было посмотрѣть, какія это запрещенныя книжки; онъ никогда ихъ не видалъ и только слышалъ, что есть какая-то сказка о четырехъ братьяхъ. И онъ подумалъ, что ему предлагаютъ именно эту сказку.
-- Книжка весьма интересная,-- повторилъ Шебалинъ съ тою же улыбочкой.-- Господа, не правда ли, та книжка, что я вамъ показывалъ, очень занимательная?
Въ отвѣтъ раздался дружный хохотъ.
-- Забористая... отдай все, да и то мало,-- сказалъ Коржикъ.
Никеша не понялъ смѣха по поводу запрещенной книжки, а хозяинъ притворилъ дверь въ сосѣднюю комнату и сказалъ:
-- Осторожность не мѣшаетъ.
Потомъ онъ отперъ одинъ изъ ящиковъ письменнаго стола, вынулъ оттуда изящный альбомъ и подалъ Никешѣ.
Никеша съ недоумѣніемъ отложилъ застежку и раскрылъ альбомъ, а Шебалинъ, дожидавшійся этого момента, захохоталъ.
Никешѣ хотѣлось бросить альбомъ, но изъ боязни, что его засмѣютъ, онъ перелистывалъ альбомъ, показывая видъ, что интересуется картинками, и краснѣлъ еще больше, досадуя на себя за то, что притворяется.
-- Эге... да вы красная дѣвушка!-- сказалъ Шебалинъ.
-- Вовсе нѣтъ.
И, чтобы доказать это, Никеша нарочно сдѣлалъ какое-то циническое замѣчаніе, отъ котораго ему стало противно.
-- А признайтесь, вѣдь, не ожидали? Вы подумали, что я въ самомъ дѣлѣ дамъ вамъ запрещенную книжку?
-- Да, я это подумалъ.
-- Ха-ха-ха!... Нѣтъ, я такимъ вздоромъ не занимаюсь. Теперь время трезвеннаго дѣла, а не глупыхъ фантазій.
Онъ съ особеннымъ подчеркиваніемъ произнесъ эту фразу, заимствованную у отца, и, покрутивъ усики, воскликнулъ:
-- Господа, я вамъ хочу предложить основать кружокъ благородныхъ студентовъ!
Гости смотрѣли на него, ожидая поясненій. Никеша обрадовался случаю прекратить разсматриваніе противнаго ему альбома.
-- Вотъ въ чемъ дѣло,-- продолжалъ Шебалинъ,-- всѣ вы, конечно, замѣтили, какая разношерстная компанія въ нашемъ университетѣ... и, во-первыхъ, самый антипатичный элементъ -- жиды. Для Россіи было бы истинное благодѣяніе, если бы всѣхъ жидовъ выселили за границу.
-- Ну, положимъ, что ты зарапортовался,-- замѣтивъ Качуринъ, красивый студентъ, прозванный симфоніей за его меломанство.-- Я тоже терпѣть не могу жидовъ, но выселеніе... это вродѣ изгнанія мавровъ изъ Испаніи.
-- Оставимъ это,-- перебилъ его Шебалинъ, досадуя, что заимствованная имъ у кого-то фраза была причиной, что его остановили.-- Дѣло не въ томъ... Изгнаніе жидовъ, конечно, невозможно... даже изъ университета ихъ нельзя выкурить... Но мы должны все сдѣлать, чтобы не дать жиду хода. Противъ ихъ кагала мы выступимъ тоже коллективною силой... Но, кромѣ жида, университетъ наводненъ разночинцами, мѣщанами, сыновьями чортъ знаетъ кого!... На насъ, господа (онъ возвысилъ голосъ), какъ на представителяхъ молодого дворянскаго поколѣнія, лежитъ священная обязанность (онъ опять заимствовалъ эту фразу у отца) поднять престижъ дворянскаго сословія. Въ то время, когда все дѣлается для возрожденія благороднаго сословія нашего, мы, студенты-дворяне, не должны стоять въ сторонѣ отъ этого движенія, мы должны содѣйствовать осуществленію этой общественной задачи. Я предлагаю вамъ, господа, быть учредителями кружка для поддержанія и распространенія дворянскихъ традицій.
-- Что же, это можно!-- сказалъ маленькій студентъ, съ бѣгающими глазками, нѣчто вродѣ адъютанта Шебалина.
-- Ну, а ты что скажешь?-- обратился хозяинъ къ Бѣликову, отчаянному блондину, который развалился на диванѣ въ лѣнивой позѣ.
-- Я?-- повторилъ Бѣликовъ,-- а по-моему не все ли равно, будетъ кружокъ или нѣтъ?
-- Я такъ и зналъ. Нѣтъ, ты сообрази: кружокъ насъ объединитъ, мы будемъ представлять коллективную единицу, противъ которой...
-- Ты опять цѣлую рѣчь скажешь, -- остановилъ его Бѣликовъ,-- а зачѣмъ она? Я сказалъ, что по-моему все равно; значитъ, если по-твоему нуженъ кружокъ, то я противъ этого ничего не имѣю.
-- Хорошо. Значитъ, два голоса за кружокъ. Дальше. Качуринъ, за тобой очередь.
-- Ты не сказалъ самаго главнаго. Что будетъ дѣлать этотъ кружокъ?
-- Но я полагалъ, что это само собою разумѣется. Во-первыхъ, мы будемъ воевать съ жидами и разночинцами; во-вторыхъ, будемъ пропагандировать идеи дворянскаго сословія.
-- Темна вода во облацѣхъ,-- замѣтилъ Качуринъ.
-- Не перебивай, дай кончить,-- разсердился Шебалинъ,-- и, наконецъ, въ-третьихъ, или, если хотите, во-первыхъ, мы будемъ веселиться, пить, кутить, любить...
-- Вотъ это понятно! Записывай меня въ твой кружокъ!
-- И я согласенъ! И я! Всѣ согласны!...
-- А вы?-- обратился Шебалинъ къ Никешѣ.
-- И я согласенъ.
-- Вотъ и отлично! И такъ, господа, кружокъ составился единогласно. Каждый изъ насъ, конечно, будетъ привлекать новыхъ членовъ и мы выростемъ въ общество, которое будетъ задавать тонъ въ университетѣ.
-- Мама сказала, чтобы вы шли чай пить,-- раздался за дверью дѣтскій голосъ.
-- Господа члены-учредители,-- сказалъ Шебалинъ,-- идемъ пить чай китайскій, будетъ и ромъ ямайскій,-- прибавилъ онъ и засмѣялся.
V.
Молодые люди перешли въ столовую.
На большомъ овальномъ столѣ блестѣлъ самоваръ. Разливала чай сестра Шебалина, Юлія, двадцатилѣтняя дѣвушка, полная и розовая. Отъ лица ея вѣяло превосходнымъ здоровьемъ и вся она была олицетвореніемъ кокетливаго задора: онъ свѣтился въ ея глазахъ, звучалъ въ ея смѣхѣ, сказывался во всѣхъ ея движеніяхъ и манерахъ.
На другомъ концѣ стола сидѣла ея мать, важная бонтонная дама съ серьезнымъ неумнымъ лицомъ. Возлѣ нея была двѣнадцатилѣтняя Зиночка, сестра Юліи, старавшаяся разыгрывать роль взрослой.
Шебалинъ представилъ Никешу матери и старшей сестрѣ и вдругъ почувствовалъ, что его кто-то толкнулъ въ бокъ. Онъ увидѣлъ сердитое, обиженное лицо Зины, понялъ ее и, разсмѣявшись, сказалъ Никешѣ:
-- А это тоже моя сестра.
Дѣвочка важно подала руку Никешѣ, тряхнула кудрявою головой и улыбнулась, копируя улыбку, съ которой Юлія встрѣчала гостей.
-- Почему же ему такая привилегія?-- спросилъ Коржикъ.
-- А потому, что я такъ хочу, и потому, что онъ заслуживаетъ привилегіи.
-- Чѣмъ, позвольте узнать?
-- Во-первыхъ, тѣмъ, что онъ не любопытенъ, какъ вы... во-вторыхъ... но этого нарочно, на зло вамъ, я не скажу. Сидите и жарьтесь на медленномъ огнѣ любопытства!
Она засмѣялась. Также какъ и братъ, она всегда первая смѣялась своимъ остротамъ и шуткамъ.
-- О жестокая Юлія Андреевна!-- воскликнулъ Коржикъ,-- жариться и еще подъ такими взглядами, которые могутъ воспламенить даже воду...
-- Фи!... Какой неудачный комплиментъ! Нѣтъ ли получше?
Но она и этимъ была довольна.
-- Михаилъ Ивановичъ, вамъ какого чаю?-- обратилась она къ Бѣликову.
-- Не все ли равно?-- отвѣтилъ онъ, лѣниво улыбнувшись.
-- Въ такомъ случаѣ, вотъ вамъ.
Она подала ему стаканъ воды, въ который только капнула изъ чайника.
-- Ultra-кронштадтскій,-- замѣтилъ Качуринъ.
Юлія звонко засмѣялась.
Бѣликовъ помѣшалъ водицу ложкой и прихлебнулъ.
-- Ты думаешь, онъ не выпьетъ?-- сказалъ Шебалинъ,-- ей-Богу, выпьетъ.
-- Почему же нѣтъ? Не все ли равно?-- отозвался Бѣликовъ.
-- Онъ выпьетъ, чтобы доказать, что онъ твердъ въ принципахъ,-- сказалъ Качуринъ.
-- Такъ онъ влюбленъ? Въ кого же?-- спросила Юлія.
-- Разумѣется, въ васъ,-- сказалъ Коржикъ,-- но онъ скрываетъ это подъ личиною равнодушія ко всему на свѣтѣ.
-- Михаилъ Ивановичъ, правда? Вы влюблены въ меня?
-- Съ какой стати?-- отвѣтилъ Бѣликовъ, пожавъ плечами.
-- Ахъ, Боже мой!... А я-то надѣялась!... Ха-ха-ха!...жестокій мужчина!... Но я великодушна. На-те вамъ новый чай, а то, пожалуй, скажете, что я нелюбезная хозяйка.
-- Были въ симфоническомъ концертѣ?-- спросилъ ее Качуринъ.
-- Ну, музыкантъ завелъ свою шарманку!-- замѣтилъ Шебалинъ.
-- Разумѣется, была. И развѣ возможно было не поѣхать?... Бетховенъ!... Одно это имя...
-- Ну, а какое впечатлѣніе пятой симфоніи?
-- Ахъ, Боже мой! Тутъ и вопроса не можетъ быть. Я же вамъ! говорю: одно имя Бетховена, это все... восторгъ, упоеніе... все,: что хотите. Я сидѣла и точно плавала въ морѣ мелодіи и меня обдавали брызги музыкальныхъ волнъ.
-- Сидя, плавали? Это оригинально и неудобно,-- замѣтилъ Коржикъ.
-- Что вы придираетесь?... Вамъ досадно, что вы не понимаете серьезной музыки. Ахъ, Леонидъ Николаевичъ,-- обратилась она къ Качурину,-- я не знаю, можетъ ли что-нибудь быть выше Бетховена! Это такое наслажденіе, такое блаженство!
-- А ты говорила, что скучала въ концертѣ, -- вдругъ выпарила ея сестра.
Юлія расхохоталась.
-- Какая ты, Зина, глупенькая,-- сказала она,-- слышала звонъ и не разобрала, гдѣ онъ... Я говорила, что все остальное послѣ Бетховена было скучно, а ты все перепутала, точно ты приготовишка.
Этой обиды третьеклассница спустить не могла.
-- Я приготовишка?-- повторила она, вспыхнувъ и чуть не плача,-- я все отлично понимаю... Ты говорила, что Бетховенъ скука... Да... Ты говорила, что тебѣ больше всего нравится "La Donna".
-- Зина, замолчи! Какъ тебѣ не стыдно?-- остановила ее мать.
-- А зачѣмъ она бранится приготовишкой?
Всѣ засмѣялись.
Юлія, бросивъ злобный взглядъ на сестру, съ искусственнымъ негодованіемъ заговорила о томъ, что публика не цѣнитъ серьезной музыки. Она сыпала точно горохомъ именами музыкальныхъ знаменитостей, смѣшала Глюка съ Оффенбахомъ, а музыку Риголетто, которая такъ нравилась ей, безжалостно назвала балаганной. Ей такъ хотѣлось убѣдить всѣхъ, а въ особенности Качурина, что сестра ея выдумала исторію о "La Donna".
А дѣвочка тихонько посмѣивалась и вдругъ не выдержала и фыркнула.
-- Опять?... Это еще что такое?-- строго сказала мать.
-- Я, мамочка, чаемъ поперхнулась.
-- Это она отъ стыда, что сказала неправду,-- замѣтила Юлія.
-- Вовсе нѣтъ! Ты вруша, а не я!-- отпарировала дѣвочка.
-- Зина, ты не умѣешь держать себя въ обществѣ. Иди въ свою комнату,-- приказала мать.
У дѣвочки слезы выступили на глазахъ отъ обиды, что ее, третьеклассницу, наказываютъ, какъ маленькую. Она встала безъ возраженій, но у двери не выдержала и крикнула:
-- А, все-таки, Юлія вруша!
-- Дерзкая дѣвочка,-- замѣтилъ братъ,-- и что это у ней за выраженія?... Это она въ гимназіи отъ мѣщанокъ научилась.
-- Не стоитъ сердиться, она маленькая,-- сказала Юлія, кусая губы отъ злости.
-- А что, мы будемъ сегодня винтить?-- спросилъ Бѣликовъ.
-- Всенепремѣнно!-- отвѣтилъ Шебалинъ.
-- Ахъ, какая хорошая игра винтъ! Какая умная!-- воскликнула Юлія.
-- Вы играете?-- спросилъ ее Качуринъ.
-- Я учусь... Хочу, чтобы вы приняли меня въ свою компанію. Примете?