Суворин Алексей Сергеевич
Свобода речи, терпимость и наши законы о печати. Спб. 1869

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Свобода рѣчи, терпимость и наши законы о печати. Спб. 1869.
   Въ то время, когда наша ежедневная журналистика заговорила объ измѣненіяхъ, въ духѣ редакціи, законовъ о печати, является популярное сочиненіе, задавшееся мыслью убѣдить читающій русскій міръ въ громадной пользѣ, приносимой свободой рѣчи, и въ громадномъ вредѣ, приносимомъ ея стѣсненіями. "Сочиненіе это, говоритъ неизвѣстный авторъ, написано не для какой-нибудь партіи или части общества, оно написано для всѣхъ. Свобода печати одинаково выгодна для всѣхъ." Спокойный тонъ сочиненія, патріотизмъ, одушевляющій автора, прекрасная цѣль его и удовлетворительное исполненіе, по всей вѣроятности будетъ надлежащимъ образомъ оцѣнено читателями, какъ уже оцѣнено оно главнымъ правленіемъ по дѣламъ печати, которое не остановило эту книгу, хотя въ ней много истинъ, прямо противоположныхъ тѣмъ, которыхъ держится наше законодательство о печати. Этотъ прекрасный актъ заслуживаетъ полнаго уваженія и мы исполняемъ только свой долгъ, отдавая означенному учрежденію должную справедливость и желая "Свободѣ рѣчи" какъ можно большаго распространенія.
   Сообразно цѣли своей, авторъ не вдается въ философскія разсужденія, не поражаетъ глубиною анализа въ области теоріи, а аргументируетъ очень просто: исходя изъ того положенія, что для преуспѣянія всякой страны, какова бы ни была ея политическая форма, необходима безусловная свобода печати, онъ старается доказать эту истину историческими примѣрами. Шагъ за шагомъ онъ ведетъ читателя изъ одной страны въ другую и говоритъ: вотъ здѣсь свобода слова была стѣснена, мысль преслѣдовалась самымъ нестерпимымъ образомъ, вѣрованія подвергались остракизму, огню и мечу -- и вотъ результаты: обѣднѣніе страны, уменьшеніе населенія, упадокъ производительности во всѣхъ сферахъ дѣятельности, плохая администрація, безнаказанно и нагло злоупотребляющая своею властью, общее отупѣніе и апатія или развитіе въ народѣ самыхъ враждебныхъ чувствъ къ существующему порядку, который онъ разрушаетъ при первой возможности взрывами, извѣстными подъ именемъ революцій, разрушаетъ безъ сожалѣнія, въ увѣренности, что хуже ему не будетъ ни въ какомъ случаѣ, что бы тамъ ни произошло, а на лучшее есть по крайней мѣрѣ надежда.
   Напротивъ, вотъ другая страна, которая завоевала себѣ свободу рѣчи: тутъ развитіе промышленности и торговли, высокій уровень просвѣщенія, любовь къ порядку, здоровый консерватизмъ, хорошая администрація, боящаяся не только произвола, но даже ошибокъ, и отсутствіе революціонныхъ взрывовъ, которые предупреждаются своевременнымъ удовлетвореніемъ народныхъ нуждъ и требованій, находящихъ свой голосъ въ періодической печати. И это понятно и естественно: "Свобода рѣчи менѣе всего располагаетъ къ политической или соціальной мечтательности, и подобныя утопіи могутъ распространяться въ народѣ и служить средствомъ для его возбужденія только тамъ, гдѣ умъ народный не можетъ пріобрѣсть солиднаго закала по причинѣ цензурныхъ стѣсненій и литературной мартирологіи. При свободѣ рѣчи политическія и соціальныя формы всегда гармонируютъ съ нравственнымъ настроеніемъ и умственнымъ развитіемъ народа,-- имъ гораздо труднѣе выходить изъ этой рамки, гдѣ народъ чувствуетъ себя спокойно и хорошо, и принимать угловатыя и болѣзненно раздражающія формы, которыя почти всегда встрѣчаются при отсутствіи вольнаго слова".
   Подтвердивъ все это примѣрами, съ которыми авторъ отправляется не только въ европейскія страны и Америку, но даже въ глубь Азіи, онъ слѣдитъ за развитіемъ свободы слова въ разныхъ государствахъ, отмѣчаетъ ошибки правителей, по временамъ бросая въ нихъ негодованіемъ, указываетъ, какимъ образомъ извѣстная страна подвергалась разложенію и и какъ она оживлялась, смотря по тому, въ какомъ положеніи находилась въ ней свобода рѣчи. Такая аргументація, при всей своей простотѣ, безспорно имѣетъ свои несомнѣнныя достоинства особенно для той публики, которой не подъ силу сочиненія болѣе глубокія. Большую часть книги авторъ посвящаетъ изложенію судебъ свободы слова въ странахъ болѣе или менѣе отъ насъ далекихъ; остальная часть достается на долю нашихъ законовъ о печати, причемъ авторъ остается на той же исторической почвѣ.
   Прежде всего его занимаетъ вопросъ: возможна ли свобода слова въ неограниченной монархіи? Европейскіе писатели отвѣчаютъ на этотъ вопросъ отрицательно; нашъ авторъ отвѣчаетъ на него положительно. "Неограниченная монархія, замѣчаетъ онъ, не есть какое-нибудь уродливое произведеніе природы. При извѣстномъ состояніи общества, она есть плодъ естественнаго процесса... Если она способна естественно вырости, то способна также къ дальнѣйшему правильному развитію съ помощію свободнаго слова." Въ другомъ мѣстѣ онъ говоритъ: "Ученые западной Европы до сихъ поръ увѣрены, что неограниченная монархія -- это форма насилія, которая можетъ удерживаться только стѣсненіями. Еслибъ неограниченные монархи покинули эти стѣсненія, то народы увидѣли бы съ удивленіемъ, что формы, въ которыхъ они живутъ, зависятъ отъ ихъ собственныхъ мыслей и чувствъ, а вовсе не отъ штыковъ, которыя находятся надъ ними. Такъ какъ государи управляли бы неизбѣжно въ духѣ народовъ, потому что вліяніе прессы было бы на нихъ слишкомъ сильно, чтобы не дать ихъ мыслямъ направленіе сообразное съ теченіемъ общественнаго мнѣнія, то, во-первыхъ, ихъ положеніе было бы гораздо обезпеченнѣе, а во-вторыхъ, неограниченное правленіе сохранилось бы гораздо долѣе, точно такъ же, какъ англійская аристократія сохранила свое вліяніе долѣе французской." N'insistons pas. Читателю важнѣе узнать причины, по которымъ свобода слова необходима въ Россіи. Причины эти общеизвѣстны и авторъ не упустилъ и одной изъ нихъ изъ виду; они могутъ показаться общими мѣстами, но въ популярномъ сочиненіи совершенно у мѣста. Историческая основа идетъ, какъ вездѣ, на первомъ мѣстѣ, но чтобъ быть вразумительнымъ для наибольшаго числа читателей, авторъ преимущественно останавливается на военномъ дѣлѣ, показывая совершенства его или недостатки въ зависимости отъ свободы слова. Двѣнадцатый годъ показалъ, что мы уже отстали отъ европейцевъ въ интеллектуальномъ и механическомъ развитіи и если имѣли перевѣсъ надъ ними, та единственно благодаря силѣ патріотизма и стеченію случайныхъ обстоятельствъ; севастопольская кампанія еще болѣе наглядно "оказала нашу отсталость: "Въ послѣднее время царствованія Николая, говоритъ авторъ, сдѣлалось ясно для всѣхъ глазъ, до какой степени стѣсненіе свободнаго развитія мысли можетъ ослабить государство. Еслибъ у насъ въ сороковыхъ годахъ существовала свобода рѣчи, неужели возможна была бы севастопольская катастрофа, неужели могло случиться, чтобы наша армія столкнулась лицомъ къ лицу съ могущественнымъ непріятелемъ безъ надлежащаго оружія и безъ достаточнаго числа способныхъ офицеровъ? Еслибъ возможно было энергически нападать на дѣйствія бывшаго тогда военнаго министра, то развѣ могла бы у насъ такъ долго держаться мысль, что хорошее вооруженіе не годно для нашего войска и что ему положено одерживать побѣды и при плохомъ оружіи... Если вооруженіе нашей арміи и въ настоящее время не такъ хорошо, какъ въ нѣкоторыхъ другихъ странахъ, то что же этому виною, если не недостатокъ свободы слова. Отъ севастопольской кампаніи авторъ переходитъ къ польскому мятежу, который усмиряли мы такъ долго, хотя "нигдѣ мятежники не могли составить арміи и очень рѣдко могли сосредоточить нѣсколько тысячъ резервнаго войска... При началѣ возстанія въ Западномъ краѣ находилось, по крайней мѣрѣ, до двухъ сотъ тысячъ войска; а у мятежников, въ различныхъ шайкахъ, можетъ быть, за исключеніемъ самаго короткаго періода, было одновременно ни какъ не болѣе трехъ или пяти тысячъ удовлетворительно вооруженныхъ людей..." Сожалѣя о томъ безсиліи, какое выказали мы въ этомъ случаѣ, и осуждая генерала Муравьева, "который напиралъ на гражданскую власть тамъ, гдѣ нужно было нападать на войско, и сдѣлалъ страшный шумъ тамъ, гдѣ нужно было его сдѣлать какъ можно умѣреннѣе", авторъ ставитъ намъ въ примѣръ американцевъ: "американцы потушили мятежъ, который выставлялъ противъ нихъ до полумилліона регулярнаго войска, почти въ теченіи такого же времени, какое намъ нужно было чтобы разогнать шайки въ двѣсти или трехсотъ человѣкъ. Въ это время они дѣлали новыя открытія и придумывали механическія средства защиты и нападенія, поражавшія ихъ и тотчасъ заслужившія громкую славу,-- мы сдѣлали во время польскаго мятежа? Обо всемъ этомъ говорить такъ грустно, что я никогда не раскрылъ рта, еслибы во <испорчено> опасеніе за будущность моей родины не дѣйствовало неодолимымъ стимуломъ."
   Все это справедливо, но мы позволимъ себѣ согласиться съ авторомъ относительно причинъ, которымъ онъ приписываетъ такое положеніе вещей. Причины эти, по его мнѣнію, зависятъ отъ того, что реформы настоящаго царствованія "не вызвали въ достаточномъ числѣ къ дѣятельности энергическихъ и умственно-сильныхъ людей"; но, во-первыхъ, до" 1863 г., то-есть до польскаго мятежа мы знали только одну великую реформу, которая только-что совершилась: во-вторыхъ, были еще причины, вслѣдствіе которыхъ умственно-сильные* люди не могли принять участія въ подавленіи мятежа. Объ этихъ послѣднихъ причинахъ мы не считаемъ удобнымъ распространяться въ библіографической статьѣ; скажемъ только, что основы ихъ лежали въ томъ же упадкѣ нравственныхъ силъ русскаго общества, на который намекнулъ авторъ, говоря о севастопольской кампаніи. Ошибки прошлаго, гнетомъ ложащіяся на общество, отзываются въ отдаленномъ будущемъ: самый корень польскаго мятежа кроется въ этомъ же. Впрочемъ, есть основаніе думать, что авторъ самъ понимаетъ эти причины и намекаетъ на нихъ, когда говорить о томъ, почему важна свобода печати для государства, у котораго вдоль всей западной границы живетъ населеніе, отличающееся отъ главнаго племени и языкомъ, и религіею, и развитіемъ. "Мы должны производить на эти народы значительное впечатлѣніе и привлекать ихъ славою нашего ума и оригинальнаго развитія". Къ сожалѣнію, это понимаютъ еще не очень многіе, если уже является проектъ объ ограниченіи ограниченной свободы печати.
   Не совсѣмъ согласны мы съ слѣдующею мыслью автора: "Государственный человѣкъ XVIII вѣка совершенно не годился бы теперь для западной Европы -- все бы его раздражало, все казалось бы ему въ высшей степени дикимъ; но еслибъ воскресъ государственный человѣкъ временъ Екатерины II и вступилъ въ современное наше министерство, то онъ вѣроятно былъ бы однимъ изъ самыхъ либеральныхъ его членовъ". Мы не смѣемъ брать на себя защиту чиновниковъ современныхъ намъ министерствъ, боясь упрека въ пристрастіи, но и либерализмъ государственныхъ людей временъ Екатерины II подлежитъ сомнѣнію. Правда, нѣкоторые изъ нихъ были хорошо знакомы съ литературою и философіей XVIII вѣка, вели даже переписку съ учеными мужами, но ихъ либерализмъ не часто переходилъ за двери кабинета и въ ихъ дѣятельности замѣчались несомнѣнные признаки интриганства. Впрочемъ, возможное дѣло, что лучшіе изъ нихъ скоро бы осмотрѣлись и были бы не лишними въ "современныхъ намъ министерствахъ", но изъ этого, во всякомъ случаѣ, не слѣдуетъ, что Россія конца XVIII вѣка была прогрессивнѣе Россіи настоящей, какъ утверждаетъ далѣе авторъ. Прогрессъ нельзя мѣрить тѣмъ, что въ такое-то время были такіе-то великіе или просвѣщенные государственные люди, а въ такое-то ихъ нѣтъ: прогрессъ мѣряется суммами просвѣщенныхъ гражданъ, распространеніемъ здоровыхъ идей въ большей или меньшей средѣ. Утверждать, что настоящая Россія въ этомъ отношеніи не подвинулась впередъ, значитъ произносить самый кричащій софизмъ. Вообще надо замѣтить, что въ приговорахъ своихъ авторъ не особенно остороженъ и осмотрителенъ, хотя, казалось бы, въ книгѣ, назначенной "не для какой-нибудь партіи или части общества, а для всѣхъ", такія качества были бы далеко не лишними. Неизвѣстному автору потоку еще не слѣдовало бы этого забывать, что онъ не отличается ни блестящимъ изложеніемъ и привлекательнымъ языкомъ, ни особеннымъ умѣньемъ распоряжаться имѣющимся у него матеріаломъ. Что онъ обнаруживаетъ большую начитанность -- этого отрицать невозможно, но эта же начитанность иногда мѣшаетъ ему ясно и отчетливо изобразить передъ читателемъ свою идею: онъ часто увлекается соблазнительнымъ примѣромъ, входитъ въ ненужныя подробности, подолгу останавливается на предметахъ третье, степенныхъ, безполезно развлекающихъ вниманіе читателя, любить не въ мѣру разсказывать о судьбахъ Индіи, Китая и Турціи, не исчерпываетъ одного и того же предмета въ одномъ мѣстѣ, а разбрасываетъ его по всей книгѣ, порождая повторенія и возбуждая въ читателѣ нѣкоторое утомленіе. Чувства мѣры и гармоніи не достаетъ ему въ значительной степени, какъ недостаетъ иногда и чувства исторической правды. Приговоры его о цѣлыхъ націяхъ порой отличаются забавной наивностью, чтобъ не сказать легкомысліемъ. Вотъ примѣръ не единственный: "Во Франціи, если человѣка безъ всякой вины и по одному подозрѣнію не бросаютъ въ тюрьму, не швыряютъ въ ссылку, то уже кажется, что съ нимъ поступаютъ очень милостиво".
   Но эти недостатки выкупаются общимъ содержаніемъ книги, благородною откровенностью, за которою нельзя не видѣть человѣка, глубоко убѣжденнаго, и многими счастливыми мыслями, особенно въ той части сочиненія, которая трактуетъ о русскихъ законахъ о печати и необходимости дать жизнь провинціальной журналистикѣ, которая теперь далеко не пользуется и тѣнью тѣхъ правъ, которыя есть у журналистики столичной. Авторъ останавливается только на томъ отдѣлѣ нашего законодательства, которымъ воспрещается оспариваніе и порицаніе началъ собственности и изложеніе вредныхъ ученій соціализма и коммунизма, возбужденіе вражды въ одной части населенія противъ другой или въ одномъ сословіи противъ другого. Онъ удачно анализируетъ нѣкоторыя противорѣчія, которыя порождаются статьями этого отдѣла на практикѣ, хотя иногда и прибѣгаетъ къ натяжкамъ довольно наивнымъ.
   "Соціальныя и коммунистическія идеи, говоритъ онъ, были только страшилищемъ, которымъ пугали народъ шарлатаны, чтобы захватить въ свои руки власть и распорядиться народомъ по-своему, пользуясь его робостью и безхарактерностью". Кто близко знакомъ съ исторіей нашей литературы за послѣдніе годы, тому хорошо извѣстны тѣ фокусы, которые производила нѣкоторая часть нашей журналистики съ этими пугалами. Завертываясь въ дырявый плащь консерватизма, наши крѣпостники довольно смѣло и безнаказанно печатали о коммунистическихъ и соціалистическихъ основахъ Положеній 19 февраля, между тѣмъ какъ какая-нибудь статейка о коммунахъ въ Новой Америкѣ вызывала предостереженіе, потому что она будто бы подразумеваетъ начала собственности и семьи. Автору, къ сожалѣнію, вѣроятно неизвѣстна исторія нашихъ предостереженій, въ которой онъ нашелъ бы обильный матеріалъ для характеристики "противорѣчій"; онъ, впрочемъ, и мало касается этихъ карательныхъ мѣръ, хотя бы они очень шли для поясненія, напр., закона воспрещающаго подрывать права собственности....
   Убѣжденный въ томъ, что "свобода рѣчи можетъ быть только плодомъ народнаго убѣжденія", которое есть "не только лучшая, а единственная ея гарантія", онъ старается настолько заниматься разборомъ законовъ о печати, сколько "укоренить въ обществѣ, какъ можно глубже, убѣжденіе въ необходимости свободнаго слова". Мы уже сказали, что онъ понимаетъ эту свободу безусловно, а полусвободу считаетъ даже вредною: "въ государствѣ можно или окончательно подавить развитіе интеллектуальныхъ силъ, и тогда народъ достигнетъ крайней нищеты, слабости и невѣжества... или дать полную свободу... Въ противномъ случаѣ народы будутъ постоянно переходить отъ однихъ чувствъ относительно своихъ правителей къ совершенно противоположнымъ и развитіе будетъ сопровождаться лихорадочными напряженіями, несмотря ни на какія цензурныя и репрессивныя мѣры противъ прессы". Не отвергая относительной справедливости этой мысли, мы, однакожъ, готовы въ настоящее время мириться на полусвободѣ, признавать, что печать можетъ совершать преступленія и проступки, за что должна подлежать карѣ, но при этомъ кару эту мы желали бы вручить самому обществу, то-есть присяжнымъ, которые въ состояніи будутъ неудовлетворительное законодательство превратить въ удовлетворительное. Только этимъ путемъ возможна у насъ осѣдлость свободы рѣчи, а книги, подобныя разбираемой нами, могутъ служить прекраснымъ подспорьемъ ей, распространяя въ массѣ здоровыя идеи. Относительно "чувствъ къ правителямъ", которыя мѣняются смотря по тому, много или мало они даютъ, можно замѣтить, что весьма не рѣдко стѣсненіе печати зависятъ отъ взглядовъ не самихъ правителей, а лицъ, ихъ окружающихъ, которыя имѣютъ полную возможность внушить правителямъ тотъ или другой взглядъ, обратить вниманіе на ту или другую статью, воспользоваться частнымъ случаемъ и объяснить его какъ проявленіе господствующаго настроенія въ обществѣ {Въ No 9 "Русскаго Архива", по поводу одного письма Булгарина, въ которомъ онъ объясняетъ, что "Сѣв. Пчела" получала субсидію изъ III-го отдѣленія собственной Его Величества канцеляріи, сказано: "Умѣли устроить такъ, что покойный государь изъ русскихъ современныхъ изданій читалъ только одну "Сѣверную Пчелу", можно судить, какое презрѣніе къ русской словесности должно было утвердиться въ честной груди его. Въ Германіи, "Сѣверную Пчелу" даже называли придворною газетою: Hof-Zeitung."}. При этомъ они имѣютъ въ виду не славу правителей, а свои мелкія цѣли г себялюбивыя стремленія. "Личность" всегда играла въ судьбахъ нашей печати большую* роль. Вспомнимъ для примѣра слѣдующій фактъ: въ пятидесятыхъ годахъ одно время всякій пользовался правомъ издавать журналъ, не спрашивая на то разрѣшенія; журналовъ, преимущественно уличныхъ журналовъ, развелось множество; но нѣкоторымъ лицамъ не нравилось, что разнощики слишкомъ назойливо предлагали имъ покупать этотъ сомнительно-литературный товаръ, и драгоцѣннѣйшее право, безъ котораго немыслимо нормальное развитіе журналистики, было немедленно ограничено. Вспомнимъ еще то, что у насъ существуетъ множество неоффиціальныхъ, непризванныхъ цензоровъ, которые неустанно пишутъ доносы.... изъ патріотизма и, толкуя вкривь и вкось, заваливаютъ оффиціальное вѣдомство этими нелитературными произведеніями. Это своего рода добровольная полиція оберегаетъ только себя, да своихъ кумировъ, стоитъ тоже за "личности" своихъ друзей и покровителей и вопросъ о нихъ сводитъ на вопросъ государственный.
   Въ нашей печати не такъ опасно рѣзкое отношеніе къ основнымъ законамъ, чему доказательства мы видѣли на Положеніяхъ 19-го февраля, какъ критическое обсужденіе дѣятельности какой-нибудь высоко поставленной, личности въ администраціи. Между тѣмъ свободное отношеніе печати во всѣмъ чиновникамъ необходимо для преуспѣянія страны. Не говоримъ объ Америкѣ, но Англія и даже современная Франція отлично сознаютъ необходимость и благотворные результаты оцѣнки дѣйствій правительственныхъ чиновниковъ. Въ Бельгіи свобода рѣчи такъ повліяла на поведеніе чиновниковъ, что высшее правительство нерѣдко въ теченіе цѣлаго года не дѣлало чиновникамъ ни одного выговора или замѣчанія. Нашъ авторъ для параллели говоритъ о нашихъ чиновникахъ сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ: "Тутъ иногда одно полицейское управленіе, въ теченіи года, получало нѣсколько десятковъ замѣчаній, выговоровъ и строгихъ выговоровъ... За неисполненіе того же самаго предписанія дѣлались тому же самому мѣсту сначала подтвержденія, потомъ замѣчанія, потомъ выговоръ, потомъ строгій выговоръ, потомъ опять подтвержденія, замѣчанія и т. д. Когда въ концѣ пятидесятыхъ годовъ обличительная литература сдѣлалась возможною, хотя отчасти -- положеніе быстро измѣнилось къ, лучшему.... Особенность бюрократическаго управленія состоитъ не только въ томъ, что чиновники очень легко дѣлаются орудіемъ всякой политической партіи, достигшей господства, но также и въ томъ, что они очень легко деморализируются, и исправляются... Въ неограниченной монархіи или вообще тамъ, гдѣ монархъ имѣетъ большое вліяніе надѣла, отсутствіе обличительной литературы составляетъ политическую опасность". Наша недавняя исторія, конечно, очень легко могла бы доказать тѣмъ, кому вѣдать о томъ надлежитъ, какую пользу приноситъ печать, если мало-мальски позволятъ ей говорить свободно. Не вспоминая того колоссальнаго грабежа, который производился насчетъ полуголодныхъ и истерзанныхъ защитниковъ Севастополя и который былъ бы невозможенъ, безъ цензуры, укажемъ на недавнее нижегородское дѣло о покражѣ соли. И наша администрація очень хорошо сознаетъ пользу гласности, но по-своему. По крайней мѣрѣ прошлая журнальная практика убѣдила насъ въ томъ самымъ очевиднымъ образомъ. Администрація, сознавая, что редакторы повременныхъ изданій знаютъ иногда о злоупотребленіяхъ провинціальныхъ чиновниковъ, посредствомъ корреспондентовъ, больше, чѣмъ она, обращалась къ нимъ, чтобъ подобныя корреспонденціи доставлялись ей для свѣдѣнія, но обнародовать ихъ не дозволяла: обнародованіе будто бы роняло администрацію; но передача корреспонденцій, назначенныхъ для печати, въ канцеляріи хотя бы и высшихъ правительственныхъ мѣстъ, роняла бы редакторовъ: по крайней мѣрѣ они такъ думали и многое не отсылали даже къ цензору, оставляя въ своемъ портфелѣ.
   "Петръ Великій, говоритъ нашъ иногда наивный, но благородный авторъ, не былъ защитникомъ свободы слова, но онъ боялся не передовыхъ, а обскурантныхъ мнѣній; можетъ быть апатія, въ которой въ настоящее время находится русская мысль, внушила бы ему другой взглядъ на это дѣло, ему, не отступавшему ни передъ какими мѣрами для возбужденія народнаго ума и народной энергіи. Еслибъ онъ убѣдился въ необходимости свободнаго слова для оживленія умственной жизни Россіи, онъ провелъ бы этотъ принципъ съ тѣмъ же безстрашіемъ, съ какимъ онъ проводилъ всѣ свои мѣры..."
   Можетъ быть.

А. С.

"Вѣстникъ Европы", No 10, 1869

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru