Куда идешь ты, бѣдное дитя мое?... Погляди, какъ низко нависло небо надъ землею... Сѣрыя тучи заволокли ясное солнышко... Вѣтеръ тихъ, не разгулялся еще онъ... Только съ снѣжинками онъ заигрываетъ -- то здѣсь, то тамъ схватитъ ихъ въ горсточку, крутитъ-крутитъ, какъ тебя, дитя мое, крутили за вихоръ, и броситъ -- разсыплетъ, развѣетъ но полю... Но сильнѣе и сильнѣе онъ. Вонъ закружился онъ около бугорка и словно хочетъ развѣять-разбросать его, и сравнять съ неоглядной степью, чтобъ просторно и вольно было ему гулять да разгуливать...
А вонъ снѣгъ изъ тучекъ сѣдыхъ сыплется. Не допуститъ онъ его до земли: шумно подхватитъ его на крылья свои, на крылья свои длинныя -- имъ и конца-края нѣтъ -- закрутитъ-завертитъ имъ, другъ съ дружкой снѣжинки столкнетъ-перепутаетъ, стукнетъ объ землю, и опять схватитъ, подброситъ вверхъ и станетъ месть-заметать и дорогу торную, и овраги темные, слѣды звѣриные и человѣческіе...
Засвиститъ-зашумитъ и заохаетъ онъ во темномъ бору, забалуетъ-заиграетъ деревьями, и птицы и звѣри забьются-попрячутся въ берлоги, да затишье... А какъ стряхнетъ онъ съ длинныхъ крыльевъ своихъ снѣгъ, какъ начнетъ онъ летать-перелетывать по степи широкой, по бору дремучему, все замететъ онъ, все сравняетъ съ степью ровною, и тебя, дитя мое, не пожалѣетъ онъ, и не увидишь ужь ты, какъ онъ, умаявшись, сгонитъ съ неба тучи сѣрыя и уляжется отдыхать-почивать и ждать яснаго солнышка.
А какъ выглянетъ оно, да обольетъ своимъ свѣтомъ радостнымъ степь раздольную и дремучій боръ -- смѣючись станетъ онъ поглядывать на свое дѣло немалое, и тихонько воздыхаючи, станетъ онъ пошаливать съ снѣжинками, вихремъ завивать ихъ, словно кудри красной дѣвицы...
Куда-жь ты, куда-жь ты идешь, бѣдное дитя мое?...
Поднималась страшная замять, а Аленка шла да шла впередъ, дрожмя-дрожа въ своемъ коротенькомъ, поношенномъ полушубкѣ, сверхъ котораго надѣтъ былъ поношенный же кафтанишко. Вѣтеръ жегъ ея колѣни, билъ ихъ оледенѣлымъ снѣгомъ... Волосы повылѣзли изъ-подъ платка и заиндевѣли. Аленка не убирала ихъ... Пуще и пуще вѣтеръ -- зги божьей не видать за мятелью, а она все шла и шла, все прямо по дорогѣ, которая обозначалась часто насаженными ветлами -- шла и слушая напѣвы вѣтра, вздрагивала отъ холода, утирала лицо и глаза отъ налипшаго на нихъ снѣга. А вѣтеръ все пѣлъ заунывно-дикую пѣсню, и чудился Аленкѣ въ этомъ напѣвѣ какой-то тихій, слабый голосъ, звучавшій грустью и безнадежьемъ:
-- Что будетъ съ тобою, дитятко мое?
Звучалъ этотъ голосъ, и въ вихрѣ мятели блисталъ ей знакомый ликъ, исхудалый, съ длинной, сѣдоватой бородой, и не то манилъ онъ ее къ себѣ, не то благословлялъ дрожащею рукою, и плачъ и рыданья ей слышались...
-- Сюда!... Ко мнѣ, ко мнѣ, красавица!... Смѣлѣй, смѣлѣй!... звучалъ другой, сильный и повелительный голосъ, заглушавшій самую бурю, и она словно видѣла длинное платье странника, его мѣховую шапку, всю его фигуру, бодро шагавшую по глубокому сугробу и опиравшуюся на толстую палку съ желѣзнымъ наконечникомъ.
Близко городъ -- еще и еще усиліе, но оставляютъ ее силы, ноги коченѣютъ и не двигаются... Она остановилась, поглядѣла назадъ -- ничего не видно, поглядѣла направо -- едва чернѣлась сквозь мятель развѣсистая ива, и она пошла къ ней...
Насилу слушались ноги, но дотащили-таки ее до ивы... Она прислонилась къ ней, постояла съ минуту и тихо опустилась на груду снѣга...
Господи, помоги ей, согрѣй и защити ее!
Горячѣй дѣлалось тѣло ея, сонъ овладѣвалъ ею, слабѣй и слабѣй, казалось ей, звучало гдѣ-то: "что будетъ съ тобой, дитятко мое?", и смутно проносились передъ ней знакомыя картины, знакомыя мѣста...
II.
Какъ паритъ!... Что за свѣтлый, что за палящій день! Хоть бы въ лѣсу темномъ укрыться! А лѣсъ возлѣ, только черезъ рѣчку, которую въ иныхъ мѣстахъ въ бродъ мальчишки переходятъ, и что за лѣсъ!... Сосны прямыя и длинныя близко другъ къ дружкѣ жмутся, и облитыя сверху золотомъ лѣтняго солнца, словно братья, жмутъ другъ друга жаркими вѣтвями. Да не однѣ сосны тутъ: есть и береза, и осина, и дубъ, особливо какъ въ чащу войдешь. Прохладой и свѣжестью повѣетъ тутъ, словно войдешь въ другое какое царство... А тамъ вонъ, гляди, что за благодать!... И береза, и молодой дубнякъ, и орѣшникъ стоятъ вмѣстѣ, сплелись вѣтвями, да понакрылись густой сѣткой хмѣля, съ бѣло-желтыми шапочками, съ жосткими, шаршавыми листьями, и свѣту подъ этимъ шатромъ единая росинка: сочится онъ тамъ чуть-чуть сквозь сѣтку вѣтвей, листьевъ и хмѣля, словно осенній дождикъ сквозь густой туманъ, и словно вбился въ землю гвоздиками съ яркими шляпками, блѣдно-золотистаго цвѣта... Хорошо тамъ, въ этой тѣни благодатной; такъ и хочется пойти туда посидѣть, да отдохнуть, осушить потъ, который выступилъ на лбу и на всемъ тѣлѣ.
Хочется и Аленкѣ туда, да вотъ зовутъ ее:
-- Ау!... Аленкау-у-у...
А лѣсъ себѣ аукаетъ...
-- Здѣ-ѣ-ѣся-у-у, кричитъ что есть мочи Аленка, нагибается потомъ къ землѣ и торопливо-неловко раскапываетъ рукою сухіе листья... Должно, грибовъ ищетъ...
А до грибовъ ли тутъ?... Въ эдакой день все бы въ тѣни сидѣлъ, или завалился бы гдѣ-нибудь на сѣнникъ, да такую всхрапку задалъ, что ахти малина... А тутъ ищи, да не себѣ еще -- вотъ и попала въ рѣдкое мѣсто -- солнцу просторъ, и оно такъ и обдаетъ жаромъ...
-- Эдакая вѣдь диковина, подумаешь, говоритъ Аленка:-- такое махонькое, а вѣдь какъ жаритъ. А что согляжу я на солнце, ай нѣтъ? и она пялитъ глаза, а солнце такъ пронизываетъ ихъ, что они жмурятся-жмурятся и закрываются съ болью и слезами...
-- Нѣтъ, не соглядишь, говоритъ она, улыбаясь, и принимается раскапывать листья и землю... А загорѣлое лицо такъ и пышетъ здоровьемъ и красотою, глаза такъ и блещутъ изъ-подъ длинныхъ, иглистыхъ рѣсницъ, и ротъ такъ сладострастно раскрывается, что вотъ, кажется, польются изъ него любовныя рѣчи, однообразныя, но милыя рѣчи, безъ конца, безъ конца, и будешь ихъ слушать и не наслушаешься, и станешь цаловать эти вызывающія губки и не нацалуешься...
-- Аленка-у-у!...
-- Э, да ну васъ... Вотъ разорались... Пойти что ли ужь къ нимъ.
Идетъ она, отвѣчая "ау", да такъ звонко, словно серебряный колокольчикъ.
-- Ай, ужака!... вскрикиваетъ она вдругъ и останавливается.
А ужъ съ золотой головкой, медленно, словно нехотя, ползетъ, изгибаясь глянцовитой черной лентой, шуршитъ но сухимъ листьямъ и прячется подъ лопухи. Аленка все стоитъ, и страхъ понемногу сбѣгаетъ съ лица, какъ сбѣгаетъ иногда тѣнь со степи, по мѣрѣ того, какъ спрятавшееся за облачко солнце снова выглядываетъ понемногу -- пройдетъ облако и тѣнь пропадетъ, и снова все заблещетъ.
-- Ишь, сказала Аленка, и улыбнулась...-- Гадина вѣдь, а какая пригожая. Говорятъ, у бабушки Лексѣвны одна ужака въ пазухѣ ночуетъ. Какъ бабушка въ постель -- ужака сейчасъ къ ней за пазуху, и свернется тамъ, и спитъ цѣлую ночь... Ухъ, я чай бы умерла со страху... и опять какая-то тѣнь покрываетъ лицо, и идетъ Аленка задумавшись...
Голоса все ближе и яснѣе. Вотъ показалась цѣлая вереница бабъ и дѣвокъ, съ лукошками подъ мышками и за плечами. Бабы были все больше старыя, въ плохенькой одеженкѣ съ заплатами и дырьями. Нѣсколько дѣвокъ шли кучкой впереди и пересмѣивались. Бабы насилушку передвигали ногами. Лица все такія изморенныя, да черныя отъ пыли да загару. У иныхъ при этомъ еще и узоры на лицѣ. Пыль-то заберется нетокма что въ уши и въ носъ, а даже и ротъ не оставитъ пустымъ, а на щекахъ и на лбу насядетъ такой густой слой, что посади тамъ какое ни на есть зерно -- взойдетъ... Бабёнка приложитъ ко лбу потную руку, такъ на немъ цѣлая пятерня и нарисуется.
-- Вотъ и Аленка, сказало нѣсколько голосовъ разомъ.
-- Экая ты баловень-дѣвка, говоритъ одна старенькая бабёнка наставительнымъ тономъ.-- Вотъ ужотка скажу матери -- изобьетъ она тебя...
-- Отецъ не дастъ, вмѣшивается другая.-- Отецъ-то въ ней и души не чаетъ...
Аленка молчитъ, только изподлобья поглядываетъ на дѣвокъ, да чуть-чуть ухмыляется, и то ухмыляется-то одними глазами, а губы совсѣмъ на почтительномъ положеніи.
-- Гдѣ это ты пропадала? начинаетъ прежняя бабёнка.
-- Грибы сбирала.
-- Гдѣ-жь они?
-- А вотъ -- и Аленка показываетъ два-три гриба на днѣ своей лукошки.
-- Вотъ она тѣ барыня-то задастъ, дѣвка...
-- Не твоя, тётушка, печаль. Я и барынѣ тоже скажу -- не родить же мнѣ грибовъ ей, и смѣется она и закрываетъ лицо рукавомъ.
Аленка присоединилась къ дѣвкамъ и заюлила, засмѣшила, забаловалась. А бабы говорили потихоньку:
-- Экая бойкая да верткая... Просто, король-дѣвка...
-- Проку не будетъ изъ нея... Попомни мое слово.
-- Что и говорить... Извѣстно, что ужь тутъ...
-- А вѣдь какъ ребятенки-то наши, да дѣвчонки-то любятъ ее... Такъ курагодомъ и ходятъ за ней. И она ужь куралеситъ-куралеситъ имъ... И побаски, и пѣсенки, и игры разныя затѣетъ -- какъ не надоѣстъ... Словно насѣдка съ цыплятами...
-- Это что ужь -- это точно... А шею все-таки свернуть ей, потому ужь больно въ холѣ выросла -- не бита, не трепана...
-- А что, бабочки, не пожевать ли хлѣбца?
-- Отчего не пожевать -- пожуемъ...
-- А я вотъ такъ наморилась, что и ѣда на умъ нейдетъ. Языкъ-то словно дубовый сталъ.
-- Какъ не стать -- вѣстимо станетъ... Ох-охонюшки!...
Вынули бабы изъ-за пазухи хлѣбъ черствый да заплесневѣлый. Отскребутъ ногтемъ плесень-то -- а ногти у бабъ, что твой ножъ -- и уписываютъ на здоровье, только, какъ говорится, зубы трещатъ...
III.
Лѣсъ рѣже и рѣже, и передъ ними такая свѣтлая, да тихая, да неширокая рѣка. Ни травки по ней, ни камышинки, ни осочки, словно чистое стекло въ зеленой рамкѣ съ золотистыми ободочками. Поднимется вѣтеръ, заходятъ волны по рѣкѣ, набѣгаютъ на берегъ и моютъ-перемываютъ песокъ, словно для того, чтобъ могла сказать рѣчка людямъ: "Полюбуйтесь, други милые, какіе чистые берега у меня, у рѣки, вашей поилицы-красавицы..."
За рѣкой, по косогору, раскинулась деревня, куда и поплелась вереница бабъ и дѣвокъ, перешедши рѣку вбродъ.
Деревня эта -- Ильинка, Благовѣщенка тожъ. Помѣщицей въ ней -- Настасья Ивановна Чушкина, богомольная, да ядовитая старушонка. Смолоду, поговариваютъ, много гуливала, не одного, не двухъ любливала, а подъ старость до того остепенилась, что хороводы и пѣсни совсѣмъ изгнала изъ деревни, и слѣдила за поведеніемъ и нравственностью парней и дѣвокъ съ материнскою заботливостью. Забрюхатѣетъ дѣвка -- призоветъ ее къ себѣ Настасья Ивановна и говоритъ таково нѣжно, словно медъ, изъ устъ ея течетъ:
-- Согрѣшила?
Дѣвка молчитъ.
-- Согрѣшила? спрашиваетъ опять барыня.
-- Виновата, отвѣчаетъ чуть слышно дѣвка и падаетъ къ барынинымъ ногамъ.
-- Съ кѣмъ? спрашиваетъ барыня.
Дѣвка молчитъ.
-- Съ кѣмъ? повторяетъ громче свой вопросъ барыня.
Дѣвка начинаетъ рыдать.
-- Пошла вонъ, бестія!... Слышать не могу тебя, ракалія, и барскій башмакъ любовно касается головы валяющейся въ ногахъ дѣвки. Вонъ, вонъ, мерзавка!
Дѣвка уходитъ -- барыня посылаетъ за отцомъ ея. Приходитъ отецъ.
-- Ты чего смотрѣлъ за дочерью, а? говоритъ барыня.
-- Не углядишь вѣдь за дѣвкой, отвѣчаетъ мужикъ, глядя въ сторону.
-- Зачѣмъ же ты отецъ ей, а? Зачѣмъ ты, зюзя, отецъ ей, а?
-- А ужь видно такъ Господу-Богу угодно было, чтобъ отецъ я ей былъ.
-- А ежели такъ Господу угодно было, значитъ, Господу и служить ты долженъ?
-- Вѣстимо ему, батюшкѣ...
-- А теперь ты кому служишь, а? дьяволу, а?
-- А кто-жь ее знаетъ -- должно, ему...
-- Видишь, какая ты безчувственная скотина. И Богу, говоришь, служишь, и дьяволу служишь... Ужь не служишь ли еще кому?
-- Вашей милости, матушка-барыня.
-- Врешь, врешь, подлецъ... Служилъ бы мнѣ -- не то было бы... Съ кѣмъ твоя дочь согрѣшила?
-- А Богъ ее вѣдаетъ -- не говоритъ...
-- Какъ она смѣетъ не говорить -- ты отецъ ей...
-- Отецъ-то, извѣстно, теперича я ей отецъ, а только не говоритъ...
-- Я тебѣ говорю -- должна сказать, иначе знаешь, что тебя ожидаетъ... Ты пробовалъ бывать у меня на конюшнѣ?
-- Какъ не пробовать; пробовали, чай, благодаря вашей милости.
-- Ты, кажется, грубишь мнѣ?
-- Гдѣ ужь намъ грубить, матушка!...
-- То-то, смотри!... Ступай, завтра придешь и скажешь...
-- Да не говоритъ...
-- Вонъ пошелъ, каналья...
Такъ или иначе, но виновный обыкновенно отыскивался. Всего бы естественнѣе женить виноватаго на виноватой, да и дѣло съ концомъ. Но барыня на этотъ счетъ совсѣмъ другихъ мыслей была. Соединить согрѣшившихъ узами брака, значило, по ея понятіямъ, потворствовать разврату, съ чѣмъ, надѣюсь, согласится всякая благовоспитанная и благомыслящая барыня.
Когда виноватый отыскивался, барыня уходила въ свою спальню, вынимала изъ столика списокъ парней и вдовцовъ, дѣвокъ и вдовъ, клала три земныхъ поклона, и назначала беременной дѣвкѣ жениха, по своему благоусмотрѣнію, по большей части вдовца, а согрѣшившему парню навязывала вдову, и приказывала повѣнчать ихъ. Послѣ вѣнца новобрачные приходили къ барынѣ, получали отъ нея отеческое наставленіе, рубль серебра на первое обзаведеніе, и цаловали ея барскую руку.
Страшнымъ гнѣвомъ загоралась обыкновенно Аленка, слыша такіе разсказы, и готова была идти къ барынѣ и выгвоздить ей всю безчеловѣчность такого поступка, и разругать на чемъ свѣтъ стоитъ. Она бы и пошла когда-нибудь, да отецъ ее удерживалъ, а мать обѣщалась изволочить, выдрать какъ Сидорову козу. Въ сильномъ приливѣ гнѣва, Аленкѣ приходили странныя мысли: ей такъ хотѣлось сцѣпиться съ барыней, что она готова была броситься на шею къ первому попавшемуся парню, да еще похвастаться передъ барыней...
-- На, молъ, гляди, вотъ какова я!...
Приняла экономка грибы отъ бабъ и дѣвокъ, сильно разбранила за то, что такъ мало набрали, объявила всѣмъ барскій гнѣвъ, особливо Аленкѣ, и отпустила ихъ съ миромъ. Аленка-жь и въ усъ себѣ не дуетъ; она и на барскомъ дворѣ юлитъ, задираетъ всѣхъ и смѣшитъ...
-- Экія какія, обратилась Аленка къ дѣвкамъ: -- все бы имъ всѣхъ отчитывать, и засмѣялась...
У дверей одной избы сидитъ мальчикъ въ грязной рубашонкѣ, безъ портокъ, рыжій, весь въ веснушкахъ, и роется въ глинѣ, приготовленной для замазки пазовъ въ избѣ. Ему лѣтъ семь на видъ. Увидавъ идущихъ дѣвокъ и бабъ, онъ оторвалъ глаза отъ глины и пристально сталъ глядѣть впередъ. Вдругъ глазенки его заблистали радостью, лицо оживилось и осмыслилось, онъ вытянулся и еще напряженнѣе сталъ глядѣть впередъ.
-- Совсѣмъ остолопъ этотъ Алешка, говоритъ одна баба.-- Десятый годокъ, а приняться ни за что не умѣетъ. Отецъ съ матерью и рукой ужь на него махнули... Гляньте-ка, ишь, глазищи-то выпучилъ...
-- Да ужь и дурёнъ онъ, дѣвоньки, замѣтила одна изъ дѣвокъ.-- Онъ тѣ, Аленка, родня?
-- Родня. Десятая вода на киселѣ...
А мальчикъ впился глазами въ Аленку, и притаивъ дыханіе, ждетъ чего-то, и глазомъ не моргнетъ...
Аленка усмѣхнулась ласково и подбѣжала къ нему. Ребёнокъ такъ и затрепеталъ отъ радости и схватился ручонкой за ея сарафанъ.
-- Вотъ я тѣ жевики принесла, сказала она, развязывая платокъ и высыпая въ подолъ мальчику горсти три ежевики.
Мальчикъ жадно сталъ глотать ее, а Аленка присѣла около него на корточкахъ.
-- Тёта, началъ мальчикъ:-- скажи мнѣ Аленушку.
-- Вѣдь я тѣ сколько разъ сказывала; ай забылъ?
-- Я, тёта, забылъ, что тамъ Алешка причитываетъ.
-- Какой Алешка?... Ванюшка...
-- Нѣтъ, тёта, Алешка лучше. Пущай Алешка причитываетъ. Я нонче выходилъ на рѣку. Сѣлъ на берегу и мурлыкаю Аленушку. Дошло до причитанья, я и позабылъ. А въ водѣ-то ухъ, ухъ, ухъ... Должно, быкъ водяной... Это, тёта, быкъ?
-- Вѣстимо онъ. Кому-жь кромѣ его быть?
-- То-то, я знаю, это быкъ. Только какъ сестра-то Аленка утопла, я все на рѣку хожу. Жалко мнѣ Аленку... Она безперечь играла со мной... Бултыхнетъ щука, а я такъ и вздрогну -- не Аленка ли молъ, тамъ?...
-- Да вѣдь Аленку-то нашли опосля и схоронили.
-- Я помню. Ухъ какъ, тёта, я тогда плакалъ, какъ плакалъ... Такъ мнѣ ее жалко было, такъ жалко. Ласковая да привѣтливая была, словно ты... Скажи Аленушку... Я нонче вечеромъ пойду на рѣку и голосить стану. Скажи, родимая тёта... Жевику-то я съѣлъ.
Аленка начала на распѣвъ:
Аленушка, сестрица моя,
Ты выгляни, ты высмотри --
Ножи точатъ -- все вострые,
Котлы кипятъ -- кипучіе,
Огни горятъ -- горючіе,--
Меня, козла, рѣзать хотятъ.
-- Аленушка услыхала братцевъ голосъ и говоритъ ему изъ рѣки:
Ужь ты, братецъ мой, Ванюшка...
-- Алешка, поправилъ мальчикъ...
-- Ну, ладно. Алешка, такъ Алешка...
Ужь ты, братецъ мой, Алешинька,
Я бы рада выглянула,
Я бы рада высмотрѣла --
Горючъ камень ко дну тянетъ,
Повелика-трава ноги сплела.
-- Ну, чего ты плачешь?... Ты не плачь, а то никогда болѣ сказывать не стану. Я тебѣ еще вотъ жевички дамъ, и жолудей дамъ, и она высыпала ему въ подолъ остальную ежевику и жолуди.
Мальчикъ опять сталъ ѣсть и срывать чашечки съ жолудей...
-- Вотъ это будетъ чашка, объясняла Аленка, а вотъ это половникъ. А вотъ этотъ жолудь -- видишь, какой большущій; ты его выдолби -- вотъ тебѣ кадушка будетъ... Ну, играй... Мнѣ домой пора.
-- Я къ тебѣ завтра, тёта, приду, сказалъ жалобно мальчикъ.
-- Приходи, приходи... Прощай!
-- Прощай, тёта родимая, прощай!...
IV.
А вотъ храмъ божій весь въ зелени и цвѣтахъ. Иконъ почти не видать: наклонились надъ ними, заслонили ихъ вѣтки клена и липы. Церковныя плиты покрыты травою, въ рукахъ у всѣхъ цвѣты и зелень. Запахъ ладона, зелени и цвѣтовъ разлитъ повсюду въ церкви, и пріятно щекочетъ ноздри.
Безчисленныя свѣчи горятъ предъ образами въ ярко вычищенныхъ подсвѣчникахъ, горятъ въ серебряныхъ ризахъ угодниковъ божіихъ; горитъ огонь въ лампадахъ предъ самыми ликами святыхъ, такими странными, сумрачными, исхудалыми ликами.
Свѣтъ бьетъ изъ купола, бьетъ изъ раскрытыхъ дверей, изъ оконъ съ желѣзными рѣшотками. Въ церкви тихо-тихо... Слышно чириканье воробья на церковной оградѣ, пѣнье жаворонка, а сверху, изъ купола, долетаетъ воркованье голубя. Сквозной вѣтерокъ, легкій и прохладный, ворвется въ однѣ двери, прошумитъ по листьямъ вѣтокъ, по непокрытымъ головамъ христіанъ, подыметъ легонько короткую прядь сухихъ волосъ у краснощокаго парня, зазвучитъ алой лентой красавицы-дѣвицы, лептой, вплетенной въ русую густую косынку, и освѣжитъ сквозь кисейную рубашку жаркія, полныя груди ея, и полетитъ сгонять потъ съ лысины усерднаго, сладкоглаголиваго дьячка Макарыча. Благодатный вѣтерокъ!... Одна барыня, одна Настасья Ивановна недовольна тобой: старческое, изношенное и изнѣженное тѣло ея боится простуды -- и велитъ она затворить боковыя двери... Смутилъ тишину цѣпной, желѣзный звукъ, и не одного человѣка заставилъ вздрогнуть.
Но снова тихо, снова хорошо и легко... Вотъ крякнулъ Макарычъ и поворотилъ свой воробьиный ликъ къ царскимъ дверямъ. Отдернулась завѣса, и врата царскія распахнулись... Народъ словно охнулъ -- сотни рукъ поднялись для креста, сотни головъ склонились долу...
-- Со страхомъ божіимъ и вѣрою приступите! задрожалъ дьяконскій голосъ. Показались святые дары и тотчасъ скрылись.
Около Аленки, какой-то, не то монахъ, не то мужикъ, съ курчавыми длинными волосами, въ чемъ-то въ родѣ подрясника, стоялъ на колѣняхъ, и горячо кладя поклоны, постоянно повторялъ:
-- Боже слабыхъ и бездомныхъ, боже угнетенныхъ, плачущихъ и страждующихъ -- защити и помилуй насъ!... Помилуй насъ, боже, помилуй насъ!... Боже сильныхъ и лукавыхъ, притѣснителей и гонителей, укроти и настави на путь правды... Боже, укроти и смири ихъ! Боже, укроти и смири ихъ! Смири и укроти ихъ.
Возлѣ стоявшій мужикъ, вѣрно разслышавшій слова молящагося, сказалъ про себя:
-- Какъ же, укротишь!... и поторопился положить поклонъ.
Наконецъ народъ повалилъ изъ церкви. Вслѣдъ за другими и Аленка, разряженная, разубранная, съ пучкомъ сирени въ рукахъ, сорванномъ въ господскомъ саду...
Вдругъ что-то вотъ такъ и тянетъ, такъ и тянетъ ее оглянуться назадъ. Оглянулась и зардѣлась, какъ яркая роза. Взглядъ ея упалъ какъ разъ на молодаго щоголя, помогавшаго подъ-ручку идти барынѣ, Настасьѣ Ивановнѣ, которой почтительно, толкая другъ друга подъ бока, давалъ народъ дорогу. Щоголь взглянулъ на Аленку, и проходя мимо, дернулъ ее за рукавъ и едва замѣтно улыбнулся. Аленка зардѣлась еще больше и опустила глаза.
Вышла изъ церкви Аленка и остановилась на паперти: не было возможности пробраться къ воротамъ за ограду -- столько набралось народу! Изъ разныхъ деревень понаѣхало къ великому празднику. Глядитъ Аленка на народъ, а молодой щоголь, усадивъ въ дрожки барыню и сказавъ ей, что пойдетъ пѣшкомъ, остановился у ограды, нашелъ глазами Аленку и любуется ею. Попала и она какъ-то опять на него, попала и опустила глаза. А тутъ Алеша вертится у ея ногъ и проситъ цвѣточковъ.
-- На, на, говоритъ Аленка:-- возьми хоть всѣ, и опять глянула по направленію къ оградѣ, и опять попала на того же щоголя, у котораго чуть-чуть замѣтная улыбка мелькнула на губахъ, и прищурились глаза. Аленка возьми да и себѣ прищурься -- такъ изъ шалости больше -- и посмѣлѣй глянула на щоголя.
-- На кого это ты, дѣвка глядишь? спросила у ней подруга Катюшка.
-- На... народъ...
-- А вѣдь онъ-то, дѣвушка, гляди, какъ пялитъ на тебя глаза.
-- Кто онъ?
-- Да племянникъ-то барынинъ... Разѣ не видишь?
-- Ну его, дѣвка!...
-- Ишь, стеклышко къ глазу приставилъ...
-- Должно, думаетъ -- красота я неописанная...
-- А что жь -- онъ точно пригожъ, замѣтила Катюшка.
-- И, что за красота!... Поглядѣла бы ты -- возлѣ меня странникъ стоялъ -- вотъ это ужь точно красота, кровь съ молокомъ...
-- Не энтотъ ли, вонъ?...
-- Идѣ?
-- А вонъ, гляди, за оградой, высокій такой -- съ мужиками болтаетъ.
-- Эхъ, братцы мои, какъ бы это вы меня пропустили...
-- Пусти-ка меня, заговорила Аленка:-- я продерусь...
-- Ой-ди?
-- Ей-богу продерусь...
-- Нѣтъ, дѣвка, кишки выпустятъ...
Въ это время толпа раздалась... "Ко мнѣ, ко мнѣ!" послышалось нѣсколько голосовъ разомъ.
-- Ко мнѣ, божій человѣкъ, ко мнѣ! закричалъ кто-то громче всѣхъ.-- Изба у меня просторная... Пожалуста, ко мнѣ!...
-- Не кричите такъ, ребята, заговорилъ странникъ.-- Али горломъ хочете похвастаться?... Горло-то, ежели хочете, и у меня широкое...
-- Сдѣлай такую божескую милость -- ко мнѣ, настаивалъ широкоплечій, бородатый мужикъ.-- Избу-то мою хоть погляди!...
-- Ну, ладно, ладно -- къ тебѣ, такъ къ тебѣ...
Баринъ, мимо котораго прошелъ странникъ въ сопровожденіи двухъ-трехъ мужиковъ (остальные расходились подвое и потрое въ разныя стороны), пристально поглядѣлъ на него, и сказалъ:
-- Что за чортъ!... Какое знакомое лицо!... Гдѣ же это я его видѣлъ?-- баринъ пошелъ домой, раздумывая о знакомомъ лицѣ... Память однакожь рѣшительно отказалась служить въ этомъ случаѣ барину, и онъ, подозвавъ къ себѣ перваго попавшагося парня, послалъ спросить, откуда странникъ?...
Парень нагналъ странника и передалъ барскій вопросъ.
-- Я-то? спросилъ странникъ... Изъ монастыря св. Іоанникія многострадальнаго, что въ херсонской губерніи. Смотри, не переври...
"Ну, стало-быть, я ошибся" подумалъ баринъ. У воротъ барскаго дома онъ встрѣтилъ бурмистра.
-- О чемъ это тамъ толковалъ странникъ? спросилъ баринъ.
-- Такъ, болталъ... извѣстно о странствіяхъ, отвѣчалъ нехотя бурмистръ.-- Народъ праздношатающій -- о чемъ толковать ему...
Впереди Аленки шли два мужика.
-- Человѣкъ хорошій, говорилъ одинъ.
-- Божій человѣкъ... А совсѣмъ молодой еще...
-- Кого, братецъ ты мой, Богъ умудритъ, такъ онъ и въ юности... Премудрость -- одно слово.
-- Премудрость... Точно что премудрость...
-- Премудрости-то, братецъ ты мой, разныя бываютъ. Одна на одну не приходитъ... Теперче и дьяконъ въ церкви говоритъ -- премудрость, и мы съ тобой премудрость говоримъ... Оно и не пойдетъ одно къ другому... Такъ ли?
-- А я тебѣ вотъ что скажу -- наплевать мнѣ на волю, ей-богу...
-- Полно...
-- Чего полно?... Настоящее дѣло говорю... Теперче разсуди ты умной башкой своей. Былъ я на ярманкѣ въ Урюпинѣ... Только, другъ любезный, что же? Прихожу въ лавку купить треухъ, а купецъ прикащика вотъ эдакъ... за святые волоса. Что, молъ, такое? Купецъ-то знакомый, по селамъ еще ѣздитъ... кашатникъ. Такъ и такъ, я, говоритъ, волю выбиваю... Понялъ?
-- Понялъ, отвѣчалъ другой мужикъ...
-- Въ кабакъ придешь?
-- Приду...
-- Ладно...
V.
-- Чооортъ! чортъ ты, дьяволъ! Домовой! лихоманка тѣ истряси -- погляди, морда свинячья, на кого ты теперче похожъ, а? Вѣдь дьявола, прости-господи, на иконахъ лучше малюютъ... Вооотъ, лучше...
Эту краснорѣчивую рѣчь говорила алешина мать своему пьяному-распьяному мужу...
-- Молчи, жена, молчи... Не твое дѣло -- ушибу! кричалъ мужъ, сидя подъ святыми и дѣлая руками грозные жесты.
-- На-кось, прежде пососи, да впередъ не проси, отвѣчала жена, поднося мужу кукишъ подъ самый носъ, и быстро отскакивая... Я тѣ, пьяницу, самого изволочаю на-смерть...
-- Ну?!
-- Вотъ тогда и нукнешь... Я и до барыни дойду...
-- А я такъ и испужался твоей барыни -- гляди... Я васъ съ барыней-то... и брань цѣлымъ потокомъ полилась съ языка пьянаго.
-- Охъ, пьяница, пьяница, каплюжникъ ты эдакой! Вылѣзь, домовой тѣ задуши, изъ-подъ святыхъ-то... Ругайся, лихоманка тѣ избей, ругайся, да отъ иконъ-то подалъ... Пущай хоть мученики-то святые не слышатъ тебя... Мучениковъ-то божіихъ побойся... Ай ужь и хреста-то на тѣ нѣтъ? Дьяволъ ты эдакой, садомщикъ -- пропаду на тѣ нѣтъ...
-- Вотъ онѣ, братецъ ты мой, всѣ эти бабы завсегда такой ледащій народъ. То-есь, я тѣ скажу, самый подлѣющій народъ. Ты, Алешка, вотъ что -- ты плюнь на мать-то... Чорта ли, братецъ ты мой, въ ней... Слышишь, Алешка, а?...
Алеша молчалъ.
-- Слышишь, говорю, чортовъ сынъ?
-- Слышу, батя, отвѣчалъ Алеша, дрожа отъ страха.
-- Добру научаешь сына-то, заговорила плаксиво мать:-- добру... Хорошъ отецъ -- неча сказать... Аты, дѣтище мое, и слухай, что безобразникъ-отецъ говоритъ... И не грѣшно тебѣ передъ Господомъ-Богомъ?... Спасибо, сынокъ, спасибо!... Зато, что болѣла я тобой, сорокъ недѣль въ черевахъ носила, поила-кормила -- ты плюнь на мать-то, плюнь, шелудивый ты эдакой... Я тѣ плюну... Ты у меня полѣна-то отвѣдаешь... Я тѣ угощу тѣми пряниками, чѣмъ ворота запираютъ... и пошла и пошла все дальше краснорѣчивая баба, и костила своего сына на чемъ свѣтъ стоитъ. И дуракъ-то онъ у нея, и слюнтяй-то, и паршивый, и зюзя-то, и какихъ только словъ не выдумала краснорѣчивая баба.
-- Убью, убью, заключила она свою проповѣдь:-- и передъ Богомъ отвѣчать не стану... Потому -- ты пойми это -- родительское ты мое рожденіе, родительское... Сама родила, сама и убью, поганца шелудиваго, и день тотъ прокляну, когда родила тебя, и отвѣчать ни передъ кѣмъ не буду... Она такъ увлеклась своими рѣчами, что совсѣмъ позабыла о мужѣ.
А пьяный муженекъ держалъ въ рукахъ деревянную колодку, на что лапти насаживаютъ, и взвѣшивая ее въ рукахъ, любовно смотрѣлъ на нее и улыбался... Потомъ приподнялся немного, да какъ пуститъ ею въ жену...
Раздался страшный ребячій крикъ... Колодка угодила прямо въ голову сына.
Дверь избы отворилась -- вошла Аленка.
Мать послала ее добывать хлѣба взаймы... Дворовъ пять она обѣгала -- нѣтъ, вотъ она и пошла къ алешиной матери... Только-что она за скобку дверей, слышитъ -- брань и крикъ. Она остановилась и все ждала, когда-то это кончится... Крикъ Алеши болѣзненно отдался ей въ сердцѣ, и она отворила избу...
Каганецъ чуть-чуть свѣтитъ... На полу лежитъ неподвижно Алеша... Мать смотритъ на него какъ безумная, безъ слезы въ глазахъ, безъ сожалѣнія въ лицѣ, словно ничего не понимая во всемъ томъ, что произошло... Тутъ же, на колѣняхъ, стоитъ немного отрезвившійся отецъ, и плачетъ, такъ плачетъ, такъ плачетъ, какъ, можетъ быть, никогда еще не плакалъ... Аленка брызжетъ въ лицо ребёнка водой, и ощупываетъ грудь и голову, стараясь, кажется, найти то мѣсто, куда пришелся ударъ колодкою.