Сурожский Павел Николаевич
Вечерний свет

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Вечерній свѣтъ.

Разсказъ.

I.

   Вечернее богослуженіе оканчивалось передъ заходомъ солнца, и если вечеръ былъ хорошій, то Мартынъ шелъ изъ церкви не домой, а за околицу, на берегъ рѣки, гдѣ среди мелкаго кустарника и бурьяна лежалъ бѣлый камень.
   Въ ушахъ еще звенятъ церковные напѣвы, рождая неясныя созвучія, новыя слова, отъ свѣчей и лампадъ какая-то мягкость въ душѣ, и бережно несетъ ее Мартынъ туда, на бѣлый камень.
   Вотъ и край села. Впереди выгонъ съ вѣтряками и пыльной дорогой, ползущей куда-то на бугоръ, налѣво кладбище на холмѣ, направо берегъ. У воды стоятъ вербы, верхушки ихъ видны изъ-за берегового кряжа. Близкое къ закату солнце играетъ золотисто-оранжевыми лучами, и тѣни отъ вербъ, отъ кустарниковъ, отъ сгорбленной фигуры Мартына медленно ползутъ по землѣ. На селѣ говоръ, крикъ, скрипятъ возы, лаютъ собаки, а здѣсь на выгонѣ тихо. Все притаилось, забывъ о движеніи, о звукахъ, и смотритъ зачарованными глазами на солнце, и ловитъ его послѣдніе лучи.
   Мартынъ подошелъ къ камню, сѣлъ и тоже притихъ.
   Солнце покраснѣло, утратило свой блескъ и стало малиновымъ, мягкимъ. Рѣка, какъ стекло, застыла, молчитъ, въ ней отпечатались вербы, камыши и край неба, розовый отъ заката. За рѣкой лежатъ влажные луга, на нихъ частыя копны -- обильный былъ сѣнокосъ, а дальше по буграмъ разбросались хлѣбныя низы, уже отливающія зрѣлой желтизной, и, какъ морщины, темнѣютъ извилины овраговъ, поросшія мелкимъ лѣсомъ.
   Солнце краемъ своимъ коснулось земли и стало опускаться за бугоръ.
   Мартынъ перекрестился и оказалъ:
   -- Прощай, чистое. Благослови, Господи, твой заходъ. Благослови и восходъ твой на утро...
   Тѣни сгущаются, обрывая багряныя нити закатныхъ лучей. И вотъ они уже оборвались, потухли. Колыхнувшись огненнымъ краемъ, солнце скрылось за далью полей, и стала разворачивать свои переливныя ткани заря. Золотыя, оранжевыя и пурпурныя полосы поплыли по небу. Кто-то невидимый проводилъ ихъ одну за другой то ярче, то блѣднѣе, и, недовольный, смывалъ и опять накладывалъ.
   Свѣтъ вечерній плыветъ по душѣ, какъ будто и ее окутываетъ въ свѣтлыя ткани.
   Мартынъ смотритъ на западъ, гдѣ смѣшались вмѣстѣ золото, пурпуръ и бирюза, и говоритъ:
   -- Схоронилъ отъ насъ свѣтъ свой, и настала тьма. Былъ день, и пришелъ вечеръ, а за нимъ и ночь -- мать грѣха, покрывательница всѣхъ недобрыхъ дѣлъ. И грѣхи, и блудъ -- все ночью, все отъ темноты. Не отъ свѣта рождается грѣхъ, а отъ тьмы. Свѣтъ -- правда, а ложь -- тьма. У правды ликъ, какъ солнце,-- подыми его, Господи, открой намъ. Дай намъ день новый, безъ скорбей и унынія. Смутно стало межъ людьми, смутно и непонятно. Всѣ, какъ слѣпые, толкаются туда и сюда. Чего хотятъ? Чего ищутъ? Правду надо искать. Пути неправедные широкіе, легко по нимъ идти, а къ правдѣ одна дорожка, и ту забыли... Солнце чистое, заря небесная, освѣти пути напти. Всѣ мы, темны, всѣ грѣшные, идемъ -- не знаемъ куда. А Ты освѣти насъ, Господи, въ свѣтѣ Твоемъ наше спасеніе...
   Съ посвѣтлѣвшимъ лицомъ, умиленный и тихій Мартынъ стоялъ на камнѣ, изливая въ словахъ то, чѣмъ горѣла душа.
   Вечеръ спускался, было тихо, никто не мѣшалъ. Отгорѣвъ, небо погасло, и звѣзды -- золотые жуки -- проступили сквозь синеву и стали шевелить своими тонкими усиками. Земля отдавала вечеру накопленное за день тепло, а сама окутывалась темнотой, затихала; отъ рѣки шла прохлада, пахло созрѣвающими хлѣбами, молодымъ сѣномъ, полынемъ. Въ черномъ покрывалѣ, какъ строгій инокъ, шла съ сѣвера ночь. Вечеръ молился безмолвными молитвами, удаляясь на западъ. И молился тоже въ вечерней тишинѣ Мартынъ, стоя на бѣломъ камнѣ. Рождались все новыя и новыя слова, какъ будто кто подсказывалъ ихъ, и въ душѣ была тихая дрожь, умиленная радость.
   И уже въ темнотѣ, когда строгій инокъ благословлялъ засыпающую землю, Мартынъ шелъ домой.
   

II.

   Все лѣто, въ тихіе вечера, ходилъ Мартынъ къ рѣкѣ, на бѣлый камень.
   И заговорили объ этомъ на селѣ.
   Положительные и трезвые мужики смотрѣли на вечернія хожденія Мартына, какъ на блажь стараго человѣка, и прозвали его Богомоломъ.
   Но бабы увидѣли; другое. Казалось имъ, что не старческая блажь заставляетъ Мартына идти на камень и молиться тамъ своими нецерковными молитвами. Душа заговорила въ немъ тайными молитвенными словами, это ея голосъ и ея зовъ.
   Пошелъ про Мартына говоръ между бабъ -- тихій онъ, ласковый, угодный Богу. И каждый разъ, когда Мартынъ шелъ къ рѣкѣ, бабы слѣдили за нимъ тревожно-любопытными глазами и не замѣтно, садами и огородами, пробирались туда, гдѣ былъ Мартынъ. И тогда ближніе къ бѣлому камню кусты наполнялись шорохами, вздохами, и много горячихъ, ищущихъ глазъ было устремлено на Мартына,
   Такихъ словъ, какія говорилъ на камнѣ Мартынъ, онѣ не слышали нигдѣ: ни дома, ни у сосѣдей, ни въ церкви, но душа болѣла по нимъ, голодная женская душа.
   Какая ихъ жизнь? Вечеръ безъ зари, ночь безъ разсвѣта. Катится день за днемъ, какъ перекати поле: куда вѣтеръ подуетъ, туда и бѣжитъ. Нѣтъ ни своей воли, ни радости. Мужикъ хоть водки выпьетъ, хотъ выругается, и на томъ отведетъ душу, а у бабъ и того нѣтъ. Все дѣла да заботы о дѣтяхъ, о хлѣбѣ, о горшкахъ и чашкахъ, а на душѣ скука, пустота. Пойдутъ въ церковь, тамъ читаютъ непонятное, поютъ нескладно, только на свѣчки да лампадки и пріятно посмотрѣть -- горятъ передъ иконами тихими жертвенными огоньками. Странникъ какой-нибудь зайдетъ, или богомолка не Богъ вѣсть, что разскажетъ, часто несуразное, чего не бываетъ никогда, а душа заволнуется, задрожитъ, чѣмъ-то размягченная, и на глазахъ уже слезы. Поплачутъ надъ небылицами и станетъ легче, посвѣтлѣетъ кругомъ, и эти слезы, какъ роса на сухое поле.
   Это отъ рѣчей странника-пустомели. А тутъ Мартынъ, тихій и ласковый, съ его молитвенными рѣчами. Какъ было удержаться и не пойти? И бабы шли. Онѣ ни о чемъ не просили Мартына и не хотѣли просить, боясь выдать свое тайное присутствіе возлѣ него, а только слушали, плакали и умилялись.
   И уходили, когда уходилъ Мартынъ, такія умиротворенныя, словно побывали на великомъ таинствѣ и приняли въ себя его очищающую благодать.

-----

   Слухи о томъ, что Мартынъ ходитъ по вечерамъ на камень, а бабы сбѣгаются слушать его, дошли до батюшки, строгаго ревнителя церковнаго устава. Батюшка донесъ объ этомъ благочинному, а тотъ увѣдомилъ епархіальное начальство. Начальство предписало произнести дознаніе. Благочинный ревностно взялся за дѣло. Онъ пріѣхалъ въ село, гдѣ жилъ Мартынъ, и произвелъ строгое разслѣдованіе. Вызвали Мартына, допросили, но то, что говорилъ на допросѣ Мартынъ, было такъ незначительно, что ему не повѣрили ни батюшка. ни благочинный, заподозрѣвъ въ преступномъ намѣреніи умалить свою вину.
   -- Ты ходишь по вечерамъ на камень?-- задавалъ вопросъ благочинный.
   -- Хожу.
   -- Что ты тамъ дѣлаешь?
   -- Молюсь. Думаю.
   -- О чемъ думаешь?
   -- Разное. Про жизнь, про людей, про то, какъ жить надо правильно.
   -- А въ чемъ заключается правильная жизнь?
   -- Въ любви къ Богу и человѣку.
   -- Какими именно словами ты молишься?
   -- Это мнѣ трудно сказать, забываю. На меня какъ бы находитъ тогда.
   Благочинный наклонился и что-то записалъ на бумагѣ.
   -- Почему въ церкви не молишься?
   -- Я и въ церкви молюсь, только для церкви у меня молитвы церковныя, а тамъ свои.
   -- А-а,-- протянулъ многозначительно благочинный и опять записалъ.
   -- А зачѣмъ собираешь бабъ?
   -- Я ихъ не собираю, онѣ сами идутъ.
   -- Ты сектантъ,-- строго сказалъ благочинный.-- Тебя надо предать суду.
   -- Ваша воля,-- покорно отозвался Мартынъ.
   Улики противъ Мартына были на лицо: онъ совершаетъ какія-то таинственныя моленія на камнъ, совращаетъ въ ересь другихъ. И особенно возмутительнымъ казалось благочинному то, что Мартынъ предпочитаетъ молиться не по-христіански, въ святомъ, благолѣпно украшенномъ храмѣ, а по-язычески -- на камнѣ, у рѣки, передъ закатомъ солнца.
   Мартына увезли въ городъ и посадили въ тюрьму. Никогда съ нимъ не было такого. Жилъ онъ тихо, никому не дѣлалъ зла. Прежде, когда были силы да здоровье, хозяйствовалъ, служилъ крестьянскому міру, а теперь, состарившись, мирно доживалъ свои вѣкъ, готовясь къ смерти.
   И вдругъ на тебѣ -- въ тюрьму.
   За всю свою жизнь Мартынъ не былъ ни разу въ судѣ, не сидѣлъ даже въ арестномъ, куда земскіе начальники сажаютъ мужиковъ за всякіе пустяки, а тутъ тюрьма мрачная, темная, за высокими стѣнами.
   Когда передъ вечеромъ Мартына ввели въ камеру, гдѣ въ тѣснотѣ и мути галдѣли арестанты, и его обдало духотой и смрадомъ, и десятки небритыхъ, оскаленныхъ волосатыхъ лицъ обратились къ нему, ему показалось, что кончилась его прежняя спокойная, милая жизнь, и стало такъ больно, такъ горько, что онъ чуть не заплакалъ.
   -- Что, старичекъ, согрѣшилъ на старости лѣтъ?-- насмѣшливо встрѣтили его сосѣди.
   Мартынъ промолчалъ. Легъ на свое мѣсто и не вставалъ до утра. Спать не спалъ, а такъ -- маялся. Забивало духъ отъ вони и тѣсноты, ночь казалась безконечной, и было непріятно слышать выкрики, стоны и бормотанье, которыми томилась въ душномъ снѣ камера. Казалось Мартыну, что это встревоженная совѣсть томится въ грѣшныхъ душахъ, томится и не можетъ найти правильнаго пути.
   Дни потянулись темные, мутные, безсмысленные. Были они, какъ щели въ окнахъ: заглянетъ свѣтъ и спрячется, и опять темно. Съ жуткимъ чувствомъ присматривался Мартынъ къ своимъ товарищамъ, и порой ему становилось страшно. Передъ нимъ мелькали сумрачныя, истомленныя лица, то убитыя и тупыя, съ потухшими глазами, то горѣвшія ненавистью, озлобленіемъ, скрытымъ бунтомъ. Вся тюрьма казалась огромной клѣткой, наполненной тоскующими, рвунщмися на волю звѣрями. Иные сидѣли такіе тихіе, словно давно уже примирились съ игомъ неволи, но въ глубинѣ зрачковъ у каждаго таилось одно незабываемое стремленіе -- уйти. Уити, вырваться на волю -- и можетъ быть спадетъ съ души ржавчина, осѣвшая въ темнотѣ и смрадѣ тѣсныхъ камеръ, и душа выпрямится, посвѣтлѣетъ.
   А на Мартына нашло какое-то отупѣніе. Все какъ-то онѣмѣло въ немъ, точно его ударили по головѣ, и онъ никакъ не могъ отойти: смотрѣлъ и не видѣлъ, слушалъ и не понималъ. Тюрьма галдѣла, куражилась, силясь хоть чѣмъ-нибудь выразить подавленную жажду жизни, а Мартынъ ходилъ тихій, замкнутый въ себѣ, далекій. Сперва его затрагивали, задирали, но видя, что онъ не отзывается, оставили въ покоѣ: тихій безсловесный человѣкъ, что съ него взять.
   И только въ свѣтлые погожіе вечера ему становилось горько. Вспоминалось село, пыльная дорога, бѣлый камень на берегу, свѣтъ тихій при вечерней зарѣ, и смѣшанное чувство печали и возмущенія давило душу. Тогда онъ подходилъ къ узкому, заплетенному желѣзной рѣшеткой окну и смотрѣлъ сквозь тусклыя стекла.
   Тюрьма стояла за городомъ, и окна ея выходили на сѣверъ. Въ окно видно было пустынное поле, блекло и печально лежалъ на немъ солнечный свѣтъ. Тамъ гдѣ-то, за стѣнами тюрьмы, заходило солнце, и небо отсвѣчивало его послѣдними лучами.
   Не видя солнца, Мартынъ представлялъ себѣ спокойный, по лѣтнему прекрасный закатъ, и шепталъ тихо:
   -- Прощай, чистое. Благослови, Господи, твой заходъ.
   Край неба охваченъ былъ багровымъ заревомъ, медленно угасавшимъ въ сизомъ куревѣ мглы. Степь быстро темнѣла, зябко окутываясь сумерками, точно ей стыдно было своей пустынности и наготы.
   Мартынъ молился:
   -- ...Во тьмѣ живетъ міръ, неправдой покрывается, а гдѣ же правда Твоя, Господи? Не видятъ ее люди, она какъ свѣтъ незримый -- кто намъ откроетъ ее... Во тьмѣ лежитъ міръ, вражда и жестокость въ немъ, текутъ рѣки отъ слезъ, и стонами гудитъ вся земля. Правда молчитъ, а ложь господствуетъ. Замутились люди духомъ, охладѣли сердцами, какъ былинки въ полѣ качаются туда и сюда. А Ты укрѣпи ихъ, Господи, не дай упасть, осіяй свѣтомъ. Подыми солнце правды Твоей надъ ними, загляни чистымъ окомъ Своимъ въ душу. Настави и вразуми насъ, Господи.
   Мартынъ молился, подбирая торжественныя и трогательныя слова. А тюрьма гудѣла въ темнотѣ глухимъ, тяжелымъ гуломъ, и проносился по камерамъ, тревожа и пугая лязгъ цѣпей.
   

III.

   Прошла осень, наступила зима, а дѣло о новой сектѣ гдѣ-то застряло и не двигалось впередъ. О немъ забыли, какъ забыли и о виновникѣ его -- Мартынѣ.
   Мартынъ все сидѣлъ въ тюрьмѣ, въ томъ отдѣленіи, гдѣ отбывалъ наказаніе разный преступный сбродъ. И заскучалъ старикъ, упалъ духомъ. Ему противна стала тюрьма всѣмъ складомъ своей насильственной жизни. Грубость сторожей, смрадъ и тѣснота, галдѣнье арестантовъ, ихъ ругань и разговоры, отъ которыхъ коробило и знобило,-- все это казалось дикимъ, нелѣпымъ, невѣроятнымъ.
   Порой Мартыну не вѣрилось, что это наяву, и тогда вставали вопросы: какъ это вышло? За что его посадили? Неужели только за то, что ходилъ по вечерамъ на камень и молился тамъ своими, не церковными молитвами? Но вѣдь въ этомъ грѣха нѣтъ. И Христосъ молился по вечерамъ въ пустынѣ, на горахъ, на берегу моря. Весь міръ вѣдь храмъ Господень, вездѣ можно воздавать хвалу ему. И не выдумывалъ онъ никакой новой вѣры, какъ обвиняютъ его. Любитъ онъ службу церковную, пѣніе, лампада, огни -- такъ же, какъ любитъ солнце, небо и грѣшную, милую землю. Все вѣдь отъ Бога -- и созданное, и несозданное руками человѣческими,-- надъ всѣмъ владычествуетъ Господь.

-----

   И отъ всего этого -- отъ нудной щемящей тоски, отъ безпокойныхъ думъ, отъ темноты, сырости и вони, заболѣлъ Мартынъ.
   Въ одно утро послѣ безсонной ночи, онъ не могъ подняться. Мутилось въ головѣ, тѣло стало тяжелымъ, вялымъ, какъ вырванная съ корнемъ трава.
   -- Чего вылеживаешься?-- крикнулъ на него надзиратель.
   -- Недужаю,-- отозвался Мартынъ.
   -- Перелоги напали?
   -- Га-га-га,-- пронеслось по нарамъ.-- Теперь, говорятъ, стариковъ мѣняютъ на быковъ, оттого и перелоги.
   Мартына перевели въ больницу. Тамъ было покойнѣе, лучше, и легче было думать о бѣломъ камнѣ.
   Какъ облако вечернее лежитъ онъ на берегу. Не такъ жаль хаты родной, семьи, внуковъ, какъ жалъ тѣхъ вечеровъ, когда душа звенѣла, какъ струна, и что-то терпкое схватывало горло. Тамъ, на камнѣ, онъ впервые почувствовалъ въ себѣ душу. Какъ будто спала она долгіе года, когда имъ владѣли только заботы, обязанности, дѣла, и вдругъ проснулась, заговорила, и онъ увидѣлъ, что главное въ этой жизни не дѣла и не заботы, а то, чтобы жить въ согласіи съ самимъ собой, со своей совѣстью.
   И думая про бѣлый камень, онъ вспомнилъ, какъ однажды, еще мальчикомъ, пошелъ съ матерью лѣтомъ на рѣку. Мать мыла сорочки, а онъ копался въ пескѣ и нашелъ камешекъ, похожій на крестъ. Обрадовался и показалъ матери, а она вздохнула и сказала:
   -- Должно быть, сынокъ, тебѣ монахомъ быть, а можетъ, къ смерти. Брось въ воду.
   А онъ не бросилъ, спряталъ и берегъ долго, и думалъ, что если будетъ въ самомъ дѣлѣ монахомъ, то поставитъ этотъ крестикъ въ своей келейкѣ, рядомъ съ иконами, и будетъ молиться передъ нимъ.
   А потомъ и крестикъ затерялся, и думы про монашество забылись. Жилъ онъ въ мірѣ, какъ живутъ всѣ, ворочаясь надъ землей, по хозяйству.
   И лучше или хуже это, знаетъ, видно, про то одинъ только Богъ.
   

IV.

   Леченье не помогало, слабость становилась все сильнѣе, трудно было ходить, сидѣть, говорить.
   Какъ-то разъ докторъ, обходя палату, остановился возлѣ Мартына, посмотрѣлъ на него какими-то особенными глазами я сказалъ:
   -- Ну, старикъ, дѣло твое кончено. Вотъ поправляйся да и на свободу.
   Мартынъ принялъ это извѣстіе равнодушно и сейчасъ же забылъ о немъ. Что ему теперь свобода, когда душа измята, и сталъ онъ, какъ бодылье, прибитое раннимъ морозомъ къ землѣ?
   На него теперь часто находило забытое, тихое и длительное, какъ зимній сіонъ. Мерещились теплыя хлѣбныя поля, неоглядно-широкія. Вѣтеръ гонитъ колосья, они кланяются, бѣгутъ и все на мѣстѣ, и только шорохъ стелется по землѣ. Проходили еще стада съ ревомъ и топотомъ. Близко-близко склонялись надъ нимъ бычачьи головы, тихо мычали, обнюхивали и порой лизали его теплыми языками.
   Разъ онъ даже очнулся оттого, что его лицо долго и старательно вылизывалъ языкомъ красный рогатый быкъ. Открылъ глазами долго смотрѣлъ, не узнавая палаты.
   Вся она была залита свѣтомъ. Свѣтъ шелъ отъ окна и былъ красноватый, тихій. Мартынъ съ усиліемъ приподнялся и повернулся къ окну.
   На краю снѣжной равнины стояло огромное, малиновокрасное солнце, и снѣгъ былъ нѣжно-розовый, прозрачный, какъ будто отсвѣчивалъ извнутри.
   Мартыну стало радостно -- давно ужо онъ не видѣлъ солнца., и обрывающимся голосомъ онъ прошепталъ:
   -- Прощай... чистое.
   Солнце уже наполовину спряталось, разбросавъ по снѣжному полю огненные лучи. Краешекъ его, малиновояркій, еще ласкалъ глаза, и къ нему, какъ дитя къ игрушкѣ, потянулся Мартынъ. Захотѣлось встать, подойти ближе, посмотрѣть на свѣтлый закатъ.
   Онъ сталъ медленно спускаться съ кровати. И, не удержавшись, свалился на полъ. И когда стукнулся затылкомъ о полъ, то почувствовалъ не боль, а какое-то онѣмѣніе. Въ глазахъ завертѣлись горячіе оранжевые круги, а по серединѣ былъ фіолетовый шаръ солнца -- и тоже вертѣлся въ друтуго сторону.
   Былъ канунъ праздника, больные и сторожа ушли ко всенощной, которую служили тутъ же, въ больничной церкви, и въ палатѣ не было никого. Издали, тревожа тишину пустыхъ коридоровъ, доносилось пѣніе, похожее на вздохи, и сливалось со стонами Мартына. Онъ лежалъ на полу, раскинувъ руки, странно подвернувъ голову, и лицо было покрыто мелкими капельками пота.
   Стоны становились рѣже, тише... И, наконецъ, умолкли.
   Палата замерла въ строгомъ молчаніи смерти.

П. Сурожскій.

"Современникъ", No 12, 1914

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru