Богуславская Мария
Воспоминания

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Князь Александр Иванович Сумбатов-Южин. Воспоминания. Статьи. Исследования
   М., 2007. -- (Библиотека Малого театра)
   

Мария Богуславская

ВОСПОМИНАНИЯ

   ...Немало книг, огромное количество статей написано об Александре Ивановиче. Имя его постоянно встречается в мемуарах современников. Но ушли из жизни уже почти все его соратники, друзья, родные; людей, знавших его в повседневной жизни, осталась горсточка. А мне с ранних лет выпало огромное счастье быть членом семьи Александра Ивановича. Моя мать, Екатерина Ивановна Сумбатова-Богуславская, овдовев, переехала по желанию своего старшего брата в Москву. На одном этаже со своей квартирой в бывшем Большом Палашевском переулке Александр Иванович снял вторую, прорубил между ними капитальные стены и, устраивая сестру на новом месте, сказал: "Будем жить одной семьей, детей у нас с женой нет, станем втроем воспитывать общую дочку. А если вы, моя жена и сестра, не уживетесь, что же делать, закроем соединяющие квартиры двери и будем ходить друг к другу в гости". К счастью, Мария Николаевна и Екатерина
   Ивановна не только ужились, но и до конца жизни прожили вместе в полном согласии, взаимном уважении и любви.
   Летние месяцы семья проводила в усадьбе Покровское, Александр Иванович приезжал туда несколько позднее, после гастролей или из заграничной поездки. В своей книге "Память сердца" Н.А. Луначарская-Розенель называет Александра Ивановича "помещиком". Вряд ли можно считать это соответствующим действительности. От родового поместья Сумбатовых Телети после длительной тяжбы остались крохи, переданные братьями в приданое сестре. Что же касается Покровского, то оно принадлежало жене Александра Ивановича, Марии Николаевне, и представляло собой всего-навсего усадьбу с небольшим клочком земли. Оно не только не приносило дохода, но требовало постоянных денежных вложений из заработков Александра Ивановича. В этот глухой уголок черноземной полосы, расположенный почти в сорока верстах от ближайшей станции железной дороги, летом к Сумбатовым всегда съезжались гости. Живали там всей семьей Ленские, Немировичи-Данченко, вдова и дети неофициального по своей "неблагонадежности" редактора "Русской мысли" В.А. Гольцева, А.А. Остужев с женой, артист Александрийского театра и друг детства Александра Ивановича М.Е. Дарский и многие другие друзья и родственники. Одно лето провела там В.Н. Пашенная, с которой в тот год Александр Иванович проходил роль Марии Стюарт.
   Александру Ивановичу нравилось, когда вокруг него было оживленно. Но сам он с гостями общался лишь в часы отдыха. С утра и до обеда, после небольшой прогулки "для моциона", он работал у себя в кабинете либо над очередной пьесой, либо над репертуарным планом будущего сезона и распределением ролей с учетом введенной им системы дублеров. Под руками у него всегда бывал солидный запас писчей бумаги и всевозможных письменных принадлежностей, до которых он был большой охотник.
   После обеда и краткого отдыха, если позволяла погода, играли в теннис, а когда темнело, совершали небольшую прогулку по полевой дороге к лесу.
   Несколько случаев, запомнившихся с детства, вселили в меня убеждение в абсолютном бесстрашии Александра Ивановича. Однажды сорвавшийся с цепи бык выбежал на теннисную площадку. Все бросились в кусты, и только Александр Иванович остался стоять на месте, угрожающе подняв теннисную ракетку. Позднее я убедилась, что и у него была своя "Ахиллесова пята" -- он не переносил высоты и смертельно боялся... мышей.
   По вечерам в Покровском играли в карты -- от винта и до подкидного дурачка в зависимости от квалификации партнеров, но чаще читали вслух. Обычно это было прерогативой Марии Николаевны -- читала она превосходно -- но иной раз брался за книгу и Александр Иванович. Чаще всего он обращался к пьесам Шекспира. Однажды, читая его хроники, вычертил для удобства слушателей родословное древо Ланкастеров и Иорков.
   Зимой в Москве жизнь текла по-иному. Начинался сезон в Малом театре, и дома Александр Иванович бывал главным образом по утрам и в обеденное время перед спектаклем. Утренний кофе он всегда пил в постели, просматривая в это время кипу газет, в отличие от А.П. Ленского, принципиально никогда не читавшего рецензий. Одетый, Александр Иванович выходил в переднюю, заворачивался в огромную ильковую шубу и уезжал на весь день до обеда. Исключение он допускал только, если вечером ему предстояло играть трагедию. Тогда он откладывал по возможности дела, целый день лежал и до спектакля ничего не ел, только пил крепкий черный кофе. "Надо освободить диафрагму", -- говорил он. К пяти часам Александр Иванович обычно возвращался домой, и все, кому было нужно или хотелось повидать его, приглашались к обеду. Чаще других бывали председатель литературно-театрального комитета Н.В. Давыдов, профессора Н.Н. Баженов и А. Б. Фохт, критик Н.Е. Эфрос, наезжавшие в Москву Ш.Н. Дадиани, П.П. Гнедич, И.Н. Потапенко, ученик Александра Ивановича по филармонии Ю.М. Юрьев, братья Адельгеймы, друг семьи Л.Н. Толстого М.А. Стахович, приложивший в свое время много усилий, чтобы получить для Малого театра экземпляр "Живого трупа". Застольные беседы были интересны, обед длился долго, и не всегда удавалось Александру Ивановичу отдохнуть перед спектаклем. После театра он обычно ездил в Литературно-художественный кружок или в какой-либо клуб и возвращался домой поздно. У В.В. Вересаева описан вечер в Литературно-художестве ином кружке, когда Александр Иванович сначала выиграл, а затем тут же проиграл огромную для себя сумму -- сто тысяч рублей, а, проиграв, "барственным жестом провел рукой по лбу и спокойно-небрежным голосом сказал: "Ну, а теперь пойдем пить красное вино" {Вересаев В.В. Московский литературно-художественный кружок. Воспоминания. М.; ОГИЗ, 1946.}. Но надо сказать, что, хотя играл Александр Иванович крупно, проигрыш не отражался ни на его настроении, ни на бюджете семьи. Догадываться можно было только по тому, что он переставал ездить в клуб и ночами упорно работал в своем кабинете.
   Летом 1912 года Сумбатовы праздновали свою серебряную свадьбу. В подарок от мужа Мария Николаевна получила медальон с надписью на обороте, которой, думается, могли бы позавидовать многие жены: "Если я стал сравнительно хорошим актером, сравнительно хорошим писателем и остался сравнительно хорошим человеком, я обязан тебе, моя Маня". Медальон был невелик, и, чтобы выгравировать длинную надпись на его обороте, Александр Иванович написал ее текст своим так называемым "бисерным" почерком. Вообще же он писал и крупно и мелко, наверное по настроению или по необходимости, но всегда разборчиво, пользуясь очень тонкими перьями. У меня хранится его фотография размером с открытку, где на стоячем крахмальном воротничке он уместил 5 слов: "Моей бесценной Мульке -- дядя Шура".
   В зиму того же года старый дом в Покровском сгорел. Собственноручно, без помощи архитектора, Александр Иванович вычертил план нового дома, на котором было показано даже какой мебели где стоять. Набрасывая план, Александр Иванович, видимо, вспоминал архитектуру старого Тбилиси: дом, хотя и одноэтажный, имел вместо традиционных балконов, 4 большие террасы. В этом доме он писал свою предпоследнюю пьесу "Ночной туман" и там же впервые читал ее вслух. На этом чтении присутствовать мне не довелось.
   Александр Иванович всегда внимательно следил за кругом моего чтения, но никогда ничего не запрещал, а только советовал, говоря: "Это для тебя еще рано: не поймешь, покажется скучным и уже к этой книге никогда не вернешься. Или, того хуже, будешь пропускать не интересные тебе в твоем возрасте места и полного впечатления от задуманного автором не получишь. Займись-ка лучше пока языками -- читать книги в подлиннике -- истинное наслаждение!"
   Ненавязчиво, не поучая, он постепенно готовил меня к жизни. Вспоминается один эпизод. Зимний вечер. Пора обедать, а мама с тетей Марусей запаздывают. Мы с Александром Ивановичем ждем их и, заслышав звонок, выходим в переднюю. Но в дверях не они, а один известный в то время артист, собиравшийся переходить в Малый театр. Не принять его было неудобно, но, очевидно, чтобы беседа не затянулась, Александр Иванович, пригласив гостя в кабинет, взял меня с собой. А на другой день вошел ко мне в комнату с большой коробкой конфет в руках.
   -- Это тебе от вчерашнего гостя, -- сказал он, -- а я отдарил его коробкой лучших сигар. Запомни: никогда не принимай подарков от людей, в чем-то от тебя зависящих, и сама не дари. Это унижает и того, кто дает, и того, кто берет.
   Александр Иванович очень ценил в человеке чувство юмора и сам любил иной раз подшутить над окружающими. Особенно ему нравилось поддразнивать сестру, которая бурно на это реагировала и начинала его отчитывать, как правило, переходя при этом на грузинский язык. Большой друг нашего дома С.В. Лысцева-Гольцева вспоминала об этом так: "... иногда Екатерина Ивановна, эта добрейшая женщина, обыкновенно исполнявшая беспрекословно все желания Александра Ивановича, даже прикрикивала на него -- вскипала ее грузинская кровь. В таких случаях он не возражал ей ни слова, только губы его слегка подергивались, и он с трудом удерживался, чтобы не расхохотаться".
   Ее сына, В.В. Гольцева, вдумчивого и серьезного не по годам мальчика, Александр Иванович шутливо звал "почтеннейший Витя Витич". Впоследствии литературовед и критик В.В. Гольцев, страстный пропагандист переводов на русский язык лучших образцов грузинской поэзии, не раз повторял: "Грузию я полюбил с детства в доме Сумбатовых".
   В часы досуга Александр Иванович иногда рассказывал о своем раннем детстве. Вспоминал, как они с братом наперегонки с собаками травили зайцев. С особым чувством говорил о своей матери, привившей ему с детства страсть к романтической литературе. Но любви к классической музыке он от нее не унаследовал. Любимой оперой Александра Ивановича была "Травиата". "Никто не умел так передать в музыке страдания женской души, как Верди", -- говорил он.
   Первая мировая война застала Александра Ивановича в Испании. В тот год он раньше обычного уехал из деревни, а мы, вернувшись в Москву, застали в квартире перемены: свой кабинет и еще одну комнату Александр Иванович отдал под выздоравливающих раненых солдат, которым уже не хватало мест в лазаретах. Не было, пожалуй, тогда ни одного концерта в пользу раненых, в котором Александр Иванович безотказно не принимал бы участия. Читал он главным образом "Клермонтский собор" и "Василия Шибанова". Успевал изредка бывать и в лазарете, открытом Обществом грузин в Москве для раненых, совсем или почти не говоривших по-русски. Заведовала им моя мать, а Александр Иванович устраивал там вокальные концерты, на которых чаще других выступал известный певец Большого театра С.И. Мигай.
   Седьмой день Великой Октябрьской социалистической революции. Еще слышны одиночные выстрелы, на улицах почти пусто, телефон не работает. Не помню, откуда к нам дошли вести, что Малый театр занят неизвестной воинской частью, костюмерные разграблены. Александр Иванович поспешил туда, удержать его было нельзя. Из окна углового кабинета мы с тревогой следили за его медленно удалявшейся по переулку фигурой. А на углу стоял и трясся то ли от холода, то ли от страха совсем молоденький солдат.
   Вернулся Александр Иванович поздно вечером, когда мы уже отчаивались его увидеть. Он рассказал о потрясении, испытанном им при виде хаоса, царившего в здании Малого театра, о том, как он заявил протест, был арестован и препровожден под конвоем в здание Моссовета (небезынтересно отметить, что спустя два года он входил в это же здание в качестве депутата от профсоюза работников искусств, его мандат хранится ныне в Музее истории и реконструкции г. Москвы), просидел там до вечера и был отпущен, получив заверение, что здание театра будет освобождено и театр сможет возобновить работу.
   Спектакли были возобновлены. Александр Иванович был настолько занят делами театра, что зачастую не успевал зайти домой пообедать. Еду мы носили ему в театр, чаще всего это выпадало на мою долю. На полухолодных отопительных батареях в его гримуборной я еле-еле разогревала суп из конины или из селедочных голов и какую-нибудь кашу. Александр Иванович наспех проглатывал немудреную пищу, чтобы успеть хоть немного вздремнуть перед спектаклем. А играл он в те годы такие роли, как Посадник, Ричард III, Шейлок, Фамусов.
   Не раз спрашивали меня о том, как готовил Александр Иванович свои роли. Ответить на этот вопрос трудно, в процессе работы своими мыслями он ни с кем не делился, хотя пьесу всегда имел при себе. И только перед началом генеральных репетиций ночами учил роли с Марией Николаевной. Она подавала ему реплики -- прозу он учил нелегко. И только уже после генеральной репетиции начиналось домашнее обсуждение спектакля.
   На сцене я впервые увидела Александра Ивановича в роли Фигаро. И пленил он меня настолько, что, разыгрывая эту пьесу по памяти с другими детьми, я никому не уступила этой роли и сыграла ее сама. Узнав об этом, Александр Иванович подарил мне свою фотографию в этой роли с надписью: "Моему сопернику в роли Фигаро -- Мульке в знак уважения к ее таланту". А спустя пять лет это не помешало ему взять с меня слово никогда даже не мечтать о сцене. "Сценический путь тяжел, -- говорил Александр Иванович, -- он требует постоянных жертв, борьбы и особенно труден для женщины, разумеется, если у нее нет выдающихся способностей, в тебе же я их не вижу, а гордости хоть отбавляй!"
   Мне довелось видеть Александра Ивановича, разумеется, не во всех, но во всяком случае во многих его ролях последнего десятилетия его актерской жизни. Я помню его властолюбивого Макбета и патетичного
   Ризоора, лукаво-умного царедворца Болингброка и коварного и вместе с тем вызывающего невольное сочувствие Шейлока, задумчивого и стоящего на грани творческого увядания Острогана ("Ночной туман"), пленительно-никчемного Репетилова и цинично-добродушного и такого же никчемного, но более умного Телятева, потерявшего и вновь обретшего себя Отарбека, мудрого и стойкого сына Грузии Ананию Глаха, трагического в своем одиночестве фанатика Кромвеля, Короля ("Железная стена") -- символа обреченности уходящего мира, Ричарда III, Фамусова...
   Одно из самых ярких впечатлений -- сцена обольщения Ричардом леди Анны у гроба мужа. Упоенный победой Ричард, потирая руки и чуть приплясывая, любуется своей уродливой тенью. Губы изогнуты в злобной усмешке, торжеством и презрением горят зеленые глаза. Последние слова монолога, он хохочет, и смех его напоминает хриплое карканье ворона... Наиболее взыскательно относился Александр Иванович к роли Фамусова. С каждым спектаклем он вносил в свое исполнение что-то новое, не в общий рисунок, конечно, а в детали, которые он все время оттачивал и шлифовал. И так до своего последнего выступления в этой роли...
   Возвращаясь домой после спектакля, а чаще в его гримуборной в короткие часы отдыха нам иногда удавалось поговорить на более или менее серьезные темы. Меня, как и всех моих сверстников, стоявших на пороге жизни, волновали вопросы самые разнообразные, и мы жадно искали на них ответа. Но такие беседы были редки: в его гримуборную постоянно кто-нибудь заходил по тому или иному делу -- все вопросы жизни театра -- и художественные и административные -- решались здесь, в этой сверхскромной комнатке, служившей в то время одновременно и директорским кабинетом. Не было у Александра Ивановича ни приемной, ни секретарей, не было даже приемных часов. Удивительно, как в своем возрасте, а ему было уже за шестьдесят, он выдерживал такую поистине титаническую нагрузку репетиций, спектаклей, диспутов. Не щадя сил, он защищал не только Малый театр -- "сокровище своей жизни", по определению А.В. Луначарского, -- но и другие академические театры. Поборники "левого фронта" в искусстве презрительно называли их "аками", в полемическом азарте нередко прибегали к этически недозволенным приемам борьбы. Но Александр Иванович неизменно оставался спокойным, выдержанным, тактичным. Только чего ему это стоило!
   В те прекрасные по нравственному подъему, но тяжелые в бытовом отношении зимы Александр Иванович иногда по целым ночам писал статьи, доклады, составлял репертуарные планы, но теперь уже работал не у себя в кабинете, а в спальне -- кабинет и гостиная были закрыты, так как отопить их было невозможно. В спальне удавалось поддерживать температуру до 8®, и работал он в лучшем случае при одинокой свече, в худшем -- при коптилке. А это было ему трудно -- немногие знали, что от рождения он почти не видел на один глаз. Поэтому всегда писал при очень ярком освещении. Ходил он в ту пору и по улице и дома в валенках, черной "венгерке" (куртке со шнурами), под нее надевал грубошерстную фуфайку. Зябла и голова, и он носил черную шелковую "академическую" шапочку. Заметно похудел. Сказывались не столько плохое питание и физическая усталость, главным было постоянное нервное напряжение, тревога за судьбы театра, за своих старых товарищей. Тяжело болели М.Н. Ермолова и Е.К. Лешковская, нужно было налаживать в Москве жизнь и быт В.Н. Давыдова, переехавшего в Москву для работы в Малом театре. Были и тяжелые потери: скончалась от воспаления легких в своем старом нетопленом особнячке одна из величайших русских актрис О.О. Садовская, эпидемия "испанки" унесла жизнь молодого скульптора, сына А.П. Ленского, Александра Александровича.
   Мучительно было для Александра Ивановича непривычное хождение пешком -- извозчики исчезли, трамваи не ходили.
   Когда-то над Александром Ивановичем подсмеивались, что, направляясь к Ленским, живущим в соседнем доме, он, чтобы не идти пешком, предварительно куда-либо ехал, а оттуда уже с полным правом приезжал к Ленским на извозчике. Теперь же снег на улицах не расчищался, по обочинам высились сугробы, освещения почти не было.
   В то время актеры нередко играли выездные спектакли на заводах и фабриках, расположенных на тогдашних окраинах Москвы. Для этого к театру подавался трамвай, который после спектакля и развозил актеров по узловым пунктам. Однажды из такой поездки Александр Иванович вернулся далеко за полночь -- трамвай по дороге испортился, и пришлось А.А. Остужеву вспомнить молодость и принять посильное участие в его ремонте. И все же с таких спектаклей Александр Иванович возвращался удовлетворенный. Не раз он повторял, что сейчас играть для нового, неискушенного и жадного до впечатлений зрителя намного приятнее, чем для пресыщенной публики дореволюционных лет, не стеснявшейся приезжать в театр с опозданием и переговариваться во время действия.
   Случалось тогда, что бывал Александр Иванович и озабоченным, и усталым, но присутствия духа, бодрости не терял. Свой неисчерпаемый оптимизм, любовь к жизни он удивительно умел передавать окружающим. Молодежи было легко с ним. Никто не слышал от него столь обычной для людей пожилых ссылки на "наше время". И это вполне объяснимо: ведь время, в которое он жил, оно-то и было его временем. В моей комнате постоянно собиралась молодежь -- друзья детства, студенты Литинститута, студийцы Малого театра, и, когда Александр Иванович заходил к нам, никто не чувствовал себя стесненным, споры, разговоры не замолкали. Обладая редким даром большого личного обаяния, Александр Иванович вместе с тем умел заставлять людей думать, не болтать, а говорить, спорить, защищать свою точку зрения, работать над собой, был широк во взглядах, внимателен к людям. Единственно, чего он не терпел, если слышал от кого-нибудь слово "скучно".
   -- Скучно? -- переспрашивал он, и в тоне его слышалось и недоумение и словно бы легкое презрение, -- не понимаю, как может быть скучно, когда вокруг столько всегда нового, интересного, еще непознанного, так много прекрасных и умных книг, сколько объектов для наблюдения -- ведь каждый человек, или почти каждый, бывает по-своему интересен.
   Осенью 1922 года Александр Иванович праздновал сорокалетие своей сценической деятельности. В день открытия сезона все работники Малого театра -- актеры, рабочие, вспомогательный состав -- пришли его поздравить домой. По улице шли колонной, в дом входили группами -- всем сразу в квартире было не поместиться. Александр Иванович был растроган и даже несколько непривычно смущен.
   После официального чествования, состоявшегося в Большом театре, Александру Ивановичу был предоставлен длительный отпуск, и он уехал сначала в Кисловодск, а оттуда в Тбилиси. Но уже в начале февраля его срочно вызвали из отпуска по делам театра, и он вернулся в Москву. Остаток сезона и лето он так много работал, что однажды ночью у него хлынула горлом кровь. Играл он тогда в летнем театре "Измену" (Анания Глаха), "Старый закал" (Олтин) и "Стакан воды" (Болингброк). Осенью был счастлив приездом в Москву глубоко им уважаемого А.Ф. Кони. Анатолий Федорович поселился в кабинете Александра Ивановича, прожил у нас почти месяц, и их поздние беседы за чайным столом были не менее интересны, чем такие же беседы с Анатолием Васильевичем Луначарским. Конечно, надо было бы их записывать, безмерно жаль, что они не зафиксированы.
   В 1924 году торжественно отпраздновали столетие Малого театра. Подготовка к нему стоила Александру Ивановичу огромной затраты сил и нервов. В частности, ему очень хотелось отремонтировать хотя бы фасад здания театра, но осуществить это не удалось -- у молодого Советского государства средства были ограничены. На митинге, состоявшемся у театра, Александр Иванович, указывая на обветшалые стены, изрезанные трещинами, назвал последние "почетными ранами бойца". Юбилейные торжества длились несколько дней. Во время последнего вечера на банкете в Художественном театре Александр Иванович почувствовал себя плохо, и мы рано уехали. Под утро я проснулась от страшных слов: "Вставай скорее, дядя Шура умирает". Это был сильнейший приступ грудной жабы, за ним на протяжении нескольких дней последовали второй и третий. Страдания его были ужасны. Затем постепенно наступило облегчение, но врачи настоятельно рекомендовали провести длительный курс лечения в благоприятных климатических условиях, и в феврале Александр Иванович и Мария Николаевна уехали сначала в Париж,
   а затем, после консультации там с врачами, на Ривьеру. Письма от них приходили утешительные, казалось, болезнь отступила.
   20 декабря 1925 года мы встречали их на Рижском вокзале. Поезд приходил в 7 часов утра, и для встречающих к Малому театру был подан специальный трамвай. По дороге мы видели много одиночных фигур, идущих пешком в том же направлении, к вокзалу. Поезд должен был подойти ко второму пути, и на узкую платформу всех встречающих не пустили. В вагоне, стоявшем на запасном пути, разместился оркестр. Медленно подходил поезд. Зазвучали трубы оркестра. Александр Иванович стоял на площадке спального вагона и удивленно оглядывался, не понимая, кого встречают с музыкой. Только разглядев знакомые улыбающиеся лица, он понял, что встречают его, и, сняв шапку, приветственно замахал ею.
   -- Наденьте, наденьте, -- кричали ему, -- холодно!
   Но, переходя из одних объятий в другие, холода он, видимо, не почувствовал. Его окружили таким тесным кольцом, что я добралась до него только уже в здании вокзала.
   Дома он нам показался сильно осунувшимся, но чувствовал себя бодро и на четвертый день приезда, когда к нам собрались гости, даже сделал со мной тур вальса. Все были удивлены: танцевать Александр Иванович и не любил и не умел, даже на сцене он этого избегал.
   Радость от встречи и кажущегося выздоровления продолжалась недолго. Вскоре Александр Иванович сильно простудился, выступая в филиале Малого театра, и заболел тяжелым воспалением легких. Не буду останавливаться на описании этой тяжелой болезни -- приводимые выше воспоминания д-ра Напалкова дают о ней очень точное представление. Вспомню только его слова в ночь, которую консилиум лучших московских врачей считал для Александра Ивановича последней. "Две жизни прожить не дано никому, -- сказал он, -- я свое прожил и смерти не боюсь". Мрачные прогнозы, к счастью, не оправдались, и медленно, очень медленно силы Александра Ивановича начали восстанавливаться.
   Почти все лето он провел в Кисловодске. Сначала при нем была я, затем на смену приехала Мария Николаевна. Из Кисловодска я поехала на несколько дней в Тбилиси и на обратном пути была обрадована, увидев на перроне Минеральных Вод Александра Ивановича и Марию Николаевну, которые приехали со мной повидаться. Даже в те годы, когда Александр Иванович выступал уже очень редко, его популярность была настолько велика, что все пассажиры вагона, до этого проявлявшие ко мне полнейшее равнодушие, стали искать знакомства с "южинской дочкой".
   Осенью 1926 года Александр Иванович с Марией Николаевной вернулись из Кисловодска, где 17 сентября у Александра Ивановича был сильнейший сердечный припадок. С тех пор здоровье его стало заметно ухудшаться. Теперь он уже почти не выходил из дому, с трудом, сильно задыхаясь, со стонами переходил из одной комнаты в другую. Ежедневные уколы помогали, но ненадолго. В последний раз он сыграл Фамусова 7 декабря 1926 года. Решено было снова ехать во Францию, но на этот раз уже в сопровождении не только жены, но и врача.
   Последние дни в Москве, последние сборы... Конечно, и сам Александр Иванович, и все мы надеялись, что морской воздух и эвкалипты снова возродят его силы. Но сам он как-то изменился, ушел в себя. Не то, чтобы он стал угрюмым, нет, а просто каким-то непривычно сосредоточенным, более равнодушным к повседневной жизни. Не исключено и то, что сказывалось действие морфия -- единственного средства, облегчавшего его страдания, но, конечно, и разрушавшего его могучий организм.
   В санатории в местечке Жуан-ле-Пэн вместо морфия ему стали вводить дистиллированную воду, и он начал поправляться, однако 16 сентября, накануне своего семидесятилетия, все же сказал жене: "Если мне суждено прожить завтрашний день, то я буду жить еще долго и, может, кое-что еще сумею сделать. Но кажется мне, что я его не переживу". Предчувствие его не обмануло. Хотя он и успел закончить свою последнюю пьесу "Рафаэль", но давняя его мечта -- "написать большой роман" -- осталась неосуществленной...

* * *

   На рейде порта Батуми стал на якорь пароход компании "Мессажери Маритим" "Имерети II". На мачте развевался черный флаг. У борта стояла Мария Николаевна, охватив голову руками, она казалась воплощением отчаяния. Из трюма подняли свинцовый гроб с прахом Александра Ивановича. На пристани начался траурный митинг. Для последнего пути был подготовлен специальный большой товарный вагон, убранный внутри пальмами и лаврами, для гроба устроен специальный постамент. Снаружи в венке -- большой портрет Александра Ивановича. Установили гроб, возложили венки, поезд тронулся. После остановки в Тбилиси и состоявшейся там гражданской панихиды, вагон прицепили к поезду, идущему в Москву. На всем пути на крупных станциях поезд встречали представители местных театров. Одна встреча запомнилась особенно. Глухая ночь. Льет дождь. Поезд стоит на какой-то узловой станции и мы бежим к вагону, боясь, что его по ошибке могут отцепить. Но вагон на месте, а возле него замечаем небольшую группу людей, стоящих под зонтами. Кто-то задает нам вопрос:
   -- Вы сопровождаете тело Южина?
   -- Да. А вы кто?
   -- Мы здешние актеры. Поздно узнали, не смогли купить цветы и просто пришли поклониться...

* * *

   Последние десять лет своей жизни вдова Александра Ивановича Мария Николаевна посвятила себя увековечению его памяти. Она разобрала и систематизировала его огромный архив, в квартире, закрепленной Моссоветом после смерти Южина за его семьей, устроила мемориальный музей, располагавшийся в двух самых больших комнатах -- его кабинете и смежной с ним бывшей гостиной. Семнадцатого числа каждого месяца -- дата смерти Александра Ивановича -- она устраивала в этих комнатах вечера воспоминаний, на которых выступали товарищи Александра Ивановича по сцене, театроведы, художники, друзья.
   Светлую память оставил по себе Александр Иванович. Он любил жизнь во всех проявлениях, исполнял то, что считал своим долгом. Высшим мерилом для него была совесть.
   
   21.V.1982
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru