Каверин Федор
А.И. Южин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Князь Александр Иванович Сумбатов-Южин. Воспоминания. Статьи. Исследования
   М., 2007. -- (Библиотека Малого театра)
   

Федор Каверин

А.И. ЮЖИН

   В те дни во главе Малого театра стоял Александр Иванович Южин. Известный драматург, крупный общественный деятель, А.И. Южин был идеологом старейшего театра и его первым актером. Мы учились у него и храним о нем благодарную память. Но, начиная свои воспоминания об Александре Ивановиче, я должен прежде всего рассказать о "бунте" молодежи и о наших столкновениях с А.И Южиным.
   В Малом театре нам, молодым людям, пришедшим в него в первые годы Октября, многое казалось устаревшим, застывшим в неподвижных формах превратно понимаемых традиций. Мы многого хотели и, может быть, слишком о многом мечтали; но ведь то была пора нашей жадной, полной радужных надежд юности. Силой обстоятельств я стал представителем нашей школьной молодежи в борьбе со старым, отжившим, как нам тогда казалось,
   Малым театром, и, значит, в первую очередь с Южиным.
   Мы думали, что Южин, этот "столп" Малого театра, не желает понять, чем бьются наши сердца. Сколько надо было иметь хитрости, несвойственной молодости дальновидности, чтобы добиваться своего от "железного рыцаря сцены". Отношения с Южиным особенно обострились в те дни, когда в школе Малого театра заговорили, сперва шепотом, о своем коллективе, то есть о будущей студии. Я больше других товарищей был захвачен идеей организации молодого театра Увлеченный борьбой за осуществление наших планов, я, естественно, был однобоко, фанатически пристрастен. Неприязнь к Южину дошла до того, что в день его юбилея я не счел возможным выступить с порученным мне приветствием от молодежи и передал эту миссию Всеволоду Аксенову.
   Сейчас я думаю, что для нас едва ли не лучшей учебой были репетиции в Малом театре. Но тогда мы смотрели иначе; репетиции мешали занятиям в школе. Мы не имели возможности работать над Ромео, Гамлетом, Протасовым, царем Федором Иоанновичем, над Катериной, Евгенией, Джульеттой. Мы пришли в стены "Дома Щепкина" учиться и считали это своим главным делом. Наши педагоги В.Н. Пашенная и Н.А. Смирнова тоже были недовольны, неодобрительно покачивал головой умный Эфрос. Приходилось выкраивать ночные часы, чтобы заниматься отрывками. Нам не удавалось осуществить замыслы, с такой любовью выношенные в сердце. Наше терпение истощилось, и мы капнули кляксу на священные страницы истории Малого театра. Клякса эта называется "ультиматум молодежи", который мы предъявили дирекции.
   Он и сейчас цел у меня -- этот каллиграфически переписанный "ультиматум", украшенный подписями всех учеников школы. Голодные юнцы даже не вспоминали о трудном материальном положении; говорили только об учебе. Мы просим наладить занятия в школе. Мы согласны работать в театре, мы гордимся этой работой, любим ее. Но сейчас она отнимает у нас все время, наша учеба останавливается, мы не движемся вперед. Мы пришли в школу Малого театра не для того, чтобы стать статистами. В статисты записываются у
   А.С. Соловьева, они не несут никакой ответственности, будучи случайными людьми в театре, а мы отвечаем за каждый наш шаг на сцене. Молодежь не раз просила вас: "Дайте нам возможность работать и в театре и в школе". Вы отвечали: "Да-да, конечно!" -- и ничего не сделали. Больше терпеть невозможно. Если в течение недели не будут организованы полноценные уроки и настоящее расписание, то с такого то числа мы все, как один, перестанем являться на спектакли. А в репертуаре, объявленном Малым театром, школьники заняты в массовых сценах в "Посаднике", "Электре", "Ричарде III", "Горе от ума", "Свадьбе Фигаро".
   Сколько дней кипела и бурлила школа, вырабатывая этот текст! Сколько митингов и собраний состоялось на каждом курсе! Сколько колеблющихся, сомневающихся пришлось убеждать! Сколько страстных речей было произнесено, когда мы обсуждали наши требования! Наконец, мы вручили дирекции наш ультиматум.
   В тот вечер спектакля в театре не было; мы должны были заниматься в школе. Приходим возбужденные, взволнованные: все-таки, ультиматум, забастовка в центре советской Москвы, на Театральной площади... Вместе со снегом за воротник пробирается какая-то колючая дрожь.
   Нелегко быть "вождем"!
   Школа заперта. Мы стучим, но нам не отвечают. На дверях небольшой лист бумаги. На нем аккуратным почерком написано:
   "Решением Дирекции Академического Малого театра курсы при театре с сего числа закрыты".
   Сквозь стекла видна наша школьная лестница. Почему же сторожа -- Феня и Федосий Павлович -- молчат? Ведь они живут в школе. Притаились? Попробую пройти двором, тем знаменитым старинным двором, где помещается балетная школа Большого театра, где бывали Грибоедов, Пушкин. Нет, и с черного входа никто не отвечает. Возвращаюсь. Перед объявлением среди моих товарищей стоит заплаканная первокурсница, в хорошенькой меховой шапочке, с муфточкой, в ботиках.
   -- Ну, дождались? -- спрашивает она, не скрывая ненависти. -- Этого хотели?
   -- Нина, будет! -- останавливают ее друзья, зная что у меня сейчас совсем не сладко на душе. Но маменькина дочка не успокаивается.
   -- Да! Вот пойдем и выдадим. Скажем -- вы уговорили подписаться, а мы ничего не понимали...
   Я представляю себе, что в дирекции сидит уже не одна такая девица, что дело сорвано. Бегу в театр к телефону. Дежурные глядят на меня укоризненно, покачивают головами. Что делать? Бегу в гостиницу. Звоню Н.Е. Эфросу. К телефону подходит Надежда Александровна. Она уже в курсе событий. Успокаивает меня: "Не так страшен черт, как... Доживите до завтра". Звоню А.П. Петровскому, работавшему с нами над постановкой "Тартюфа". Андрей Павлович хватается за голову -- что наделали, мальчишки! "Сейчас у меня спектакль, ночью читаем пьесу, завтра до репетиции урок". Я слышу, как Петровский листает записную книжку. "Приходи завтра домой в шесть утра. Все кончится благополучно. Но уладить дело будет трудно. Ты еще не знаешь Александра Ивановича".
   Возвращаюсь к своей стайке. Да, наша горячо любимая школа заперта, закрыта. И мы виноваты в этом! Нет, тут что-то не так, это неправда!
   Мы не привыкли быть свободными в вечерние часы. Горсточка единомышленников-друзей отправляется бродить по московским улицам. Проходим мимо Большого зала консерватории, где скоро начнется концерт. Разглядываем афишу и видим -- красной строкой объявлен народный артист А.И. Южин. Толпой заходим в администраторскую, объясняем: "Хотим послушать Александра Ивановича, мы -- ученики школы Малого театра". Говорим, а про себя думаем -- может быть, мы уже не имеем права так называться? Может быть, здесь уже все известно, и на нас смотрят как на забастовщиков?
   Нет, дежурный администратор приветлив, он вырывает нам из книжки сразу полряда в партере. Как и все зрители, не снимая пальто, с шапками в руках, в валенках мы входим в зал.
   Концерт начинается. После музыкального номера -- рояль с арфой -- ведущий сразу объявляет Южина.
   На эстраде появляется он, наш враг, незадолго до этого концерта одним росчерком пера закрывший школу. Южин входит в рабочей куртке, с карандашом, торчащим из нагрудного кармана, как будто всего на несколько минут оторвался от повседневных дел. Он приветливо и радушно улыбается, словно ему сегодня не испортила настроение отчаянная компания молодежи.
   -- Монолог Павла Афанасьевича Фамусова из комедии Грибоедова "Горе от ума", -- объявляет Южин. И, сев спокойно в кресло, под шум благодарных аплодисментов, начинает:
   
   Петрушка, вечно ты с обновкой,
   С разодранным локтем...
   
   Зал смеется. Интонация обещала кару за "обновку", но барин смягчается; он благодушествует, играет, мурлычет, как сытый московский кот. Мы невольно взглядываем на сидящего с нами Володю Мейера. В Малом театре он исполняет роль Петрушки. Кажется, что он и сейчас, здесь, готов достать календарь, черкнуть на записном листе "противу будущей недели":
   
   К Прасковье Федоровне в дом
   Во вторник зван я на форели...
   
   Голодные зрители, заполнившие холодный зал, весело смеются. Они смотрят сверху вниз на сытого, чистого, холеного барина и вместе со своим народным артистом смеются над Фамусовым, над его философией. Мы тоже с восхищением слушаем, как Южин великолепно исполняет замечательный монолог. И тут чувствуем, что борьба с Александром Ивановичем делается трудной, почти невозможной. Он покорил нас, мы его обожаем. Нам хочется крикнуть на весь зал: "Вы знаете этот чудесный, умный актер наш учитель, наш директор, наш..."
   А Южин уже раскланивается в ответ на дружные аплодисменты и объявляет:
   -- Рассказ о Москве из второго действия
   И вот он заурчал счастливым, самодовольным тоном:
   
   Вкус, батюшка, отменная манера,
   На все свои законы есть...
   
   Сатирическая картина старой Москвы... Всем, ее старичкам, юношам -- сынкам и внучкам, дамам и их дочкам, -- всем выносится беспощадный приговор. Зал весело, победно смеется. Смеемся, аплодируем вместе со зрителями и мы, кричим: "Южин Южин!"
   Овации длятся и после того, как Южин в последний раз скрывается за кулисами.
   Уже поет известный баритон арию из "Снегурочки", ту арию об острове Гурмызе, которая представляет собой как бы предисловие к верхнему "до": "А мне любовь отда-ай!", но теперь нас это не интересует. Мы постепенно покидаем партер и толпимся на широких лестницах Большого зала консерватории. Здесь мы сталкиваемся с Александром Ивановичем. Он быстро и упруго шагает по ступенькам к выходу, подняв воротник шубы, закутав теплым шарфом рот и нос. На этой широкой лестнице Южин уже не кажется нам таким своим, дорогим, каким он был на эстраде. И все же мы встречаем его радостно и приветливо:
   -- Здравствуйте, Александр Иваныч! А мы вас слушали, Александр Иваныч!
   Южин любезно направляется в нашу сторону, готовится опустить шарф со своих уст, но... узнает нас.
   -- Здрассте, -- еле слышно, презрительно цедит Александр Иванович и исчезает в дверях раньше, чем мы успеваем опомниться.
   В течение нескольких дней, пока шли спектакли без массовых сцен и театр в нас не нуждался, школа была закрыта. Ее открывали только на часы собраний. Происходило какое-то подобие торговли между дирекцией и учениками школы. Испугавшихся, отступников с каждым собранием становилось все больше, мы -- инициаторы -- оставались в меньшинстве. Н.О. Волконский играл роль посредника, примирителя. Он делал это, искренне желая добра. В дирекцию звонили из Наркомпроса, с Южиным разговаривали, писали ему письма. В театре не назначали репетиций для замены нас в массовых сценах. Конечно, быстро ввести новых исполнителей, хотя бы в санинские постановки, не было никакой возможности.
   Наверху нас не осуждали, не упрекали, а посмеивались да покачивали головами. Инспектор государственных театров
   Е. К. Малиновская не допускала мысли, что молодежь будет тянуть "стачку". Все наши друзья: В.Н. Пашенная, Н.А. Смирнова, Н.Е. Эфрос, А. П. Петровский, А.А. Санин -- считали, что мы уже произвели впечатление. Словом, "пошебаршили" -- и будет!
   Наконец Н.О. Волконский объявил нам: дирекция, иначе говоря
   Южин, сделает вид, что ничего не произошло, если завтра в 12 часов дня школа явится в полном составе в театр, в актерское фойе, чтобы взять свой ультиматум обратно. Кто не придет, тому надлежит явиться в дирекцию отдельно, чтобы дать объяснение, или оставить школу. Ученики выслушают слово представителя дирекции, возьмут свою "чувствительную" бумагу, а уже после этого руководство обсудит вопрос о нуждах школы.
   Не идти?
   Большинство встретило заявление Волконского вздохом облегчения. Правда, ученики, составлявшие это большинство, не считались самыми способными в школе. Прекрасно понимая, что без меньшинства они не представляют собой ценности для Малого театра, товарищи настойчиво уговаривали нас принять предложение дирекции.
   Надо было сдаваться, чтобы продолжать учебу в любимом театре. С огромным трудом я все-таки уговорил товарищей выполнить распоряжение дирекции с одним условием -- мы придем, мы отбудем "каноссу", выслушаем обращенную к нам речь, но будем молчать. От нас не дождутся ни слова, ни звука, мы не станем каяться. То, что мы прибыли за нашим письмом, -- это и есть капитуляция.
   Молодежь не предвидела, что на следующий день ей придется принять участие в великолепно организованной А.И. Южиным постановке, где сам он блестяще играл главную роль. Когда в условленный час мы собрались в артистическом фойе, его нельзя было узнать. Оно было заставлено мебелью из разных пьес. Вдоль окон стояли простые скамейки из "Посадника" и "Воеводы", табуретки и ящики с положенными на них досками: это места для нас, для виновных. Напротив, на небольшом помосте, была размещена более приличная мебель из пьес Гоголя, Островского, Грибоедова. В центре возвышалось египетское кресло. Нам было ясно, для кого оно предназначалось. Вскоре оказалось, что по приказу дирекции здесь будет присутствовать не только школа, но и вся труппа, вся контора, все технические цехи. Сюда же был вызван и педагогический совет училища. Раздался звонок, как на репетицию, и началось шествие. Актеры, профессора, рабочие занимали заранее отведенные им места.
   Наверху, на хорах, лицом к "проклинаемым" разместились молодые актеры поотважнее и поозорнее. На их лицах -- преувеличенно трагический ужас или дружеское сочувствие. От этого на душе становилось чуть легче.
   На местах для труппы оказались незанятыми большие удобные кресла. Какая удача! Лешковская, Ермолова, Садовская отсутствуют. Они не пришли смотреть на наше унижение... Не из сочувствия, конечно. Это ведь не репетиция, можно и не прийти. В рядах, где сидели наши маститые профессора, бросались в глаза грива П.Н. Сакулина, европейски подстриженные седины М.Н. Розанова, симпатичное, растерянное лицо нашего учителя рисования И.И. Воронова. Все ожидали. Слышалось приглушенное гудение голосов.
   Наконец, выдержав приличную паузу, явился и встал подле своего кресла сам Александр Иванович. Мы поднялись. Не глядя на нас, Южин сделал знак рукой:
   -- Садитесь!
   И началась: речь, которую мы запомнили "по гроб жизни". Это была особая, актерская речь. Где не хватало слов, там помогали интонация, жест, мимика. Директор, громя, воспитывал нас. Он торжественно сек нас публично, перед всем коллективом.
   -- Товарищи! -- начал Южин. -- Вековая история нашего Малого театра, храма русской культуры, сокровищницы ее великих традиций замарана. Это случилось 24 января 1921 года!..
   Первые фразы, произнесенные тоном патриция из "Побежденного Рима", прозвучали благородно, трагически, и невольно задели что-то внутри. Но тотчас с предельно контрастирующей простотой Александр Иванович брюзгливо добавил:
   -- ...или 23 января, я уже не помню, когда вы осмелились подать этот... ваш... ульти-ма-тум!
   Реплика была адресована прямо нам, причем последнее слово Южин произнес, как бы стыдясь за нас.
   Весь вид Александра Ивановича, все его поведение свидетельствовали о том, что ему тяжело и неприятно разговаривать с молодежью в таком тоне. И в то же время видно было, что он наслаждается ролью, которую ему приходится играть на этом собрании, что он "купается в ней".
   Вот Южин сделал паузу, словно у него от волнения комок подступил к горлу. Он сел в кресло. Ему подали стакан воды. Он отпил несколько глотков.
   Честное слово, это была игра! Если бы Александр Иванович в самом деле так глубоко переживал подобные неприятности, разве он мог бы в течение стольких лет с успехом оставаться на посту директора театра? Южину просто нравилось играть здесь, за кулисами. Он упивался своей игрой.
   И какой живой, интересной, тонкой была его игра! Углы губ Александра Ивановича едва заметно дрожали, на глазах блестели слезы. Даже товарищи, великолепно знавшие лучшего актера театра, тревожились за Южина.
   -- Александр Иванович! -- почти вскрикнула наша дорогая Надежда Александровна, словно испугавшись, что она не сумела вовремя остановить своих воспитанников.
   Но вот Южин собрался. Он встал. Он дрожит от негодования. Пальцы его эффектно комкают наш ультиматум.
   -- Молодые люди, -- говорит Южин, но такое обращение к нам кажется ему слишком мягким. -- Девчонки и мальчишки! -- гневно восклицает он. -- Вы еще без году неделю находитесь под этими дорогими для всех нас сводами. Вы еще не успели произнести с наших священных подмостков нескольких фраз; пискнули там что-то, чего никто в зале не понял. Вы еще только начинаете лепетать на сцене, мы вас учим говорить со зрителями, с народом. У вас пока ничего не выходит -- трудно! Я не упрекаю вас в этом; в самом деле трудно. Ни я, ни дирекция, ни Малый театр не упрекаем вас, но своим недостойным поведением вы заставляете нас относиться к вам, как к мерзким, грязным проходимцам, случайно забредшим в наш народный дворец. Как! Вы еще не умеете сами обращаться с носовым платком, к вам каждую секунду кидаются Надежда Александровна, Вера Николаевна, Иван Степаныч, Александр Акимыч, чтобы вытереть ваши носики. И вы смеете театру, которому сейчас так тяжело, так непривычно, -- вы смеете предъявлять свой ультиматум?! Мы вас не звали, вы сами прибежали сюда по шестьдесят, по сто человек на одно место. Зачем? Чтобы заявить: "Ну, вот что! ты там, как хочешь, выворачивайся, а мы с тридцатого на твои массовые сцены не пойдем!" Матвей Никанорович, Павел Никитич преподают вам историю театра, а вы ведете себя, как невежды. Товарищи профессоры, артисты, товарищи рабочие, мы их пригрели... это наши наследники. А?
   Далее в блестяще сыгранной пантомиме были показаны распоясавшиеся молодые люди, не имеющие ничего святого за душой, которые смеют считать себя наследниками столетнего театра. Среди зрителей наверху послышался было смешок, но Южин тотчас оборвал его. Он почти закричал на нас:
   -- Вы смеете угрожать Малому театру. Вы грозите остановить его работу. Не бывало и никогда не будет такого на нашей сцене. Отсюда сконфуженные и пристыженные удалялись царские министры. Нам мешали ставить то, что мы хотели, мы ставили другие пьесы, а выходило все так, как нам хотелось. Имейте в виду, если вы категорически откажетесь участвовать в массовых сценах, мы наберем новых людей, более внимательно проверив их. А пока мы не заменим ни одного спектакля. Все свободные актеры пойдут на выход Мария Николаевна Ермолова, Елена Константиновна Лешковская, Осип Андреевич Правдин, не говоря уже о более молодых -- Яблочкиной, Турчаниновой, Рыжовых, Садовских -- все дали мне обещание. И вместо неприятностей, которые вы собираетесь нам причинить, вы украсите нас невиданной в истории театра славой, потому что -- и это одна из самых дорогих наших традиций -- каждый работник Малого театра любит прежде всего свой театр, а потом себя.
   И полилась речь, зазвучал монолог... А.И. Южин говорил о Малом театре, о его традициях, о Щепкине и Мочалове. Он с гордостью произносил имена Ивана Васильевича Самарина, Николая Игнатьевича Музиля, Гликерии Николаевны Федотовой, не преминув добавить, "которая и ныне здравствует". Мы слышали имена авторов, названия пьес, главы истории Малого театра, на чистоту которой совершалось дерзновенное покушение.
   Южин молча прошелся между рядами учеников. Его походка была значительной и напряженной. Мы провожали его глазами.
   -- Главное, что мы все знаем, -- неожиданно заговорил Александр Иванович, -- мы знаем, кто активен в вашем наступлении на Малый
   театр, кто -- пассивен. Мы знаем поименно всех, кто затеял эту пышную демонстрацию.
   Мой товарищ И. Свищев и я сидели рядом. А.И. Южин остановился против нас и продолжал говорить, глядя нам в глаза.
   -- Мы знаем всех этих свистунов, которые грозят поколебать наши подмостки.
   Сверху, с хоров, на нас глянули сочувствующие лица.-- "Вот какую кашу заварили!" Ясно было, что там есть кто-то и на нашей стороне. Здесь же, вокруг Южина, все были исполнены сочувствия к нему, все, и профессора и рабочие, казались его друзьями и единомышленниками.
   -- Вы не думайте, мы мстить не будем! -- произнес Александр Иванович, и вздох облегчения пронесся по рядам "мятежников", -- Малый театр не мелочен; он слишком велик и славен, чтобы считаться с ребяческим бунтом.
   Словно отдыхая от утомительной лекции, Южин снова опустился в кресло. И в финале поставленного для нас спектакля он явился добрым, всепрощающим отцом.
   -- Ну, а теперь, -- промолвил Южин, и на лице его засветилась улыбка, взгляд стал всепонимающим,-- давайте поговорим не так, как меня обязывает высокое звание, а по-человечески, по-родственному, И действительно, с нами говорил ласковый, любящий отец. Таким я не видел Александра Ивановича ни в одной роли.
   -- Я прошу, чтобы кто-нибудь взял слово и рассказал, чем вы в самом деле недовольны, в чем проявилось неуважение, плохое отношение к молодежи. Мы не хотим, чтобы Москва, чтобы Анатолий Васильевич могли подумать неверно о наших взаимоотношениях.
   Мы молчим. Все, о чем мы считали необходимым всерьез говорить с дирекцией, было написано в нашем ультиматуме. "Вы и в вашем лице Малый театр оскорблены? Мы пришли взять наш документ обратно. Нам разговаривать не о чем. Мы молча признаем свое поражение".
   Южин нервничает, его брови сходятся. Не на смех ли выставляет его молодежь перед почтенным собранием?
   Мы молчим
   -- Я говорю просто, дети, малые, неразумные, скажите же, что вас так волнует?
   Молчание.
   -- Вы не хотите считать Малый театр своим родным домом?
   Снова молчание. Неожиданное упорство становится нашей победой. Александр Иванович становится суетливым и несколько растерянным,
   -- Ну что же, товарищи. Скажите хоть слово...
   И одно слово, один звук несется с подоконника, из глубины фойе, где сидят несколько учениц,
   -- А... -- робко начала одна из них, но тотчас замолкла.
   Этого достаточно. Томительная пауза окончена.
   -- Что такое "а"? -- как лев, вскакивая и кидаясь к девушкам, спрашивает Южин.
   -- Карточки на продовольствие литера "а" были обещаны школе, а дали только "б". Мы голодаем.
   Вздох недовольства, осуждения слышится на наших скамьях. Как бы мы ни голодали, сейчас это вовсе не важно. Мы меньше всего думали об этом, предъявляя наш ультиматум. Но Южин уже воспользовался поданной репликой, он начал блестящую импровизацию на тему этого "а". Да! В такое время они, артисты, дирекция, должны заботиться, чтобы девушки и юноши возможно легче пережили тяжелые годы. Его не могут упрекнуть в том, что он этого знать не хочет. Действительно, иногда приходится трудно. Про каждого ведущего артиста, про каждого члена дирекции можно сказать то же самое. Голод и разруху мы переживаем одной семьей.
   Наш бойкот был сорван. А.И. Южин торжествовал победу.
   Занятия в школе возобновились. Через несколько дней пришел и наш черед радоваться. Все просьбы, изложенные в ультиматуме, были удовлетворены дирекцией.
   Вот таким он и был, Александр Иванович, человек и актер. "Поза!" -- говорили мы, и были правы. В одном мы были неправы -- не нужно было придавать этому слову полупрезрительный смысл, ведь лицедейство -- вторая натура актера. А.И. Южин был рожден для театра, сцена была его родной стихией.
   В 1942 году я приехал из обслуживаемой нами воинской части по делам своего театра в затемненную военную Москву. Торопясь закончить множество спешных дел, я забежал в ВТО, где мне посчастливилось достать "Записки" А.И. Южина. Я провел над книгой несколько ночей, вчитываясь в ее страницы. Красивый, светлый, благородный образ возник передо мной, стирая и вытравляя былую неприязнь. Читая об отношении А.И. Южина к Октябрю, к нам, молодежи, я оценил энтузиазм, с которым он отдавал свои силы строительству советского театра, так легко примирившись с потерей имения, денег. Я понял, как самоотверженно служил Александр Иванович своему искусству, родному Малому театру.
   Об А.И. Южине -- актере, руководителе и историке Малого театра, драматурге и публицисте, блестящем организаторе и видном общественном деятеле -- написано очень много. И все же хочется рассказать несколько эпизодов из жизни этого замечательного театрального деятеля, которые, может быть, дополнят представление о некоторых чертах его творческого облика.
   Многие беседы А.И. Южина и высказанные им беглые, отрывочные замечания давали возможность составить представление о его взглядах на искусство. Страстно отстаивая свои убеждения, Александр Иванович умел говорить так, что все казалось простым и ясным.
   Разве не ясно, например, что главным оружием актера является его речь. И Южин в своей актерской практике, в беседах с товарищами, учениками, на уроках проповедовал душевную, человечную и непременно красивую, звучную речь. Он выходил из себя, когда не разбирал, что говорил актер на сцене. Такой человек, по его мнению, не имел права быть актером. На школьных экзаменах, бывало, чуть "зашепчут", а Александр Иванович -- председатель комиссии -- уже закрыл глаза и дремлет, либо делает вид, что дремлет. Особенно он не любил актеров, подслушивающих будничную речь и щеголяющих тем, что они воспроизводят ее на сцене со всеми подробностями. Южин терпеть не мог исполнителей, делающих вид, что они подыскивают слова, составляют в уме фразу, чтобы ответить партнеру. "Икота, заикание", -- резко критиковал Александр Иванович таких правдолюбцев.
   -- Чувствуется, что вы, должно быть, способный человек, вы что-то интересное рассказывали, так горячо, убежденно и долго так -- вот жалко только я не понял, про что вы говорили! -- срезал Южин на экзаменах одного моего товарища, ныне народного артиста республики.
   Замечательно объяснял Александр Иванович, что такое классический монолог. Это -- мысли действующего лица. Они сталкиваются, они догоняют друг друга. Актер должен донести их до сердца зрителя в словах, в паузах. Поэтому драматический герой, будь то Макбет, или Чацкий, или Борис Годунов, оставшись на сцене один, не может жестикулировать, метаться. Нет! Нужно быстро, живя чувствами и мыслями этого лица, сказать, "сбросить" текст.
   А.И. Южину довелось сыграть несколько спектаклей с великим трагиком Сальвинии. Он на всю жизнь сохранил впечатление об этих спектаклях, считая их великолепными уроками. Александр Иванович рассказывал о Сальвини с восхищением.
   -- Сальвини гастролировал в Малом театре, -- говорил Южин. -- Он -- Отелло, Александра Александровна Яблочкина -- Дездемона, я играл Яго. На репетициях он показался нам очень старым, даже дряхлым. А уж и вправду старенек был. Вечером, на спектакле -- гроза, буря, голос откуда-то взялся. Особенно он потряс всех в последнем акте. Там у него такая игра: Отелло исчезает за пологом ложа Дездемоны. Пауза. Полог колеблется под его руками, потом все стихает. А далее Сальвини высовывает в разрез полога лицо и издает страшной силы крик, трагический крик: жизнь погублена, глубина горя и отчаяния. Зрители в зале вздрагивают, иные вскакивают, рыдают. Откуда же у этой развалины, у этого старого гриба, извините, такой голос? Пошел я к нему после спектакля в уборную и откровенно спрашиваю по-французски: "Маэстро! Откуда у вас, в вашем возрасте, берется такой голос?" А он мне так вежливо, скромно отвечает: "Какой же у меня теперь голос? Раньше был, а теперь нет. Я сейчас вовсе не кричу. Я только перед этим вскриком очень тихо, совсем тихо говорю, подготавливаю впечатление!" Передавая слова Сальвини, Южин словно признавался, что он узнал от него одну из великих тайн актерского искусства.
   Александр Иванович рассказывал и другие интересные подробности. Сальвини просил Яблочкину не надевать парик, потому что он тащит Дездемону за волосы с одной стороны сцены на другую. Яблочкина испугалась. На спектакле Сальвини заставил зрителей трепетать от ужаса, а на самом деле он перенес партнершу через сцену заботливо и мягко, не причинив ей ни малейшей боли. С веселым смехом -- дело было за стаканом вина -- Южин вспоминал, что О.В. Гзовская добивалась от Сальвини совета, как играть Офелию, и получила мудрое наставление: "Oh, bien jouer!" ("О, хорошо играть!").
   Не могу не рассказать такой поучительный случай. Надежда Александровна поставила в школе несколько сцен из шиллеровского "Дон Карлоса". Филиппа II играл Н. Шамин, Позу -- Б. Бриллиантов, Королеву -- О. Ничке, Карлоса -- Н. Кудрявцев и Всеволод Аксенов. Мне в этом спектакле досталась небольшая и неблагодарная роль графа Лермы. Зная поговорку: "Нет плохих ролей, есть плохие актеры", -- я из кожи лез, чтобы сделать образ советника короля интересным. Перечитал много книг, но особенно мне повезло с иллюстративными материалами. Я нашел портрет графа Лермы -- гравюру с картины Веласкеса. Счастливый, я рассматривал портрет, стараясь представить себе внутренний мир, характер, привычки Лермы. И вот я услышал его голос, уловил его взгляд. Больше всего, разумеется, гравюра помогла в работе над гримом. Видя мое увлечение, Н.М. Сорокин коротко сказал:
   -- Лицо подправим, нос вылепим, бороду сделаем новую.
   С бородой пришлось особенно побиться. Надо было приучить к ней руки, чтобы найти беспокойные пальцы, купающиеся, ныряющие в волнах седых волос. Для меня специально делали бороду, а я тем временем репетировал с подобранной. Наша работа над "Дон Карлосом" шла дружно. Все кончилось полной победой. Те, чье мнение я ценил, -- Н.Ф. Костромской, А.П.Петровский, А.А.Остужев -- заходили ко мне после генеральной репетиции, целовали меня, поздравляли, говорили, что я буду хорошим, серьезным актером, и даже цитировали слова моей роли:
   
   Я многого боюсь за мысли,
   Но не за сердце нашего инфанта.
   
   Спектакль смотрел и Александр Иванович, справедливо считавшийся лучшим специалистом по Шиллеру. Знаток и поклонник романтической школы, в прошлом он был замечательным Позой. Конечно, Смирнова сделала все, чтобы на следующий же день после показа состоялась беседа с Южиным о нашем "Дон Карлосе". Представляете, с каким волнением собиралась молодежь на эту беседу. Александр Иванович пришел в назначенное время. Беседа была взволнованной и интересной. Особенно запомнилось, как горячо говорил Южин о том, что вымысел поэта должен стать для исполнителей правдой, что нам нужно верить в этот вымысел и отдаваться ему всей душой.
   Южин подробно, я бы сказал придирчиво, разбирал игру всех моих товарищей. Он говорил о ее содержании, о том, как каждый из них читал стихи, останавливался на отдельных позах, походке, поставе головы, вспоминал, как они обращались с оружием. Только графа Лермы он не касался в своей беседе, даже тогда, когда это очень пришлось бы к слову. Наконец, Надежда Александровна, гордившаяся моим успехом в этой роли, напомнила ему:
   -- Александр Иваныч! Вы ничего не говорите Феде. Скажите и про нашего графа Лерму.
   -- Федя? Да-а, Федя! -- тон Южина резко изменился. -- Федя, скажите, что это за кучерскую бороду вы прицепили? Вы знаете, ведь это Шиллер, -- как пикантную новость сообщил Александр Иванович. Все удивились. Воцарилась неловкая пауза. Больше всех был поражен я, ожидавший похвалы
   -- Александр Иваныч! -- заговорил я через секунду, преодолевая обиду. -- Меня загримировал Николай Максимович точно по гравюре Веласкеса, и борода сделана специально для спектакля.
   -- Странно... -- медленно произнес Южин.
   А я тем временем думал: Позу сто раз играл, специалист по Шиллеру, директор старейшего театра, а не знаешь гравюры, которой пользуется зеленый школьник. Думал неуважительно, зло...
   -- Нет у вас при себе этой гравюры? -- спросил Александр Иванович.
   -- Как же!.. Вот она! -- победоносно воскликнул я и, развернув трубку бристольского картона, поднес ему портрет. Южин рассматривал его сперва строго, потом с улыбкой и под конец рассмеялся.
   -- Замечательная гравюра! -- весело говорил он. -- Лицо-то какое, особенно глаза. Но как же Николай Максимович не предостерег вас! Ведь, живя в XVI веке, Вела-скес не мог предвидеть, что в начале XX века в Московии точно такие бороды будут носить городские кучера и извозчики. Теперь же эту бороду сразу узнает каждый наш зритель среднего возраста. Придет вот такой профан Южин и спросит: "Вы, Федя, зачем кучерскую бороду вашему графу приклеили?"
   Южин был прав. Изучая иконографические и литературные материалы, нельзя забывать об окружающей жизни. Какое счастье, что он вовремя заметил мой промах и так просто объяснил ошибку.
   -- Запомнили, Федя? -- обратился ко мне Южин.
   -- Будьте покойны, Александр Иванович! Запомнил. На всю жизнь. Спасибо.
   
   Простота и ясность. Без них умный и тонкий артист Южин не понимал и не принимал искусства. Помню, в годы, предшествовавшие рождению Студии, я с товарищами -- будущими студийцами -- ставил в филиале Малого театра "Не так живи, как хочется" Островского. Как студент-филолог, я хорошо знал русские апокрифы, кроме того, мне удалось специально познакомиться со старообрядческим фольклором. Спектакль получился занятный. Молодые исполнители играли хорошо: Петр -- В. Савельев, Груша -- Н. Цветкова, Еремка -- Н. Корелов, Агафон -- Н. Свободин.
   Спектакль начинался так: небольшой оркестр домбр играл "вьюгу" на мотив песни Еремки:
   
   Уж и я ли твому горю помогу!
   Помогу -- могу-могу-могу-могу...
   
   Раскольник Илья -- его играл Саша Глумов -- лежал на полу, распростершись крестом перед иконами. Занавес раскрывался в темноте. Сквозь чуть просвечивающее низенькое окошечко видно, что на дворе метель. Затем в ритме вьюги, постепенно, в три приема, вспыхивают лампады у старинного иконостаса. На сцене светлеет. С пола поднимается иконописный старик и начинает свой монолог. Это был один из первых моих постановочных опытов. Мне хотелось сразу ввести зрителя в поэтическую атмосферу спектакля. Машинисту сцены, осветителям старого театра все это казалось необычным, и мне пришлось повторять задуманное начало десятки раз.
   Принимать спектакль неожиданно явился сам Александр Иванович. Польщенные такой честью, мы, естественно, волновались еще больше. Не доверяя электрикам, я бросился в осветительную будку, чтобы продирижировать включение света.
   Начали. Зазвучал оркестр, в абсолютной темноте раздвинулся занавес. Слушая музыку, считаю такты, рука моя поднята. Все идет хорошо. Вдруг из зала долетает сердитая фраза:
   -- Да прибавьте света! Здесь не Художественный театр!
   Это сказал директор, Южин. Электрики мгновенно, не дожидаясь моих сигналов, не обращая внимания на мою отчаянную мимику, сразу заливают сцену полным светом. И только потом, с опозданием включают лампадки.
   Убитый, я выскакиваю из будки. С накладки -- да с какой! -- началась сдача спектакля.
   Южин безоговорочно принял нашу работу. По окончании прогона он благодарил исполнителей, похвалил меня. Отзыв Александра Ивановича очень поднял в театре авторитет зарождающейся Студии. Надо ли говорить, что к премьере электротехники твердо знали все световые эффекты. Правда, теперь это делалось контрабандой.
   
   Мне случилось видеть, как Александр Иванович принимал макет оформления "Медвежьей свадьбы" А.В. Луначарского, сделанный художником В.А. Тривасом Ставить спектакль был приглашен киноактер К.В. Эггерт. Конечно, Александр Иванович не принял бы конструктивного макета, если бы на просмотре не присутствовал автор. Перед началом совещания А.В. Луначарский сказал Южину, что работа художника его очень устраивает.
   Бедный Александр Иванович! Как он страдал!
   -- Где же потолок? -- беспомощно спрашивал Южин художника и режиссера.
   -- Потолка нет, -- смело отвечали те, чувствуя поддержку автора.
   -- Почему же нет?
   -- Потому что это же -- Беловежская пуща, а в лесу потолка не бывает.
   -- Но ведь первая картина -- корчма, вторая -- комната в замке.
   -- Все это в лесу, в дремучем лесу.
   Южин молчит, тяжело вздыхает, курит. Тогда я торжествовал, смеялся про себя: "Ага, наша берет!" Но теперь я понимаю, что творилось во время этих пауз в сердце актера-реалиста. И художник и режиссер, осуществляющие "Медвежью свадьбу", привлечены автором пьесы. Южин обращается к Луначарскому:
   -- Анатолий Васильевич! Вам "это" нравится?
   -- Очень, Александр Иваныч!
   Поддержки ждать неоткуда. Все же Южин задает еще один вопрос:
   -- А почему все сиденья, все столы перекошены, будто они падают куда-то?
   Вежливый ответ:
   -- Шемет -- медвежья сила. Он все придавливает. Сядет, облокотится, они и скосятся. Это передает его силу.
   -- Да? Передает силу... -- с недоумением повторяет Южин. И ходит по кабинету и курит.
   Потом он становится спиной к макету. Смотрит на Луначарского.
   -- Ну, вот так. Макет мы принимаем с одним непременным условием. Нужно, чтобы в сценах интерьера был потолок.
   Так и зафиксировали.
   Сколько ехидства, сколько злости вылил я и в стихах и в прозе, рассказывая анекдот о том, как "у нас, в Малом театре, Южин накрыл конструкцию потолком". И как я сейчас уважаю его за то мужество, с которым он отстаивал свои взгляды.
   
   Помню еще Южина в вечер 50-летнего юбилея М.Н. Ермоловой. Зал кипит, ликует. В зале В.И. Ленин. Мария Николаевна в белом платье в центре сцены и рядом с ней влюбленное счастливое лицо Южина. Он то скажет несколько слов, то что-то объявит, прочтет письмо или телеграмму. Но вот -- все кончилось. Зал от-кричал, отшумел, овации затихли, М.Н. Ермолова сказала зрителям последние слова. Кажется, конец.
   Южин выходит вперед, к суфлерской будке, он поднимает руку кверху -- тишина! И объявляет:
   -- В знак благодарности за то теплое единение, которое создалось в честь и славу Марии Николаевны между сценой и залом, по постановлению дирекции, вопреки обыкновению, занавес не будет опущен до завтрашнего спектакля.
   В зале и на сцене шум, вопли -- то, что старик Мольер любил называть "brouhaha"... Вспоминая этот вечер, нельзя не отдать низкий поклон творческому другу, постоянному партнеру великой Ермоловой.
   
   Я нашел пьесу, которую очень хотел поставить в Студии. Это -- "Принц Гаген" Эптона Синклера. У меня был замысел, осуществив который, я надеялся создать революционный спектакль.
   Забрав пьесу, Южин долго не давал ответа. Я не выдержал и начал приставать к нему. Он рассердился, но назначил время для беседы.
   В коротком деловом по форме разговоре Южин резко обрушился на пьесу:
   -- Ерунда! -- говорил он. -- В современной Америке оказались Нибелунги, какая-то фантастика!..
   -- Александр Иваныч! Вы же играете сцену с ведьмами в "Макбете". Это не мешает вам ставить Шекспира как величайшего реалиста.
   -- Шекспир! -- величественно и вместе с тем недоуменно произнес Южин. -- По поводу этого пустяка вы смеете вспоминать Шекспира!..
   Словно оскорбленный, он швырнул на стол экземпляр пьесы и начисто запретил мне думать о ее постановке в Студии. У меня создалось впечатление, что Южин так и не прочел "Принца Гагена", а узнал содержание пьесы из рассказа жены, Марии Николаевны, своего верного помощника и друга. Но делать было нечего. Я поклонился и вышел.
   Наш разговор с Александром Ивановичем происходил в театре, когда он и другие актеры готовились к спектаклю. Я вышел из кабинета-уборной Южина, пошел по лестнице, по коридорам. На душе было тяжело, противно. Мне впервые приходилось "наступать на горло собственной песне".
   Какой-то инстинкт подвел меня к двери уборной Остужева. Я постучал, получив разрешение, вошел и опустился на стул в углу. Александр Алексеевич выглянул из-за занавески. По горевской традиции, он считал необходимым побыть хоть минуту раздетым перед тем, как "влезть в чужую шкуру". Даже на выездных спектаклях, играя в том же костюме, в котором он пришел в театр, Остужев все равно снимал с себя все, до белья, и потом надевал снова.
   -- Что с тобой? -- встревожился Остужев, заметив мой убитый вид. -- У тебя горе? Случилось что-нибудь?
   -- Случилось!.. -- мрачно ответил я.
   -- Что же?
   Чуть не плача, не в силах скрыть обиды и злобы, я рассказал Остужеву о своем разговоре с Южиным.
   -- А ты и твои товарищи очень хотите ставить пьесу? -- заинтересовался Остужев.
   -- Да, Александр Алексеевич!
   -- Сиди здесь, жди меня! -- приказал Остужев и, надев брюки и туфли, выбежал из уборной.
   Через несколько минут, напевая свое "миа-ма", он бомбой влетел обратно. Настроение у него было превосходное, в глазах блестели озорные огоньки.
   -- Опоздаешь с вами, писклятами, -- упражняя свой чудесный голос, шутил Остужев. -- Беги сейчас же к Александру Ивановичу. Ничего ему не говори. Скажи только, что я послал. Понял?
   Я бросился к Остужеву, с жаром поцеловал его.
   -- Пшел!.. -- весело крикнул он, отмахиваясь от меня руками.
   И вот я снова у двери Александра Ивановича.
   -- Вас Александр Алексеевич прислал? -- спросил меня Южин.
   - Да.
   -- Что же вы по театру бегаете, Остужеву жалуетесь, а самого главного мне не сказали? Оказывается, вы увлечены пьесой, вам в пору вешаться из-за моего отказа?
   -- Александр Иванович, я не жаловался... Я не считал возможным надоедать... -- невнятно бормотал я, чувствуя, что дело принимает благоприятный оборот.
   -- Я не хочу давить на молодого художника, -- прервал меня Южин. -- Слава богу, кто-кто, а императорский, черт подери, Малый театр испытал это самое давление при решении творческих вопросов. Не только вам, молодежи, нашим ученикам, -- врагам своим этого не пожелаем. Но и вы учитесь бороться. Если у вас действительно есть желание, интересные замыслы, так учитесь их отстаивать, драться за них. И Южин предложил мне написать докладную записку на его имя с планом и сметой постановки.
   -- Приложите эскизы декораций, костюмов, чтобы все было понятно. Хорошо бы и ноты, -- добавил Александр Иванович. -- А там я все это рассмотрю и сговоримся.
   -- Александр Иваныч, а вы оплатите художника, композитора, если все-таки не разрешите ставить спектакль? -- спросил я.
   -- Нет, дорогой Федя! Государственные деньги мы имеем право тратить на постановки, а не на проекты постановок. Ну, привет, и жду!
   Но я не подал Южину плана постановки "Принца Гагена". Дело в том, что В.Н. Пашенная не разделяла моего увлечения этой пьесой, и я, по совести говоря, не имел права обращаться к Александру Ивановичу. У меня уже были выговоры в протоколах правления Студии "за излишнюю самостоятельность и инициативу". И на этот раз я сдался.
   
   Помню в Большом театре давалась с благотворительной целью "Измена" А.И. Сумбатова-Южина. Автор играл Отар-бека, мы изображали его свиту. Спектакль шел медленно. Южин был недоволен, он куда-то спешил.
   Мы стояли за кулисами, с факелами в руках, ожидая своего выхода.
   -- Сколько сейчас времени? -- спросил Южин:
   -- Девять часов, Александр Иваныч.
   -- Ужасно. Девять часов, а еще и не пахнет концом третьего акта. Писали же люди пьесы в старину.
   -- Не вам жаловаться, Александр Иваныч! -- почтительно, но не без язвительности обратился я к Южину, -- подсказали бы автору, что довольно одной любовной интриги, скажем Эрекле или Дато. Вот на верный час пьеса бы и сократилась.
   -- Кто это сказал? -- заинтересовался Южин. -- В темноте, да с этими грузинскими носами, я не разберу.
   -- Это я, Федя ...
   -- Вот, Федя, молоды еще вы, не понимаете театральной жизни. Ну написал бы я одну пару -- Эрекле с Гаяне. Конечно, для Остужева, я его привел в театр. А Проша Садовский остался бы не у дел. Вы думаете, в театре простили бы мне это? Разговаривать, объяснять, защищать пьесу труднее, чем написать две лишних роли. И в общем выиграл театр, я, все. -- Южин прислушался к голосу П.М. Садовского, долетавшему со сцены.-- Пров и сейчас горячо ведет сцену с Рукайей. А тогда молодым был. Запомните, юноша, и давайте готовиться к выходу.
   Так я узнал, как случалось А.И. Южину разрешать вопросы пресловутой семейственности, которой отличался старый Малый театр. Вскоре мне пришлось испытать на своем опыте, как глубоко пустила корни эта семейственность.
   После окончания школы, уже будучи режиссером Студии, я женился на актрисе нашей Студии Вере Алексеевне Царевой. За несколько дней до свадьбы я зашел к Александре Александровне Яблочкиной, прекрасно относившейся к молодежи. Откровенно говоря, мне нужно было одолжить у нее немного денег. Александра Александровна охотно выручила меня, дав 10 рублей золотом (другие 10 рублей мне выдало из своих фондов правление Студии). Счастливый, сижу и благодарю Яблочкину. А Александра Александровна и посоветуй:
   -- Федя, послушайте вы меня, старуху, скажите о вашей свадьбе Александру Иванычу.
   Я в обиду:
   -- То есть, разрешение у него просить? Думаю, что этого не надо.
   -- Ух, порох... Да не разрешения, а доложитесь только. Прошлый раз не сказались, и женитьба не удалась. А ведь директор в театре -- это отец. И ему приятно будет.
   Я знал доброе сердце Александры Александровны и все же ушел от нее, ничего не ответив. Встретил кое-кого из товарищей. Посоветовался -- говорят: "Зайди, сломи свое глупое самолюбие, скажи".
   Вечером шел спектакль "Стакан воды". Иду. Стучусь. В двери появляется портной Сергей Иванович.
   -- Ты зачем к Александру Иванычу -- по делу?
   -- По личному.
   Портной исчезает. Пауза. Потом он появляется, распахивая дверь.
   -- Что случилось? -- спрашивает Южин. Он привык к моим приставаниям, поэтому встречает меня совсем не радостно.
   -- Александр Иваныч! Век живи, век учись. Не знал я, что в Малом театре есть и такая традиция, да старшие надоумили. Пришел доложиться вам, женюсь.
   -- На ком? Из своих или из публики?
   -- Из своих.
   Южин переменился, посветлел, подобрел, стал чудесным.
   -- Кто же это?
   -- Вера Царева. Третьего дня сдавала выпускной экзамен в "Самсоне".
   -- Знаю. Хорошая девочка, способная. Поздравляю вас. Прошу поздравить вашу невесту. Да. Вот вам и подарок! -- Южин нажал кнопку звонка на гримировальном столике. -- Александра Николаевича сюда!
   Через несколько минут с блокнотом и карандашом явился секретарь дирекции.
   -- Вот, Александр Николаевич, поздравьте Федю, женится. И не ошибся, способную выбрал. К первому антракту приготовьте приказ о зачислении Веры Царевой в Студию Малого театра.
   Собственно, так и должно было случиться. Уже заготовлено было письмо от правления Студии, одобренное общим собранием товарищей, принимавших самое теплое участие в моем празднике. Но Александр Иванович избавил нас от хлопот, обойдя все формальности.
   В заключение главы о А.И. Южине мне хочется рассказать еще один характерный и трогательный случай.
   Когда вопрос об организации Студии Малого театра был решен, ее представителя стали вызывать на бесчисленные заседания дирекций всех театров, посвященные злободневным вопросам театральной жизни того времени. Этим представителем Студии почти всегда был я. Так мне посчастливилось встретиться с вождями театральной Москвы тех лет, такими разными и такими интересными. Стоит вспомнить, что это были К.С. Станиславский, Вл.Ив. Немирович-Данченко, А.И. Южин, В.Э. Мейерхольд, Е.Б. Вахтангов, М.А. Чехов и другие.
   Надо сказать, что все собирались на совещания и расходились по домам пешком: транспорта не было.
   Выйдя после одного из заседаний на улицу, я оказался попутчиком Южина.
   -- Вы простите, Александр Иванович, мне еще рано рот раскрывать на таких важных собраниях, но жалко мне вас... -- признался я Южину.
   -- Что так? -- обиделся и насторожился Александр Иванович.
   -- Создается впечатление, что вы одиноки... Будто у вас нет потомков... Вот за Станиславским в затылок сидят четыре студии: первая, вторая... А Владимир Иванович так и выступления начинает: "Художественный театр и его четыре студии". А я сижу от вас на отлете. А так хочется иногда поддержать вас простым "да", кивком головы.
   Южин задумался, а потом сказал решительно и серьезно
   -- Да. Это вы правду говорите. На следующем заседании садитесь ко мне поближе. Я займу вам место
   Дальше так и повелось. Но интересно, что эта беседа имела и другие, как всегда у Южина, конкретные последствия.
   На следующий день мы получили указания от дирекции, чтобы на нашем штампе и круглой печати значилось: "Первая студия Академического Малого театра".
   Одновременно пошли было разговоры и о второй студии, но быстро заглохли. Дружная, талантливая молодежь объединилась вокруг Первой студии. В ее сердце уже чувствовалось теплое дыхание.
   
   1964
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru