Сумбатов-Южин Александр Иванович
Мои заметки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Мои заметки", 1889 год
    Автобиография 1857-1882 годы
    "Краткий перечень главнейших событий моей жизни"
    "Солнечный блик"
    Обрывок воспоминаний "Записи всего, что я найду важным"
    "Студент и 38-й No галлереи Малого театра"
    Сезоны 1882/83-1908/09 годов
    "Краткий перечень главнейших событий моей жизни"
    Дневник
    Речь на Волковских торжествах
    Письма: И. А. Всеволожскому, П. П. Гнедичу, А. М. Кондратьеву, А. А. Остужеву, Л. И. Прокофьевой, П. М. Пчельникову, А. С. Суворину, М. Н. Сумбатовой, Г. Н. Федотовой, С. А. Черневскому, H. E. Эфросу
    Сезоны 1909/10-1915/16 годов
    Речь труппе Малого театра
    Дневник сезона 1909/10 года
    "Краткий перечень главнейших событий моей жизни"
    Письма: П. П. Гнедичу, О. А. Правдину
    1917-1927 годы
    "Записи всего, что я найду важным"
    Письма: П. П. Гнедичу, П. А. Кропоткину, Д. X. Пашковскому, Вл. И. Немировичу-Данченко, П. Н. Сакулину, А. А. Яблочкиной

   "Мои заметки", 1889 год
   Автобиография 1857--1882 годы
   "Краткий перечень главнейших событий моей жизни"
   "Солнечный блик"
   Обрывок воспоминаний "Записи всего, что я найду важным"
   "Студент и 38-й No галлереи Малого театра"
   Сезоны 1882/83--1908/09 годов
   "Краткий перечень главнейших событий моей жизни"
   Дневник
   Речь на Волковских торжествах
   Письма: И. А. Всеволожскому, П. П. Гнедичу, А. М. Кондратьеву, А. А. Остужеву, Л. И. Прокофьевой, П. М. Пчельникову, А. С. Суворину, М. Н. Сумбатовой, Г. Н. Федотовой, С. А. Черневскому, H. E. Эфросу
   Сезоны 1909/10--1915/16 годов
   Речь труппе Малого театра
   Дневник сезона 1909/10 года
   "Краткий перечень главнейших событий моей жизни"
   Письма: П. П. Гнедичу, О. А. Правдину
   1917--1927 годы
   "Записи всего, что я найду важным"
   Письма: П. П. Гнедичу, П. А. Кропоткину, Д. X. Пашковскому, Вл. И. Немировичу-Данченко, П. Н. Сакулину, А. А. ЯблочкинойАлександр Иванович ЮЖИН-СУМБАТОВ. ЗАПИСИ СТАТЬИ ПИСЬМА
   М., Государственное издательство "ИСКУССТВО", 1951
   

МОИ ЗАМЕТКИ*

* Звездочка везде указывает, что к данному месту текста имеются дополнительные материалы или примечания, которые помещены на стр. 545 и дальше.

ОГЛАВЛЕНИЕ

   "Мои заметки", 1889 год
   Автобиография 1857--1882 годы
   "Краткий перечень главнейших событий моей жизни"
   "Солнечный блик"
   Обрывок воспоминаний "Записи всего, что я найду важным"
   "Студент и 38-й No галлереи Малого театра"
   Сезоны 1882/83--1908/09 годов
   "Краткий перечень главнейших событий моей жизни"
   Дневник
   Речь на Волковских торжествах
   Письма: И. А. Всеволожскому, П. П. Гнедичу, А. М. Кондратьеву, А. А. Остужеву, Л. И. Прокофьевой, П. М. Пчельникову, А. С. Суворину, М. Н. Сумбатовой, Г. Н. Федотовой, С. А. Черневскому, H. E. Эфросу
   Сезоны 1909/10--1915/16 годов
   Речь труппе Малого театра
   Дневник сезона 1909/10 года
   "Краткий перечень главнейших событий моей жизни"
   Письма: П. П. Гнедичу, О. А. Правдину
   1917--1927 годы
   "Записи всего, что я найду важным"
   Письма: П. П. Гнедичу, П. А. Кропоткину, Д. X. Пашковскому, Вл. И. Немировичу-Данченко, П. Н. Сакулину, А. А. Яблочкиной
   
   Восемь лет спустя после моего переезда в Москву я начинаю писать эти заметки. Увидят ли они свет после моей смерти или при жизни и найду ли я возможным издать их -- вопрос будущего. Но, принимаясь за них, я, во-первых, прекрасно понимаю" насколько важна правда и действительное освещение несомненных фактов, которые войдут в эту тетрадь, а во-вторых, -- какое значение будет им придано в то время, когда театр, как ему уж давно подобает, займет одно из первенствующих мест в общественной жизни, освободившись предварительно с течением времени от тех позорных подвесок, которые -- в форме опереток или пошлых фарсов, или пародий на драму и в особенности бытовую комедию -- пятнают крупными и частыми пятнами благородное и необходимое искусство.
   Русское общество -- общество серьезное, и с явлениями, которые признаны им за серьезные, шутить не любит. Оно одно из первых, если не первое, в Европе освободит серьезную сцену от постыдной связи с балаганом и кафе-шантаном, выделит ее в особое, независимо стоящее учреждение и придаст [театру] то значение, которое лежит в самом существе дела. Тогда-то всякое правдивое и дельное слово, воспоминание, картина прошлого дадут много поддержки будущим деятелям этой важной, необходимой работы. Я испытал на себе самом, как ободряюще действует на артиста малейшее подтверждение того, что и в отдаленном прошлом с людьми, имена которых привык вспоминать с любовью и уважением, бывали все те тяжелые и удручающие столкновения с непониманием, недобросовестностью, невежеством и интригой, столкновения, отравлявшие им жизнь, но не смогшие помешать ни росту их дарования, ни ходу дела, ни их посмертной репутации. Ничто не дается без тяжелых жертв, и, пробираясь сквозь колючки и репейники, неминуемо придется оставить на них клочья своего платья, а часто и тела.
   Из десяти лет моей сценической деятельности я вывел несколько существеннейших выводов, справедливость которых каждый проверит на практике, если захочет их применить к делу. Не знаю, что будет дальше, но пока я не вижу тени заблуждения в этих результатах моего личного опыта.
   1. Надо любить свое ремесло или свое искусство больше, чем себя. Не жалеть для него ни здоровья, ни денег. И то и другое отдавать целиком на свое дело.
   2. Надо все слушать и ничему не верить из того, что называется критикой печати и в особенности знатоков. Если артист заслуживает действительно этого имени, если в нем есть творческая сила, -- она должна работать свободно, и только при этом условии работа эта плодотворна, Все, что могут тебе указать другие, укажет свое собственное чувство, наблюдательность и работа. Все, что не выросло в самом артисте органически, все, сделанное по указаниям, есть вымученное тепличное растение, блеклое и жалкое. Как бы ни было справедливо указание, что надо сделать или чего делать не надо, -- артист не может воспринять этого умом, раз дело идет об искусстве. Надо, чтобы в нем самом выросло и окрепло сознание неизбежности той или другой поправки в его замысле, чтобы взамен неверных или слабых сторон созданного им творческого образа, путем этого же творчества как совокупной работы рассудка и фантазии, анализа и увлечения и еще чего-то такого, чего ни назвать, ни определить не может человеческий язык (потому что это недоступно формулировке), чтобы этим путем взамен прежнего выросло новое и более сильное. Кто не может так отнестись к критике (в обширнейшем смысле этого слова), тому лучше игнорировать ее совершенно, потому что тогда она не даст ничего, кроме сбивчивости и путаницы в деле, более всех других требующем определенности и ясности. Представьте себе, что перед вами дерево в полном расцвете, покрытое чудной листвой, с извилистыми и капризными ветвями и сучьями, с прихотливо изогнутым стволом, разросшееся вширь и вверх. Это цельно и сильно" Представьте себе это дерево и скажите, если бы умнейший и образованнейший садовник нашел, что тут слишком выдается сук, тут ветви густы, а там несколько жидки и т. д., -- все очень умно и справедливо, -- неужели дело было бы поправлено, если бы сук был обрезан, тут ветви раздвинуты кольями, а там притянуты веревками? Мы согласны с садовником и знаем, что недостатки этого дерева те самые, которые он указывает, но не можем согласиться, что поправки уничтожат их, не породив новых, в тысячу раз худших. Я уже не говорю о том, что часто самые недостатки лучше многих шлифованных достоинств.
   3. Надо много читать. Сколько можно больше. Талант и творчество заразительны. Конечно, здесь наблюдается то же, что и в заразительных болезнях. В холерное время не все болеют холерой, а двадцать-тридцать процентов. Так и тут нужна почва, на которой могло бы проявиться заражение, нужен темперамент, сила восприимчивости и подготовка, чтобы вызвать симптомы творческой горячки. Кто считает себя обладающим этой способностью, пусть читает все, глядит на все картины, любуется всеми статуями, смотрит всех артистов. Его индивидуальное "я" возьмет, выработает и заразится тем из виденного, слышанного и прочитанного, чем оно способно по самому существу своему заразиться...
   
   [1889 год]
   

АВТОБИОГРАФИЯ*

1857-1882 годы

   4 сентября 1857 года родился в сельце Кукуевке, Ефремовского уезда, Тульской губернии, и ребенком был перевезен в именье матери моей * -- Муравлевку, Одоевского уезда, Тульской губернии. В августе 1863 года именье это было продано отцом, и мы всей семьей в начале сентября переехали в Грузию, где у отца было много неразделенных с братьями, отчасти спорных с родственниками имений. Благодаря деньгам с продажи имения матери (около тысячи десятин), не помню, за какую цену, но не выше сорока рублей десятина, мы жили 1864, 1865, 1866 и часть 1867 года очень широко. Выстроен был в 1864 году дом в Телетах, заведены лошади, экипажи, богатая обстановка, зиму мы проводили в Тифлисе.
   Весной 1864 года отец был назначен мировым посредником первого отдела Тифлисской губернии, вводил первый положенин 1861 года, и при нем совершилось освобождение крестьян в Грузии. Наш дом в Тифлисе был центром, где собирались благодаря уму и развитию мамы лучшие и умнейшие, передовые люди Тифлиса, сосланные на Кавказ студенты и пр. Помню Илью Чавчавадзе, Нико Чавчавадзе, впоследствии пред[седателя] д[епартамен]та судебной палаты Максимовича, тогдашнего попечителя Кавказского учебного округа Ивана Игнатьевича Полторацкого, Илью Ив[ановича"] Циномсгварова, Чимишкианца -- будущего основателя армянского театра, красавца, ныне камергера, Шакро Магалова, музыканта Совонели и многих других. Первая опера, которую я слышал, была "Вильгельм Телль". Еще с Одоеве, пятилетним мальчишкой, я играл в любительском спектакле казачка в водевиле Соллогуба "Беда от нежного сердца".
   К концу 60-х годов отец оставил службу из-за неприятностей с неким Бороздиным, чиновником особых поручений при губернаторе Орловском. Еще до того отец и мать бывали на балах у великого князя Михаила Николаевича; дядя Давид и дядя Василий беспрерывно занимали у отца деньги и жили неделями на его счет, а дядя Василий и годами; Давид, впрочем, всегда держался вдали от отца и его не любил.
   В 1865 году состоялся раздел между братьями: отец получил на свою долю все мухранские имения матери своей, рожденной княжны Багратион-Мухранской, и вместе с ними межевые споры по ним со многими ветвями дома Мухранских, главным образом с князем Иваном Константиновичем Мухранским (по подкупу которого, как говорят, были убиты в Квишхетах наемными убийцами дед мой князь Ал[ександр] Ив[анович] Сумбатов, жена его княгиня Софья Ливановна Сумбатова и несколько моих старших и младших дядьев). Споры по именьям заключались в том, что князь Иван Константинович Багратион-Мухранский в период времени с убийства деда и бабки и до того, как выросли их уцелевшие, воспитывавшиеся в Петербурге в дворянском полку дети Давид и Иван, отец мой, захватил большинство спорных имений Самухрано и утверждал, что владеет ими но земской давности или по раздельным актам 20-х годов. Дмд мой, ведший с ним споры, а впоследствии отец утверждали, что раздела не существовало и все имение подлежит разделу в соответственных долях. Споры эти, широкая жизнь, страстная и увлекающаяся натура отца, все развивавшаяся болезнь матери, продажность и кумовство межевых членов суда, влияние Ивана Мухранского на администрацию суда в лице старшего председателя палаты Оголина и др. довели отца до полного разорения, и лишь к концу семидесятых годов часть имений была возвращена отцу -- часть самая ничтожная, и то на бумаге, так как по статье 82 положения о размежевании Закавказского] края решения по имениям одного рода не приводились в исполнение по просьбе одной из сторон до тех пор, пока не решится спор по всем имениям.
   С 1866 года мы уже перестали проводить зиму в городе.
   В 1869 году я поступил во второй класс классической гимназии. Кроме зла, как оказалось, гимназия не дала мне ничего. Не выучила ни одному из новых языков, заставила забыть и тот французский, какой я знал; затормозила мое развитие, так как даже лучшие учителя словесности, вроде Н. В. Горяева, не смели выходить из программ; дала мне аттестат зрелости после того, как меня советом заподозрили в том, что я переписал какую-то формулу сложных процентов. По чистой совести именно этого я не делал. Все мы переписывали у лучших учеников переводы на латинский язык, и все это знали. Но к алгебраическому экзамену и вообще к экзамену по математике я готовился добросовестно и вообще имею претензию думать, что по математике я не был бы так плох*, если бы не учителя, которые совсем со мной не занимались, не приучали меня вдумываться в математические комбинации, не обуздывали моей фантазии. Странно! Вот семнадцать лет в театре меня считают сильным и добросовестным работником, в пьесах своих, в своих делах я упорен, настойчив и способен к труду. Но гимназия не вызывала во мне ни малейшей любознательности, ни малейшего интереса, ввиду бесцельности всего, чему в ней учили. И действительно, из ста двадцати учеников, бывших со мной во втором классе, до восьмого дошло всего пятнадцать, из грузин же -- я один. Это в Грузии! Мешало мне заниматься и то, что дома условия были ужасные. Второй класс я жил у тетеньки Тассии. Она была женщина мелочная, но упорная и твердая. Спасла свою семью от полного разорения, но меня своей скупостью довела до голодного тифа. Тогда же я сильно под ее влиянием поддался религиозной мании -- я был влюблен в архиерея (Евсевия), не пропускал ни одной службы, увлекался службой в ее внешней стороне и не знал евангелия. Мама, напротив, поселила во мне искреннюю веру в бога и увлекательно проходила со мною священную историю. Третий класс я жил в землянке, в одной комнате с чахоточной женой нашего управляющего Саакадзе и ее тремя детьми Мишей, Мелико и Ваней; она была добрая женщина, влюблена в отца и любила меня, но болезнь и бедность (десять рублей неаккуратного жалованья мужу) делали жизнь невыносимой. Ни свечей, ни стола, на котором можно было бы работать... Я страстно любил мою умную, развитую, нервную и чуткую мать и жил с ней врозь, зная, что она рвется в город, задыхаясь без книг, без фортепиано, с восьми-десятилетним Володей и семи-восьмилетней Катей в деревне, терпя нужду в самом необходимом, с болезнью, развивавшейся не по дням, а по часам. Летом она страдала бессонницей, будила меня, и я со слипавшимися от сна глазами выслушивал ее жалобы на болезни, которые она в себе предполагала, перемешанные с литературными беседами, чтением Гейне, Виктора Гюго, мадам де Севинье, "Современника" начала 60-х годов и разнообразными романами.

"Краткий перечень главнейших событий моей жизни" *.

   

СОЛНЕЧНЫЙ БЛИК *

(Обрывок воспоминаний)

   Я был гимназистом четвертого класса. В яркий февральский день, в среду, на масленице 1872 года, в Тифлисской классической гимназии, после "большой перемены", назначены были по расписанию подряд два урока латинского языка, и этим занятия должны были кончиться до первой недели. В перспективе рисовался Корнелий Непот и семидесятипятилетний, глухой, как тетерев, злой, как оса, немец-учитель, который любил ставить отметки "по вирашению лица". Иначе поступать ему было трудно: он ничего не слышал. Мое "вирашение" не внушало ему симпатии: он его находил "неблаготарным", хотя для благодарности к нему у меня не было никаких оснований, да и вообще этих оснований древние языки представляют не много, особенно для четырнадцати лет, а пожалуй, и позднее.
   Принести домой памятку с колом значило лишиться обещанного театра вечером -- первого настоящего драматического театра. Как это ни странно, но до этого возраста в театр меня не пускали.
   Вследствие ожидаемого "кола" настроение мое было тем, которое принято называть угнетенным. Снисхождением меня не баловали. Вдруг внезапная радость -- приоткрылась дверь, и вместо "глухаря" появился бодрый, красивый надзиратель, черный, как смоль, и южным баритоном объявил, весело подмигнув: "Стройся домой, последних классов не будет".
   У меня был рубль. Обыкновенный желтый рубль, представлявший для меня исключительную ценность. На него я должен был купить задачник Евтушевского для моего младшего брата, а остальные деньги, в размере, кажется, тридцати пяти копеек, были моим личным состоянием, которое я имел в виду растратить со всем безумием молодости на предметы роскоши: десяток тайных папирос, подержанный карманный ножик, долгое время превосходивший мои средства, и на засахаренные орехи. Я убежден, что, кроме гимназистов четвертого класса, никто не понимает, как они вкусны именно перед обедом.
   В мечтах обо всем этом я вышел из гимназии. Володя Данченко (теперь Владимир Иванович Немирович-Данченко), и тогда уже превосходивший нас своей сосредоточенной серьезностью, вышел вместе со мной и остановился у афиши. "Какую чушь играют", -- уже тогда сказал он. "Какую?" -- "Аскольдову могилу".-- "Да это роман!" -- "А ты читал?" -- так презрительно спросил он, что я покраснел как рак. "Охота мне читать всякий вздор, -- сказал я. -- Я слышал". В действительности я прочел роман Загоскина семь лет назад раз пять подряд и под его влиянием даже обращал нашего кучера, казанского татарина Абдуллу, в христианскую веру ежедневно года полтора, но ничего не вышло.
   "Врешь", -- невозмутимо и проникновенно сказал Володя Данченко.
   "Не веришь, так прощай", -- и я быстро стал удаляться от дальнейших щекотливых расспросов.
   Итти мне было мимо театра. "Аскольдова могила" дразнила глаза, мелькала на всех углах. Я прочитывал каждую афишу, как новую, предвкушая наслаждение вечера! Как сейчас, я вижу эти строки через тридцать шесть лет: "Неизвестный -- г-н Надлер, Надежда -- г-жа Качевская, Всеслав..." И я шел дальше.
   И все это увидеть! И сегодня же вечером!
   Дошел до театра. Он помещался внутри Караван-сарая (торговых рядов). Мне захотелось посмотреть хоть на двери, за которыми вечером совершится великое таинство воплощения мечты... И я вошел в ряды искать... книжный магазин, чтобы купить порученного Евтушевского, желая честно соединить исполнение долга и осуществление затаенного желания. Таковы были гимназисты четвертого класса 1872 года: они еще раздваивались между долгом и желанием.
   Книжный магазин не подвертывался, да его, кажется, и не было в этих суровских рядах. Но подвернулось окошечко театральной кассы. Что было делать человеку по пятнадцатому неисполнившемуся году и -- я в этом глубоко теперь убежден -- далеко не вполне нормальному, как никогда не бывает нормален влюбленный жених в день своей свадьбы? Такому человеку ничего не оставалось, кроме как подойти к кассе и ответить кассиру на его вопрос -- что вам нужно, молодой человек? -- глубоким, но глупым молчанием. Этот кассир был известный всему Тифлису и всем актерам 60-х, 70-х и 80-х годов хромой строгий Петровский.
   В самом деле, чего ему нужно, этому молодому человеку?
   Ему нужен театр.
   Но ведь нельзя сказать -- дайте мне театр. И человек по лятнадцатому году спрашивает:
   -- В котором часу начало?
   Видеть молодых идиотов Петровскому не в диковину. Петровский говорит:
   -- Уже началось...
   -- Как? Что началось?
   -- Утренний спектакль.
   -- Не может быть. "Аскольдова могила"?
   -- Да вам что? Билет?
   Рубль заплачен за рублевый стул с безрассудной поспешностью. Евтушевский растрачен, десяток папирос, подержанный ножик и засахаренные орехи забыты, ранец и пальто безропотно отданы по требованию капельдинера без мысли о том, каких унижений будет стоить выпросить их обратно, так как все состояние ушло на билет, -- и молодой идиот в первый раз в жизни входит в партер.
   Останавливается. Стоит. Его шопотом ругают. Капельдинер несколько неосторожно его толкает в ряды. Дальше подробностей тот, кто когда-то был этим счастливым молодым идиотом, не помнит.
   Но что он помнит -- это огромные, голубые, как небо, глаза Всеслава.
   Да, я помню и глаза, и голос, и всю небольшую стройную фигуру молодого красавца, изящного, умного, согретого мягким теплом, светящегося мягким светом. Я совершенно забыл об "Аскольдовой могиле" и обо всех связанных с ней воспоминаниях. Я не видел и не помню теперь ни декораций, ни песни Торопки, ни всей мишуры театральщины. Но Всеслав передо мною сейчас, через тридцать шесть лет, как живой... Я не преувеличиваю ни одного штриха из пережитого мною тогда. Я отчетливо помню, что весь мой интерес сосредоточился на человеке с голубыми глазами, с несколько ленивым, глубоким и чистым голосом. Я помню его малиновый кафтан, его русую бородку. Я помню, как он на скале обнял девушку, игравшую с ним. Я помню, как после окончания спектакля я стал искать на афише -- кто это? Все, что я помню, связано с ним, а между тем весь этот день так был для меня значителен, что я запомнил прочитанные до спектакля на улице строки афиши: "Надежда -- г-жа Качевская, Неизвестный -- г-н Надлер..." Помню, что тогда меня смутили иностранная фамилия Неизвестного, буквы "г-жа" и "г-н" и прочий вздор. Помню весь свой путь от гимназии до театра, все свои ощущения, но из самого спектакля я помню рельефно, отчетливо, неизгладимо только Всеслава и только то, что связано с ним. Помню, как я выручал свое пальто и ранец с лихорадочной поспешностью, потому что я боялся пропустить его, когда он будет выходить из театра. Помню, как он вышел* но уже без своей светлой бородки, закутанный с ног до головы в бледносерый плед фасоном, который так врезался мне в память, что через шесть лет в Петербурге, будучи студентом, я сильно шокировал благообразных старцев в бобровых "дипломатах", разгуливая по Невскому в три часа дня в своем студенческом пледе, навернутом, в подражанье ему, через левое плечо вокруг талии и ниспадающем назад через правое на манер плаща. Городовые же явно свирепели, видя такую наглую утилизацию ненавистного им пледа.
   Помню, как он в своем пледе перешел через площадь, как я шел за ним, как он вошел в библиотеку фон Вихмана, как я ждал и там его выхода, как бегло усмехнулся он, взглянув на человека четвертого класса, и как у человека четвертого класса все провалилось в пропасть влюбленного конфуза, счастья и смущения от небрежной ласки этого взгляда Всеслава.
   Всеслав был Ленский.
   Тесную дружбу, глубокую связь дала нам с ним жизнь вообще, а особенно на сцене Малого театра, в течение последних двадцати семи лет.
   И потучневший, часто нахмуренный старик последних лет, болевший за каждую боль родного ему театра, раздвигал свои сдвинутые брови, когда я ему, бывало, говорил о том, чем были его дорогие голубые глаза для молодого идиота четвертого класса. В эти редкие минуты сентиментальных воспоминаний, на которые ни он, ни я не были щедры, нам обоим рисовался тот идеал властителя и царя сцены -- артиста, -- который он воплотил в себе с такой могучей полнотой.
   И часто, играя вместе с ним, глядя в его незабвенные лучистые глаза, я переживал их могучее обаяние в тот февральский день, когда я увидел его в первый раз. Почему именно он, в самой бесцветной роли, в глупом либретто, -- он один вырос и заслонил все -- и первые впечатления театра и мальчишеское увлечение вздорным романом, -- все заставил забыть чем-то неуловимым, властным, бессознательно для него самого проступавшим из его обаятельного существа? И сейчас, в последний день того года, в котором я проводил этого бесконечно дорогого человека в могилу, я неотступно думаю о нем, и он выступает передо мною в том чистом сиянии, которое окружало его в моих глазах в этот молодой февральский южный день. Воистину, это был солнечный блик...
   Особенно дороги нам обоим были эти воспоминания в те дни, когда слабее и слабее верилось в то, что артист стряхнет с себя наконец завалившую его бутафорию и выпрямится во весь рост на сцене, своем наследственном троне. И опять загорались тихим, лучистым светом его прекрасные глаза, а во мне пробуждалось все, что переживал, глядя в них, молодой, ополоумевший от счастья человек четвертого класса.
   Пусть последней данью благодарности ему и горя о нем будет в этом году воспоминание о том, как великий артист завоевал себе на всю жизнь, до гроба, вихрастого гимназиста 1872 года.
   
   31 декабря 1908 года.

* * *

   Четвертый, пятый, шестой, оба года -- седьмой и восьмой классы -- мы уже жили зимой в городе, так как Володя и Катя тоже поступили в гимназию, но жизнь всегда шла в тесных квартирах, с затруднениями в учебниках, с невозможностью приглашать к себе кого-либо из опасения какого-нибудь скандала со стороны больной мамы. Нельзя обвинять отца за поиски на стороне развлечений от царившего в доме ада. Тем не менее я всегда был бодр, весел, энергичен и изыскивал разные средства как-нибудь скрасить жизнь.

"Краткий перечень..."

   
   В 1875 году гимназистом шестого класса вместе с товарищами, среди которых были Владимир Иванович Немирович-Данченко, князь Вассо Абашидзе, М. И. Черников, А. В. Гусев и другие, снял на последние гроши пустую квартиру в Чугуретах (в Тифлисе), составил спектакль: "Мастерская русского живописца" гр. Соллогуба, "Девушка себе на уме" Григорьева, которую, за неимением экземпляра, сам написал напамять. В ней играл какого-то старика майора, в пьесе Соллогуба -- Ганю.

"Записи всего, что я найду важным" *

   
   В конце 70-х годов отец был избран сперва директором от дворянства приказа общественного призрения, а затем членом-оценщиком дворянского поземельного банка. В обеих должностях он был до своей кончины.

"Краткий перечень..."

   
   Летом 1876 года сыграл под псевдонимом Сольцова "Жобара" в оперетте "Парики" в Тифлисском летнем театре.

"Записи..."

   
   Наш Телет с его горными ветрами, ключевой водой, свежим чудным воздухом, дружба с Володей, наши игры без игрушек на воздухе закалили наше здоровье, а книги без разбора" опера и затем в 1877 году летом драма окончательно указали мне, -- даже бессознательно для меня, -- к чему меня тянет. В июне 1877 года, через два месяца по объявлении войны, я кончил гимназию.

"Краткий перечень..."

   
   В гимназии я а) должен был играть Чацкого, но спектакль не состоялся, хотя Степан Иванович Рыжов, наш учитель русского языка, был настолько мною доволен, что с тех пор считал меня лучшим учеником за одно это и очень долго, и Ь) на домашнем спектакле, на балконе у Габо Мирзоева, играл в дамской юбке Григория Отрепьева, кажется, осенью 1874 года. В 1877 году летом в Тифлисском летнем театре сыграл в двух публичных спектаклях в пользу двух "студентов": М. И. Черникова "Гражданский брак" (роль старшего Новосильцева, младшего играл Вл. И. Немирович) и свою "Перемелется -- мука будет" (роль графа, Ганю -- Вл. И. Немирович-Данченко). Затем летом 1878 года сыграл Юсова, Краснова, Ацепина ("Светские ширмы") там же в Тифлисе. В спектаклях этих участвовал и Немирович (Жадов).

"Записи..."

   
   В 1877 году 6 августа я выехал из Тифлиса, заехал к Жюли, живущей с больной тетей Катей, к мачехе мамы в Елец (Соф. Дм. Недзветской, урожденной Левшиной), в Москву, где впервые около 15--17 августа был в Малом театре и видел Шумского и Самарина в ролях Черемухина и князя в комедии Сарду "Le voyage de M-r Perrichon" {"Путешествие господина Перришона" -- водевиль Лабнша. Южин ошибочно приписывает его Сарду. -- Прим. ред.} в переводе Тарновского "Тетеревам не летать по деревам". Шумский в начале пьесы мне не понравился, увы, я предпочитал С. Пальма. В конце он меня увлек. Самарин был обаятелен.

"Краткий перечень..."

   

СТУДЕНТ и 38-й No ГАЛЛЕРЕИ МАЛОГО ТЕАТРА *

   В половине августа 1877 года в погожий летний день я вышел из курского поезда и вступил на московскую территорию. Я только что кончил Тифлисскую гимназию и направлялся в тогдашний Санкт-петербургский университет.
   Здесь необходимо сделать небольшую, отчасти автобиографическую предпосылку, чтобы читатель знал, на каком экране отражалось все то, о чем пойдет речь.
   И тогда, как и теперь, как и в промежутки этих "тогда" и "теперь", и ранее этого "тогда" в молодом пласте русского мира всех классов и всех национальностей существовал довольно обширный слой молодежи, для которого литературная и театральная часть общерусской жизни была неотделимой -- смело * можно сказать, -- доминирующей надо всем остальным стороною его духовных устремлений, его жизненного тяготения. Все вопросы и общего и личного характера в душах юношей, образовывавших этот слой, возникали и разрешались в преломлении театра и литературы, как для других слоев того же молодого пласта -- в политическом, социальном, научном, религиозном преломлениях, а для слоев менее идеологического свойства -- в преломлении их личного приспособления к жизненной борьбе за себя. Принадлежность к тому или другому слою обусловливалась и природой каждого индивидуального организма и обстоятельствами, лежащими вне его воли. Осуждать кого-либо за то, что он входил в состав того или иного слоя, было бы так же несправедливо, как осуждать рыбу за то, что она не порхает по деревьям, и птицу, что она не ныряет на дно реки.
   В числе органических крупиц, образовавших -- коротко говоря -- "литературно-театральный" слой молодежи того времени, был и я вместе с немногими друзьями моего детства, из тесного и немногочисленного кружка которых двое -- Вл. И. Немирович-Данченко и я -- срослись с этим слоем с первых классов гимназии, да так и остались в нем до наших дней, растеряв на пути и тех двух-трех человек, которые жили в этом же мире театрально-литературного преломления. В предшествующие студенчеству наши гимназические годы мы оба, да еще покойный В. Г. Туманов, одолевали бесчисленные препятствия гимназической ферулы для устройства всяких тайных спектаклей на окраинах и частных квартирах, куда не досягали бы проницательные взоры надзирателей, классных наставников и всякого рода шпиков по обязанности или по призванию, для посещения запретных зрелищ в запретные дни, для чтения книг, не одобренных ученым комитетом министерства народного просвещения для гимназий, где даже особо смелые и поэтому особенно любимые учителя словесности в своем дерзновении не смели в классах заходить дальше "Песни о вещем Олеге" и избранных мест из "Вечеров на хуторе близ Диканьки". Конечно, вне классов "Современник" и "Русское слово" 60-х годов открывали нам существование Толстых и Тургеневых, Чернышевских и Добролюбовых, а "Колокол" доносил до нас могучие раскаты Герцена. Не забудьте, что это были не 60-е, а 70-е годы, эпоха Д. А. Толстого и M. H. Каткова, замундштучивших классицизмом бодрый порыв юности после эпохи освобождения. Это была пора, когда внимание, прилежание и поведение по всей линии могли заменить знание, когда тифлисские гимназисты подозревались в сепаратических стремлениях и сочувствии Польше -- словом, когда крутой поворот назад был лозунгом эпохи.
   Как только аттестаты зрелости сняли с нас синие с серебряными галунчиками мундиры и как только мы утопили Кюнера в мутных волнах Куры, немедленно, в ожидании разъезда в университеты в августе месяце, "люди литературно-театрального преломления" опрометью кинулись к пассивному и активному участию в театре. Наш фанатизм доходил до того, что мы смотрели на кончивших наших товарищей, не умевших или не хотевших играть в затеваемых нами спектаклях, не только как на тупиц, но просто как на изменников какому-то призванию, какому-то неписанному договору -- "жить и умереть" в театре по завету Белинского. До сих пор не могу без смеха вспомнить унылые физиономии наших бедных друзей по гимназии, совершенно, говоря деликатно, "не имевших сценических данных", но запряженных нашим молодым деспотизмом в сбрую всяких Новосильских и Бординых и беспомощно барахтавшихся в пучинах объемистых ролей. Были случаи, когда от нашего насилия спасались только бегством из города или вмешательством престарелых матерей, отпрашивавших своих детей от участия в наших затеях, как от воинской повинности. Трудно было ладить студенческие спектакли летом 1877 года в Тифлисе будущим директорам государственных академических театров!! Во всяком случае, не легче, чем теперь. Лично моей характерной чертой было -- здесь я говорю только о себе -- мое слепое преклонение перед профессиональными актерами местной труппы этого лета 1877 года. Между ними, правда, было несколько очень даровитых людей, к сожалению, сильно разменявшихся на мелочь в своей дальнейшей карьере, но для меня самый факт принадлежности кого бы то ни было к труппе А. А. Яблочкина раньше или С. А. Пальма в лето освобождения от Кюнера уже озарял человека сиянием избранного мужа. От премьерши труппы до выходного артиста, от изящной ingénue {То-есть актриса на роли молодых девушек (буквально: "наивность").-- Прим. ред.} или coquette {То-есть актриса на роли кокеток. -- Прим. ред.} до третьей комической старухи я был определенно и несомненно влюблен во всех вместе и порознь, и встреча с кем-либо из них в жизни -- на улице, на гулянье, в ресторане -- вгоняла меня в предательскую краску, а весь день встречи наполнял особым смыслом и счастьем. Должен покаяться, что на это лето я сильно изменил литературе, кроме, конечно, драматической. Все мои силы ушли на общение с театром, и когда в августе я пустился в путь в Санкт-Петербург, к месту моего назначения, мой маршрут, несмотря на ограниченность моих студенческих капиталов, поражал своей неопределенностью и мог навести на самые подозрительные мысли любого Шерлока Холмса. Задержавшись лишний день во Владикавказе только для того, чтобы посмотреть прелестную Погодину-Долинскую в "Двух сиротках", я миновал Ростов, ибо в его труппе не было моих знакомых, доехал до Харькова, где служил некто Кубалов, актер на выходных ролях в Тифлисской труппе Пальма, из Харькова -- в Орел, оттуда, повидавшись с В. В. Шумилиным и посмотрев его в "Блуждающих огнях", проехал через Елец в Воронеж повидаться с Е. Е. Черновым, потом опять вернулся в Елец, где служил тот сезон П. П. Протасов, заглянул в Тулу, уж не помню для кого, и только после всех этих заячьих петель добрался до Москвы.
   Москва была мне не чужая. По рассказам отца и матери я уже знал о Щепкине и Садовском (уже покойных), о Самарине и Шумском, а от Немировича, опередившего меня на один класс и учебный сезон 1876/77 года уже бывшего студентом Московского университета и работавшего в московских газетах, о блестящих дебютах Ленского, о Федотовой и Медведевой, о Решимове и молоденькой звездочке, едва всходившей, Ермоловой. По черте характера, свойственной людям литературно-театрального преломления, я оппозиционно относился к оценкам Немировича, который, в противоположность мне, отличался необыкновенно сильно обостренным критическим задором и с мужеством, сохраненным им и в более зрелом возрасте, низвергал мои кумиры с созданных мною алтарей. Его несомненным превосходством надо мной в спорах и оценках были его авторитет сотрудника московской печати и личное знакомство с некоторыми корифеями Малого театра. В жарких спорах в жаркие ночи тифлисского лета язык особенно прилипал у меня к гортани, когда он, как ядрами тяжелой артиллерии, поражал меня священными именами Шумского и Самарина, Федотовой и Медведевой, тогдашних звезд первого калибра Малой сцены. Но я не уступал ему ни одного божества из моего местного Олимпа и не очень, откровенно говоря, доверял его рассуждениям о "тоне Малого театра" и его "традициях". Тогда это были новые слова, к которым я относился несколько подозрительно, как к туманным заволокам совершенно определенных понятий о таланте актера и яркости спектакля.
   Но Москва и Малый театр маячили передо мною всю дорогу. Как только я вышел из старого деревянного, красной охрой выкрашенного здания Курского вокзала, первое, что бросилось мне в глаза, была вывеска, где крупными буквами было изображено: ПРОДАЖА РАЗНЫХ МУК.
   Не обратив внимания на это пророчество, я быстро справился с моим несложным багажом, занял номер в ближайшей гостинице и окунулся в лабиринт соседних улиц и переулков, в конце концов выведших меня на Театральную площадь, где серел приземистый, низенький дом рядом с массивным колоссом -- Большим театром. Этот дом и был и есть Малый театр, тогда такой же облупленный и полинялый, каким он предстает перед нами через сорок семь лет. Его вообще не баловали.
   До начала спектакля (в семь часов) оставалось часа три-четыре. Как я провел их, к предмету настоящего очерка не относится. Я взял билет на галлерею, помню -- 38-й номер, а удивился, что мне его легко и свободно выдали из кассы. В Тифлисе и партер трудно было достать. Шла хорошо мне знакомая по Тифлису пьеса Тарновского "Тетеревам не летать по деревам", переделка на русские нравы остроумной комедии, кажется, Сарду "Le voyage de M- Perrichon". Играли Шумский, Самарин, Решимов, Музиль, Акимова, других не помню.
   Я был в оппозиционном настроении. Все эти знаменитости, как нарочно, играли роли, в которых меня приводили в восторг Пальм, Чернов, Арбенин и dei minores {Младшие боги. -- Прим. ред.} летней тифлисской труппы. Талантливый комик С. А. Пальм был моим особенным любимцем, и даже то, что он беспощадно картавил и гнусавил, было в моих глазах едва ли не самым привлекательным и неотразимым признаком его дарования и, во всяком случае, одним из самых действительных оружий его сценических побед.
   Вот этому Пальму и грозил Шумский, вооруженный против него своей колоссальной всероссийской популярностью и авторитетом одного из первейших, если не первого, русских актеров. Весь день до спектакля я провел в мучительной тревоге. Мне казалось, что для меня вопросом чести и верности является обязанность не поддаться могущественному гипнозу этого авторитета. В моих глазах это было бы изменой, хуже того -- предательством. Пробило семь часов. Я на своем 38-м номере. Подо мною почти пустой зрительный зал, обитый малиновым плисом, как теперь. Сыграли увертюру. Занавес поднялся.
   То, что происходило на сцене, было совсем не то, к чему я привык. Вначале мне просто все показалось точно слинявшим, точно подернутым каким-то матом. Когда вышел Шумский со своею дочерью и сопровождавшей его компанией, я был даже несколько озадачен. Так это-то и есть этот враг моего друга, которого я так боялся? Этот худенький, с большими черными глазами старичок, с гемороидальным цветом лица, почти без жестов, без суетливости, без уморительных интонаций и комического грассирования, без подчеркнутых фраз, без раздражительного фальцета, вообще безо всех тех особенностей крупного комизма Пальма, которым он одинаково блистал во всех своих ролях и покорял наши юные сердца.
   Но вот что со мной было в этом левом уголке нашей галерки. Я совершенно забыл о мучивших меня опасениях, о том, что я в театре, что мне надо остерегаться обаяния крупного имени и т. д. Глядя на фигуру Шумского, я не мог отделаться от воспоминаний о всех тех бесчисленных вокзалах, которые я только что перевидал на моем путаном маршруте от Владикавказа до Москвы, и тех фигурах и группах, с которыми мне на них пришлось сталкиваться. Я бессознательно искал, кого мне напоминает этот старик, и ни на ком одном я не мог остановиться: он напоминал мне всех тех многочисленных учителей, судейских, помещиков -- и худых, и толстых, и плешивых, и густоволосых, и всяких, суетившихся у кассы и в багажных прилавках и в Ростове, и в Ельце, и в Туле -- везде. А он, Шумский, ни на кого не был похож ни лицом, ни голосом, ни жестом, но одно было несомненно, что встреть я этого самого Черемухина завтра на Николаевском вокзале при моем отъезде в Санкт-Петербург, я нисколько не буду удивлен, а он будет тем же самым, кем я его сейчас вижу на сцене. Движений, беганий и размахиваний руками, всего того, что так, казалось, верно характеризовало у Пальма предотъездную суету, не было в помине у Шумского, а в то же время все его существо было полно этой суетой, и не было возможности отделаться от участия в тревожных заботах этого старика о багаже, билетах, носильщиках и т. д. Несомненно, Пальм лучше играл,-- думалось мне. "Этот" Шумский точно не на сцене... Думалось все это, думалось весь первый акт,-- каюсь в этом.
   Только думалось-то думалось, но когда Шумский безо всяких подмигиваний на дочь, без всяких ужимок, с особенной заботливостью отца, охраняющего помыслы дочери от всяких тлетворных влияний, покупал "книжечку для дочери... такую книжонку, где бы речи не было ни о любви, ни о замужестве, ни о смерти, ни о деньгах, ни о политике", и получал русский календарь 1872 года, то перед вами был сущий, непроходимый, важный, самодовлеющий -- и весь живой дурак во весь рост" Кругом на постепенно набившейся галерке прошел тот дружный смех, какого ничем нельзя вызвать на сцене, кроме полного слияния с подлинной жизнью. Это смех совсем особенный: его нельзя вызвать ничем театральным в обычном смысле этого слова, ни тем более внешним комизмом тона, жеста, мимики. Им смеются люди, нашедшие то, что искали. Это смех радостный и бодрящий -- смех жизни над жизнью, отзвук правды. Такой смех -- гордость артиста и высшая для него награда. Им как будто сливаются в одно зритель и сцена.
   Мне стало просто страшно. Я чувствовал, что это совсем не то, что я знал и -- греха нечего таить -- любил в театре. Да и вообще это какой-то странный театр: чем дальше идет действие, тем все новее и новее впечатления. И главное -- начинаешь чувствовать, что ты втянут в жизнь, идущую на сцене, что пред тобой никто ничего не представляет, а вот пришли люди и зажили своим, и дела им нет, нравится это или не нравится, смотрят ли на них откуда-то издали или нет. Шумский ушел. Входит Самарин. Жизнь усиливается и разнообразится. Вместо только что бывшего перед вами ничтожного человека, случайно выбившегося в люди,-- родовая барская фигура, полная утонченного, вежливого презрения ко всему, что не принадлежит к ее кругу, в каждом слове и взгляде -- покой и уверенность, и жизнь,-- жизнь, как она есть, собранная из тысячи тончайших наблюдений. Князь, в сущности, и не умнее и не крупнее Черемухина -- и непередаваемыми словами, приемами Самарин это дает понять сразу -- но это другая глупость и другое ничтожество, другое тщеславие и другая самоуверенность.
   Метод сравнения, мысли о предательстве и измене, да и вообще мысли обо всем, что не относилось именно к этому прошедшему передо мною акту, словно провалились у меня куда-то. Я еще ни в чем не разобрался. Я только чувствовал, что я в чем-то новом, нигде мною невиданном, о чем еще нельзя думать, в чем еще нельзя разобраться, но необходимо дожить до конца в этом новом мире. Передо мною точно раскрылись подземелья Алладина.
   Действие идет дальше. И чем дальше оно идет, тем дальше отходит от того, бесспорно яркого, бесспорно талантливого, что я видел в исполнении этой пьесы там, в Тифлисе. Надо сказать, что "литературное" преломление вопреки "театральному" давно отвело в глубине моей критической мысли пьесам, вроде этой пустельги, место довольно низменное. Я почти наизусть знал уже тогда большинство творений Шиллера, Гюго и Бомарше, не говоря уж о "Горе от ума" и "Ревизоре", упивался Островским, горячо любил А. Потехина и Писемского, грезил трилогией А. Толстого. Но театр как таковой увлекал меня независимо от моего литературного "верую". Он мне был такой огромной радостью, что все, что делалось на сцене, вырастало во что-то большое, лучшее. Я хорошо помню, как язвительно я смеялся над старинной мелодрамой "Графиня Клара д'Обервиль", когда я ее читал, и какое глубокое впечатление я вынес в том ж£ Тифлисском театре от ее действительно очень талантливого исполнения.
   Но то, что сделала сцена Малого театра в этот великий по значению для меня вечер, что сделали из лиц легковесной комедии Шумский и Самарин в главных ролях и их товарищи -- во второстепенных, это было действительно то же самое, что Шекспир делал из диких легенд и наивных новелл.
   Какие тут сопоставления, какие вопросы о верности или измене прошлым моим богам, когда Шумский из акта в акт все глубже и глубже взрывал довольно унылую почву поверхностной комедии и все больше и больше добывал оттуда драгоценных каменьев, из которых создавал образ незабываемой красоты. Комическая роль, смешившая меня доупаду в исполнении моего любимца, вырастала в живое лицо, достойное Бальзака или Диккенса по многогранности и психологическому углублению, во сто раз притом -- и благодаря именно этому -- выигрывала в своей сценической яркости, в своей безмерной смехотворности. Вы смеялись не над актером, а над неподражаемым, живым его созданием. Нельзя забыть, как Шумский пробирался к билетной кассе, оттирая плечом других едущих и повторяя: "Надворный советник Черемухин... Надворный советник Черемухин...", как будто в этом чине заключалась целая уйма непререкаемых прав и преимуществ. Через несколько минут после этого тот же Черемухин диктует дочери заодно дорожный расход и осеняющие его голову великие мысли: "Карета -- два целковых... артельщику -- три гривенника... рюмка перцовки " бутерброд -- пятиалтынный... Теперь пиши впечатления: Прости, Россия! Прости, дорогая родина! Слеза умиления катится по щеке моей!!. А где моя шляпа? Шляпа моя где?.." Всем делается ясно, что перед шляпой "дорогая родина" нечто весьма второстепенное и маловажное.
   Черемухин в Швейцарии, у подножья Монблана, слетел с лошади и чуть не угодил в пропасть. Его спасает один из претендентов на руку его дочери. Если бы можно было описать, до чего противен Черемухину -- Шумскому не только его спаситель, но всякое упоминание о том, что он ему обязан! И с какой любовью, с каким нежным, теплым чувством он говорил другому претенденту, который, наоборот, дал ему, Черемухину, вытащить себя из маленького овражка, куда он нарочно завалился: "Саша! друг мой! Дитя мое!.. без меня вы были бы там бездыханным... безобразно-отвратительным трупом... заживо погребенным в снежной могиле. Вы всем, всем обязаны мне... мне одному! (Дрожащим от слез голосом.) Я этого никогда не забуду!" и обращаясь к первому, только что вытащившему его из пропасти: "Вам трудно понять меня, трудно! Вы еще не испытали высокого, святого наслаждения -- спасти жизнь своего ближнего".
   Водевильный контраст, гиперболическая подчеркнутость авторского приема очень талантливо передавались Пальмом. Зал, то что называется, дрожал от хохота, но, помню, мне лично почему-то в этом месте не было смешно, мне точно стыдно было смеяться -- слишком даже моему тогдашнему примитиву были видны белые нитки сценического эффекта. Но когда Шумский во всем тоне Малого театра точно бросил эти слова, тот же радостный смех всей залы ответил на эту великую правду, с которой эта фраза вырвалась у Шумского в порыве безграничного восторга перед своим собственным подвигом, перед совершенно исключительным величием своей собственной души.
   Только на другой день по пути в Санкт-Петербург я поймал себя на вопросе: почему одно и то же место комедии вызвало во мне такие различные впечатления? В чем тут дело? Несомненно, Пальм (которого я и теперь, перевидав все, что было выдающегося в театре всей Европы, считаю очень крупным, хотя и очень разменявшимся и измельчавшим впоследствии талантом) -- несомненно, Пальм использовал в этом месте весь внешний комизм контраста, был неподдельно смешон. Но почему у него белые нитки так и оставались белыми, а у Шумского слились с общим фоном всего образа, явились естественным, больше того -- необходимым проявлением именно этой души, а дешевый эффект автора -- правдивой и глубокой жизненной чертой? На этот вопрос, запомнившийся мне надолго, я нашел разрешение много позднее, но даже только то обстоятельство, что он непроизвольно возник во мне тогда, я считаю одним из важнейших толчков моей внутренней художественной работы над собою.
   Останемся еще немного в Малом театре. Следить во всех подробностях за ходом углубления Шумским своего образа я не стану. Задача этого очерка не анализировать творчество одного из первоклассных художников сцены, а лишний раз осветить значение основ Малого театра для художественной жизни России, и размеры статьи не дают возможности остановиться на одной роли из сотен, созданных Шумским, притом из гораздо более значительного материала, и на одном Шумском, при всем блеске его первоклассного таланта все же являющемся одним из нескольких десятков равных ему звезд первой величины, всходивших и заходивших за сто лет на небе Малого театра, создавших и утвердивших его начала. Но еще несколько моментов этого спектакля необходимо отметить и для моей цели. Вернувшись домой из Швейцарии, Черемухин -- Шумский весь под обаянием воспоминаний о... себе, величайшем из надворных советников: "Орел, с отдаленной поднявшись вершины, парил в поднебесье со мной наравне". Хитрый второй претендент на руку его дочери, Миловецкий, заказывает картину, где изображены во вкусе известных батальных картин, изображающих полководцев, крошечный Монблан и огромный Черемухин, у ног которого из пропасти видны две простертые руки гибнущего Миловецкого, и приносит ему номер "Голоса", где сам Миловецкий расписывает подвиг великого россиянина. "Верно!.. Все верно",-- постоянно прерывает чтение Шумский, весь в слезах от умиления перед величием своей великой души... "Пошли купить десять номеров",-- говорит он дочери. Как говорит!!! В этом "пошли купить" уже нет слез. В этих словах звучит какой-то долг перед чем-то высшим, долг увековечить славу родины. Это уже, так сказать, говорит его устами само общественное мнение, возлагающее на него, Черемухина, гражданский венец. Забыть нельзя этого тона, этого эпического покоя, этой пропитанной каким-то показным смирением и вместе с тем гордостью за народ, родивший такого сына, фигуры, каждой складкой в рукавах сюртука говорящей всем: "Этот сын -- Я!!." Поле зрения будто расширяется. На сцене уже видишь не частный случай, не живое типическое лицо, а какой-то символ тупого канцелярского всемогущества, правившего Россией, усиленного еще выигрышем в 75 тысяч рублей по тиражу выигрышного займа и приобщившего этим к могуществу надворного советника и могущество капиталиста. И этот великий человек, несмотря на свое величие, снисходит до спасения ничтожного перед ним, незначительного человека.
   Судьба, свергнувшая Помпея и Наполеона, не щадит и надворного советника Черемухина. Приезжает к нему Самарин в роли князя Шемякина, который еще в Швейцарии, прочтя в книге путешественников глубокомысленное замечание надворного советника Черемухина: "Как мал мне кажется человек, взирая на него с высот альпийских ледников", приписал ниже совет поучиться грамматике. Черемухин, прочтя совет в момент высшего упоения своим подвигом, в порыве досады тут же приписал: "А князь Шемякин, чему бы ни учился, останется дураком". И уехал в Москву, забыв об этой полемике. Князь приехал вызвать его на дуэль. Самарин и Шумский стали лицом к лицу. Изящный, вежливый, неумолимо-холодный Самарин сперва мало пугает парящего над Монбланом наравне с орлом Шумского. Шумский еще весь в ореоле своей популярности (номер "Голоса", картина), он еще не вполне освободился от уверенности в том, что вся родина встанет на защиту его драгоценной жизни. Но когда он узнает, что князь известный бретер, еще в прошлом году кого-то "укокошивший" на дуэли,-- описать невозможно, как он меняется. Те же черты, то же лицо,-- ни единой гримасы, ни единого резкого штриха! Но точно вынули из-под этого лица все, чем оно дышало и светилось. Глаза померкли и расширились. Животный страх, полная беспомощность, лихорадочная готовность куда бы то ни было спрятаться от нагрянувшей грозы на некоторое время сменили безмерное самодовольство и величавую снисходительность. Он невольно ищет глазами своего спасителя, первого жениха своей дочери, но его нет. Становится маленьким-маленьким без подгибания колен, без дрожи и приседаний. Словом, пузырь, из которого выпустили воздух. Вдруг -- счастливая мысль: донести на дуэлистов полиции,-- и Шумский вновь прежний. Больше прежнего: написав донос, он всему своему семейству -- жене, дочери, обоим претендентам, лакею, гостю -- всем сообщает о своей дуэли. Он неустрашим. Мне рассказывали спустя много лет, что Самарин, что-то объясняя, предложил одному своему ученику дать сперва смеющееся, а потом плачущее лицо. Тот, разумеется, сперва распустил по всему лицу улыбку, обнаружил зубы, сузил глаза, а потом постепенно, по руководству "Грим", опустил углы губ, сморщил и поднял брови -- все, как полагается. "А вы никогда не видали, как люди смеются и плачут, стараясь не показывать ни того, ни другого? Без гримас?" Тот попытался -- ничего не вышло. "Смотрите",-- сказал Самарин. И на глазах рассказчика у старика стали подергиваться губы, дрожать какие-то незаметные мускулы лица, из глаз засветился неудержимый смех, настолько заразительный, что лицо ученика невольно растянулось в широкую улыбку -- да не надолго. Потом теми же приемами лицо Самарина приняло выражение невыносимого горя, и из глаз засветилась такая безнадежность, перед которой бессильно всякое утешение. И ни одного резкого штриха. Все шло из глубины. Улыбка быстро сошла с лица ученика. Когда мне это рассказывали, я вспомнил описанную сцену Шумского.
   К третьему акту пьесы я определенно чувствовал, что я не смотрю спектакль, а втянут в чью-то потешную жизнь, из которой некто написал забавную шаржированную комедию, которую прекрасно и смешно играли в Тифлисе милый Пальм с товарищами. Я это ощущение пережил десятки раз впоследствии, когда я видел одни и те же пьесы на Малой и на других первоклассных сценах России и Европы. Особенно четко я это ощущал, когда мне приходилось видеть и сравнивать исполнение на этих сценах моих собственных пьес. В Малом театре точно шла та жизнь, из которой я брал свои сюжеты и свои лица, может быть, не то, что я из этой жизни взял. На других сценах зачастую бесподобно играли комедию или драму из этой жизни. В подчеркнутых выше строках я только отчетливо формулирую то, что я так же отчетливо пережил сорок семь лет назад впервые на 38-м номере галлереи Малого театра и что неминуемо повторялось, конечно, не в ударной силе первого раза, когда это ощущение просто-напросто перевернуло воз мои представления о театре, далеко отбросило от всего, что раньше было для меня несомненным и ясным.
   Особенной яркостью этого озарения сверкнула передо мной одна из сцен последующего действия.
   Дело идет к развязке. Два претендента откровенно беседуют о средствах, какие они употребляли, чтобы обольстить Черемухина и получить согласие на руку дочери. Как обыкновенно практиковалось в пьесах, "заимствованных" с французского, Черемухи" подслушивает эту беседу. Это же, конечно, делал и Пальм, и Шумский, и двое-трое первоклассных артистов, которых я видел в этой роли впоследствии. Все, кроме Шумского, давали мимическую игру лица, отражавшую их переживания. Шумский один слушал почти без единой ужимки, несколько склонив набок голову. При словах Миловецкого: "Ни один дурак не вынесет того нравственного бремени, которое зовется благодарностью, а вы мне позволите не причислять моего будущего тестя к разряду светлых голов", Шумский только мотнул головой и закрыл окно. Я, ошеломленный, так и откинулся назад.
   В спектакле играла жену Черемухина наиболее индивидуальная актриса того времени, наиболее талантливая комик-буфф -- С. П. Акимова. Играла бесподобно, уморительно, так сказать, являясь довершением, высшей точкой того, чем на сцене брал талантливый Пальм. Но и в ней, как буквально во всех исполнителях, начиная с Шумского и Самарина до лакея из дворовых Порфирия, чувствовалось одно: они со своими индивидуальностями, достоинствами и недостатками, со всей разницей в размерах их личных дарований, войдя в спектакль, считали его самым главным своим делом, подлинною своею жизнью, перед которой стушевывается их личная жизнь, в которой растворяется их личность, важнее которой нет для них ничего. Этим пропитан был весь воздух Малого театра. Какова бы ни была сама пьеса, раз она идет на сцене Малого театра, она уже является отрывком самой жизни, отрывком важным или ничтожным, смешным или потрясающим, но непременно подлинным, настоящим для всех, кто ее переживает, а не представлением ее. Слова моего друга и оппонента Немировича о традициях и тоне получили для меня реальную, видимую иллюстрацию.
   Спектакль кончился. Я спустился с 4-го яруса. Во всем театре у меня не было ни одной знакомой души. Виденное и пережитое мною всецело меня охватило, вытеснило все... вплоть до названия гостиницы, где я остановился.
   В десять часов вечера, когда кончился спектакль, запад еще светился непогасшей вечерней зарей. Мне хотелось поскорее добраться до своей комнаты в гостинице, чтобы в четырех стенах одному продумать все, что недрилось в моей голове, разобраться в вихре отдельных несвязных мыслей и ощущений. Я кликнул извозчика.
   -- Куда прикажете?
   Куда? Легко сказать!
   -- К Курскому вокзалу!
   Приехали к Курскому вокзалу, но к себе в номер я попал часа в три утра: всю ночь до рассвета я блуждал по лабиринту тупиков и переулков, ориентируясь от "Продажи разных мук", звоня к заспанным швейцарам и спрашивая их с ключом от No 6 в руках -- не здесь ли я остановился? Как я, и без того не спавший прошлую ночь под тяжестью навалившейся на меня семипудовой тульской купчихи в тесно набитом вагоне Курской дороги, добрался наконец до своей кровати, я плохо помню. Но отчетливо помню все это бессонное утро в гостинице и унылый, серый, дождливый день, когда я выехал в Петербург.
   Я чувствовал, что я другой. У меня точно открылись глаза на что-то такое, чего и существования я не подозревал. Невольно назойливо теснилось в голову что-то; что я пережил в Малом театре, имело неразрывное общее с тем, что я переживал, когда мальчиком после "Аскольдовой могилы" прочел "Тысячу душ", позднее -- после "Железной маски" -- "Воеводу" Островского или после "Монте-Кристо" -- "Войну и мир".
   Для меня не было вопроса -- лучше ли этот новый для меня театр или хуже того, прежнего, дававшего мне столько радости? Это было просто что-то совсем другое, не похожее на театр вообще, на представление. Это было что-то очень для всех важное, что-то необходимое, и прежде всего важное и необходимое для самих артистов. Чувствовалось, что в этой великой простоте речи и движения -- целые эпохи работ творческой мысли ряда гениальных художников, искавших что-то самое главное, самое вечное, самую душу искусства. Никто из них не похож друг на друга, а все они единое целое, точно голова, руки, плечи, образующие красивое и живое целое тело.
   Боже мой! Как этого достигнуть! Как найти в себе силы пойти этим же путем великой вдумчивости, отрешения от себя, перенесения себя в другое и притом так, чтобы оба эти существа -- живое, личное и отвлеченное, реально не существующее -- сплавились в одно без всякой черты, обозначающей место сплава.
   Я совсем пришел в отчаяние. И оно длилось у меня два года. Я почти отошел от сцены. Ушел целиком в государственные и иные права, в первое с тем большим увлечением, что первую же свою лекцию читавший это право покойный А. Д. Градовский закончил, весь бледный и взволнованный, говоря о значении права для человечества, цитатой слов Шейлока: "Разве у жида нет глаз? Нет органов чувств, страстей?" -- и, еще более побледнев, бросил последние слова своей цитаты: "А когда вы отравляете нас,-- разве мы не умираем?"
   Этот вечер в Малом театре, эту лекцию А. Д. Градовского и зимой того же года заключительную речь Анатолия Федоровича Кони по делу Засулич * я считаю отправной точкой всего, что я старался сделать в своей жизни.
   И не случайно я связал эти три эстрады -- сцена Малого театра, кафедра профессора, возвышение судьи. Они убедили меня в том, что красота и талант неразлучны с правдой. Что только в этом единении они неотразимы. Что человек, подходя к театру ли, к кафедре ли, к суду ли, одинаково подходит к источнику, откуда он ждет утверждения лучшего в себе, и если он, отдав себя во власть этих сил, встречает позировку или ложь во имя каких угодно соображений,-- он рано или поздно станет глубоко презирать и театр, и науку, и право, утилизируя, однако, в чисто личных интересах все эти силы.
   Чем незначительнее был материал, над которым работал Малый театр в этот памятный для меня вечер, тем ярче проступает сквозь чащу прожитых лет мощь его влияния на молодое сознание. Я подчинился ему не потому, что меня сильно тянуло к сцене. Тогда я и не думал, что мне придется себя ей отдать. Как я сказал, целых два года после этого спектакля я жил вне непосредственного сближения с театром. Но и тогда и потом я ясно осознал, что вершины художественности и общественности синтезируются в одном общем -- в глубоком проникновении в жизнь человека, в искании той высшей правды, без которой нет и искусства. Вот почему здесь я счел нужным и возможным сопоставить значение для меня в жизни этих трех моментов моей ранней молодости: спектакля Малого театра, лекции Градовского, точно нарочно связанной с великим драматургом, и суда Кони.
   Когда через пять лет А. А. Потехин позвал меня на сцену Малого театра, я два месяца не решался принять приглашение, так велико было во мне благоговение перед этим великим строем всего дела, в его целом. Когда, наконец, тот же Потехин сказал мне, что если я хочу стать актером, то я должен учиться только в Малом театре,-- я решился на этот шаг, и вот что случилось.
   Раз благодаря чистой случайности опоздал я минут на двадцать на репетицию "Горя от ума". И теперь, при воспоминании о том, что я пережил, пока я шел от артистического хода, находившегося в глубине сцены, шагах в сорока от рампы, у меня холодеют руки.
   По рампе в ряд стояли дожидавшиеся меня Самарин, Решимов, Садовский, Правдин, Макшеев, Медведева, Акимова, Ермолова, Садовская, Никулина. Впереди режиссер С. А. Черневский. Неловко раскланиваясь, я стал что-то объяснять.
   "Извините дебютанта,-- сказал Черневский, обращаясь к труппе, холодно протягивая мне руку,-- он еще не знает, что значит у нас репетиция. Давайте продолжать". Лучше бы он меня изругал, накричал на меня, оштрафовал -- только бы не слышать этих слов и не видеть тех холодных, снисходительных лиц, с которыми труппа их выслушала.
   Я почувствовал себя совершенно отверженным. Я понял, что, хотя и совершенно безвинно, я чем-то оскорбил всех этих людей, осквернил их святыню... Но я понял еще и другое... чем был для них Малый театр, почему в августе 1877 года он в заурядной пьесе довел меня до того, что я забыл, где я остановился, и что заурядный спектакль заурядной пьесы стал для меня поворотным пунктом и отправной точкой целой жизни.

* * *

   Из Москвы я приехал в Петербург, поступил в университет на юридический факультет, увлекся теорией государственного права, читавшейся Градовским, составил и издал конспект по нему. Написал первую свою пьесу -- "Права жизни", дал черновик Тихонову Влад[имиру] Алек[сандровичу], и черновик этот пропал. Очень жаль, кажется, в ней было кое-что, во всяком случае, лучше "Дочери века", которую я написал под сильным давлением репертуара Н. Потехина и вообще александринских тональностей. Еще в Тифлисе написан мной водевиль "Близок локоть, да не укусишь" и в Петербурге -- "Всё они, анонимные письм'а". К счастью, все это заглохло...
   В 1878 году познакомился и сблизился с оригинальнейшим и не бездарным Н. Д. Северцовым-Павловым, жил на квартире его матери в Петербурге и мечтал вместе с ним о сцене и драматургии. Он написал тогда нелепейшую вещь "Последний кумир", где героя грызли мыши. Ни с одним из товарищей, кроме Вл. И. Немировича, я не сошелся -- и не жалею.
   Весной 1878 года я приехал в Тифлис, застал маму окончательно больной. Летом дописал "Громоотвод", зимой 1878--1879 года его переделал. Жюли нас навестила на Кавказе. Мы выехали вместе с ней.
   ..Зима 1878--1879 года прошла в первых попытках играть на клубных сценах, но по сю сторону Невы не удавалось даже носа показать, а по ту сторону сыграл Льва Краснова, и некий актер Московский, под видом товарищеской услуги, за кулисами, для бледности, вымазал мне нос пудрой, когда я убежал убивать жену: я выскочил на сцену изуродованный и вызвал хохот у публики.

"Краткий перечень..."

   
   Был жестоко изруган в "Петербургском листке" неким рецензентом пропойцей Щербаком, который, напившись до потери сознания у меня же в студенческой комнате, куда я привез его с Петербургской стороны в Фонарный переулок и где оч ночевал, утром, проспавшись, на моей же бумаге написал рецензию.
   Весною 1879 года, студентом, с труппою любителей, при участии Н. Д. Северцова-Павлова, ездил в Гельсингфорс, играл Фамусова, Добротворского ["Бедная невеста".-- Вл. Ф.], Агишина ["Женитьба Белугина". -- Вл. Ф.]. Белугина играл А. А. Плещеев.

"Записи..."

   
   Осенью 1879 года без гроша денег я лежал в полутьме в комнате на углу Вознесенского и Екатерингофского проспектов, томимый тоской, болезнью и безнадежностью долгого будущего до конца университета, а пожалуй, и далее. Постучался в дверь А. А. Плещеев и сказал мне, что актер Костюков "замерз в Кронштадте", то-есть внезапно прекратилось пароходное сообщение, и что через три часа надо сыграть в Немецком клубе Жоржа Градищева в "Злобе дня". На счастье, я видел недавно пьесу в Александринском театре. Я согласился, но за пять рублей, чтобы взять напрокат фрак. Импровизировал роль почти без репетиции, имел оглушительный успех. Хвалил сам автор, Н. Потехин, бывший на спектакле. Горин-Горяинов, игравший Сергея Хлопонина, поручил мне выучить президента в "Коварстве и любви", которая шла в его бенефис, "если не приедет Киселевский". Я играл. Меня видел режиссер Кронштадтского театра Охотин -- самое светлое мое воспоминание,-- пришел в настоящий восторг, отрекомендовал меня антрепренеру Маврикию Осиповичу Раппопорту, и я до пожара театра нес весь репертуар стариков-резонеров до конца сезона за пятнадцать рублей и дорогу раз пять-шесть в месяц. В этот же сезон начал играть у Базарова в Прикащичьем клубе, у Сосновского -- в Благородном собрании, у Стрекалова -- в Немецком клубе. К концу сезона я уже был актер на один из высших разовых окладов -- три рубля у Стрекалова, пять рублей у Базарова.

"Записи..."

   
   Сыграл Элеазара в "Жидовке", мистера Кларксона в "L'étrangère" ("Американке"), Лаптева в "Наш друг Неклюжев", Малинина в "Пришла беда -- растворяй ворота", "Les lionnes pauvres" {"Бедные львицы". -- Прим. ред.}, Делакторского в "Испорченной жизни" Чернышева, Фамусова в "Горе от ума". Знакомлюсь с Савиной, которая хочет взять "Темные силы" в бенефис, но не берет.
   Весной довольно сильно хвораю, приезжаю в Тифлис, все лето провожу в Телетах, мама была до моего приезда в больнице, увозим и ее... Пишу "Дочь века", в сентябре читаю ее в Москве Правдину, он берет ее в бенефис, но Литературно-театральный комитет ее запрещает. Роли в Москве были уже розданы: Таманцева -- Медведева, Полозьев -- Самарин, Катя -- Ермолова, Сталь-Старинская -- Федотова, Таманцев -- Ленский, Вюртенфельд -- Вильде, Осеньев -- Решимов, Адель Демьяновна -- Акимова, Алкашинов -- Правдин. Дописываю "Листья шелестят", переделывая из "Темных сил".

"Краткий перечень..."

   
   Играю в петербургских клубах все первые молодые роли: любовников и героев, больше мелодрам. Успех все рос. Сезон 1880--1881 года я уже был первым клубным актером, получавшим высший (10 рублей разовых) оклад и бенефис. Играл Уриэля с огромным успехом везде, Дарского в "Деле Плеянова" с Варламовым, Чацкого в Немецком клубе. Играл до тридцати раз в месяц. Кронштадтский театр сгорел, и я остался только в клубах. Сыграл с Самойловым Нелькина (""Свадьба Кречинского". -- Вл. Ф.] и Мопра ["Ришелье". -- Вл. Ф.], с Никулиной (Ада Дурова).

"Записи..."

   
   Четвертый курс университета посещаю плохо, играя ежедневно. Схожусь с Л[идией] И[вановной] Прокофьевой. 1 марта нахожусь в Петербурге и никогда не забуду того ледяного равнодушия в средней части общества, с каким было встречено убийство царя. С другой стороны, подлец Аверкиев на другой день казни пишет подлейшую статью, полную издевательств и насмешек над повешенными. Странные люди! Ждали конституции, дождались манифеста 30 апреля. Вид Петербурга был ужасен. Весь ископан, везде патрули, дворники, уныние и полная неспособность общества проявить свою физиономию в такой важный момент. Речь Аксакова в зале Кредитного общества и статьи "Голоса" пропали бесследно, началось закрытие "Голоса", "Порядка", "Молвы", "Отечественных записок"... Началось тринадцатилетнее постепенное возрастание "Нового времени", "Листков", "Газет", "Новостей дня", всей нашей текущей прессы. Началось внесение в жизнь и обиходную речь такчх понятий и даже выражений, какие трудно было услышать в печати, да и в жизни до того времени. Полезли новые люди, многие очень хорошие сами по себе, вроде Всеволожского, А. По-техина и других, -- впрочем, травимые печатью, и рядом с ними люди иного пошиба. Вскоре в театр были водружены дослужившиеся ныне до генералов поручики под предводительством Погожева и Пчельникова. Лето остаюсь в Петербурге, играю на загородных сценах, расхожусь с Прокофьевой. Знакомлюсь с Ленским и Ермоловой. Играю летом в Ораниенбауме с Ермоловой Мулина ["Невольницы". -- Вл. Ф.], и чиновника в "Горькой судьбине", и, наконец, Карла Моора с Ленским там же.

"Краткий перечень..."

   
   Это был мой фурорный блестящий успех. Я решил итти на сцену. Осенью до ноября играл в Петербурге на тех же клубах. Сыграл Скворцова в "Выгодном предприятии". Меня видел, обласкал и расхвалил А. А. Потехин.

"Записи..."

   
   Передряга с Прокофьевой не дает додержать экзаменов (окончательных) в университете, откладываю на осень. Летом пишу небольшие очерки в "Минуте" * (надо разыскать в Публичной библиотеке) под псевдонимом капитан Немо. Осенью вновь схожусь с Прокофьевой. В конце августа получаю письмо от С. В. Яблочкиной из Московского Малого театра с просьбой дать ей в бенефис "Листья шелестят". Первое представление состоялось 1 октября 1881 года. Успех был. Газеты ругали. Один молодой человек, встретившись после первого действия в проходе с Немировичем и со мной, спросил Немировича: "Кажется, ерунду смотрим?" Немирович нас в ответ познакомил.
   Бренко приглашает служить к себе в труппу (на 350 или 450 рублей) вместе с Бурлаком, Писаревым, Козельским, Далматовым, Свободиным, Киреевым, Гламмой, Рыбчинской, Бороздиной и т. д. Дебютирую Уриэлем (без успеха), играю Василия в "Каширской старине" с большим успехом, Звездича в "Маскараде". Она денег не платит. Я ухожу, получив деньги за два с половиной месяца, только отказавшись кончать спектакль, где я играл короля в "Гамлете" -- роль, обратившую на меня внимание труппы. Ничего, кроме ужаса, от этой среды не испытал.
   ...Заключаю контракт с выхватившими труппу у Бренко (труппа ее же и задавила, высосав из нее все) Федотовым А. Ф. и Коршем на 450 рублей в месяц на круглый год. Корш выживает из дела Федотова, так как дела весной не идут, предлагает нам заключить новые контракты лишь на зиму, а лето предлагает играть на марках. Мы соглашаемся. На мое жалованье мне приходилось до двенадцати с половиной рублей б неделю. Труппа вся целиком^ Бренко. Играю Хорькова в "Бедной невесте" Островского. Бурлак целует и хвалит (единственный раз з жизни), Киреев (в последние дни жизни) и Снободин очень тепло ко мне относятся и пророчат большое будущее. Немирович за эту роль изругал в "Курьере" на чем свет стоит. А. А. По-техин смотрит меня е своей пьесе "В мутной воде". Предлагает мне поступить на Малую сцену. Я колеблюсь, хочу ехать в провинцию, чтобы быть одному в труппе, играть много и работать во-всю. Списываюсь с Оренбургом.
   Володя, кончив реальное училище, приезжает в Петербург; я его не узнаю: за два года он оброс бородой; невзначай зашел ко мне за кулисы, когда я играл в Семейном саду "Виноватую" Потехина. Привез мне от отца надорванный картон от табачной коробки с надписью рукой отца: "Поцелуй Шурочку". Я счел это за прощение, так как весной 1882 года я ответил на его гневное письмо твердым решением поступить на сцену, о чем я написал ему. Лидия Ивановна Володе страшно не понравилась. С Володей ехал вместе и Миша Псаров. Оба они поступили вольнослушателями на естественное отделение математического факультета Санкт-петербургского университета.

"Краткий перечень..."

   

СЕЗОНЫ 1882/83-1908/00 годов

   В конце июля или начале августа я подписал контракт с 1 июля 1882 года с Дирекцией императорских театров на один год, с жалованьем 2400 мне, Лидии Ивановне с жалованьем 600 рублей в год, с уплатой сверх того 750 рублей авансов, взятых мною у Корша. 8 августа я был приглашен И. В. Самариным почитать с ним Чацкого. Хранится в важнейших письмах его пригласительная записка. Приехав к нему на дачу 23 августа 1882 года, застал у него баронессу Марию Николаевну Корф, его ученицу. Самарин воспользовался случаем повторить роль Фамусова, но сделал несколько дельных замечаний -- Чацкий во втором действии передергивается при словах Фамусова -- "а впрочем, власть господня". В IV действии он с Софией ведет сцену почти шопотом, чтобы не выдать ее. В монологе "Не образумлюсь" слова, касающиеся Молчалина, говорятся без намерения осведомить отца об имени возлюбленного его дочери.
   30 августа 1882 года я дебютировал Чацким *, имел большой внешний успех (три вызова за уход в IV акте); "Русские ведомости" отметили его тем, что напечатали заметку Городецкого, где сказано, что я в Чацком лучше, чем Ленский. Но я играл хоть горячо, но скверно. Некоторые мудрые рецензенты нашли, что у меня нехватит голоса для сильных ролей.
   Последняя переписка с отцом, полное его примирение с моей сценой, закончилась неожиданной телеграммой о его кончине -- 17 октября. Мы с Володей выехали в Тифлис, застали дела в ужасном положении: ни копейки денег, долгов не оберешься, имений очень много присужденных, очень мало во владении, мать безнадежно больна, бедная Катя (девятнадцати лет) одна с ней и с умирающим отцом. Кредиторы наложили запрещение даже на вознаграждение или пособие, выданное из приказа общественного призрения по случаю смерти директора от дворянства. Я выехал обратно в Москву, заняв у Вани Псарова 100 рублей, оставив часть Володе. Кое-что стал высылать из жалованья домой. Долгов у меня еще не было, стали заводиться. Если б тогда я не жил с Лидией Ивановной, я привез бы Катю с собой и аккуратнее, расчетливее повел бы жизнь, имения у нас уцелели бы, 4 апреля 1884 года не случилось бы {В. И. Сумбатов в этот день стрелял в Ив. Мухранского. См. дальше: сезон 1883/84 года. -- Прим. ред.}, вся жизнь сложилась бы иначе. К лучшему ли? Не знаю, но мне кажется, что Л[идия] И[вановна] -- единственная причина того, что в последующие пять -- или даже дольше -- лет я бился, как рыба об лед, и не видел исхода "з своей материальной нужды.

"Краткий перечень..."

   
   Моей поездкой на похороны отца воспользовались, чтобы перевести Горева в Малый театр. Ему были переданы все мои роли, отдана роль в "Наде Мурановой", обещанная Крыловым мне: я был сведен при помощи В. П. Погожева на роль вторых любовников *.

"Дневник" 1892 года

   

ПИСЬМО ЮЖИНА П. М. ПЧЕЛЬНИКОВУ

Милостивый государь
многоуважаемый Павел Михайлович!

   Несмотря на то, что вчера, когда я имел честь явиться к Вам, Вы были так любезны и добры позволить мне высказать и объяснить Вам мое положение и условия, в которые я оказываюсь теперь поставленным, я все-таки беру на себя смелость просить Вас обратить Ваше внимание на то, что вынуждает меня вновь беспокоить Вас уже письменно. Смею надеяться, что Вы не откажете мне пробежать это письмо и простите мне это новое беспокойство.
   В настоящее время я нахожусь в таком положении, при котором исход для меня один: это -- дослужить до конца года и затем, несмотря на все мое желание и все выгоды императорской службы, подать в отставку. Если Вы будете так добры и вникнете в мое положение, то в глубине души Вы согласитесь с верностью и логичностью этого вывода.
   30 августа я продебютировал ролью Чацкого. Вы сами присутствовали на этом спектакле, видели меня, и, мне кажется, распространяться об нем было бы лишним. Администрация театра нашла возможным повторить "Горе от ума" d течение одного сентября пять раз, причем сборы самые низшие нисколько не уступали обыкновенным будничным сборам. Между тем в предшествовавшие сезоны, насколько мне известно, "Горе от ума" ставилось никак не больше двух-трех раз в целый сезон. Со дня моего вступления и до половины октября я сыграл около тридцати пяти раз и был занят почти в каждой вновь поставленной пьесе. Стало быть, мое принятие в труппу Малого театра оказалось не бесполезным и мое участие в спектаклях -- нужным. Я не приписываю себе, высокоуважаемый Павел Михайлович, никаких заслуг. Дело общества решать их и Ваше -- придавать или нет им значение. Но я упоминаю об всем этом для того, чтобы иметь основание для дальнейших своих слов.
   19 октября я получил печальную телеграмму о кончине отца. Я был вынужден, Павел Михайлович, ехать. Это была моя обязанность перед семейством, и от нее я не мог отказаться без тяжелых упреков совести, хотя, уезжая, я ясно предвидел, как и чем может здесь кончиться для меня эта поездка. Мои ожидания сбылись. О моем отъезде в отпуск, как это обыкновенно делалось раньше, не было анонсировано в афишах, а между тем афишировались спектакли с участием Горева. Я, только что поступивший на сцену Малого театра, не мог возбудить такого внимания, как люди, служащие на глазах Москвы многие годы, и потому, видя мое отсутствие на афишах и спектакли Горева, публика решает, что его приглашение -- пока на гастроли -- явилось результатом не моего отъезда, а моей -- ну, хоть бы несостоятельности вести репертуар. В полтора месяца нельзя, не играя гастрольных ролей, заручиться любовью публики так прочно, чтобы быть гарантированным от подобных выводов. Но это еще вещь второстепенная и поправимая. Теперь дело для меня становится гораздо серьезнее. Из Ваших слов я убедился, что Горев просит о переводе его сюда, и Ваше и нескольких видных лиц труппы мнение, что Малому театру необходимо иметь двух jeunes premiers {Молодых первых актеров, т. е. актеров на главные роли. -- Прим. ред.}. Если бы это было с начала сезона, тут не было бы и вопроса. Но теперь, после того, как я уже проиграл полтора месяца, приглашение и оставление Горева на весь сезон является официальным подтверждением начальством того мнения, которое публика могла вывести из тех обстоятельств, о которых я имел удовольствие говорить Вам выше. Значит -- репертуар Малого театра мне не под силу, в моем выборе -- ошиблись, мой ангажемент -- лишний, бесполезный и -- как уже говорят -- лицеприятный *. Чем я заслужил подобное отношение, я не знаю. Я делал, что мог. Я добросовестно относился.
   Простите меня, многоуважаемый Павел Михайлович, за длинноту этого письма и за то беспокойство, которое я Вам причиняю им. Но Вы видите, если только у Вас достало терпения дочитать письмо до конца, что слишком серьезные и важные для меня причины заставили меня осмелиться обратиться к Вам частным образом. Позвольте надеяться, что Вы не рассердитесь на меня за мою смелость и пожелаете войти и вникнуть в ту тяжелую необходимость, которая заставила меня рискнуть обратиться к Вам не как к начальнику, а как я человеку, высоко мною уважаемому.
   Всегда готовый к услугам Вашим

князь А. Сумбатов-Южин.

   1 ноября 1882 года, Москва
   

ПИСЬМО ЮЖИНА С. А. ЧЕРНЕВСКОМУ *

Милостивый государь
многоуважаемый Сергей Антипович!

   В силу заключенного со мною контракта я обязан играть роли первых любовников и драматические роли вообще. Видя в течение почти трех месяцев, что режиссерское управление находит невозможным или нежелательным поручать мне роли моего амплуа, я, со своей стороны, не считаю себя обязанным играть роли, подобные прилагаемой, во-первых, потому, что я словесно договорился с г-ном бывшим управляющим драматическими труппами не участвовать в водевилях или фарсах, а во-вторых, потому, что я сыграл уже массу невидных или не подходящих к моему амплуа ролей, и то очень часто наспех и, почти всегда, за болезнью или за отказом других артистов. Исполняя это, я исполнял § 13 прав[ил] для упр[авления] драм[атических,] трупп, но режиссерское управление не пожелало вспомнить о § 18, где сказано, что "артист, приготовивший сряду две незначительных роли, вправе обратиться к начальнику режиссерского управления о назначении ему более видной роли в репертуарной или готовящейся к постановке пьесе; такая просьба должна быть уважена, как необходимое поощрение артисту, оказавшему услугу Дирекции".
   В силу всего вышеизложенного и руководствуясь § 33 правил, я имею честь возвратить обратно роль, назначенную, веро-ятно, по ошибке мне вместо актера на амплуа вторых водевильных любовников в пьесе "Странное стечение обстоятельств", и просить Вас, милостивый государь, принять уверение в моем искреннем почтении и глубочайшей преданности.

Готовый к Вашим,
милостивый государь,
услугам
А. Южин.

   4 февраля 1883 года, Москва
   
   Случайно, за отказом Решимова, я сыграл [в пьесе "Преступница".-- Вл. Ф.] Шлихта (за Ленского) в январе 1883 года. Имел большой успех уже в труппе. Весною, за отказом Музиля, сыграл роль Филина в пьесе Бренко "Современный люд". В этот же сезон кончил драму "Сергей Сатилов" и отнес на просмотр Островскому. Он очень хвалил, сделал свои заметки на полях и советовал предоставить пьесу на его усмотрение, чтобы переделать ее и провести. Мне этого не хотелось. В мае я прочел ее А. А. Потехину. Он отнесся к ней превосходно и посоветовал мне итт" одному, без чужой помощи. Я так и сделал.

"Дневник" 1892 года

   
   По моей инициативе совершилась первая поездка -- труппой Малого театра -- по городам*; я получил почти 2000 рублей с поездки и не мог благодаря Л[идии] И[вановне] почти ничего уделить брату на семью: все ушло на безобразную жизнь с Л. И. Еще в феврале я на ней женился по легкомыслию, по дряблости воли, отлично сознавая, что этот брак скоро будет разорван, беря на себя труд развязать все, что я сам связал...

"Краткий перечень..."

   
   По возвращении в августе 1883 года из поездки в Тифлис, Одессу и другие города я получил известие, что "Сатилов" пропущен цензурой и комитетом и принят в Дирекцию для постановки в Малом и Александринском театрах. Я наобещал от той же глупости, о которой писал выше, роль Сатилова и Рыбакову и Садовскому. П., желавший играть Левиафанова, сказал Вильде, что эту роль должен играть не он, П., и не Музиль, которому дана была роль, а он, Вильде. (Это была первая поразившая меня открытая подлость П. Впрочем, дальше он был еще подлее, хотя не так опасен, как другие, о которых речь впереди.) Этот август был мне памятен. Во-первых, я болезненно и особенно ярко ощутил, на ком я женат. Во-вторых, я обзавелся мебелью, устроился и выдал первый вексель (кроме одного студенческого, в сто рублей, за который я заплатил более 300) из пяти процентов в месяц (получал я с 1 июля 1883 года уже 3500 рублей в год, но за эту зиму 1883/84 года наделал массу долгов). В-третьих, я начал писать "Муж знаменитости". В-четвертых, Горев попал под суд за подложный вексель, где-то скрывался, и я получил несколько ролей.
   Маруся (тогда Корф) * была в этом году под фамилией Вронской принята в Малый театр и начала мне нравиться своей резкой противоположностью Лидии Ивановне.
   В октябре состоялось в Петербургском Александринском театре первое представление "Листья шелестят". Газеты ругали, успех был неважный. Сезон 1883/84 года был сезоном моих двух первых успехов, если не считать маленькой роли в "Красавце-мужчине" Островского (кажется, Пьера), которая обратила на себя внимание труппы еще в первом моем сезоне. В сентябре 1883 года я познакомился с Боборыкиным. Он предложил мне играть Вахтерова в "Старых счетах", но отдал роль Решимову. Решимов отказался и взял роль другую, фата, от которой в свою очередь отказался Вильде. Роль досталась мне. Я имел успех. В январе 1883 года, в бенефис Ермоловой, я сыграл роль Дюнуа в "Орлеанской деве". Это был первый шумный, громкий мой успех. Я уже начал завоевывать положение. 19 февраля 1884 года перевелся обратно в Москву из Петербурга Ленский, приезжавший на гастроли еще в декабре.

"Дневник" 1892 года

   
   Сезон 1883/84 года прошел в ужасном материальном и семейном положении. В феврале 1884 года Катя вышла замуж за Александра Антоновича Богуславского. 4 апреля 1884 года в здании суда Володя выпустил шесть пуль в князя Ивана Мухранского. Вызвано это было тем, что 1) князь Мухранский, зная, что Володю осаждают исполнительные листы и что единственное средство расплатиться -- это заложить какое-нибудь из выделенных, уже присужденных имений, ссылался на 82 статью Положения о разделе Закавказского края и благодаря влиянию на судей добивался отсрочки приведения в исполнение; 2) что князь Иван Мухранский в заседании суда публично подтерся копией с какого-то документа, переданного ему Володей с подписями собственного отца и деда; 3) что Володя ясно из этого ощутил, что он закабален на всю молодость в надоевшие ему дела, без надежды покончить их благодаря бесправию и давлению на суд Ивана Мухранского и вырваться на волю.

"Краткий перечень..."

   
   8 апреля я заболел опасно воспалением околоушной железы, вернувшись домой с пасхальных визитов, между прочим, от Корфов. Провалялся я до 30 апреля, мучаясь страшно, так как воспаление перешло в нагноение. Я не мог спать, есть и пить. Морфий едва облегчал эти мучения. Приходилось одновременно вести переписку по делу Володи, десять раз ходить к Плевако, который обнадежил, что возьмется за его дело, и налгал. 30 апреля А. О. Беляев привез ко мне Адольфа Даниловича Кни. Двумя операциями, рискованными и талантливыми, он вернул мне жизнь. По словам его и Беляева, последнюю операцию 3 мая он делал за несколько часов до смерти *.

"Дневник" 1892 года

   

* * *

   Лето 1884 года я провел в с. Богородском с подвязанной щекой. Написал "Мужа знаменитости" и "Молодость Грозного" Читал последнюю пьесу у Всеволожского, который прослушал ее с напряженным вниманием. Пьеса в начале 1885 года была запрещена цензурой и разрешена уже в 1890 году. В марте 1884 года Горева судили за подлог филиберозского векселя и оправдали.
   Зима 1884/85 года прошла почти бесследно: с Л[идией] И[вановной] отношения становились все холоднее с моей, назойливей и истеричней с ее стороны. В театре мне ничего почти не давали играть, из новых у меня был только Василий в "Темном боре" Немировича... Сезон этот закончился моим большим успехом в роли сенатора в "Мессалине" Буренина.
   "Муж знаменитости" в Петербурге имел большой успех, засвидетельствованный симпатичным и хвалебным отзывом Боборыкина в вольфовской "Ниве", но Савина, разозленная успехом Петипа и Сазонова в III действии, швырнула роль Менестрель после первого представления 7 декабря 1884 года. Второй раз пьеса шла с Дюжиковой 11 января 1885 года.
   Затем в мае я уехал с Александровым в Тифлис, к процессу Володи уже в судебной палате. Окружным судом он был приговорен к четырехлетним каторжным работам 4 февраля 1884 года, вопреки особому мнению Браницкого, председательствовавшего по делу. Перед Тифлисом я ездил в Петербург, добился приема у графа И. И. Воронцова-Дашкова, подал ему прошение о разделе нас с Мухранским на имя государя. Он меня обласкал, обещал доложить царю -- и ничего не сделал. Был у министра юстиции Набокова (Д. Н.). Этот принял меня сурово, ничего не обещал, но на телеграмму Александрова из Тифлиса ответил телеграммой же суду, кажется, такого содержания: "Прошу оказать подсудимому князю Сумбатову все средства к законной защите". Володя благодаря самому характеру дела, своему высокому и твердому поведению во время суда и следствия, общему настроению умов в Тифлисе, несмотря на глупую речь столичного дурака-адвоката, чуть не погубившего дела, благородному и беспристрастному отношению прокурора Смиттена, требовавшего только ссылки на житье, ходатайства о помиловании и судебного следствия о поступке князя И. Багратион-Мухранского (подтирка), ласточке, влетевшей в зал заседания во время речи прокурора и заставившей перекреститься председателя уголовного суда, седобородого, белого, как лунь, Михайлова, сердечному отношению к делу члена палаты Бакало, -- был признан действовавшим в состоянии болезненного аффекта. Михайлов был снесен публикой вниз на руках, Александров тоже. Благодаря телеграмме Набокова Чавчавадзе устроил ему немедленно ужин, на котором были его дочь и мадам Рерберг. Володя, прямо из тюрьмы попавший в дамское общество, был довольно мрачен с виду. Ночевали мы с ним вместе. Через три дня Дундуков-Корсаков потребовал от меня, чтобы я выслал его в Россию; я остался чертить и кончать дела с Мухранским. Чертил я жестоко.
   Несмотря на то, что я в 1885 году застал отца в могиле, мать в больнице, брата в тюрьме, имения разоренными дотла, -- я провел чудный месяц. Это был мой первый и единственный, вольный, молодой, беззаботно-веселый месяц: вырвался от Л[идии] И[вановны], жил полной жизнью, видел впереди ликвидацию опротивевших дел и чувствовал в себе силы спасти брата, устроить мать, создать себе будущее, развязаться с Л[идией] И[вановной]. Володю выслали сюда, в Россию, по собственному желанию и приказанию идиота князя Дундукова, пьяного с утра, бессмысленной скотины; с огромным убытком кончил с процессами и именьями, оставив себе только Телет, переданный Кате в приданое, и несколько имений на расплату с долгами, получил из 10 тысяч -- 5 тысяч, расплатился с настоятельнейшими долгами, перевел большинство на себя и увез мать в Россию, поместил ее в Туле, у Жюли. Вернувшись, застал Л. И. окончательно развратной, она чуть не соблазнила Володю. Разъехался с ней в октябре, отправив ее в Крым. Сенат кассировал решение 31 мая.
   Переделал вместе с Немировичем-Данченко "Громоотвод" в "Соколы и вороны". Сильно кутил с отъездом Лидии Ивановны. 23 февраля на ужине в Эрмитаже объяснился с баронессой Марией Николаевной Корф и 24 марта 1885 года в Ялте разошелся окончательно с Л. И.

"Краткий перечень..."

   
   В театре с сезона 1885/86 года мои дела пошли тоже быстро вперед. В августе 1885 года мы схоронили Ивана Васильевича Самарина (13 августа) после его блестящего "отпевания" еще в конце 1884 года в Большом театре. Отпевали его по панихиде Вильде, вспомнившего по случаю его пятидесятилетнего юбилея всех покойников. Ермолова и Федотова читали какой-то пролог сочинения того же Вильде. Затем все первачи труппы вспоминали покойных артистов, затем Черневский сыграл обычную роль лакея и вбежал, произнося: "Иван Васильевич приехал". Вывели под руки эти живые мощи, театр затрещал, Поссарт целовал руку у него и у Долгорукова кстати. Был и великий князь Константин Николаевич. В сентябре я имел огромный успех в роли старика-сенатора Фабия в "Побежденном Риме" (за отказом Ленского).
   В декабре назначили Майкова и Островского управлять московскими театрами (с 1 января 1886 года). Островский с 1883 года, продержав у себя "Сергея Сатилова", стал относиться ко мне хорошо, но я, по совету А. А. Потехина "итти всю жизнь самостоятельно", взял у него "Сергея Сатилова" и пустил его сам в свет. Министр внутренних дел граф Д. А. Толстой запретил его циркулярно, по представлению И. А. Всеволожского, по влиянию Крылова. Дирекция купила у меня пьесу за 2 тысячи рублей. Убежден и сейчас, что когда она будет разрешена, она вернет эти деньги Дирекции.
   К этому времени я уже был сильно в репертуаре. Хотя меня мало любили в труппе, вернее, совсем не любили, хотя я и играл больше милостью божьей, чем серьезной работой, хотя мне и выпадали роли больше возовые, или так называемые святые, но успех мой рос, и бенефис мой был если не блестящий, то хороший. Серебряное перо, один или два лавровых венка (первые), полный сбор и ужин, который был для меня же, хозяина, Голгофой. Я все, оказывается, делал не так, как нужно. Через день я нашел у себя в уборной стихи, которые кончались так:
   
   Хоть ты убил его (Горева) из пистолета,
   Но он убил тебя игрой.
   
   Действительно, IV акт "Друзей детства" ужасно был мною сыгран. Остальные -- сносно. Почему? Меня очень издергали и домашние дела (жена и кассация сената по делу Володи) и враждебные отношения ко мне труппы. Кондратьев, Ленский. Садовский, Черневский -- вес точно травили меня. Ленский устраивал мне шутливые овации после моего успеха в "Надо разводиться". Кондратьев придирался с обычной наглостью к каждому переставленному мною слову в пьесе Садовского, назначенную мне Островским роль в "Воеводе" ходили просить отдать Гореву... Словом, я был этот сезон травленый зверь, и ни один человек в театре не был ко мне расположен. А я был всегда хороший товарищ, никогда не делал ни единого шага, за который мог бы себя упрекнуть. Я был мало обидчив, смотрел на них, как на своих в театре, а на себя, как на пришлого. Но дело говорило за себя. Публика начинала меня любить и прощала мне недостатки, которых у меня было много. Островский отнесся ко мне хорошо, и конец зимнего сезона дал мне много. Я сыграл Мортимера в "Марии Стюарт". Это мой первый, большой, настоящий, поставивший меня на известную высоту положения успех в Москве, равный успеху Ермоловой в ее же бенефисе. Эта роль определила мои дальнейшие шаги. С этой роли я стал первым актером, хотя и дальше и до сегодня борьба за положение далеко не кончена.

"Дневник" 1892 года

   
   В апреле тифлисская судебная палата осуждает брата на житье в Томской губернии, государь заменяет наказание восемью месяцами содержания в крепости, как за дуэль. Володя выезжает в Тифлис, а я в Варшаву, куда труппа наша была полукомандирована. Поездка эта кончилась смертью Островского, о которой мы получили известие во время репетиции. Оттуда я уехал в Киев, из Киева в Курск, где очень неудачно в смысле сборов сыграл семь спектаклей. Оттуда уехал на месяц к Марусе в Погромец, где и написал "Арказановых". 2 июня 1886 года Островский умирает, в мае Маруся выходит под его давлением из Малого театра и в августе поступает к Коршу, через месяц его покидает и с тех пор, кроме одного любительского спектакля в январе 1887 года, на сцене не выступает.
   Чаев назначен управляющим драматической труппой. Осенью "Арказановы" идут без успеха в Петербурге и с небольшим успехом в Москве. Причина -- длима и скверная игра, особенно Ленского. Идет с большим, хотя и дутым успехом "Звезда Севильи", сближаюсь с С. А. Юрьевым.

"Краткий перечень..."

   
   "Звезда Севильи" была причиной, "Арказановы" -- поводом к избранию меня и действительные члены Общества любителей российской словесности в 1886 году. Репертуар этого года дал мне успех главным образом в роли Цезаря в "Антонии и Клеопатре". Уже раньше меня сильно принимали в роли Лаэрта. Это была вторая шекспировская роль, которая дала мне успех в Малом театре.

"Дневник" 1892 года

   

ИЗ ПИСЕМ ЮЖИНА М. Н. КОРФ

1

27 мая 1887 года, Тифлис

   ...Целый лист -- и ни слова о деле. Верх неблагоразумия. Верх болтливости и легкомыслия. Солидный жених пишет своей невесте о своих делах и как он проводит время с родными и говорит очень искренне, что ему только ее недостает. При этом, конечно, допускаются, согласно темпераменту, и лирические отступления. Но так как я жених не солидный... то я и писал лист так, как бы говорил с тобой... Я телеграфировал тебе сегодня утром, что буду обратно раньше, чем думал, а вчера написал кое-что о "мерзостях". Свяжи все это вместе, и ты увидишь, что все к лучшему. Расскажу тебе, насколько возможно яснее, понятнее, а это трудно, потому что я сам плохо понимаю, что здесь делается. Когда я приехал, меня встретил здесь в "Кавказе" Форкатти, который ни с того, ни с сего стал рассыпаться в самых дружеских излияниях. Между тем ни анонсов о моем приезде, ни репертуара хоть бы первых трех спектаклей -- ничего решительно не выпустил. Первое, что я у него спросил, это -- когда я играю? Он отвечает, что играю я 27-го "Горе от ума". Хотя мне и не хотелось выступать в первый раз в этой пьесе, однако делать было нечего. "Мужа знаменитости" ставить было нельзя, "Арказановых", "Гамлета" -- тоже, словом, почти ничего из моего репертуара, так как все это у труппы не готово и роли даже не розданы. Сейчас после этого разговора, не давши мне даже условиться с ним о дальнейших двух-трех спектаклях, он рассказывает мне, что труппа против него страшно интригует, что Савина стала во главе этой интриги и требует, чтобы спектакли были закончены к 8 июня, так как дальше составляется с нею же поездка во Владикавказ, Ростов, Таганрог и еще куда-то, что до 7-го числа осталось ее пять абонементных спектаклей, которые она и должна сыграть, что с ним никто из труппы даже не разговаривает и т. д. Когда же я намекнул ему, что у него есть контракты, обеспеченные неустойкой, а неустойка их жалованьем, то оказалось, что он со всеми заключил договор, как с членами товарищества. А затем выяснилось и то -- это уже вечером, -- что он, как объявленный несостоятельным, и не имел права заключать каких бы то ни было договоров. Значит, контракт, со мною заключенный, во-первых, не имеет никакого значения, а во-вторых, и получить с него нечего, так как объявленные несостоятельными могут прямо заявить, что уплата по их документам должна быть производима по разверстке. Да и кроме всего этого, не в суд же мне, в самом деле, предъявлять. Но это все цветочки. Только что кончился этот разговор, присылает Савина с просьбой притти к ней. ...Иду. Оказывается, они не разговаривают друг с другом. Савина отказывается получать лично от него деньги. Труппа в надежде заработать в грядущей поездке больше, чем получит жалованья от Форкатти, поет в дудку Савиной. Весь будущий репертуар уже наполнен ее абонементами. Она плачет, говорит, что Форкатти даже дерзости ей говорит, что дольше 7-го или 8-го она не останется, и труппа уезжает с нею, и сообщает мне, что единственная ее надежда теперь на меня. Просит играть с нею в воскресенье Арман Дюваля, во вторник "Укрощение", в четверг мужа в "Фру-Фру> и в то воскресенье Грубельникова в "Листьях", в понедельник же 8 мая мой бенефис -- "Надо разводиться" и три акта костюмных. Сборы здесь она делает 1000--1200 рублей. Если на круг считать 1100 со мною, на мою долю, кроме бенефиса, может приттись около тысячи. Скрепя сердце, я соглашаюсь. Вечером еду в театр. Труппа не хочет играть, пока Форкатти не внесет полицмейстеру 2 тысяч. Он не соглашается. Спектакль начинается в девять часов. Публика скандалит. Разносится слух, что спектакли кончаются. В этот разгар скандалов появляется без всяких предварительных анонсов афиша "Горя от ума" со мною. Измученный всем этим, я уезжаю из театра, думая оставить дело на произвол судьбы. Сегодня утром, чуть свет, часов в восемь, приходит Форкатти ко мне и говорит, что на меня будут влиять, но чтобы я играл сегодня непременно, не отменял спектакля. Чуя тут новую гадость, я ему говорю, что я с ним и объясняться не желаю и прошу его оставить меня в покое. Что все, чем обязывает меня условие, я выполняю, а если еще хоть малейшая гадость вроде всего предшествующего, то я с ним рассчитаюсь по-своему. Он моментально исчезает. Через два часа записка от Савиной с просьбой притти к ней. Прихожу -- она подает мне две афиши "Горя от ума". Оказывается, он в мае же сыграл эту пьесу два раза и третий раз хочет ставить между двумя савинскими спектаклями для первого моего выхода. Сбору в кассе 200 рублей, значит, вечером будет рублей 400 и то слава богу. Нехорошее начало для гастролера среди тысячных сборов. Со мною припадок бешенства буквально сделался. Я посылаю за Форкатти, он является, и я -- стыдно сказать -- схватил ремень от пледа, взял его за ворот и говорю, что разговор с таким подлецом можно вести только ремнями, и замахнулся. К счастью, гадко мне стало бить эту перепуганную зеленую рожу, я его швырнул на стул и говорю: "Отменяйте спектакль, я у вас не играю". -- "Как?" -- "Пошел вон". Ушел, выпустил анонс, который я тебе посылаю, а я совсем собрался уезжать. Представь, Маня, что у меня на душе. Через полчаса приходит горничная Савиной и просит меня к ней. Я иду. Она говорит, что труппа умоляет не делать скандала, что делать нечего, спектакль уже отменен, но что можно начать в пятницу "Гамлетом"; она будет играть Офелию и избавляет меня от всяких переговоров с ним. Дальше будем играть, как я тебе уже писал. Я согласился; и сейчас вернулся с репетиции "Гамлета". Но скажу тебе откровенно, я не надеюсь кончить здесь благополучно. Единственное, что меня во всем этом утешает, это то, что я уеду отсюда раньше. Кто тут больше диаволит -- Форкатти ли, Савина ли или часть труппы -- ничего не пойму. Решил я так: эти шесть спектаклей сыграю, так как мне нужны деньги. Если* же что-нибудь выйдет, то я поступлю сообразно обстоятельствам. Во всяком случае... будь за меня покойна. Правда, такой гадости мне в жизни еще видеть не приходилось, но если и неудача -- неужели мало мне дает судьба хорошего, и я взамен этого не сумею сдержать себя на узде? Может быть, когда ты получишь это письмо, все будет улажено так или иначе, и потому прошу тебя не придавать всему этому никакого значения. Весь вопрос тут сводится только к материальной стороне. Завтра вечером напишу тебе, как и что нового, а пока прошу тебя еще раз, будь покойна. 9-го я выеду, 10-го выеду из Владикавказа, а 13-го буду в Москве, а там вместе мы все забудем--ты свою скуку, я все мерзости...
   

2

28 мая 1887 года, Тифлис

   ...Наконец-то... я получил твое письмо. Если бы не твои телеграммы, я бы, кажется, с ума сошел здесь от тоски. У меня все вертятся стихи Пушкина из "Бахчисарайского фонтана", где Гирей часто среди сечи останавливается с поднятой рукой под влиянием воспоминаний. Так и я... Завтра я играю в первый раз Гамлета. Сбор обещает быть совсем полный. Труппа, сносная в комедиях, невозможна в драме. Приходится играть по курским вымаркам. Савина играет Офелию. Форкатти не показывается мне на глаза и хорошо делает. Все-таки я знаю, что дело так не обойдется -- какая-нибудь мерзость "выйдет или завтра, или потом... Завтра после спектакля буду телеграфировать. Хорошо, если он пройдет благополучно. Савина не из таких, которые смотрят сквозь пальцы на чужой успех, ну, да и я не вчера на сцене. В общем, здесь, в театре, кроме публики, у меня, кажется, одни враги. Сегодня утром перебывали у меня все почти первачи, и я по тону их слышу, что мой приезд им поперек горла. Ну, довольно обо всем этом. Скучно и гадко...
   

3

29 мая 1887 года, Тифлис

   Пишу тебе... в театре, так как после "Гамлета", которого я сегодня играю в первый раз, вряд ли буду в силах что-нибудь написать. Жара непомерная, труппа -- в "Гамлете" по крайней мере, -- хуже чего себе представить нельзя, помучаюсь я в лоск. Завтра 30-го напишу тебе большое и подробное письмо... а теперь я в таком настроении, что лучше не писать ничего. Я бы совсем не послал тебе письма, да мне не хочется, чтобы ты хоть день один была без весточки. После "Гамлета" получишь телеграмму.
   Пишу в театре, чтобы дома хорошенько заняться. Эти мерзавцы ничего не знают и топить будут в каждом явлении. Помощи ждать нельзя...
   

4

ТЕЛЕГРАММА

30 мая

   Первый раз выступал вчера Гамлете успех огромный сбор большой.

* * *

   Уезжаю в Петербург, где выступаю с довольно крупным успехом и где в Синоде при помощи Смирнова и Курского заканчиваю развод 8 июля 1887 года. 15 июля наша свадьба в Крымских Лужниках, и в тот же день уезжаю с женой в Одессу, где я начал "Цепи". В июне московские театры вновь присоединены к петербургским, Майков изгнан, Чаев впал в религиозную манию, Пчельников воссел на престол. Осенью состоялся первый, неудачный дебют Е. К. Лешковской, в августе (21) умер Решимов.
   1888 год. Я уже вел весь репертуар сезона 1887/88 года. Сыграл Эгмонта и Яго в феврале и упрочил этим свое положение, но еще не достиг полного признания, а вызвал много зависти. Сыграл, между прочим, с большим успехом роль старика-князя в "Княгине Курагиной" Шпажинского. В этом же сезоне имел успех в "Счастливце" Немировича-Данченко и "Второй молодости" Невежина.
   Май -- блестящие дебюты Лешковской в "Дочь короля Рене" и в "Шалости". В мае выезжаем в поездку, где Лешковская имеет в Киеве, Одессе и Тифлисе больший успех, чем Федотова. Чуть не тонем в Черном море 4 июля. Сезон в Кисловодске с 15 июля по 7 августа. Кончаю "Цепи". Начинаю сезон "Сестрами Саморуковыми" (если не ошибаюсь. Вернее, "Сестры Саморуковы" шли в 1889 году).
   С 1 сентября приглашен профессором в Филармоническое общество. Весной Володя, отбыв наказание, приезжает ко мне, осенью поступает вольнослушателем е Петровско-Разумовскую академию. "Цепи" имеют огромный успех " на сцене и газетный. В труппе зависть. "Шильонский замок" и "Теофано", "В старые годы" зимой выдвигают Лешковскую. В "Шильонском замке" она имеет успех больше Ермоловой.
   1889 год. 12 марта читаю в торжественном собрании Общества любителей российской словесности по случаю смерти Юрьева (в декабре 1888 года) свою статью "Отношение С. А. Юрьева к сцене". Лето в Погромце, мечтаю, боюсь смерти и сильно готовлю Макбета. В мае неудачные гастроли в Саратове у Коврова: драматической труппы нет, сыграл с опереточными актерами три-четыре спектакля и уехал. Володя сдает экзамен прямо на 3-й курс. 3 октября играю Самозванца в "Борисе Годунове", 15 ноября в бенефис Горева играю Карла V в "Hernani" {"Эрнани" Гюго -- в данном переводе пьеса называлась "Гернани".-- Прим. ред.} в переводе С. С. Татищева. Успех был крупный, самый выдающийся из всех предшествовавших.
   1890 год. Макбет в бенефис Федотовой. Постом Н. Я. Грот (умерший в нынешнем 1890 году неожиданно) знакомит меня с отцом Яковом Гротом и представляет меня великому князю Константину Константиновичу. Я имею глупость представить на премию в Академию своего "Иоанна IV" и одновременно выбрать "Гамлета" в переводе Гнедича. Аверкиев рецензирует "Грозного" беспощадно. Григорович с сочувствием говорит: "Зачем вы это сделали?" Словом, глупо, глупо! Аверкиев невозможно перевел "Гамлета" -- и отплатил за мое предпочтение перевода Гнедича. В мае получаю звание и орден officier d'Académie {Член Французской академии.-- Прим. ред.}.
   23 ноября в Михайловском театре первое представление "Цепей" и успех. 22 ноября в Москве скоропостижно умирает Кни. 26 декабря первое представление "Иоанна IV" в Москве. Долги облегчаются.
   1891 год. Решаюсь взять бенефис без Ермоловой и Федотовой, выдвинуть Лешковскую. Беру блестящий бенефис по успеху, подаркам, сбору, по тройным ценам.

"Краткий перечень..."

   

ПИСЬМО ЮЖИНА П. П. ГНЕДИЧУ

22 ф[евраля] 1891 года, М[осква]

Дорогой и милый Петр Петрович!

   Писать Вам для меня всегда отдых и удовольствие. Так почему же я на Ваше милое и интересное письмо * до сих пор не ответил?
   А вот почему.
   Бенефис -- это в некотором роде роды, которым, как искони известно, предшествует девятимесячная беременность. В последний период этой беременности нельзя требовать ничего путного от женщины. Она только и думает, что о пеленках, о будущем украшении мира, своем ребенке, который, несомненно, совершит в свое время двадцать четыре подвига (вдвое против Геркулеса, который, в сущности, только предтеча будущего героя), о родах, обо всем решительно, но в области исключительно своего вздутого вантра. Так и я. Костюмы -- пеленки, Рюи Блаз -- младенец, роды -- бенефис, то-есть собственно период между 6 1/2 и 7 1/2 часами, [и спектакль] от 6 1/2 до конца. Идите и пишите письма самым милым людям. Уверяю Вас, кроме трех брульонов с ошибками против этимологии и синтаксиса, я ничего не написал за все время.
   Третьего дня я родил без помощи главных акушерок, Ф[едотовой] и Е[рмоловой], один, сам родил при битком набитом зале по четверным ценам (бенуар -- 40 рублей, б[ель]эт[аж] -- 30 рублей, первый р[яд] -- 12 рублей, второй -- 10 рублей и т. д.), за что меня обругали газеты {По-моему, незаслуженно. Я ни одного билета не продал у себя дома, а это был мой личный риск, без премьерш назначить высокие цены. Это -- первый пример бенефиса. -- Прим. Южина.}, а публика расхватала билеты в два дня, -- родил младенца мужского пола, имя ему Рюи Блаз. Прехорошенький был бы мальчишка, если бы к дедушке В. Гюго не примешался Д. Д. Минаев с блестящими рифмами вроде:
   
   Едва перевожу дух...
                                                     Ух!
   
   или:
   
   Рюи Блаз
                                           ...О, боже!
   Спаси меня.
   
   Королева
                                 Хотите вы чего же?
   
   И это V д[ействие] перед смертью. Nous avons changé tout èal {Мы все это изменили. -- Прим. ред.}. Мы переделали, перевели целые монологи заново, бенефис прошел с огромным успехом. Меня прямо тронули те колоссальные овации, которых, клянусь Вам, я не ждал. Сегодня повторение и, в сущности, сегодня и решится успех самой пьесы. Кажется, места увлекали публику, в особенности III и V акты. В V такое оханье и стоны пошли по зале, что я понял одну очень, тонкую вещь. Что ни пиши, в каком бы направлении (литературном, конечно) ни создавалась пьеса, весь вопрос -- в таланте. И, по-моему, талантливая вещь, несмотря опять-таки на приемы и взгляды того или другого литературного лагеря, долго живет и действует на публику. Впрочем, я теперь решительно не гожусь на обобщения и прошу заранее простить мне весь серьезный элемент этого письма.
   "Старая сказка" идет прекрасно. Прошла до сих пор пятнадцать раз и шестнадцатый идет в воскресенье 3 марта, для закрытия спектаклей. За точность цифр ручаюсь. Ради бога, известите так же точно, сколько раз прошли "Цепи" до дня Вашего ответа. "Это, маменька, финансовый вопрос". И если возможно, убедительно прошу Вас, нельзя ли взять из конторы выписку сборов и прислать мне.
   С удовольствием жду Вашего обещанного проезда постом. Затем отвечаю по пунктам:
   1) Снимусь специально для ежегодника в Макбете, Грозном и Нероне постом. Теперешние портреты омерзительны.
   2) Сама декорация Казани во II д[ействии] "Иоанна IV" не интересна. Общая картина очень.
   3) Превосходны декорации "Рюи Блаза".
   4) Музилю шепну сегодня же о портрете. Что еще?
   Целую Вас и ручки милой Ольги Андреевны, которой Маруся пишет на днях. Она тоже ходила за беременным мужем (как видите, мы, артисты, все делаем наоборот) и до сих пор не оправилась от волнений.
   "Ст[арая] ск[азка]" прошла бы более раза на четыре, если бы Медведева не пошла в разгул {То-есть если бы не уехала на гастроли. -- Прим. ред.}. Вообще из-за этих скитаний репертуар портится. "Грозный" при битком набитом) постоянно театре прошел всего десять раз, одиннадцатый -- бесплатный спектакль. Жму Вашу руку, пишу с больным пальцем (ранил в пылу битвы с д[он] Салюстием. Вообще ободрался я в Иоанне. Макбете и Рюи Блазе до того, что весь в синяках и царапинах). Жду Вас и Вашего ответа. Захватите с собою Ваш "Ярь". G наслаждением бы еще раз перечел.

Всегда Вас горячо любящий

А. Сумбатов.

   P. S. Серьезно: пережить за один сезон а) Нерона, b) "Цепи> в Петербурге, с) Грозного в Москве (ведь сам играл) и d) бенефис -- ей-богу, когда все это кончено сравнительно благополучно, дойдешь до состояния теленка, которого в первый раз выпустили порезвиться. Газеты почесываются, но очень не дельно. Господи! Если бы хоть один критик на всю Москву! Хоть бы один понимающий!
   Володя сдает окончательные экзамены (в два года), поступает на службу помощником лесничего. 4 января играю Чацкого с Давыдовым в "Горе от ума" и забиваю его так, что его не видно. Во всей моей театрально-литературной карьере Немирович играет двоякую роль -- моего личного друга и беспристрастного судьи, не упуская ни одного случая повредить мне. Большая поездка в Одессу, 5 июня в Николаев... 26 октября избран членом Английского клуба. Лодыженский приглашает в Тверь, где я сыграл ему с Лешковской, но спасти его не мог. Сердечный, глубокий, светлый человек -- плохой практик. 14 октября "Гамлет" в бенефис Яблочкиной [С. В.]. Играл неровно, успех большой, но новый перевод и толкованье не близки публике *... Жюли заболевает раком.

"Краткий перечень..."

   

ПИСЬМО ЮЖИНА П. П. ГНЕДИЧУ

1 окт[ября] 1891 года, Москва

Дорогой Петр Петрович!

   1. Немедленно разрешите телеграммой Черневскому делать купюры. Положитесь на меня: ни одного слова не дам выбросить лишнего или интересного, но спектакль может кончиться в час, а это на нас с Вами отразится хуже всего.
   2. Непременно -- во что бы то ни стало -- приезжайте, как только сойдет "Гамлет" в П[етербурге]. Что Вы мне пишете о десятом?! Серьезно говорю, Вы много потеряете, да и мне Вы необходимы. 3-го сдали, а 4-го выезжайте обязательно, чтобы быть здесь к первым репетициям. Репетиции 5-го, 6-го, 7-го и 8-го числа особенно, особенно важны, и я убежден, что Вы приедете.
   3. Я думал бы и предлагаю Вам играть таким планом:
   

I дейст[вие].

   1-я карт[ина] -- Терраса.
   2-я карт[ина] -- Тронный зал.
   3-я карт[ина]--Комната Полония (?).
   4-я карт[ина] -- Терраса.
   5-я карт[ина] -- Другая ее часть.
   

II действ[ие].

   1-я картина -- Галлерея.
   

III действ[ие].

   1-я карт[ина] -- Зал представления [в нем же "Быть или не быть"].
   2-я карт[ина] -- Молельня и комната королевы (по плану И. А. Всеволожского).
   

IV действие.

   1-я и 2-я картины-- Комнаты во дворце -- "Припрятан славно".

На полминуты опускается занавес -- Офелия.

   В IV д[ействии] я соединил сцену "Припрятан славно" с монологом о Фортинбрасе так, что я читаю его целиком, но за капитана мне все рассказывает Гильденстерн. После слов моих "Итак, моя матушка, прощайте, мы едем в Англию", король уходит, и Г[амлет], обращаясь к Р[озенкранцу] и Г[ильденстерну], спрашивает: "Чье это войско?" Гамлету нетрудно сделать и мотивировать этот переход, направившись к выходу мимо окна, в которое он и увидит войско.
   

V действие.

   1-я картина -- Кладбище.
   2-я картина -- Галлерея.
   Итого -- двенадцать картин. В "Макбете" их было четырнадцать, но короче объемом. Если бы возможно было сцену прощанья Лаэрта с отцом и Офелией провести в тронном же зале (к чему русская публика давно привыкла), у нас была бы экономия большая. Если еще иметь в виду, что все IV д[ействие] идет в первой декорации, то получится в сущности десять картин -- объем "Севильской звезды", которую мы кончаем в 11 1/4 часа. Положим даже, "Гамлет" дойдет до двенадцати -- не беда. Но если дольше, это будет тяжело и гибельно.
   Но это все необходимо обсудить лично. Во всяком случае, мне пишите, а Черневскому телеграфируйте в момент получения этого письма "согласен на купюры". Иначе не могут учить невыправленных ролей. Затем, ради бога, немедленно высылайте а) слова пролога и в) слова духа в сцене с матерью. Жду обязательно. Целую Вас.

Ваш А. Южин.

   Завтра, 2-го, вышлю доверенность. Передайте В. П. [Погожеву], что он ужасный тиран: у меня копейки сущей нет, а он с формальностями. Пьеса Вл. Александрова имела громадный успех.
   

ПИСЬМО ЮЖИНА Л. И. ПРОКОФЬЕВОЙ-СУМБАТОВОЙ

3 декабря 1891 года, Москва

Многоуважаемая
Лидия Ивановна!

   Вы меня знали очень хорошо, и меня крайне удивляет поэтому Ваше письмо. Какой бы "стороной" Вас ни уверяли в интригах с моей стороны против Вас, Вы не должны и не имеете никаких оснований верить этим "сторонам". Немедленно после Вашего письма в "Новом времени" я действительно просил убедить Вас переменить для сцены Вашу фамилию, которую, как Вам известно, я сам изменил для сцены же. На фамилию же "Южиной" я не могу согласиться ввиду того, что это появление одной и той же фамилии на двух разных сценах вызовет со стороны и моих и Ваших врагов возможность самых разнообразных нападок. К чему давать повод к скандалам и глупым толкам? В жизни у Вас остается та фамилия, которая Вам принадлежит, а Ваш сценический псевдоним может быть каким угодно: для Петербурга "Южина" не имеет никакого значения, в особенности при самом начале Вашей сценической карьеры в этом городе. Вот те мотивы, которые не позволяют мне согласиться на принятие Вами моей фамилии или псевдонима на афише. В жизни Вы пользуетесь всеми правами, указанными Вам законом, и, поверьте, никому и в голову не придет их оспаривать.
   Я не знал о Вашем поступлении, и тем не менее я прямо просил, чтобы мое желание о перемене Вашей фамилии на афише не показалось хотя бы косвенным намеком на то, что Ваше поступление мне неприятно. Еще три года назад я прямо заявил, что я буду очень рад, если Вас примут на петербургскую сцену. Конечно, Ваше поступление в Москву заставило бы меня выйти в отставку. Не время перебирать старое. Я Вам скажу только одно: ни к какой "мести", ни к каким "интригам" я не чувствовал и не чувствую ни малейшей склонности. Когда я приеду в Петербург, я постараюсь всеми силами убедить Ваше начальство содействовать Вашему успеху на сцене. Чем я в состоянии помочь -- я Вам помогу, но взамен прошу только одного: не афишировать моих фамилий. Не думайте, что это страх какого-нибудь скандала. Я не из пугливых. Но есть отношения, которые не следует вытаскивать на улицу.

Князь А. Сумбатов.

   P. S. Надеюсь, что после этого объяснения нам не о чем переписываться.
   

ПИСЬМО ЮЖИНА И. А. ВСЕВОЛОЖСКОМУ

3 декабря 1891 года, Москва

Высокоуважаемый и добрейший
Иван Александрович!

   Ваши добрые и участливые письма заставляют меня опасаться, что я злоупотребляю Вашей добротой и деликатностью. Поэтому прошу Вас, не стесняйтесь не отвечать мне, а то мне неловко сознавать, что я своими письмами отнимаю у Вас редкое время Вашего отдыха. Я получил от г-жи С[умбатовой] письмо, на которое и ответил, что действительно я просил убедить ее изменить фамилию, объяснил ей причины этой просьбы и сообщил, что в интригах и других преступлениях против нее я не могу считать себя виновным, как это думает она. Что, напротив, я убедительно просил (не указывая, кого) не считать мою просьбу хотя бы за косвенный намек на просьбу о том, чтобы ее не принимали. В заключение я писал ей, что это мое первое и последнее письмо. И Вас я больше не буду утруждать перепиской об этом глупом происшествии. Еще раз от всего сердца благодарю Вас и прошу простить меня за то, что я так надоел Вам этими дрязгами. Мне ужасно жаль, что они помешали моему приезду в Петербург в этом году и, главное, жаль, что мне не придется сыграть у Вас Гамлета. Чем больше я его играю, тем глубже я сживаюсь с ним, тем он становится мне дороже, ближе и яснее. Павел Михайлович едет в Петербург. Если Вы вместе с ним найдете возможным вызвать меня в конце сезона, я буду этому очень рад. Вряд ли в будущем году у меня будет достаточно интересная роль, чтобы приехать с нею. "Макбет", "Эрнани", "Рюи Блаз" -- у Вас не идут. "Отелло" -- тоже. Из новых же, современных ролей, право, не знаю, что лучше -- играть их или нет? Для сценической репутации решительно лучше не играть. Не трико и мечи тянут нас к классическим пьесам, а полнейшая невозможность сделать что-нибудь из ролей в "Компаньонах", "Неравных борьбах" и многих прочих, имена же их ты, господи, веси. Что касается успеха Невежина, то, мне кажется, он лучше всего объясняется началом сказки: "Старший умный был детина, средний брат и так и сяк, младший вовсе был дурак". Однако он и жар-птицу сумел добыть, и на королевне жениться, и из котла с кипятком вытти невредимым. С Невежиным происходит явление удивительное: ему здорово то, что другому смерть. Нет языка -- на пользу: язык, мол, не книжный; нет характеров -- на пользу: все, мол, у него удивительно жизненно -- даже характеров нет; положение заимствовано -- на пользу: никто, кроме г-на Невежина, не умеет брать так много из окружающей его действительности. А главное, он совершенно по плечу массе. Он ей родной, плоть от плоти и кровь от крови ее. И фамилия такая, что от нее ничего ждать нельзя, а вот не угодно ли: и драма и комедия -- пожалуйте, у нас покупали. И все кончается к общему удовольствию. Даже сама фигура его дышит такой беспомощностью, как будто говорит: да неужели меня можно провалить и ошикать? Куда же я после этого денусь? "Ну, и едет наш Иван за кольцом за океан".
   Федотова действительно жаль. Я боюсь, что я несколько увлечен ролью. Но все-таки думаю, что наш московский комитет рассвирепел не в меру. Лицо героя интересно и очень интересно. А если бог хотел помиловать Содом за трех праведников, то, приняв во внимание процентное отношение действующих лиц в пьесе к числу жителей в Содоме, комитет мог бы пропустить пьесу за одно удачное лицо. "Аргунин" у нас едва держится: это очень жаль. Пьеса и умная и честная. Хотя, я думаю, сам Крылов отчасти виноват. Он так увлекся идеей пьесы, его самого она, идея, так заинтересовала, что он отодвинул на третий план и лица и главным образом фабулу. Уменье комбинировать сцены и положения на этот раз ему изменило, и в исполнении пьеса делается несколько резонерской. Мораль пьесы выдвинута впереди всего, а публика морали не любит. Я думаю, что если бы он развил роль дочери, сделал бы ее главной мишенью клеветы и оскорблений и заставил бы Аргунина страдать о дочери и бороться за дочь, вся драма получила бы более яркости и интереса. А у него дочь скорее страдает и борется за отца, и то мало, слабо и неуверенно. Сам же Аргунин больше философ, чем живой борец. Вследствие этого публика остается все время внимательной и согласной с тем, что делается на сцене, но совершенно чуждой тому, что переживает перед ней герой пьесы. Шиканье же Крылов всецело может отнести к враждебным лагерям. Пьесу можно критиковать, но шикать ей решительно не за что. В ней нет элементов, которые заслуживали бы протеста. Впрочем, наряду с некоторым успехом провал утрачивает свой характер позора.
   Простите меня за длинное письмо. Я Вам надоел моими благодарностями, но что же я пока могу сделать, чтобы выразить Вам, как бесконечно я Вам обязан за Ваше участие и доброту. Позвольте же, высокоуважаемый Иван Александрович, еще раз выразить Вам мою беспредельную признательность и горячую, искреннюю преданность.

А. Южин-Сумбатов.

* * *

   1892 год. 5 и 7 февраля играю Гамлета в Михайловском театре в Петербурге. "Новое время" хорошо относится, остальные газеты ни так ни сяк. Успех в театре большой: оба сбора полные. В апреле у Жюли в первый раз знакомлюсь с отцом Иоанном Кронштадтским. 7 мая Жюли умирает *.
   Начинаю покупать и обзаводиться, строиться в Покровском. Большой успех' на гастролях в Ростове-на-Дону. Холера. Еду в Нижний, несмотря на страх, и выучиваю себя не бояться. Все-таки выношу удручающее впечатление, что "идея смерти" мертвит во мне энергию и напряженье воли. Все думаю: стоит ли, все пройдет, и так далее. Борюсь сильно, но червь в душе жив. Устроился в доме Коломейцева.

"Краткий перечень..."

   
   30 августа. Насколько я был в силах изучать себя за тридцать пять лет жизни, я это сделал. Между другими выводами, которые я еще не формулировал самому себе и которые с течением времени мало-помалу, пожалуй, и выяснятся хотя бы в этом дневнике, теперь у меня перед глазами один: вряд ли этот дневник будет продолжаться. Это в сущности не вывод, а иллюстрация вывода. Дело в том, что насколько я настойчив в достижении крупных (по-моему) целей моих планов, настолько бессилен, дрябл и ленив в мелких делах. До сих пор не могу избавиться от пустого недомоганья нервов, которое, однако, меня сильно мучает, от легкой полноты, которая мне вредит, только потому, что надо аккуратно, изо дня в день при определенном режиме, пить воды, или делать обливанья, или заниматься гимнастикой. Это мое свойство лишает меня веры в то, что даже эта тетрадь будет кончена. Но постараюсь.
   Я давно хотел начать дневник. Он мне лично необходим. Я не глуп, но я беспамятен. Все, что для меня важно или важно для моего дела, я сумею обдумать, начертать программу и положить общие основания моим действиям (без этого последнего, может быть, легче жить и действовать, но, мне кажется, труднее дать себе отчет в сделанном), но я забываю такие мелочи, от исполнения которых часто зависит исход моей работы. Если хоть одна четвертая доля того, что у меня в голове, попадет в этот дневник, то уже через год я буду иметь капитал, для меня бесценный. Может быть, даже я буду иметь возможность взглянуть со стороны на самого себя, а это очень важно, очень-очень важно. Мои сильные и слабые стороны, пожалуй, дадут себя знать. Постараюсь сейчас их перечислить, какими они мне представляются теперь. Интересно сличить этот список через год.
   1. Я -- трус. Мне очень трудно написать это слово, но я -- трус. И вот какой трус: я боюсь ночных звуков, одиночества в комнате, боюсь дураку или подлому человеку сказать что-нибудь такое, из чего он понял бы, что я знаю, кто он и что он делает, боюсь этого потому, что я ставлю себя на его место и чувствую, как было бы мне больно и стыдно, если б я услышал то, что хочу и должен сказать ему. Я боюсь смерти -- но, кажется, только в ее фигуральном изображении моей же фантазией. Я боюсь ее, как непреодолимого (единственного) препятствия, которое может внезапно прекратить то богатство, тот избыток сил, жизни и дела, который во мне есть. Вряд ли, однако, я струсил бы ее приближения в болезни (так, в 1884 году я почти был убежден, что умру, и готовился к этому совершенно безучастно, пожалуй, в силу тяжелых, изнуривших меня страданий) или на дуэли, или если б я попал в какую-нибудь опасность. Словом, я боюсь и ненавижу идею, образ смерти, ее роль -- насильственную и бессмысленную (а ведь насилие и бессмыслица -- это, пожалуй, две самые могущественные силы в мировой жизни). Итак, я трус не потому, что я робок, а потому, что последние пять лет я не могу оторваться от мысли, что все, что я (да и все) делаю, -- все это должно быть грубо смято какой-нибудь рвотой, поносом, ударом молнии, или катаром пузыря, или дифтеритом, или чорт знает чем и выброшено -- куда? Положим, опять в жизнь (это все-таки мне большое утешение), но в жизнь без меня. Я боюсь неудобств, боюсь, что другие умнее меня, я боюсь, что я не сыграю роли, боюсь, что я не понравлюсь какому-нибудь глупому и наглому человеку, боюсь всего, кроме того, чего следует бояться: потерять тот дух, ту независимость, которою силен бесстрашный. Я все говорю себе: пока я боялся -- все шло хорошо, буду продолжать бояться. А на самом деле все шло бы так же, но у меня на душе не было бы этой темноты страха. Я только что перечел "Войну и мир", и все мне понятно и близко, кроме описания беззаботности, легкости в ожидании опасности. Самую опасность я умел и сумею вынести не хуже другого, но моя разнузданная фантазия отравляет мне жизнь ее картинами. Надо меньше думать, больше жить. А пока я все-таки трус. И эта трусость лишает меня энергии, так как энергия вызывается только силой любви к намеченной цели. А можно ли любить, если я все цели считаю бесцельными, если я боюсь потерять то, чем я уже завладел или даже только еще хочу завладеть. До последнего года (август 1891 -- август 1892) лихорадка дела сшибла с меня это, -- за последний год я только устаю. Пожалуй, две-три недели Виши и Эмса зачеркнут всю эту философию. За последнее время холера олицетворяет для меня эту прежде отвлеченную картину смерти, -- я боюсь ее и боюсь совершенно одинаково как за себя, так и за любого из близких мне людей. Впрочем, это, вероятно, общее, стадное чувство, отражение общей паники, потому что при столкновении с другими людьми я вижу, что я боюсь вдесятеро меньше их.
   2. Я часто думаю о вздоре. У меня нет дисциплины мысли, я выдаю себя, когда не следует, именно потому, что мои мысли разбегаются, и вместо того, чтобы зорко вглядеться в положение вещей, я ухватываюсь за какой-нибудь оттенок данной минуты, и он служит для меня точкой отправления. Часто я бываю в дураках из-за этой точки. Опять тот же или почти тот же вывод: надо брать явления, какими они представляются мозгу, не затемненному размышлениями, и относиться к ним шаблонно. Это единственный способ прожить спокойно и не каяться за вчера каждое сегодня.
   3. Я не умею не любить. Мне чуть не всех жаль. Я злюсь, когда мне уж очень скверно, но чуть жизнь улыбнется, я мякну и распускаюсь в паточных чувствах. Мне почему-то вдруг начинает казаться, что меня все любят, ценят, не завидуют. Особенно этим я страдаю в театре -- меня ничего не стоит умилить. Дурак Р., серая посредственность, гораздо больше меня имеет влияния и вызывает страха, чем я со всем моим успехом. За последний год этого меньше. Кого я больше люблю, кто мне ближе всех (жена, брат), с теми я резче и суше, чем с любым мерзавцем, который утопит меня в ложке воды, или обыграет, или изругает в газетах на чем свет стоит. Надо быть суровее, ровнее и раз навсегда сказать себе: ничего не спускай никому, береги то, чего достигнул, не отказывай в настоящей поддержке тем, кто действительно имеет на нее право, а именно: а) близким и б) кто кажется хорошим и несчастным. Любви и поддержки не найдешь ни в ком. Надо добиться и взять самому то, что в жизненном обиходе у людей заменяет и ту и другую.
   4. Я не умею вглядываться и понимать людей. Я их не знаю. Я знаю абстракты, созданные мною самим, и в них вписываю всех живых людей. Это мой непростительный актерский, авторский и человеческий недостаток. Я чую людей, но никого, даже М[аруси], даже В[олоди], не знаю. Знаю одного Немировича, да и то больше по указаниям М[аруси]. Я точно порхаю над людьми и жизнью, точно жду чего-то настоящего, а все окружающее будто ниже моих ожиданий и идеалов. Это вздор. Все живое должно во мне вызывать напряженное отношение к себе. Это поможет мне занять голову чем-нибудь более полезным, чем бредни о смерти и ее смысле и ее бессмыслице.
   5. Я -- книжник. Я чувствую себя точно героем или действующим лицом какого-нибудь романа или истории, и мне все кажется, что про меня кто-то читает и судит или будет судить то, что я делаю. И я поэтому часто делаю не то, что следовало бы, а то, за что я всегда могу ответить. Но так как ответа-то у меня никогда никто не спрашивает, то и мои поступки получают в моих же глазах такой оттенок, точно я совершил какие-то деяния, до которых, оказалось, никому дела нет, объяснения никому не нужны и вышла какая-то глупость. Жить надо проще, реальнее, в современном значении этого слова.
   6. Если бы я был в этом уверен, я бы сказал, что я расточителен. Неправда. Но в силу вышеописанного, я жаден приобретать деньги и жаден их тратить. Они сами по себе еще (в 35-то лет, после разорения семьи, после уплаты долгов-то?) мне непонятны вполне во всем их могуществе. Глупо. Надо беречь каждый рубль и каждую каплю здоровья.
   Довольно. Пусть остальные пороки или подтверждение этих выяснятся сами собой из дальнейших дней этого дневника. За сегодня надо еще много вписать. Да, еще одно...
   7. Я -- жестокий лентяй. Я делаю только то, что меня манит своей новизной. За последние годы про меня как про актера начинают говорить, что я страшный работник и всего достигаю только трудом. Единственное средство заставить признать в себе талант -- это начать работать и довести эту работу до виртуозности.
   Мне сейчас пришла мысль сделать также перечень своих недостатков (или особенностей) актера, как тот перечень, который сейчас сделал я себе как человеку.
   1. Еще очень недавно я пересиливал роль, бросал на нее больше голосового и мускульного напряжения, чем это нужно, и поэтому сильные места у меня не делали того впечатления, которое требуется. Начал уже лучше располагать свои силы, но все-таки только начал.
   2. Чересчур (в Москве) держусь текста *. Это меня вяжет.
   3. Главное -- робею. Не владею еще собою вполне. Еще десять месяцев тому назад, играя в первый раз Гамлета, до того был подавлен страхом и волнением, что спустил тон до невозможного. Старался поднять его -- выходило вымученное насилование. Заметил за эти все десять лет -- чем легче, смелее, небрежнее с виду берусь за роль, тем ярче она выходит (Дюнуа, Эрнани, Гамлет последний раз: 23 авг[уста,] -- все гастроли, Мортимер и т. д.).
   4. Плохо гримируюсь на молодые роли. То-есть не плохо, а надо лучше. Не слушать никого и не принимать буквально ничьих советов, если сам не вполне согласен.
   5. Мимика однообразна. Нет игры в глазах, есть только игра глазами. Надо, чтобы очень захватила новизна роли, чтобы в глазах у меня отразилась внутренняя жизнь лица, которое я играю.
   6. Все еще сутулюсь.
   7. Плохо обуваюсь. Надо найти сапожника, который бы обувал красиво и прибавлял рост.
   8. Вследствие недостатка номера первого иногда мало глубины чувства. Надо хорошо запомнить, как я играл Гамлета 23 августа этого года, особенно сцену с матерью.
   9. Надо довести пластику до того совершенства и свободы, чтобы меня не могли уже обвинять в том, что я слишком пластичен.
   10. Читать все отзывы, как бы глупы они ни были, надо. Но не надо делать то, что я делаю: лезть из кожи, доказывая, что мои хулители не правы. Правда свое возьмет. Критика -- критикой, вражда -- враждой, а дело -- делом.
   Итак, вот те отрицательные стороны моего склада, которые мне выяснились вполне за десять лет. Сегодня -- день моего первого дебюта в Чацком с Самариным -- Фамусовым в Малом театре: 30 августа 1882 года-- 30 августа 1892 года. Что будет дальше -- вопрос праздный. А с чем я вступаю в это "дальше", надо себе выяснить хорошенько.
   С моральной стороны я постарался это сделать. Запишу себе, по примеру Франклина, свои недостатки и достоинства как живого деятеля. Не буду задавать себе вопроса, который так и просится на язык: а для чего столько волнений? К чему все это? К тому, что уж если конец неизбежен, то надо прожить до него 1) счастливо, 2) честно. И то и другое слово надо брать в относительном смысле.

Недостатки

Достоинства

   1. Трусость до момента подъема нервов и вследствие этого ненаходчивость.
   1. Общая выдержка и уменье доводить важные де-ла до конца.
   2. Распущенность мысли.
   2. Такт.
   3. Дряблость чувства не-любви, излишняя жалостли-вость, барская непривычка бороться за жизнь.
   3. Талантливость замысла.
   4. Склонность к философ-ским обобщениям и недоста-точная наблюдательность. Как результат этого -- отсталость.
   4. Верность инстинкта.
   5. Распущенность настрое-ния. Вследствие этого ряд обещаний, проигрышей, слов, которые мне же обращаются в вину.
   5. Доброта (это, впрочем, не относится к качествам деятеля) *.
   6. Нерасчетливость.
   
   7. Леность.
   
   Сегодня весь день пробыл дома. Нездоровится. Начал этот дневник. Получил фотографическую карточку от Садовского с милой надписью, поздравления от Ермоловой, Никулиной, Музиля, Садовского, Макшеева, Шиловского, от Н[иколая] Вас[ильевича Давыдова] и массу других. Вчера вечером почти докончили новый кабинет. Стоит он почт 1000 рублей, только добавка, но я пока в нем не обжился. Вчера же начал пить эмс. Получил письмо от Шубинского, наполненное любезностями. О значении этого письма завтра. Елизавета Васильевна Самарина рассказывала о Гамлете -- Мочалове. Она его видела. Главное то, что он был необъяснимо хорош. В сцене с матерью нежен вначале. Хвалит его "быть или не быть" очень. 2 часа ночи.
   1 сентября. Вчера ничего не вписал. Утром был на репетиции "Северных богатырей". Федотова, с каким-то выросшим горбом, удивительно напоминающая "тетеньку" с альбомами, играет гордую, пламенную Иордис. Понять не могу, что я буду с ней делать в любовной сцене, где каждую минуту зову ее "гордой девой", прекраснее которой никогда еще не встречал. Приторна донельзя. Пчельников ее не пускает гастролировать, Пчельников ее не пускает за границу. Носятся слухи, что ее импрессарио просто прекратил с ней всякую переписку, а Пчельников был бы радешенек, если бы она освободила ему 12 тысяч, которые можно было бы распределить между новыми бездарностями. Попробуй-ка заикнуться хотя бы об Азагаровой -- ничего не выйдет. Черневский был мрачен. Не знаю, в связи ли это с приездом директора или со стихами М. Ярона в "М[осковском] л[истке]", которые кончаются тем, что у Ч[ерневского] "хоть дарованья никакого, но опыт есть". Меня он ненавидит: стоит мне пошатнуться, он первый меня придавит. Я с ним любезен: надо показать ему зубы. Все равно лаской ничего не поделаешь. Почему-то прекратил писать мне на ролях "г. А. И. Южину", пишет просто: "г. Южину". Надо узнать, мне ли одному эта шпилька или это новая дисциплина. Кажется, я так глуп, что этим обижен...
   Встретил в клубе Корша и Горева. Любопытно знать, неужели любой публичный дом меньше сделал для "интеллигентной Москвы", для друзей Купеческого клуба, наконец, для московской прессы, чем театр Корша? Почему же эти венки попали не туда, а к Корту? Безо всяких потуг остроумия скажу: гораздо честнее развратничать с женщиной, чем с искусством. Не для того люди создали эту чудную арфу, с которой надо плакать слезами счастья и восторга, эту драгоценную розу поэзии -- драму, чтобы Корш мог сделать из нее свою мыловарню, публичный дом, что хотите, но приносящее доход. Современная газета уважает литературу, приучая читать то, что в ней есть. Такие театры, как Корш, хуже Лентовского и Омона *: они превращают единственное место, куда уходил измученный человек, в вертеп и место разврата. "Зайцы" и "Маневры" отразились на публике. Настоящего остроумия, изящества, прелести талантливого французского фарса нет в натуре русских писателей. Крупных юмористов, комиков чистой воды мог бы давать наличный даже состав драматургов, но на это нет спросу. Охотный ряд стоит во главе публики. Вот поколение современного театра: в Малом театре делом руководит Черневский, полуграмотный, не знающий буквально ничего и ничем, кроме своих служебных отношений к Пчельникову, не интересующийся. Пчельников сдал ему весь театр на руки, и, пожалуй, было бы еще хуже, если бы он сам активно участвовал в его делах. Пчельников и Черневский вдвоем составляют репертуар всего сезона: три-четыре бенефиса дают кое-что, а что такое остальные восемь-десять пьес, лучше и не говорить. Работа между артистами распределяется неправильно и неравномерно. Меня замучили работой последних пяти сезонов: не давая отдыха, наряду с Гамлетами и Макбетами занимают в ничтожных пьесах, не давая мне ни одного помощника, а то я по неделям не играю. Мы, артисты, сами о себе не можем позаботиться, так как репертуар не в наших руках, а наши интересы в связи с интересом самого театра не стоят гроша в сравнении с интересами бюрократического характера. Наша труппа, к моему горю, и не могла бы se gouverner {Самоуправляться. -- Прим. ред.}, у нас (вероятно, и везде) личности стали бы впереди общего дела. Тем более нужен сцене правильно смотрящий на дело руководитель. Надо попытаться, не смогу ли им сделаться я. Надо завязывать связи, надо готовить и дорогу к этому и себя самого. Вот и цель. Ее, пожалуй, перехватит Немирович. Что же? Все-таки это будет лучший исход. Он один может сделать, если не то же самое, что я, то, во всяком случае, много и лучше меня. Надо поговорить с ним сегодня...
   2 сентября. Вчера приехал Немирович. Рассказывал мне содержание своей новой драмы "Старый дом". Я заметил себе, что у меня с ним вначале несколько натянутый тон. Нет прежней шутливости и легкости отношений. Говорили обо всем до 10 часов вечера. Уехал в Малый театр, хотел повидать Всеволожского -- опоздал. Встретил Арешова -- состоит при м[инистре] полиции. Видно, кому что на роду написано, от того не уйти. Сегодня с утра до пяти с половиной часов сводил счеты за год с 13 августа 1891 года по 13 августа 1892 года. Немировичи обедали у нас. Катя наговорила комплиментов за кабинет. Вечером шли "Северные богатыри". Федотова в гриме ничего. Вызывали, но пьеса не нужна, чужда публике, чужда нам. Еще если бы Иордис играла хотя бы даже Ермолова, был бы какой-нибудь интерес. А то мы совершенно поверх себя издаем звуки. Тоска публике, тоска нам и трата сил. Немирович был за кулисами, у него с Ленским вышел спор о роли комитета. Об этом надо завтра написать подробнее. Пока директор Всеволожский сказал Черневскому, что из "Северных богатырей" можно бы сделать приличную оперетку. Характерно.
   4 сентября. Виделся сегодня с Погожевым и очень долго говорил с ним о том, что актеры мало принимают участия в активном руководстве делом и репертуаром. Он возражал, указывая на то, что петербургские актеры влияли очень скверно на репертуар своим участием в комитете. Между прочим, рассказал, что одна актриса (кажется, Са[ви]на) влияла на одобрение пьесы, где она даже не занята, но оказалось, что автор этой пьесы пишет ей роль в новой. Надо на днях, когда буду свободен, записать разговор с Немировичем о комитете. Пожалуй, оба они правы: самое лучшее не подпускать ту бездарную, ожиревшую сволочь, которая наполняет Малый театр, разных Ч., Р., Ф., К. и прочую тлю театра, к активному участию в нем. Вообще, кажется, мой порок -- неуменье ненавидеть -- ослабевает. Пчельников сказал мне, чтобы я зашел к директору. "Зачем?" -- "Так, он рад будет вас видеть". Надо зайти сегодня...
   9 сентября. Эмс продолжаю, а дневник завял. Был на этих днях у Лукутиных в деревне. Чудный дом, усадьба, виды, лошади. Но хозяева... Удивительная вещь: до чего трудно придать дому окраску, характер. Нет ни безвкусицы, ни аляповатой купеческой роскоши, но нет и ничего, что хоть несколько влекло бы в дом. Деньги прут из каждого угла, прут даже со вкусом, но души, колорита в доме нет. Вернувшись от них в воскресенье 6-го, слегка заболел. Растер себе (или надавил) париком висок, образовалась краснота, боль, опухоль щеки. Беляев говорит, что это вздор. Посмотрим! Пока (9-е вечером) все колет. 6-го в спектакле ("Имогена") Правдин просил сыграть Самозванца в его бенефис. 7-го виделся с директором. Любезен по обыкновению, но довольно безличен. Пчельников и Погожев сидят около него, как сторожевые псы. Вчера и сегодня свожу счеты и итоги за десять лет. Вчера, 8-го, Диденев давал читать свою пьесу "Ночи безумные". И пьеса дрянь и роль дрянь. Согласился играть. Зачем? Почему? Чорт знает. Отказаться надо. Положим, роль моего амплуа.

"Дневник" 1892 года

   
   В октябре Суворин, нагло и беззастенчиво передергивая, обругал "Иоанна". Я имел глупость возразить сильной телеграммой и общим принципиальным письмом...
   Володя знакомит Марусю с Ольгой Ивановной. Еще в августе, по возвращении из Нижнего, начал сезон "Эрнани".

"Краткий перечень..."

   

ПИСЬМО ЮЖИНА А. С. СУВОРИНУ

20 октября, 11 часов вечера, Москва

Милостивый государь
Алексей Сергеевич!

   Я только что получил Ваше письмо *. Из него я вижу, что Вы меня не поняли. Вы посвящаете все письмо убеждениям меня в справедливости Вашего мнения о моей хронике. Но я не сомневаюсь, что она может вызвать самые убедительные возражения. Не сомневаюсь и в том, что Вы, с Вашим талантом, можете разнести и разбить в пух и прах даже любой авторитет в области отечественной истории, даже самую переписку Иоанна с Курбским. Я телеграфировал Вам под удручающим впечатлением общей картины угнетения периодической печатью вообще, а Вами в особенности, в силу Вашего выдающегося публицистического таланта, всего, что в России несет продуктивную, скажу прямо, творческую работу. Угнетение это выражается не в том, что критика часто или почти всегда беспощадно резка, пристрастна, основана на чисто личных настроениях критика, не в том даже оскорбительном для человеческого достоинства гоне, которого она держится как в своих отрицательных, так и хвалебных статьях, а в той безапелляционности, которой она облечена, в той невозможности оправдания перед ее судом, которая создает для всех без различия степеней таланта людей умственного труда удушливую атмосферу постоянного насилия над свободой творчества. Дело не в том, что Толстые и Тургеневы, Островские и Писемские, испытавшие, впрочем, и на себе всю тягость этого положения, своим выдающимся гением становятся выше этих условий. Дело в том, что положение сословия целого класса художников и работников мысли -- положение тяжелое и бесправное. Взгляд периодической печати на них -- взгляд дореформенных судей на подсудимых. Прав ли, виноват ли, это мы рассудим, а ты трепещи, ходи круче, держись настороже. Хочу -- погублю, хочу -- помилую. Колоссальная, неодолимая сила, которая теперь в руках прессы, придает ей доминирующий тон надо всем, тон помещика с крепостным. Этот тон еще больше слышен в хвалебных статьях, чем в отрицательных. Замолчать или изругать, создать имя или заплевать созданное,-- кто смеет пойти против этой ужасающей привилегии? К усилению несчастья, это право глумления над личностью, издевательство над человеком у нас в России, во-первых, представляется верхом удовольствия, а во-вторых, предоставлено прессе существующим порядком вещей только и исключительно по отношению к классу и без того обездоленному, к классу людей умственной и нервной работы. Ведь правда, Алексей Сергеевич? Будь я судья, губернатор, военный,-- кто угодно,-- Вы не могли бы отозваться о моей деятельности в тех выражениях, в каких Вы отзываетесь о писателе, художнике, артисте, профессоре, журналисте и т. д.? Но у журналиста есть возможность обороны, а у остальных? Вы в Вашем письме удивительно метко характеризуете толпу, и этой-то толпе Вы отдаете на атуканье и зубоскальство любого работника мысли. Где, в каком классе общества это возможно? Если мне в клубе кто-нибудь скажет: дурак, нахал, бездарность,-- он получает поще- ' чину, вызов. Вы говорите это печатно,-- я ничего не могу ответить, потому что это оценка моей деятельности, это -- голос общественного мнения, потому что за прессой существует фикция, что ее глас -- глас народа. Да оно так и есть. Общество теперь живет за газетой. Газета теперь -- это обед, чай, завтрак. Запасшись с утра готовыми, талантливо выраженными, хлестко формулированными мыслями, общество уже не беспокоит себя проверкой их справедливости. Зачем? Что за охота? Разве это его интерес? Разве это деловая сторона жизни? Сто тысяч человек прочло и усвоило, что "Иоанн IV" -- глупо написанная пьеса, что автор ее -- бездарность. Готово. Формула найдена. Сам Суворин это сказал. Сто тысяч скажут другим ста тысячам, газеты подхватят, перепечатают, разнесут, прибавят своего, не вглядываясь, не вдумываясь, и репутация составлена, и вся жизнь, положенная объектом Вашего раздражения в свое дело, не защитит его от клейма, которое сразу, в течение двадцати минут, нужных для хлесткой заметки, Вы наложили на его работу, на плод его мысли, тревоги тяжелых ночей, измученных нервов. А ведь он мог бы ответить за свою работу, если бы критика была критикой, а не инквизиционным судом. Но Вы пишете: пьеса глупа. Могу ли я уверять: нет, моя пьеса умна. Вы пишете: бездарна. Нет, я человек даровитый. Найдите мою форму защиты против этой формы нападения. За пьесу аплодируют,-- аплодирует раек, он не в счет. За пьесу не шикают,-- потому что театр пуст. Цензура заменяет попа Сильвестра пустынником Кириллом,-- "отчего бы не назвать Иоанна царем Горохом?" Что на это возразить? И где возразить? И чем возразить? У меня нет полемического таланта, работа поглощает все мое время, как же я могу бороться с Вашим профессионально-публицистическим, нервным, горячим и желчным словом? Я написал пьесу историческую, где я не мог, не смел во имя исторической правды делать выводы, едва доступные современной России. Вы меня упрекаете, что я смущаю "малых сих". Я не видел десять лет назад, когда писал эту пьесу, не вижу и теперь, что я могу вложить в лицо Анастасии, кроме кротости, незлобивости, горя жены и матери; я делаю лицо бледным, да и вообще не вижу в теремной жизни, за исключением единиц, иных образов. Вы меня упрекаете, что я пишу роль для актрисы. Я, к стыду моему, слышал об Устрялове только как об авторе "Истории Петра Великого", вся пьеса написана мною по пяти вещам: переписке Иоанна с Курбским, Домострою, Судебнику, Царственной книге и Степенной книге, и уже после черновых работ прочитаны мною только Соловьев, Костомаров, Карамзин, К. Аксаков и Забелин ("Быт русских царей и цариц"). Вы говорите, что пьеса написана по Устрялову, и вся петербургская печать повторяет это за Вами с трогательным единодушием. Вассиан Топорков действительно крайне интересен при Василии, отчасти и при Иоанне III, но для Иоанна IV он имеет значение только человека, формулировавшего ему его затаенную мысль едино- и самовластия,-- Вы же упрекаете меня, зачем я не развил этого лица. Карамзин идеализирует Ив. Вельского (...вельможу благодушного, воина могущественного, христианина просвещенного, как пишут современники... Том VIII, глава 2). Костомаров пишет: "Ив. Вельский не поступал подобно прежнему правителю (кн. Ив. Шуйскому), оставил на свободе своих врагов Шуйских, выпустил из тюрьмы Владимира Андреевича с матерью, освободил других узников, возвратил Пскову его старинный самосуд, дозволивший судить уголовные дела выборным целовальникам мимо великокняжеских наместников и их тиунов... отбил Саиб Гирея. Правление Вельского обещало много хорошего". (Р. И., т. I, стр. 401.) Остальные из указанных мною авторов говорят почти то же, сам Иоанн пишет Курбскому: "Небось, ты тех бояр не упрекаешь, которые своих братьев получше убивали и мучали. Вспомни Вельского. Я бы таких не казнил, а злые псы грызут псов добрых". Вы же ставите мне в укор идеализацию Вельского. Вся пьеса есть картина борьбы двух начал -- удельного с монархическим,-- я подавлял свои симпатии, насколько мог, для возможно объективного изображения этой борьбы, я давал против Иоанна такие симпатичные образы представителей боярских начал, как Адашев, Курбский, Вельский, Мстиславский, Воротынский, я старался сказать,-- была борьба, и в борьбе люди боролись, не щадя ни голов, ни совестей своих. Вы упрекаете меня в тяготении к Иоанну и его верованиям. Он симпатичен не своими убеждениями, а своими душевными муками. В сцене над больным Иоанном нет фразы мало-мальски выдающейся, которая не была бы действительно сказана (Соловьев; Костомаров, т. I, стр. 428; Карамзин, т. VIII, глава 5; Царственная книга). Карамзин пишет (там же): "Бояре... забывали священный долг покоить умирающего, шумели, кричали над самым одром безгласно лежащего Иоанна..." А Вы пишете про эту сцену, что "она представляет бояр такой возмутительной и отвратительной толпой, что мужицкая пьяная толпа нисколько не лучше". Да что ж мне делать, если это так и было? В борьбе тогда (да и теперь) средств не разбирали. Возьмите Царственную книгу, переписку с Курбским, и Вы убедитесь, что все монологи, буквально все (их всего по петербургской редакции пять) -- и к народу с Лобного места, и под Казанью, и в IV действии, и в Грановитой палате -- подлинные, едва измененные слова Иоанна. Вы же пишете (статья 15 октября): "Иоанн не характер, а просто вешалка для фраз. Монологи его томительно скучны, одуряюще фразисты, без всякой мысли и ума". Его прямо называют в источниках (у меня нет под руками ничего, кроме Карамзина и Костомарова, поэтому я их только и цитирую, так как теперь четвертый час ночи) "ритором славянской премудрости",-- Вы упрекаете меня за риторику в этой роли. 15 октября Вы пишете: "Я того мнения, что Карамзин в своей характеристике Грозного был ближе всех к правде". Теперь я Вас прошу, в личное мне одолжение перечтите 3, 4 и 5 главы его VIII тома, и если Вы найдете резкую разницу в характеристиках, я подчинюсь Вашему осуждению без всяких оговорок. Я убежден, что Ваша чуткость не даст Вам сознания этой разницы. Я был поражен, когда прочел Карамзина,-- читал я его последним -- до того я мало отступил от его характеристики. Что касается Сильвестра, у меня нет данных Вам возражать. Каков он есть -- узкочестный, узкофанатичный, узкобесстрашный, узкотвердый, а главное, назойливый, мелочный, надоедливый, сующий свой нос даже в супружеские отношения царя,-- таким он мне нарисовался из своего Домостроя. Я не нашел ни в источниках, ни в литературе более характерных определений, кроме "добродетелен", "набожен" и т. д. Наконец, в Вашем письме ко мне Вы указываете на мое "намерение" и называете его "поистине прекрасным" -- показать перелом Иоанна после болезни. Это намерение, однако, осталось невыполненным. Может быть, нужны большие силы, чтобы осуществить такое намерение ярко и сильно, а это был мой первый труд в этом направлении. Но, не возражая ничего, я приведу только пример, который может Вам доказать, что на сцене этот перелом можно осуществить в достаточной степени. У Иоанна есть две молитвы: одна в шатре под Казанью, другая в конце IV действия. Первая... нет, не так. Я играю здесь так: в первой молитве я действительно молюсь со всей страстью и силой человека, поставленного судьбой в ответственнейшее положение за всю землю. Это молитва всякого представителя национальной идеи, как бы она ни понималась, перед моментом борьбы за нее, и борьбы решительной. Вторая молитва -- молитва о мести, о личном успехе. Она еще страстнее, еще безумнее. Но в ней нет молитвенной силы, нет подъема. Мне кажется, монологи, сыгранные и глубоко прожитые, а не только хорошо прочитанные, не скучны. Я убедился в этом, сыграв здесь Иоанна двадцать раз. Да и вся моя сценическая практика меня в этом убеждает.
   Алексей Сергеевич, это все длинно. Простите меня за то, что я отступил от своего первоначального намерения не говорить о пьесе. Вопрос, о котором я пишу Вам и повторяясь и не связывая мыслей, так как теперь глухая ночь,-- вопрос для меня кровный, такой же кровный, как и для Вас, если Вы испытывали когда-нибудь то, что заставляете испытывать меня. Ведь на все мои доводы есть ответ: "Мне было скучно, значит Вы, автор, глупы и бездарны. Это было мое мнение, и я его напечатал". В силу положения вещей Вы правы, и vae victis {Горе побежденным. -- Прим. ред.}. Раз Вам кажется пьеса или автор скучными, бездарными, глупыми, раз Вы считаете за собой право печатать в сорока тысячах экземплярах Ваши личные ощущения, всякая борьба за свою мьюъ, за свою репутацию, за свое достоинство делается уже непосильной. За Вами сила назвать меня на всю Россию бездарным и глупым, за мною единственное право работать, пока я верю, что моя работа не глупа и не бездарна, хотя и полна всяких недостатков. Работать при этих условиях невыносимо тяжело, но не сгибаться же под ними, пока жив. Это отношение критики к актеру, писателю, живописцу и т. п. практиковалось вечно. Оно подрывает силы, уничтожает в толпе уважение и внимание к работникам мысли, но не может помешать делать свое дело, если награда его в самом процессе творчества, а не в результатах. Вы по моему отношению даже к Вам могли заметить, умею ли я и желаю ли я заискивать во всемогущих представителях прессы. А Вас я высоко ставлю по Вашему дарованию и уму. Если Вы не захотите припомнить, я Вам скажу -- не желаю и не умею. Взгляните на тех, к позору дела, многочисленных прихвостней талантливых журналистов из нашей же художественной и литературной среды, живых и дышащих только тем, что вдувают в их легкие покровительствующие им газеты. Стоит газете забыть, случайно забыть это сделать, и они, как галчата, беспомощно разевают рты. Но и бороться с печатью немыслимо. Она может расплющить всякую репутацию, может буквально лишить всех прав состояния без суда, без оправдания, без апелляции. За нее масса, за нее инстинкт толпы, для которой нет большего наслаждения, как травля; перед ней сгибаются и ползают крупнейшие таланты. Но вот в чем ее великий грех и неправда: печать забыла, что цели и идеалы всех живущих мыслями, творчеством всех степеней и градаций одни и те же, что и у нее самой. Что она своим небрежным, оскорбительным тоном лишает уважения, ставит в ряды презираемых обществом профессий и каст ту профессию, от которой она сама есть кость от кости. Что она унижает личность работающих на том поприще, которое брошено ей общим положением вещей, как кусок мяса голодной собаке, чтобы уберечь собственные икры тех, которые сами надели на нее цепь и намордник. И что же происходит? Вот Вам живой и для меня жгучий пример: я пятнадцать лет работаю на сцене, вне се нет у меня ни жизни, ни целей, я проверял себя сто раз более чем строго -- жестоко, наконец, я написал десять пьес, и, каковы бы они ни были, их смотрели, они держатся на столичном репертуаре по три-четыре года, по десяти лет в провинции; я, наконец, имею репутацию, Вами же лично признаваемую,-- спасло ли все это меня от публичного, на всю Россию, клейма дурака, нахала и бездарности, которым Вам угодно было меня наградить без объяснений, без оговорок, без доказательства? Сотни врагов пользуются этим, расширяют это определение на мою актерскую деятельность; умоляют (как и случилось) местные редакции, которые не перепечатали бы ни единого слова похвалы, перепечатать брань; мелкая и уже патентованная литературная тля ликует, опираясь на Ваше мнение, свищет, гогочет, атакует -- и вот результат пятнадцати лет сильного, честного, скажу дерзко, небезуспешного труда. Если в Вас есть сердце, если Вы способны вызвать Вашим воображением картину того, о чем я вам пишу, вам должно быть очень тяжело за меня. Такие минуты оставляют неизлечимые шрамы, как бы ни сильна была выдержка, как бы ни закалили меня мои пятнадцать лет. Ведь, согласитесь, нет других сословий, кроме ссыльно-каторжных, с именем которых можно было бы так обращаться, как обращаются с нашими люди, тесно с нами связанные и делом и целями,-- люди прессы. Вот, что я хотел сказать моей телеграммой. Тон прессы о любой красивой камелии зачастую отзывается большим уважением, чем тон об этих людях -- людях нерва и мысли. Я пойму и задумаюсь над Вашим выражением в письме, что Вы не можете признать во мне драматурга, но Ваших двух статей я не понимаю, но верю им и протестую против них всеми силами души во имя тех начал, которые и Вам, я верю в это, как талантливому писателю, близки и дороги.
   Примите мое уважение.

А. Сумбатов.

   P. S. Я пишу лично Вам. Но в Вашей воле дать какое угодно назначение телеграмме и письму.
   
   20/21 октября 1892 года, Москва.
   

ПИСЬМО ЮЖИНА П. П. ГНЕДИЧУ

Милый Петя!

   Давно не писал тебе, да и не о чем было писать. На душе было скверно, как на дне выгребной ямы. Не скажу, чтобы теперь было лучше, но есть о чем писать и пишу.
   Петя! Какие у нас бенефисы в будущем году? Думаю, что на этот вопрос, сделанный тобою, мы оба можем отвечать одинаково. Нам это известно по вычислениям гороскопического характера, начальству -- по соображениям чрезвычайно тонкого свойства. Так я, работающий, сколь тебе известно, и в хвост и в гриву, за одиннадцать лет получил два бенефиса, а Правдин -- три. Горев получил уже три бенефиса, а Ленский -- два. Сообрази и вникни. Уманец-Райская получает 6 т[ысяч] и бенефис, Лешковская 4 т[ысячи] и бенефиса нет. Во всяком случае рад, что ты кончил пьесу: ей и без бенефиса сыщется место.
   Я имел два серьезных успеха: один в Самозванце, другой в Ботвеле, третий (несерьезный) в "Без предрассудков". "Мария Шотландская" разделась и легла в постель с первого представления. Один Иванов нашел, что это шекспировская вещь. Но дело не в критиках, а в публике. Никогда, несмотря на избранно тоскливый в большинстве репертуар, не было такой томительной, удушливо-тягучей агонии, как у этой злополучной Марии. Рассказывают, что когда я рявкнул за Летингтона в четвертом д[ействии], один купец, заснувший в половине первого действия, с испугу крикнул мне в тон и в страшной тревоге, дрожащими руками ухватил жену и стал тащить ее из ложи, потом начал креститься и долго не мог опомниться спросонков. Очень хорошо играл всеми газетами изруганный Багров. За что Вы поместили в "Ежегоднике" такого Гамлета?! Ведь это личное оскорбление, именно личное. Не претендуя на сходство с Рафаэлем, тем не менее имею дерзость считать себя мало похожим на то воронье пугало, которое помещено в объявлениях. Еще одно: последнее представление "Перекати-поле" принимали прекрасно, и сбор был (значит, полный) 1266 рублей 60 коп., каковые и посылаю тебе с этим письмом, т. е. не 1266, а 126. Получу по талону потом.
   Крюковский был у меня в октябре. Я лежал с разбитой ногой и разбитым петербургским фурором Грозного сердцем (à propos {Кстати. -- Прим. ред.}, какая мстительная гадина Ваш Суворин) и не мог его видеть. Но скажи ему: 1) ролей не "закрепощаю", а играю по назначению автора, пока не отберут, 2) Людовик XIV был маленького роста, худенький и поджарый, и этому никакие комментарии не помогут. Но так как у нас, слава богу, хороших худощавых актеров нет, то пусть назначает роль, но прежде пришлет пьесу мне, чтобы я мог найти, во что мне укрыться. Снимусь для "Ежегодника", когда будет время вздохнуть, а то на праздниках играю четырнадцатый раз.
   Ну, целую, обнимаю тебя и целую ручки О. А., которая так много удовлетворяет мое любопытство своими письмами к жене. А ты... Уж, если не даром, так пиши мне хоть за построчную плату, а то срам сказать -- умрем, Немирович (Влад[имир]) станет издавать "Письма Гнедича к Южину и Южина к Гнедичу с примеч[аниями] Владимира И[вановича] Немировича-Данченко", а твои письма -- точно изречения. Позаботься.

Твой А. Южин.

   "Перекати" идет, кажется, один раз, и на праздниках. Реперт[уара] у меня еще нет *.
   
   [1892 год].

* * *

   1893 год. Николай Васильевич Корф передал номинально жене М[алое] Покровское. В феврале еду за границу с Марусей. Париж на меня производит буржуазной своей жизнью, с одной, историей своей, с другой стороны, сильное впечатление. Вернулся бодрее и освеженный. В марте Володя назначен на ревизию по Северной Двине. Апрель -- М. Дарский неудачно дебютирует в Малом театре в Самозванце. Летом гастроли в Ростове и Екатеринославе с адресами при поднятом занавесе, серебряным венком от городской труппы.

"Краткий перечень..."

   

ИЗ ПИСЕМ К М. Н. СУМБАТОВОЙ

1

19 мая 1893 года, Ростов-на-Дону

   ...Ну, дорогая, сейчас вернулся с репетиции "Рюи Блаэа", которого играю вечером, и сажусь тебе писать. Вчера, вернувшись с "Отелло", едва мог написать тебе телеграмму, до того изнемог и обессилел, да еще, должно быть, простудился дорогой и чувствовал себя разбитым до последней степени, лихорадило и несколько побаливало горло. Как меня ни тянуло поболтать с тобой... поболтать в том возбужденно-нервном состоянии, в каком я всегда бываю после Отелло, но уж, видно, всяким силам есть предел. Я свалился и спал, как убитый. Сейчас утром проснулся довольно свежий, но голос не хорош, хотя и нет ничего особенного. Бог даст к вечеру разойдется. Дорожная пыль и несколько бессонных ночей взяли свое. Но все-таки вчерашний спектакль прошел во всех отношениях превосходно. Ровно в 8 часов стали находить грозные тучи, погромыхивало, и в самый разгар продажи полил дождь, стучавший по крыше до того сильно, что несколько мешал играть первые три действия. Тем не менее сбор был прекрасный, особенно принимая во внимание, что это после праздников: все ложи, все первые ряды были полны, остальные места тоже очень хороши. Встретили меня долгими южными аплодисментами и вызывали за каждую сцену; после III, IV и V действия приемы перешли в целую овацию. Труппа лучше прошлогодней. Дездемона совсем приличная, Эмилия тоже, остальные тверды. Несмотря на несвободный голос, и у меня роль шла ровно, сильно и нервно, вроде последнего раза в Нижнем. Но это такая дивная, такая полная роль, что ее можно сыграть хорошо только при условии самого свежего и сильного настроения, которого я теперь не чувствую. Малейшая неудача кругом раздражает и отвлекает меня, а где же спектакль без таких мелочей. Например, вчера я несколько зазевался и перед выходом в сенате, к ужасу своему, увидел, что почтенных начальников рассадили так, что, как я ни стань во время рассказа, все начальники будут у меня за спиной. Несмотря на мою книгу, дурак Ваня перезабыл уложить много записанных в ней вещей, парик взял не тот и т. д. При всем владении собой, все это бесило и развлекало, но с третьего акта, кажется, все пошло хорошо, только мешала тусклость голоса. Но и это вряд ли было заметно. 2-ю сцену III действия я провел, кажется, сильнее чем когда-нибудь, во всяком случае, был к концу акта совершенно свеж, а голос мне всегда больше мешает в тихих, чем в сильных сценах.
   Ужасно грустно мне было от тебя уезжать. Вдвойне грустно: и за себя и за тебя. Все мне казалось, что ты плачешь, прислушиваясь к удаляющимся колокольчикам, и, если бы можно было, велел бы вернуть назад... Мне просто дышится легче, глядится светлее, когда я вспоминаю тебя. Поставил я сейчас твой портретик девочкой перед собой (он мне тебя больше всех других напоминает), и точно все у меня осветилось. Я жду тебя ужасно. Писать тебе не хочется. У меня отличный номер, большой, прохладный, только меблировка плохая, но это ничего, сравнительно чисто. Приезжай ко мне. Дела наши, кажется, будут отличные. И ты развлечешься, и мне будет легче, а то очень, очень скучно, главное, тянет к тебе от дела, которое требует и интереса и внимания. Но, конечно, если тебе придется сделать это только для моего удовольствия, не надо. Если же тебя тянет гак же сюда, как меня к тебе, ты мне прямо дашь большое счастье. Ты хоть и клеплешь на себя, что скоро ты ничего делать не умеешь, однако до сих пор еще все поспевала. Поспей наладить все поскорее и приезжай. ...Ну, довольно. Я тоже разнылся. Скажу тебе два слова о лошадях и лягу спать, а то трудно... Зашел Рощин-Инсаров, играющий в соперничающем театре, и проболтал до 5 часов. Если не засну, буду играть скверно... кончу это письмо после Рюи Блаза и отправлю его с нарочным на почтовый поезд.
   ...Три часа ночи. "Рюи Блаз" сошел опять превосходно: сбор еще больше, приемы прекрасные, голос очень тяжел и тускл, но это меня только нервирует, и последний акт и третий я провел так, что вполне доволен собою. Успех мой здесь обеспечен надолго, если не какие-нибудь случайности. Получил от Любова уже приглашение на будущий год, но ничего не обещал, отделался словами, боюсь надоесть. Завтра играю "Последнюю волю" для отдыха, в пятницу Гамлета, если голос поправится, в воскресенье "Железную маску", в понедельник, вероятно, "Ризоора" (здесь, мне кажется, всё разрешат), а более интересные пьесы поберегу для "приезжей" публики. От Любова получил 300 рублей за вчера и сегодня...
   ...Ну, едва держу перо, да и все нет никакого удовольствия писать тебе, уж очень хочется видеть. Слышишь, приезжай, а то вражда на всю жизнь. Меня одно только беспокоит: вдруг тебе тяжело покидать деревню, где ты все же дышишь свободным, чистым воздухом, и сирень теперь у тебя. Ну, да ничего. Вернемся вместе, вместе и надышимся всем. Что это и письма от тебя нет? Хоть бы завтра получить. А то мне и успех не в успех и роль не удовольствие... Покойной ночи...
   

2

20 мая 1893 года, Ростов-на-Дону

   ...Кто же мне это не пишет? Пришел с репетиции, думал, есть письмо дома,-- нет, в кассе -- нет. А я рассчитывал... Впрочем, может быть, мне подадут твое письмо вечером, так как почтовый поезд приходит около 6 вечера. Очень будет грустно, если не будет письма... ничто больше не интересует, а писать -- только подчеркивать себе самому ощущение, что ты не со мной. Да и писать нечего. Как я тебя люблю -- я тебе много писал, как мне скучно без тебя -- тоже много, да и что это за предмет разговора скулить, как щенок. Живу здесь, как золотопромышленник на приисках, точно это не жизнь, а жизнь будет где-то дальше, пока же только что-то готовишь для этой жизни. Утром репетиции, потом обед, потом сон, потом спектакль, потом ужин, потом опять сон. Без большого сна не напасешься сил. И я сплю часов по восемь в сутки. Пока стоит сравнительная прохлада, поэтому, вероятно, у меня и горло не проходит. Как на грех забыл взять с собой вдуванье и рецепт. Если до субботы не пройдет, протелеграфирую Беляеву просьбу выслать мне рецепт телеграммой. Пока же пробавляюсь гоголь-моголем, который мне изготовила сострадательная антрепренерша. Густой, клейкий, сладкий, противный... Нет... совсем не пишется. Ну, приезжай же ты ради бога... Как мы хорошо жили за границей! А ведь тоже в номере. Ну, ничего не пишется. Авось хоть коротенькое письмо заставит тебя поскорей собраться к твоему Саше, который, кажется, с каждым годом любит тебя все сумасшедшее (?) и сумасшедшее. Кажется, дошел до безграмотности, с чем и поздравляю моих врагов. А здесь у меня, кажется, одни друзья. Завтра в день "Гамлета" в "Приазовском крае" идет приложением не более, не менее как во весь лист копия с твоего большого гамлетовского портрета * и биография, которую меня усиленно просили написать, но я наотрез отказался и дал только совет взять январский или февральский номер "Артиста" за 1891 год.
   

3

8 июня 1893 года, Екатеринослав

   Ну, дорогой мой дружок, о чем начать писать? Из телеграммы моей ты знаешь, что все идет хорошо, а как я живу, зажмурившись до конца гастролей и до начала отдыха вместе с тобой... ты и без письма знаешь. Посылаю тебе вырезку из "Екатеринославских губернских ведомостей" -- единственной существующей здесь газеты. Отелло у меня с каждым разом идет увереннее, интереснее и сильнее. Может быть, и ты останешься им довольна в будущем году. Расскажу тебе по порядку все, что было со мной с приезда, хотя ничего делать, ничего думать не хочется, кроме тебя в деревне. Приехал я сюда в 9 1/2 вместо 8. Опоздавший Бородай встретил меня уже на пути в гостиницу. Переодевшись и перетолковавши с ним о репертуаре, я отправился в театр. Общий характер здешних актеров неизмеримо аристократичнее ростовских: все в типе Степанова. Крахмальные рубашки, пояса, шляпы fantasie, башмаки на английских каблуках. Почет и уважение ко мне и на репетиции большое, а уж после Отелло еще перешло в безмерное. Роли знали назубок. Суфлер прекрасный. Велизарий, игравшая Дездемону, очень мила. Яго, он же режиссер и первый резонер,-- несомненно, лучший провинциальный Яго. Фамилия его Чернышев, Евгений Николаевич. Другой резонер, Матковский, очень красивый парень, будет играть Сезара в "Рюи Блазе", сегодня играет короля в "Гамлете", так как "Отелло" мы будем повторять, то он и просит играть Яго. Остальные актеры и актрисы очень и очень приличны, но и в очень ограниченном числе. Любовник -- вылитый Далматов по фигуре, манере говорить и держаться. Александрова-Дубровина -- старуха, Велизарий -- первая ingenue; какая-то видная, красивая дама кокотистого вида -- grande dame. Я застал здесь Савину, которая пришла проведать меня на репетицию, а я ответил ей визитом после репетиции. В 5 часов она уехала с пароходом и своим любовником за границу до 10 июля. С 10 июля она опять начинает путешествовать с труппой уже по Крыму. Неутомимая, несокрушимая энергия и нервная сила. Я ей прямо завидую. Весь город тонет в садах. Парк дивный, театр удивительно мизерный и скверненький, с керосиновым освещением, с крошечной сценкой и вообще не манкий. Или уж мне очень все надоело. И за первый и за второй спектакли я получил сполна. Второй спектакль был сбор слабый, рублей, по словам Бородая, 300 с небольшим, на сегодня же, кажется, ждут большого сбора...
   

4

10 июня 1893 года

   ...Это мое второе и последнее письмо. Сегодня играю пятый спектакль. Что было в Гамлете -- никакому описанию не поддается. При битком набитом сборе меня вызывали по десяти и больше раз, кидали на сцену цветы, букетики, шапки, носовые платки, по окончании спектакля толпа, человек двести, проникла на сцену, меня качали, целовали руки, становились на колени. Успех такой, какого я никогда не испытывал, да и видел только в Тифлисе в прощальный спектакль первого приезда Федотовой. Но устал я невообразимо, жду не дождусь конца. Выезжаю в четверг утром, в пятницу буду в Воронеже, о чем и протелеграфирую тебе. Сейчас 11 часов, пора на репетицию... До свидания. Некогда больше писать, да и нечего. Хочется говорить, видеть тебя, а писать -- только дразнить себя. Но, кажется, скоро будет и "кончен дальний путь". Смотрела ли лошадей? До свидания...

Твой Шура.

   

* * *

   Начинаю "Джентльмена". Знакомлюсь с Решетовой, составляю с ней запродажную запись на Никольское, с 4 по 8 августа кончаю все дело. У нас собираются на ужин в ч[есть] Гнедича -- Потапенко, Немирович, Гославский, Александров 2-й. В бенефис Е. К. Лешковской играю Телятева ("Бешеные деньги"). В ноябре Пчельников вынуждает подать в отставку из-за Шпажинского *. Отставка возвращена. Он струсил. Маруся сильно увлекается воскресными школами. Заболевает 4 декабря брюшным тифом.
   ...В бенефис мой первый раз после болезни Маруся выезжает. Пьеса ("Дон Карлос") не имеет успеха. Виной этому -- плохая игра всех, кроме Ермоловой и меня. Да и идеалы Шиллера чужды джентльменам, как купеческим, так и газетным. Вторая поездка за границу. M-r L. de Veyrand хотел было поставить "Цепи" в Париже, -- не вышло. В бенефис мне был подан венок от Потапенко, Гнедича, Александрова, Немировича, -- Гославский отказался. За границей Рим (древний) меня охватил с неожиданной силой. Володя назначен лесничим второго разряда в Горки, Могилевской губернии. В мае знакомлюсь с Владимиром Сергеевичем Соловьевым у Величко в Москве...

"Краткий перечень..."

   

ПИСЬМО ЮЖИНА В. КРЫЛОВУ *

Милостивый государь Виктор Александрович!

   Ваше развязное письмо я получил. Отвечать на такие письма можно не письмами. Вы не имеете никакого права делать мне указания, во-первых, а во-вторых, предполагать, что я стану "заимствовать" чужое исполнение. Вероятно, "заимствование" Вы считаете повальной болезнью. Пьесы в Варшаве я видеть не мог, так как пробыл там с 7 часов утра до 2 часов дня 3 апреля, а 5-го был в Москве. Так как пьеса шла именно третьего, а 5-го в 12 часов дня я уже явился в Московскую контору, то мое алиби можно подтвердить документально. В Петербурге же зимою я не был, что опять-таки можно доказать документально делами Конторы, значит "исправленной" "Мухи" видеть не мог. Да если бы и видел, то опять-таки, повторяю, заимствование исполнения, как и сюжетов моих пьес, не входит в число моих недостатков.
   Мне нет дела разбирать свойство Ваших благодеяний г. Величко, и совершенно напрасно Вы мне об этом пишете. Смею Вас только просить быть вперед осторожнее в Ваших наставлениях (а если возможно, то раз навсегда избавить меня от сношений с Вами) {Взятое в скобки зачеркнуто Южиным так же, как и весь Post scriptura. -- Прим. ред.}. Я исполняю роли, поручаемые мне управлением и авторами, согласно их внутреннему содержанию и характеру, и для меня в словечках вроде "замечательно" нет никакой надобности.

А. Южин.

   12 апреля 1894 года, Москва
   
   (P. S. Считаю нужным еще прибавить, что как Ваше письмо, так и свой ответ Вам я оставляю за собой право напечатать в газетах, чтобы оградить себя от печатных выходок, вроде помещавшихся в "Петербургской газете" под псевдонимом "Московский автор".).
   

ИЗ ПИСЬМА К М. Н. СУМБАТОВОЙ

29 апреля 1894 года, Москва

   ...Проводив тебя и сыграв "Муху", я, конечно, поехал в клуб, где и выиграл 500 рублей на орехи. Но этот "честный труд" продолжался до 10 1/2 часов утра, и я еле-еле попал к тверскому поезду. То-есть, говоря по правде, вскочил на него в момент третьего звонка. Багров, бледный от волнения (и, кажется, злости), уверял меня, что он ни одной минуты не беспокоился, но другие не давали мне покоя. Дорогой спать не удалось: надо было в вагоне репетировать. Так я и приехал играть в Тверь, ни секундочки не спавши. Тверской спектакль меня разутешил. Горев, игравший (в пьесе "Волки и овцы") за Садовского с одной репетиции в поезде, в III действии заявил вместо "Ах, какой обман!" -- "Ах, какой я болван!", а в V, в финальной сцене, с горем сообщил тетке, что "его лучшего друга Тамерлана, среди бела дня собаки съели". Музиль стал неистово шипеть, так как если Тамерлана съели собаки, то пьесы кончить нельзя, да и заглавие ее надо изменить и назвать не "Волки и овцы", а "Собаки и овцы". Тогда Горев поправился и заявил, что Тамерлана съели не только собаки, ной волки, вместе, с трогательным единодушием.
   Итак, вчера утром я приехал домой, послал тебе телеграмму и лег спать, проснулся около 5 часов дня с жестокой головной болью. Поехал играть "Муху" (сбор 100 рублей), а оттуда пошел пешком к Величко, куда я был приглашен на чашку чая. У него я застал Вл. С. Соловьева и Хаханова, профессора грузинского языка в Лазаревском институте. Вл. С. сначала все молчал, но у меня голова прошла, и мне очень хотелось с ним поговорить, вследствие этого я его успел втянуть в разговор. Говорили о многом, конечно, о русских порядках преимущественно. Я заметил, Манюня, что все добросовестные люди, какого бы направления они ни держались -- твоего л" розово-мнимо-зеленоватого, моего л" -- наваринского дыма с искрой, или терракотового, вроде Вл. С-ва, -- сходятся в двух точках: первая, что все очень скверно, неправдиво и оставаться таковым не должно, а вторая -- что общество милой родины ограничивается, с одной стороны, протестами чрезвычайно нелогичного, часто бессмысленно злодейского характера, с другой -- трансцендентальностью толстовских учений, а с третьей -- покойным похрюкиванием в отечественной грязи. Согласись, элементы прогресса сомнительные. Поэтому Вл. С. и создал себе теорию всечеловечества в противоположность национализму. Он верит не в поляка или француза, а в человека, и в этом, если не ошибаюсь, с тобой расходится. Путем этой веры в человека он дошел до необходимости веры вообще и сумел уверовать. Верит он не только в бога, святых, ангелов и т. д., но в оживление материи (страшный суд), в апокалипсический конец мира, в несомненную индивидуальную жизнь по смерти и материализацию духов. Считает спиритические явления слабым, но несомненным начатком приближения времени, когда между жизнью видимой, телесной, и невидимой, духовной установится неизмеримо более тесная связь, чем теперь. Крайне интересен его взгляд на исторический прогресс. Он ставит в зависимость, вернее, проводит аналогию между одухотворением клеточки гранита, как одного из элементов мира, в клеточку человеческого разума, и не видит причин, почему творчество (он говорит: бог) должно остановиться на этой несовершенной ступени. А я говорю: есть ли несомненные данные утверждать, что оно не должно на этом остановиться? И если даже не останавливается, то какое дело до этого нашему "я", тесно связанному с временем, значит пропадающему в вечности и бесконечности.
   Ты понимаешь, что при таких "двух больших разницах" разговор незаметно дошел до пятого часа утра, да вернувшись я часа полтора не спал, пока не успокоился на живом и реальном Иегере. Знаешь, Нюра, приятно вступать в области мистических догадок и философской веры, но, по-моему, строгое изучение реальной, временной человеческой жизни, здоровое и добросовестное отношение к задачам человека в его земной жизни дает большее удовлетворение, чем нирвана метафизических выводов. Я прямо сказал Соловьеву, что вера всегда приводила человечество к религии, религия к застою и насилию не только над телом, но и над духом, а скептицизм и критика освобождали дух от морального, а тело от материального рабства. Я не хочу этим сказать, Нюся, что надо убить в себе веру, раз она есть. Не хочу сказать, что человек не вправе искать ответа на вечные вопросы о жизни и смерти. Я хочу только сказать, что эти вопросы бледнеют перед обязанностями каждого -- тратить свою веру на дела по совести земной жизни, и, во всяком случае, они отвлекают мысль от ее естественного дела -- разбираться в видимом,-- туманят ясность взгляда, ослабляют волю и приводят к чему хочешь: к сентиментализму, к гамлетизму, к метафизике. Ну, поговорим об этом подробнее лично...

* * *

   Ольга Ивановна выходит замуж за Володю 4 мая. Еду с А. А. Яблочки ной на гастроли к Любову в четыре города. Летом читаю хроники Шекспира, гостит С. В. Лысцева, приезжают Немировичи...
   Осень 1894 года, мрачная и тяжелая. Сильно проигрываюсь, еду на Кавказ ставить памятник отцу. Отказываюсь до января от гастролей, но благодаря желанию Рассохиной себя рекламировать мои условия рассылаются циркулярно * и на меня обрушивается вся стая "Новостей" и "Новостей дня". Ругань идет безобразная. Вернувшись, все прекращаю одним письмом в "Новости дня".

"Краткий перечень..."

   

ПИСЬМО ЮЖИНА В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ "НОВОСТИ ДНЯ"

Милостивый государь г-н редактор!

   Никогда я не возражал на какие бы то ни было несправедливые или даже оскорбительные заметки, когда они касались меня как актера или автора пьес. Считаю неизбежным выяснить дело теперь, когда задета не моя деятельность, а моя личность.
   29 октября я получил следующее письмо от г-жи Рассохиной:
   No 11758. Многоуважаемый Александр Иванович! Елизавета Николаевна покорнейше просит Вас быть любезным пожаловать завтра, 29 октября, в 12 часов дня в агентство для переговоров о ваших гастролях по окончании траура. С совершенным почтением (подпись).
   Письмо представляю в оригинале. (Письма и документы представлены в редакцию. -- [Примечание редакции "Новостей дня". -- Вл. Ф.]) На частные предложения гастролей со стороны г-жи Рассохиной я до сих пор отвечал отказом, но, не имея никаких оснований избегать с ней переговоров, я не считал удобным отказаться от любезного приглашения. Через несколько дней я был у нее и на ее предложение гастролировать зимою ответил отказом, так как еду в Тифлис на два месяца по личным делам, а в конце сезона -- масленица, когда антрепренерам нет смысла приглашать гастролеров. К этому я добавил, что уже отказал многим антрепренерам, обратившимся ко мне непосредственно (уцелевшие у меня письма их прилагаю в оригиналах).
   После этого отказа г-жа Рассохина просила меня предоставить в ее распоряжение мои обычные весенние гастроли от двадцати пяти до тридцати спектаклей. На это я ответил, что обыкновенно я принимаю ангажементы только от тех антрепренеров, которых лично знаю и которым! почему-нибудь симпатизирую. Г-жа Рассохина поняла это в смысле денежного доверия и предложила те условия, которые потом перечислила в пресловутом циркуляре, убеждая меня, что эти условия вполне гарантируют меня от часто повторяющихся неплатежей. Я ответил буквально: "До сих пор я не имел причины жаловаться на недобросовестность тех, с кем имел дело". Весь этот разговор кончился тем, что г-жа Рассохина просила меня до января не заключать ни с кем условий на весну помимо ее. Это я ей обещал, так как я не собирался заниматься театральными делами до возвращения из Тифлиса к святкам. Начало репетиций в Малом театре заставило меня сократить мое пребывание там. Вот в чем заключалось наше личное свидание и вот все, что я сказал ей устно. Похоже ли это на то, о чем антрепренеры оповещены циркулярно?
   С тех пор и до настоящей минуты я г-жи Рассохиной не видел и уехал из Москвы 12 ноября; 19-го в Тщфлисе я с изумлением прочел циркуляр, а в Воронеже 1 декабря -- ее письмо, в котором она утверждает, что все помещенное в нем передано ей мною лично и устно.
   В своем циркуляре г-жа Рассохина, во-первых, предлагает вместе с другими и мои гастроли. Не было примера, чтобы артисты сами себя, лично или через посредство других, предлагали в гастролеры. Обыкновенно, антрепренер предлагает, лично или через посредство других, артисту сыграть в его труппе гастрольные спектакли. В этом вы можете убедиться из представляемых писем за несколько лет. Так я и понял ее письмо от 29 октября, да и всякий его так поймет. Я глазам не поверил, прочтя в "Новом времени" циркуляр, где я через посредство ее агентства предлагаю сам себя, да еще циркулярно. Вправе ли я был вам телеграфировать: "Через агентство г-жи Рассохиной я никогда не принимал ангажементов, тем более не мог уполномочивать ее их предлагать, и особенно теперь". При чем тут возражение г-жи Рассохиной, что я был у нее лично? Да, был по ее приглашению, никогда этого не отрицал и еще за неделю до ее письма в Вашем издании телеграфировал в "Новое время", что отклонил ее предложение. Кажется, ясно. Во-вторых, г-жа Рассохина в циркуляре перечисляет мои условия (половина в банк, деньги перед спектаклем, число спектаклей и т. д.), а в письме к Вам сообщает, что я передал их устно.
   Это не мои условия. Эти условия были предложены мне г-жой Рассохиной. При устной беседе это трудно доказать, но я постараюсь. До 1892 года я чаще всего ездил в летних поездках артистов Малого театра. Последние три лета я гастролировал один в провинциальных труппах. За это время я сыграл: у г. Любова в Ростове и в ближайших городах в 1892 году -- 15, в 1893 году -- 18 и в 1894 году -- 27 спектаклей. У г-на Вельского в Нижнем, на ярмарке, в 1892 голу -- 12 спектаклей в разгар холеры. У части Харьковского товарищества в Екатеринославе, под управлением г-на Бородая, в 1893 году -- 11 спектаклей. Больше я ни у кого не играл.
   Г-н Вельский уже подтвердил в своем письме к Вам, а г-да Любов и Бородай не откажутся подтвердить, что никогда ни обеспечений, ни уплат в начале спектакля, ни ассюрировки количества спектаклей я не требовал, а от предлагаемых мне авансов постоянно отказывался. Отношения мои с этими антрепренерами лучше всего определяются письмом г-на Вельского к Вам, прогрессивностью и постоянством моих гастролей у г-на Любова в течение трех лет подряд, наконец, величайшей честью, какой только может желать каждый артист, -- поднесением мне серебряного венка от товарищества артистов в Екатеринославе. Все названные лица могут подтвердить, что всегда я был гораздо более занят репетициями и спектаклями, чем гонораром. Вот условия моих гастролей, фактически мною осуществленные, а не переданные в устной беседе. В самом: деле, с какой стати я стал бы требовать того, чего я никогда не требовал и не делал. Очень жалею, что беседа была устная. Это с моей стороны неосмотрительная неосторожность. Она-то и вызвала это циркулярное объявление об отдаче меня, в числе других артистов, в арендное содержание на комиссионерски-точнейших условиях. Не спорю, что г-жа Рассохина имела, со своей точки зрения, наилучшие намерения относительно моих гарантий, но я-то ее об этом никогда не просил.
   В чем моя бесспорная вина -- это в моем нежелании быть резким в своем отказе, попросту говоря -- в моей деликатности. Вперед не буду. За эту вину принимаю как заслуженную кару все те порывы благородного негодования, которые обрушились на меня за мои "спекуляции" и все прочие пороки, имя же их легион, со стороны беспристрастного хроникера петербургских "Новостей", "г-на Колом. Кандид." и его соратников. Только я недоумеваю, при чем во всем этом князь Сумбатов, когда на сцене я знаю только Южина. Предчувствую свою судьбу на страницах многих изданий и, за невозможностью против этого бороться иначе, как честным отношением к своему делу, навсегда отказываюсь от всяких дальнейших печатных пререканий по этому вопросу. Имя актера (а иногда и писателя) так легко и часто подвергается нападкам со стороны печати, что единственной гарантией является личная порядочность хозяев периодического пера. Этой личной порядочности я и вручаю судьбу своего доброго имени.

А. Южин.

   4 декабря 1894 года
   

*

   1895 год. Летом пишу "Старый закал", ставлю его в бенефис Черневского в Москве, и благодаря этому роль Людмилы попадает Щепкиной. Успех по вызовам слабый, но важный по впечатлению на труппу и знатоков. В Петербурге успех внешний больше, "Новое время" в лице Суворина изругало было, отметив успех, но потом расхвалило (сам Суворин). Крылов дал в сезон его раз двадцать и ушел. Осенью выписываю Остужева (Пожарова) из Воронежа и помещаю в Театральное училище.

"Краткий перечень..."

   

ИЗ ПИСЬМА ЮЖИНА П. П. ГНЕДИЧУ

   ...Я нашел в Воронеже сокровище, в которое я верю как в крупную будущую силу, и смело в первый раз беру на себя ответственность за всю его жизнь, извлекая его из службы при юго-восточных дорогах на сцену. Рекомендовать я его не могу: он любитель, опытности никакой, вернее, никакой рутины, зато чуткость таланта, настоящего таланта, заменяет ему эту рутину вполне. Он двадцати одного года, красавец той милой, задушевной красотой, сдержанной, непоказной, которая действует обаятельно и главным образом чарует тогда, когда в нее вглядишься. Он умеет чем-то неуловимым заставить слушать себя, глядеть на себя и ценить каждый звук его вибрирующего неподдельным внутренним чувством голоса, каждый взгляд чудных, глубоких серых глаз. Я хочу на свой счет, если Дирекция мне поверит, поместить его в Театральное училище в Москве.

Твой А. Сумбатов.

   

ИЗ ПИСЬМА ЮЖИНА А. А. ПОЖАРОВУ (ОСТУЖЕВУ)

   Я говорил с управляющим императорскими московскими театрами Павлом Михайловичем Пчельниковым, Александр Алексеевич, поручился за Ваши способности и за Ваше трудолюбие. С 1 сентября Вы будете зачислены на 1-й курс императорского Театрального училища в Москве, а с 1 января 1896 года, то-есть через четыре месяца, Вам будет назначена стипендия в размере 300 рублей в год и Вы будете освобождены от платы за слушание лекций. По окончании трехлетнего курса Вы будете приняты в состав Малого театра на жалование: первый год--600 рублей, а дальше Вам открыта дорога. Теперь с материальной стороны Вам надо иметь рублей 100, чтобы приехать сюда, внести 50 рублей за первое полугодие и просуществовать до октября. К октябрю я найду средства помочь Вам дотянуть до стипендии и вообще помогу Вам, сколько я в силах.
   Если Вы не раздумали итти на сцену, если Ваши семейные и домашние дела позволяют Вам отдаться вполне Вашему призванию, ответьте мне немедленно; до 5 сентября я должен получить от Вас категорическое решение, а самое позднее к 10-му Вы должны быть здесь.
   Теперь есть другая, не материальная и важнейшая сторона. Объяснюсь коротко, но вдумайтесь в каждое мое слово, взвесьте и решите.
   Сцена требует, кроме таланта, от актера всех его сил, всего труда, сознательного и серьезного, на который он способен. Если Вы думаете, что достаточно обладать голосом, внешностью и известным огнем-, чтобы больше уже ни о чем не заботиться, пожинать легкие лавры и легко зарабатывать, -- не идите на сцену. Если Вы готовы отдать ей всю душу и все силы, не ожидая скорого и легкого успеха, работать всю жизнь, не покладая рук, и искать возможного совершенства в своей работе, -- идите. Вы -- первый человек, которому за всю мою жизнь я советую итти на сцену, потому что Вам много дано для нее. Но много с Вас и спросится, Александр Алексеевич, помните это.

А. Южин.

   1 сентября 1895 года
   

ТЕЛЕГРАММА ПОЖАРОВУ (ОСТУЖЕВУ)

7/IХ, Москва

Выезжайте не позднее 10

Южин

   

ПИСЬМО ЮЖИНА П. П. ГНЕДИЧУ

21 марта 1896 года, Москва

   Снежище у нас декабрьский, да и вьюги такие же.

Дорогой Петя!

   Случайно узнал, что ты вернулся. Как твое здоровье? Должен тебе сказать, что я теперь в лихорадочной деятельности. Затеялся "Московский литературно-художественный кружок", в организации которого принимают участие московская пресса, московские театры, московские художники, московские литераторы и все причастные к этому миру люди. Ваш пример нас подвинтил, и мы хотим поторопиться так, чтобы гостеприимно открыть Вам, членам П[етербургского] кружка, свои двери уже с октября месяца. Устав наш разработан, причем в основу его положен Ваш устав, и завтра я пошлю его тебе бандеролью. О составе Комиссии ты, вероятно, знаешь уже из "Нового времени", если не из московских газет. Может быть, бог даст, из этого благого начинания выйдет и хороший частный театр и объединение провинциальных крупных антреприз в одно общество, может быть, даже акционерное товарищество, которое возьмет в свои руки с ужасающей быстротой падающий провинциальный театр; может, при этом создастся и издательское дело и синдикат печати... Мало ли какие горизонты открывает плато, на котором будет стоять, с божьей помощью, новый кружок для "представителей литературы и всех отраслей изящных искусств". Дорого бы я дал, чтобы ты был здесь, с нами! Я предчувствую для себя достаточное количество "раков и скорпионов", но довольно бесстрашно смотрю в будущее и очень в него верю. Я, несмотря на мои отказы и отговорки, принужден был принять представительство в организационной комиссии, и, вероятно, и близком будущем на меня и будут направлены выстрелы врагов нового предприятия, а их уже достаточно. Но зато множество у этого дела и друзей, и в качественном отношении, не говоря уже о количественном, несомненно, мы и сильнее, и сплоченнее. Пока, кроме тех, о которых я тебе писал, мне удалось заинтересовать И. А. Всеволожского и П. М. Пчельникова. Ну, там видно будет....
   Неужели ты не заглянешь к нам весной? А если не весной, то не приедешь ли в Нижний? Я буду жить там июнь и июль один и окажу тебе так называемый "самый радушный прием", то-есть прошу тебя приехать прямо ко мне.
   Я попал в одноактные пьесы, хотя роль в пьесе Суворина "Не пойман -- не вор" мне нравится больше, чем многое множество пятиактных chef d'oeuvr'ов, которыми меня награждают Невежины и прочие ему подобные.
   Целую тебя крепко, крепко, так же как люблю. Низко кланяюсь Ольге Андреевне и надеюсь, что на нее путешествие произвело не столь кислое впечатление, как на тебя. Маруся шлет Вам свой горячий привет и поздравления с наступающим праздником.

Твой всегда
А. Сумбатов.

* * *

   1897 год. Вначале несколько отыгрываюсь. Вообще, мне хорошо на сердце всю зиму 1896/97 года. Постом гастроли в Варшаве и отдых от ежедневной игры. Бенефис ("Ричард III") дает мне большой, общепризнанный успех. Съезд сценических деятелей вызывает мою статью в "Русской мысли". Весной недолго гастролирую в Харькове и Полтаве. Володя навещает в Покровском. Он назначен благодаря Кривенко младшим лесным ревизором. Лето в деревне, конец лета в Петербурге. Мои гастроли в Озерках и в Ораниенбауме дают мне большой газетный успех как актеру, большие хвалебные статьи в "Новом времени", "Новостях", "Мирских отголосках", "Театральном мирке". Весной я сильно проигрался, вернулся в Москву в долгах, но давал, сколько был в силах, Марусе на устройство Малого Покровского.
   "Джентльмен" имеет в Москве большой успех сборов, общего мнения, скандала *, но в Петербурге мой первый большой, серьезный успех. Все газеты полны хвалебных и больших статей, два сезона пьеса идет при аншлагах. Вечер первого представления государь и вся царская фамилия, весь двор, high life {Высший свет. -- Прим. ред.}, вся литература были в театре. Спектакль кончился в час ночи. Мама физически здорова, но психика ее ужасна. Больно видеть и говорить. Школа в Малом Покровском и хозяйство сильно увлекают Марусю. Я решаю выплатить весь долг по ее приданому.

"Краткий перечень..."

   

ПИСЬМО ЮЖИНА А. М. КОНДРАТЬЕВУ

Дорогой друг Алексей Михайлович!

   Третьего дня Марк передал письмо твое мне, и меня стали мучить угрызения совести. Хоть бы я вспомнил! Но, ей-богу, это не от невнимания к твоей просьбе, а от целой массы новых впечатлений. Исполняю твое желание и нашу обязанность. Теперь перейдем к другому.
   Сегодня, 17-го, мы играем наш девятый спектакль, то-есть перевалили за половину. Сборы мы делаем превосходные, свыше 1300 на круг, взяли за восемь спектаклей около 11000. Принимают нас шумно и в высшей степени горячо, хотя административное влияние в лице кн. Имеретинского и даже Комарова сильно разнится от Гурко. Имеретинский всего два раза был в театре ("Бешеные деньги" и "Честь"), но тем не менее публика валит валом. Польские газеты, включая и краковский "Час", отмечают и успехи и слабые наши стороны, но последние тонут в первых. Я за Телятева, Роберта и Пропорьева в "Цепях" удостоился в них таких одобрений, каких удостаиваются разве их особенные любимцы. Очень хвалят Лешковскукь Рыбакова, отчасти Федотову и Прав дина, его за "Честь". Сегодня для меня довольно решительный день: играю Отелло. Польские актеры (Френкель и Рапоцкий, Прожмовский и Ясинский -- последний декоратор) относятся к нам если не с любовью, то с уважением, бывают в закулисных ложах вместе со своими артистками (Чекки, Трапша -- их новая звезда, и Островская -- их Медведева). Эта последняя даже лобызала меня за Роберта после третьего акта, и так, батюшка, на меня и повеяло, и понесло родным духом!! Отчасти мы заслужили успех: подтянулись мы очень, играем не каждый день и> играем не из-под палки -- кажется, в этом кроется причина успеха. Вот и все. Несколько анекдотов, и о нашем театре я кончу. Перейду к вашему съезду, "отголоски" которого доходят и до нас. Если письмо растянется, не пеняй на меня.
   Анекдот первый: в цитадели состоялся концерт с участием наших и ужин. Четыре крепостных полка упросили Горева. концертировавшего здесь с Бауэром, Ильинского, Правдина, Токареву и Нечаеву "что-нибудь" прочесть, любительницу г-жу Величковскую (очевидно, родственницу твоей Марии Ивановны, которая "опять поет") "что-нибудь" спеть и еще пять шесть хоровых, оркестровых и иных номеров. Я остался тверд. Улыбался, жал руки приехавшим меня просить читать, но ничего не прочел, а явился в качестве гостя. Усадили меня честь-честью в первый ряд, рядом с генералом Карповым, начальником крепостной артиллерии, в восемь с половиной часов вечера. В двенадцать с половиной часов концерт кончился. Четыре часа. Программа:
   Горев -- он должен был читать один раз, но решил доставить публике удовольствие и самостоятельно вышел из того же первого ряда и прочел
   
   второй раз 7 стихотворений
   Токарева 4 стихотворения
   Нечаева 4 стихотворения
   Правдин 2 рассказа
   Ильинский 5 стихотворений
   Итого 22 стихотворения
   
   Любительница г-жа В[еличковская] (должна была участвовать два раза, участвовала три), как только ей покажется, что кто-нибудь хлопает, пожмет плечами -- дескать, ну уж. так и быть! -- и запоет. Счет я потерял, но Карпов его вел. Сначала он говорил: "неделикатно злоупотреблять любезностью артиста". Потом: "ох, они ее утомят". Далее: "вот Ба-тистини -- это, знаете, феноменальный голос, -- никогда более двух раз не бисирует". Затем: "о, боже мой, опять!!" и, наконец, опустил голову на грудь и произнес: "это выше меры содеянного". Она спела никак не менее 20 раз
   Остальные номера более легкие 8 штук
   Всего 50 номеров
   Чего и Вам желаю.
   
   Клянусь тебе, я ничего не прибавляю для красоты слога. Я вышел в столовую, шатаясь. Низкий небольшой зал, переполненный полным составом крепостных полков и их дам, запах ног, смешанный с духами, пятьдесят номеров и четыре часа!! В столовой меня стали угощать, как кавказца, кавказским вином под названием "Мутное". Бог с ними! Я знаю, что смерти моей они не хотели, но с тех пор я шестой день ем соду и утром, и днем, и вечером, и ночью. Умнее [поступили] Федотова. Лешковская и Рыбаков: опасно заболели на этот вечер, а я с моим вечным "представительством" и влетел. Ради бога, не подумай, что я имею против гостеприимных хозяев хоть что-нибудь. Но, согласись, ведь тяжело... Ведь у меня изжога!! Более мелкие анекдоты отлагаю до встречи через две недели, только Всеволодка вчера нас в лоск уложил. Его похвалили за лакея в "Надо разводиться" в местном "Вестнике", а Худолеева изругал". В "Отелло" Худолеев играет Монтано, и его Лазарев в числе офицеров должен выносить раненого со сцены. Он отказался. Я спрашиваю -- почему? Всеволодка с невыразимым презрением: говорит: "Его изругали в газетах. Я не обязан на сцене таскать всякую дрянь, если меня перед всей Европой признали талантом". Так и не вынес.
   Ну, теперь о вас.
   Во-первых, расцелуй за меня ручки Медведевой. Своей глубоко прочувствованной речью она сразу поставила съезд на единственную подобающую ему почву -- мелодраматическую, -- это во-первых, и за это мы все ей очень благодарны. Во-вторых, она доказала на деле, насколько ей дорог Малый театр своим сравнением "Леса" прошлого и нынешнего. Я не говорю, что она совсем не права: старая труппа -- вечная слава Малого театра. Но и такую труппу, где есть Ермолова, Садовская, Медведева, Никулина, Лешковская, Ленский, Горев, Садовский, Рыбаков, Макшеев и другие, нельзя ставить в пример падения театра, и "Лес" разойтись может почти так же хорошо, как и раньше. Если он не разошелся, -- это не вина труппы, но Медведева сказала: Малый театр упал, а Медведева бесспорно талантливый и опытный человек. Впрочем, ну ее... Очень толково и кстати ходатайствовал и Ленский о "маленьких", чтобы их "пустили покормиться". Это была единственная почва, на которой можно было бы доказать культурное значение участия столичных актеров в провинциальном деле. Невольно мне нарисовалась десница Фундаминского в облаках. О самом съезде могу только сказать, что, во-первых, я ничего иного, кроме тех резолюций, которые состоялись, и не ожидал. Люди наконец дорвались до возможности высказать всю ненависть и зависть, на которую способны бездельник" и лентяи, предводимые господами вроде Селиванова. Я его помню хорошо: играл он всегда омерзительно, но болтал хотя не добросовестно, но бойко. Во-вторых, мне кажется, их резолюции не совсем полны. Мне очень жаль, что меня там нет. Я внес бы еще несколько. Выписываю тебе их напамять, конечно, не все.
   1. Воспретить въезд в Россию всем иностранным артистам. Если кто захочет приехать, то обязан а) все сборы предоставлять в распоряжение особо избранной комиссии из провинциальных артистов для распределения между наиболее нуждающимися, б) беспрекословно подчиняться всем указаниям наших крупнейших провинциальных деятелей в отношении исполнения ролей. Не обязательно, но желательно отречение от с всего вероисповедания.
   2. Обязать драматургов выслать в каждый провинциальный театр по три экземпляра своих пьес с комплектами ролей, переписанных собственною рукою. Тех драматургов, кои потребуют малейших поспектакльных вознаграждений, на первый раз -- лишать на три года права писать, на второй раз -- предавать в руки правосудия, на третий раз -- судить судом Линча.
   3. Разрешать открытие мастерских дамских и мужских нарядов, а также сапожных, шляпных, перчаточных и иных магазинов под непременным условием отчисления двадцати пяти процентов производимых вещей на нужды провинциальной артистической семьи.
   4. Артистов императорских сцен упразднить, наложив каждому на лоб клеймо с буквами "А. И. Т.-- Г." (артист императорских театров -- грабитель или что-нибудь похуже), и впредь никуда их не принимать. Театры московские и петербургские передать Селиванову с предоставлением права играть в них кому угодно и что угодно. Исключить из этого числа H. M. Медведеву, как искренне раскаявшуюся.
   5. Рецензентов неблагонадежных выслать в Канею и поставить между турками, греками и блокирующими державами. Особенно провинившихся -- в Бомбей. Оставшимся внушить, что за непочтительное отношение ко всякому, кто по семейным обстоятельствам забыл роль на печке или в силу нерасположения "нутра" был чуточку не на высоте призвания, рецензент предается в руки оскорбленного со всем своим семейством.
   6. У всех провинциалов производить десять процентов вычета из жалования, доходов и других поступлений на нужды местных театров (десятина). Пятого гонять в театр каждую неделю. Исключение для младенцев до семи лет и умирающих (общая театральная повинность).
   7. Театральные школы, следуя примеру Омара,-- сжечь. Если эти резолюции будут приняты, театр станет на подобающую ему высоту и исполнит свою культурную миссию.
   Ей-богу, я не далек от истины в своей пародии. Почему запрещать императорским актерам ездить в провинции и наряду с этим допускать иностранных? Как иначе, как по моему третьему пункту, выполнить резолюцию о "бесплатных" туалетах? Далеко ли я ушел от идеи о "присяжных" рецензентах с "высшим образованием" и с "жалованием от городов" в своих карательных мерах по пункту 5-му? Сильно ли я утрирую положение провинциальной публики, которую тысяча человек актеров лишает возможности видеть если -- допустим -- отвратительную, то все-таки знающую хоть свои роли и свое дело труппу столичных актеров и всецело предает 10 миллионов minimum -- провинциальных посетителей театра -- исключительно в руки людей, может быть, колоссального, но не всеми признанного таланта? Разве предложение о "клейме" не прошло бы, происходи съезд в эпоху Бирона?
   Если Селиванов вообразил себя Мирабо, то он все-таки должен помнить, что между ними следующая существенная разница: Мирабо -- или все равно кто из демагогов 1789 года -- проповедывал принцип laissez faire, laissez aller {То-есть предоставьте все естественному ходу вещей.-- Прим. ред.}, a Селиванов -- запретительные меры и протекционную систему (это в деле "свободного"-то искусства), что Мирабо уничтожил привилегию цехов, а Селиванов их требует -- первое признание своего бессилия, что Мирабо был выразителем идей, а Селиванов -- личности, что Мирабо был Мирабо, а Селиванов -- Селиванов.
   Я знаю только о первой секции. Может быть, дальнейшие внесут и много хорошего. Вообще, если работа съезда попадет в руки хорошего психолога, знатока театрального дела и, главное, человека, душу отдавшего театру, несомненно, и из этого гвалта можно взять много материала для подъема и улучшения и самого дела и материального положения провинциальных артистов. Комические стороны пропадут, остов останется. Надо ждать конца съезда -- не может быть, чтобы никому не пришла в голову хотя бы такая простая мысль -- основать постоянные. мало изменяющиеся в своем составе труппы нескольких категорий (по городам), с тем, чтобы киевская труппа в течение, положим, десяти лет полным своим составом переезжала бы в Харьков, Тифлис, Одессу, Казань, Саратов и тому подобные города 1-й категории, сыгрываясь, крепчая, вырабатывая свой тон и свои традиции. Через десять лет дела нельзя будет узнать.
   Ну, я расписался. Письмо мое, в той части, которая касается съезда, ни для кого секрета не составляет. Можешь, если хочешь, читать кому угодно, кроме частного рассказа о вечере в цитадели. Это между нами. Сердечно тебя обнимаю, милый Леша.

Любящий тебя А. Южин.

   P. S. Согласись, что я добросовестно тебе ответил на твое милое письмо.
   

ИЗ ПИСЕМ К М. Н. СУМБАТОВОЙ

1

19 марта 1897 года, Варшава

Моя дорогая Маруся!

   Третьего дня сыграл Отелло с еще небывалым у меня в этой роли успехом. И овладел я ролью больше, и в ударе был, и в голосе. Зато теперь у меня, почти через полутора суток, еще руки дрожат, две ночи вижу одни сплошные кошмары, голос напоминает голос человека, просидевшего три дня в болоте. После второго акта в мою уборную вошел высокий господин, очень полный, лет под пятьдесят. Говорит по-русски с акцентом: "Можно познакомиться с г. Южиным?" Я принял его ласково, но совершенно равнодушно выслушивал его серьезным тоном произносимые суждения об Отелло и очень меткие и похвалы и замечания. Предложил ему коньяку, он выпил. Говорил о том, какие хорошие у меня костюмы, что черный кофе облегчает голос и т. д. Наконец простился и ушел. Я все время хотел спросить: "С кем имею удовольствие?" Но почему-то не успел и не спросил. Когда он ушел, меня точно что-то осенило. Спрашиваю: кто это был? Лещинский, их Отелло. Во время III действия он сидел в ложе на сцене. Я и подобрался. Меня вызвали за акт около двадцати раз. И IV и V я вел с чистым голосом и в V акте, изменив несколько mise en scène, играл сильнее и ярче, чем когда-либо. С одним мужчиной военным в ложе сделалась истерика. Студенты ждали меня у выхода и прямо тронули своим восторгом. Лещинский пробыл до конца и после III действия только молча пожал мне руку и сказал: "мастер". Редко меня что-нибудь так трогало. Вчера с репетиции я заехал к нему и оставил карточку.
   У меня к тебе большая просьба: в воскресенье или самое позднее в понедельник купи мне в редакции полный комплект "Новостей дня" и отбери у няни все номера "Московского листка" с 10 по 24 марта, все, что есть о съезде. И не позднее понедельника, 24-го, вышли мне сюда или заказным письмом или заказной бандеролью. Я решил написать большую, обстоятельную статью здесь и напечатать ее за полной подписью в "Новом времени". Для этого (и для других дел) я проеду отсюда на Петербург. Статья будет сжатая, спокойная и фактическая. Я считаю недобросовестным молчать теперь, и в мои ночные думы во время бессонницы глубоко и много продумал. Мне нужны тексты постановлений и весь материал, который в "Московском листке" очень подробен и хорош. Доверься мне и исполни непременно. Здесь нельзя достать ничего, кроме "Но-вою времени". В Петербурге я пробуду один день, но это необходимо не для меня, а для всего дела... Письмо прервал зашедший ко мне генерал Комаров, который и тащит меня вниз обедать. Об этом интереснейшем человеке послезавтра...

Шура.

   Исполни о газетах непременно *.
   

2

24 марта 1897 года, Варшаве

   Я начал большую обстоятельную статью о съезде, которая у меня разрастается листов на шестнадцать-восемнадцать мелкого письма, значит, я ее помещу не в "Новом времени", как хотел, а в "Русской мысли",-- Лавров давно мне обещал два печатных листа, когда мне угодно, для статьи по вопросам театра, а теперь я считаю не только своим правом, но и обязанностью высказаться. Съезд, когда я его проследил внимательно по газетным отчетам, представляется мне совсем в ином свете, чем по отдельным и отрывочным заметкам. Затем твои умные и беспристрастные письма, в особенности после того, как я их внимательно прочел, многое мне осветили. Газеты я здесь достал и очень жалею, что доставил тебе беспокойство собирать их. Я еще в первые дни моего приезда сюда выписал "Новости дня", но недели две почему-то их не получал. Как только я написал тебе просьбу мне их выслать, мне подали сверток. Я лег их читать перед сном после обеда и до того разволновался, что заснуть не мог. Отметивши все важное цветным карандашом, я взял и прочитал подряд твои письма и затем сел писать статью. Писал с 8 часов вечера до 4 ночи и написал почти три с половиной листа. Высказывал свой общий взгляд на значение съезда и разобрал речи Медведевой, Потехина и Боборыкина.
   

3

28 марта (пятница) 1897 года, Варшава

   Устал я очень, главное -- от статьи, которая выходит обстоятельная и спокойная, но берет очень много напряжения, а это после целой полудюжины сезонов утомительно. Она отнимает у меня время от драмы, хотя это не беда: в деревне я нагоню потерянное. Завтра, в субботу, в пользу студентов играем перенесенную с четверга "Последнюю волю", в воскресенье в пользу инвалидов акт "Талантов и поклонников", в понедельник же я закончу статью и привезу ее, конечно, прочесть тебе до всего остального. Я страшно рад, что ты была на съезде и многое можешь мне исправить. Статья называется "Первым Всероссийский съезд русских сценических деятелей и его резолюции". Она меня захватила, как давно ни одна литературная работа не захватывала.
   

4

30 марта 1897 года

   ...Я написал больше десяти листов своей статьи и надеюсь завтра ее закончить.

* * *

   1898. "Джентльмен" и крупный выигрыш, поездка, давшая пять тысяч, помогают заплатить все долги до 20 200, все приданое Марии Николаевны, полученное мной до 12 тысяч* отложить до 15 тысяч, одолжить в имение, которое Маруся
   ведет с большим увлечением, до 8 800. Еду за границу, куда приезжает и Маруся. Брюссель.
   Ленский завладевает и Погожевым, назначенным к 4 декабря 1897 года управляющим делами Дирекции, то-есть вершителем судеб московских театров, как овладел Пчельниковым. Пчельников подает в отставку в апреле. Управляющим театрами назначен Вл. Арк. Теляковский. Открывается Новый театр. Остужев кончает курс и играет в Новом театре первые роли с успехом. Немирович, злой на Дирекцию, оставаясь в Литературно-театральном комитете, открывает Художественный Общедоступный театр, имеющий большой модный успех благодаря "Царю Федору" А. Толстого...
   Июль и август убеждают меня в деревне, что в некоторых вопросах я и жена друг друга не понимаем. Осень и декабрь проигрываюсь.
   1899. Январь. Теляковский просит составить записку о положении дела в Малом театре. Записка, прочтенная ему мной, ему мало пояснила: важнейших ее частей он не понял. "Царь Борис" в бенефис Медведевой не имел успеха после "Царя Федора" в Художественном Общедоступном театре. У нас постановка -- бездарная, обстановка -- мизерная.
   Февраль. Бенефис Е. К. Лешковской -- "Укрощение строптивой" в переводе Гнедича. Большой успех в роли Петруччио. Черневский заболевает. В конце сезона собирается у Теляковского совет из артистов *. Участвуют все наши первые силы, кроме Медведевой. Рекомендуем на сезон ряд возобновлений: из Островского, "Старые счеты" Боборыкина, "Выгодное предприятие" Потехина, несколько классиков, из новых пьес -- чеховского "Дядю Ваню". Устанавливаем подробный репертуар на сезон. Теляковский все это утверждает.
   Март. Лидия Ивановна воскресла: подала жалобу в Консисторию на незаконность моего брака. Подал прошение митрополиту об оставлении без последствий. Уехал в Варшаву. Начал пить шведский сбор и беллоко. Старался принудить себя веселиться -- грызет тоска.
   Апрель. 5-го явился к министру императорского двора барону Фредериксу и подал через него прошение на высочайшее имя об утверждении моего брака. Из Петербурга уехал на страстной неделе в Покровское. Чувствую его чужим. Пушкинские спектакли в Москзе, кроме "Каменного гостя", не имели успеха. Бездарно поставлено. Литературно-театральный комитет условно одобряет "Дядю Ваню", требуя переделок. Чехов отказывается. Отыгрался и несколько выиграл.
   Май. Скучные, скучные гастроли. Сильная мысль переменить весь строй жизни, если возможно, ничего не ломая. 8 мая подписываю условие с графом Игнатьевым на помещение для "Литературно-художественного кружка. 11 мая дело о моем браке по высочайшему повелению навсегда изъято из ведения Консистории, и брак утвержден. Речь Ключевского на Пушкинском торжественном заседании Общества любителей российской словесности 26 мая. Пошлый обед, Лавров и Гольцев, безграмотная злая ведьма Веселовская, ее елейный муж... Уехал в деревню.
   Июнь. Написал полтора акта новой пьесы ("Закат"). Езжу верхом, токарничаю.
   Июль. Съездил в опустившийся по вине молодых Корфов Погромец. Грустное впечатление. Завел по возвращении эту книгу. 20 приехали все родные: общего мало, веселья еще меньше, Вера -- приятное исключение по уму и характеру. Что выйдет из этой книги? Мне она многое разъяснила и очистила. На будущее: аккуратность в делах и работах, внутренняя даль ото всех, общее почтительное отношение. Меньше шутить и сближаться, меньше пускать себе в душу, беречь свои нервы и здоровье. Выполнять попрежнему свой долг относительно всех. Работать над своим развитием и образованием. Сдержанность во всем и в частности в игре, но и смелость, когда нужно, 27 июля 1899 года.
   24 июля в газетах сообщено, что И. А. Всеволожский назначен директором Эрмитажа, а в должности директора императорских театров -- князь Сергей Михайлович Волконский, статский советник, камергер.
   Август. 13-го приезжаю в Москву, 24-го заканчиваю пьесу "Закат". -- Вл. Ф., читаю ее Е. К. Лешковской и вечером у себя Нелидову, Рыбакову, Черневскому, Федотову *. Сильное впечатление, на всех. Нелидов расплакался. 27-го читаю Теляковскому и Лаппе. Теляковский сказал, что ничего не находит, к чему придраться. Нелидов почти назначен инспектором репертуара, два раза был у меня. Теляковский мне предлагает должность члена Литературно-театрального комитета.
   Сентябрь. Я утвержден директором в должности члена Литературно-театрального комитета *. Читаю в Петербурге пьесу Сазонову, он берет в бенефис. Речь нового директора князя С. М. Волконского при представлении ему труппы в Малом театре. Вечером на "Эгмонте" я даю ему довольно резкий отпор, указывая на добросовестность артистов нашей труппы.
   Октябрь. Вл. А. Нелидов назначен заведующим репертуаром. Очень сильно противится постановке "Накипи", возбуждает сразу против себя Боборыкина. Начинаем репетировать "Закат". Накануне представления заболеваю. 9 октября открыт Литературно-художественный кружок в доме графа Игнатьева.
   Ноябрь. Первые представления "Заката" в Москве и в Петербурге. В Петербурге был поставлен крайне безграмотно. Хороша Комиссаржгвская, ужасна Стрепетова. В Москве мне очень не нравится Рыбаков, а Лешковская ничего не дает в Наташе, но спасается своим талантом. "Кречинский", поставленный у нас, не имеет успеха. С. В. Флеров печатно заявил, что труппа вымирает.
   Январь 1900. Проваливаем "Месяц в деревне" благодаря бесмысленному распределению ролей *. В октябре еще князь Волконский утвердил проект Нелидова по моей записке об очередном режиссерстве *. Нелидов круто повернул в своих отношениях к труппе и ко мне. Пчельниковщина вступает во все права. Надо искать нового дела или завладеть старым. Проигрываюсь.
   Февраль. Отыгрываюсь, но не вполне. Уезжаю в Монте-Карло. Благодаря бесхарактерной и неровной игре выигрываю мало и проигрываю с приездом Рыбакова.
   Март. То же. Был в Париже. Скучно и пошло.
   Апрель. Сальвини играет в Малом театре Отелло и "Семью преступника", я с ним Яго. Подлая роль московской печати относительно меня. Знакомлюсь со старым Стаховичем. Наше начальство окончательно приняло странный тон. Фраза Нелидова: "Одни должны играть, другие управлять".
   Май. Неудачно осматриваю именье Елецкого уезда. Еду в Ярославль, читаю речь... Очень светлое впечатление этих трех дней.

"Краткий перечень..."

   

РЕЧЬ НА ВОЛКОВСКИХ ТОРЖЕСТВАХ

   Милостивые государыни и милостивые государи! Много дала Волга русскому народу и его историческому укладу. Не захотела великая русская река скупиться и для того большого и великого русского дела, работники и слуги которого чествуют своего родоначальника -- создателя русского театра и первого русского профессионального актера. Волга много и щедро дарила русский театр, но самыми сверкающими алмазами в ее дарственных дарах блестят два имени -- Волкова и Островского.
   
   Кормилица ты наша, мать родная,
   Ты нас поишь, и кормишь, и лелеешь --
   Поклон тебе! --
   
   говорит Островский.
   Недаром, м. г-ни и м. гг., я позволил себе соединить эти два великих имени.
   В "Воеводе" и в "Сне на Волге" есть несколько стихов, глубоко западающих в душу каждого, кто любит Россию, служит ей на всех поприщах самых разнообразных и, повидимому, мало соприкасающихся друг с другом, но имеющих одну высочайшую цель -- славу и благо отчизны:
   
   Об этом я над Волгой думу думал
   И с соловьями речи говорил!
   
   О чем "об этом" думает русский человек всюду, куда бы ни забросила его судьба и где эта дума зреет и растет шире, глубже ютится в душу, в сознание и переходит в решимость, как не в тиши берегов русских рек, вдали от торговых и иных мест, наедине с родной природой, которая вбирает в себя человека и заставляет его целиком отдаваться в могучую власть родной земли?
   Думает русский человек о том, как и чем послужить бы ему родине, но не он выбирает пути этого служения. Эти пути указывает ему его внутренний склад, его призвание. И тихий, мерный плеск волн русской реки и шелест листьев родных лесов только закаляют и укрепляют в нем веру в свое призвание и силы на создание дела, к которому сто влечет.
   Купеческий сын в первой половине XVIII века, всего через двадцать пять лет по кончине Петра Великого, находит в своей душе столько силы, столько веры в свое призвание, в важность своего дела, что решается отдаться ему, зная, что такое в глазах его круга "комедийное действо", "скоморошья забава". Мало того, умеет найти себе друзей и помощников, создать из них целую труппу, а из деревянного сарая -- первый русский театр. И прежде чем это создалось, --
   
   Об этом он над Волгой думу думал
   И с соловьями речи говорил!
   
   И родная Волга, и ее леса, и ее соловьи сказали ему: "Дерзай!"
   Под плеск ее волн рисовалось ему, чем когда-нибудь станет русский народный театр: как на нем будут представлены "Недоросль", "Ревизор", "Горе от ума", "Свои люди -- сочтемся" и "Гроза", как театр только по имени будет чем-то чуждым русскому складу, но как он сольется с русской жизнью, заплачет ее слезами, засмеется ее смехом, отразит ее во всей ее полноте с темными и светлыми сторонами, как из русского народа в русский театр войдут великий Мочалов, Щепкин, Садовский, Мартынов и Сосницкий, как они составят тот живой мост, по которому в общество проникнут чисто русские идеалы, надежды, разочарования, страдания, смех и слезы.
   
   Об этом он над Волгой думу думал
   И с соловьями речи говорил!
   
   При ужасных материальных условиях, в борьбе с недоверием, необразованностью, с искаженными вкусами модных течений делают русские провинциальные актеры свое большое культурное дело, голодают, холодают, отчаиваются, мрут, на место умерших идут новые и занимают место павших, сталкиваясь опять с нуждой, предрассудками и горем, но незаметно, из года в год, капля по капле, совершенствуясь сами, постепенно и неуклонно продолжают дело своих предшественников. Об этом горе и об этом деле русского актера Волков
   
                       ...над Волгой думу думал
   И с соловьями речи говорил!
   
   Но настанет время, когда русский театр выработает и утвердит бессмертные заветы Мочалова, создавшего школу русского театра; когда русский актер, образованный и обеспеченный, чуткий и трудолюбивый, пробьет себе в обществе то место, на которое он имеет полное право по сущности своего дела -- место общественного и государственного слуги-деятеля; когда он завоюет общее уважение к себе и полное признание своего дела; когда он об руку с русским драматическим писателем создаст тот национальный театр в широком смысле этого слова, основу которому положили Фонвизин, Грибоедов, Гоголь, Островский, Мочалов, Щепкин, Садовский и Мартынов, тот театр, которому чужды будут все пошлые искажения и искривления, навеваемые модой и извращенными, пресыщенными вкусами меньшинства; театр, свободный от пошлых и низменных родов сценического дела, присвоивших себе имя театра без всякого права; театр, в котором русская жизнь и русские идеалы сольются с вечными идеалами человечества, не утрачивая своего национального, народного духа, своей тесной связи с родной семьей, --
   
   Об этом он над Волгой думу думал
   И с соловьями речи говорил!

* * *

   В Воронеже получаю известие о болезни Кати. Володя выезжает в Игдырь. 31 мая телеграмма его из Игдыря: "Крепкий организм, удивительный уход дают надежду побороть блуждающее воспаление, но не скрываю -- положение серьезное". Выслал Богуславскому 60 рублей и Володе на поездку 200.
   Июнь. Володю застал в Харькове с более или менее утешительными известиями о Кате. В Киеве опять телеграммы -- хуже. Одесса -- на поправку. Номер в сад... Лечусь электрическим светом, ваннами, но мало худею. Я 1 июля выезжаю в деревню, хотя собирался в Тифлис.
   Июль. С 3-го по 19-е почти исключительно привожу счета свои в порядок. 19-го съезжаются М. С. Лазарева, Дарский, затем Ленские, Янковичи, Немировичи, Миша Корф, Юрий с женой, Коля Лачинов. 22-е проводим очень весело, непринужденно и хорошо. Много способствует дивная погода и сравнительно хороший урожай. 24-го выезжаю через Спасское на Кавказ. Странное душевное состояние. Дивно в Боржоме. Дядя Давид нагло отрицает свое обещание в Нижнем оставить Телет Володе, прикрываясь тем, что это было им обещано под условием рождения сына у него или у меня. Не продает мне своей доли Телета. Завладевает долей Володи. Июль -- смерти Урусова, Соловьева, Джаншиева, Левитана. Ужасно!
   Август. 1-го встречаюсь с больной поправляющейся Катей и знакомлюсь с А. А. Богуславским. 4-го рано утром выезжаем в Покровское. 2-го делаем обед дяде Давиду, Соне, Мише Грузинскому, Варе Сумбатовой; мадам Куколь-Яснопольская (Map. H. Чавчавадзе урожденная) типично оживлена и развязна. Мое положение в Тифлисе -- превосходно. Купить земли не удалось. Да и вообще надо сперва разб[огатеть]. 7-го августа в Покровском Катя и Маруся очень сходятся. Катю мучает нарыв. М. Стахович прислал два милых письма, телеграмму. Собираюсь к нему. Хорошо бы сделать Ленского режиссером. Я об этом ему говорил 22 июля. Рыбаков не ответил на письмо. 18-го закончил главную книгу. Провел два дня у Стаховичей в Пальне.

"Краткий перечень..."

   

ПИСЬМО ЮЖИНА H. E. ЭФРОСУ

Многоуважаемый
Николай Ефимович!

   Я думаю, Вам, как и мне, ясна вся несправедливость не заслуженного мною оскорбления, которое я сегодня получил от "Новостей дня". Пять лет я твержу Дирекции, что нам необходим первый любовник, который бы заменил меня, и первая любовница, которая заменила бы M. H. Ермолову в тех частях нашего репертуара, который нам уже не по годам. Вам это хорошо известно. Известно и то, чему я подвергался за это со стороны... Вы знаете, кого. На деле вот уже несколько сезонов, как я отказываюсь от ролей первых любовников, отдавая даже в своих пьесах Остужева -- Рыжову, Муравлева -- Ильинскому, не говоря обо всех других ролях. Но по чистой совести, по своей строгости отношения к себе я не могу себя в сорок два года считать устаревшим на те роли, которые, по примеру и опыту всего мира, только к этим годам и доступны актеру. Мой главный репертуар последних лет: Макбет, Ричард III, Петруччио, Яго, Эгмонт, царь Борис, Телятев, Беркутов, Кречинский, Кастул, Вахтеров, Кин, Галтин в "Борцах", Рекниц, Пеппини, граф Лейстер (я сам отказался от Мортимера), словом, я первых любовников давно не играю, а для этих ролей никто -- ни публика, ни труппа, ни авторы -- не может считать и не считают меня неподходящим по годам или по фигуре. Все эти лица по пьесе, внешности, основным тоном так же далеки от "любовников", как и я сам.
   Между тем "по инерции" публика смотрит на меня все еще как на любовника, а г-да Немо (в собирательном смысле) весьма ловко в печати и публике этим жонглируют. "Неуловимость" сегодняшней стрелы, надо сознаться, меня возмутила. Прочти я это в "Русском листке", я, конечно, обратил бы на это столько внимания, сколько на все, что там пишут. Прочтя это у Вас, я испытал тяжелое, больное, оскорбительное впечатление.
   Через два сезона я перестану мозолить глаза московским критикам в качестве актера, а моим театральным друзьям в утешение могу сообщить, что еще в прошлом сезоне играл Чацкого по принуждению Дирекции и отказался от него на будущее время наотрез.
   Если Вы, Николай Ефимович, действительно чувствуете ко мне ту симпатию, в которой Вы не раз меня уверяли, то, я уверен, Вы найдете средство загладить это не заслуженное ни моим прошлым, ни моим настоящим оскорбление, оскорбление грубое по несправедливости, но очень своевременное по сезону, оскорбление, достойно меня награждающее за всю мою службу московскому театру.

Жму Вашу руку.
Ваш А. Южин.

   30 августа 1900 года, Москва
   

* * *

   Сезон по ролям отчаянно плох. Болезнь M. H. Ермоловой ломает и тот незавидный репертуар, с которым без всякой подготовки Нелидов влетел в сезон. Очередное режиссерство практикуется на деле. Пока наши очередные режиссеры не проявляют особенных талантов, но еще меньше -- работоспособности. Черневского жаль, очень жаль, но делать нечего. Вся пресса навалилась с бранью и руганью на Малый театр. Флеров брызжет ядом. Его статья "Два Александра и Саша", где он "sous quelques réserves" прямо угрожает мне какими-то письмами. Хотел ответить, что предоставляю всем печатать все мои письма сколько угодно, да не стоит связываться. Нелидов все глупее, подлее и гаже.
   Декабрь начинаю проигрываться. Милая Катя гостит у нас всю зиму. Прелестный, твердый, умный, оживленный и веселый характер...
   1901. Март -- уезжаю на гастроли в Белград (Сербия). Светлое и теплое, чисто дружеское отношение общества и труппы, короля, Чарыкова, митрополита. Получил орден Коммандорской 3-й степени св. Саввы.
   Апрель -- опять гастроли Сальвини. Великая дрянь как человек. В полном смысле каботин. До 11 мая с 18 апреля работаю в репертуарном совете *, образованном управляющим уже театрами -- после лживой вести о том, будто Гельцер его побила, -- Теляковским *.
   Май, июнь и июль, часть августа -- пишу "Ирининскую общину", в которой скорей морализую и нападаю на новые течения, чем увлекаюсь образами и положениями. Хороший урок для будущего.
   В июне Теляковский назначен взамен Волконского директором императорских театров. Управляющим конторой остается милый и неглупый В. Н. Аршеневский, но его долго не утверждают. В конце июля кружок в составе новой Дирекции и меня в качестве председателя с мая переходит в дом Елисеева на Тверской. Сезон -- сильно рабочий. Или играю, или ставлю, усиленно устраиваю кружок, в котором многое изменяется к лучшему. "Ирининская община" имеет слабый внешний успех в Москве, такой же в Петербурге. Играют плохо, но и пьеса скучна. Однако в Москве на очень хороших сборах проходит около двадцати пяти раз. Имеет успех и "Погоня за наслаждениями". "Кориолан" имеет succès d'estime {Посредственный успех. -- Прим. ред.}, далек от публики. Я имею в нем хороший успех... Гнедич в конце сезона почти свел меня с репертуара Александринского театра. Очень хворает Николай Васильевич Корф. Маруся за ним ходит без устали. Постом, на первой неделе, в последний раз вижу маму в Петербурге. Очень слаба. В апреле получаю известие о ее нездоровье. Н. К. фон-Бооль назначен управляющим конторой московских театров. 11 мая скончался в Погромце барон Н. В. Корф. Поездка по Волге с 1 по 19 мая.
   30 апреля, после выборов меня вновь председателем кружка, мне устраивают по инициативе Иванцова и Эфроса ужин в кружке: Тихомиров, Баженов, Лавров, Немирович, Желябужская, Бостанджогло, кн. Голицын, Барманский, Шапошникова, Мамин-Сибиряк, кое-кто из печати, всего человек до семидесяти -- девяноста.
   Июнь до 16-го провожу в деревне. Еду в Петербург, 20-го из Погромца, уже не застаю мамы, тогда как последние известия были успокоительного характера. Кончина внезапная 21 июня в час ночи. Похороны 23-го на Успенском кладбище. Смерть ее не поразила меня: она уже давно была не от мира сего. Но ужасна вся ее жизнь. Страшная, мрачная внутренняя и более чем неудачная внешняя. Страшная трагедия жизнь! Уезжаю за границу. Швейцария и душевное мое состояние. Возвращаюсь в Покровское, где гостит и Катя.
   19 июля -- я отслужил 20 лет, -- и их выводы в новой книге.
   

* * *

   Сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь 1902 года. Очень много работаю в театре по репертуарному Совету.
   1903. Еду весною за границу. Летом большая поездка. В июне начинаю в Одессе "Измену" (20-го, в день кончины мамы). Кончаю в 20-х числах июля в Покровском, где гостит Остужев с женой, Косаревой. В августе читаю ее у фон-Бооля, при всей труппе, числящейся в репертуарном Совете. Огромный успех в чтении. Савина в Орле выхватывает роль. Чтение в Петербурге у Теляковского. Глупость его -- выше описаний: ничего не понимает -- ни хорошего, ни дурного. В Малом театре -- исключительный успех, хотя, кроме Ленского -- Глахи и Ермоловой, остальное или хуже, или серее написанного. Ужин у меня после первого представления.
   1904 год. Война. Начало брожения. Странное отсутствие примитивного патриотизма в интеллигентских кругах. После небольших гастролей с Е. К. Лешковской (с Никулиным) приезжаю в Покровское, куда приехала Катя с двухлетней Мусей. Гимнастирую, очень худею. 7 июля получаю известие о смерти Чехова *, еду в Москву, на похороны, уезжаю 10-го вечером и в Ельце мне начальник станции сообщает телеграмму на его имя Маруси об убийстве Саши Богуславского. Катя и Маруся уже уехали в Воронеж, а я с Михайлой кидаюсь за ними через Покровское. Вечер в Покровском: Оля Сумбатова, Лида, маленькая Муся на руках няни, деревенский пожар. Приезжаю в Тифлис через три часа после них. Мать Саши Богуславского, которая еще успокаивает Катю... Увожу Катю и Марусю в Покровское. В августе приезжаю в Москву, снимаю квартиру рядом с нашей, соединяю ее, меблирую и устраиваю на жизнь новой семьей, с Катей и Мулькой. Володя уже назначен заведующим землеустроительной партией в Самаре Ермоловым. В театре все хуже и хуже (см. сборы). Ненависть бездарной молодежи к старикам, Нелидов доводит свои интриги до невероятных размеров. Театр пустеет. Кондратьев -- главный режиссер! Ужас.
   1905. Январские события в Петербурге. Бедная Оля Сумбатова приезжает в январе, ей делают операцию рака, в несколько дней она умирает. Чем в силах, утешаю глубоко несчастного Толю. Сам морально измучен всем -- и личными, и семейными, и театральными ужасами, отказываюсь от председательства в Кружке. Летом в Покровском пишу "Невод". У нас гостят Остужевы, Лида Доброва, Миша Дарский. Осенью "Невод" имеет успех в Петербурге, никакого в Москве. 17 октября в Кружке... Большая забастовка. Вооруженное восстание. Баррикады. Мое путешествие с Баженовым от Пржевальского к нам и на другой день -- к Гучкову.
   1906 год. Имею глупость записаться в "кадетскую" партию. Маруся очень увлекается ее программой, очень отдается, как всегда, своей светлой, чуткой душой своему увлечению. Решаем продать Покровское, кроме ста десятин, оставляемых себе. 2 марта выборы в 1-ю Государственную думу. Я, член избирательной комиссии, вернулся к этому дню из Монте-Карло. Летнее путешествие, Флоренция, Salzo Magjore, озера. В первый раз приезжаю в Карлсбад, откуда, не докончив лечения при известии о роспуске первой Думы и выборгском воззвании, выезжаю в Россию, боясь, что новая забастовка отделит от семьи после выборгского воззвания. У нас в Покровском все спокойно. Еду в Киев, к Ленскому, где встречаюсь с Марусей. Проболев жабой у них, выезжаю домой в Покровское, затем на сезон в Москву.

"Краткий перечень..."

   

ПИСЬМА ЮЖИНА П. П. ГНЕДИЧУ

1

6 августа 1906 года. Малое Покровское

Дорогой и милый Петя!

   Я в начале мая получил твой перевод, уехал за границу и вернулся всего неделю сюда из Киевской губернии от Ленского. Здесь я застал твое майское письмо.
   За границей я пробыл два месяца, из них недели две в Монте-Карло, три -- во Флоренции, Милане и вообще в Северной Италии и три -- в Карлсбаде. Впечатлений от Италии много, так много, что не упишешь в письме. Знаешь, какие две стороны совместились в этих впечатлениях? Художественная и сельскохозяйственная. Я прожил по нескольку дней в разных маленьких городках Ломбардии, шлялся по полям, глядел, как работают, что умеют выжать из земли, вглядывался в крестьян, рабочих, трактирщиков...
   Я получил большое письмо от Г. И. Вуича о моем проекте, и в этом письме есть указания на твое мнение о том, что исчисление единовременного вознаграждения надо производить из расчета двух третей сборов первых десяти спектаклей, а не из полных. Вряд ли это справедливо.
   Я был бы тебе очень благодарен, если бы ты мне сообщил о твоем мнении относительно моего проекта. По-моему, вопрос об авторском гонораре один из главных назревших вопросов Дирекции.
   Репертуарный Совет и не думал хотеть, чтобы Правдин чередовался с Горевым [в пьесе Гнедича "Зима". -- Вл. Ф.]. Но ввиду того, что Горев и очень плох и главное непрочен, он согласился с горячим желанием Правдина чередоваться в этой роли с Горевым, но при условии твоего согласия на это. Обо всем этом тебе должны были написать и Нелидов и Правдин. Теперь, я думаю, дело уже разъяснилось.
   Видел в Карлсбаде М. Г. Савину. Она говорила, что выступает в "Измене". Я категорически прошу не ставить "Измены" раньше начала октября. Это единственное время, помимо всего остального, когда я могу быть на представлении. Пожалуйста, дорогой Петя, так и назначь. Черкни мне несколько строк в Москву. Целую тебя от всей души, крепко и горячо.

Твой А. Сумбатов.

   P. S. Что Дарский? Уцелел ли? Пожалуйста, напиши. Савина решительно заявила, что с ним она "Измены" играть не будет. Вот уж воистину: они дерутся, у нас клочья летят.
   

2

Дорогой Петя!

   Я ждал обещанных результатов твоих переговоров с Савиной и поэтому не отвечал на твое письмо от 20-го целую неделю, так как 20-го ты писал мне, что переговоришь с нею через два-три дня и напишешь мне. Дело в том, что ни Савиной, ни мне, кажется, не хочется "играть в измену" или "Измену". Освободи мне мою душу. Ведь это просто жестоко: то пьеса идет, то не идет, то она играет, то не играет, то "выступает", то в интервью заявляет, что "выступает в екатерининской комедии".
   Я раньше октября не могу согласиться на постановку. 1 октября 1906 года ровно 25 лет, как я работаю в качестве драматурга на императорской сцене, и, право, это настолько почтенный срок, чтобы в юбилейный год хотя бы не быть принужденным с этой злополучной "Изменой" забиваться в сентябрьские постановки. Вообще, грубо говоря, Савина боится играть "Измену": во-первых, потому, что она не осилит роли, во-вторых, потому, что она не знает, что ей делать -- не то ей страшно говорить "о свободах" ввиду высокопоставленных связей, не то хочется играть хорошую роль, не то боится, как бы эту роль не сыграла другая. И чорт с ней! Уступите ей в этом: не ставьте пьесы, ради бога, только рассрочьте аванс до того, как я поставлю эту пьесу на другой сцене.
   Все твои заметки о "нормах" я передал Нелидову. Конечно, как ты назначишь, так и должно быть: я долго спорил против Трейлебена [Правдина. -- Вл. Ф.] в роли профессора [в пьесе Гнедича "Зима". -- Вл. Ф.], но он со шведской наглостью весною заявил, что он "говорил сам с Гнсдичем" и что "Гнедич ничего не имеет против очереди, так как боится за Горева-и т. д. Это не важно, дорогой Петя, если он и вступит в очередь с третьего спектакля. Если Ермоловой, Лешковской, Гзовской и мне удадутся роли, то ни Горев, ни Правдин пьесы испортить не могут, хотя, по-моему, хрен редьки не слаще, и скверные будут оба, ибо какой же профессор, даже "старая развалина", но все же бормочущая отрывки из "лекций",-- Горев. Какие и когда лекции он мог читать?
   Относительно проекта надо поговорить лично. Вероятно, директор сдержит обещание и вызовет меня на совещание. Вопрос принципиально важный: надо же и драматургу какие-либо льготы из общетеатральных благ, столь щедро расточаемых.
   Целую тебя горячо, как люблю.

Твой А. Сумбатов.

   P. S. Тебе будут писать Нелидов и Платон.
   
   28 авг[уста] 1906 года, Москва
   

3

Дорогой и милый Петя!

   Заваленный работой и всякими делами, я до сих пор не успел ответить тебе на твое письмо об "Измене" *. Не думаю, чтобы виноваты были артисты в том, что газеты ругают и их и меня. Я им серьезно и горячо благодарен за все, что они сделали, вполне доволен тем, как они намечали роли на репетиции, а кроме того, и успех спектакля прямо показал, что и пьеса и игра очень нравились; j'avais la mauvaise presse {Я имел плохую прессу. -- Прим. ред.} -- вот и все: ни мне, ни артистам к этому не привыкать стать. Вопрос в том, идет ли публика. За "Старый закал" меня также ругали, это не помешало ему пройти более ста тридцати пяти раз в Петербурге и в Москве.
   Жду тебя с нетерпением на репетиции "Зимы". В день приезда прошу обедать у меня -- я, безо всяких любезностей, горячо, искренне и глубоко тебя люблю и мне просто дорого с тобой повидаться.
   Крепко тебя целую и ручки Ольги Андреевны.

Твой А. Сумбатов.

   Пожалуйста, передай еще раз мою дружескую благодарность Далматову, Варламову, Юрьеву, Ходотову, Санину и всем новым исполнителям пьесы, а также Николаю Алексеевичу [Корневу. -- Вл. Ф.] и Петровскому, которым я от души жму руки за их ценный труд и глубоко ценю их дорогое расположение, выразившееся в постановке. М. Г. Савину я видел здесь и пишу ей особо.
   
   21 окт[ября] 1906 года, Москва

* * *

   Сезон 1906/07 года в театре ужасен по тонам труппы, нелидовской тактике, клонящейся к отделению Нового театра от Малого. Появление Гзовской. В Петербурге проваливается "Измена". Кондратьев все режиссирует. От очередного режиссерства постепенно отказались все. Рыбакову "совет" Нового театра назначает, не спросив его, роли. Идет "Борьба за престол". Все чепуха, дребедень, полный развал.
   1907. Весною, играя в Английском клубе в одну из суббот, был вызван ночью к Теляковскому. Ушел от него в пять утра. Высказал все. Советовал взять Немировича. Он резко отклонил. Убедил убрать хоть Кондратьева и назначить главным режиссером Ленского. Он согласился. Весною уехал в Монте-Карло...
   Осенью -- первый сезон Ленского. 30 августа было отмечено рядом статей по поводу моего юбилея. 5 сентября открылся сезон "Много шуму", поставленным Поповым целиком на ступеньках *. Пошла великая неразбериха. На несчастье Ленского, с марта Ермолова взяла годовой отпуск. Лешковская опасно заболела, после того как изумительно сыграла "Хозяйку в доме". Яблочкина выдвигается благодаря ее болезни, играет "Дельцы", "Доходное место" и т. д. Сборы сперва несколько поправляются, потом опять стремительно идут вниз. Труппа враждебна в высшей степени, и именно его ученики -- молодая труппа *. Старика это подрывает. Он, задыхаясь, уезжает на святки за границу... Враг его, Нелидов, мутит труппу, ругает его, Теляковский его ненавидит, значит контора травит.
   25 января Володя назначен начальником Самарско-Уральского управления государственным имуществом. Я ухожу совсем от театра. Почти ничего не играю -- не с кем. Ведет дело Ленский слабо, да и невероятные силы нужны, чтобы вести его лучше. Запираюсь дома. Решаю в бенефис ставить "Отелло". К пасхе из-за моего отказа подписаться о неучастии в партиях я лишаюсь Анны III степени.
   1908. Мой бенефис *. Банкет в Кружке. Теляковский чувствует мою силу. После бенефиса и всех оваций я еду в Петербург. Там, в Александринском театре на ужине Давыдову первый тост был им предложен за меня. Заседание у великого князя Сергея Михайловича Совета Русского театрального общества...
   ...Кончаю "Вождей". Возвратясь в Москву, застаю Ленского, готового уйти каждую минуту. Гзовская женила на себе Нелидова. Провал "Сестер из Бишофсберга", "Франчески да Римини", "Клары Фибих" и "Бедности не порок". Ленский решает уйти. Просит меня вдруг, по телефону, не ставить "Вождей", и что он их играть не будет, так как уходит. А он же просил меня их докончить. Теляковский предлагает мне его место. Я отказываюсь наотрез. Принимаю место только управляющего труппой вместо Нелидова, исправлявшего эту должность, и то с 31 марта 1909 года. Теляковский соглашается. Решено вести сезон режиссерским управлением -- Платон, Попов.

"Краткий перечень..."

   

ПИСЬМО ЮЖИНА П. П. ГНЕДИЧУ

4 окт[ября] 1908 года, Москва

Дорогой Петя!

   Посылаю тебе утвержденное директором распределение "Вождей" и два экземпляра. Очень тебя благодарю за назначение пьесы в первой половине ноября: это меня очень устраивает. Передай один А. П. Петровскому и скажи ему, что на днях я буду ему писать. Сейчас у меня от разных дел голова идет кругом.
   Здесь я "Вождей" не ставлю совсем. Ленский подал прошение об отпуске с 1 ноября на неопределенное время, впредь до выздоровления. Директор мне предложил занять здесь место управляющего труппой (Нелидов с 1 апреля оставляет пост управляющего труппой). Я долго мучился и согласился с тем, чтобы вступить в должность с 1 апреля, с окончания этого сезона, чтобы иметь время приготовиться к этому огромному делу здесь, где придется столкнуться с бездной тяжелых условий. Чтобы быть совершенно свободным от всяких упреков, я одним из главных условий поставил не ставить своих пьес даже теперь. Директор на это долго не соглашался, мне это было очень лестно, но я настоял на своем. Пока, до ноября, Ленский ведет дело, с 1-го, кажется, к сожалению, бесповоротно решил уйти в отпуск. Кто и как поведет этот сезон, он решит в свой приезд в конце октября. Я указал ему на твою пьесу взамен моей. Этот сезон я еще буду играть, с будущего же -- как можно реже, лишь по необходимости. Ты сам понимаешь, что мне будет не до игры.
   Крепко жму твою руку, дорогой друг. Пожелай мне успеха. Многие соображения у меня роятся. Вероятно, скоро увидимся и наговоримся в Петербурге. Оставь это письмо между нами.

Твой А. Сумбатов.

* * *

   13 ноября Лида Ленская звонит мне, что Саше [Ленскому] очень плохо. В пять часов утра привожу к нему Оболонского и Руднева. Вечером он умирает. Везу его тело хоронить в Селище. Возвратясь, застаю поход правой печати против моего назначения. Теляковский предлагает мне дать подписку о выходе моем из партии. Я отказываюсь, заявляя, что давно не имею с нею ничего общего, но подписки не дам именно для того, чтобы не быть обвиненным в том, что делаю это для должности. Пишу ему письмо об этом. Он соглашается на мое назначение. "Вожди" имеют огромный успех в Петербурге. Представляюсь товарищу министра двора князю Оболенскому, за министра, ввиду болезни Фредерикса. Моя записка. Приглашаю Бравича, Лепковского. Климова, соглашаюсь на приглашение Гзовской. Готовимся к сезону.

"Краткий перечень..."

   

ПИСЬМО ЮЖИНА Г. Н. ФЕДОТОВОЙ

Дорогая, высокочтимая Гликерия Николаевна!

   До какой степени меня обрадовало и морально поддержало Ваше чудное письмо *, я говорить не буду. Господи, чего бы я не дал, чтобы Вы сейчас не жили в Вашем тихом приюте, а были бы здесь, на той сцене, которая чтит Вас и гордится Вами, которой Вы сейчас нужны, может быть, если не больше, то столько же, сколько за все время Вашей благородной, высокой службы нашему бесценному Малому театру.
   Я пережил тяжелую муку: двенадцать часов провел у умирающего Саши Ленского. Я не могу себе простить, что я в 1907 году уговаривал и настаивал на том, чтобы он взял на себя это страшное дело управления. Я сказал это Лиде, когда он умирал. Но если бы он сейчас воскрес, я должен был бы поступить и поступил бы точно так же, я не счел бы себя вправе уговаривать его отказаться от этой задачи, как не счел бы себя вправе отговаривать его ехать на войну, если бы мы были военными. И я знаю отлично, что предстоит мне вынести. Знаю, что никакая энергия, беспристрастье, никакая работа не защитят меня от... ото всего того, что пережили все, кто брался за это дело. И все-таки я не имею права сейчас отказаться и почить на спокойном ложе из старых лавров. Все мне дал Малый театр, и я ему отдал все, что во мне есть. Дай только бог, чтобы ему это пригодилось.
   Мне необходима не только Ваша моральная поддержка, но и Ваши советы, Ваши указания и Ваша активная помощь. Позвольте мне, как только я справлюсь с подготовительной работой по плану будущего сезона, приехать к Вам и поговорить с Вами обо многом, почти обо всем, что я хочу делать. А пока горячо целую Ваши дорогие ручки и безгранично благодарю Вас за Ваше бесценное письмо.

Всегда неизменно Вам преданный
А. Южин-Сумбатов.

   3 декабря 1908 года, Москва

* * *

   1909. Продолжаю готовиться к сезону. Составляю подробный план его. Весною 31 марта вступаю в должность. По моему предложению организуется постоянный выход -- экстернат. Гоголевские торжества. Успех Малого театра и особенно "Театрального разъезда", поставленного в неделю, так как Попов, объявивший о своем уходе с августа, не явился из отпуска и не ответил даже на телеграммы. Опять Монте-Карло и Киссинген. Там дорабатываю план сезона. Возвращаюсь в деревню. Начинаю свой первый сезон.

"Краткий перечень..."

   

СЕЗОНЫ 1909/10 -- 1915/16 годов

   Приехал 4 августа. Произнес речь труппе 9-го.

"Дневник сезона 1909/10 года"

   

РЕЧЬ ЮЖИНА ТРУППЕ *

   Вступив в марте нынешнего года по приказанию директора императорских театров в дело управления нашей труппой, я хотел обойтись без каких бы то ни было речей. И вовсе не потому, что я считаю их ненужными, а потому, что часто случается так: выскажешься дельно, толково, всесторонне, в словах определишь, выяснишь и сделаешь все, что нужно, и после этого в душе наступает полнейшее успокоение: сказано -- значит сделано. Так случается иногда с ролью: в разгаре увлечения ею очень много наговоришь, даже надумаешь, как она рисуется, как ее нужно играть, что в ней видишь. И совершенно добросовестно успокоишься в твердом убеждении, что все уже сделано, остается только выучить ее. И всегда оказывается, что для превращения слов в дело приходится преодолевать невероятные препятствия, одолеть которые можно только напряженным, сосредоточенным и, пожалуй, всегда уединенным и молчаливым подъемом всего существа и черной, мелочной, неутомимой работой. Сказано -- значит еще ничего не сделано. Напротив: часть потребной энергии ушла в слова, как электричество молнии уходит в землю, не давая ни настоящего тепла, ни продолжительного света, ни разумного движения. Слово -- молния, дело -- солнце.
   Но все, что нам предстоит сделать, мы можем сделать только вместе, только путем большой внутренней сплоченности. Не только кто-нибудь один из нас, но и несколько отдельных лиц, как бы ни велико было их личное влияние, значение, талант, искренность, даже внешние условия, как объем прав и полномочий, предоставленных мне волей директора, -- один из нас или несколько ничего сделать не смогут без объединения всей труппы, всего, что в ней есть истинно артистического, в одну сплоченную общей целью массу; без ясного сознания как положения, в котором мы находимся теперь, так и положения, в которое мы обязаны стать, если нам дорого наше искусство, наше значение, даже наши личные интересы и наше настоящее самолюбие.
   Нет ничего опаснее для успеха всякого дела, как мимолетное настроение, вздутое собственным красноречием. Настроение играет огромную роль в делах, требующих сильного, но непродолжительного взрыва энергии. Нам же, как вы знаете, придется теперь годами завоевывать пошатнувшуюся популярность нашего театра, еще недавно переживавшего (и еще не пережившего вполне) свои долгие черные дни и тяжелый гнет. Завоевывать терпеливо и настойчиво, не опуская рук при временном неуспехе, не ослабевая в упоении случайных успехов, не выпуская из виду ни крупнейших наших общих задач, ни малейшей, с виду незначительной мелочи в общей реорганизации нашего дела, заботливо охраняя достигнутые прошлым и будущим нашим трудом дорогие приобретения и вечно ища нового и нового прироста. Громадность этой задачи требует выяснения во всей полноте всех ее данных и всех ее условий. Выяснение это -- не болтовня и не упражнение в ораторском искусстве. Этого выяснения условий и данных требует всякая математическая задача, прежде чем приступающий к ее решению начнет делать работу с цифрами. И так как эти условия и данные нашей общей задачи крайне разнообразны и многочисленны, то за это лето, обдумывая их, я и пришел к убеждению, что нам необходимо вместе внимательно и напряженно их рассмотреть и установить. Вот почему я и прошу вашего внимания и почему я решаюсь теперь, несмотря на все мое искреннее, органическое отвращение к речам, высказать перед вами мой взгляд на то, что нас теперь окружает, чего от нас ждут, к каким запросам общества мы должны стремиться и какими путями мы только и можем, по моему мнению, ее достигнуть. Но еще раз повторяю: это необходимое выяснение только тогда принесет свои плоды, когда слово станет плотью.
   Представьте себе ясно, что мы пережили в последнее десятилетие. Внезапно вспыхнула настоятельная потребность общества переоценить старые ценности. Как во всяком массовом движении, все старые драгоценности и весь старый хлам ставятся на одну доску и терпят равную участь. Провозглашаются новые тезисы и новые начала. Бурно и порывисто новое общественное течение, не разбирая, что хорошо, что плохо, кидается на все существующее. Этот разрушительный, как гроза, взрыв охватывает все большие и большие круги с силой эпидемии. Затем эта волна ослабевает. В этих сменах, в этих приливах и отливах человечества заключается вся его история, а значит, и история искусства. Девяносто девять сотых принесенного этим шквалом нового элемента оказывалось всегда -- оказывается и теперь, -- и не новым, и не жизнеспособным, и не долговечным, но зато хотя одна сотая непременно являлась, является и теперь дорогим вкладом в вечное строительство жизни. Из этих-то драгоценных остатков пронесшихся человеческих бурь и накопляется тот элемент, который веками образует вечную и несокрушимую скалу, коралловый риф, создаваемый из миллиарда миллиардов отдельных частиц. А эта скала и есть вечно растущая, вечно развивающая красота, в которой совмещается и высшая правда и высшее благо. И совершенно естественно, что у старой красоты, сложившейся в несокрушимый коралловый риф, находятся искренние защитники, настолько же убежденные и стойкие, насколько порывисты и непримиримы те, кто старается ее опрокинуть. Но наши человеческие усилия, выразившиеся в том, что одни хотят отстоять, а другие -- опрокинуть, в результате служат тому же вечному закону сохранения и роста художественной красоты. И в будущих поколениях точно так же одни будут нападать, другие -- отстаивать, одни -- приносить крупицу новых сокровищ, желая уничтожить всю старую сокровищницу, а другие -- невольно принимать в нее новые ценности, желая сохранить только старые; словом, будущие поколения так же будут служить вечным законам сохранения, образования и накопления красоты, как бессознательно служили и наши и бывшие до нас поколения.
   Когда обостряются эти, если можно так выразиться, взрывы жизни, искусство отражает их с чувствительностью сейсмографов и непременно утрачивает свойственный ему вечный ровный свет, ту "величавость", которую требовал Пушкин для прекрасного. Его свет начинает метаться, то вспыхивать, то гаснуть. Как огонь смолистого факела, его огонь стелется по ветру, стремится точно в каком-то безумии оторваться от него, и, конечно, не может, потому что тогда он погаснет навеки. Как только ветер стихает, огонь опять величаво и прямо тянется к небу, горит и светит своим ровным и могучим светом. И если вы внимательно вглядитесь в характер этого света после пронесшегося урагана, вы непременно заметите, что свет как будто ярче, богаче, сильнее, чем был перед ураганом. Это понятно: ураган сдул нагар, который нарос на вечном факеле красоты от долгого покоя, и каким-то таинственным процессом, желая уничтожить прежнее, на самом деле только прибавил новые элементы горения.
   Под влиянием этих взрывов жизни живопись, литература и театр переживают то же, что переживал этот факел. И под их влиянием театры, -- мало-мальски серьезные, конечно, -- делятся на два рода: одни, называемые обыкновенно академическими, стремятся удержать заметавшееся пламя и в этом страстном стремлении отстаивают ни к чему не нужный и пошлый старый нагар вместе с дорогой и неиспользованной смолой. Другие, так называемые театры исканий, стремятся оторвать пламя от старого факела, видя в нем только один сплошной нагар и забывая, что под этим нагаром -- вековой неиссякаемый запас накопленных такими же бурями элементов яркого горения. В самом деле, если мы вглядимся в прошедший за последние десять-пятнадцать лет перед нашими глазами спор старого искусства с новым, мы увидим, что в ослеплении борьбы одни отстаивали то, чего не стоило отстаивать, другие стремились к тому, к чему не стоило стремиться. Разве стоило, например, сберегать тот пошлый натурализм, ту мелкую и гнусную фотографию, которая выразилась (да и теперь еще выражается преимущественно во французском театре) сотнями и тысячами дрянных пьес quasi-жизненных и quasi-реальных? Не касаясь Запада, разве не на нашей памяти развилась в России целая литература в пьесах, где брали человека со стороны его внешней, бытовой окраски, вынимали из него его душу и эти манекены выдавали за реальные фигуры? Разве вечный, как вечна сама природа, великий быт, во всем своем сверкающем богатстве живых красок у Грибоедова, Гоголя, Островского и писателей их школы, не превратился под руками бездарностей и проходимцев литературы в тот бесцветный и безвкусный материал, который ежегодно подносился нашему многотерпеливому обществу не только с подмостков мелких театров, но даже с этих дорогих нам подмостков? А когда, с другой стороны, пронесся дикий и бессмысленный вопль: "смерть быту! быт умер, наступают события", разве слышны были в этом реве голоса, возражавшие, что "события" не могут совершиться вне людей, времени и пространства, и что "быт" не есть только одежда и манера сморкаться, а вся совокупность жизни, выражающейся в данном человеке, начиная с формы его сапога и кончая его грезами, верой, мыслью, фантазией -- всей его душой? Нет. Никто этих голосов не слушал, да и нельзя было их расслышать. И все-таки, как это всегда бывает во время горячих схваток, наросты на великом теле реализма отстаивались нами против наших врагов с той же силой и упрямством, с каким они без разбора били по реалистам, смешивая их в одну кучу с паразитами, облепившими их могучие плечи. И мы, со своей стороны, в ослеплении борьбы, отстаивая наш неумирающий принцип "Красота в правде", отстаивали и ту кажущуюся некрасивую и ненужную пошлую фотографическую правду, которая вскарабкалась на великие головы Грибоедова, Гоголя, Островского и их верных последователей и нагло кричала: мы с Островским бытовики.
   А разве, с другой стороны, нужны были кому-нибудь все эти опыты с балаганчиками, с целым рядом фокусных приемов так называемой стилизации в речи, в замыслах автора, наконец, в сценическом исполнении, где живые люди говорили со сцены, как петрушки, двигались, как марионетки, и, по воле авторов, самым ординарным, самым затрепанным мыслям и чувствам придавали особый приятный вкус этими шаманскими приемами? Но и мы со своей стороны предвзято и озлобленно относились к талантливым, хотя, правда, очень немногочисленным представителям новых литературных и сценических течений, и сценическую жизненность видели в том, чтобы сохранить право играть з обстановке, где "диван направо, стол и два кресла налево и дверь посредине". Слишком живо все это, чтобы перечислять подробности всей крайности обоих течений, но это и не нужно, так как все это у вас на глазах и на памяти. Особенно рельефно выразилась эта борьба в столкновении с так называемым старым и новым репертуаром. Тут обе стороны дошли до того, что старая схоластика определяла выражением: "quia absurdum est", "потому что это бессмысленно". Здесь в натиске и непримиримости новые драматурги учредили невообразимый хаос, порвали, казалось, навсегда со старым, и внезапно в прошлом году вдруг почти все, -- и два-три действительно ценных имени и десятки имен, вынесенных со дна на поверхность благодаря пронесшейся буре, но буквально почти все удостоили наш старый театр присылкой своих пьес. Мне это было очень странно: мы были почти десять лет под бойкотом, выражаясь их языком, откуда же такой поворот, с божьей помощью? Что это -- "эволюция", или "реакция", или просто "завоевание рынков"? Практически дело разъяснилось в пользу рынка. Но театр оказался в громадном большинстве непригодным ни для какого употребления. Это не мой личный взгляд, а взгляд, во-первых, четырнадцати человек, состоящих в Совете, профессоров, писателей, артистов и художников, которые и из выбранного мною многое приняли так, что лучше бы не принимали, а во-вторых, взгляды всех остальных театров, на которых что-то не слышно о постановке тех пьес, которые не попали к нам.
   Но, господа, и об этом, очевидно, неудачном материале я вам должен сказать, что в нем больше чувствуется пытливая мысль, попытка художественно проникнуть в жизнь, в людскую душу, в глубину, чем во многих из тех, кого мы отстаивали в горячке борьбы. Чувствуется и то, с другой стороны, что нарождающийся и формирующийся новый русский драматург с трудом, правда, но уже освобождается от невыносимого за последние десять лет тяготения к той жизни, уродливой и больной, которую Шекспир в "Макбете" назвал "фигляром, ломающимся на подмостках и через час забытым всеми, сказкой, в устах глупца богатой словами и звоном фраз, но нищей значеньем". Новый, еще формирующийся драматург если не освободился, то стремится выбраться и из-под того, что по старинному недоразумению еще недавно считалось неоромантизмом и что с настоящим, полным высокой правды и благоуханной поэзии романтизмом Гюго и Шиллера имеет столько же общего, сколько у Челкаша с Наполеоном. В новом русском драматурге самое отрадное то, что он опять приникает ухом к русской жизни, как приникали великие писатели, реалисты и романтики, и что теории и формулы тех или других учений и кружков, партий и настроений уже не заглушают вполне живых голосов живой жизни. И с полным беспристрастием я должен сказать, что между многими средними писателями мнимо-реалистической школы 60-х, 70-х, 80-х и 90-х годов прошлого века и писателями первого десятилетия нашего века уже чувствуется некоторая разница в пользу последних: они свободнее в своих запросах и пытаются зачерпнуть жизнь шире и глубже. Но в громадном большинстве это только добросовестные попытки, которые можно читать, но играть и заставлять смотреть, по-моему, решительно невозможно, по крайней мере в их настоящем виде.
   Вот, господа, общий взгляд на тот русский материал, который мы призваны обрабатывать. Что касается иностранного материала, вопрос с ним одновременно и легче и сложнее.
   Наш театр -- русский театр. Русский писатель, как русский актер, -- цари этого театра. Русская жизнь -- главный, если не единственный предмет его художественного воспроизведения в ее прошлом, в ее настоящем, даже в ее будущем, потому что нет пределов творчеству гения, и бессмертие Пушкиных, Гоголей и Шекспиров именно в том, что, рисуя свое настоящее, они берут из него именно то, что не умрет и в будущем, говорят и мыслят о нем так, как будут говорить и мыслить лучшие люди "веков грядущих". К этой художественной разработке именно русской жизни нас обязывает и наше положение императорского театра, как русского государственного национального института. Но от национального значения нашего театра до того, чтобы заключить его в узкие рамки границ нашего отечества, -- целая пропасть. Творчество Пушкина и Толстого, Достоевского и Тургенева целиком выросло на родной почве, и все-таки эти писатели, не отрываясь от своей земли, стали близки и дороги всем народам, как нам дорог Шекспир, Шиллер, Диккенс, Гюго, Байрон в Мюнхенском Schauspielhaus'e {Театр. -- Прим. ред.} в отдельном фойе портрет Льва Николаевича Толстого во весь рост: других портретов в комнате нет, а между тем баварский национализм, наравне с другими германскими национализмами, кажется, выше подозрений. Значит, в основе национализма в искусстве лежит не метрическая справка о происхождении писателя и не лингвистические его особенности, а близость его творчества запросам и идеалам того народа, который его принял как культурный фактор своей национальной духовной жизни. И обратно -- во Франции, где национальная гордость дошла до того, что "Гамлет" и "Отелло" оказываются сочиненными par M. Dussis или M. Henri Bataile {То-есть Дюси или Батайлем, французскими драматургами, авторами переделок пьес Шекспира. -- Прим. ред.}, драматическое творчество последней четверти века не дает положительного ничего, кроме блестящей техники и диалога, в лучшем случае -- мелкого обличения тех или других местных неурядиц, как, например, в "La robe rouge".
   Их новейшая драматическая литература под влиянием обуржуазившейся массы окончательно лишена стремления проникнуть в глубь человеческого духа. Оригинальный, лично мне мало симпатичный, по своей слащавой сентиментальности, но, конечно, крупный и глубокий поэт Метерлинк -- вовсе не ходовой писатель на французских сценах. И я не могу отделаться от мысли, что эта сценическая полупопулярность Метерлинка все-таки объясняется его бельгийским происхождением. Так понятый национализм на парижский манер вряд ли может и должен служить нам образцом.
   Вот в силу всего этого я и говорю, что выбор иностранного материала легче и сложнее. Легче потому, что английские, германские, северные и очень немногие французские писатели дают более или менее достаточный материал для выбора: так сказать, к нашим услугам творчество многих литератур высокой культуры. Сложнее потому, что далеко не все, что нужно Западу, нужно нам. Сложно еще и потому, что некоторые произведения, как, например, тот же "Идеальный муж", носят в себе два совершенно противоположных мотива: один -- говорящий за то, чтобы ставить эту пьесу, другой -- говорящий, скорее, против нее. Против нее говорит то, что быт, составляющий ее содержание, интересен для очень ограниченного круга, так называемого большого света, однородного почти во всех европейских странах. За нее говорит важный мотив, на который я прошу вас обратить особенное внимание. В писателе всегда важно и ценно не только то, о чем он пишет, но и его художественные приемы, его писательская индивидуальность, размер его таланта, ценная новизна его мировоззрения. Оскар Уайльд, наравне с Шоу, огромная ценность. Может быть, в нем меньше оригинальности, чем в Шоу, он больше в своих пьесах считается с чисто английскими вкусами, зато он тоньше и сложнее своим психологическим анализом. Кроме того, "Идеальный муж" представляет крупный интерес потому, что это одна из немногих пьес, в которых общественные вопросы отражаются глубоко и решительно на личной судьбе людей, в их семейной и сердечной жизни. Этой стороной пьеса становится близкой всем зрителям, которые умеют обобщать и расширять в своих представлениях конкретные единичные образы сцены. В отдельных беседах о пьесах, перед началом их репетиций, я попрошу вашего разрешения, господа, подробнее коснуться мотивов их снесения в репертуар, а теперь нам снова надо вернуться к общим вопросам нашего дела.
   Я составил для своего руководства примерный репертуар всего будущего сезона, по дням, не как что-нибудь неизменное, а только для того, чтобы недельный репертуар не составлялся сам, а был подчинен общему плану сезона, чтобы не репертуар управлял мною, а я репертуаром. И из этого примерного репертуара выяснилось, что из 239 предстоящих нам спектаклей русским авторам принадлежит около 150 спектаклей, а иностранным -- около 90. Из 239 спектаклей больше одной четверти отведено классикам, около 50 русским и около 20 -- иностранным, Шекспиру и Бомарше. Русские современные писатели имеют около 100, иностранные вместе с Ибсеном около 70 спектаклей. Мое горячее и задушевное желание довести наш репертуар до того, чтобы из числа спектаклей, отведенных на долю русских писателей, выпало по крайней мере современным авторам в два, если не в три раза больше, чем иностранным. Но в этом сезоне этого достигнуть было -- по крайней мере для меня -- невозможно, а в дальнейшем это, скорее, зависит от количества русских талантливых пьес, чем от нашего, надеюсь общего, желания. При выборе репертуара я руководствовался, кроме только что изложенных вам соображений, и всем тем, что я говорил вначале о выдержанной нами борьбе, борьбе, которую я лично никак не могу назвать ни бесплодной, ни бедственной для нас. Мы, несомненно, как труппа, у которой за плечами сто лет славного прошлого, не могли от него отказаться, нам было за что стоять, и нельзя было бы найти нам оправдания, если бы во имя преходящего успеха мы отбросили все, что накопили наши великие предшественники, и без борьбы примкнули бы к тем, кому, в сущности, терять было нечего, а выиграть можно было все. Но положение наше было тяжелое. Мы оставались одинокими эти десять лет, почти покинуты публикой, преследуемые печатью и -- . самое главное -- внутренне мало сплоченные. Как это всегда бывает, когда враг одолевает извне, в нашей собственной среде началась междоусобица. Я не буду пока касаться всего, не относящегося к репертуару, об этом речь впереди. Но и в отношении репертуара наш внутренний разлад сыграл печальную роль. Многое из старого удержалось не по заслугам, а только потому, что это старое; не по заслугам вошло и много нового только потому, что новое. И в области этого последнего особенно много именно переводного мусора. Да, мусора, каким бы именем мусор этот ни был подписан. Я никого не обвиняю и не хочу и не могу обвинять; это было вызвано не нашей волей, а той великой художественной сумятицей, во время которой литературные судьи, а не мы, актеры, присуждали Грибоедовскую премию пьесам, идущим в прямой разрез с "творцом русской национальной комедии", по определению Островского; когда вся печать, а за ней и все общество символизировали Россию в дрянной бабенке, которая берет веник и идет в баню, протестуя этим против семейного гнета. Не мудрено, что в разгар этого сумбура на русскую сцену проникли и переводные пьесы, не имеющие для русской жизни никакого значения и сравнительно очень слабые с художественной стороны. И в то же время старая гниль своим чередом, по инерции проникла туда же. В результате репертуар утратил окончательно всякую физиономию, несмотря на несколько удачных, вернее, удавшихся пьес, и спасал нас все-таки тот же могучий Островский, насколько хватало сил у мертвого богатыря. Но как бы ни велики были эти силы, они не могли не устать. Из 12 пьес, перенесенных мною с прошлых сезонов на будущий, Гоголю, возобновленному лишь весной, Островскому и Шекспиру принадлежат восемь пьес. Но вы знаете хорошо, что "Ревизор", "Женитьба", "Доходное место", "Лес", "Невольницы", "Без вины виноватые", "Бедность не порок" и "Много шуму из ничего" вынесли всю тяготу двух последних сезонов, причем у каждой из них за плечами от 25 до 300 лет, что их надо держать на репертуаре, как его украшение, держать на нем постоянно и бережно, не заигрывая этих пьес, поддерживать к ним постоянный, а не сезонный интерес, иначе мы дождемся того, что их перестанут смотреть, как бы превосходно их ни играли. Строить на них теперь репертуар невозможно: этим пьесам надо просто дать отдохнуть. Где же наш основной репертуар? Куда делся Шекспир, Шиллер, Грибоедов? Куда девались просто хорошие пьесы, старые и новые, имевшие некогда серьезный успех -- того же Сухово-Кобылина, Немировича, Тимковского, Чайковского, Зудермана, Октава Фелье, Ибсена, целого ряда русских и иностранных писателей? Тяжелые потери последних десяти лет, вырвавшие смертями, болезнями и естественным изменением возраста так много дорогих сил из нашей труппы, и, с другой стороны, скажу без обиняков, разбитие нашей труппы на два фронта в то время, когда больше, чем когда-либо, мы нуждались в объединении, -- все эти условия вырвали и пьесы из нашего репертуара и далеко от нас ушло то время, когда покойный С. А. Черневский со своей постоянной спокойной улыбкой говорил: "Если и не напишут ничего, мы и прошлым годом проживем-с". После Черневского ни один из тех, к кому перешла его роль в большем или меньшем объеме, уже не мог сказать этих гордых слов. Не могу их сказать теперь и я.
   Я остановился так долго на этом вопросе -- репертуаре -- для того, чтобы объяснить вам мотивы, по которым я счел необходимым раз и надолго покончить с этим бедственным положением, поместив в предстоящем сезоне четырнадцать постановок. Не скажу, чтобы их легко было выбрать, но еще труднее будет их осуществить. И только вера в ваши силы, в вашу любовь к нашему театру,-- словом расчет на вас, господа, дал мне смелую решимость предположить этот tour de force {Подвиг. -- Прим. ред.}. Больше скажу: я уверен в том, что размер этой огромной работы не повлияет на качество исполнения. Напротив, ваш подъем, который я всегда чувствовал, имея счастье работать с вами, и видел воочию уже в качестве управляющего труппой в конце прошлого сезона, когда, несмотря на всякие трения, сравнения и всевозможные препятствия, вы вернули Малому театру его прежний блеск на Гоголевских торжествах, -- этот подъем указывает на огромный запас художественной силы в наших рядах. Пусть только не ослабевает ваша энергия, и мы всего достигнем, чего захотим достигнуть. Этого подъема, глубокого и продолжительного, ждет от вас и московское общество и Малый театр, который вы обязаны держать на той высоте, на которой он стоял, стоит и будет стоять, как бы его ни старались с нее столкнуть.
   В надежде на ваши силы, разнообразные и богатые, я и составил известный вам репертуар. Мне довелось читать упреки за его пестроту. На эти упреки, как и на все другие, я отвечать не стану тем, кто меня обвиняет, потому что если бы я составил репертуар однообразный, меня все равно бранили бы за то, что он недостаточно разнообразен. Но вам я считаю себя обязанным дать отчет во всем, чем я руководился, выбирая материал для вашей работы.
   В моем докладе г-ну директору императорских театров о репертуаре сезона 1909/10 года я представил, между прочим, в общих чертах и план двух следующих сезонов в той их части" которая касается фундаментального репертуара русского и иностранного. Этот план состоит в том, чтобы в течение трех-четы-рех ближайших сезонов ввести в наш основной репертуар, кроме возобновленного прошлой весной Гоголя, еще и "Горе от ума" в новой обстановке и постановке, до четырех возобновлений Островского, одно Пушкина, по одной пьесе Тургенева, гр. А. К. Толстого, Л. Н. Толстого и Фонвизина -- из русских классиков. Из иностранных классиков -- две пьесы Шекспира, одну Шиллера, одну Бомарше, может быть, одну из пьес испанского репертуара или одну античную трагедию. Из крупнейших западных писателей -- одну пьесу В. Гюго, как главы романтической французской школы, и пьесы две Ибсена. Всех основных, русских и иностранных, постановок будет за три сезона, считая с двумя гоголевскими спектаклями, около двадцати, из которых семь постановок отнесены к нынешнему сезону и к весне прошлого. Все эти пьесы, по мере их постановки, не будут использованы как пьесы сезонного репертуара. Ставить их надо гораздо реже, зато постоянно, особенно бережно и внимательно. Из этого вы видите, что на ближайший сезон я смотрю лишь как на часть известного периода времени, в течение которого надо выполнить определенную задачу и, разумеется, независимо от того, будет ли она выполнена мною или кем бы то ни было другим. Эта задача не лица, а учреждения, каким является наш театр; ему надо иметь постоянный и ценный фундаментальный репертуар, всегда тщательно сберегаемый и пополняемый.
   Вторая часть, в которую входят главным образом русские и затем иностранные писатели, должна представлять собой полную и разнообразную картину всех серьезных художественных течений оригинальной и европейской драматургии в их наиболее выдающихся образцах, отвечающих нашим силам и общей физиономии нашей труппы. О важном значении именно соответствия пьес с составом исполнителей я сейчас буду говорить подробно, а пока только прошу вас иметь в виду те соображения об общем характере репертуара, которые я вам сейчас представлю как мотивы этой кажущейся пестроты, и смотреть на предстоящий сезон как на первый из трех сезонов, в течение которых будет выполнен одобренный и утвержденный директором императорских театров общий план репертуара.
   В репертуаре наступающего сезона будут поставлены две русские классические пьесы А. Н. Островского: одна -- историческая хроника, другая -- бытовая и психологическая драма. Вместе с возобновленными весною "Ревизором" и "Женитьбой" мы будем иметь к ноябрю четыре русские капитальные образцовые пьесы. Для воскресных утренних спектаклей, которым мы должны уделить большое внимание, как единственным у нас общедоступным, я предполагаю в нынешнем году возобновить "Отелло". В конце октября мы поставим "Привидения", а в начале февраля мы сыграем "Свадьбу Фигаро". Из остальных постановок сезона пять отданы русским современным писателям -- Гнедичу, Шпажинскому, Айзману, Чирикову и Будищеву и три -- иностранным: Уайльду, Шоу и Мирбо. Эти постановки должны быть закончены к первым числам февраля, после чего одно место в сезоне остается пока запасным. Вероятно, оно будет заполнено вскоре. Вы видите из этого простого перечисления, что никакой пестроты в репертуаре нет, хотя, действительно, нет и тенденциозного подбора. Мы -- не частный театр, культивирующий то или другое направление. Как театр императорский, мы всем талантливым писателям всех литературных направлений, кроме пошлых, обязаны открыть нашу сцену. Мы не можем быть даже специально театром трагедий, театром драм или театром комедий. Все формы драматической литературы должны находить воплощение на нашей сцене. Такова тенденция нашего театра, таковы традиции всех государственных театров Европы. Вы знакомы с нашим делом так же хорошо, как я, и вряд ли от вас я услышу обвинение за то, что я не провел красной нитью в репертуар этого сезона какой-нибудь определенной тенденции. Из этого репертуара вы, знающие мои личные литературные вкусы и симпатии, ясно увидите, что я старался, насколько хватало человеческих сил, не руководствоваться даже ими в выборе пьес, не считался с тем, насколько пьеса мне лично не по душе и как актеру и как драматургу. И в самом деле, хорошо было бы положение драматического писателя, если бы даже в императорском театре личные вкусы лица, ведающего репертуаром, были мерилом достоинств пьесы.
   Кроме этих общих соображений, в основу моего выбора легли мотивы, наиболее близкие нашему театру и наиболее важные для его работы. Касаясь этих мотивов, я коснусь вместе с тем и тех общих взглядов на сцену, в которых я, надеюсь, не разойдусь с вами, которыми я не раз с вами делился в частных наших разговорах, но которые именно теперь я считаю необходимым подтвердить и формулировать как исходные основания всего, что я буду делать в качестве представителя нашей труппы.
   Если Людовик XIV мог сказать, что государство -- это он, то с гораздо большим правом труппа всякого театра может повторить это затрепанное выражение. Действительно: театр -- это актер, это актеры, это труппа. Пьеса есть совокупное создание актера и автора. От этого часто плохие пьесы имеют заслуженный исполнением успех и хорошие пьесы получают заслуженный исполнением провал. Раз пьеса со страниц, напечатанных черными строчками по белой бумаге, переходит в живую речь, раз ее лица уже не воображаются читателем, а воплощаются перед зрителем творчеством актера, творчество уже делится пополам. Как ни старайся принизить наше искусство, в действительности судьба драматического произведения целиком в наших руках. Без этого всегда пьеса является только повестью в диалогической форме, может быть, повестью, полной движения и борьбы, но всегда книгой. Через нас книга становится жизнью.
   Вы чувствуете из этих слов, до чего в моих глазах велика наша ответственность, с одной стороны, и до чего важна наша работа -- с другой. Теперь в большой моде вопрос о роли режиссеров, художественных директоров и т. п. Я не только не умаляю, я увеличиваю роль и громадное значение режиссера, значение не только административное, но и художественное, только не в той области, в которую его вводят новые теории, или, вернее, стараются втиснуть всеми силами, не в области актерского и авторского творчества, не там, где необъяснимыми путями сливается тип, созданный автором, с индивидуальным образом, творимым актером. В этой области и режиссер, и руководитель, и администратор -- все, кто работает для создания лучших условий этой великой тайны творчества, только молча отходят в сторону и благоговейно смотрят и наслаждаются тем, что сделать, сделать руками, словами, головой, чужой работой -- нельзя, что достигается великим, сознательным или бессознательным, мучительным или радостным, но личным вдохновением и трудом актера. Отец и мать пьесы -- автор и труппа, а режиссеры всяких наименований и степеней всегда только повивальные бабки или акушеры. И как автора никто и никогда, никакой другой величайший писатель, никакой ученый или величайший критик не может научить написать тип или данное положение, так никто не научит актера, как из этого типа создать конкретный образ, а из драматической ситуации автора -- трогательную или смешную жизнь. А разве этим отрицается значение и ученого и критика в работе художника? их влияние или необходимость их указаний? Также нельзя отрицать и влияния режиссера, но... до той границы, за которой художника трогать нельзя: за нею их только двое -- он и автор. Задача режиссера как художника -- создать на сцене все окружающее человека, а значит, и отражающееся на его душе. Создавать же самого человека на сцене, во всей его духовной сущности -- это и право и обязанность актера. И только актер отвечает за то, что он сделает, -- создаст ли живой образ или умертвит авторскую схему человека. В последнем случае режиссер своим вмешательством только поможет ему подкрасить труп, а уж если труп, то пусть лучше не подкрашенный. Остановимся на этом положении и вдумаемся в него, потому что именно из него вытекают самые важные и уже чисто практические последствия.
   Раз мы отводим актеру такую высокую роль и признаем за ним право на свободное творчество ("Ты -- царь. Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум"), мы и требуем от актера творческого дара. Только способностью к творчеству, только даром творчества и обусловливаются за актером права на творчество. Твори -- и ты свободен. Не можешь творить -- ты только рабочий элемент, и постольку ты завоюешь себе право на свободу в своем деле, поскольку разовьешь свой талант. И до тех пор -- ты режиссерский материал, как декорация, как освещение, или вообще -- в лучшем случае "сценический деятель", и из этого зависимого положения нельзя актеру вырваться иначе, как путем внутренней культуры своего дарования, доведенного этим путем до степени самостоятельного творчества. Это первый вывод.
   Второй -- театр обязан дать актерам, его составляющим, полную возможность это сделать, то-есть разработать свое врожденное дарование, дать актеру, над чем работать. Как бы ни гениален был инженер, он ничего не добьется, если ему не дадут строить, певцу -- петь, писателю -- писать, значит, актеру -- играть. Это азбучная истина, но основательно забытая практикой многих театров. Но театр -- не театральное училище. Раз актеру дана работа в театре, к нему и требования надо применять не те, какие применяются к ученику в школе. Выбивать из него творчество, выучивать его играть, натаскивать его на роль, сглаживать его ошибки и ставить его на рельсы -- это значит уничтожать театр как самобытное искусство, требующее самостоятельных художников, и ввести его в разряд образовательных, технических или, наконец, коммерческих предприятий. Театр, на этом построенный, уже не театр, как бы успешно ни шли его дела. Повторяю, мое убеждение: театр вообще -- это актер, актеры, труппа актеров, -- и только, и если школа, то такая, какая состояла при Рафаэлях и Рубенсах, школа, развивающая таланты, требующая не ремесла, а искусства. Поэтому актер, претендующий на это почетное звание, и должен быть актером в душе, а не обладать только дипломом на это звание или паспортом на эту профессию. Мне рассказывала Г. Н. Федотова, что самой лестной похвалой для нее было, когда П. М. Садовский через десять лет после ее блестящего начала, после десяти лет ее постоянного успеха, зашел к ней в уборную, где теперь режиссерская, когда она играла раз двенадцатый уже Катарину в "Укрощении строптивой", и, понюхивая табачок, сказал ей: "Вот и ты актрисой стала". Из этого вы видите, какой школой должен быть театр для молодежи и как раньше смотрели мастера нашего дела на вырабатывающихся мастеров. Так ли обстоит дело теперь? Я не говорю про наш театр, но, несомненно, искусство, мастерство нашего времени, понизило свои требования и удовлетворяется меньшей степенью развития. Про наш театр я этого не говорю вовсе не из-за того, что французы называют "патриотизмом своей колокольни", а потому, что действительно в нем да в Александринском театре индивидуальное и самостоятельное творчество удержалось как принцип сильнее, чем где-либо в России, несмотря на то, что и у нас одно время было сильное тяготение к демократизации мастерства *. Позвольте не останавливаться на этих тяжелых моментах. Этот принцип индивидуального и самостоятельного творчества мы должны беречь пуще всего, ценою всех жертв, даже ценою временного неуспеха, ценой равнодушия общества, ценой газетных нападок, наконец, ценой нашего самолюбия. Наша требовательность к исполнению, к тому, хорошо или плохо мы играем, должна быть повышена до невероятной степени. Небрежность, халатность, равнодушие, насмешки -- высшие преступления нашего дела -- к чести нашей труппы надо сказать, почти не имеют у нас места. Но этого мало. Придется нам еще прибегнуть к другому -- никогда, несмотря на успех, похвалы, не удовлетворяться своим исполнением, всегда его повышать и, главное, считать, что каждое представление есть первое и каждая роль в пьесе -- роль главная. И этого мало. Надо нам всем вместе установить такой критерий оценки и поставить себе как конечную цель, чтобы исполнение каждой роли, по мере сил актера, носило бы в себе не ремесленное, а творческое начало, в каком бы размере оно ни проявилось, а оно может проявиться зачастую гораздо больше в Горацио, если его играет человек способный, чем в Гамлете, если его играет человек бездарный. О технике я уже не говорю: это -- азбука нашего дела. И этого мало. Часто у очень способных, у очень даже талантливых людей роль не задается; мы должны иметь мужество во имя нашего театра, не претендовать на эту роль. Как бы роль нам ни была неприятна или размеры ее ни обижали наше самолюбие,-- играть ее, раз это нужно для общего дела, и играть с любовью, как самую дорогую роль. Да, это не парадокс: надо себя заставить любить роль. Путем этих неизбежных жертв мы рано или поздно, конечно, не сразу, добьемся полного удовлетворения и наших интересов и нашего самолюбия. Это удовлетворение выразится во многих сторонах. Прежде всего честь быть членом настоящего артистического, знаменитого своим строем театра, сторицею вознаградит нас за то, что нам кое-когда придется не сыграть того, что хочется, или сыграть то, чего не хочется. Затем сплоченная и сильная труппа настоящих актеров -- это сила, с которой нельзя не считаться, которую не разобьет ничья единичная воля, с которой ничего не поделают ни враги, ни завистники, а эта сила талантливой труппы всегда вместе с тем и сила каждого отдельного ее члена. Наконец, главное, только этим путем, путем разработки индивидуальных творческих сил, объединенных общими стремлениями и общими интересами, мы осуществим тот театр, о котором актер может сказать: театр -- это мы, так как действительно он будет построен на самобытном творчестве артиста.
   ...Вот из этих двух выводов общего взгляда на театр и его современное положение я и исходил, составляя репертуар будущего сезона. Я не хочу скрывать, что моей главной целью было дать труппе, и в особенности как ее старшим талантливым членам, так и ее молодым силам и вновь к нам вступившим, насколько возможно, интересные роли. Говорить, что мне это вполне удалось, да притом еще в первый же год в один сезон, что я сумел удовлетворить всех, было бы очень глупо с моей стороны. Но я знаю, и вы видите, что я сделал это своей главной целью, положил в основу моей работы для этого сезона а положу в основание дальнейших моих работ, если им суждено вообще быть произведенными. Вы должны принять во внимание и то, что мне в одинаковой мере приходилось все время помнить о публике, о ее художественных и общественных запросах, о ее верховном праве требовать от театра пьес, которые давали бы ей ответы на все, что она переживает, волновали, трогали, вызывали бы здоровый смех, заставляли бы ее жить общей жизнью со сценой. Все это я пытался найти, по силе разумения, насколько это зависело от меня, а не от драматургов. Этот двойной предмет забот -- удовлетворение требований общества -- с одной, художественных интересов артистов -- с другой стороны -- объединился тем, что то же общество требует от театра не пьесы -- книги, а пьесы -- жизни, пьесы, конкретизированной артистическим воспроизведением. Что пьеса на сцене тогда только сохраняет свое значение, когда она сыграна актерами, актерами в том смысле, как я сейчас подробно говорил, и я только тогда включал пьесу, когда видел в ней материал, отвечающий силам и интересам нашей труппы. Я старался вообразить себе прочтенную пьесу в нашем исполнении, и это окончательно для меня решало вопрос -- включать ее или нет. Если мое воображение ошиблось в общем или в отдельных случаях, наш сезон не удастся. Если я верно себе вообразил -- он должен будет принести свои результаты. Пока я твердо верю в последнее, но и неуспех меня не обескуражит. Я вообще верю в наши силы и верю в то, что эта сила не в нашем внешнем успехе, даже самом блестящем, а в нашей общей твердой убежденности в правильности наших принципов, в ясности намеченной себе цели, в неумолимой строгости к себе и своему творчеству, в том, что наше дело -- наш бог, которого мы вечно будем искать, а наш театр -- его церковь, где мы вечно будем служить ему одному. От этого я меньше всего боюсь неуспеха, провала. По французской поговорке, fais ce que dois, advienne ce que pourra,-- сделай, что должен, и будь, что будет. Гораздо опаснее для всех нас, если на неверном пути моды и мимолетных увлечений мы потеряем голову и вознесемся при первом возможном успехе, если мы успокоимся на первом этапе, если ложные друзья или друзья искренние, но шаткие будут окружать нас этими ненавистными мне криками о "возрождении", "обновлении", о всех этих громких, но пустых призраках. Возрождаться нам нечего -- мы не умирали. Обновляться мы должны всегда, иначе мы мохом порастем. Мы обязаны работать. Мы хотим работать. Мы умеем работать. Мы умеем и принимать успех и разбираться в причинах неуспеха. Мы -- серьезные, много испытавшие, много пережившие и хорошо знающие свое дело люди, и свой долг перед русским искусством, перед московским обществом и перед всем великим прошлым нашего театра мы должны исполнить, можем исполнить, а значит, и исполним.
   Вот все, что мне нужно было сказать вам, господа, в связи с вопросами репертуара и общих задач настоящего времени для нашего театра, как я их понимаю. Чтобы поставить точку на этих общих вопросах и перейти к подробностям нашей работы в предстоящем сезоне, я хочу только сжато резюмировать все сказанное и, так сказать, вывести общую формулу нашей основной программы.
   В ближайшие два-три сезона нам надо выработать определенную физиономию и законченное целое из нашей богатейшей дарованиями труппы на почве репертуара, отвечающего высшим художественным запросам нашего общества. Безразлично, буду ли я все эти сезоны занимать должность, централизующую нашу деятельность -- только так я ее и понимаю,-- или на моем месте будет другой -- все равно: это задача всей нашей труппы, вопрос ее долга, вопрос чести нашего театра, а значит, и каждого из нас.
   Я попрошу у вас еще немного внимания, господа, для того, чтобы нам вместе рассмотреть план нашей ближайшей работы и затем раз навсегда выяснить наши взаимные отношения и выяснить во всех подробностях, так, чтобы и тени недоразумения между нами не было. Начнем с программы нашей работы.
   На постановку "Самозванца" я отвел двадцать два дня, с 10 по 31 августа. В течение этого времени пьесе будут даны тридцать две репетиции, кроме отдельных репетиций массовых сцен. С будущего сезона я надеюсь отводить каждой пьесе не менее одного месяца, а сложным пьесам и больше. В нынешнем сезоне я этого делать не мог, так как мы, как вы знаете, почти без репертуара, и во что бы то ни стало к открытию сезона нам надо приготовить хоть две пьесы. Ввиду того, что массовые сцены будут репетироваться отдельно, и того, что в "Самозванце" только две большие и трудные роли, Дмитрия и Шуйского, что О. А. Прав дин играл много раз роль Шуйского и что оба исполнителя роли Дмитрия приступают к ней со свежими силами и имели возможность за лето ее подготовить, я считаю, что этого срока совершенно достаточно. Пьеса пойдет 31 августа, на другой день после открытия сезона "Ревизором". Одновременно с "Самозванцем" будет готовиться пьеса Уайльда "Идеальный муж", на которую отведено двадцать пять дней, с 10 августа по 3 сентября, в течение которых ей будет дано тридцать восемь репетиций. Параллельная репетировка пьес возможна лишь потому, что мы имеем в нашем распоряжении сцену училища, отчасти приспособленную к условиям нашей сцены. На малой сцене "Самозванец" будет иметь двадцать репетиций, "Идеальный муж" -- двадцать две репетиции. Распределение это произведено соответственно характеру пьес: "Идеальный муж" -- интимная комедия, требующая больше разработки тонкостей диалога и кабинетной работы, чем "Самозванец", который требует большого простора. Все дальнейшие постановки репетируются также параллельно и будут закончены к 8 февраля. На каждую постановку отведено от трех до пяти недель, наименьшее количество репетиций каждой постановки -- двадцать две. Параллельные постановки и двойной состав каждой указали на необходимость кропотливой работы, а именно: распределения репетиций между участвующими. В этом распределении я держался того, чтобы, во-первых, все очередные исполнители репетировали друг с другом, но так, чтобы все-таки наибольшее количество репетиций приходилось с теми, с кем чаще придется играть. Во-вторых, чтобы у каждого были перерывы для изучения роли и для домашней работы над ней. Кроме того, я принял в соображение и необходимость иметь каждому по две, по три и даже по четыре репетиции подряд. Все исполнители, назначенные как дублеры, на случай болезни главных исполнителей или для того, чтобы дать артистам нашей труппы, прежним и вновь ангажированным, возможность проявить и развить свои дарования исполнением не одних второстепенных ролей, но и главных, хотя и не будут в спектаклях строго чередоваться с крупнейшими главными нашими артистами, тем не менее получат и достаточное количество репетиций, не менее восьми-десяти в каждой пьесе, и сыграют несколько раз назначенные им роли в сезоне. Этим путем я надеюсь прекратить раз и навсегда невозможное положение, роняющее наше дело, когда по болезни, внезапно, в одну ночь, а то и в несколько часов, производится замена опытного и срепетировавшего роль исполнителя менее опытным и менее аккредитованным в глазах публики исполнителем, хотя, может быть, и очень способным, да еще с одной репетиции, на которой все только бормочут. Систему палочек-выручалочек я всегда ненавидел и буду с ней бороться всеми силами, как с системой, вредящей и делу, и артистам, и репутации театра, и имени артиста. Между тем перемена спектакля, не только объявленного на афише, но даже на репертуаре, в правильно поставленном деле, в театре с богатейшей труппой может иметь место только в крайнем, исключительном случае, должна являться событием, а не быть чуть не еженедельным периодическим явлением. За очень небольшими исключениями, все пьесы, которые мы поставим, будут иметь двойной состав во всех случаях, где это позволяет численность нашей труппы и комплект экстернов. Этому принципу очередей и правильного дублерства я очень прошу вас, господа, оказать вашу моральную поддержку, так как в нем, и кроме вопроса болезней, много других сторон, важных и для дела и для нас самих. Только практически и в каждом отдельном случае можно решить, где интересам исполнения не только не вредит, но скорее помогает чередовка, давая возможность публике видеть разнообразные и вместе с тем одинаково интересные интерпретации одной и той же роли, и где возможно будет применить только принцип дублерства, но с тем, что назначенные дублеры будут играть в неизмеримо лучших условиях, чем прежде. Двойной состав дает возможность беспрерывно репетировать пьесу, не утомляя одних и тех же исполнителей ежедневными репетициями и давая всем время для того, чтобы заняться ролью дома, не останавливая общей работы. Зачастую бывало, что у репертуарного артиста месяцами нет необходимого перерыва ни для отдыха, ни даже для мало-мальски покойной и ровной работы над новыми ролями, что он, по нашему выражению, "не выходит из театра", что его, опять-таки употребляя наш жаргон, дело окончательно "заматывает" и "загоняет". Нельзя при этих условиях требовать не только той художественности и того творчества, о которых мы говорили, но и простой "свежести", известной новизны тона и трактовки. Дай бог хоть простой твердости и уверенности в тексте. Невольно при таких условиях утомленные нервы прибегают к тому или другому шаблону, часто очень талантливому, очень любимому иногда большой публикой, но неизбежно ложащемуся ржавчиной на самый крупный талант. Ведь в постоянном театре нет гастролеров, в которых зачастую шаблон, великолепно разработанный, является интересной новинкой для новой публики. Нас, играющих чуть не ежедневно и часто десятками лет перед одной и той же публикой, знают вдоль и поперек. Нам, артистам постоянной труппы, труднее перевоплощаться, а в этом первый камень нашего дела. Каждый из вас на себе замечал, что после лета точно прибавляются в нашем диапазоне новые тона, для нас самих новые. Это же чувство у каждого из нас, когда приходится выступать перед новой публикой, значит тут дело не в; одном отдыхе, а в очень сложном психологическом свойстве всякой художественной натуры, которая требует прежде всего соответственных условий для того, чтобы быть продуктивной. Я уже не говорю о том, что при двойном составе нет того постоянного гнета для всякого добросовестного человека, мысли, что если он почему-либо не может играть, то он срывает спектакль, вызывает ломку всего репертуара, ставит своих товарищей и весь театр в хлопотливое, ненормальное положение, а в публике вызывает неприязненное, почти всегда озлобленное чувство. Но еще важнее то, что двойной состав дает двойную возможность удовлетворять законную и естественную жажду работы. Ежегодно невозможно ставить по четырнадцать новых пьес. Я в присутствии многих из товарищей и обоих режиссеров докладывал директору в апреле этого года, что больше десяти постановок нормально делать нельзя, что только исключительные обстоятельства привели в нынешнем сезоне к форсированной работе. А какая возможность дать удовлетворение этой жажде работы при этом количестве постановок, когда почти вдвое большее число их в этом сезоне едва этого достигает? Надо очень осторожно, внимательно, разбираясь в каждом отдельном случае, в течение ряда сезонов создавать не только настоящее, но и будущее нашей труппы, чтобы не переживать такого состояния, когда ослабленная естественным ходом времени или другими, более тяжелыми условиями труппа не подготовила преемников на важные места. А этого ничем иным нельзя достигнуть, как исподволь подготовляя и вводя в жизнь и работу труппы всех, кто этого стоит, чьи силы нужны. Те же, чьи силы окажутся ниже тех высоких требований, которые предъявляет наш театр и должен предъявлять все строже и строже, те уже не вправе будут сказать, что им не дали хода, что "старики" их затерли, что дарование их заедено закрепощением ролей. Все эти и личные и общие мотивы слишком важны, чтобы возражения противников двойного состава им не уступили. Практически и именно теперь, в настоящем положении нашего театра, провести принцип строгой чередовки не только невозможно, но и, пожалуй, не желательно. Мы обсуждаем дело, господа, и должны установить все отчетливо и прямо. Мы должны сознаться, что нам необходимо именно теперь укрепить за собой публику, как говорят теперь в Москве -- "вернуть ее в Малый театр". Кто, что отвлекло ее, почему это случилось -- все вопросы, которые нам сейчас бесполезно поднимать. Факт тот, что это случилось. Правда, это явление ослабело в прошлом сезоне, но не настолько, чтобы утратить свой угрожающий характер. Да и -- позвольте говорить прямо -- странно нам, у которых есть все средства видеть эти места постоянно переполненными, радоваться тому, что они заполняются или на несколько первых представлений или на какую-нибудь одну, особенно привлекательную для массы пьесу. В этом театре -- при жизни нашей, если нам улыбнется, во-первых, наша энергия и, во-вторых, счастье, или при тех, кто нас заменит, если энергия нам изменит, а счастье не улыбнется, -- то в этом театре набивать зал должна не пьеса, а репутация театра. К этому должны итти мы, забывая все личное. Перестанем бояться глядеть прямо на то, что есть. Полон или пуст наш театр есть прямое и бесспорное показание того, нужны мы современному нам обществу или нет. Мы не имеем права, ни оснований утверждать, что общество наполняет только низменные роды театров. Если находится публика для других серьезных театров и концертных зал и если ее с трудом заманишь к нам, значит у нас чего-то нет. Годы художественных шатаний прошли. Общественных брожений -- тоже. Если теперь наш театр, "театр как труппа, как актер, как актеры", не сумеет привлечь к себе лучшей части нашего общества, не сразу, правда, но постепенно и прочно, то из этого надо вывести одно из двух: или этот принцип не верен, а в этом -- смерть актеру, смерть нашему искусству, или... или театр наш, если и с актерами, то без труппы. Наше положение и сейчас очень серьезное: мы должны рассчитывать только на свои силы. Помощи нам больше никто не окажет.
   Вот именно вто положение нашего театра и заставляет меня не так решительно, как бы мне хотелось этого в идеале, проводить принцип очередей, так как только на исключительном блеске исполнения, на артистической силе труппы, а не на блеске бутафорских вещей, не на декорациях, не на красоте всей "рамы" пьесы, а на красоте ее сущности, то-есть ее исполнения, мы должны строить все! будущее нашего театра во имя его прошлого и во имя вечных начал нашего искусства. Правда, мы в большой зависимости от общего уровня драматургии, но чем ниже этот уровень, тем выше должно быть наше исполнение, тем больше напряжения всех наших сил. Да и уровень этот не так уж низок, как это кажется.
   Очень разнообразны условия нашей ближайшей работы: придется одновременно заботиться и о том, чтобы исполнение отвечало задачам нашего театра, и о том, чтобы одновременно была дана возможность обыгрываться недостаточно выяснившимся силам нашей труппы, часто или молодым, или недостаточно аккредитованным в глазах публики; объединяться в одно крупное целое и заботиться о том, чтобы вернуть нашему театру публику, -- словом, придется одновременно думать и о настоящем, и о будущем, и о практической, и об идеальной сторонах нашего дела, о крупном и о всех мелочах. Это-то разнообразие и сложность не позволяют теперь же установить каких-нибудь общих, заранее определенных условий чередовки и дублерства. Придется волей-неволей считаться с каждым отдельным случаем и практически решать вопросы, в которых замешано личное самолюбие, как оно пока у нас понимается. Это -- самая тяжелая, самая неприятная сторона моих обязанностей, но я ее исполню. От вас будет зависеть облегчить мне ее или осложнить еще более. Но вы можете быть уверены, во-первых, в том, что если вы и встретите в моих решениях ошибки, то никогда не встретите сознательной несправедливости или хоть тени пристрастия, а во-вторых, в том, что я сам пережил, как актер, долгую и нелегкую жизнь, что малейшие ваши интересы и душевные состояния я знаю и чувствую, как свои, пожалуй, теперь даже больше, чем раньше, и что все, что только возможно будет сделать, лишь бы не в ущерб нашему общему делу, я сделаю для того, чтобы легче и лучше работалось и жилось каждому из нас. Но и от вас я жду в этом отношении моральной поддержки и доверия. Не будет ни пристрастием, ни несправедливостью, конечно, если заслуги перед нашим театром столпов нашей труппы, составляющих ее гордость и лучшее украшение, заставляют меня с особенным и неослабевающим вниманием считаться с их деятельностью и ее усилиями. Но каждый из способных наших товарищей может вполне положиться на то, что с такою же заботливостью я буду помогать развитию каждого дарования, каждой нарождающейся силы, наконец, что каждому, желающему делать дело, я, по мере данных мне прав и по мере своего разумения, предоставлю эту возможность. Я постараюсь оправдать ту дорогую мне симпатию, которую я встретил с вашей стороны, а настоящее доверие можно приобрести только делом, а не словами. Я прошу вас только об одном: о всех ваших делах, нуждах, сомнениях, обо всем, что касается нашего дела, говорить со мною всегда, когда захотите, без всяких посредников. Обо всем, что вы найдете с моей стороны несправедливым, я прошу вас прежде всего объясняться со мной. Если эти объяснения не удовлетворят вас, у вас есть полная возможность обратиться к управляющему Конторою и к самому директору императорских театров, которым я непосредственно подчинен и решения которых для меня обязательны. И в мыслях не имейте, что это обращение к высшей инстанции может как-нибудь оскорбить меня и тем повлиять на наши отношения. Я буду искренне рад всякому, но открытому и прямому выяснению всяких недоразумений.
   Полагаю, что двадцать семь лет моей артистической работы достаточно гарантируют меня от подозрений в излишней мелочности или формализме, но многие условия, прежде всего мешающие нам, артистам, работать спокойно, надо устранить и изменить, и они будут постепенно устранены. Будет введен более строгий порядок в чисто внешние условия наших спектаклей и репетиций, в смысле тишины и соблюдения известных правил дисциплины среди служебного персонала, более правильная отчетность во всех сторонах канцелярской и распорядительной части и т. д. Я долго разрабатывал внешние условия предстоящей работы и всегда принимал в соображение интересы почти каждого отдельного артиста. Все почти привлечены к делу -- остается только его делать изо всех сил, которые я очень буду беречь, не ослабляя их ни чрезмерным трудом, ни чрезмерным покоем. Предполагаемый репертуар репетиций, с расписанием очередей репетирующих, будет выходить в определенное время -- вероятно, на две недели, а может быть, и на все время подготовки параллельных пьес. Это даст нам возможность расположить наше время и работы с большей определенностью. Но, конечно, будут для каждого из нас недели, даже месяцы огромного напряжения всех сил: это -- свойство нашего дела, которое для всех нас обязательно. Нам необходимо установить и некоторые мелкие, но важные условия репетиций: например, многим, даже очень опытным артистам мешает чье бы то ни было присутствие на авансцене и вообще на той части сцены, которая занята репетицией, -- говорить нечего, что это мешает и режиссерам. Я прошу артистов смотреть репетицию из кресел оркестра или зала: кроме режиссерского управления и артистов, занятых в репетируемых сценах, авансцены, суфлерских и режиссерских мест и трех первых планов никто занимать не будет. Все ваши заявления, жалобы на служащих, все претензии по части режиссерского управления, монтировочной части и т. п. прошу вас обращать лично ко мне или к господам режиссерам, заменяющим меня в мое отсутствие, не вступая ни с кем в личные объяснения по поводу каких бы то ни было недоразумений. Я очень прошу молодых наших товарищей все свое свободное время бывать на репетициях, следя за их ходом из кресел. Я придаю этому огромное значение и внимательно буду следить за исполнением этой просьбы.
   Перечислять сейчас в общих словах все подробности было бы невозможно и утомительно, но я намеренно наряду с принципиальными вопросами нашего дела связываю эти мелочи. Вы знаете так же хорошо, как я, какую огромную роль играют, повидимому, вздорные подробности в нашем нервном деле. В этих мелочах гораздо больше запутываются отношения, чем зачастую в важных и крупных вопросах. Эта горькая истина и заставила меня взять на себя целый ряд таких сторон управления, которые лично мне гораздо тяжелее, чем художественное дело. Но без объединения всех сторон управления нашим делом в одних руках безраздельно, на условиях определенной подчиненности, с одной, и определенного объема власти, с другой стороны, я не считал возможным выполнить все, о чем мы сейчас говорили.
   Так, например, по моему ходатайству, директор поручил мне входить в материальные соглашения с артистами, представлять к прибавкам, наградам и т. д. Конечно, мне было бы гораздо приятнее не входить совсем в эту сторону дела. Конечно, наши отношения в отдельных случаях, несомненно, подвергались бы меньшему риску ответственности за все неудовольствия, которые всегда вырастают на этой почве и, наоборот, вместе с недовольными упрекать Дирекцию за скупость, за недостаточную оценку заслуг и т. п. Но отклонив от себя связанные с материальным вопросом неизбежные неприятности, я этим создал бы какое-нибудь третье лицо, стоящее между труппой и управлением, а это я считаю самым вредным из всего, что может случиться в деле нашего объединения, которое так настоятельно нам необходимо. И я предпочитаю лучше рисковать некоторыми отдельными неприятностями, чем дробить заведывание всем делом на несколько лиц -- никогда из этого раздробления ничего путного, по-моему, выйти не может. Кроме того, я знаю, что мне близки и хорошо знакомы нужды среды, к которой я сам принадлежу всей своей жизнью и всеми своими симпатиями, почему и верю, в глубине души, что вряд ли эти нужды, при всем желании, могли бы быть лучше удовлетворены кем-либо другим, самым расположенным, но чуждым артистическому быту человеком. Да и невозможно, по существу, разделять дело управления так, что один устанавливает условия работы, а другой -- условия вознаграждения за нее. Решающий голос, конечно, принадлежит Дирекции в лице директора и управляющего Конторою, но право представления должно принадлежать тому, кто ведает всей работой и знает все подробности хода дела и отношения к нему. Вот почему я и взял на себя и эту, очень неприятную сторону управления. Вы можете быть вполне уверены в двух сторонах: во-первых, в моем полном, безусловном беспристрастии и в том, что все мелочи вашего труда будут мною взвешены, как на аптекарских весах, а во-вторых, в том, что я сделаю все возможное в ваших справедливых интересах, насколько позволяет бюджет театра.
   Есть одна, очень важная сторона нашего дела, которую я вынужден совершенно отстранить от себя, -- это сторона обстановочная. Вы знаете, как неопределенны отношения представителя труппы (управляющего ли ею, главного ли режиссера или как бы он ни назывался) ко всей постановочной части. Если он, как незабвенный А. П. Ленский, будет требовать полного подчинения этой части себе, это неминуемо поведет в нашем дело к таким осложнениям, о которых и говорить не стоит: вы их знаете. И все равно, дело от этого не выиграет. Поэтому я остановился на таком принципе: режиссерское управление сносится с монтировочной частью, как в военном деле штаб сносится с интендантством. Мы заявляем, что именно и к какому сроку нам нужно. Как сделано то, что нам нужно, касается не нас. Если это как не удовлетворяет требованиям пьесы и спектакля (если декорации плохи или нарушают общий тон пьесы и исполнения, если обстановка не отвечает характеру их, если костюмы, бутафория и все прочее мешают впечатлению или игре артистов), -- все, что может сделать режиссерское управление, это -- жаловаться директору или управляющему Конторою. Поставить дело так, как стоит оно в частных театрах, где все подчинено режиссерской власти, у нас невозможно: больше четверти века я наблюдаю это в Москве и в Петербурге, знаю все попытки режиссеров в этом направлении и печальные результаты этой борьбы. Поэтому я строго ограничил сферу наших режиссерских прав и нашей ответственности: эта сфера -- труппа и репертуар. Постановочная часть целиком находится в ведении и на ответственности монтировочного отделения Конторы. Но так как труппа и репертуар -- картина, а вся обстановка -- рама ее, то, конечно, я оставил за собою право требовать выполнения именно той рамы, которую требует характер картины. И поэтому прошу вас со всеми заявлениями, претензиями по этой части обращаться лично ко мне или к режиссерам. Мне кажется, что на этом начале самостоятельного заведывания и самостоятельной ответственности, объединяемой лишь в лице высшего местного и общего управления императорских театров, только и можно найти modus vivendi {То-есть установить взаимные отношения. -- Прим. ред.}, принимая во внимание общий и неодолимый порядок наших театров. Но нечего говорить о том, что на спектаклях и репетициях на сцене один хозяин, за все отвечающий и распоряжения которого обязательны для всех служащих по постановочному отделению и полицмейстерской части точно так же, в равной мере с лицами, состоящими в ведении режиссерского управления.
   Мне остается, господа, коснуться еще нескольких вопросов, не относящихся к сфере наших внутренних распорядков, но отражающихся на нашем деле.
   Я личным опытом знаю, какое огромное влияние имеет периодическая печать на дух труппы и в особенности на отдельных лиц, которых она посещает, в том смысле, как говорят в народе, "господь посетил", то-есть обрушились все громы. Это самая опасная брешь в нашей крепости, самый беззащитный ее пункт, самое уязвимое наше место. Иллюстрировать примерами этого не надо: у каждого из нас при этих словах живо воскресают яркие и довольно меланхолические иллюстрации. Всеми силами, всеми способами боритесь против угнетающего влияния на ваш дух этих явлений. Не давайте им одолевать себя. Те упреки, которые по зрелом размышлении, успокоившись, вы найдете хотя бы и выраженными в обидной форме, но правильными, примите к своему сведению. Что вы найдете неправильным, неверным, забудьте и выбросьте из души. Ничего нет ужаснее и вреднее, как неубежденность в том, что делаешь, и если я недавно говорил, что даже режиссер не вправе посягать на таинство творчества иначе, как помощью акушера, то тем более нельзя в это святилище допускать всякого, кто взял себе это право благодаря обилию периодических изданий. Для меня лично нет ничего грустнее, когда я слышу от какого-нибудь из товарищей: "А вот такой-то рецензент, имя рек, говорит то-то". Если вы с имя реком согласны, внутренно, художественно согласны, сделайте то изменение, которое сочтете нужным в вашей интерпретации. Если нет, отбросьте и память об этом. Прислушиваться художнику надо ко всему, исполнять только то, что приняла его душа. Не бойтесь несправедливых, пристрастных, язвительных нападок: если в них нет правды в основе, они безвредны. Посмотрите на знаменитейшие имена нашего дела: все не раз, а десятки раз в своей жизни пережили такую озлобленную несправедливую травлю, такой град насмешек, такую, попросту говоря, бурю ругани, клеветы, вышучиваний, смешивания с грязью, и очень часто тенденциозного замалчивания годами, десятилетиями, которое тяжелым, неизгладимым мраком окутало их душу, может быть, озлобило, истерзало их, но не могло отнять у них ни крупицы их дарования, положить ничтожную тень на то великое, что они сделали. Эта потребность грязнить крупное, большое вовсе не есть специальное свойство печати. Печать -- только такое же орудие, как язык: средство проявить свою душу. Не будь печати, людская мразь нашла бы другое оружие -- донос, сплетни, клевету, все то, чем сильны в жизни большие и малые Яго и дон Базилио.
   Но что ни делал" с Тургеневым, Тургенев сделал все-таки свое и свое великое. Что ни делали с Шумскими и Садовскими, Шумские и Садовские создали нам театр. Ни одна из последних пьес Островского не шла без самой беспардонной ругани. Но Островский верил в то, что он делал, и создал скалу из своих пьес, на которую мы сейчас опираемся. Миллионы примеров можно было бы привести из истории всех стран, всех народов, всех профессий. Если взять газетную репутацию крупнейших государственных людей, то ни одна молодая девушка не могла бы выйти за кого-нибудь из них замуж, потому что ни один отец семейства не пустил бы его в свой дом по его газетной славе. Прежде ругали только нас, художников всех сортов, да еще адвокатов. Остальные классы были под опекой. Теперь настало крупное облегчение нашей участи: исключительная привилегия быть оплеванными у нас отнята, и мы сравнены в правах с другими сословиями, то-есть они сравнены с нами. Мы, впрочем, не будем отстаивать этой привилегии.
   Будем горячо благодарить печать за всякую симпатию, за всякое беспристрастное, хотя бы и строгое указание наших недостатков, чутко прислушиваться ко всему, что про диктовано любовью к нашему делу и к нашему труду. На все, что продиктовано в печати другими побуждениями, часто исходящими совсем не из газетной среды, мы можем возразить только и исключительно убежденной и неутомимой работой и ее результатами. В этом единственная защита и опора всех нас, каждого из нас и самого театра. Ничего нет постыдного, если выругают, вышутят, высмеют, не на дуэль же вызывать, в самом деле. Постыдно, когда это расслабляет нашу энергию, а особенно, когда это радует одних и служит орудием других в среде, кишащей вокруг всех театров. Если мы в нашем театре будем работать, если будем любить и беречь душу каждого из нас, мы сумеем парализовать эти злые силы лучше, чем всякими возражениями и выступлениями. Корректно и сдержанно будем относиться к могучей силе печати. Не будем чуждаться ее, так как не печать, а дурные соки всего организма, окружающего печать и театр, вызывают эти эксцессы. Та же печать дает и много поддержки лучшим нашим начинаниям. А главное, будем верить, что дело, как жернов, перемелет все.
   Я кончил, господа. Я утомил вас, но раз на все время, пока мы будем работать вместе в наших теперешних взаимоотношениях, я счел себя обязанным коснуться самых разносторонних вопросов, входящих в наше дело и окружающих его. Раз на все время, господа, я повторять этого не буду, могу вас успокоить, и вместе с тем [хочу] обратиться к вам с большой просьбой. Я прошу вас считать меня тем же, каким я был всю мою жизнь. Изменились мои обязанности, а сам я уже слишком много сил и души отдал нашему делу, как актер и автор, и измениться сам если бы я захотел, то не мог, ни по отношению к делу, ни по отношению к вам лично, дорогие и любимые друзья и товарищи. Во что я верил раньше, я верю и теперь, что я говорил и печатал раньше, говорю и теперь. Чего я хотел от нашего дела всю мою жизнь, я хочу и теперь. Изменились, может быть, частности, основы остались те же. Никаких тайн, никаких недоразумений, прямое и открытое отношение друг к другу -- вот все, чего я хочу. Настолько прямое и открытое, что я заранее должен вас предупредить об одной отрицательной стороне моего характера.
   Можете лично меня судить и" бранить, говорить о каждом моем шаге как вам угодно, жаловаться на меня, ко мне относитесь, как хотите, -- никакого влияния на наши отношения это иметь не будет. Я даю в этом вам мое честное слово, и вы можете ему верить. Я вступаю в эту должность с твердым намерением все влияние, все предоставленные мне директором права употребить на охрану и защиту ваших личных интересов -- интересов в самом широком смысле этого слова -- постольку, поскольку они не противоречат интересам нашего общего дела и насколько хватит моих сил. Но для того, кто не любит этого театра и не считает этих стен такими же близкими, как стены его дома, кто будет радоваться нашим неудачам, помогать им, подрывать бранью и насмешками репутацию того учреждения, которому мы служим и которое дает нам возможность делать дорогое дело, наполняет и осмысливает нашу жизнь, -- для того я -- чужой и далекий человек. Будем строго судить друг друга здесь между собою; в этой строгости -- высшая любовь. Но вне своей среды мы должны быть, как один человек. Честь и интересы нашего дела -- наша честь и наши интересы. Может быть, я не прав в этом взгляде. Но я таков. Поэтому я счел своим долгом предупредить вас об этом моем хоть пороке, если хотите. А с тем, кто сознательно будет вредить нашему делу, я работать не стану: уйдет или он или я. Иначе я поступить не в силах, если бы даже захотел.
   Я дал себе слово открыть вам перед началом нашего большого и дружного труда все свое сердце, все свои взгляды, планы, цели, все крупное и все мелкое, что я передумал. Я это и сделал. Вы меня теперь знаете со всех сторон, и каким я вам выяснился из этих слов, таким я буду на деле.
   Попробуем бодро и вдумчиво, не боясь неудач, не обольщаясь успехами, стойко и радостно работать рука об руку и итти к ясно горящей перед нами цели, попробуем любовью к делу и друг к другу раздавить всех дрянных червяков сомнения, неприязни и эгоизма, точащих иногда самые светлые души и зачастую губящих наши лучшие дни. Ставим себе девизом -- не во имя успеха, а во имя дела, и дело даст рано или поздно все, чего мы вправе ждать от него и как частные люди, и как общественные деятели, и как художники, и, наконец, как слуги нашей родины...

* * *

   Впечатление от моей речи, кажется, глубокое: поняли, что спасение и театра и труппы в напряженной работе. Отношение ко мне, кажется, искреннее и доверчивое. Фон Бооль с большим сочувствием и вниманием отнесся к речи. Против того, чтобы послать ее директору; вообще, он против каких бы то ни было моих непосредственных сношений с ним. Нелидов, со слов Гзовской, сказал уже фон Боолю, что я "игнорирую" в театре все, кроме актера. Гзовская откровенно говорит, что ничего не чувствует к Малому театру, кроме неприязни, и что он ей чужд. Рвется в Петербург, на Александринскую сцену.
   10 августа говорил с составом "Самозванца" о пьесе. Ничего еще не готово у монтировочного отделения за все лето. Вообще монтировочная часть и особенно Божовский воображают, что в них весь центр тяжести театрального дела. Окончательно исчезло представление о том, что такое понятие об обстановке. Им кажется, что не она обставляет пьесу, а пьеса и актеры ее обставляют. Пока начальником монтировочной части не будет управляющий труппою, никогда не будет хорошей обстановки.
   Начались параллельные репетиции *. Сразу заболела Яблочкина, через три дня на несколько дней Лешковская. Дублерки дали возможность все репетиции провести без отмены. Мало подходит к роли Щепкина. Мало интересна Смирнова. Может недурно играть Лепковский. Хорош Бравич. Очень хороша Лешковская. Яблочки на не дает ничего нового, но будет совсем на месте. Худолеев гораздо интереснее Климова. Талантлива Гзовская, тривиальна Берс.
   22 августа. Состоялась монтировочная репетиция "Самозванца". Назначена была в 11 и началась во-время. Божовский явился в час и то по моему вызову. Коровин лишь вчера, 21-го вечером, в Кружке дал мне рисунки костюмов Самозванца (7), Марины (2), Корелы и Куцьки (1). Декорации ремесленно-декадентские. Божовский, не смысля ни уха, ни рыла в театральном деле, еще спорит с тем, что я указываю на необходимость убрать келью Марины камкой и тканями, о которых прямо говорит Самозванец в 7-й картине; непокрытые дубовые лавки ему кажутся "в стиле". По поводу моих замечаний о неудобстве колодца для постановки сцены в Китай-городе выразил требование, чтобы в монтировке по сантиметрам рассчитывались размеры сцены безо всяких перемен!! Тон наглый, нахальный и самоуверенный. Знаний никаких. Репетиция окончилась в 5 часов 55 минут, костюмы дам ужасны. Ни одного человека, который подбирал бы цвета. Надо для "Цезаря" запросить рисунки костюмов на первые же репетиции и потребовать назначения Варвары Яковлевны. В 7--11 часов была репетиция "Идеального мужа". Климов как будто несколько живее, но у него никакого тона и мертвое, неподвижное лицо.
   23 августа репетиция "Самозванца". В первой половине Правдин лучше ожиданий. Ко второй устал. Лучше ожиданий и Остужев и все вообще. Носов и Лошкарева ушли, не спросясь. Они вообще, особенно Носов, несколько медлительны, ленивы и своевольны. Общая дисциплина театра много лучше. Очень плох Осипов -- Феоктистов. Сегодня от 9 1/-2 до 11 занятия с ним у меня. Вчера Гзовская увезла с монтировочной репетиции Коровина выбирать ей материи на костюм Марины: "художник-декоратор", зарабатывающий правдами и неправдами до 30--40 тысяч в год, на монтировочной репетиции не пробыл трех минут.
   23 августа -- 11 сентября. Ничего особенного не случилось. Божовский до 12 часов 15 минут не явился на первую генеральную репетицию "Идеального мужа" 2 сентября. Ничего не было готово. Успех "Самозванца" и "Идеального мужа". Небывалая осень -- жара в театре чисто летняя. После первого представления "Идеального мужа" (3 сентября) пришлось по болезни заменить Лешковскую: хлопот никаких, сбор около 1950, замена Смирновой. Генеральные репетиции с печатью и публикой делают хорошее впечатление. Яблочкина в роли Чильтерн удивительно и красива и проста. Очень она обыгрывается и развивается. Гзовская дает в Марине " Мабель определенные и красивые рисунки. Кажется, она углубится.

"Дневник сезона 1909/10 года" *

   
   1910. "Фигаро" и "Очаг". Юбилей Казанского. Нелидов служит в Конторе, но ничего поделать не может. Даже дружит со мною, ездим к Яру я, он, его жена, Яблочкина. Затем весною печатает статью "Второй сорт". Сезон заканчивается блестящим успехом "Фигаро" и "Очага". Еду за границу. Комо. Виши. Осенью с Нелидовым не кланяюсь. Он клянется памятью отца, что статьи Архелая не его. Я вынужден верить. Теляковский злобится на мой успех и придирается. Помимо меня, не отвечая на мое письмо, приглашает через Коровина Рощину-Инсарову, имевшую успех у Незлобина в "Анфисе" и "Обнаженной". Печать опять начинает травить театр. Материальный успех большой. Несмотря на постановку пяти классических пьес ("Грех да беда", "Мария Стюарт", "Горе от ума", "Гроза", "Нора"), Теляковский обвиняет меня в том, что в репертуаре мало классиков. Но публика идет. Успех "Любовь -- всё", "Мнимого больного", "Жулика", "Поля брани". Материально сезон еще успешнее. Труппа продолжает относиться хорошо, но Бравич уже будирует не столько против меня, сколько против труппы. Смерть Л. Н. Толстого. Моя поездка в Ясную Поляну. Маруся приезжает с телом Толстого. Возвращаемся вместе... Коровин очень враждебен, Казанский очень дружит. Изумительная среда! Теляковский весь в их лапах. С осени назначен вместо Бооля -- Обухов!

"Краткий перечень..."

   

ПИСЬМА ЮЖИНА П. П. ГНЕДИЧУ

1

21 июля 1910 года

Дорогой и милый Петя!

   Действительно не поспел написать тебе на страстной. Не тебе надо рассказывать, почему. Меня прямо обозлил к концу истекший сезон, и я физически не мог опомниться и вернуть мыслям "потребную" ясность до конца июня. Я уехал из Москвы разбитый, и только двухмесячное отрешение от театра помогло мне вновь отыскать себя. Ты не сочтешь за хвастовство, если я с тобой поделюсь, так сказать, конспективно всем пережитым и ожидаемыми от сего результатами.
   С августа прошлого года мне пришлось в течение девяти месяцев быть постоянно настороже против всевозможных враждебных ходов целого ряда лиц, которым поперек горла всякий прогресс, всякая удача Малого театра. Прежде всего к этой группе относятся деятели Художественного театра. Для тех порядок и приличная постановка дела у нас, наш малейший успех, самый зародыш нашей прочности -- вопрос уже не самолюбия, а существования. Они знают отлично, что те гнилые, раскрашенные тряпки, которые привлекают к ним массу, не могут быть прочны, что их сила в нашей слабости и что их десятилетняя гегемония развилась в такую силу только потому, что у нас царил невообразимый хаос. В самом деле, вся машина была в Малом театре в руках администратора Нелидова и художественного режиссера Кондратьева бессменно десять лет кряду. Первый -- ненавидит всеми силами душ" театр, отданный ему в управление, второй -- любит его, как мать, которая наваливается во сне и давит насмерть любимого младенца. Вообрази умных, хитрых, полновластных у себя Немировича и Станиславского, которым противопоставлены в качестве полководцев противной армии подлый и глупый, невежественный и продажный Нелидов и нелепый, бессознательный Кондратьев. Второго за год до меня сменил Ленский. Нелидов в один сезон довел его до того, что перед смертью Ленский умолял меня не допускать Нелидова к его гробу. Вообрази же, какая черная ненависть Нелидова встретила мое назначение. Знаешь ли ты, что он доходил до такой степени клеветнического восторга, что доносил на Ленского директору, будто о" берет взятки с актрис за роли сладкими пирожками. Вообрази, что он делал этот сезон против меня. Ненависть его ослепляла до того, что он ругал готовящуюся к постановке пьесу с главной ролью его собственной жены, ругал в труппе, в публике и, наконец, в печати. Под таинственной маской некоего "Архелая" он помещал в "Русском слове" фельетоны, в которых применялись все способы подорвать и дискредитировать Малый театр и -- главное -- меня в глазах общества. Для этого он не брезговал ничем: он, уложивший Ленского в гроб своими доносами, клеветой, возбуждением против него и директора и всей труппы, которой он до меня был главным начальником, от которого зависели и прибавки, и пенсии, и увольнения и который систематически угнетал всех, кто был в мало-мальски хороших отношениях с Ленским, -- этот самый Нелидов в статьях Архелая с подлостью и лицемерием неслыханно бессовестным прикрывается мнением, конечно, сочиненным, самого Ленского в своих травлях Малого театра. Заметь, что этот "Архелай" (кажется, сын Ирода, избивателя младенцев, и составлявший им опись по приказанию отца) и поныне чиновник особых поручений при Конторе императорских московских театров. Чудны дела господни!.. Какое же приобретение для нашего управления этот г... и почему с ним никак не могут расстаться, этого я до сих пор объяснить не могу ничем, кроме разве исторической особенностью русской администрации -- самим себе и друг другу без всякой нужды пакостить, главное -- самим себе.
   Итак, сбоку Володя [Немирович] и Костя [Станиславский], внутри Нелидов с супругою, под ногами, в виде pied à terre, типичная труппа русского театра, и талантливая клочками, и богатая отдельными дарованиями, и тоже клочками бездарная, неуравновешенная, которую я люблю, как любят группу детей, -- словом, лучшая разновидность всего того, чем ты ведал так долго. Печальные режиссеры, то-есть отличные исполнители, но лишенные всякого творчества. Удельное княжество -- монтировочное отделение. Все это в атмосфере современной русской драматургии, цену коей ты хорошо знаешь, в атмосфере полудоверия публики, да и то расшатанного десятилетней газетной травлей, врожденным протестом к "казенной сцене", и, наконец, в атмосфере тридцати полувластей, из которых ни одна не имеет настоящей власти, начиная, пожалуй, с самого директора, связанного контролем и кабинетом, кончая каким угодно бутафором, не имеющим власти подчиниться, например, требованию ставящего режиссера. Во все это я окунулся сразу, никогда ранее не касаясь административной стороны. Да, театр я застал полу пустующим, а репертуар -- окончательно пустым: за десять лет всё согнали с репертуара, все ценные постановки!
   Итак, девять месяцев напряженной, какой-то сторожевой службы меня до того замотали, что я обессилел и должен был, если не хотел надорваться, отойти от всех своих бесчисленных дум и мелких отражений всяких нападений, и вражеских и даже тех, которые носили характер даже предательский. Заметь, я из списка "утомительностей" совершенно исключаю
   а) начальственные трения, б) капризы и болезни артистов, в) необходимость играть самому большие роли и т. д., и т. д.
   Но и во время двухмесячного отдыха, когда я не мог, физически не мог ответить даже на телеграмму, если она касалась театра, мой сон, выражаясь по-старинному, по-шиллеровски -- "покой моих ночей", -- отравляла мысль: "цо то бендзе? Цо то бендзе?"
   Положим, прошлый сезон дал на круг на 75% более лучшего из прошлых -- последнего. Положим, у меня уже есть три-четыре пьесы основного репертуара. Положим, труппа отчасти сплотилась, многое в ней изменилось к лучшему. Положим, положим, положим -- и сколько бы ни клали, все-таки а) театр -- та же азартная игра и все дело случая,
   б) властей, или, вернее, безвластии, все те же тридцать, а то и больше, в) враги озлобленнее и напряженнее, чем тогда, когда еще не так меня боялись, а друзья -- все те же, какие и были, и т. д., и т. д. Цо то бендзе? Цо то бендзе?
   Прости за искреннюю беседу. Изо всех, с кем мне пришлось работать долгие годы, ты, пожалуй, единственный, очень ценимый мною и очень близкий мне по духу, по всему складу человек, наконец, любимый и дорогой мне друг. Оттого и вылилось все в этом письме. Да еще оттого, что ты все поймешь с полуслова. Теперь перехожу к делу.
   С 30 сентября по 3 ноября (тридцать пять дней) двадцать восемь репетиций отведено "Перед зарей". Руководствуясь твоим письмом, я распределил роли так:

0x01 graphic

   1 Игра Мелединцева [в пьесе Гнедича "Болотные огни". -- Вл. Ф.], кн. Платона [в его же пьесе "Холопы"].-- Прим. Южина.
   2 Новый [актер]. -- Прим. Южина.

0x01 graphic

   1 Играл Луговицкого ("Болотные огни"). -- Прим. Южина.
   2 Играл Пестрядинцева ("Болотные огни"). -- Прим. Южина.
   3 Играл Будникова :"Болотные огни" -- очень талантливый актер.-- Прим. Южина.
   4 [Играл] Эндогулова ["Болотные огни"|. -- Прим. Южина.
   5 Новый, красивый, очень способный актер. -- Прим. Южина.
   6 Экстерн. -- Прим. Южина.
   7 Крутоплясов ["Болотные огни"]. -- Прим. Южина.
   8 Новая, очень способная, дебютировала в "Цезаре и Клеопатре" с очень большим успехом. -- Прим. Южина.
   9 Кэт ["Болотные огни"]. -- Прим. Южина.
   10 Гризельдис ["Болотные огни"]. -- Прим. Южина.
   11 Новая, способная. -- Прим. Южина.
   
   По-моему, пьеса должна в этом составе итти превосходно. Ермолова и Рыбаков без дублеров, в случае их продолжительной болезни я приму экстренные меры, о которых сейчас трудно писать: мне, например, приходит в голову в этом печальном случае самому заменить Рыбакова. Мария Николаевна, слава богу, опасений не внушает. Оба они не любят дублеров или тем более очередных, а с их "любят -- не любят" не считаться нельзя.
   Носятся слухи, что ты написал новую пьесу, из петровской эпохи. Ты сам о ней пишешь глухо. Между тем Москве несколько обидно опаздывать на целый сезон с твоими пьесам". Надо нам с тобой об этом серьезно поговорить при встрече. Кроме того, Петя, у нас на носу юбилей 1812 года и 1613 -- трехсотлетие царствования дома Романовых. Театру нельзя не отозваться на оба юбилея. Мне хотелось бы с тобою обсудить эти вопросы всесторонне и поделиться своими планами. Думаю все это сделать, когда ты приедешь в Москву для постановки "Зари". Режиссером я назначил С. В. Айдарова: ты, помнится, его помощью в прошлом году был доволен.
   10 августа я буду в Москве, с 15-го начинаем репетиции. Проездом из-за границы я был на твоей старой квартире и оставил тебе карточку, так как собирался писать это большое письмо и не хотел ограничиваться ничего не говорящими записочками.
   Обнимаю тебя и целую. Надеюсь, что если придется зимой невольно затянуть переписку, ты вспомнишь это объемистое послание и объяснишь запоздалый или короткий ответ не изменением моего искреннего чувства к тебе, а причинами временными и досадными.
   Еще и еще тебя обнимаю.

Твой А. Сумбатов.

   

2

15 ноября 1912 года

Мой дорогой и милый Петя!

   Втройне виноват перед тобою -- за молчание на твои два письма и за то, что нехватило времени в субботу, 10-го, с тобою повидаться в Петербурге. Я был там от поезда до поезда, ехал к тебе в училище, но с одной стороны Невского видел тебя около часу едущим вверх. Сделал попытку нагнать тебя, но пока остановил своего извозчика да пока переезжал трамвайные скопления, твой извозчик тебя уже увез, так что, доехав до Публичной библиотеки и не нагнав тебя, я повернул обратно. Надеялся быть у тебя около шести, возможности не встретилось.
   Все, что ты мне написал о мелких деталях постановки "Ассамблеи", сделано. И то, что ты заметил относительно разговора на сцене молодых артистов, особенно из тех, кто служит лет десять, совершенно верно: красота и настоящая, медведевская простота речи прививается им туго: на пути к ней лежит бревно Художественного театра, который систематически проводит мысль, что простота речи заключается в томительном и бессмысленном молчании целыми минутами, заполняемыми посторонними звуками и в удручающей, рыночной, или, вернее, лабазной, тривиальности. Вытесняю, насколько в силах, это губительное начало, но когда в душе у некоторых живет мысль: мели, старый дурак, благо имеешь право молоть, -- трудно достигнуть правильных результатов. Но все-таки кое-что делается. "Ассамблея" идет полным ходом. Меньше чем в месяц двенадцать аншлагов; будет, если ничего не случится, еще гораздо больше. Билеты берутся в день выхода репертуара, и долго так будет.
   Умер Бравич. Жаль его очень. Сегодня схоронили. Две-три газетчонки попытались было напечатать, что "последний год у Бравича с Южиным были нелады, и он, Бравич, почти ничего не играл". Не говоря о том, что и посылка и заключение фактически неверны, ибо если кто и будировал, то не Малый театр против него, а. он против Малого театра, и все-таки мы расстались в отличных отношениях, а играл он чуть не ежедневно, но какова этика и понятие о ней у гг. журналистов; если бы и были нелады, то, по их мнению, неизбежным следствием их должно было быть то, что он ничего бы не играл!! Ну, все это к слову. Погано на этом свете, господа!

Твой А. С.

   

3

23 ноября 1913 года

   Я перед тобою виноват молчанием, мой дорогой и милый. Петя, и объяснять его причины, за полной их очевидностью, не буду. "Ассамблея" в сорок второй раз, правда, 21 ноября, но дала аншлаг. По болезни Рыбакова она прошла меньше, чем: могла бы, раза на два. Делала она в текущем сезоне так: 2 сентября. Понедельник -- 932 20. 27 сентября. Пятница -- 956 68. 3 октября. Четверг -- 1024 93. 8 октября. Вторник -- 968 53. 27 октября. Воскресенье -- 1555 10. 21 ноября. Четверг (Введение) -- 1571 50.
   Я надеюсь довести до пятидесяти раз в этом сезоне. "Реагировать" на это советую телеграфически.
   Теперь о будущем сезоне.
   Я буду говорить с директором о "Декабристах", которых мне очень хочется включить в репертуар. Кстати, непременно пришли мне возможно скорее экземпляр: мне надо их хорошенько возобновить в памяти. Говорить я буду о том, чтобы он поднял вопрос о их разрешении, но гораздо будет проще, если можно будет представить ему уже разрешенную пьесу. Подумай, как это сделать. Тогда никаких препятствий к ее постановке он не найдет, я уверен. Но ставить вопрос о его хлопотах о разрешении я считаю рискованным. Во (всяком случае, я все сделаю, что надо. Обойтись без твоей пьесы в будущем сезоне мне очень бы не хотелось, и, если с "Декабристами" дело не наладится, я умоляю тебя дать ту, которою ты брюхат, как ты пишешь, но, ради бога, не позднее, -- ну, конца февраля. Пока же я в своем carné распределяю сезон с "Декабристами".
   Дела здесь сложные и скверные... Пришлось мне выдержать напор всей рецензентской братии за снятие "Лекаря поневоле" в постановке Комиссаржевского и Браиловского со Щепкинского юбилейного спектакля. Дрянное искусство. Идет "Лекарь" без щелчка, и скоро я совсем его сниму. Но из Комиссаржевского! может быть, в твердых руках, без покровительства высших чинов, толковый режиссер.
   Обнимаю тебя, целую и прошу: не жди от меня аккуратной общей переписки (это письмо я тебе пишу в 4 часа ночи), но знай, что я на всякое деловое письмо отвечу немедленно, и каждое твое общее письмо для меня настоящая радость.

Твой А. Сумбатов.

   

4

9 сентября 1914 года

Мой дорогой и милый Петя!

   Получил твое письмо, как всегда, в тот момент, когда собрался писать тебе. Надо тебе сказать, что война еще в июле помешала и тому письму, которое я тоже собрался тебе писать, как только вернулся из-за границы. Кроме почтовых затруднений, меня удержало то, что я решительно не представлял себе, во что выльется предстоящий сезон, то-есть явится ли театр связанным с жизнью и ее грозою или будет болтаться довеском, пожалуй -- ненужным. Пока я пришел к выводу, что чем меньше драматический театр отражает настоящее, тем он -- относительно -- более находит в публике отклика. В балете и опере -- другое: туда больше ходят, если находят связь с войной.
   И это понятно. Внешняя сторона событий -- подъем масс, победные вести, союз великих государств и все такое -- находит отзвук в героических звуках и гимнах, в красоте балетных поз и танцев. Внутренняя сторона переживаний слишком сложна, глубока, болезненна, и ее теперь на сцену драмы выносить еще не время: слишком точится сердечной кровью. Обществу хочется не прямого воспроизведения своих страданий, хотя бы пьесами только аналогичными с современностью, а не современными в полном смысле. Ему нужны пьесы, не касающиеся больных свежих ран, дающие передохнуть от переживаемого, отвлекающие от назойливой боли настоящего. То, что переживается сейчас, материал будущей и, пожалуй, действительно новой драмы. Но, повторяю, пока все это еще наблюдения нескольких дней сезона, и наблюдения, не лишенные субъективной окраски.
   Ради бога, если можно, немедленно пришли мне свою пьесу. Если захочешь, поставим ее в этом ноябре, а если сезон будет дурной, -- отложим до будущего. Но знать ее мне нужно немедленно.
   Крепко тебя целую и жду письма и экземпляра.
   Твой всегда

А. Сумбатов.

   

5

25 марта 1915 года

   У меня, мой дорогой и любимый Петя, период прострации, наступающей ежегодно к апрелю, а в текущем году одолевшей меня раньше. Вот истинная причина моего молчания. Каждый день я мучительно думаю: опять я не написал тебе, и все-таки молчу.
   Причина прострации, полагаю, кроется в сознании полной бесплодности затраты энергии и, пожалуй, кое-чего и более ценного на дело, в котором существующие условия (и бытовые, то-есть артистические, и внешние, то-есть административно-служебные, да, пожалуй, и художественные, то-есть размеры и формы наличной талантливости и способы ее восприятия и оценки и печатью и обществом) произвели непоправимую и все увеличивающуюся брешь. И в эту брешь прорывается все напористее и шумнее поток пошлости, в нем же тонет и здравый смысл и ценность красоты.
   Все это очень обобщено. Но говорить о мелочах и подробностях, когда трещит главное, и больно и бесполезно. То, что ты мне пишешь, для меня не новость: я все это давно наблюдаю. И давно убедился, что весь позвоночный столб дела "скривлен систематически, настойчиво и властно. Еще один вопрос меня тревожит -- и то смутно и лениво -- зачем, кому и какая польза от этого искривления? И не нахожу разумного ответа... А ведь "какой прямой цыган был". Если и не совсем прямой, то склонный выпрямляться -- и искривили.
   Тебе покажется странным сопоставление, но, вообрази, я все-таки скажу: весь ужас русского театра в том, что внес в него Московский Художественный театр. Если бы ты видел, что за ужас Пушкинский спектакль.
   Жду твоей пьесы нетерпеливо и обнимаю тебя крепко.

Твой А. Сумбатов.

   

ПИСЬМО ЮЖИНА О. А. ПРАВДИНУ

18 июля 1916 года.

Дорогой Осип Андреевич!

   Сердечно благодарю тебя и за милое письмо и за прекрасно сделанную сводку пьесы ("Шейлока" Шекспира. -- Вл. Ф.]. Представь, она вполне совпала с моею, но заключительный монолог мне в голову не приходил. Мысль эту я считаю вполне удачною и принимаю с тем большим удовольствием, что и в переводе и -- главное -- в подлиннике, если память мне не изменяет, стоит отрывок речи Солонио в кавычках. Конечно, маскарад необходим. Это было очень красиво у мейнингенцев и очень напоминало карнавал в Охотничьем клубе у художественников, в доисторические их времена. Я буду готовить роль по этой схеме, какую ты прислал, и очень еще раз тебя благодарю. Переговори обо всем с Иваном Степановичем [Платоном] и передай ему, что я его прошу только сделать необходимые купюры во второстепенных сценах и монологах, заранее выбросив все, что не существенно. Это необходимо, иначе сцены будут утомлять. Конечно, речь идет о разных экспозиционных сценах.
   Да, друг, тяжело нам с тобою и еще очень немногим -- изображать из себя одиноко торчащие старые деревья в молодой поросли. Тяжело по многим причинам. Могло бы быть гораздо легче, если бы начала новой школы вот уже восемнадцать лет не искажали существа нашего большого и" важного дела, а главное -- если бы не утрачены были в бурном успехе этих начал дорогие старые ценности, особенно главнейшие из них -- углубленность личного актерского творчества, строгость к себе и личная ответственность актера за свои создания. Nature morte {"Мертвая природа" -- одно из постоянно употребляемых Южиным "выражений, т. е. вся "вещественная" сторона спектакля: декорации, обстановка, мебель и т. д. -- Прим. ред.} не в одной опере, да и там декорации, и хоры, и все прочее не заменяют обаяния главных сил. По-моему, спасение театра -- в суровой требовательности к себе, и она должна проснуться в русском актере сильнее, чем последние десятилетия.
   Но и помимо всего до слез жаль Костю [Рыбакова] * и Всеволода [Лазарева]. По-моему, Всеволоду все же легче. Но эта ужасная полужизнь, особенно если в нем теплится сознание, -- просто сил нет об этом думать. Мне эти известия в Тифлисе отравили половину всего, а здесь еще подбавило. Будем бодриться, пока есть силы, по поговорке.
   Обнимаю тебя горячо, думаю быть в Москве 15-го утром. Крепко целую ручки Марии Николаевны -- воображаю, как ей тяжело. Маруся шлет Вам обоим свой горячий, сердечный привет вместе с Катей.

Сердечно твой А. Сумбатов-Южин.

   

1917--1927 годы

   После отречения императора Николая Александровича от престола и образования Временного правительства был назначен комиссаром Государственных московских Большого и Малого театров 7 марта. В первых числах апреля того же года представил комиссару над б. "министерством двора" Ф. А. Головину проект о полном разделении управлений Большого и Малого театров. Остался комиссаром по Малому театру и Конторе. В июне разделил и Контору на две канцелярии -- Большого и Малого театров. Комиссары переименованы в уполномоченных по Большому и Малому театрам с правами директоров этих театров. После дней Октябрьской революции до 1 сентября 1918 года оставлен в должности уполномоченного. Выработал Временное положение Малого театра, утвержденное наркомом А. В. Луначарским, в феврале 1919 года выработал Основное положение, также им утвержденное. По обоим положениям театр автономен, и управление его выборное, утверждаемое правительством. По временному положению во главе управления стоял Совет, выделявший трех членов правления как исполнительную власть. Я отказался войти в правление и оставил за собой должность председателя Совета. По основному положению 1919 года, во главе управления стала пятичленная выборная Дирекция. Я был избран председателем Дирекции и два раза был вновь переизбираем, всегда единогласно.

"Записи..."

   

ПИСЬМО ЮЖИНА П. П. ГНЕДИЧУ

21/8 мая 1918 года

Дорогой и любимый Петя!

   Прости за долгое молчание. Возился с организацией Малого театра на будущий сезон, к которому (с 1 сентября) я заканчиваю свои полномочия, оставаясь председателем Совета; переговоры об утверждении властью нашего нового Временного положения, болезнь, работа по петроградскому Малому театру, наконец, домашние горести (брат жены убит в Калужском уезде, о судьбе остальных нет сведений) и т. д., и т. д. лишали какой-нибудь возможности тебе написать.
   Выдай доверенность Кондратьеву Ив. Макс, он здесь получит все деньги за "Декабристов", а Е. П. Карпов по его сообщению о цифре передаст тебе. По моему расчету, за одиннадцать представлений более 3000--3300. Аншлаги все время на всех пьесах. Грядущее Малого театра выяснилось... на бумаге, подписанной представителями правительства. Мы, по Временному положению, самостоятельны в своем управлении. Оно состоит из: а) Совета (права директора б. императорских театров, но расширенные) и б) правления -- из трех лиц, избираемых Советом -- исполнительная власть. Никакого вмешательства извне в эту систему Временное положение не допускает. Я избран председателем Совета, без утверждения которого "е может быть никто приглашен или удален, включена или снята пьеса, произведен расход, введена годовая смета и т. п. Словом, правительство требует лишь отчета и в числе двух-трех делегатов имеет право участвовать в Совете с паритетными правами с остальными членами. По Временному положению, мы внепартийны и свободны. Как повернется жизнь -- будет видно.
   Правление состоит из члена по художественной части (б. управляющий труппою) -- П. М. Садовский, по административно-финансовой -- И. С. Платон и по хозяйственной -- С. А. Головин.
   При Малом театре состоит канцелярия (б. Контора, б. канцелярия уполномоченного), состоящая в ведении правления. Численно она сведена будет к десяти-двенадцати лицам (управляющий канцелярией, заведующие режиссерским, административным, бухгалтерским, хозяйственным и постановочным кабинетами и пять-шесть писцов). Ведает контролем ревизионный комитет. В него входят четверо выборных от состава театра и несколько лиц (по усмотрению правительства). С заключением этого комитета представляется годовая смета, и бюджет, им установленный, ведется Управлением, то-есть Советом и правлением. На решение Совета нет апелляций.
   Вот тебе общие черты нашей конституции. Что из нее выйдет, покажет будущее. Пока дисциплина полная. Обнимаю тебя крепко.

Твой А. Сумбатов.

   

ПИСЬМО ЮЖИНА Д. X. ПАШКОВСКОМУ

24 августа 1918 года, Москва

Многоуважаемый Донат Христофорович!

   Я получил Ваше письмо * и сообщил его Совету. Те списки, которые Совет Александринского театра желал бы, по Вашему письму, получить от Малого театра, конечно, будут ему доставлены, как только окончательно выяснится наш артистический, технический и служебный состав. Некоторые условия времени затянули его образование. Как и у Вас, кажется, несколько артистов, правда, не главных, но нужных по репертуару, уехали на юг и частью отрезаны, частью боятся вернуться в голодающую столицу. То же наблюдается и в отношении лиц других категорий. Приходится заменять их, и это задерживает печатание списков. Думаю, что в месячный срок, если не раньше, эти списки будут готовы и доставлены Вам.
   Лестное и любезное приглашение пленума, как мне телеграфировала Вера Аркадьевна [Мичурина. -- Вл. Ф.], Совета Александринского театра сыграть у Вас Фамусова и наши переговоры об этом с Вами -- скажу по чистой совести -- "спокойного лишили сна", как говорят о леди Макбет. Отказать в такое трудное время в возможном содействии делу государственных театров я не считаю себя вправе, но, говоря откровенно, до того волнуюсь предстоящим выступлением у Вас, что был бы рад каким-либо "независящим обстоятельствам", которые сняли бы с меня данное Вам слово.
   Я играю Фамусова таким, каким я его наблюдал с детства в самых разнообразных проявлениях. Я десятками знал, если можно так выразиться, его родных детей и внуков, к старости всецело принявших внешность и сущность своего отца и дедушки, так сказать -- создавших себя по его образу и подобию. В создании моего Фамусова я шел прямо от них, а не от тех великих сценических его воплощений, к которым приучил публику, критику и актеров наш театр в лице Самарина, Ленского, Давыдова и Рыбакова, с которыми я играл Чацкого с 1882 по 1902 год, а с последним Репетилова. Мое толкование роли может показаться Петрограду чуждым и странным. Я, например, считаю, что в IV действии, неожиданно увидев Софью (которая "сама его безумным называла") с Чацким, он переживает истинную трагедию, а вовсе не добродушно-сердитое настроение полу комического оттенка, которое почти все основано на фразе "ни дать, ни взять она, как мать ее, покойница жена" и т. д. Каков бы он ни был сам по себе, но в эту минуту он подавлен своим позором, который для него страшен и грозен, -- основательно или нет -- другое дело. В эпоху Грибоедова Фамусов -- объект сатиры гениального автора. В нашу эпоху -- это историческая фигура, типизирующая весь склад русской жизни той полосы; Фамусов не родился барином: это не Голицын, не Нарышкин и т. д. Он, как и Молчалин, столбовой дворянин, женившийся на сестре Хлёстовой, он -- служилая знать, но знать несомненная, сама себя создавшая, как Максим Петрович, путем стучанья об пол лбом и затылком. Фамусов не только представитель, он -- творец, один из творцов того мира, который его окружает и создает горе уму. Но он и умен, умен по-своему, но очень умен: на таких умах, как на дрожжах опара, взошла и процвела старая Россия. Они создали свой мир, ценили его, отстаивали всеми путями и боролись за его власть и давили свободную мысль... на свою же погибель. Все эти стороны гениальные исполнители, мною перечисленные, оттеняли каждый по-своему, но ни один не опускал их, не затушевывал. Эти черты в их бесподобной игре были намечены с достаточной рельефностью, но для меня они -- первенствующие, освещающие всю роль.
   Этим я вовсе не хочу сказать, что весь и всегда Фамусов на всем протяжении комедии лишен своих комических сторон. 'Если бы я это думал, я напоминал бы тех актеров, которые воображают, что герои не спят, не едят, а только совершают подвиги, злодеи злодействуют, а нотариусы составляют акты и ничего больше не делают.
   Вся трудность моего замысла роли в том и заключается, чтобы дать и Павла Афанасьевича со всеми смешными сторонами частного человека, бытовыми чертами барина -- бездельника по убеждению, обжорливого, хитрого, похотливого, по-своему даже добродушного, шлепающего туфлями по всему дому ни свет, ни заря от старческой бессонницы и щупающего хорошенькую Лизу, и Фамусова -- знать, патриарха и крепостника, который совершенно искренне желает "собрать все книги бы да сжечь", ссылает в работу и на поселение и испытывает жгучую боль оскорбленного в своей семейной чести отца, когда узнает дочь в женской фигуре, освещенной огнем свечей в руках его челяди, и т. д. Зализать эти редкие, но громадной важности моменты роли, не дать в них фигуры Фамусова во весь рост -- значило бы лишить образ того значения огромной исторической силы, которая царила два века не личным, комическим часто, внутренним содержанием своих выразителей, а своей сущностью, теми началами, которые ею утверждались в русской жизни. И это надо сделать вовсе не в целях дешевого обличения " не в его тонах, а в целях художественной правды и правильного исторического освещения наиболее цельной и правдивой фигуры прошлого *.
   Эта двойственность задачи и представляет огромные трудности. Я работаю над ним в том театре, с которым я связан всем своим существом длинным прошлым и недолгим будущим. Ничем из своего взгляда я не могу поступиться, как не могу поступиться и теми формами исполнения, в которые я его облек. Поэтому выступление мое в Александринском театре в этой роли требует, чтобы Совет, руководящий его художественными работами, знал это заранее. Поэтому я пишу так подробно об этом Вам, как представителю Совета, уполномочившего Вас вести со мною окончательные переговоры, и прошу Вас сообщить это письмо его пленуму.
   Теперь, согласно нашему уговору, жду не позднее 31 августа:
   1) Всех тех документов, которые нужны для беспрепятственного приезда в Петроград и возвращения в Москву.
   2) Билета и купе в спальном вагоне, конечно -- за мой счет, но добытых Вам", ибо я в этом бессилен.
   3) Кроме того, напоминаю Вам Ваше любезное согласие устроить мне комнату в бывшем доме Дирекции на время моего приезда как на репетиции (я приеду 5 сентября, буду репетировать 6, 7, 8 и 9, уеду 9-го вечером), так и на спектакли (приеду 14-го утром, уеду 19-го вечером, сыграв в шесть дней четыре раза) и кого-нибудь для необходимых услуг.
   Затем маленькая полущекотливая просьба: не в дороге, а на месте я, по словам Хлестакова, совершенно издержался, и если бы Вы перевели мне к этому же сроку одну тысячу из условленных четырех, я был бы Вам очень обязан. Но это не есть непременное условие, как три пункта о разрешении, билете и помещении, и, если по формальным причинам это невозможно, я устроюсь.
   Но если к 31 августа я не получу Вашего уведомления, разрешения и билетов, то я сочту, что произошли те независящие обстоятельства, о которых я писал выше, и -- говорю совершенно искренне -- почувствую большое облегчение: очень меня это волнует, и за последний год работа по театру меня очень утомила именно волнениями. Кроме того, мы с 10 сентября приступаем к репетициям "Посадника" А. Толстого, в котором я играю Глеба, и только искреннее желание быть, чем в силах, полезным Александринскому театру в трудную для государственных театров годину и моя горячая любовь к товарищам) петроградцам, с которыми как автор я связан долгими тридцатью семью годами и двенадцатью пьесами, обязанными своим успехом таланту живых и покойных славных александринцев, заставляют меня согласиться на дорогое и лестное, но очень волнующее меня приглашение. И если судьбе угодно будет снять с меня это, я буду благодарен. Но сам от своего слова не откажусь.
   Не откажите передать дорогим и глубокоуважаемым Вере Аркадьевне [Мичуриной], Надежде Сергеевне [Васильевой], Марии Александровне [Потоцкой], Роману Борисовичу [Аполлонскому] и всем, кто меня помнит из александринцев, мой сердечный привет и принять уверение в искреннем уважении и преданности.

А. Южин.

   P. S. Да. Костюмы Фамусова я привезу свои, московские, парики тоже.

* * *

   Выступал 14, 16, 18 и 19 сентября 1918 года в Фамусове. 19 сентября был избран почетным членом Государственного Александринского театра всем составом театра -- артистическим и вспомогательным. При открытом занавесе был подан малый венок с требованием надеть его на голову, что я наотрез отклонил, и объявлено об избрании {Запись карандашом на письме александринцев от 24 августа 1918 года.}.
   

ПИСЬМО ЮЖИНА П. П. ГНЕДИЧУ

29 марта 1919 года

Дорогой и милый Петя!

   Прости, ради бога, за долгое молчание. И оправдываться не буду -- вся жизнь так складывается, что бьешься целый день до изнеможения, а назавтра оказывается, что все, достигнутое невероятным напряжением воли, труда и энергии, ничего не стоит, рассыпается, как труха.
   Знаменитый декрет о директории в театрах вызвал необычайное напряжение вновь, каторжное напряжение, приведшее, повидимому, к удачным результатам для Малого театра, но надолго ли, ведает бог. Вместо временного нам утверждено Луначарским Основное положение, на тех же принципах автономии, на каких было строено первое. Кроме того, наша директория в составе всех пяти членов не назначается, а избирается театром, состоит из трех директоров по художественной, административно-финансовой и постановочной частям, избираемых труппою, и одного директора по хозяйственной части, избираемого всем остальным служебно-техническим составом театра. По избрании этих четырех директоров избирается уже не группами, а всем театром, то-есть труппою и всем вспомогательным составом, председатель директории, объединяющий все работы по управлению и руководящий всею художественною, служебной) и материальною его деятельностью. Он же составляет план труппы, репертуара и режиссерской работы сезона. Вчера, 28 марта, в директора избраны по художественной части -- Садовский, по административно-финансовой -- Платон, по постановочной -- Головин и по хозяйственной -- Остужев. Председателем я. Пока не знаю окончательно, приму ли. Зависит от ряда условий. Вяжет меня то, что я избран и труппою и всем служебным составом закрытою баллотировкою почти единогласно: и в том и в другом составах поданы были записки с другими фамилиями, кроме моей, всего две-три, а баллотировало сто семьдесят пять человек. Если из этого вычесть мою записку, поданную, конечно, не за себя, получится еще на одну меньше черняков. Вот я и терзаюсь: как уклониться от избрания? Я объявил, что принимаю условно, если будет удовлетворен ряд нужд театра, между прочим -- отведение помещения для студий, училища, репетиционной сцены и т. д. Но к работе надо приступать немедленно, главное -- по репертуару. А у меня, кроме того, тяжелое горе: мой племянник, сын покойного А. П. Ленского, Сасик, выросший на моих глазах, умер в три дня от испанки. Мать и тетка (моя жена, любившая его, как своего сына) буквально убиты горем, а жена его почти сходит с ума. Тяжело невыносимо.
   Пожалуйста, дорогой Петя, найди средство поскорее переслать мне свою новую пьесу, о которой ты мне писал в последнем письме. Я должен представить директории на обсуждение план сезона уже к пасхе, чтобы использовать лето для работ по постановке.
   Крепко и горячо тебя обнимаю. Напиши мне, как налаживается дело в Александринском театре. Меня очень интересует.

Твой всегда
А. Сумбатов.

   

ПИСЬМО ЮЖИНА П. А. КРОПОТКИНУ *

11 июня 1919 года, Москва,
Б. Палашовский пер., д. 5, кв. 7

Глубокоуважаемый князь Петр Александрович!

   Не знаю, как и выразить Вам мою благодарность за Ваше письмо * и дорогое внимание. Только Ваш скорый отъезд мешает мне просить Вас разрешить мне лично быть у Вас теперь же, в эти два дня до Вашего отъезда. Так дорого, так глубока ценно было бы насладиться Вашею беседою и не об одном театре.
   Ваше письмо я сохраню, как драгоценность. А пока прошу позволения поделиться с Вами несколькими мыслями, которые после Вашего письма стали еще отчетливее и четче проступать сквозь мои сомнения и колебания *.
   В 1881 году, чувствуя себя не в силах, во-первых, бороться с непреодолимым влечением к сценической работе, а во-вторых, служить надвигавшейся реакции, я пошел на сцену, порвав временно даже с любимой семьей. Счастье мне помогло: я прямо со студенческой скамьи попал в единственный тогда театр с глубокой художественной и идейной сущностью, хотя и не вполне свободный от сильного налета того, что мне всего ненавистнее и в искусстве всех родов и в литературе: от каботинажа * В тогдашней труппе образовался наш кружок -- Ермолова, Лешковская, Ленский, Рыбаков, я, вся тогдашняя молодежь среди крупных и талантливых представителей труппы 50-х и 60-х годов, связывавших нас с прошлым Малого театра эпохи Щепкина и Мочалова, и этот кружок, очень сплоченный внутреннею близостью, безо всяких программ, чисто интуитивно (что и отвечает артистической природе) поставил своей кардинальной задачей * всеми силами бороться со всем пошлым и дрянным, что наносила жизнь на театр, особенно в руках тогда управлявших им чиновников. Не порывая ни на минуту связи с огромными достижениями предшествовавших художников сцены, но и не останавливаясь на них, не застывая, "волнуясь и спеша" *, мы и по художественным и по идейным побуждениям прежде всего стали работать над героическим репертуаром: впервые, после еще николаевского запрета, на русской сцене и именно в Малом театре раздались пламенные тирады Рюи Блаза, Эрнани, Позы (без вычерков), Эгмонта, Карла V; нами был сыгран почти весь Шекспир, много Шиллера и Лопе де Вега -- всего не перечтешь в кратком письме. "Горе от ума" и "Ревизор" со всем, что они породили, привлекли к себе, кроме нас, еще огромные таланты двух Садовских, мужа [сына Прова Михайловича] и его жену (игравшую 31-го при Вас графиню-бабушку), Медведеву, Федотову, Макшеева, Горева, Акимову, Никулину и др. Шли десятилетия. "Одних уж нет, а те далече" *, и из этой труппы нас осталось немного к тому времени, когда театр как таковой призван силою жизни к великой задаче наших дней -- очеловечить образами и художественными воздействиям" души людей, вырвавшихся из темных бездн былого рабства и -- увы -- принесших в новую жизнь не по своей вине все то, что оно им привило за их долгую и страдную жизнь, приобщить их к великой красоте творчества и освободить от той паутины, которой их обвило прошлое.
   Так я смотрю на театр, и Вам теперь понятно, глубокочтимый Петр Александрович, почему я так пытливо вглядывался в Ваши глаза в моей уборной, дорожил каждым Вашим словом и почему, наконец, в моей благодарности за Ваше письмо главную роль играет гордость за театр, который выдержал трудный экзамен перед человеком и огромной общественной яркости, и Безликого политического значения, и высокого художественного вкуса, видавшим величайшие образцы русского и мирового сценического творчества, а к тому же, несомненно, придающим театру то значение, в которое я верую. Для меня театр призван именно теперь дать русскому народу больше, чем могла бы дать та формальная, принудительная область других факторов его духовной жизни, которая теперь ему открывается, -- официальная церковь, тенденциозная наука и -- как это ни больно -- выветрившаяся литература, заблудившаяся в трех соснах до-безвыходности *... Вы могли -- и имеете право подумать -- "Vous êtes orfèvre, m-eur Josse" {"Вы золотых дел мастер, господин Жос". Цитата из комедии Мольера "Любовь -- целительница". Употреблено в смысле "Вы знаток своего дела". -- Прим. ред.}. Может быть.
   Ни одно доброе дело не остается без возмездия, глубокоуважаемый князь Петр Александрович, и я нашел средство отомстить Вам за ту радость, которую я испытал, читая Ваш анализ моего Фамусова. Позвольте поднести Вам мою книжку о Грузии *, -- первый и, бог даст, единственный мой опыт литературного вмешательства в политическую жизнь. Мне, как грузину по отцу, любящему всей силою души мою если не родину (я русский по матери и туляк по рождению и детству), то отечество и притом столько же, сколько и родину, в грозный час не под силу было удержаться и от желания и от обязанности объективно и искренне, вполне беспристрастно и по возможности сжато осветить вековой период русско-грузинского объединения. Если, несмотря на удручающую корректуру, кое-где искажающую смысл, Вы, в довершение Вашей доброты, уделите Ваше дорогое внимание моей работе, я сочту себя поистине и без всякого преувеличения неоплатным Вашим должником.
   Лишнее говорить, что в будущем сезоне каждое Ваше посе* щение Малого театра будет для него вкладом в его работу, а для меня -- настоящим счастьем.

Высокоуважающий Вас и душевно преданный
кн. А. Сумбатов-Южин *

   

ПИСЬМА ЮЖИНА П. П. ГНЕДИЧУ

1

18 сентября 1919 года

   На этот раз, дорогой и милый Петя, я опоздал встречным письмом -- и случайно. Именно в день, когда я получил твое, я хотел тебе писать, но тот вихрь, который мешал мне раньше, закружил меня с особенною силою, и я пишу только через добрую неделю после того, как наконец собрался.
   Никогда так ярко и отчетливо не проступала наружу l'improductivité slave, как в наши дни. Все соотчичи только и знают, что ныть *, ныть без конца, и ждать, что с неба посыпятся дрова, керосин, масло и сардинки. Но твердо уверены и в том, что их все равно придется покупать у спекулянтов, и сами до того блаженного времени изо всех сил спекулируют, чтобы зашибить деньгу. Спекулируют не на одном сахаре или муке. Спекулируют на том, чтобы подороже продать свои трудовые часы или способности, -- безразлично какие: физические или интеллектуальные, -- и как можно меньше отпустить за полученную цену и часов, и способностей, и продуктов того или другого. Все ложится на те единичные исключения, которым совесть или привычка не только не позволяют практиковать этой системы, но которых эти убыточные свойства еще заставляют удваивать свое напряжение, чтобы всякое дело не застопорилось и не стало окончательно. При этом общем настроении вообрази, зная привычки театральных деятелей, что происходит у нас. Я добросовестно, не по долгой связи и симпатии, а по справедливости, выделяю Малый театр, хотя и не сполна, из этой категории. Пожалуй, еще бывший театр Корша, где собрались отличные работники. Но вообще -- вакханалия халтуры. И -- поверь -- дело кончится тем, что придется беспощадно отмежевываться от девяти десятых "профессионалов", чтобы спасти хоть... воспоминание о театре.
   Настроение у меня ужасное. Ощущение такое, точно я, как безумный, стараюсь голыми руками поддержать со всех сторон рушащиеся стены.
   Театр Корша обратился к тебе с просьбою (этим летом) разрешить ему постановку "Старого Петербурга". Ты, кажется, ничего не ответил. Должен тебе сказать, что театр положительно хороший и дисциплинированная, талантливая труппа.
   Напиши мне, пожалуйста, нужно ли еще прислать свои биографические сведения для энциклопедического словаря или я уже опоздал.
   Если приеду в Петроград, непременно сыграю кн. Александра в "Холопах". Я очень люблю роль. Пришли мне "Обрыв", о нем давно грезит Ермолова. Можем его поставить в будущем же сезоне. В этом она ничего не хочет и не может играть. Даже в свой пятидесятилетний юбилей выступает в одной сцене из "Царя Бориса". Прости бессвязное письмо.
   Очень устал и измучился.

Твой А. Сумбатов *.

   

2

31 декабря 1919 года

Дорогой и любимый Петя!

   Действительно я глубоко замолчал. Но если бы ты знал, сколько мучительной, беспрерывной возни с театром, сколько верст ежедневно приходится проделывать пешком, сколько хлопот и сколько важной работы. Ведь я, например, уже три месяца ежедневно не только репетирую Ричарда III и часто играю, но еще вожусь с ежедневными, непрерывными и скучными ходатайствами о каждом лоскутке холста для декораций, о каждой сажени дров для театра. Я весь ушел в Малый театр, и если я его держу кое-как, то и он является для меня теперь единственным делом, которое наполняет мою жизнь, а пожалуй -- и осмысливает ее.
   Сборы у нас непрерывно полные. Кончина О. О. Садовской -- без преувеличения незаменимая потеря именно для русского искусства, так как никто из актеров так не умел и не умеет воплощать Россию на сцене говором, лицом, всем существом. Надолго сойдет с репертуара несколько ценных пьес, в которых нельзя ее заменить. Я ее очень берег: играла она, когда хотела и что хотела. Она очень ослабела последние годы: почти ослепла, несколько раз болела воспалением легких, последнее и свело ее в могилу. Нельзя было убедить ее покинуть свой старый, обжитой дом: в нем не было ни канализации, ни электричества. Он был грязен и темен, но главное -- ей очень дорог. В нем она и умерла. 12 января нашего стиля мы устраиваем гражданскую панихиду в Малом театре.
   Сейчас у меня была M. H. Ермолова с просьбой отложить ее юбилей до тепла. Очень она интересуется твоею переделкою "Обрыва" для будущего сезона. Как его добыть?
   Е. К. Лешковская перенесла весною сыпной тиф и теперь оправляется, но условия жизни так тяжелы, что и ее, сравнительно молодую, приходится особенно беречь. Очень подумываю о "Холопах" с нею. М. Н. Ермолова вряд ли сможет играть обе роли -- в "Обрыве" и в "Холопах". Дело идет о будущем сезоне, -- этот дай бог довести до конца. Поставил "Ричарда III" (он готов, держат костюмы, пойдет 17 января нашего стиля), возобновил "Фигаро", "На всякого мудреца" и "Пути к славе" Скриба, которые мы уже совсем было приготовили в прошлом сезоне.
   Труппа, особенно мужская, очень требует пополнения. А кому теперь охота итти на тяжелую и ответственную работу на условиях гораздо худших, чем в любом из других театров? Голова идет кругом.
   Все хотел сообщить тебе свой curriculum vitae {Жизнеописание. -- Прим. ред.} для энциклопедического словаря. Думаю, что теперь уже поздно. Не на всякий случай посылаю конспект, из которого ты можешь, если захочешь, сделать пятьдесят-шестьдесят строк. До 1897 года все, кажется, есть в старом издании. Вот что было после.
   Как актер. Сыграл Ричарда III, Отелло, Кориолана, нес весь текущий репертуар. Фигаро, Габриеля Боркмана (Ибсен). Перешел на более пожилые роли. Сыграл из их цикла Фамусова, Шейлока и множество других характерных ролей, не оставляя и героического репертуара. Из ролей легкой комедии четыре года играл Болингброка в "Стакане воды" Скриба. Диапазон, как видишь, обширный. В 1908 году был Москвою отпразднован мой двадцатипятилетний юбилей и в том же году я получил звание заслуженного артиста. Пока настолько силен, что со мною в 1919 году возобновляется вновь "Ричард III", сыгранный мною впервые двадцать два года назад.
   Как администратор Малого театра. Давно и упорно стоял за самоуправление театра. В 1909 году был назначен управляющим труппою Малого театра и был в этой должности вплоть до Февральского переворота 1917 года. За эти восемь лет сильно обновил труппу приглашением ряда выдающихся артистов, ставил не менее четырех-пяти русских и иностранных классических постановок в сезон, отводя остальные пять-шесть постановок русским современным авторам. Впервые была, в их числе, поставлена пьеса П. П. Гнедича с центральной фигурой Петра Великого. Публика, охладевшая в предшествовавшие восемь-девять сезонов к Малому театру, вновь вернула ему свои симпатии, и с моего назначения театр постоянно был переполнен. Много молодых артистов труппы выдвинулось за эти восемь лет. В марте 1917 года по выбору Большого и Малого московских театров был назначен их комиссаром со всеми правами упраздненной должности директора. Провел разделение управления этих двух театров и, отказавшись от должности комиссара по Большому театру, остался комиссаром Малого театра до общей реформы управления театром на основаниях сперва временного, а затем Основного положения Малого театра, выработанного комиссиею под моим председательством, по моему проекту, на основах полной автономии, самоуправления и беспартийности. На выборах по Основному положению в 1919 году всем составом Малого театра избран председателем его Дирекции. Ныне им и состою.
   Как писатель. В 1899 году написал "Закат", 1901 -- "Ирининскую общину", 1903--"Измену", 1905 -- "Невод", 1907 -- "Вожди", 1916 -- "Ночной туман". Ряд статей по общим вопросам искусства. В 1919 году выпустил книгу "В мощных объятиях", анализирующую взаимоотношения России и Грузии за сто семнадцать лет объединения. Драматические произведения переведены на немецкий и французский языки ("Закат", "Цепи", "Старый закал", "Измена" и др.). Шли в Берлине на сцене Королевского театра ("Старый закал" под названием "Im Dienst"), в Вене на сцене Карлс-театра ("Закат", "Цепи"). Напечатаны в "Revue bleu" и других французских журналах. В 1917 году избран почетным академиком. В том же году -- председателем Общества русских драматических писателей. Выпущено вторым изданием в 1909 году полное собрание сочинений в четырех томах. Вот весь послужной список. Освещай, как знаешь.
   Обнимаю тебя, дорогой Петя. Не сердись за молчание -- всяким силам есть предел. Я тебя люблю искренно и сильно, на деле, и думаю о тебе часто и много. Ответь мне. Поздравляю тебя с обоими новыми годами и праздниками.

Твой А. Сумбатов *.

   

3

Мой дорогой и сердечно любимый Петя!

   Был я в Нижнем три недели, ибо у нас ремонт Малого театра затянулся и конца ему не видно, и, вернувшись 3-го, застал вместе оба твои письма. По обычаю, очень расхватан, но по пунктам и с исчерпывающей полнотою отвечу на все тебя интересующие вопросы.
   1. Как я сказал выше, Малый театр переделывается. Есть надежда, что он откроется к 1 января. Первой из двух возобновляемых пьес пойдут "Холопы", и, может быть, с обеими исполнительницами -- и М. Н. [Ермоловой] и Е. К. [Лешковской] в очередь. Заказаны новые декорации, рисунки которых я утвердил вчера. Ввиду сокращения сезона наполовину вряд ли, кроме намеченных на первую, отпавшую, половину сезона "Леса" и "Оливера Кромвеля", что-либо еще мы успеем поставить в январе -- мае 1921 года. "Чертоги Диониса" прочли и Ермолова и Лешковская, и обе так и распределили между собою роли, как ты предполагал. Но будет ли возможно поставить пьесу в этом сезоне -- не думаю, по той причине, о которой я тебе выше пишу. Пока отложим этот вопрос до выяснения многих других, связанных с Малым театром, да и вообще с общей ситуацией московского театрального дела.
   2. Платону передам твое поручение, и деньги будут вскоре тебе переведены...
   3. Предоставляю на полное твое усмотрение установить срок опубликования моих писем к тебе. Кстати: до 1894 года вся переписка моя тоже разобрана и в большом порядке. Все твои письма целы и отделены. С 1896 года, значит за двадцать четыре года, весь мой письменный архив по годам, но не разобран, но твои письма все целы. Мечтаю о приведении его в порядок, но -- где? Когда? Несмотря на шестьдесят три года, еще на десяток лет хочется смотреть в даль...
   4. Невероятно тянет передать бразды правления Малым театром, вернее -- истрепанные веревочные вожжи, которыми правлю множество разномастных, необходимых и, за исключением отдельных экземпляров, далеко не чистокровных коней, какому-нибудь другому ямщику, но... Много "но". Очень бы хотелось в личной беседе перечислить и эти "но", и многое другое. Так, заочно, не выйдет.
   Целую тебя крепко и душевно. Будь здоров, силен, бодр, обычно скептичен, в чем твоя большая сила, а главное -- здоров, здоров.

Твой А. Сумбатов-Южин

   5 октября 1920 года, Москва
   

ПИСЬМО ЮЖИНА В. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО

Глубокоуважаемый и дорогой друг
Владимир Иванович!

   Обращаюсь к тебе с этим письмом, чтобы посильно выразить главе Художественного театра те чувства радости, гордости и благодарности, которые я испытал, когда услышал от тебя 18 сентября о том, что вы, Художественный театр, включили меня в свою среду, да еще почетным ее членом. Прошу тебя, как основателя и директора вашего колоссального художественного дела и как моего "незаменимого, близкого и по духу, и по всей жизни, и по личным отношениям на всем ее протяжении друга, передать моим дорогим друзьям и новым товарищам по работе не только мою беспредельную душевную благодарность, но и самую искреннюю любовь и дружбу, которую я докажу делом, если буду жив и хватит сил.
   Свершенный вами великий сдвиг почти двадцать пять лет тому назад был слишком значителен и смел, чтобы те, кто стоял близко к русскому театру, могли отнестись к нему безразлично. С каждым новым сезоном вы продолжали этот сдвиг, зачастую отбрасывая и отрицая то в ваших смелых исканиях, что еще год назад утверждали как огромное достижение. Эта -- если можно так сказать -- всесторонняя беспощадность дала русскому театру необычайное расширение горизонтов, почти небывалое углубление, а вам -- торжественную победу и всемирное признание, но вместе с тем -- целые полосы таких художественных течений, которые частью или целиком шли против вашего. Так и надо, так и следует. Не маслом смазаны те колеса и рельсы, на которых и по которым катится искусство в бесконечную даль будущего...
   Когда мне казалось, что вашу центробежную силу нельзя не считать угрозой большим накоплениям прошлого, когда мне казалось, что ваш" дерзания могут с корнем вырвать многое, что я считал и считаю особенно ценным и нужным театру, я прямо и открыто говорил против вас. Но мало найдется таких постоянных ваших друзей и поклонников, которые так любовно и радостно приветствовали бы вашу действительную победу -- а их было много, -- как я. Судьба наградила меня счастливой чертой характера рядом со многими несчастными: я сильно чувствую горечь и обиду, когда что-нибудь низкое или лживое имеет ослепительный успех, но я не знаю чувства зависти к победе действительной, жизнедеятельной и талантливой силы. Это свойство спасло меня от многих тяжелых минут и болезненных ощущений и дало мне много радости в жизни. Я часто ошибался в оценке явления, но если оно казалось мне верным, ярким, талантливым -- будь то талант актера или драматурга, или" успех целого театра, -- я поистине и искренне был счастлив. Может быть, именно это свойство и помогает мне бодро нести мои шестьдесят пять лет, и во всяком случае оно дает мне и нравственное право принять от Художественного театра ту великую честь, которой он меня осчастливил.
   В тот же день, когда я услышал от тебя в Большом театре эту радостную весть, дорогой Константин Сергеевич поручил передать мне его большой портрет и трогательное по сердечности поздравление. Я уже не успел захватить его здесь, а писать вдогонку, в Берлин, вряд ли успею до моего отъезда. Надеюсь встретиться с ним, если попаду за границу, но в этом письме не могу не вспомнить о его дорогом подарке и не принести ему моей сердечной и горячей благодарности.
   Еще раз, мой горячо любимый друг и брат Владимир Иванович, прими и передай мой благодарный привет и совершенно искренние пожелания всему художественному составу нашего (с гордостью пишу это слово) Театра счастья, покоя, радости и успеха. Обнимаю вас всех.

Почетный член Художественного театра
А. Сумбатов-Южин.

   19 сентября 1922 года, Москва
   

ПИСЬМО ЮЖИНА ПРЕДСЕДАТЕЛЬНИЦЕ КОРПОРАЦИИ АРТИСТОВ МАЛОГО ТЕАТРА А. А. ЯБЛОЧКИНОЙ

Дорогая Александра Александровна!

   Позвольте обратиться к Вам, как к председательнице нашей корпорации, с просьбой довести до сведения правления следующее:
   Зная, как часто острая нужда или особенные напасти обрушиваются на наших дорогих товарищей по труппе и всему основному составу, я прошу Правление корпорации принять от меня один миллиард (сто тысяч рублей дензнаками 1922 года) с тем, чтобы на процент с этой суммы Правление корпорации могло оказывать посильную помощь тем, кому оно считает нужным по своему усмотрению. Если же получится остаток от этих процентов, то присоединить его к фонду или употреблять в тех случаях, когда получаемых вновь процентов нехватит для удовлетворения нужд труппы. Все эти и другие, могущие встретиться решения прошу Правление постановлять также по своему усмотрению.

Целую Ваши ручки.
Душевно Вам преданный А. Южин.

   28 сентября 1922 года, Москва
   

* * *

   В 1923 году к 15 мая единственный автономный театр Малый был причислен к остальным, в которых введен принцип единоличного управления, причем во главе театра стоит директор, назначающий на все остальные должности и приглашающий артистический состав. Решено это было во время моего четырех с половиной месячного отпуска зимою. Мне было предложено немедленно по возвращении 1 февраля занять должность директора. Я настоял на том, чтобы сезон 1922/23 года был доведен до конца при действии Основного положения Дирекцией прежнего выбора. 15 мая по моему же настоянию и за моим отказом от директорства, до выяснения всех условий дела, образована была реорганизационная комиссия, закончившая свои работы к 15 июня. По утверждении се постановлений 25 июня 1923 года я принял (скрепя сердце) должность директора Малого театра и вступил в нее 1 июля 1923 года -- через сорок один год после начала моей службы в нем. Цо то бендзе? Плохо бендзе. Надеюсь на бога и на правое дело.

"Записи..."

   

ПИСЬМА ЮЖИНА П. П. ГНЕДИЧУ

1

22 июня 1923 года

Мой дорогой, мой милый Петя!

   Если бы я не знал, что Вы двое (ты и мой родной брат Владимир) совершенно не считаетесь с моей корректностью как корреспондента, я бы стал подробно тебе объяснять, что мне помешало ответить тебе на два твоих последних письма. Но, думаю, ты меня поймешь и с полуслова.
   Из Кисловодска (в начале или половине ноября) я тебе писал, и довольно много. Очевидно, ты, как, впрочем, и жена и А. Ф. Кони, писем моих, высланных в этом периоде заказными (в чем есть расписки), не получили. С тех пор я тебе действительно не писал. Почему? А вот почему. (Но все твои поручения к Обществу р[усских] д[раматических] п[исателей] исполнялись.)
   Я взял полугодовой отпуск за сорок лет: с 1/2 октября по 1/2 апреля. Распределил его так: до 1 декабря -- Кисловодск, 1 декабря -- 1 февраля -- Тифлис, 1 февраля--15 апреля -- заграница. Только что я собрался выехать из Батума, как получил из Москвы телеграмму -- вернее, телеграммы -- о немедленном возвращении в Москву, ибо, пользуясь моим отсутствием, назначили, кроме уже существующих, еще шестого директора в Малый театр, некоего Скороходова, чем явно была нарушена "конституция" Малого театра, вернее -- его автономия. У нас все члены Дирекции -- председатель, директора художественной, административно-финансовой, постановочной и хозяйственной частей -- были выборные: председатель -- всем коллективом, три первых директора -- труппой, последний -- рабоче-техническим и служебным составами. (Вопросы решались по всем частям коллегиально, с известной решающей ролью председателя.) С моим отъездом каждый стал независимо править своей частью, да и враждовать друг с другом. Получилось несколько незначительных, впрочем, lapsus'ов, чем и воспользовались враги автономии Малого театра, единственной, удержавшейся до последнего времени. С моим приездом (2 февраля) в Москву коллективное управление по выборам признано неудовлетворительным. Несмотря на то, что еще при его введении я говорил, что и у пяти нянек, да еще выборных, дитяти не будет лучше, чем у семи, я на предложение Луначарского -- немедленно взять единоличное директорство -- наотрез отказался, под предлогом, что на ходу поезда паровоза не чинят, и поставил условием закончить сезон при действующей конституции. Сезон закончился среди постоянной мелочной работы, не дававшей мне вздохнуть, так как, действительно, многое расшаталось (вместо 4 постановок, намеченных мною перед отъездом к 1 февраля, была поставлена одна -- "Снегурочка". С 1 января до конца марта жевали "Недоросля" и т. д.). Когда кончился сезон, да и несколько раз раньше, и Луначарский, и труппа настойчиво требовали, чтобы я немедленно принял должность *. Но положение было такое -- ив денежном и в правовом отношениях, -- что я не мог согласиться и предложил сперва назначить комиссию для выяснения всех этих сторон дела, и уже после ее результатов обещал ответить да или нет на их требования. Луначарский на это согласился, образовал такую комиссию, названную, ввиду отмены нашего "Основного положения", "реорганизационною", которая с 16 мая по 11 июня имела ежедневные, по шесть-семь часов, заседания, кроме ночных заседаний подкомиссий и моих домашних разработок (тоже ночных) целого ряда вопросов. Весь этот срок Луначарского в Москве не было -- он ездил в Сибирь и вернулся числа 12--13 июня. Комиссия выработала ряд положений, действительно обоснованных и принципиально важных, смету, штаты, правила службы,-- словом, все, что может быть действительно прочными рельсами для Малого театра. Кроме того, она произвела перебор личного состава персонально всех служивших по Малому театру и его сюккюрсалю -- театру "Вулкан", сведя их число до четырехсот восемнадцати, то-есть сократив приблизительно на двадцать пять процентов. Это ты в твоем последнем письме, вероятно, и называешь "столпотворением вавилонским". Но столпотворение не в этом: ценные элементы театра не пострадали. Столпотворение не в том, что произошло и происходит в Малом театре, а в том, что происходит рядом с ним. Некогда и трудно все писать, но ваш петербургский Экскузович играет в этом столпотворении незавидную роль. Это в скобках.
   Работы комиссии, представляющие собой два тома протоколов и приложений, резюмированы на двух листах. Эти листы содержат в себе тринадцать пунктов. По утверждении их коллегией Наркомпроса, каковое должно последовать в субботу 24 июня, послезавтра, я только и решу в зависимости от утверждения и, главное, от средств, которые будут отпущены Малому театру, могу я или не могу принять директорство. Браться за дело, без достаточной возможности оправдать огромную ответственность за него, я не могу. Поэтому, хотя уже сегодня объявлено в официальных "Известиях" о моем назначении, этому верить нельзя: я еще этого назначения не принял. И не приму, раз не будет исполнено то, что нужно для дела.
   Перехожу к делу, то-есть к делам.
   1. Послано распоряжение Е. П. Карпову о выплате тебе 6170 рублей (6 170 000 000) по листу и 6000 аванса. Больше пока нам трудно. Прилагаю письма "Замкондратьева" С. Д. Разумовского.
   2. Как я решу вопрос о должности, я тебе сообщу так или иначе.
   3. Если можешь, вышли мне на всякий случай экземпляр твоей переделки "Обрыва". Но непременно.
   4. "Холопы" удержатся на будущий сезон.
   5. Сообщи твой летний адрес.
   "Обрыв" мне будет очень нужен, если я даже не возьму управления.
   Да. 6. Никогда не верь Бахрушину -- он все путает. Я ему сказал, что я очень виноват перед тобой -- не поспеваю писать. Он тебе передает, что я жду от тебя письма. Я ему говорю, что ты мои письма хочешь передать в Петроградский музей, он их просит будто по моему желанию отдать ему. Письма написаны тебе, они твои, располагай ими по своей воле.
   Крепко целую ручки твоей милой жены, а тебя обнимаю так горячо, как люблю, любил и буду любить, пока жив. Ведь нас немного осталось, да и в прошлом нас, действительно близких, было очень немного.
   Если встретишься с А. Ф. Кони, передай ему мой горячий и сердечный привет и поклон.

Твой всегда
А. Сумбатов.

   

2

23 августа 1923 года

Горячо любимый друг мой, милый Петя!

   Опять в долгу у тебя на два твоих письма. Хоть казни, хоть милуй. Но собрать труппу, распущенную на лето, наметить репертуар хотя половину сезона в двух театрах, Малом и Филиальном со Студией, коренным образом реорганизовать всю финансово-хозяйственную часть, набрать весь вспомогательный состав, начальников отдельных частей, ознакомиться детально со всеми недрами и шахтами всего театра, изыскать денег на ведение дела, выдержать сотни истерик и вдвое всяких претензий, вычистить всякие клоаки и... пройти сквозь другие такие же, для отдыха прочесть восемьдесят семь пьес, большею частью напечатанных так, что после каждой надо лежать с холодными примочками на глазах, -- все это если и не оправдание, то, право, еще очень смягченное в красках объяснение. Признаюсь по чести, хотя для меня всегда отдых письмо к тебе, но я и сегодня не мог бы взяться за перо, если бы меня не мучило твое последнее письмо.
   Оно меня и огорчило и взбесило. То, что ты пишешь об отношении к тебе Александринской дирекции,-- возмутительно. Надо совсем потерять всякую связь с прошлым этого театра, чтобы так относиться именно к тебе, столько ему отдавшему. Я уже говорил об этом Луначарскому, который отнесся к моим словам и рассказам с полным сочувствием, но практически надо что-нибудь выдумать нам самим и определенно указать ему, что надо сделать. Иначе все ограничится платоническими соболезнованиями, или, в лучшем случае, каким-либо ходатайством, или рекомендацией, которые реальных плодов не принесут. Он уезжает сейчас (25 августа) на месяц в Крым. За это время реализуй свои планы -- я думаю, что с моей настойчивостью я успею в деле привлечения его к активному содействию: пусть то будет издание на государственный счет или чисто "персональная", как теперь любят говорить, компенсация. В разговоре я ему прямо сказал, что, по моему мнению, лучшего по вкусу и опытности руководителя Петроградской государственной драмы, чем ты, я не знаю...
   "Обрыв" по многим и внешним и внутренним причинам поставить не удастся. Общее мнение, что сценический интерес у романа слаб, а лейттема считается побледневшей перед всем, что пронеслось с его появления. "Холопы" удержу на репертуаре, насколько возможно. Думаю, что гонорар за представление, вероятно, примерно в 60 руб. золотом за представление, что -- примерно же -- составит по нынешнему курсу около 10 миллиардов. Пишу спешно, целую тебя и ручки Лины Осиповны. Жду твоих демаршей.

Горячо тебя любящий А. Сумбатов.

   

* * *

   В 1924 году два припадка астмы: после первого, 5 мая 1924 года, решил сдать столетний юбилей Малого театра и отказаться от директорства. Перед вторым припадком 10/11 ноября 1924 года, после юбилейных празднеств, среди которых я играл Отелло с особенной силой, я, чувствуя себя разбитым, подал в отставку. Она не была принята Наркомпросом (и лично Луначарским и Коллегией), и мне дали годовой отпуск за границу для лечения. 1 февраля 1925 года выехал во Францию. В феврале скончалась Федотова, в мае убило крушением поезда Шухмину, 12 июня скончалась Елена Константиновна Лешковская и в конце июня -- Владимир Николаевич Давыдов. Ужасные месяцы. В июле в газетах пошел слух о том, что я освобождаюсь от должности директора, опровергнутый в "Известиях" письмом А. В. Луначарского. Но 11 декабря я сам подал в Париже прошение об отставке, и постановлением Наркомпроса от 30 декабря 1925 года назначен почетным директором Малого театра и председателем его Художественного совета с особыми правами общего руководства делами с 1 января 1926 года. Из-за границы вернулся 20 декабря 1925 года.

"Записи..."

   

ПИСЬМА ЮЖИНА А. А. ЯБЛОЧКИНОЙ

1

16 августа 1924 года,
Nice, Franc,

Мой дорогой и любимый друг Александра Александровна!

   Скоро Вы должны вернуться в Москву, и с этим расчетом я и пишу Вам. Как мне Вас нехватало все лето, Вы себе представить не можете. Воображаю, как Вы работали в поездке" но, каюсь, мне думалось, что из какого-нибудь города Вы черкнете мне открытку. Ведь вот уже больше четырех месяцев, как от Вас ни слуху ни духу, и я только окольным путем, через Мульку и изредка Катю, получал о Вас известия, о Ваших успехах и прекрасных делах всей поездки. Кажется, это было единственной хорошей вестью, полученной мною из Москвы. Собрался было в половине июля писать Вам в Кисловодск, но как раз в это время получил оттуда письмо, которое шло месяц. Это отбило у меня охоту, и я решил написать Вам в Москву ко дню Вашего приезда, 20--25 августа, как я рассчитывал. Вот за него-то я теперь и берусь, чтобы дать Вам краткий обзор этих четырех месяцев перерыва нашей переписки. С половины марта я здесь, значит пять месяцев, и еще останусь месяца полтора, приблизительно до первых чисел октября. Так категорически требуют мои доктора. Море и юг, очень внимательное леченье и строго мною выдержанный режим дали изумительные результаты. Не только не было ни одного припадка удушья (чего, впрочем, и в Москве не было с 10 ноября по день отъезда), но совершенно прошли эти невыносимые боли в груди, которые нет-нет, да и схватывали меня в прошлом году летом в Кисловодске и, вплоть до большого припадка 10 ноября, ежедневно мучили меня весь сентябрь и октябрь в Москве и с которыми я играл и Шейлока, и Отелло, и Фамусова, тщательно их скрывая от всех и кусая иногда на сцене до крови губы своими, хотя и благоприобретенными, но острыми зубами. У меня оказалось сердце, измученное неврозами (по-моему, директорского происхождения), но сильное и здоровое, и оно-то и справилось с хроническим воспалением аорты, причинявшим мне невыразимые боли. Одной из них Вы были свидетельницей в училище еще в 20-м году, на репетиции "Кромвеля", если Вы помните. Умный кисловодский Полонский на это и обратил все свое внимание и сохранил меня до Ниццы. Теперь, по рентгену и самочувствию, аорта бесследно избавилась от воспалительного состояния, но, конечно,-- как говорят доктора здесь -- il faut le bien fortifier. Вот эта фортификация и задержит меня здесь до декабря. Доктор Аитов, мой главный парижский врач, прямо сказал мне, что если я не дам русской осени свести к нулю все леченье, он ручается за то, что я буду "моложе прежнего". Каково?! Но, прибавил он,-- и началось бесконечное перечисление, которое сводилось к необходимости учитывать свои силы, вино, волнения и т. д. без конца.
   Здесь я все это учитываю. Пять месяцев здесь и полтора в Париже -- как летит время -- я не выпил рюмки коньяку, ложусь в двенадцать и встаю в девять и т. д. В Монте-Карло съездил раза три-четыре и то не играл, чтобы "волнения" и прочее... Признаться, все это надоело, но результаты изумительные. Все это я пишу Вам, зная, что Вам Ваш старый и верный друг не надоест, говоря о себе, это во-первых. А во-вторых, пишу для того, чтобы объяснить Вам, что помогло мне вынести все эти невыносимо тяжелые удары, которые щедрая судьба обрушила на нас. Дорогая Александра Александровна! Как я ни был готов к известию о кончине незабвенной Елены Константиновны, но я -- от Вас я ничего не скрываю -- чуть с ума не сошел от горя и тоски. Никакие усилия убедить себя, что семнадцать лет ее невыносимых страданий кончились, что ее жизнь была давно не жизнью -- не помогали. Перед этой ужасной вестью глубоко потрясла меня трагическая гибель бедной Верочки [Шухминой], такой жизнерадостной и еще полной сил. И тут не помогли мысли, что она была уже на пороге своей сценической карьеры, что сцена ей не дала бы уже ничего. С особенной яркостью встала передо мной Ваша неисчерпаемая доброта и чуткость, с которой Вы дали ей последнюю ее роль в Ваш бенефис, против даже, кажется, моего желания. И как громом поразила, наконец, меня неожиданная кончина гиганта русской сцены -- Владимира Николаевича [Давыдова]. Май и июнь сыпались эти удары, и будь это в феврале или даже марте -- мне их бы не выдержать. Наконец, точно всего было мало, получил я известие о кончине моего старого друга П. П. Гнедича... Точно судьба ждала моего отъезда, чтобы убрать из жизни целую полосу прошлого. Как ни окрепло мое сердце, но все-таки меня спасла от беспрерывных мыслей работа, в которую я ушел с головой, и близость Маруси. Еще в мае, в начале, я почувствовал, что ниццкое солнце и известковая пыль, от которых я не остерегся, посадили мне какой-то туман, точно пятно на левый глаз, а им только с детства я могу читать и писать, у меня астигматическое зрение. Но служил он мне всю жизнь за двоих и видел, к счастью и теперь видит, на три аршина под землей. Два месяца с ним возился чудесный доктор Карлотти и к половине июля вернул мне его совершенно таким же, каким он был, если не лучше. В эти-то два месяца и посыпались все эти беды. Однако я за то время продиктовал Марусе очень большую статью о театре, для первого тома моих сочинений, который выходит в Париже к октябрю. Это было время почти до половины июня, но до половины июля я все же не мог взяться за прерванную работу над моей новой пьесой из эпохи итальянского барокко, которую начал еще сорок лет назад, приступил к ней вновь в Кисловодске в прошлом году и здесь, вблизи Италии, глаз прервал начатое продолжение в конце апреля. Пьеса, далекая от современности, увлекла меня, как вихрем, но сперва глаз, а потом град московских несчастий не дали мне за нее взяться до половины июля, зато за последний месяц я работаю над ней целые дни -- и это огромное счастье. Она выйдет в Париже и Берлине по-русски, по-французски и по-немецки этой поздней осенью. Живу я совершенно изолированно, почти никого не принимаю. Даже самое помещение наше -- с дивной террасой на море -- находится в совершенно обособленном корпусе, в котором четыре этажа, и во всех живем только мы одни, как в средневековом замке.
   Как я расписался и как Вам надоел! Но еще минутку терпенья. Пьеса, по-моему, вряд ли подойдет к нам, да и вообще я пишу ее, не думая о представлении. Там, что выйдет, я еще не знаю. Как раз, когда я в июле принялся за нее, мне сообщили о каком-то распоряжении по театрам, в котором, как я после узнал, "для сохранения моего здоровья" кто-то сместил меня с должности директора и "оставил" артистом. Кажется, А. В. Луначарский немедленно аннулировал это распоряжение, выпущенное во время его нездоровья, а недавно и окончательно ликвидировал своим опровержением печатные слухи *. Но меня это известие застало за письмом к нему, в котором я, еще ничего не зная, просил его не рассчитывать на то, что по возвращении в Москву я останусь директором Малого театра, с которым меня связывает не директорство, а органическое участие в его великой работе на протяжении почти половины его существования и вся жизнь, целиком в него ушедшая. Причин этому неизменному решению много. Они меньше всего лежат в моем здоровье. Письмо это было заклеено к отправке, когда мне подали телеграмму, извещавшую о распоряжении. Оно стало бесполезным: без меня меня женили. Я решил ни одним звуком на это не отозваться и ждать, что будет. Когда вышло опровержение А. Вас, я послал ему письмо, в котором, благодаря его за чуткость и вообще за осушение этого гнилого болота, тем не менее повторил содержание непосланного письма и добавил, что на этом решении я твердо стою и теперь. Это непосланнэе письмо задумано было мною еще в июне, но я не знал, куда ему писать, в Москву или куда-нибудь по его летнему отпускному адресу. Когда я получил это извещение, завертелась у меня в голове фраза Кречинского Расплюеву: "Все-то ты, Иван Антоныч, торопишься. Все будет, и Владимирки не минешь". Эту фразу я Вам только и пишу, хочется с Вами посмеяться. В самом деле, какое нетерпение. Неужели все те "друзья", которые состряпали это санитарно-административное распоряжение, не знали, что я давно нес директорство, как тяжелую ношу, и не поняли, что я еще в Москве решил от нее избавиться? Мало у них нюха. Если же вся кампания велась с целью меня оскорбить, распорядившись мною без моего ведома и спроса, то тут они жестоко ошиблись и вместе с "сочувствующими" не учли меня, как следует. Не стоит и говорить о них, но я не мог не осветить Вам, дорогая Александра Александровна, настоящей подкладки этого психологического этюда. Грустно и стыдно за этих людей. Их влияние растлевает нашу труппу. Я еще горячее издали люблю и ценю ее -- ведь громадное ее большинство мои капризные, но богато одаренные дети, и я берег их, как родных, не жалея себя, ни капли досады не испытывал за все те курбеты и фокусы, на которые их подбивали. Я сам актер " все понимал.
   Четвертый лист! Да что ж это такое! Оторву половинку, а то выйдет целый акт, да еще мой! Только что хотел это сделать, как мне подали Ваше дорогое письмо от 25 июля из Кисловодска. 24 дня оно шло! Ужас! Надеюсь, Ессентуки и Кисловодск благодетельно подействовали и на Ваши нервы и на весь организм. Выбросьте из головы все воспоминания о покойной Гликерии Николаевне, у нее был особый и редкий вид подагры, а Вы, клянусь Вам, долгие годы будете твердо ходить. Но 51 спектакль в два месяца! Безумная расточительница! Мотовка! После такого сезона! Я так рад Вашему письму, что готов прыгать козлом. Расцелуйте за меня Ваших милых спутников -- Сережу Головина, Мишу Климова и Провку [Садовского], которых я очень люблю и постоянно вспоминаю. Скажите Сереже, чтобы он мне написал сюда непременно. От остальных не дождешься. А Вы, дорогая Александра Александровна, были всегда ангелом-утешителем, такой и остались. Вообще, будьте как всегда моим дорогим уполномоченным и передайте, как наша председательница, мой дружеский привет всем товарищам вместе и порознь и всему составу нашего театра сверху донизу мое горячее пожелание самых лучших достижений и успехов в наступающем сезоне. Если можно, сообщите лишь точно день открытия сезона, я пошлю официальное приветствие на имя Влад. Конст. [Владимирова] и Вам, как представительнице и старейшей по службе, заслуженнейшей по своей художественной деятельности активной участнице труда Малого театра. Впрочем, лучше уж я приложу к этому письму два официальных листка -- распорядитесь ими по Вашему усмотрению.
   Итак, до свиданья. Почти все сказал, что не требует личного разговора. Остается сообщить точные, хотя пока гадательные, предположения о моем местопребывании до возвращения. До 20-х чисел сентября я здесь, адрес на первом листе. Вероятно, с 20--25 сентября до 10 октября я в Париже по моим литературно-театральным делам и для последнего совещания с докторами, думаю продолжать в Германии, а может быть, и на севере Франции, чтобы подготовить себя к московской зиме и не сразу с блаженного юга попасть в ее суровые лапы. К декабрю надеюсь быть дома. Писать Вам буду теперь из Парижа. Адрес мой будет известен моим. Планы мои по возвращении я написал, и Вы поделитесь ими со всеми, с кем Вы сами найдете нужным поделиться. Еще раз обнимаю и целую Вас и Ваши дорогие руки, что мысленно сто раз делал за Вашим письмом. Ваш неизменный друг, горячо Вас любящий А. Южин.
   Маруся крепко-крепко Вас целует. Она тоже возится с подагрой, отражающейся на ее ходьбе. Но, слава богу, в общем она здорова и бодра.
   Еще целую Вас горячо.

Ваш А. Южин.

   

2

2 февраля 1925 года, Себеж

   Дорогая, сердечно любимая Александра Александровна, прошу Вас, как моего старинного друга, как нашу председательницу и как старейшую нашу активно работающую артистку, принять от меня просьбу передать всем моим горячо любимым товарищам по сцене, всем дорогим сотрудникам по театру, без различия профессий, цехов и положений, мой братский и дружеский привет и неизгладимую любовную память о них.
   Сегодня пересекаю границу с мыслью о бесценном Малом театре и всех Вас.
   Горячо целую Ваши ручки. До свидания.

Ваш А. Южин.

   

3

12 марта 1925 года, Париж

   Ну, мой дорогой друг, моя милая Александра Александровна, здравствуйте. Я зажился, залечился и захлопотался в Париже. Очень отдохнул, заметно поправился и многое наладил в смысле литературы. По театральным и кинематографическим моим замыслам тоже кое-что устраивается. Завтра уезжаю в Ниццу, пока адрес "Poste restante" (Nice, Alpes Maritimes). Здесь очарование. Дешевизна вот какая: я на платье требователен и все-таки купил себе готовое, три пары, прекрасно, как на заказ сидящие, великолепного материала, за 84 рубля на наши деньги, все три пары. Завтрак (я не обедаю) -- встаю в 8, пью чашку кофе с молоком, в 2 часа -- кусок мяса или рыбы, полдюжины устриц, кусок сыру и одну бутылку местного эля или пива, вечером одну чашку кофе или стакан молока -- et voilà tout, как говорим мы, французы. Так вот весь этот завтрак стоит -- на прекрасном сливочном масле -- 1 рубль 10 коп.
   Не уписал всего, беру второй листок.
   Как я ни был готов к кончине Гл. Ник., она меня больно укусила за сердце. Ведь целая эпоха нашего театра ушла с ней в могилу. Она была связью с эпохой Щепкина и Садовского-деда, а я с ней играл и сыновей и любовников и Макбетов. Она была огромный человек. Да будет легка ей земля, на которой она много радовала и много страдала.
   На Вас я смотрю как на лучший живой электрический проводник моих чувств к бесконечно мне дорогому нашему театру. Хотя мне здесь и хорошо и полезно, но как я вспомню эти безмерно дорогие старые стены, так и засосет. Но ему нужны сильные и здоровые работники. Постараюсь по мере сил стать таким к возврату, хотя, по правде говоря, чем дальше я отхожу, тем тяжелее мне мысль о возврате к управлению. Не знаю, вернется ли к Вам директор, но актер и драматург непременно, если будет жив.
   Дуся моя, милая Александра Александровна, я послал И. А. Рыжову наудачу телеграмму к юбилею. Поздравьте его еще за меня и обнимите его крепко, крепко. Перецелуйте всех моих товарищей и товарок, пожалуйста,-- не пропуская красивых, а их много у нас. Вас крепко, крепко целую и так же крепко Ваши ручки. Разве в Монте-Карло съезжу, а то без дураков мало приходу.

Искренне Вас любящий
А. Южин.

   Когда повидаешь чужих актеров, больше научаешься ценить своих. Передайте это нашим, но не с тем, чтобы они зазнались.
   

4

8 апреля 1925 года, Ницца

   Дорогая-дорогая Александра Александровна! Я получил Ваше большое, интересное и полное сердечности письмо и много раз его перечел. Здесь, в Ницце, я почти месяц, лечусь со всею добросовестностью, на которую способен и свидетельницей которой Вы были в Кисловодске: мяса не ем, ложусь в 12--1 час, встаю в 7--8 утра, много работаю над новой пьесой, над статьей для издания моих пьес в Париже, на что заключен договор, над посильной корректурой принятых к постановке в Италии и, по переговорам, в Стокгольме переводов "Измены", "Ночного тумана" и "Старого закала" на итальянский язык, словом -- над моей литературой; буквально нигде не бываю, а в голове все время мысль о нашем дорогом и могучем Малом, с которым я сжился до того, что не отделяю его жизни, его печалей и радостей от своих. К счастью, последних, по письмам Вашему и Кати с Мусей и Лиды Ленской, больше, если не считать страшной потери -- увы, неизбежной, хотя долго ожидавшейся,-- смерти Гликерии Николаевны.
   Я просто счастлив каждой вестью о наших успехах, в том числе о последнем в "Фиеско", бесконечно рад, что Вл[адимир] Константинович Владимиров] так верно и твердо ведет дело и сближается с нашей блестящей и самоотверженной труппой. Я чуть не наизусть выучил заключительные слова письма Ивану Андреевичу [Рыжову] А. В. Луначарского, где он говорит об успехе и признании публикой Малого театра, о том, что он идет впереди всех театров по платной посещаемости. Это очень важно. Есть поговорка -- "красавица, да не всем красота моя нравится". Что Малый т[еатр] -- красавица, я знаю давно. Но что его красота всем нравится, это дорого и важно. К сожалению, именно театр как художественное творчество живет минутой, а затем -- лишь в отражениях на душах зрителей. Это не статуя и не книга, живущие вечно. Вот почему я и рад успеху: он закрепляет значение театра. Будьте, как всегда, посредницей между мною и моими дорогими многолетними друзьями и сотрудниками: передайте всем нашим мой горячий привет, любовь и поздравления.
   И болею за Вашу усталость и рад тому, что Ваши дорогие силы не ослабевают в нашей гигантской работе. Прочная Вы и высокоценная сила в нашем деле, моя дорогая Александра Александровна, мой любимый друг.
   Катя пишет, что, по Вашим словам, требуется мое согласие на выдачу права ношения нашего столетнего знака Розанову, Фомину, нашим бывшим артистам и служащим в библиотеке. От души даю это согласие, о чем прошу Вас сообщить Владимиру Константиновичу.
   Итак, моя любимая Александра Александровна, до свиданья. Берегите себя и сообщите, куда и как Вы предназначили свое лето. Не судите меня за неаккуратность в письмах. Я их не люблю писать. Все хочется говорить, а не чертить строчки, которые все-таки всего не передают. Я очень окреп, но для сценической работы мне надо минимум еще строгого режима и -- главное -- солнца еще месяца четыре, если не полгода. Сердце у меня хорошо, но аорта воспалена и дает себя знать. В Монте-Карло моем дорогом еще не был ни разу!!! Месяц!!! Каков характер?
   Я целую Вас крепко, крепко и Ваши дорогие ручки.
   Маруся Вас сердечно обнимает.
   Еще раз всем мою любовь и дружбу.

А. Южин.

   

5

18 августа 1925 года, Ницца

Глубокоуважаемая Александра Александровна!

   Не откажите передать моим дорогим товарищам по труппе мой сердечный и дружеский привет и пожелание после тяжких потерь, перенесенных Малым театром, еще дружнее и теснее сплотиться на его великой сцене в своей высокоталантливой работе. Я бесконечно счастлив, что наша труппа не имеет соперников на европейских сценах по своей силе и яркости, в чем мне лично привелось убедиться, и невыразимо страдаю, что временно болезнь не позволяет мне работать в ее рядах. Глубокоуважающий Вас

А. Южин.

* * *

   1925/26. В первый раз после перерыва выступил в Фамусове 15 января 1926 года. Спектакль незабываемый по теплоте приема и публики и труппы. Вскоре, в начале февраля, заболел воспалением легких. Еле выжил и вплоть до Кисловодска и в Кисловодске до августа страдал припадками одышки. Профессор Д. Д. Бурмин руководил вместе с профессором Тарасевичем моим лечением, но истинным спасителем и безгранично заботливым моим врачом, которому я обязан тем, что я ушел от смерти, был Константин Михайлович Напалков. Исключительный по знанию и сердцу человек. Он не спал три ночи во время кризиса, а с января еще и по сей день (август 15-го в Кисловодске) неразлучно со мною. Благослови его бог.

"Записи..."

   

ПИСЬМО ЮЖИНА П. Н. САКУЛИНУ *

12 декабря 1926 года, Москва

Дорогой и глубокоуважаемый Павел Никитич!

   Прилагаю при этом по Вашему желанию первые 4 действия моей новой пьесы. Заглавия я ей пока не дал -- это приятное занятие я всегда откладываю до момента, когда пьеса совсем кончена, то-есть когда я решаю, что в ней я больше ничего уже изменить и не могу и не хочу. IV акт не совсем кончен: в том экземпляре, который я Вам посылаю, нет очень важной для характеристики Стеллы сцены ее с фра Козимо после ухода Джовио, затем ее новой сцены с Рафаэлем. Структура IV действия такова: эта последняя сцена первой части IV действия заканчивается полной темнотой. Солнце зашло в тучи, сумерки в Риме проходят быстро. После минутного полного мрака раздается стук за дверями, слышится шум, входят ученики Рафаэля, фра Козимо и за ними кардинал Бальниани, Бьянка, Империя и герцог Безоглиа. Комната оказывается пустой. Затем в дверях, ведущих во внутренние покои Рафаэля, появляется сам Рафаэль. На этом пока я остановился, и содержание второй части IV действия и всего V я Вам сейчас изложу конспективно: эти полтора действия не написаны, хотя в голове у меня сложился не только их полный план, но записаны на отдельных листках и фрагменты диалога. Тут же я изложу уже написанные, но еще не отделанные две финальные сцены первой части IV действия.
   По уходе Джовио Стелла и Козимо остаются вдвоем. Возбужденная словами Джовио, Стелла вся горит мечтами о свободе и господстве над Римом. Ее сильная, честолюбивая и порывистая натура вырисовывается во весь рост. Она полна негодования против не только своей семьи и фра Козимо, которые смотрели на нее как на безответное средство своего личного благополучия, но и против Рафаэля, по ее мнению, купившего ее в рабыни для своих целей -- использовать ее красоту, как красоту натурщицы. Своим взрывом она запугивает совсем фра Козимо, для которого она была до сих пор только запуганной овечкой. Входит Рафаэль, и начинается главная сцена, остановившая (вместе с моей болезнью) ровно на год работу над пьесой. Только последние два-три месяца мне удалось разработать эту сцену так, как мне бы хотелось. Ее рассказать очень трудно: вся ее сила в последовательной смене взаимных влияний Стеллы на Рафаэля и Рафаэля на Стеллу. Постепенно Рафаэлю открываются такие глубины жизненных запросов и смелых мечтаний Стеллы, а Стелле -- широкий гуманизм великого художника, что его наполовину чувственное, хотя и сильное увлечение ее красотой и лихорадка влюбленного уступают место всепоглощающей любви, а ее решение -- бороться за свое будущее, за его блеск, за все эгоистические свои цели -- невольному поклонению перед могучей мыслью, перед свободным высокочеловечным взглядом на жизнь гениального творца бессмертных образов. Их отношения до этой сцены заволакиваются туманом, с каждой новой репликой их диалога проступают какие-то новые озарения, которые сливаются в один созвучный аккорд. Хитро задуманная игра Стеллы на чувствах Рафаэля становится с течением) сцены ей все противнее под влиянием простоты и глубины его слов. Вся та доля неиспорченности и молодости, которая уцелела в девушке из народа, все то невольное преклонение талантливой природы Стеллы перед могучим гением Рафаэля, которое всегда прорывается под влиянием любовного сближения,-- все это точно спасает Стеллу от наносной грязи, и она отдает Рафаэлю не только свое чувство, но и свою душу.
   Среди материала, с которым мне удалось ознакомиться для пьесы, я нашел очень много симпатичных черт Стеллы (ее звали Маргаритой) наряду с характеристикой ее как куртизанки. Во всяком случае те несколько лет, которые отделяют сближение Рафаэля с нею от его смерти, Стелла была окружена его обожанием и платила ему горячей любовью. В своем завещании он обеспечил ее по-царски. Но для меня моя пьеса скорей бытовая, чем историческая. И даже меньше всего историческая. Мне в ней хотелось дать ряд картин и фигур из эпохи раскрепощения личности от средневековых сил. И, как Вы видите, строго исторических фигур, то-есть, вернее, имен, только две во всей пьесе -- Рафаэль и Паоло Джовио, и то взятые в свободной трактовке. (Третий будет в V действии -- папа Лев.) Фигура Стеллы -- полулегендарная: противоречивость и частая неясность ее характеристики дают мне еще большее право на такую трактовку этого лица, а "драматический интерес" от этой свободы очень выигрывает.
   Теперь перехожу к сценарию второй части IV и всего V актов. После темноты, со входом гостей, сцена заливается светом. Три первых акта объясняют, что привело все общество в дом Рафаэля. Мне как драматургу этот приезд нужен: а) для того, чтобы утвердить Бьянку и Безоглиа в их планах мести Рафаэлю, б) чтобы дать новый мотив порыву Империи в будущем V действии, в) чтобы побудить Бальниани отойти от заговора против Льва X под влиянием сообщений фра Козимо, не подозревающего, что сам кардинал в числе заговорщиков, г) чтобы дать встречу Сандро со Стеллой и д) чтобы Рафаэль со свойственной ему широтой и искренностью поставил перед римским обществом Стеллу как свою избранницу. Все это составляет сюжет второй части IV действия.
   V действие. Охотничий замок папы. Лев X уже оповещен о заговоре, и все меры приняты к тому, чтобы он не удался. (Это взят исторический заговор кардиналов Содерини и др., разрушенный Львом X.) Ждут конца папской охоты и готовят представление живой картины и стансов Джовио. Окончательно измученный Сандро должен представлять Актеона. Его репетиции с Дианой -- Империей. Венеру -- Стеллу ему не показывают, и это возбуждает подозрение Империи. Приезд Льва X с послами Карла и Франциска. Разрешение заговора: Безоглиа обличен, но помилован папой, который щеголяет перед послами своим великодушием, прозорливостью и милосердием. Все это происходит во время пира, но политика скоро забыта, падает занавес, закрывавший пейзаж, идет представление, разыгрываются личные страсти присутствующих... В то время, когда преследуемый Дианой Актеон подбегает к озеру, из прибрежных камышей выступает Венера. Обезумевший Сандро останавливается, на одно мгновение пораженный неожиданностью, затем кидается на Стеллу с поднятым ножом. Империя заслоняет ее собой, зная, как она дорога Рафаэлю, и получает на свою грудь смертельный (а может быть, и не смертельный) удар. Вот голый остов событий. Почему я выбрал именно этот сюжет как канву пьесы, может объяснить только уже написанный ее конец. Вся идейная подкладка пьесы заключается в разборе роли и значения художника исключительного масштаба во всех сторонах жизни -- личной, творческой, политической и общественной.
   Вот все, что могу рассказать Вам и что могу представить Вашему вниманию из написанного мной, глубокочтимый Павел Никитич. Рождество и следующее за ним воскресенье оттянули присылку экземпляра, да мне надо было еще написать Вам это письмо. Простите за его размеры и примите еще раз мою горячую благодарность за исполнение моей просьбы относительно Вашей статьи. Как только получу ее, немедленно отошлю в Берлин.
   Душевно Вам преданный и глубоко благодарный

А. Сумбатов-Южин.

* * *

   В день своего семидесятилетия -- 17 сентября 1927 года -- Южин скончался (на юге Франции в Жуан-ле-пэн).
   Накануне он чувствовал себя хорошо и говорил жене о том, что ему хотелось бы в день своего рождения дописать пьесу "Рафаэль". Когда Мария Николаевна 17 сентября вошла к нему, он сидел за письменным столом, рука его лежала на рукописи -- он был мертв.
   Пьеса была закончена, и он успел начертать слово

"Конец"

   

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ И ПРИМЕЧАНИЯ

   К стр. 21. "Мои заметки" -- первое из сохранившихся высказываний Южина. Они не датированы, но год, когда он приступил к писанию их, устанавливается точно: "восемь лет спустя после переезда в Москву", то-есть в 1889 году, так как в 1881 году он переехал сюда из Петербурга, поступив актером в "театр близ памятника Пушкина", содержавшийся А. А. Бренко. "Мои заметки" имеют подзаголовок, определяющий их предполагавшееся содержание: "Воспоминания о театральной и нетеатральной Москве с 1881 года кн[язя] А. И. Сумбатова-Южина". Продолжения "Заметок" не имеется -- они обрываются на публикуемом вступлении. Как и большинство материалов, вошедших в данную книгу, кроме специально оговоренных, "Заметки" печатаются по копиям, переданным вдовою Южина M. H. Сумбатовой Государственному центральному театральному музею им. А. А. Бахрушина {В дальнейшем все ссылки на документы, автографы, здесь хранящиеся, обозначаются ГЦТМ.}. Все они сверены с автографами -- оригиналами.
   К стр. 24. "Автобиография" -- под этим общим заглавием нами объединены в хронологической последовательности событий различные высказывания Южина, написанные им в разное время. Из них до первого издания книги "Южин-Сумбатов" ("Искусство", 1941) опубликованы следующие: "Солнечный блик" -- здесь он рассказал о своем первом посещении театра (в 1872 году) и о впечатлении, произведенном на него игрой А. П. Ленского; "Студент и 38 No галлереи Малого театра" -- его воспоминания о первом спектакле, виденном им в этом театре (в 1877 году). В ряде неопубликованных записей Южин также останавливается на своей биографии. Несколько раз и в разной форме он излагал ее: в "Дневнике" 1892 года, в "Кратком перечне главнейших событий моей жизни" (в начатой им в 1899 году "Главной книге по делам кн. А И. Сумбатова"), в тетради, озаглавленной: "Мои дела, работа и имущество -- запись всего, что я найду важным"; Южин зачастую возвращается в них к одним и тем же фактам; во избежание повторений и ради соблюдения хронологической последовательности изложения нами дается сводная редакция, при этом, как правило, печатается наиболее подробный вариант (с указанием, из какой рукописи он взят). Кроме того, печатается его "Дневник сезона 1909/10 года" и его речь на Волковских торжествах, а также речь труппе Малого театра в 1909 году, о которой он упоминает в своем дневнике. Сюда же мы позволили себе вмонтировать ряд его писем к разным липам. Из огромного числа писем Южина, хранящихся в государственных и частных архивах и у отдельных лиц, нами сделаны попытки отобрать те, которые касаются его жизни и творчества, или те, которые дополняют его записи. Согласно желанию М. Н. Сумбатовой, письма мужа к ней печатаются в извлечениях, а также фамилии ряда лиц даются не полностью. Дневниковые записи также в ряде случаев приводятся в сокращении.
   К стр. 24. Мать Южина--Варвара Ивановна (урожденная Недзветская), внучка Липы Николаевны Арееньевой (родственницы бабки Лермонтова, воспитавшей поэта), бывшей замужем за Кологривовым, род которого идет от одного из Пушкиных (Ивана Тимофеевича, прознанного Кологривом).
   В неопубликованных автобиографических рассказах Южина, записанных его вдовой и читанных ею на собрании, посвященном памяти ее мужа в пятую годовщину его смерти, находим такие сведения:
   "Тетка Варвары Ивановны К. В. Кологривова, печатавшаяся под псевдонимом Фан-Дим и переведшая на русский язык "Ад" Данте, дала своей племяннице блестящее по тому времени образование. Воспитывалась она в Париже. Она прекрасно знала языки, много писала, но не печаталась: знала музыку, ее теорию и контрапункт, до конца жизни играла и даже сама сочиняла музыку, присылая се старшему сыну, которым она очкеь гордилась".
   К стр. 25. "По математике я не был бы так плох".
   В архиве Южина имеется ряд доказательств интереса его ко всевозможным и разнообразным вычислениям: стоимости ремонтов и сооружений (по имению, по Малому театру, по периферийным театрам Москвы), "прироста населения", "физической стороны труда актера" (см., например, статью "Первый Всероссийский съезд сценических деятелей, его резолюции и настроения"). Его "бухгалтерские книги" и записные книжки в этом отношении показательны.
   К стр. 26. "Краткий перечень" занимает 12-й раздел "Главной книги по делам кн. А. И. Сумбатова". На заглавном листе книги есть пометка: "Начата 13 июля 1899 года". Записав в книгу "главнейшие события" до 1899 года, Южин вписывает их в дальнейшем "помесячно", а потом и "погодно", доводя до 1909 года. Всюду, где текст "автобиографии" взят из "Главной книги", нами указывается "Краткий перечень..." (ТЦТМ. No 117185/104).
   К стр. 26. "Солнечный блик" -- статья Южина, впервые опубликованная в журнале "Рампа", 1909 год, No 1, от 1 января.
   К стр. 31. "Мои дела, работа и имуществом имеют подзаголовок: "Записи всего, что я найду важным", "25 августа 1913 года, кн. А. И. Сумбатов" (ГЦТМ, No 117185/76).
   Небольшая сафьяновая тетрадь, исписанная мелким почерком, содержит в себе ряд цифровых данных, подытоженных в "Главной книге" и перенесенных сюда. В ней несколько разделов:
   1. "Ордена и знаки отличия" -- начиная от "знака officier d'Académie -- 30 апреля 1890 года" до "знака столетия Малого театра -- 27 октября 1924 года" (всего 21 "знак").
   2. "Главнейшие мои звания" (с номера 1: "Князь от рождения 4 сентября 1857 года -- артист императорских театров 1 июля 1882 года" по номер 48: "Почетный председатель Общества драматических писателей (московского) -- апрель 1926 года").
   3. "Мои литературные работы", которые "к 25 августа 1913 года дали 5 200 рублей". Зтесь, кроме напечатанных его сочинений, указаны пьесы 1877 года ("Близок локоть, да не укусишь" -- водевиль в одном" действии, "Права жизни" -- драма в четырех действиях, "Друг за. другом" -- водевиль в одном действии) и неопубликованные статьи: "Периферийные театры в Москве" -- 1923 год; "Статья о Бахрушинском музее" -- 1924 гот; "Драматург, актер и их театр" -- Ницца, 1925 год; их рукописи, найденные нами в архипе Южина, были впервые опубликованы в 1941 году в первом издании книги.
   4. "Наиболее значительные переводы моих пьес": "Цепи" -- на французский, чешский, сербский, грузинский, армянский языки; "Старый закал" -- на немецкий, польский, чешский, итальянский; "Закат" -- на немецкий; "Измена" -- на французским, грузинский, армянский, немецкий.
   5. "Главнейшие издания, где я сотрудничал": "Русская мысль", "Театр и искусство", "Рампа и жизнь", "Сборник Общества любителей российской словесности", "Отдельные сборники" (в намять Юрьева, Толстого, Белинского), журналы: "Эпоха", "Театр и жизнь", "Артист", "Культура театра"; студентом [сотрудничал. -- Вл. Ф.] в "Минуте".
   6. "Число представлении моих пьес до августа 1913 года на императорских сценах Москвы и Петербурга". Пьесы прошли 684 раза: "к 15 августа 1913 года с Грибоедовской премией (за пьесы "Старый закал" и "Джентльмен" по 175 рублей и "Вожди" -- 350 рублей) и кино (за "Измену" в кинематографе Тимана аванс 1000 рублей) -- 75 415 рублей".
   7. "Число представлений моих пьес на частных и провинциальных сиенах с 1878 по 1913 год". "Всего 16 пьес -- 11920 представлений -- дали по 31 декабря 1912 года включительно 60 600".
   8. "Артистическая работа" содержит три раздела:
   I. "Начало сценической деятельности" (как дополняющая отдельными деталями предшествующие записи Южина, данная запись частично включена в публикуемый текст с ссылкой: "Записи...").
   II. "Сезоны в Малом театре" (с дополнениями и расшифровками они включены в "список ролей" в первом издании).
   III. "Работа в Малом театре, креме артистической" -- перечень докладных записок, "должностей" и т. д.
   К стр. 32. "Студент и 38-й No галлереи Малого театра" -- статья Южина, опубликованная в сбоонике под редакцией А. Р. Кугеля и моей ("Сто лет Малому театру", РТО, М., 1924, стр. 99--112).
   К стр. 45. "Заключительная речь Л. Ф. Кони по делу Засулич".
   Благодаря беспристрастному председательствованию на суде А. Ф. Кони и его речи -- она опубликована в его "Воспоминаниях о деле Веры Засулич" ("Academia", 1933, стр. 194--210) -- Засулич была оправдана. Она обвинялась в покушении на убийство петербургского градоначальника Трепова; речь Кони прозвучала обвинением последнего (см., например, "Дневник Е. А. Перетца, государственного секретаря", М.--Л., 1927, стр. 49).
   После избрания 20 марта 1917 гола "почетным академиком Российской Академии наук" по инициативе А. Ф. Кони (отзыв последнего о Сумбатове как писателе см. Сакулин П. Н., "Театр Сумбатова") Южин познакомился с Кони и до его смерти переписывался с ним.
   К стр. 49. "Пишу небольшие очерки в "Минуте". "Минута" -- петербургская газета, ее редактор-издатель Баталин. Здесь в 1881 году был помещен ряд статей Южина за подписью Nemo.
   К стр. 51. В "Главной книге" "список главнейших ролей" Южин начинает следующими строками:
   "30 августа 1882 года мой дебют в Малом театре в Москве. Чацкий ("Горе от ума").
   Афиша: Фамусов -- И. В. Самарин, Софья -- M. H. Ермолова, Лиза -- Н. А. Никулина, Молчалин -- М. П. Садовский, Скалозуб -- Н. Е. Вильде, Нат[алия] Дмитр[евна] -- С. В. Яблочкина, Платон Мих[айлович] -- И. Н. Греков, Загорецкий -- О. А. Правдин, Репстилов -- М. А. Решимов, Хлестова -- Н. М. Медведева, Хрюмина -- Н. В. Рыкалова, княгиня -- С. П. Акимова, г. Н. -- В. А. Макшеев. Полная афиша хранится у меня в документах".
   К стр. 52. "Я был сведен при помощи В. П. Погожева на роль вторых любовников". Отъезд Южина среди сезона лишил театр основного героя. Управляющий Петербургской конторой императорских театров Погожев, возражавший против приглашения Южина в Малый театр и недолюбливавший Ф. П. Горева, посоветовал Дирекции послать последнего на гастроли в Москву с тем, чтобы потом и совсем перевести его в труппу Малого театра. Гастроли Горева прошли с большим успехом, и он, вопреки установившемуся обычаю, посреди сезона был приглашен в Малый театр. Только что вступившему в труппу Южину это не могло быть приятным: не только появился конкурент, весьма популярный среди публики, но и ряд намеченных Южину ролей перешел к Гореву, и роль Чацкого Южин после возвращения из отпуска играл "в очередь" с Горевым. В связи с этим и написано им письмо, хранящееся в ГЦТМ, Пчельникову, управлявшему Московской конторой.
   К стр. 54. "Мой ангажемент -- лишний, бесполезный и -- как уже говорят -- лицеприятный". Южин вступил в труппу Малого театра благодаря протекции А. А. Потехина, который, пользуясь в качестве драматурга и управляющего Александринским театром своим влиянием на директора императорских театров, настоял на принятии Южина в Малый театр.
   К стр. 54. Главный режиссер Малого театра С. А. Черневский, всегда недовольный приглашением в труппу актеров помимо него, первое время всячески отстранял Южина от ролей первых любовников и назначал ему такие роли, как Абрам в "Каширской старине", Пьер в "Красавце-мужчине" или выпускал его в "дополнительных" пьесах: "Искорка" Пальерона, "Сердечная канитель" Карнеева. Небезынтересно, что, вернув Черневскому роль Забиралова в пьесе Редкина "Странное стечение обстоятельств", Южин все же вынужден был ее играть, хотя она явно не соответствовала занимаемому им по контракту амплуа.
   К стр. 55. "Поездка труппы Малого театра".
   В "списке и результатах моих гастролей и поездок" ("Главная книга") Южин записывает:
   
   "За 11 поездок с труппой императорского Малого театра получено с 1883 года по 15 июля 1899 года за 350 спектаклей на круг 67 рублей от спектакля. 10 000/23 500.
   За эти 11 поездок издержано по 29 рублей за спектакль 13 500
   Чистая плата за спектакль 38 рублей.
   За 12 поездок на единоличные гастроли получено с 1885 года по 15 июля 1899 года за 150 спектаклей по 143 рубля от спектакля. 21 500
   За эти 12 поездок издержано по 47 рублей от спектакля 7000
   Чистая плата за спектакль 96 рублей.
   
   Места поездок и числа спектаклей указаны на стр. 55 и 56 "Главной книги". В поездке 1883 года участвовали Федотова, Вильде, Рыбаков, Макшеев, Правдин.
   1886 года -- Федотова, Никулина, Н. Васильева, Рыкалова, Садовская, Музиль, Макшеев, Садовский, Правдин, Греков.
   1888 года -- Федотова, Лешковская, Рыбаков, Правдин, Греков.
   1890 года -- Федотова, Яблочкина, Рыбаков, Греков.
   1891 года -- Медведева, Федотова, Ермолова, Лешковская, Никулина, Садовская, Яблочкина, Садовский, Горев, Греков, Макшеев.
   1896 года -- Лешковская, Рыбаков, Правдин.
   1897 года -- Лешковская, Степанов.
   1898 года -- Варшава: Лешковская, Рыбаков, Правдин.
   1899 года -- Варшава: Яблочкина, Макшеев, Рыбаков.
   1899 года, май -- Яблочкина.
   
   К стр. 56. Маруся -- вторая жена Южина, Мария Николаевна Сумбатова (урожденная баронесса Корф), скончавшаяся в 1938 году. Она была ученицей И. В. Самарина по классу драматического искусства Московской консерватории и под фамилией Вронской играла на сцене Малого театра, в частности выступала в роли Софьи в "Горе от ума" с Южиным -- Чацким. Многолетняя, огромная переписка между супругами вскрывает то большое место, которое занимала Мария Николаевна в жизни и творчестве Южина. Сохранившийся отрывок письма 1887 года Александра Ивановича к его сестре Екатерине Ивановне Богуславской, с которой Южин до последних дней жизни был очень дружен, дает представление об отношении Южина к Марии Николаевне:
   "...такой, как она, можно смело отдать и свое имя, и свою честь, и свое счастье; она будет такой женой, для которой не жаль ни сил своих, ни любви. Женой, которую можно любить больше всего на свете и уважать, пожалуй, тоже больше всего на свете. Словом, ей можно отдать свою свободу, свою душу и спать спокойно, зная, что все это в честных (и очень хорошеньких) руках. Она старинного хорошего рода и сумела, несмотря на некоторую неправильность воспитания, с большим обилием предрассудков, отрешиться от многих привитых к ней светских привычек, больше -- нашла в себе столько силы, чтобы почти ребенком вырваться из жизни, которая ее томила своей пустотой и мелочностью, и ваяться за дело, которое ей по душе. Все это сделано было не сценами, не порывами, а твердо и сознательно. В этом она увидала свое счастье и на это пошла, не смущаясь пи неудовольствием родных, ни сплетнями и пересудами знакомых. Врожденный такт и чувство правды спасли ее от крайностей, и, являясь твердым и стойким человеком, она сумела остаться милой, чистой девушкой. На сцене ее не коснулась вся грязь, с которой связана всякая, а сценическая тем более, общественная деятельность. Зовут ее Мария Николаевна, фамилия баронесса Корф. Ей не повезло на сцене: с несомненным если не сильным, то грациозным талантом, в ней всегда проявлялась скромность, чуть не стыд собственного успеха. Это скоро заметили и вежливо, любезно, отдавая полную справедливость ее личным качествам, намеренно оттеснили ее как артистку на второй план, а против мягкости и любезности окружающих -- она беззащитна. Впрочем, она скоро поняла, в какой ад борьбы самолюбий (да еще артистических) она попала бы, если бы решилась добиваться успеха, и чуть было не помирилась с той ролью, которую ей усердно навязывали наши мерзавцы: ролью полезности, но, к счастью, некоторые обстоятельства обострили отношения, и она оставила сначала нашу сцену, а потом и совсем. Все это было этой весной. Несколько раньше, 23 февраля, через 4 месяца после отъезда Лидии Ивановны [Прокофьевой -- первой жены А. И. -- Вл. Ф.] в Крым, когда я уже решил разорвать с ней отношения навсегда, я признался ей в моем чувстве. Пусть она сама расскажет тебе, когда узнаете друг друга, как и что. Если я начну рассказывать, нужна будет десть бумаги и много, много всяких чувств, меньше всего смирения. Теперь мы любим друг друга так, что за всю свою жизнь я ручаюсь, за ее также, иначе я не мог бы ее любить, она не была бы тем, чем я пытался слабо ее очертить тебе. Мы терпеливо ждем конца моего развода (я нетерпеливо, она по обыкновению, по характеру -- довольно спокойно; выходят иногда пререкания, но большею частью я оказываюсь разбитым на всех пунктах). Развод мой кончится не позднее мая, и мы обвенчаемся. Тебя она по моим рассказам сильно любит; верю, что и ты отнесешься к ней так же, когда ее узнаешь. Целую тебя и жду твоего ответа.

Твой брат и друг Саша".

   Письмо публикуется по оригиналу, хранящемуся у племянницы Южина, с детства воспитывавшейся в его семье, Марии Александровны Богуславской.
   К стр. 57. В результате двух операций -- прокол правого уха и глубокий разрез на правой щеке -- Южин стал плохо слышать одним ухом, и весьма заметный шрам (лишь с годами несколько сгладившийся), почти не поддававшийся гриму, безобразил его лицо. Поэтому, чтобы публика не заметила шрама, а также, чтобы лучше слышать суфлера, Южин в каждой постановке после операции 1884 года строил свои мизансцены, по возможности, с правой стороны от публики.
   К стр. 66. "Ваше милое и интересное письмо" -- имеется в виду следующее письмо:
   

ПИСЬМО П. П. ГНЕДИЧА ЮЖИНУ

(ЦГМ, No 1--3)

12 января 1891 года, С.-Петербург

   Дорогой князь Александр Иванович, простите мое долгое и, повидимому, упорное молчание. Но дело в том, что у меня сильно заболела Ольга Андреевна [жена П. П. Гнедича. -- Вл. Ф.] и я даже опасался тифа. Вчера она встала с постели и прямо поехала в театр "на Никулину" -- и сегодня чувствует хорошо. А то ведь десять дней пролежала в кровати. Это и было причиной, что до сих пор она не ответила на милое письмо княгини, писавшей ей с неделю назад.
   От души поздравляю Вас с успехом Грозного и желаю ему долго держаться на репертуаре. Слышал от Давыдова и Никулиной о продолжающемся успехе "Сказки" ["Старая сказка", пьеса Гнедича, шедшая в Малом театре. -- Вл. Ф.], и сердце мое радовалось на свое детище.
   Теперь о некоем деле. Прочтите прилагаемое объявление. Le ли я Вам скажу, что редактировать это издание буду я, то совсем это будет Вам новостью. Министр очень одобрил мысль такой иллюстрированной летописи театра [то-есть "Ежегодника императорских театров", выходившего с 1891 года под редакцией П. П. Гнедича. -- Вл. Ф.]. В этой летописи будет все выдающееся Москвы и Петербурга в иллюстрациях, и, между прочим, весь "Макбет". Посему не откажите прислать Ваши портреты в этой роли, я их передам Всеволожскому на одобрение. Затем: 1. Снималась ли Федотова в леди? 2. Снимались ли Вы Грозным и Нероном? 3. Интересна ли новая декорация для Вашей пьесы? 4. Нет ли с нее фотографии? Не снимались ли в костюмах за этот год Ленский, Горев и др.? Я не знаком с Музилем, -- не шепнете ли Вы ему одно слово прислать мне по его выбору портрет для помещения в "Ежегоднике" по случаю 25-летия? Простите, что, быть может, затрудняю, но думаю, что и Вы отчасти заинтересованы в этом полуофициальном издании. Сам я буду в Москве в четверг на первой неделе поста, а до тех пор не могу выехать из Петербурга.
   Вчерашний дебют Никулиной был удачен, хотя "Помещиков" ["Хрущевские помещики", пьеса А. Федотова -- Вл. Ф.] у нас терпеть не могут. Много Никулиной помогло, что Стрепетова мерзейшим образом играла Глашу до нее. Еще несчастнее была мысль сыграть "Она его ждет" [комедия в одном действии Родиславского. -- Вл. Ф.], таких пьес тоже у нас не любят.
   Вчера я встретил в театре, говорил с Савиной о "Цепях"; она утверждает, что успех "Цепей" самый громкий, больший, чем "Симфонии". Театр все время полон. В будущую субботу она едет к вам и, между прочим, играет мою "Женю". Обратите внимание на этот савинский chef d'oeuvre, посмотрите, что она делает из маленького этюда. Только смотрите близко, не дальше четвертого ряда -- все дело в мимике.
   Пока до свиданья. Жму вашу руку. Княгине передайте, что вчера я кончил "Пустыню", злодейским образом заставил умереть героя от Арplexis cerebiï по всем правилам науки. Немировичам при свидании поклонитесь. Искренне преданный и любящий

П. Гнедич.

   К стр. 68. Гамлет Южина вызвал целый "парламент мнений". Давая "картинное впечатление грусти", А. И. подчеркивал "духовную мощь и героизм датского принца" (Кара-Мурза, "Малый театр", М., 1924, стр. 252).
   На книге Даудена "Шекспир" рукой Южина сделана карандашная запись:
   "Многие видят в словах
   
   Расстроен мир! Все спуталось,
   Хаос объял вселенную!
   Проклятье, о проклятье судьбе,
   Меня затем призвавшей к жизни,
   Чтоб это все устроить и связать! --
   
   высшее проявление слабости воли в Гамлете. Гете прямо указывает на это место, как на узел драмы, на ее источник. Неужели, если человеку приходится "связывать распавшуюся связь времен" и "устраивать расстроенный мир" убийством или даже казнью, он не может проклясть судьбы, давшей ему удел палача? Неужели только слабые люди говорят и молятся "да минует меня чаша сия!"? И не доказательство ли, наоборот, силы духа и воли, если, несмотря на душевную муку, выразившуюся в этом вопле, человек все-таки берет топор палача или меч мстителя и во все время тяжких сомнений сильного ума идет к цели, отдавая ей все? Неужели горская и кровавая месть или корсиканская вендетта есть сила, а Гамлет -- слабость?
   Особенно мучителен для Гамлета переход от этого проклятия к "Идем, друзья, идем на тяжкий подвиг!"

* * *

   В связи с постановкой "Гамлета" в Малом театре с Южиным в заглавной роли имеет значение следующее письмо Гнедича Южину:
   

ПИСЬМО П. П. ГНЕДИЧА ЮЖИНУ

25 февраля 1891 года

   Дорогой и милый князь, письма наши разошлись, но теперь Вы уже получили мое и знаете причину задержки. В понедельник выезжает в Москву директор. Я буду в пятницу. Между прочим, будет заседание о Гамлете. Предупреждаю Вас вот насчет чего. Иван Александрович видел где-то за границей две последние картины третьего акта (молельню и кабинет Королевы) соединенными в одну: декорация изображает разрез замка -- наверху молельня, внизу кабинет. Сильно сомневаюсь в том, чтобы принцу особенно ловко было переходить из этажа в этаж. Пишу все это Вам на случай, если бы у Вас спросили мнения -- чтобы Вы уж не очень удивились, -- но директор весьма настаивает на этой постановке. По-моему, такие ухищрения более к лицу Роберту и Бертраму, чем Гамлету. Я сопротивляюсь по мере сил и возможности. Сами не говорите первый, но если можно -- стороной предупредите Черневского. А впрочем, все предоставляю на Ваше усмотрение: так играет Барнай -- человек компетентный в эффектах. Обнимаю Вас.

П. Гнедич.

   К стр. 73. "Жюли умирает" -- Жюли дочь няни А. И., Елизаветы Абрамовны Соколовой. Из письма Южина к М. Н. Сумбатовой:
   "Жюли, бедная наша Жюли кончила свои страдания... Я не думал, что это меня так потрясет. Я рыдал, как мальчишка, и не мог удержаться. Няня подала мне воды, сама вся в слезах. Я велел на кресте ее вырезать слова "незабвенной страдалице Юлии". Зачем знать кому-нибудь, кто эта Юлия, как велика была перед судом совести и правды ее неугасимая любовь и сколько она души положила за други своя?"
   К стр. 77. "Чересчур (в Москве) держусь текста" -- во многих отношениях интересное признание. 1) Прекрасно владея литературной речью и считая, что "сила и красота языка -- это половина красоты всего произведения", Южин не мог примириться с неудачно построенными фразами многих переводных и оригинальных пьес современных авторов, -- недаром во многих своих высказываниях (например, в статье "Слово, сцена, улица") и, в частности, в письмах к жене он с возмущением говорит об этом (особенно негодует он на язык персонажей Невежина). Устанавливая на репетициях свою редакцию текста, он не раз выслушивал упреки газетных рецензентов в незнании ролей. Это вынуждало Южина "держаться текста" авторов, хотя он и чувствовал все недостатки его. Игра в пьесах отечественных классиков была ему трудна в другом отношении. Как передавала мне М. Ы. Сумбатова, помогавшая мужу учить роли и сама блестяще их запоминавшая, Южин, несмотря на то, что очень нуждался в ее присутствии на спектаклях (что подтверждается многими его письмами к жене), часто говаривал, что при ней он, постоянно думая о тексте, играет хуже: забота о соблюдении текста сковывала его темперамент. 2) Южин по природе своего дарования принадлежал к числу тех актеров, для которых каждый спектакль был новым творческим актом, являвшимся результатом взаимодействия и с партнером и с публикой в момент самого действия. Так, например, диалоги Южина с его постоянной партнершей Е. К. Лешковской (особенно памятны мне они в семнадцати виденных мной спектаклях "Стакана воды") каждый раз были иными: новые мизансцены, другая эмоциональная окраска отдельных мест, неожиданные интонации, только на сегодняшнем представлении пьесы прозвучавшие, и т. п. Необходимость "держаться текста" особенно в тех случаях, когда этот текст не отличался высокими литературными достоинствами, мешала творческому самочувствию Южина. На гастролях и на утренних спектаклях в Москве (где публика обычно была менее критически настроена) Южин с большей свободой отдавался своему темпераменту, не заботясь о строгом соблюдении текста. 3) Наконец, данное признание проливает свет и еще на одно обстоятельство. Южин понимал, что "чересчур держась текста", он лишает себя возможности проявлять свой очень большой прирожденный темперамент. Это, в свою очередь, приводило к тому, что московские рецензенты (особенно в первые годы его актерства) не раз упрекали Южина в "холодности" и говорили, что его ум превалирует над чувством. Поэтому в 1892 году Южин и считает своим недостатком то, что он "держится" текста.
   К стр. 78. Сохранилось и другое "признание" Южина; оно записано его рукой в альбом М. С. Лазаревой, собиравшей среди своих литературных и театральных знакомых ответы на составленную ею анкету. Несмотря на полушутливый тон ответов Южина, они, несомненно, характеризуют его:
   1. Любимая добродетель? Стойкость в беде.
   2. Любимое качество в мужчине? Смелость.
   3. Любимое качество в женщине? Робость.
   4. Мнение о счастии? Нет мнения.
   5. Мнение о несчастии? Несчастье -- это когда нет счастья.
   6. Кем желали бы быть? Собой самим.
   7. Где бы желали жить? С друзьями.
   8. Любимые авторы в прозе? Гоголь.
   9. Любимые поэты? В. Гюго.
   10. Любимое искусство? Театр.
   11. Любимые герои в литературе? Маркиз Поза.
   12. Любимые героини в литературе? Елена -- "Накануне".
   13. Любимое занятие? Думать.
   14. Любимое развлечение? Болтать.
   15. Преобладающая страсть или наклонность? Так я Вам и сказал.
   16. Любите ли комфорт? Чересчур.
   17. Расположены ли к физическим упражнениям (верховой езде, танцам и т. п.) и к физическому труду? Ну, не особенно.
   18. Главная антипатия? Ложь.
   19. Любимый цвет и цветок? Яркозеленый и весенняя листва.
   20. Чего более всего желаете своему отечеству? Свободы.
   21. Ваше теперешнее настроение ума? Созерцательное.
   22. Какую вину извиняете? Всякую.
   23. Любимый девиз? Живи и жить давай другим.
   К стр. 79. Омон и Лентовский -- первый содержал в Москве кафешантан, с отдельными "номерами" при ложах театра, второй был крупным антрепренером ряда театральных предприятий, в том числе оперетки и летних садов, ничего общего с шантанами не имевших.
   К стр. 82. Письмо написано в связи с тем, что поставленная в октябре 1892 г. в Александринском театре хроника Сумбатова "Царь Иоанн IV" вызвала статью Суворина в "Новом времени", содержавшую ряд крайне резких выпадов против ее автора. Возмущенный Южин послал Суворину телеграмму, на которую тот ответил язвительным письмом, вновь подтверждающим, что он не может считать Сумбатова драматургом.
   

К стр. 89. ОТВЕТНОЕ ПИСЬМО П. П. ГНЕДИЧА

Января 9 1893 г. С. П. Бург.

   Милый и дорогой друг Саша, спасибо тебе большое за память и за твою добродетель. Чутким сердцем представителя житейской суеты ты понял, что для бедного писателя важно получить гонорар его перед праздником, и выслал его. Но бедное произведение бедного писателя, кажется, совсем не шло на праздниках; сие прискорбно и грустно. Вскую покинул меня?
   У нас перемена дирекции. С 1 апреля (хорошее число) вступает в должность Витя [Виктор Крылов.-- Вл. Ф.]. Сегодня директорский швейцар Федор (дипломат и человек солидный) спрашивает меня: "П. П., неужели у нас Крылов режиссером будет?" Я ему говорю: "А что?" Он в ответ такую рожу скорчил, что, чего доброго, Крылову не сдобровать; очевидно, Витя более целкового на праздник ему не дает.
   Григорович тоже подвернулся в швейцарской. Федор говорит: "Ваше превосходительство, у нас сегодня здесь от кухни блинами пахнет". А Д. В. ему говорит: "Нет, мои друг, это не блинами пахнет, а панамой. Если Ив. Ал. [Всеволожский.-- Вл. Ф.] тебя спросит, чем запах, ты ему и скажи: возле комнаты Погожсва пахнет панамой".
   Насчет Louis XIV ты несколько заблуждаешься. У меня есть превосходно иллюстрированная "История Франции" Guizot. Там в IV томе есть несколько изображений Людовика, из которых одно, на стр. 256, совершенно соответствует твоим физическим данным. Я тебе писал о Людовике потому, что роль хорошая, а не по чему другому.
   К будущему сезону у меня будут три пьесы. Напиши, пожалуйста, что готовят к будущему московские театральные сочинители? Ты, верно, знаешь новости о Шпажинском и Невежине. Александрова Вольдемара мы пропустили, сколь ты знаешь. Он уверял меня, что ты ему сказал, будто его нынешняя пьеса лучше всех прежних. Какой ты, однако, ехидный приятель. Отчего ты ему не сказал, что она лучше будущих?
   Обнимаю тебя и целую в уста сахарные. У нас на сцене одно паскудство, боюсь сообщить тебе подробности, дабы не возбудить взаимную тошноту.

Твой П. Гнедич.

   P. S. Спасибо тебе и княгине за телеграмму и поздравления. Целую ее ручки. Что ты в посту делаешь?
   К стр. 92. "Твоего большого гамлетовского портрета" -- Южин имеет в виду свой портрет в роли Гамлета, который в увеличенном виде висел в комнате М. Н. Сумбатовой.
   К стр. 94. "Пчельников вынуждает подать в отставку". Южин за отказ от роли, предложенной ему в пьесе Шпажинского, был вызван в Контору императорских театров к Пчельникову, указавшему Южину, что отказ от роли является нарушением основных обязанностей актера. Южин тут же написал прошение об отставке. Несомненно, что отставка была бы принята, если бы Шпажинский, знавший, что сочувствие прессы и публики будет не на его стороне, не взял свою пьесу обратно.
   К стр. 94. В связи с пребыванием Южина в Варшаве (на обратном пути из-за границы) возник своеобразный инцидент, ярко характеризующий и В. Крылова, типичного драмодела конца XIX века, заимствовавшего чужие сюжеты и переделывавшего иностранные пьесы, и Южина, возмущавшегося подобными "методами творчества", всегда и во всем стремившегося поддержать достоинство актера. Помещаемая ниже переписка между В. Крыловым и Южиным (она сохранилась в архиве П. П. Гнедича -- ГЦТМ, No 11308 и 11201) касается пьесы Величко "Первая муха", которая на сиене Александринского театра шла в "редакции" В. Крылова; центральную роль в Петербурге и на гастролях в Варшаве играл Сазонов, в Москве -- Южин.
   

ПИСЬМО В. КРЫЛОВА ЮЖИНУ

12 апреля 1894 г.

Многоуважаемый Александр Иванович!

   Приехавшие из Варшавы артисты говорили мне, что Вы там видели мою "Муху" и намереваетесь повторить моего генерала, как его играет Сазонов. Между тем Вы должны знать, что между мною и г. Величко произошло по поводу моей пьесы "Муха" большое препирательство, что этот господин чересчур бесцеремонно пользовался мною и за мое благодеяние ему отплатил грязью Павел Михайлович [Пчельников. -- Вл. Ф.] обещал ему поставить в Москве его первоначальную пьесу, которой от моем, как небу от земли. Поэтому я Вас покорно прошу не вносить в Ваше исполнение ничего, взятого из спектакля, виденного Вами в Варшаве. Между моим героем и героем Величко громадная разница, у меня молодящийся генерал, комическая фигура, у него прямо молодой полковник, положительное лицо. Величко имел наглость, после громадного успеха моей пьесы, давшей ему хорошие деньги, утверждать, что в этом лице я исказил его глубокую мысль. Утверждал даже печатно. Поэтому не только какое-нибудь слово, подхваченное в моей пьесе, но даже манера движений, характерность внешняя лица, если будет хоть несколько повторена Вами из моей пьесы, и сочту прямо плагиатом. Особенно обращаю Ваше внимание на слово: "Замечательно". Вы, как автор, понимаете, что это Irouvaiile du théâtre [театральная находка.-- Вл. Ф.], и она принадлежит мне, Вы не должны этого играть. Если вообще Вы будете играть в пьесе, -- играйте светского молодого человека, как он написан Величко и как Величко этого желает, чтоб исправить мои искажения. Я очень строго за это стою, и всякое заимствование хоть бы одного слова или фигуры типа из моей пьесы почту за личное оскорбление мне. Я надеюсь, что Вы уважите мою просьбу и ни в каком случае не отступите от пьесы Величко, взяв чего-либо из моей. Я пишу об этом и Павлу Михайловичу, который, вероятно, будет с Вами об этом беседовать. Я слишком оскорблен всеми мерзостями Величко, чтобы относиться к этому равнодушно, и всякое Ваше стремление украсить его пьесу заимствованием из моей буду считать великой обидой с Вашей стороны мне.
   Душевно Вам преданный

В. Крылов.

   Даже грим лица должен быть совсем другой, именно молодой, обыкновенный, красивый, а не потрепанный, как у Сазонова.
   Мне нет никакого резона моими вставками помогать успеху пьесы такого господина, как Величко.
   Письмо Южина Крылову сохранилось в копии в письме Южина П. П. Гнедичу. В приписке к этому письму Южин пишет:
   "Вот тебе, дорогой Петя, два любопытных документа. Письмо это, за купюрами, послано мною Крылову, авось оно обуздает его наглость и будет ему "лозою полезною". Удивительный господин! Ведь нет другого подобного явления в природе: Крылов боится плагиата! Крылов восстает против одних слухов о заимствовании! Крылов! А? Да это какое-то животное из басен его однофамильца: волк, жалующийся на овец, или что-нибудь в этом роде.
   Целую тебя. Документ сохрани.

Твой А. Сумбатов".

   Напомним, что на все инсинуации и обвинения В. Крылова, направленные по адресу В. Величко, последний ответил четверостишием:
   
   Как первый автор "Первой мухи",
   Чтоб опровергнуть злые слухи,
   Я напишу четыре слова:
   Я -- друг великого Крылова.
   
   Оно помещено в листовке, выпущенной в декабре 1894 года "Обществом вспомоществования бедным ученикам средних учебных заведений г. Москвы", где были воспроизведены автографы, главным образом актеров Малого театра. Здесь, между прочим, находим и автограф Южина:
   
   Прекрасное постигнуть может
   К великому отзывчивое сердце.
   (Шиллер, "Дон Карлос", IV д.)
   
   К стр. 97. Текст циркуляра театрального агентства Рассохиной от 30 октября (печатается по копии, хранящейся в архиве Южина):
   "М. г.! Ввиду того, что императорские театры, по случаю траура, будут закрыты на полгода, г-да артисты, если им только разрешат, поедут на гастроли в провинцию, то не захотите ли Вы воспользоваться случаем пригласить на известное количество спектаклей г-д Федотову, Горева и Южина. Вместе с тем сообщаю вам их условия: г-жа Федотова -- 200 рублей за спектакль, количество спектаклей может быть обусловлено по общему соглашению. Репертуар и т. д... Г-н Горев--от 150 до 100 рублей за спектакль, причем цифра эта будет находиться в зависимости от количества спектаклей. Репертуар и т. д... Г-н Горев может принять службу до конца сезона, и тогда к репертуару прибавляются следующие пьесы и т. д... Г-н Южин -- 200 рублей за спектакль, причем, если он будет приглашен на 10 спектаклей, то авансом должно быть выслано за 5 спектаклей. Одиннадцатый спектакль идет бенефисом на общих основаниях. Бенефисной пьесой назначается "Гамлет". Высланный аванс за 5 спектаклей идет в зачет последних пяти, за первые же пять уплата должна производиться перед началом каждого спектакля. Г-н Южин может приехать и на меньшее количество спектаклей, но число их должно быть точно определено, и аванс необходимо выслать за половину гастрольных спектаклей. Ввиду того, что г-да Федотова, Горев и Южин имеют уже массу приглашений в другие города, а агентство, симпатизируя Вашему делу, желает оказать Вам в данном случае полное содействие свое, то покорнейше прошу Вас быть любезным немедленно ответить на это письмо. В ожидании скорого ответа с совершенным почтением имею честь быть

Е. Рассохина".

   К стр. 103. "Джентльмен" имеет в Москве большой успех сборов, общего мнения, скандала". Еще до появления пьесы на сцене Малого театра по Москве стали распространяться упорные слухи о том, что в ней жестоко осмеян известный московский фабрикант-миллионер, всевозможные причуды и выходки которого не раз привлекали к себе внимание "общества". Говорили, что сюжетом пьесы является действительное событие, разыгравшееся в его семье, о чем Южин будто бы не только знал, но и сам был главным его виновником и якобы в образе одного из действующих лиц пьесы (писателя Остужева, к которому, бросив мужа, ушла жена "джентльмена") Южин вывел сам себя. Поэтому спектакли "Джентльмена" вызвали в публике, особенно в купеческих, финансовых и биржевых кругах, нездоровый интерес, способствовавший сборам (пьеса была единственной в сезоне 1897/98 г., выдержавшей 25 представлений -- цифра по тому времени исключительная). Между тем достоверно известно по ряду писем, что Южин в это время не был знаком с тем, кого считали прототипом "джентльмена" Рыдлова, ни разу с ним не встречался и ни один из эпизодов пьесы не соответствовал происходившему в личной или общественной жизни того, кто будто бы послужил оригиналом для создания образа Рыдлова. Ярко сатирическая и обличительная направленность комедии, воспринятая московскими дельцами как пасквиль на них, типически обобщенные образы и характерные для "Торговых домов" факты, изображенные в пьесе, служа предметом всевозможных предположений -- с кого "списан" тот или иной персонаж пьесы и скандальная хроника какой купеческой семьи в ней выведена, -- содействовали "успеху скандала". Но был и несомненный успех "общего мнения", вызванный и талантливым разоблачением представителей буржуазии (не случайно Джентльмен" неоднократно ставился на советской сцене) и блестящим исполнением пьесы в Малом театре: в спектакле участвовали M. H. Ермолова, О. О. Садовская, Е. К. Лешковская, А. А. Яблочкина, Е. Д. Турчанинова, А. П. Ленский, К. Н. Рыбаков (он играл Рыдлова), О. А. Прав-днн, В. А. Макшеев, А. К. Ильинский (играл Остужева).
   

К стр. 109. ИЗ ПИСЬМА M. H. СУМБАТОВОЙ МУЖУ

23 марта 1897 года, Москва

   ...газеты я тебе вышлю, но, ради бога, не печатай, не поговорив с участниками, свидетелями съезда, потому что как ни подробно и даже верно в общем ни описано в газетах, но в них часто есть и умалчивания, пропуски, ошибки и даже иногда заведомые передержки. Я читала почти все о съезде в вашей читалке и потому говорю это, зная газетные статьи, но и присутствуя на самих заседаниях. Ты можешь быть введен в заблуждение газетными заметками, а тебя могут справедливо упрекнуть, что ты пишешь о том, на чем даже не поинтересовался лично присутствовать. Члены съезда, то-есть комиссии, все меня спрашивали о тебе, где ты, когда вернешься, как это ты уехал от съезда и т. д. Наконец, сам Суворин был здесь последние дни, сидел с начала и до конца заседаний в литерной ложе у Пчельникова или на сцене, в антрактах бывал окружен большими группами, громко спорил и говорил, ходил в курилку, которая за это время играла роль кулуаров палаты, видимо, очень интересовался и, насколько можно судить по лицу, относился сочувственно, а не скептически, да и самый съезд за последнюю неделю во многом упорядочился, перестал мечтать о всевозможных монополиях, а наоборот, проникся в большинстве благородными мыслями и чувствами; наконец, в числе комиссии съезда заседал все время некто Селиванов, памятный тебе, я думаю, рецензент "Петербургских новостей", не менее памятный и Немировичу: мрачная, долговязая фигура в темных очках или пенсне. А вся комиссия, все председатели с симпатичнейшим Ал. Потехиным во главе (который, кстати, очень тепло о тебе расспрашивал и просил кланяться) говорили съезду в заключительных своих речах много комплиментов: о его благоразумии, деловитости, уменьи забывать личный интерес ради общего и т. д. и вообще вынесли из съезда симпатичнейшее впечатление, так что твоя статья может вызвать резкие опровержения, а связываться, не бывши на съезде лично, нельзя, по-моему. Я из письма твоего к Кондратьеву вижу, что о многом ты имеешь неверные сведения; например, о "бесплатности костюмов". Никто даже не поднимал этого вопроса. Говорили о том, что несправедливо требовать от актрис исторических и бытовых костюмов, когда от актеров этого не требуется, и съезд с этим согласился и поравнял актеров и актрис в этом отношении. Вопрос о "присяжном рецензенте" даже смеха на съезде не возбудил и прошел в докладе, читанном не самим докладчиком, вполне не замеченным. Последнее время съезд действительно в общем дисциплинировался. Было ли это невольное влияние председателей и их секретарей, которые вообще много и бескорыстно работали; может быть, вид всей комиссии, изо дня в день сидящей и слушающей дебаты, не имеющие никакого прямого, личного отношения к их судьбе; или то, что главари из членов съезда, ораторы его. наиболее активные его деятели за это время, до и после заседании и в перерывах, имели возможность говорить и слышать в курилке и на сцене более трезвые взгляды и внушения от массы не актерской братии, бывавшей на сцене, от самих председателей и т. д.; наконец, комиссия, выработавшая нормальный контракт и правила, войдя в тесное соприкосновение с комиссией съезда, в свою очередь могла влиять на толпу, на массу при спорах и прениях вне заседаний. Как бы то ни было, по заседания съезда стали чиннее, сдержаннее, не так рьяно аплодировали чуть не каждой понравившейся фразе, не одобряли поочередно, под минутным впечатлением, и правого и виновного. В смысле же обложения себя, как ты увидишь из газет, были прямо щедры, так что все время их надо было удерживать и напоминать о благоразумии, чтобы потом не пришлось проклинать себя за свое увлечение...
   Сегодня закрытие съезда было прямо величественное, и толпа вела себя образцово. Кремлев популярничал и актерничал в скверном смысле слова, в заключительной речи пустил нечто вроде даже слезы, по это бог с ним. Актер он, видно, был скверный и хорошо сделал, что ушел со сцены, но работал он много и добросовестно. Медведева несколько помелодраматизировала. Гарин рыдал всем телом, когда его благодарили за издание сборника "Призыв", но зато речь Потехина, самый вид его и голос (он очень постарел и ослабел), когда он говорил, что ему жаль говорить съезду "прощай", и вся зала крикнула ему в ответ: "Нет, до свиданья, до свиданья", речь Савиной, сказанная нервно и вместе просто, без носового оттенка, лучше чем она когда-либо говорила монолог в драматических ролях, громовые, бурные, не прекращающиеся ни на мгновение аплодисменты всей залы, полной с низу до верху нарядной, нервной, возбужденной толпой, вставшей на ноги, как один человек, вся эта картина оставила на всех присутствующих неизгладимое впечатление... В этой толпе, в этой зале чувствовалось веяние таланта, и за эту талантливость, которая нет-нет и покажется во все заседания съезда, ему можно простить многие уклонения и надеяться, что под влиянием таких дней, как эти две недели, дурное сгладится, а хорошее разовьется с полной силон. Вот почему мне и не хочется, чтобы ты писал о съезде. На будущий год решено хлопотать о новом съезде в Москве же будущим постом, и я уверена, что к тому времени съезд произведет вполне хорошее впечатление. Ведь и сейчас (если я не ошибаюсь) нет ни одной резолюции, за которую надо было бы краснеть; я говорю, конечно, об утвержденных резолюциях, а результаты работ могут быть громадны, если все удастся провести в жизни, что намечено. Особенно велик будет, по-моему, результат нравственный: все порядочное после съезда укрепится, почувствует, что они не одиноки, что под ними есть почва; все непорядочное, наоборот, должно будет сознаться хоть самому себе, что под ним почва поколебалась, что надо или упорядочиваться хоть сколько-нибудь, или уходить самому. Конечно, не сразу это случится, но если этот процесс начнется хоть медленно, это будет большой плюс.

* * *

   Напомним, что написанный Южиным обзор работ съезда, его "резолюций и настроений" резко отличался от его первых впечатлений, составленных на основе газетных отчетов о съезде, что ясно выразилось в его письме к А. М. Кондратьеву. Значительное влияние в этом вопросе оказали письма к мужу М. Н. Сумбатовой.
   Представляя интерес для выяснения отношений в деловых вопросах между Южиным и его женой, данная переписка вскрывает настроения съезда -- "этого акта глубокого исторического значения в области сценического искусства", по выражению Южина, кроме того, переписка опровергает довольно распространенное мнение о выступлении Южина на съезде. Пущенные в ход Е. И. Кировой ("Повесть рядовой актрисы", ГИХЛ, М., 1931, стр. 42--43) домыслы приняты на веру автором предисловия к ее воспоминаниям (Э. Бескин, "Факты остаются фактами", стр. 10) и без проверки повторены им в его "исследовании" ("А. И. Южин-Сумбатов". Изд. "Искусство", М., 1936, стр. 96 и сл.); Южину приписано знаменитое выступление А. П. Ленского (дважды опубликованное: и "Трудах съезда", М., 1898, 2-я ч., стр. 20--29, и в книге "А. П. Ленский", редакция М. Ф. Ленина и мои, "Academia", 1935, стр. 299--320). Понятно, что Южин, находясь в это время на гастролях в Варшаве, не мог присутствовать на съезде. Правда, им был послан на съезд через Вл. И. Немировича доклад.
   "...попросил Володю Немировича сообщить тебе [пишет он жене 13 марта 1897 года] доклад, который я ему посылаю для прочтения. Если ему не будет времени, прогляди его сама, исправь шероховатости и, если нужно будет, дай Маше Типольт переписать на машинке, чтобы Немировичу легче было его читать. Напиши мне о нем свое мнение..."
   Но данный доклад был снят самим Южиным, и, как видно из следующего отрывка письма M. H. Сумбатовой мужу от 18 марта, его тема была совершенно иной, чем у Ленского, говорившего о необходимости образования для актера.
   "...после обеда отправилась к Немировичу и прочла ему письмо и твой доклад. Несмотря на то, что вполне сочувствую твоим планам в докладе, но и я думаю, что лучше его не читать (твоя телеграмма пришла, едва я успела дочитать доклад). Во-первых, я вторично на опыте вижу, что доклад, прочитанный в отсутствие автора, не достигает цели и проходит незаметно. Затем, сейчас твой проект без твоего активного, энергического участия не может пройти в жизнь, потому что на съезде каждый думает о себе лично, а об общем интересе лишь настолько, чтобы не было уж очень стыдно перед прессой и публикой, а потом слить воедино Соловцова, Бородая и Ко, мне кажется, сейчас невозможно". Южин предлагал слить ряд товариществ в одно акционерное общество -- см. стр. 273 настоящего издания].
   К стр. 111. "Совет из артистов".
   Совещание у Теляковского происходило 6 февраля, на нем, кроме Южина, присутствовали Федорова, Ермолова, Никулина, Лешковская, Садовский, Рыбаков, Ленский, Правдин, Музиль, Кондратьев, Нелидов и помощник управляющего Конторою Лаппа-Старженецкий -- см. Теляковского ("Воспоминания 1898--1917 гг.", Л., 1924, стр. 163--167), который между прочим пишет: "Дельнее всех говорил самый младший, А. И. Южин, старавшийся добиться в конце концов определенных практических результатов от всей этой многословной говорильни. Будучи не только артистом, но, кроме того, и драматическим писателем, он был смеете с тем умел, образован... и отлично знал достоинства и недостатки своих коллег по труппе" (стр. 165)
   К стр. 112. В рукописи перечисленные фамилии написаны сокращенно, поэтому возможно, что не "Федотову", а "Федотовой".
   К стр. 113. В "Записи всего, что найду важным" в разделе III "Работы в Малом театре, кроме артистической", Южин пишет:
   "В 1899 году приказом в журнале распоряжений от 30 сентября назначен членом Московского отделения Театрально-литературного комитета.
   После смерти H. И. Сторожснко был избран его председателем тремя голосами из четырех. Один мой. Наотрез отказался. Избран тремя голосами Н. В. Давыдов. Состою членом (до) 25 августа 1913 года".
   К стр. 113. "Благодаря бессмысленному распределению ролей" -- напомним афишу:
   Ислаев Рыбаков
   Наталья Петровна Ермолова
   Верочка Музиль
   Ислаева Федотова
   Лизавета Богдановна Садовская
   Шааф Правдин
   Ракитин Южин
   Беляев Рыжов
   Большинцов Макшеев
   Шпигельский Ленский
   К стр. 113. "По моей записке об очередном режиссерстве" -- данной записки нет в архиве ГЦТМ; не удалось ее найти и в архиве Малого театра.
   К стр. 118. "Работаю в репертуарном совете".
   В "Записи всего, что я найду важным" находим следующие строки:
   "В 1901 году учреждается из главных артистов труппы репертуарный совет, переименованный затем в режиссерский. Он читает пьесы, распределяет роли. В нем учреждается очередное председательство, -- чаще всего выбирают меня".
   Как видно из печатаемого ниже письма А. П. Ленского к Южину (оно не датировано, относится к 1904 или 1905 году), одно время оба совета существовали одновременно.
   

ПИСЬМО А. П. ЛЕНСКОГО ЮЖИНУ

Дорогой Сашура!

   Если сегодня должен состояться совет, а г. директор не найдет удобным назначить его у меня, то прошу тебя, если понадобится, передать ему мое мнение по поводу возникающих вопросов.
   Вот оно.
   1. Одно из двух: или репертуарный совет, или режиссерский. Одновременное существование обоих -- нежелательное увеличение количества инстанций, и только.
   2. Если же режиссерский, то в нем, кроме известных трех лиц администрации, должны присутствовать все, несущие эту обязанность.
   3. Режиссерский же совет должен состоять только из лиц, имеющих способности нести таковую обязанность, а не случайно налепленный ярлык, что у нас до сих пор сплошь и рядом бывало и чем только дискредитировалось хорошее установление очередного режиссерства.
   4. Репертуарный совет, если таковой будет оставлен, должен быть значительно изменен в своем составе. Вот тот состав, при котором функции совета будут и более правильными и беспристрастными как по выбору пьес, так и по распределению ролей.
   Оставлены Выбывают
   Южин Садовский
   Правдин Садовская
   Федотов Музиль
   Падарин Никулина
   Платон Ильинский и я.
   Айдаров и
   как главный режиссер Кондратьев.
   Мое удаление обиды мне не принесет, а сослужит службу буфера от столкновений самолюбий, неизбежных при перемене состава.
   Если же совещание будет происходить у меня, извести своевременно.
   P. S. Не читай и не передавай на обсуждение моего мнения раньше времени, а особливо светочам любви к искусству: Нелидову и Кондратьеву.

Твой Ленский,

   К стр. 118. "Будто Гельцер его [Теляковского] побила".
   

ИЗ ПИСЬМА ЮЖИНА П. П. ГНЕДИЧУ

(ГЦТМ No 11219)

5 февраля 1901 года

   У нас разыгрался гельцеровский инцидент на довольно интересной обшей подкладке.
   В газетах, по разным мотивам, вот уже который сезон идет повальная травля главным образом нашей администрации, а кстати, и труппы Малого театра. Общедоступный Художественный театр создал воистину новое направление, только не столько в творчестве сцены, сколько в очень рациональных приемах борьбы с соперниками. Наша вина и глупость в том, что мы долгими годами действительно подготовили целый ряд брешей в нашем деле: режиссера нет, заведующего репертуаром -- еще меньше, целые важные амплуа не заняты. "Царь Федор", весь Ибсен. Чехов -- прозеваны. Словом, терпим мы по заслугам, но то, чем нас сейчас доезжают, и те приемы, которыми это доезжанье практикуется, -- не имеет названия. Достаточно прочесть фельетон Васильева.
   Литературно-театральный комитет на шести листах представил Теляковскому мотивы, по которым не следует ставить этих "Опавших листьев". Теляковский настоял, так как ему -- и совершенно основательно -- понравилась литературная сторона вещи. Петербургское отделение пьесу пропустило. Она провалилась беспримерно: не было ни одного вызова, ни одного шиканья. Публика просмотрела, ничего не поняла и ушла. Предчувствуя этот исход, Теляковский и на репетициях был очень нервен. Гельцер, враждующий с Коровиным, написал декорацию в два дня, не успев ее кончить, и представил ее целому жюри из Теляковского, Коровина, Борисова и т. п. Коровин заметил, что она вся "зализана". Тогда Гельцер говорит Теляковскому: "Владимир Аркадьевич, позвольте мне писать большими мазками, назначьте мерку". Теляковский вспыхнул и отвечает: "Мне вся эта газетная и всяческая агитация надоела. Театр поручен мне государем императором, я отвечаю за его направление, и кти хочет мне не помогать, а мешать, может уходить". Через три дня, на генеральной репетиции этих же злополучных "Листьев", жена Гельцера бросилась на Теляковского с поднятой рукой и криком: "Вы оскорбили мужа". Стоявшие рядом Бахрушин и Аршеневский схватили ее за руки, Теляковский ее оттолкнул, и она упала в обморок, не успев его ударить. По Москве говорят, что она дала ему четыре пощечины, а телеграммы в Петербург ты знаешь. Целую тебя и ручки О. А.

Твой А. Сумбатов.

   К стр. 120. "Получаю известие о смерти Чехова". В "Русском слове" (1910, No от 17 января) за подписью "А. И. Южин" были помещены следующие строки:
   "С начала 80-х годов мы были очень дружны с Антоном Павловичем. Были вместе членами комитета Общества драматических писателей. Провожал я его на Сахалин.
   Затем наша дружба возобновилась, когда я в конце 90-х годов приехал в Ниццу. Антон Павлович совсем уже больной жил в "Pension Russe". Я поселился там же, чтобы быть к нему поближе. Вскоре приехал туда литератор П., и мы втроем очаровательно провели три-четыре недели.
   Вспоминается мне один эпизод.
   В Ницце какой-то русский принес Антону Павловичу огромную пяти-актную историческую драму в стихах.
   Чехов вообще был очень кроткий, мягкий человек, боялся обидеть и нежно относился к чужой душе.
   И поэтому я был страшно удивлен, когда утром, перед завтраком, войдя к нему, услышал, как он, не стесняясь моим присутствием, прямо "на все корки" разносил и автора и пьесу.
   Пьеса была из византийской жизни и написана была знатоком и, кажется, даже специалистом византийской истории.
   Когда автор ушел, я обратился к Антону Павловичу и сказал:
   "Зачем ты его так сильно пришиб?"
   Антон Павлович наморщил лоб и с самым непримиримым видом сказал мне:
   "Ведь этот господин для этой пьесы из своей души ничего не вынул... а все из книг, из летописей. Попробуй-ка ты или я написать историческую пьесу, -- он подчеркнет тебе каждый промах, каждую неверную дату, и благодаря тому, что он авторитет, пьеса провалится... Как же мне его щадить?"
   В последний раз я с Чеховым виделся за несколько дней до представления "Вишневого сада" на бенефисе Шаляпина в Большом театре. Шел "Демон". На мой взгляд, он тогда выглядел нисколько не хуже чем двумя-тремя годами раньше.
   Тем ужаснее и неожиданнее была через полгода весть о его смерти.
   Очень трудно о таком человеке, как Чехов, у которого не было в натуре ничего аффектированного, который был очень внутренен, глубок и целен, очень трудно о таком человеке давать эпизодические воспоминания. Это было бы все равно, если бы рассказать его "Степь" своими словами".
   

К стр. 123. ПИСЬМО П. П. ГНЕДИЧА ЮЖИНУ

С. П. Бург, 5 октября 1906 года

   Дорогой Саша, успех "Измены" можно будет определить только после четвертого раза. Мне никогда не доводилось еще быть в таком настроении в первое представление пьесы. Дело в, том, что до начала представления никто, кроме троих: меня, Корнева и, конечно, Савиной, не верил, что пьеса идет. Ге -- загримированный -- спрашивал: "еще нет отмены?" Когда подняли занавес, на многих лицах было то выражение, какое бывает у гимназистов, если в класс внезапно явится учитель, который по болезни должен был не приходить. Уверенность явилась в исполнении только на втором спектакле, но и то ждали, что он будет отменен. Вот до чего наша премьерша отучила товарищей верить в нее. Еще более смутились, когда прочли в двух распространенных газетах -- "Новое время" и "Петербургская газета", -- что пьесу испортили актеры. Это было для них неожиданностью.
   Что греха таить -- у нас не умеют играть таких вещей. Старики поперхнулись Островским, у Савиной до сих пор сидит в горле Крылов, и она не может им отплюнуться, а молодежь уверяет, что она способна только на Ибсена, о чем трубит и Михайло Дарский, с презрением относящийся ко всему прочему.
   На будущей неделе "Измена" идет трижды. Я думаю, она крепко войдет в репертуар, но нужна осторожность: быть может, придется попридержать несколько дней, потом опять пустить, -- быть может, с Лачиновой. Первые сборы оба были с аншлагом, и публика спрашивала, когда следующее представление
   Буду писать тебе подробно обо всем. Обнимаю тебя.

Твой П. Гнедич.

   К стр. 124. "Поставленным Поповым целиком на ступеньках".
   Комедия "Много шуму из ничего" шла в портале, изображавшем башни замка, между которыми была расположена широкая лестница. Южин, отрицательно относившийся к режиссерским исканиям, не одобрял данной постановки Н. А. Попова, осуществленной им под руководством А. П. Ленского, и явно преувеличивал, утверждая, что комедия игралась "целиком на ступеньках". На ступеньках лестницы разыгрывались лишь отдельные эпизоды пьесы, остальные же происходили перед башнями, в самих башнях и на площадке, находившейся за лестницей, что создавало возможность строить разнообразные мизансцены.
   К стр. 124. "Труппа враждебна в высшей степени, и именно его ученики -- молодая труппа".
   А. А. Яблочкина в подготовляемых к печати "Воспоминаниях" пишет: "Его [Ленского] полное неумение притворяться и сломить свое равнодушие к тем, кто не оправдал его надежд, -- вот что создавало у части труппы враждебное к нему отношение". Те из учеников Ленского, к которым он "охладел, не могли забыть свои временные "взлеты"... и причину своего заслуженного "падения" искали не в себе самих, а в Ленском, обвиняя его в несправедливости".
   К стр. 124. Бенефис Южина состоялся 24 января 1908 года в связи с 25-летием "службы" его в Малом театре и принял необычный характер. Чествование происходило после второго акта "Отелло". Среди огромного количества приветствий особое внимание вызвал грузинский актер К. Месхи, сказавший: "Родина гордится тем, что отдала твои дарования, твои силы, твой талант сердцу России -- Москве, как достойную лепту в сокровищницу русской мысли, русского творчества, русского искусства". Примечателен был и адрес от Художественного театра. Указав, что имя Южина стоит рядом с именами M. H. Ермоловой и А. П. Ленского, Вл. И. Немирович-Данченко сказал: "Вы составили блестящее "Трио", которое с энтузиазмом благородной мысли, увлекательной убежденности, наперекор враждебным условиям эпохи, призывало к героизму и самоотверженности... Художественный театр плохо понимал бы вершины своих стремлений, если бы не счел себя обязанным приветствовать в Вас, дорогой А. И., артиста, который всегда оставался непоколебимым и неизменно верным благородной, культурной миссии театра".
   

К стр. 126. ПИСЬМО Г. Н. ФЕДОТОВОЙ ЮЖИНУ

Федоровка, 24 ноября 1908 года

   Дорогой друг мой, Александр Иванович! Разумом я совершенно понимаю, что Вы принесете много пользы Малому театру Вашей энергией, Вашей общительностью, которая поможет Вам привлечь русских и иностранных драматургов. Повторяю, моему разуму все это понятно, -- а сердце мое не перестает болеть за Вас! Удастся ли Вам побороть все трудности, накопившиеся вследствие отсутствия настоящих сценических сил и, как слышно, общей распущенности, конечно, молодых членов труппы. Только бы бог сохранил Ваши силы и избавил от посторонних вмешательств, и тогда, надеюсь, все пойдет хорошо.
   Давно стремлюсь Вас поздравить с этим назначением, но внезапная смерть нашего незабвенного Александра Павловича так поразила меня, что я долго-долго не могла с собой справиться.
   Верьте, мой дорогой друг, Ваш старый товарищ, убога и старушка, никогда не переставала любить Вас и видеть в Вас надежду и оплот нашего родного театра.

Всем сердцем Ваша
Гликерия Федотова.

   Марье Николаевне привет и низкий наклон.
   К стр. 128. Речь Л. И. Южина труппе печатается по экземпляру (ГЦТМ, No 12885), писанному на машинке и поднесенному им Г. Н. Федотовой со следующим автографом:
   "Высокоуважаемой и дорогой Гликерии Николаевне Федотовой ее верный, неизменный и горячий поклонник, глубоко любящий ее могучий талант и ее благотворное влияние на наш Малый театр.

А. Южин--кн. Сумбатов".

   К стр. 142. "К демократизации мастерства".
   Южин, ошибочно пользуясь данным выражением, очевидно, вкладывает в него не обычное содержание. Как видно из предшествующей страницы, он имеет в виду попытки театра "выучивать" актера играть, "натаскивать его на роль, сглаживать его ошибки и ставить на рельсы", что было гибельно для подлинного творчества.
   К стр. 156. "Начались параллельные репетиции". Первым опытом введения правильного чередования дублеров была постановка "очередным режиссером" И. Н. Худолеевым "Идеального мужа" Оскара Уайльда. Роли были распределены между Бравичем и Лепковским (лорд Чильтерн), Яблочкиной и Щепкнной (леди Чильтерн), Южиным и Горевым (лорд Кавершам), Худолеевым и Климовым (лорд Горринг), Лошковскон и Смирновой (миссис Чивлей), Гзовской и Берс (Мабель).
   К стр. 157. "Дневник сезона 1909/10 года" (ГЦТМ No 11785/122)--сохранились два листа, вырванные из "гроссбуха", видимо, продолжения "дневника" и не было. В "Кратком перечне главнейших событий моей жизни", подводя итоги за 1909 год, Южин пишет:
   "Противодействие постановочного отделения -- штуки Божовского. Редкий успех в труппе моей речи. Роль Нелидова. Успех "Самозванца". "Идеального мужа", "Цезаря и Клеопатры" (сборы), "Привидений" (аплодисменты). Резкое повышение сборов. Снимают "Анфису".
   К стр. 166. Разбитый параличом К. Н. Рыбаков был помещен в университетскую клинику к проф. Ганнушкину, где и скончался в сентябре 1916 года. Он почувствовал себя плохо во время спектакля "Плоды просвещения" (он играл Звездинцева). Несмотря на то, что вызванный врач запретил ему закончить спектакль, Рыбаков счел своим долгом доиграть его. Делая героические усилия над собой -- язык его не слушался, -- Рыбаков доиграл роль. Громадное напряжение этого подвига не могло не повредить ему... Южин, относившийся к нему в начале своей деятельности отрицательно, постепенно не только сблизился с ним, но и полюбил его. В связи с его кончиной в "Русском слове" (1916, No 209) была помещена следующая беседа с Южиным:
   "Мне кажется, что глубина и значительность понесенной нами потери просто не может сейчас быть в достаточной мере оценена.
   Что Малый театр потерял в Рыбакове исключительную силу, что мы, артисты этого театра, а я, может быть, больше чем кто-нибудь, потеряли в нем дорогого и близкого друга, -- сказать все это, -- значило бы сказать такую очевидность, которая и без моих слов кидается в глаза всем, кому мало-мальски близки задачи и интересы Малого театра.
   Но это все -- отражение самой прекрасной личности моего усопшего друга.
   Распространяться о впечатлениях этой тяжелой потери я просто сейчас не в силах, но сказать о значении Рыбакова в большом и важном деле современного театра, -- сказать по вашей просьбе, -- я считаю своим долгом и перед его светлой памятью и перед театром.
   Рыбаков был одним из гранитных устоев старой красоты. Эти устои отличались и отличаются той удивительной стойкостью, той почти непреодолимой силой, которые необходимы для того, чтобы лежать в основе и подпирать своими могучими плечами то здание, которое вечно строится вверх и никогда не будет закончено.
   Теперь этот фундамент, на котором русский театр так роскошно разросся и разрастается ввысь и вширь, состоит уже из многих слоев и пластов несокрушимой силы.
   По мере того, как уходят в землю таланты искусства, на их плечах основываются новые живые силы, осевшие после исканий, порывов, многолетней работы, и выдерживают на своих могучих плечах многоэтажное обширное здание, которое представляет из себя современный театр.
   Пусть там, в его красивых, прихотливых верхних этажах, загораются новые звезды, богатством красок освещают и поражают толпу, увлекают за собой современное общество, но вся эта бесценная красота может существовать только тогда, когда она покоится на таких гигантах труда, любви к делу, истинного стремления к красоте и полного отречения во имя ее, каким был Рыбаков.
   Еще один из этих талантов ушел в землю. Потеря эта так свежа" так остро и больно чувствуется, что у меня нет теперь сил подробнее и лучше разъяснить огромное значение нашей утраты.
   Опустело место громадной важности, выбыла одна из несокрушимых опор русского театра, ушла в землю исключительная по своей величине сила и долго еще это место будет пустым!.."
   

К стр. 169. ПИСЬМО РАБОТНИКОВ АЛЕКСАНДРИНСКОГО ТЕАТРА ЮЖИНУ

24 августа 1918 года

Заслуженному артисту государственных театров Александру Ивановичу Южину

Москва, Б. Палашовский, 5

   Временный комитет государственных Александринского и Михайловского театров в пленарном заседании своем от 16 августа с. г. вместе с представителями режиссерской коллегии и секций личного состава и хозяйственной, заслушав доклад Д. X. Пашковского по вопросу о Вашем участии в спектаклях русском драмы петроградских государственных театров, постановил:
   1) Благодарить Вас за готовность Вашу оказать нам моральную поддержку при строительстве новой жизни в родном театре нашем.
   2) Просить Вас сделать нам подробное сообщение о новом строе, новых планах в Доме Щепкина.
   3) Просить Вас привезти нам возможно полный письменный материал о Малом театре из его истории, предполагаемых реформах дела за 1918 и 1919 годы.
   4) Мы поджидаем Вас 5 сентября с. г., а 6, 7, 8 и 9 сентября просим Вас репетировать Фамусова столько раз, сколько найдете нужным, причем мы постараемся дать Вам и хоть одну генеральную репетицию.
   5) 14 сентября открытие спектаклей Русской драмы в Александринском театре: играем "Горе от ума" с Вашим исполнением роли Фамусова. 15 сентября, по нашим обычаям, мы повторяем премьеру, затем мы рассчитываем, что 17 и 19 сентября Вы исполните еще эту же роль в наших спектаклях, быть может, с несколько иным составом исполнителей.
   Мы очень стеснены на предстоящий сезон в бюджете, а посему можем предложить Вам, имея в виду вышеозначенное, 4 000 рублей.
   Александр Иванович, благодарим Вас за то радушие, с коим Вы встречали наших полномочных посланцев к Вам -- члена временного комитета Д. X. Пашковского и представителя режиссерской коллегии А. И. Долинова. Мы смотрим на Ваш приезд к нам как на начало новой эры -- активного и творческого содружества перед огненной рампой спектаклей двух русских ветеранов -- Московского Малого театра в Александринского. Дай же бог, чтобы росла и крепла эта действительная связь.

Член временного комитета и пленарного
заседания 16 августа 1918 года заслуженная
артистка государственных театров
В. Мичурина.

За секретаря временного комитета
В. Шевченко.

   К стр. 170. В журнале "Культура театра" (1921 г., No 4 от 5 апреля) Южин в очерке о комедии "Горе от ума" еще раз изложил свое понимание роли Фамусова, блестяще им воплощенного согласно следующей трактовке образа: "Фамусов -- гениальнейшее создание русской драматургии. Непостижимыми, мало кому доступными, кроме великого таланта, приемами, поразительными по своей простоте, Грибоедов рисует нам в нем не больше не меньше, как весь чиновный строй, на котором долго держалась старая Россия. Сейчас эта грозная, несмотря на весь свой личный, персональный комизм, фигура стала достоянием истории. Но еще очень недавно Фамусов в своих миллионах разновидностей олицетворял всю активную волю России. Можно признать без оговорок за этим лицом чисто символическое значение. Русская литература и драматургия знают множество отдельных типов, не говоря уже о характерных образах русского чиновника (вспомним хотя бы Гоголя, Островского, Достоевского, Гончарова, Тургенева, Чехова), но ни одного такого символа чиновнической сущности во всей полноте его отрицательных черт, как Фамусов, не знают ни русская драма, ни русский роман".
   К стр. 173. Письмо Южина к П. А. Кропоткину хранилось M. H. Сумбатовой в двух вариантах: в черновике и в переписанном виде, несколько видоизмененном и сокращенном. Печатается последняя редакция, может быть, вполне совпадающая с отосланным письмом и, во всяком случае, более к нему близкая. Добавления и варианты из черновой редакции приводим ниже.
   

К стр. 173. ПИСЬМО П. А. КРОПОТКИНА ЮЖИНУ

Москва, Леонтьевский, 26, квартира 39
Гор. Дмитров, Московской губернии, Советская,
дом Олсуфьева, 9 июня 1919 года

Многоуважаемый Александр Иванович!

   Только теперь удается мне улучить несколько минут, чтобы написать Вам и поделиться впечатлениями, вынесенными из "Горя от ума" в Малом театре.
   До сих пор я нахожусь под впечатлением нашего великого произведения в превосходной постановке и ансамбле Малого театра. Все время то та, то другая сцена всплывает в памяти, и каждая из них вызывает ряд других, и все время проносится в голове: "Как хорошо!" И относится это восклицание к пьесе и к исполнителям, которые сливаются в одно -- в великом произведении.
   Когда я думаю об этом впечатлении, то, зная "Горе от ума" наполовину наизусть и помня, как некоторые места драмы всегда казались мне не совсем натуральными, а потому трудными для исполнения, я восхищаюсь тем, как Малый театр сумел избегнуть этих трудностей тонким пониманием характеров: до чего простыми, естественными, необходимыми являются даже эти места в вашей постановке и в понимании характеров вашею труппою
   Малый театр остался на высоте прежних времен. Для меня это -- факт.
   Я видел "Горе от ума" в Малом театре со Щепкиным [Фамусовым] и Шумским [Чацким! в ранней моей молодости, и хотя в ту пору мое внимание направлялось преимущественно на того или другого исполнителя, тем не менее я могу теперь сказать, что общее впечатление теперь у меня гораздо цельнее, чем тогда; так что "Горе от ума", как высоко я всегда ни ценил как комедию (или драму), еще более выиграло в моих глазах. Одно мне не совсем понравилось. Сцена с г. Н., г. Д. и с распространением слуха о Чацком показалась мне немного отрывочной. Хотелось видеть несколько больше движения в большей толпе и большей ее скученности и большей непрерывности. Простите мне это замечание зрителя. Я видел Щепкина в "Горе от ума", когда я был еще очень молодым, и его игра произвела на меня такое глубокое впечатление, что я до сих пор вижу его и слышу некоторые части его речей в "Горе от ума", например, в сцене со Скалозубом, в "Ревизоре" (Городничий) и "Свадьбе Кречинского". Этими воспоминаниями определился раз навсегда мой драматический вкус, мое понимание драматической игры и мои идеалы в ней. Позвольте Вам сказать просто и откровенно, что Ваша игра в Фамусове перенесла меня именно к этим временам.
   Трудность в Фамусове -- это сохранить самоуважение и, следовательно, спокойствие grand seigneur'a, большого барина, с некоторою суетливостью ("отдушничек откроем поскорее", "Что за прыть!"), подделыванием под вкусы Скалозуба, уменье найти общую тему разговора и некоторое презрение к нему. Все это должно вытекать совершенно естественно из его натуры.
   И все это, все эти особенности Фамусова Вы провели превосходно. Он является у Вас необыкновенно цельным, а в этом ведь вся суть!
   Я понимаю, как трудно слить в одно: тип "старичков" из Английского клуба, в которых много было теперь уже несуществующих, видоизменившихся форм барства и чванства, и способность восхищаться "Максим Петровичем". Тогдашняя смесь французского маркиза с крепостником не существует: этот тип теперь приходится создавать.
   И вот, многоуважаемый Александр Иванович, позвольте сказать, что именно этот тип Вы превосходно воспроизвели, не упустив необходимой черточки русского добродушия (ну, хоть в том, как Вы кинули замечание Петрушке: "Вечно ты с обновкой"...).
   Все Ваши монологи были полны жизни и правды. И что мне, так любящему драму Грибоедова и его стих, особенно нравилось, это то, что хорошо, звучно и вместе с тем натурально у Вас, да и у всех исполнителей, звучит стих Грибоедова. Именно стих, так звучно и красиво выходит.
   Словом, я испытал большое художественное наслаждение.
   В Вашем исполнении, -- сравнивая общий тип Фамусова, его повадку, его интонации, его отдельные запомнившиеся фразы в исполнении Щепкина и в Вашем, -- я переживал пережитое тогда и находил только одно: что немного более басовый тембр голоса Щепкина придавал его Фамусову немного более aplomb.
   Про Софью я уже говорил Вам, что из тех времен я вынес впечатление, что Софья девица лет двадцати двух, сухая, черствая, с напускным сентиментализмом; а потому я чрезвычайно рад был увидеть новую для меня Софью, молоденькую семнадцатилетнюю девушку, симпатичную, несмотря на свои недостатки, -- больше продукт воспитания, чем натуры. Это -- гораздо вернее.
   В Чацком я видел Шуйского, -- насмешника, сатирика, язвительного. Г-н Ленин дал тип в другом роде, тоже совершенно правильный, и в третьем действии Чацкий у него вышел вследствие этого совершенно симпатичным. Его монолог при разъезде, горячий, с истинным увлечением, мне очень понравился.
   Про Репетилова скажу, что г-н Рыжов совершенно подкупил меня своим добродушием. Именно тот "добрый малый", о котором говорит сам Репетилов. И врет-то он, потому что -- как не врать? И увлекается он своими друзьями но простодушию. Иначе Репетилов отдавал бы шаржем. Репетиловы, которых я раньше видел, делали его совсем несимпатичным, а воплощение г-на Рыжова мне больше нравится своею простотою и искренностью.
   Меня отрывают, я должен кончить это и без того слишком большое письмо.
   Еще раз, многоуважаемый Александр Иванович, сердечно благодарю Вас за высокохудожественное наслаждение, пережитое в этот вечер.
   Через два-три дня мы уезжаем из Москвы в Дмитров, но надеюсь будущей осенью опять иметь удовольствие встретиться с Вами и братски пожать Вашу руку.

П. Кропоткин.

   На письме Кропоткина рукою Южина написано:
   "Играл не Рыжов, а Климов Репетилова в этот спектакль. -- П. Л. Кропоткину досталась неверная афиша, каких очень много было за время с 17-го года".
   К стр. 174. "Сквозь мои сомнения и колебания" ... -- дальше в черновике идут слова в скобках:
   (сквозь все те условия, которые их затуманивали и, пожалуй, почти стушевывали, а во всяком случае -- заслоняли и бледнили).
   К стр. 174. "От каботинажа" -- в черновике "от каботинства".
   К стр. 174. Черновой вариант:
   "делом и неутомимым развитием своей художественной личности бороться со всем пошлым и дрянным, что вносила к театр праздная толпа ремесленная драматургия и чиновничье засилье в управлении".
   К стр. 174. "Волнуясь и спеша" -- далее в черновике идет: "Падая и поднимаясь и всегда горя, мы, и по художественным и по идейным побуждениям, увлекаемые молодым романтизмом, главные наши силы отдали героическому репертуару: кроме почти всего возобновленного Шекспира ("Макбет", "Гамлет", "Ричард III", "Отелло", множество его других произведений вплоть до "Цимбелина", "Зимней сказки", "Сна в летнюю ночь", "Кориолана", ряд его комедий); Шиллера ("Орлеанская дева" -- впервые, "Дон Карлос" -- впервые со сценой Позы без сокращения, "Мария Стюарт", "Разбойники"): Лопе де Вега ("Овечий источник", "Заезда Севильи"): Гете (Эгмонт" -- впервые) -- всего не перечесть", в кратком письме; кроме всего этого, с Малой сцены впервые же после николаевского запрета понеслись речи Рюи Блаза, Эрнани, Карла V; "Горе от ума", "Ревизор", яркие пьесы Островского и все то, что они породили лучшего в современной драматургии, объединили нас с другими огромными силами тогдашней труппы -- обоими Садовскими (сыном Прова Михайловича и его женою, игравшею 31 мая при Вас графиню-бабушку), Медведевой, Федотовой, Никулиной, Акимовой, Макшеевым, Горевым, Решетиловым и другими и, наконец, с дряхлевшим, но удивительным Самариным".
   К стр. 174. "Одних уж нет, а те далече".
   Далее вариант:
   "Но что-то свихнулось вообще в глубинах артистического мира, и приходится немногим оставшимся напрягать всю силу и энергию в помощь и развитие молодых и даже среднего возраста дарований. Как бы то ни было, а и прежних осталось очень мало, и новых не больше, как раз к тому времени, когда театр как таковой во всей чистоте своей основной, идейной сущности призван был силою жизни к страшной и ответственной задаче наших дней -- очеловечить и осветить художественным, образным (если можно так выразиться) воздействием народную душу, вырвавшуюся из мрачных бездн былого рабства".
   К стр. 175. "До безвыходности" -- в черновике добавлено: "Да и сила художественного воздействия молниеноснее, быстрее медленного действия науки, определеннее действия литературы и светлее, жизненнее религиозной мистики. Только каков же должен быть театр, на который возлагается такая миссия?.. Голова кружится и дух замирает от мысли -- каков!! А его калечат и внешние воздействия, и его внутренние многообразные составные элементы, да и все мы, грешные, в минуты, "когда не требует поэта"... И все-таки, я верю " оздоровительную мощь именно театра и именно теперь".
   К стр. 175. "Книжку о Грузии" ("В мощных объятиях. Общие очертания 117 лет русско-грузинского объединения") -- дальше в черновике:
   "Ее [Грузию] мало знают, еще меньше интересуются се внутренней жизнью. В России еще, как мне пришлось убедиться, меньше, чем за границею, хотя, впрочем, и там о ней самые мифологические представления. В грозный час. решающий судьбу более чем векового слияния обеих стран, мне, как грузину по отцу и русскому по матери, туляку по рождению и детству, закавказцу по юности и москвичу на протяжении последних почти сорока лет, с равной силой любящему и мое маленькое отечество и мою великую родину, -- мне не под силу было не сделать попытки ознакомить в допустимой форме, в контурных очертаниях, с полной объективностью, но в правдивом освещении живой действительности, в тесной связи и с нашим русским прошлым, и с нашим настоящим, возможно широкий круг читателей с реальным положением дела".
   Книга "В мощных объятиях" (1919 г.) посвящена истории отношений между Россией и Грузией. А. И. Сумбатов защищает национальную самобытность грузинского народа. Он пишет о тех унижениях, которым подвергало царское правительство народ Грузии, и говорит о могучих духовных связях между русским и грузинским народами, об огромном благотворном влиянии передовой русской культуры на культуру Грузии. Однако значительность этой стороны книги резко снижается допущенными автором серьезнейшими политическими ошибками в оценке современного момента жизни России и Грузии, в рассуждениях о будущем государственном устройстве Грузии.
   

К стр. 175. ОТВЕТНОЕ ПИСЬМО П. А. КРОПОТКИНА ЮЖИНУ

Гор. Дмитров, Московской губернии. Советская,
Дом Олсуфьева, 24 июля 1919 года

Многоуважаемый Александр Иванович!

   Извините, пожалуйста, что так долго не отвечал на Ваше милое и интересное письмо. По возвращении из Москвы нехорошо себя чувствовал. То одно, то другое. Истощены мы все, и не пишется.
   Ваш взгляд на театр я разделяю безусловно. Конечно, в нем -- великая воспитательная сила. Чтобы почувствовать ее, надо видеть, как в верхних галлереях публика, даже мало развитая, воспринимает хорошую драму или истинно драматическую оперу. Вы так прекрасно-задушевно и тонко охарактеризовали роль, предстоящую театру, особенно теперь, с ослаблением влияния церковных обрядов, что, перечитывая Ваше письмо, могу только подтвердить его личным опытом. Вам и всем творцам и труженикам сцены хочется сказать, какую серьезную роль в развитии моем сыграл театр.
   Первую, очень раннюю искру заронил во мне Малый театр. "Ревизор", "Горе от ума" и "Свадьба Кречинского" со Щепкиным, Садовским и Шумским легли неизгладимым впечатлением. И хотя мне еще не было пятнадцати лет (впрочем, "Горе от ума", теперь припоминаю, я видел годом позже), я уже вынес из виденного то недалекое от "священного" чувство уважения к Малому театру, которое тогда питали к нему образованные москвичи.
   После пятнадцати лет моя юношество и молодость до двадцати лет протекли в Петербурге. Здесь художественное, одухотворенное чтение вслух драм Шекспира (учителем словесности Тимофеевым) и мое чтение "Шекспира" Гервинуса (выходившего тогда выпусками в русском переводе) заложили прочную основу моей любви к драме, драматическому (искусству и его вдохновенным исполнителям.
   Затем чтение нескольких драм Шекспира в русских переводах и гетевского "Эгмонта" и "Фауста" в подлиннике ("Эгмонта" я даже перевел), а главным образом посещение театра, когда приезжали знаменитые исполнители, и восторги, которые мы, несколько юношей, переживали в итальянской опере, бывшей тогда в полном расцвете, с такими исполнителями, как Бозио, Тамберлик, Нантье-Дидье (помните следы, которые она оставила у Чернышевского?), -- все это еще более развило мою любовь к драме.
   Читать товарищам драмы вслух, переживать жизнь всех действующих лиц, воплощать вибрации их чувств стало для меня великим наслаждением, и таким оно осталось на всю жизнь. В романе и в музыке я полюбил больше всего драму, как в жизни -- действие.
   В эти годы в Петербурге я русского театра не посещал. Потому ли, что я попал неудачно раз или два в Александринский театр, но он мне не полюбился. После Малого я нашел его не довольно естественным. Зато я страстно увлекался приезжавшими тогда Дависоном, Ванини и, хотя менее, -- Ристори; потом, по возвращении из Сибири, в 1867--72 годах,-- зарождавшеюся тогда новою русскою оперою.
   Любовь с ее восторгами я узнал, влюбившись лет шестнадцати в одну высокодраматическую исполнительницу Нормы, -- забыл ее имя. А потом, минуты высокого блаженства я переживал в Петербурге, когда увидал на немецкой сцене могучего трагика Дависона в гетевском Мефистофеле и в одной из шекспировских трагедий, -- кажется, в "Ричарде III".
   В роли Мефистофеля (не забывая циника) Дависон был поразительно могуч: именно такой, каким его понимал Гете! Другого такого Мефистофеля я с тех пор не видел. "Фауста" я тогда знал чуть не наизусть; но могущество философии, освободившей человечество от пут средневековья, меня заставил пережить Дависон.
   Потом в Петербург приехала немецкая актриса Ванини, и я без ума был от ее захватывающей драматической игры. Она стала мне тогда совсем родною. Деборою она раз навсегда заставила меня понять и полюбить угнетаемые народы. Прибавлю, что игра ее, особенно после Ристори, прельщала меня своей естественностью. Ту же Дебору, например, она иногда играла в одной главной сцене совсем по-разному. Чувствовалось, что она переживала личную драму. Такой жизни она не выдержала и скоро сошла со сцены.
   Играть в хорошей драме -- большое наслаждение, и в Сибири я играл довольно часто, особенно в комедиях Островского. Но, увы, мне всегда навязывали роли "jeunes premiers", истинное приятное воспоминание у меня осталось только одно: от роли Мити в "Бедность не порок", в его прощаньи с матерью Любы, где мы оба, мать и я, на минуту почувствовали истинную связь между нами и зрителями.
   Вернувшись из Сибири в 1867 году, я глубоко наслаждался следующие пять лет нарождавшеюся новою русскою оперою. Глинка нашел достойных наследников в Даргомыжском (которого "Русалку" возобновили тогда, а затем поставили "Каменного гостя"), Римском-Корсакове, Мусоргском и Кюи (Бородин еще не выступал), с такими исполнителями, как Петров, Платонова, Лавровская, Кондратьев, Комиссаржевский, Никольский, Орлов и дирижер Направник, с превосходным хором, причем во всех постановках драматической игре как отдельных лиц, так и хора придавалось (в противоположность итальянцам) первостепенное значение. Шаляпин, с его прекрасной драматической игрой, и хоры в "Хованщине", и "Князь Игорь" (других новых опер я еще не видал), -- несомненно, дальнейшее развитие той эпохи и той традиции. Тут я был безусловно очарован великою, по моему мнению, драматическою актрисою -- при этом прекрасною, умною музыкантшею -- Ю. Ф. Платоновой. Сравнить ее я могу только с Дузе, причем талант Платоновой был разнообразнее. Но воспоминаниями о прекрасных минутах, пережитых мною тогда в русской опере, я не стану Вас утомлять.
   Я стольким обязан театру в моей жизни и во всем моем развитии, что то, что Вы так увлекательно написали мне о воспитательном значении театра, захотелось подтвердить и своим опытом, тем более, что то, что я пишу, относится не ко мне одному. Во Франции драмы Виктора Гюго бывали событиями, подготовлявшими революцию 1848 года. У нас, в Петербурге, перед освобождением крестьян, пятый и шестой ярусы Большого театра и их курильная были сборным местом для революционно настроенной молодежи, а единственное представление в русской опере Россиниевского "Вильгельма Телля" (в 1870--71 году?..), -- где Кондратьев своей чудной дикцией поразительно оттенял революционные речитативы, -- произвело такое впечатление на публику и вызвало такие восторги, что второе представление уже не было допущено. Опера сейчас же была снята со сцены. Но помимо этого, общее воспитательное значение театра очевидно. Я терпеть не могу партер, где между мною и сценой ряды затылков, и всегда ходил в верхние ярусы. И там, во время хорошей драмы, заплаканные лица, самые обыкновенные, иногда даже пошлые лица говорят о воспитательном значении сцены. Оно поверхностно? -- Да. Но когда оно повторяется, оно оставляет след.
   Было время, когда задачею этики считали -- ставить правила жизни. И пока царило это мнение, нравственную, воспитательную роль предоставляли религии, причем учила она не столько идеалами, сколько правилами и запретами. За последние 150 лет такое понимание стало, однако, понемногу вымирать. Люди начинают понимать, что есть лучшее средство воспитания -- пробуждение с юных лет идеалов жизни, а для этого приказания недостаточны: нужны примеры. (Так делал Плутарх, но односторонне, давая уроки государственности). Но этого мало. Нужно, чтобы мы все, особенно в молодости, сами переживали минуты, влекущие к чему-то лучшему: чтобы такие минуты повторялись не раз и проявлялись в жизни не только героев, а самых обыкновенных смертных, иначе обыватель говорит: "То святые! Где ж нам до них?"
   Сама жизнь должна этому учить. Но мощным подспорьем ей должна быть литература и особенно театр, так как в театре говорят не печатные строки, а живые люди, с их голосом, игрой лица, с их увлечением, огнем, с их радостями и страданиями. Но ведь Вы все это сами пережили!
   Хотелось бы многое сказать Вам по поводу Вашей книги "В мощных объятиях". Прежде всего большое спасибо за то, что прислали ее. Независимая Грузия дорога мне. Хотя я никогда не был на Кавказе, но я близко знаю его и, работая над ним как географ с Элизе Реклю, конечно, полюбил Грузию. Кроме того, мы оба, Софья Григорьевна и я, вот уже сорок лет очень дружны с одним грузином, которого Вы, может быть, знаете, -- Варл. Ник. Черкезовым. "Тоску изгнания мы с ним делили дружно" и много, часто говорили о Грузии, о договоре 1783 года (он издал его в Англии), о подлых отношениях к Грузии царской России и именно о тех духовных связях, которые установились между Грузией и Россией, несмотря на все безобразия правителей -- политические, религиозные и экономические. Я так рад был найти эту мысль и в Вашей книге: в ней залог лучшего будущего...
   Словом, и во взглядах на будущее Грузии мы с Вами вполне, кажется, сходимся, -- причем федерацию я понимаю, как она понималась сначала в Швейцарии, то-есть как группу объединившихся республик, сохранивших каждая свое законодательство. Так же, если не ошибаюсь, понимаете ее и Вы.
   Но довольно! Иначе, боюсг". придется написать второе письмо.
   Надеюсь, что мы не раз еще встретимся в Москве и поговорим о многом из того, что обоих пас берет за живое. Л пока с глубоким уважением жму Ванту руку.

П. Кропоткин.

   P. S. Если бы у Вас случилась какая-нибудь оказия в Тифлис, то очень просил бы переслать от меня привет и хоть два слова В. Н. Черкезову и его жене (Алексеевская, 8, дом Черкезова, Тифлис). Мы ничего не знаем друг о друге вот уже почти полтора года.
   Не знаю, кому пришла мысль о медальоне с моим портретом на Малом театре, и, -- представьте, -- именно то, что он на Малом театре, что воспоминание обо мне связали с колыбелью русского театра, -- хотя я на это не имею никакого права, -- порадовало меня. Во всяком другом месте я был бы совершенно равнодушен, а тут... любовь театра заговорила! Непоследовательная мы порода...

П. К.

   К стр. 176. "Соотчичи только и знают, что ныть".
   Энергичный и волевой Южин всегда с глубоким презрением относился к тем "соотчичам", которые занимались "нытьем" и "брюзжаньем" и не отдавали всех своих сил на добросовестное исполнение своей работы, в чем Александр Иванович всегда видел выход из временных затруднений и для себя и для любимой им родины.
   

К стр. 177. ОТВЕТНОЕ ПИСЬМО П. П. ГНЕДИЧА

22 сентября 1919 года.
Санкт-Петербург, Николаевская, 66

   Дорогой мой Саша, сегодня утром я получил твое письмо от 18-го. Л ты знаешь, когда получил я от тебя письмо в последний раз? В середине мая. Ты обещал мне написать после 1 июня о зиме, о репертуаре, но так я ничего и не получил. Думаю, что послание твое пропало.
   Ты пишешь, что летом театр Корша предлагал мне постановку "Старого Петербурга". Никаких предложений с этой стороны я не получал." Не в моем характере не отвечать. Да или нет я говорю всегда сразу. Целое лето я безвыездно провел в городе, и если было заказное письмо, -- оно затеряться не могло.
   Насчет твоего желания сыграть князя Александра в "Холопах", конечно, я в восторге. Его теперь играет Чернов, снова вернувшись сюда на сиену. Но он полинял уже лет сорок назад, и теперь узоры на нем чуть проступают. Мичурина -- чудесная Lize, a Васильева хорошо играет княжну.
   О юбилее Васильевой. Это не только сорокалетний ее юбилей, но юбилеи фамилии, которая, кажется, вписала яркие страницы в историю Малого театра. Ведь, говорят, Сергей был блестящий талант и жена его -- превосходная актриса. Я их никогда не видывал, но нет причины не верить их современникам. Думаю, что Москва так или иначе отзовется на этот праздник. "Обрыв" передан мною в театр Пашковскому, он был v меня в единственном экземпляре, и если ты обратишься прямо к нему, он закажет для тебя нащелкать экземпляр, а если хочешь, -- я его прочту и заверю текст своей подписью, так как ошибки при переписке всегда возможны. Репетировать "Обрыв" я думаю начать недели через три. Сезон открывается 29 сентября...
   Биография. Конечно, не поздно: пришли строк 20--30, я внесу поправки и мои дополнения. Пришли, не забудь, также дату о дне рождения Лешковской и Ольги Садовской.
   Опять о "Старом Петербурге". Если вопрос решен, что он не может итти в Малом театре, а у Корша, по твоему мнению, ом может пройти -- тем лучше для пьесы, она по крайней мере не закиснет в девках, а будет призвана к брачной жизни с публикой. Я передаю на твое усмотрение "тот вопрос и подписываюсь под твоим решением без протестов. Но если хотят они ставить пьесу, пусть предварительно переведут мне 5 000 и могут потом их вычесть из авторского гонорара. А я им высылаю рисунки постановки и декораций. На постановку я приеду. Там, кажется, режиссером Петровский? Это дельный и изобретательный режиссер. Если будет ставить он -- тем лучше: я ему выражу все мои желания письмом и чертежами.
   До свидания. Обнимаю тебя. Всего лучшего.

П. Гнедич

   

К стр. 179. ОТВЕТНОЕ ПИСЬМО П. П. ГНЕДИЧА

11 января 1920 года
29 декабря 1919 года

   Дорогой мой и милый Саша, только вчера пришло твое письмо от 31-го. Здесь рассказывали, что у вас, в Малом театре, приостановились спектакли, так как от холода все трубы полопались. Но ты об этом ве пишешь, а говоришь "полные сборы", ну, и слава создателю. Здесь тоже сборы полные. "Маскарад" дает по 60 тысяч за спектакль, и первый ряд стоит 150 рублей. Арбенина играет Ге. Он дает новое толкование: этот шулер является в его игре старым настройщиком-голландцем. Вызывают его по пяти раз за картину.
   Наш театральный совет приступил к выработке репертуара на будущий год. Думаю, что председателем будет у нас Браун, по крайней мере завтра я буду усиленно его проводить на выборах. Как ректор университета он имеет престиж в ученом мире, как человек, искренне любящий театр, может много принести пользы делу. Я временно председательствовал и довел Совет до колеи работоспособности. Новых пьес еще не читали. Из Шекспира, во всяком случае, будут рекомендованы "Макбет", "Крещенский вечер" и "Кориолан", первого играет Юрьев (он возвращается на сцену), последнего Аполлонский.
   Если у вас, как ты пишешь, расшаталась труппа, -- то же можно сказать и про наш театр. Давыдова нет. Кондрат Яковлев очень слаб и болен. Мичурина лежит в испанке третий месяц. Васильева трясется от какой-го собачьей старости: ей совсем уж не много лет. В ее годы Жулева была еще королем. Шаповаленко -- заслуженный и играет Любима Торцова. Шувалова умерла на прошлой неделе. Из актрис теперь первенствуют Тиме и Ведринская. Последняя, говорят, лучше играет Нину, чем Рощина-Инсарова. Не мудрено, -- потому что Рощина играла ее прескверно. Из молодежи никого нет серьезно обещающего в будущем стать артистом.
   Теперь о "Холопах". Возобновлению их я рад. Но, кажется, ведь декорации к ним сгорели? Ужели придется писать заново? Последняя была очень хороша. Лешковская -- княжна, очень интересно. Древней старухой, как то делала Савина, играть ее не надо. Но ты, по-моему, должен играть Перейденова за Горева. А кто будет играть за тебя, Рыбакова и Падарина?
   Насчет "Обрыва". У меня нет ни одного экземпляра. Единственную мою рукопись я передал в театр. Оттуда ты и можешь достать, -- напиши Аполлонскому, он велит переписать и пошлет тебе экземпляр. Об обстановке я сговорился с А. Ф. Кони и думаю, что она будет стильна. Все мизансцены, планы и эскизы я пришлю вам, коли будет нужно, после здешнего представления.
   Извести меня точно, когда будете справлять юбилей Ермоловой, дабы прислать ей соответствующее приветствие.
   Ричарда ты должен играть теперь хорошо. Шел разговор, чтобы его поставить в Александринском, -- но с кем? Юрьевым? Аполлонским? Играл его Дарский в Михайловском. Но даже те зрители, что платили 20 копеек за четыре представления абонемента в парадизе, и те его не одобряли.
   Сведения твои для энциклопедического словаря опоздали. "ТЕО" (театральный отдел) уже прикончил свое существование, и вместе с ним судьба энциклопедии повисла в воздухе. Но, кажется, перейдет дело к Горькому. Тогда я, конечно, вставлю все сведения, что присланы тобой.
   Насчет "Старого Петербурга". Что же, будут его эксплоатировать у Корша? Я спрашиваю потому, что его теперь набирают, кончают второй акт. Когда будет все напечатано, я пошлю тебе.
   До свидания. Обнимаю тебя. Искренне любящий

П. Гнедич.

   К стр. 184. Приводим единогласное постановление собрания корпорации артистов Государственного академического Московского Малого театра от 19 апреля 1923 года:
   "Ввиду неоднократных заявлений А. И. Южина о колебаниях с его стороны в вопросе о принятии на себя дальнейшего руководства по управлению жизнью Малого театра, корпорация артистов Малого театра считает необходимым просить А. И. Южина не отказываться от дальнейшего управления театром и со своей стороны приложит все усилия к тому,, чтобы всемерно облегчить Александру Ивановичу все те тяготы, с которыми связаны управление и реорганизация Малого театра.
   Е. Летковская. Пр. Садовский, А. Яблочкина, О. Щербиновская, А. Остужев, А. Ашанин,. И. Яковлев, В. Шухмина, И. Платон, М. Ермолова, С. Айдаров, Н. Костромской, В. Лебедев, Вс. Аксенов, С. Полетаев, С. Фохт, М. Климов,. Н. Гремин, Е. Турчанинова, Н. Белевцева, В. Рыжова, А. Нежданов, Ив. Рыжов, Ник. Волконский, А. Кудрин, Р. Кречетов, Георг. Кичин, В. Зайцев, И. Худолеев, Никольский, Н. Шамин, А. Хлюстина, С. Головин, С. Филиппов, Ив. Толокин, Т. Арминина, В. Ольховский, М. Русецкая, В. Массалитинова, Ник. Уралов, А. Соловьев, А. Карцев, Н. Соловьев, Е. Зубов, Е. Гоголева, И. Красовский".
   
   К стр. 190. А. В. Луначарский "ликвидировал... печатные слухи" письмом в редакцию "Известий" от 6 августа 1925 года:
   "В московских газетах появилось сообщение о состоявшемся будто бы решении Наркомпроса об освобождении директора Малого театра народного артиста республики А. И. Южина от занимаемой им должности. Настоящим сообщаю, что это сообщение ни на чем не основано и А. И. Южин попрежнему остается директором Малого театра, хотя и находится в настоящее время в длительном отпуску для поправления здоровья.
   Народный комиссар по просвещению А. Луначарский".
   К стр. 196. Письмо написано в связи с подготовлявшейся для печати книгой П. Н. Сакулина "Театр Сумбатова". Это расширенный доклад Сакулина, зачитанный им на торжественном заседании Государственной Академии художественных наук, посвященном сорокалетию деятельности Сумбатова-Южина. Пьеса, о которой идет речь в письме, -- "Рафаэль". Она не напечатана; сохранилось несколько экземпляров, перепечатанных на машинке.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru