Сумароков П. П.
Дунечка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ДУНЕЧКА.

Повѣсть.

   Когда я былъ въ военной службѣ, я коротко сошелся съ однимъ полковымъ товарищемъ, Сурминскимъ. Не скажу, чтобъ меня съ нимъ сблизила одинаковость характеровъ, образа мыслей, или что-нибудь подобное: насъ просто свела судьба, какъ это часто случается въ жизни вообще и въ службѣ въ особенности.
   Я пріѣхалъ въ полкъ осенью. (Надобно сказать, что это былъ армейскій кавалерійскій полкъ.) Эскадроны въ то время расположились уже на зимнихъ квартирахъ, и расположились довольно-просторно. Деревня, въ которой стоялъ мой взводъ, была отъ деревни, въ которой стоялъ взводъ Сурминскаго, въ одной верстѣ. Сурминскій былъ ближайшій мой сосѣдъ изъ всѣхъ нашихъ офицеровъ. Сначала мы ѣздили другъ къ другу, а потомъ скука длинныхъ осеннихъ вечеровъ, невыносимая въ одиночествѣ, заставила насъ поселиться въ одной деревнѣ и даже на одной квартирѣ.
   Сурминскій былъ постарѣе меня двумя или тремя годами. Его греческое лицо было очень-красиво; манеры, какъ человѣка образованнаго и всегда жившаго въ хорошемъ кругу, были ловки и благородны; игривый умъ въ самомъ пустомъ разговорѣ блисталъ остроуміемъ, какъ фейерверкъ. Но со всѣмъ тѣмъ, въ его черныхъ, блестящихъ глазахъ, пріятныхъ съ перваго взгляда, таилось что-то зловѣщее; въ его позѣ, мимикѣ, въ какомъ-то особомъ сгибѣ шеи выказывалось что-то гордое и отважное. Наконецъ, самый умъ его могъ только занимать и увлекать меня, но никогда не убѣждалъ согласиться съ его образомъ мыслей, съ его правилами. Мнѣ было тогда двадцать лѣтъ. Вся теплота души этого возраста еще горѣла во мнѣ полнымъ огнемъ, и больше всего мнѣ не нравилась въ моемъ пріятелѣ какая-то алчность къ деньгамъ, или, правильнѣе сказать, алчность къ удовольствіямъ, потому-что онъ любилъ деньги не какъ скряга, а какъ мотъ, видѣвшій въ нихъ единственное средство къ исполненію своихъ прихотей. Въ-самомъ-дѣлѣ, воспитанный въ домѣ богатаго отца, онъ невольно, съ самаго малолѣтства, свыкся съ роскошью. Въ-послѣдствіи, дѣла ихъ разстроились. Привычки богача остались въ немъ, а средствъ къ удовлетворенію этихъ привычекъ не было, и притомъ не было у него столько силы воли, чтобъ побороть ихъ. Поэтому-то деньги составляли кумиръ его, для пріобрѣтенія котораго онъ, по-видимому, готовъ былъ рѣшиться на многое, не совсѣмъ-позволенное порядочному человѣку. Всѣ эти замѣчанія, сдѣланныя мною надъ моимъ пріятелемъ, не охлаждали, однакожь, дружбы нашей, именно потому, что дружба юности во многихъ отношеніяхъ не такъ разборчива, какъ дружба зрѣлыхъ лѣтъ, и готова броситься на шею каждому человѣку, съ которымъ приходится прожить вмѣстѣ нѣсколько мѣсяцевъ. Особенно, если общество такого человѣка такъ пріятно и увлекательно, какъ пріятно и увлекательно было общество Сурминскаго при его гибкомъ, веселомъ, свѣтломъ умѣ.
   Сторона, гдѣ стоялъ эскадронъ нашъ, была глуха и пуста. Вблизи вовсе почти не было помѣщиковъ -- этой единственной отрады армейскихъ офицеровъ, зимующихъ по деревнямъ. Впрочемъ, ни я, ни Сурминскій нисколько не скучали отъ этого. Ни онъ, ни я не любили новыхъ и пустыхъ знакомствъ, и притомъ въ это позднее осеннее время и въ этой глухой сторонѣ доставляла намъ пріятное развлеченіе ружейная охота, которую оба мы очень любили. Правда, пора охоты на красную дичь въ то время давно ужь прошла, но за то въ огромныхъ лѣсахъ и кустарникахъ, которые тянулись около нашей деревни на пространство необозримое, было множество тетеревей и зайцевъ. Осень, какъ нарочно, въ тотъ годъ стояла продолжительная. Но уходилъ ноябрь, а не только снѣгу, даже сильныхъ заморозовъ еще не было. Вылетъ тетеревей на чучела былъ чудесный, узорка зайцевъ и того лучше. Бѣлый, какъ колпикъ, далеко виднѣлся онъ въ какомъ-нибудь облетѣвшемъ кустѣ, въ отверстіи оврага, въ засохшей залежи. Мы проводили на охотѣ постоянно цѣлые дни, съ утренней зари и до вечерней; а вечеромъ, за стаканомъ чая, вспоминали дневные подвиги и составляли планы на слѣдующій день.
   Однообразіе этой жизни нарушалось, по-временамъ, отлучками моего товарища, которыя казались мнѣ довольно-странны тѣмъ, что онъ никогда не говорилъ, куда ѣдетъ. Обыкновенно онъ уѣздилъ каждую недѣлю на сутки или на двое. Выѣзды эти дѣлалъ онъ по-большей-части верхомъ и всегда въ простомъ, дорожномъ или охотничьемъ платьѣ. Какъ-будто-бы предупреждая всѣ разспросы мои объ этомъ, онъ старался скрывать отъ меня самые сборы свои въ этотъ таинственный путь до послѣдней минуты. Только въ то время, когда ужь ему подводили лошадь, онъ, протягивая мнѣ руку, на-скоро говорилъ: "до свиданья" и проворно уходилъ за дверь.
   Сначала мнѣ казалось неловко дѣлать ему вопросы объ этихъ поѣздкахъ: но по мѣрѣ короткаго знакомства, эта неловкость исчезла сама-собой, и я наконецъ попросилъ его удовлетворить моему любопытству, которое онъ томилъ такъ долго.
   Онъ засмѣялся.
   -- Братецъ, сказалъ онъ:-- ты умрешь со смѣха, когда узнаешь, въ какое общество я ѣзжу...
   Я подумалъ, что онъ говоритъ о какомъ-нибудь нехорошемъ обществѣ, и очень-серьёзно смотрѣлъ на него.
   -- За исключеніемъ немногихъ, это просто сбродъ чудаковъ.
   -- Такъ какое жь удовольствіе или какую необходимость находишь ты быть съ этими людьми? спросилъ я.
   -- Необходимости никакой; удовольствіе же то, что у хозяина чудная стая гончихъ. А ты знаешь, что псовую охоту я люблю еще больше ружейной.
   -- Ну, любезный, сказалъ я, посматривая не совсѣмъ довѣрчиво на моего пріятеля: -- за что жь ты меня-то лишалъ до-сихъ-поръ удовольствія послушать эту знаменитую стаю? Теперь, какъ тебѣ угодно, а я просто ѣду съ тобой. Хочешь, ты рекомендуешь меня, хочешь, нѣтъ; для военнаго человѣка вездѣ дверь отворена.
   Сурминскій сказалъ, что онъ очень-радъ моему сотовариществу и продолжалъ увѣрять, что если онъ до-сихъ-поръ не хотѣлъ познакомить меня съ единственнымъ помѣщичьимъ домомъ, который былъ къ намъ ближе другихъ, такъ это потому, что ему все какъ-то казалось, что это общество не прійдется мнѣ по нраву. Я не совсѣмъ ему вѣрилъ. Мнѣ все думалось, что и въ цѣли поѣздокъ его и въ желаніи утаить отъ меня свои сношенія съ этими людьми кроется что-то другое. Я полагалъ, нѣтъ ли у него тамъ какой-нибудь выгодной игры, какихъ-нибудь спекуляцій, которыхъ не хотѣлось ему передо мной обнаруживать.
   Собираясь въ первый разъ въ домъ, я хотѣлъ одѣться хоть сколько-нибудь прилично, но товарищъ мой рѣшительно этому воспротивился. "Хозяинъ врагъ всѣхъ церемоній" сказалъ онъ. "Притомъ же мы и тамъ, такъ же какъ здѣсь, будемъ цѣлые дни на охотѣ; такъ одѣвайся въ архалукъ, въ полушубокъ, во что хочешь...
   Мы поѣхали, и, признаюсь, не безъ нетерпѣнія хотѣлось мнѣ видѣть этихъ провинціаловъ, о которыхъ Сурминскій отзывался такъ насмѣшливо и съ которыми, однакожь, или любилъ, или имѣлъ надобность быть по какой-то неизвѣстной мнѣ причинѣ.
   Здѣсь я замѣчу мимоходомъ -- и замѣчу, какъ вы увидите сами, очень-кстати -- что преобразованіе, начавшее входить въ наше сельское хозяйство, въ послѣднія пятнадцать лѣтъ наложило явный типъ свой на многія помѣщичьи имѣнія. Взгляните, на-примѣръ, на какую-нибудь усадьбу, которая строилась, или по-крайней-мѣрѣ перестроивалась въ наше время -- вы въ ней непремѣнно замѣтите (кромѣ рѣдкихъ исключеній, встрѣчающихся или отъ совершеннаго безвкусія, или отъ совершеннаго безденежья), какой-то характеръ дачи, виллы, или по-крайней-мѣрѣ чего-то тому подобнаго. Бревенчатый домикъ, чисто, опрятно-срубленный, съ большими окнами, съ бѣлыми рамами, съ свѣтлыми стеклами, съ красной тесовой или съ зеленой желѣзной кровлей. Передъ домомъ садъ, за неимѣніемъ сада цвѣтникъ, за неимѣніемъ цвѣтника хоть зелень по-крайней-мѣрѣ. Всѣ хозяйственныя строенія красивыя, капитальныя, или, если на это нѣтъ средствъ, такъ все-таки простыя, уютныя, и немножко-отодвинутыя на второй планъ усадьбы, чтобъ вокругъ дома глазу было просторнѣе, воздухъ былъ чище. Въ старину, напротивъ, въ большей части деревень, все строилось съ совершеннымъ отсутствіемъ всякаго вкуса, наобумъ, кое-какъ. Все было черно, невыкрашено, заплеспевѣло, стиснуто въ тѣсную груду. Усадьба помѣщика Остожнева, къ которому ѣхали мы, была именно въ этомъ первобытномъ вкусѣ, и не отъ-того, чтобъ хозяинъ ея не имѣлъ средствъ выстроить лучше, а потому только, что она относилась къ эпохѣ старинныхъ построекъ. Прежде всего намъ представился довольно-обширный прудъ, который могъ бы украсить селеніе; но онъ былъ запущенъ, заросъ тиной и плесенью, а берега его, стоптанные скотомъ, пригоняемымъ туда для водопоя, составляли отвратительную массу густо-взмѣшенной грязи. За прудомъ, посрединѣ чствероугольнаго двора, обнесеннаго рѣшетчатымъ заборомъ, въ которомъ мѣстами, отъ утраты балясинъ, были вставлены бревна, стоялъ деревянный господскій домъ, съ некрашеными стѣнами, некрашеной, поросшей мохомъ кровлей, почернѣвшій отъ времени и казавшійся еще болѣе мрачнымъ отъ сырой и туманной погоды. Противъ параднаго, или, какъ называютъ у насъ въ деревняхъ, противъ передняго крыльца его была выстроена конюшня, у дверей которой возвышалась огромная груда навоза. Тутъ же стояли длинныя деревянныя ясли, къ которымъ было привязано лошадей двадцать, кормившихся изъ нихъ на открытомъ воздухѣ. Далѣе, окружали домъ людскія избы, погреба, амбары -- все очень въ близкомъ разстояніи одно отъ другаго и все въ такомъ направленіи къ господскому дому, въ какомъ идутъ радіусы отъ окружности круга къ центру. На это послѣднее обстоятельство у стариковъ, сельскихъ хозяевъ нашихъ, была своя причина. Съ одной стороны, не имѣя возможности найдти хорошихъ управляющихъ, да, можетъ-быть, и несовсѣмъ довѣряя имъ, а съ другой, считая сельскую бухгалтерію тарабарской грамотой и египетской работой, они хотѣли слѣдить за своимъ приходо-расходомъ не на бумагѣ, а такъ-сказать въ самой сущности, хотѣли видѣть процессъ ссыпки и высыпки хлѣба въ закрома и изъ закромовъ своимъ собственнымъ глазомъ. Такъ, на-примѣръ, глядя изъ одного окна своего дома на растворенную дверь амбара, они наблюдали, дѣйствительно ли ключникъ или ключница -- которымъ ключи, имѣвшіе постоянное мѣстопребываніе въ барскомъ кабинетѣ, ввѣрялись только на время -- отпускаютъ ту пропорцію овса, какая назначена для ежедневной выдачи лошадямъ. Глядя изъ другаго окна на стоящіе противъ него ясли, они опять могли удостовѣриться въ томъ, что дача, назначенная лошадямъ, дѣйствительно достигаетъ мѣста своего назначенія, за что при раздачѣ кучерамъ овса въ конюшнѣ, въ темныхъ и никѣмъ невидимыхъ стойлахъ, никакъ нельзя было поручиться. Къ категоріи именно такихъ-то хозяевъ принадлежалъ и мой новый, или, лучше сказать, мой будущій знакомый Остожневъ.

-----

   У крыльца насъ встрѣтила цѣлая стая борзыхъ и лягавыхъ собакъ, иныя съ лаемъ, другія ласкаясь и махая хвостами. Въ сѣняхъ опять лежали собаки, перепачканныя въ грязи и перепачкавшія грязью весь полъ; въ прихожей опять собаки, но только здѣсь чистыя, расчесанныя и помѣщавшіяся каждая на своей постелѣ. Лакейская была полна разной челяди, часть которой была одѣта въ охотничьи платья, т. е. казакины съ желтой выпушкой, другіе волонтерами, т. е. въ архалукахъ и полушубкахъ самыхъ разнокалиберныхъ. Это былъ домъ настоящаго стариннаго охотника, собачая, какъ называли ихъ тогда, который по-крайней-мѣрѣ половину своего годоваго дохода употреблялъ на содержаніе охоты и отъѣзжія поля, всю осень, потомъ и весну не сходилъ съ лошади, а въ остальное время года нетерпѣливо ожидалъ, когда настанетъ опять пора ѣзды, и, между-тѣмъ, отъ скуки, показывалъ собакъ своихъ гостямъ, хвастался собаками, говорилъ о собакахъ и выводилъ разныя породы собакъ. Лѣтъ за сорокъ, много было еще такихъ охотниковъ на Руси, но потомъ они стали рѣдѣть, рѣдѣть... Псарные дворы стали замѣняться филятюрами да свеклосахарными заводами, и если теперь встрѣчаешь еще кое-гдѣ барскую псовую охоту, съ стаей гончихъ собакъ, съ доѣзжачими и стремянными, съ аккордомъ роговъ, то смотришь на нее какъ на памятникъ прошедшаго, какъ на анахронизмъ настоящаго направленія, которое не ныньче такъ завтра сотретъ этотъ анахронизмъ съ лица земли...
   Хозяинъ былъ старикъ лѣтъ шестидесяти, но еще свѣжій и бодрый. Высокій ростъ, прямой станъ, крупныя черты лица и сѣрые, выразительные глаза придавали ему какую-то величавость, на немъ была сизая охотничья куртка, такого же цвѣта панталоны и длинные охотничьи сапоги до колѣнъ. Въ тотъ день, въ поле не собирались: была днёвка; но старый охотникъ такъ свыкся съ этимъ платьемъ, что покойнѣе и удобнѣе его не находилъ никакого другаго.
   Онъ встрѣтилъ меня очень-привѣтливо, еще болѣе за то, что я пріѣхалъ къ нему запросто.-- Вотъ это какъ слѣдуетъ, сказалъ онъ: -- и какъ водится у насъ. Ну, братъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ Сурминскому:-- никогда ты не могъ одолжить меня такъ и своимъ приходомъ и знакомствомъ съ твоимъ пріятелемъ, какъ теперь; у меня есть береженый выводочекъ волковъ, и завтра мы васъ потѣшимъ... Тутъ онъ самодовольно кивнулъ головой и еще самодовольнѣе и какимъ-то страннымъ образомъ прищелкнулъ языкомъ.
   Я нашелъ въ хозяинѣ дома человѣка чрезвычайно-радушнаго, словоохотнаго, и если не глубоко образованнаго, такъ по-крайней-мѣрѣ больше умнаго, чѣмъ глупаго отъ природы. Однимъ словомъ, я не замѣтилъ въ немъ ничего такого, что бы могло заставить Сурминскаго совѣститься знакомства съ нимъ. Тѣмъ внимательнѣе началъ разсматривать я прочихъ членовъ бывшаго тутъ общества.
   Первую роль игралъ въ немъ заслуженный отставной полковникъ, съ худощавымъ, желтымъ лицомъ, съ быстрымъ взглядомъ. Онъ казался человѣкомъ прямымъ, который рубитъ правду съ плеча; говорилъ мало, но каждое слово его имѣло вѣсъ, и каждое его мнѣніе принималось въ этомъ кругу какъ окончательный приговоръ верховнаго судіи. У него были однѣ только борзыя собаки, съ которыми онъ на цѣлую осень приставалъ къ стаѣ Остожнева и, по особенному къ нему уваженію хозяина, распоряжался всею охотой.
   Тутъ былъ еще помѣщикъ плотный, приземистый, низенькій, сѣденькій, вовсе почти круглый; на немъ былъ довольно-пушистый лисій полушубокъ, крытый сукномъ, который дѣлалъ его еще круглѣе, и отъ перехвата черкесскаго ременнаго пояса придавалъ ему чистую форму кубаря. У этого господина была своя стая гончихъ, и если онъ дѣлалъ иногда нѣсколько полей съ Остожневымъ, то именно для того, чтобъ бросить на его охоту самый строгій критическій взглядъ. По чувству самолюбія и зависти, всегда почти гнѣздящихся въ людяхъ одинакаго ремесла, и въ особенности замѣтному у охотниковъ, онъ сильно пикировался съ Остожневымъ. Но охота его была новая, неуспѣвшая еще составить себѣ репутаціи; самъ онъ въ охотничьемъ дѣлѣ также не имѣлъ никакого авторитета, и поэтому всѣ выходки его противъ собакъ Остожнева или отбрасывались рикошетомъ въ него же самого, или просто пропускались мимо ушей всѣмъ обществомъ, не смотря на страшную звучность его голоса, который въ самомъ хладнокровномъ разговорѣ былъ слышенъ за три комнаты, а въ жаркомъ раздавался по цѣлому дому, какъ пушечные выстрѣлы.
   Совершенную противоположность съ этимъ круглымъ толстякомъ составлялъ третій гость Остожнева -- худенькій, живой, вертлявый человѣкъ, говорившій скороговоркой и какимъ-то рѣзко-дребезжащимъ дискантомъ. По охотѣ онъ былъ самый ревностный партизанъ хозяина дома, отъ котораго завелъ всѣхъ своихъ собакъ, и по этой же причинѣ былъ самый злой противникъ владѣльца охоты другой. Имѣя страсть говорить безъ умолка и вѣчно смѣяться всему и надъ всѣмъ, онъ безпрестанно шпиговалъ его самыми колкими охотничьими выходками. Между-тѣмъ, ежеминутно завязывались отчаянно-жаркіе споры, съ оглушительнымъ крикомъ, который отзывался въ ушахъ какимъ-то дикимъ дуэтомъ.
   Тутъ былъ еще одинъ молодой человѣкъ, котораго звали Иваномъ Алексѣевичемъ. Онъ замѣчателенъ былъ только тѣмъ, что былъ одѣтъ по-черкесски и имѣлъ вялую претензію пощеголять своей таліей, потому-что былъ затянутъ ремнемъ безъ всякой пощады къ своимъ внутренностямъ.
   Наконецъ, я встрѣтилъ тутъ еще одно лицо, оригинальное едвали не больше всѣхъ прочихъ. Это былъ тоже сосѣдній помѣщикъ, если не съ богатымъ, такъ по-крайней-мѣрѣ съ очень-хорошимъ состояніемъ, но при всемъ томъ одѣтый хуже всякаго бѣдняка. Въ этомъ человѣкѣ преобладающимъ элементомъ была самая ужасная скупость, и поэтому онъ, во всю свою жизнь, постоянно слѣдовалъ правилу: потреблять только то, что производило его собственное хозяйство. Въ-слѣдствіе этого правила на немъ были казакинъ и шаравары изъ самаго толстаго домашняго сукна, и сапоги изъ домашней, пропитанной дегтемъ кожи. Даже дрожки его, на которыхъ онъ пріѣхалъ и которыя стояли во всей красотѣ подлѣ конюшни, составляли также издѣліе домашнее. Онѣ были безъ рессоръ, на деревянныхъ осяхъ и съ крыльями, обитыми вмѣсто кожи холстиной, окрашенной сажею. Впрочемъ, онъ позволялъ себѣ одну маленькую роскошь: курить табакъ, но потому только, что табакъ этотъ былъ вырощенъ на его собственномъ огородѣ; кисетъ для табака былъ сшитъ изъ той же самой кожи, изъ которой сапоги, трубка сдѣлана изъ корня березы, срубленной на дрова, а чубукъ изъ прута калины, прожженнаго, вѣроятно, тѣмъ же самымъ домашнимъ кузнецомъ, который оправилъ и трубку лоскуткомъ какой-то старенькой жести. Двѣ вещи, однакожь, замѣтилъ я у него такія, которыя въ-отношеніи къ его хозяйству составляли, такъ-сказать, привозный товаръ: это вытертый плисовый картузъ и засаленный черный шелковый галстухъ. Эти вещи, выходящія изъ круга его домашней производительности, какъ матеріаломъ, такъ и самой своей выдѣлкой, онъ допустилъ въ свой гардеробъ не иначе, какъ по особенному случаю: лѣтъ за пять назадъ онѣ достались ему по наслѣдству отъ какого-го родственника, и, слѣдовательно, не стоили ни гроша. Чудакъ-скряга до того заинтересовалъ меня, что я тутъ же спросилъ его имя. Его звали Василій Григорьичъ Карпиковъ. Ему было лѣтъ пятьдесятъ.
   Съ самаго нашего пріѣзда, разговоръ почти безпрерывно шелъ о волкахъ, которыхъ сбирались травить на другой день.
   -- Надоѣлъ ты мнѣ съ своими волками! сказалъ полковникъ хозяину.-- А завтра надоѣдятъ они еще больше: провозимся съ ними цѣлый день, не удастся потравитъ и зайчиковъ.
   -- Вотъ человѣкъ! не любитъ травить волковъ отъ-того, что его собаки не берутъ ихъ, возразилъ Остожневъ.-- Говорю, возьми у меня любаго волкодава и веселись.
   -- Если бы ты прислалъ мнѣ въ подарокъ всѣхъ своихъ волкодавовъ, я бы велѣлъ ихъ перевѣшать, продолжалъ полковникъ, настойчиво поддерживая разъ уже высказанное имъ мнѣніе противъ травли волковъ.-- Самая, сударь, глупая охота, какая только есть. Стоишь цѣлый день на логу, ждешь, ждешь, и кончится тѣмъ, что стая сведетъ куда-нибудь за десять верстъ, а ты ничего не увидишь и не услышитъ; куда какъ весело!..
   -- Хорошо еще, какъ стая сведетъ, подхватилъ толстый охотникъ, лукаво подморгивая Ивану Алексѣевичу.-- А какъ найдемъ волковъ, да вовсе не погонятъ, это будетъ еще лучше.
   -- А позвольте спросить, милостивый государь, отъ-чего жь не погонятъ? сказалъ хозяинъ, обидѣвшись за своихъ собакъ.
   -- Я вотъ сейчасъ скажу, отъ-чего это ему пришло въ голову, перебилъ худощавый дискантикъ:-- онъ забылъ, что мы поѣдемъ съ вашей стаей, а не съ его.
   -- Что жь? развѣ мои собаки по волкамъ не гонятъ? заревѣлъ басъ, уколотый этимъ замѣчаніемъ до сердца.
   -- По волкамъ я не знаю, потому-что вы, кажется, не очень на нихъ и суетесь; а по лисицамъ видалъ, что и вовсе не пиликнутъ.
   -- Когда? когда это было? загремѣлъ опять басъ.
   -- Когда? да прошлаго года, въ кулебинскихъ.
   -- Въ какихъ въ кулебинскихъ?
   -- Ну, въ Кулебинскихъ-Кустахъ, когда мы стояли въ Кулебинѣ.
   -- Въ Кулебинѣ? Эка диковина, коли собаки ночевали въ овечьемъ хлѣвѣ!
   -- Полно горячиться-то, орало! перебилъ полковникъ, ударивъ толстяка по плечу.-- Ты самъ, своимъ голосомъ, можешь, въ случаѣ надобности, замѣнить цѣлую стаю. Не въ томъ дѣло, господа, прибавилъ онъ, обращаясь къ хозяину:-- а какъ бы намъ завтра не натворить чепухи. Ты знаешь, въ какомъ именно островѣ волки?
   -- Разумѣется. Въ Бычковскомъ.
   -- А можетъ-быть, волки въ Красномъ; вѣдь это надобно узнать навѣрное.
   -- Да мы и узнаемъ; я пошлю подвыть.
   -- А Николай Кузминъ здѣсь?
   -- Здѣсь.
   -- Батюшка, что жь ты намъ его не покажешь!
   Послали за Николаемъ Кузминымъ.
   Вошелъ человѣкъ огромнаго роста, съ огромными ручищами и ножищами. Съ перваго взгляда на его опухлое лицо было замѣтно, что онъ не совсѣмъ воздерженъ на чарочку, а по изодраннымъ локтямъ его казакина, по худымъ сапогамъ, и вообще по всему его платью, до того истасканному, что въ такомъ видѣ ни одинъ помѣщикъ не позволилъ бы ходить своему лакею, можно было заключить безъ ошибки, что это человѣкъ вольный. Въ-самомъ-дѣлѣ, гигантъ этотъ былъ мѣщанинъ какого-то маленькаго городка, въ которомъ, впрочемъ, онъ былъ едва-ли три раза въ жизни, да и то не больше, какъ на три часа. Обладая искусствомъ ловить всякаго рода птицъ сѣтьми и силками, а звѣрей капканами, подсвистывать тетеревей, синицъ, соловьевъ, подкликать зайцевъ и подвывать волковъ, онъ цѣлый вѣкъ свой прожилъ у помѣщиковъ-охотниковъ, переходя отъ одного къ другому, глядя потому, гдѣ его лучше поили и кормили. За жалованьемъ онъ не гнался, и тѣмъ только иногда бывалъ неудобенъ для своихъ патроновъ, что пропивалъ съ себя всю аммуницію. По этому-то и стали его наконецъ водить въ такой, которая бы не имѣла почти никакой цѣнности,
   -- Ну, пьяница, гдѣ у васъ волки? спросилъ одинъ изъ охотниковъ.
   -- Гдѣ? извѣстно, въ лѣсу! отвѣчалъ Николай Кузминъ довольно грубо.
   -- Эку штуку сказалъ, дуралей! въ какомъ лѣсу? тебя спрашиваютъ.
   -- А я по чемъ знаю. Вотъ какъ пошлютъ подвыть, да поднесутъ, для куража, стаканчикъ-другой, тогда и спрашивайте.
   -- Вели ему поднесть, сказалъ полковникъ, обращаясь къ хозяину;-- онъ что-то не въ духѣ.
   -- Погодите, погодите, задребезжалъ худощавенькій хохотунъ: -- надобно еще позвать Крючка и поднесть имъ вмѣстѣ. Оно будетъ охотнѣе.
   При имени Крючка, Николай Кузминъ страшно насупилъ брови и сжалъ кулаки.
   Велѣли прійдти Крючку и съ тѣмъ вмѣстѣ приказали, чтобъ онъ привелъ показать гончихъ щенковъ, которые имъ выкармливались.
   Этотъ Крючокъ служилъ въ охотѣ Остожнева такимъ же волонтеромъ, какъ и Николай Кузминъ. Смолоду, у перваго своего помѣщика, онъ состоялъ въ должности доѣзжачаго. Когда помѣщикъ умеръ, охоту уничтожили, и Крючка, какъ человѣка совершенно ненужнаго, уволили на всѣ четыре стороны. Послѣ того перемѣнились въ имѣніи три или четыре владѣльца, и всѣ они къ Крючку были такъ же равнодушны: никто его не спрашивалъ, никто не требовалъ, и онъ, пользуясь полной свободой жить гдѣ ему угодно, переходилъ изъ охоты въ охоту, изъ должности въ должность, всегда, впрочемъ, въ этомъ послѣднемъ отношеніи постепенно понижаясь. Такъ изъ должности доѣзжачаго онъ поступилъ въ должность псаря, а потомъ, по старости лѣтъ, глухотѣ и слабости зрѣнія, которую получилъ отъ излишняго употребленія горячихъ напитковъ, больше ужь ни для чего не годился, какъ для выкормки щенковъ. Въ это время было у него на рукахъ щенковъ тридцать, которые и вбѣжали за нимъ въ залу, прыгая вокругъ него и ласкаясь. Самъ онъ былъ старичишка небольшаго роста; на лицѣ его, изъ-подъ длинныхъ волосъ и огромныхъ усовъ и бакенбардъ, виднѣлись только три точки: два красные глаза, да конецъ носа. Не смотря на свою слѣпоту, онъ, однакожь, тотчасъ же замѣтилъ Николая Кузмина, и прежде еще, чѣмъ отдалъ поясной поклонъ барину, искоса успѣлъ посмотрѣть на него. Оба они смѣрили другъ друга пронзительнымъ взглядомъ.
   -- Хороши собаки, говорилъ полковникъ, любуясь щенками: -- чудно-хороши!.. И, надобно отдать справедливость Крючку, отлично выкормлены. Не правда ли, Николай Кузмичъ, прибавилъ онъ:-- скажи-ка по совѣсти, какъ старый охотникъ?
   -- Что жь мудренаго хорошо выкормить, когда даютъ хорошій кормъ! отвѣчалъ тотъ съ неудовольствіемъ.
   -- Ну, нѣтъ, Николай Кузмичъ, возразилъ Крючокъ съ чувствомъ собственнаго достоинства: -- другому какой хочешь дай кормъ, а до моей выкормки не дойдетъю Дѣти мои, продолжалъ онъ, указывая на щенковъ и обращаясь къ полковнику все больше и больше съ возрастающимъ энтузіазмомъ: -- самъ куска не съѣмъ, а имъ отдамъ; сплю съ ними... А то Николай Кузминъ... волковъ-то умѣетъ подвывать... самъ подвою не хуже его. И между-тѣмъ онъ бросалъ на Николая Кузмина косвенные и робкіе взгляды.
   -- Слышите, что онъ говоритъ, господа? сказалъ Николай Кузминъ.-- Извольте же ужо послать на подвывку его, а не меня. Посмотримъ, какъ онъ подвоетъ.
   -- Ну, что ты хвастаешь, старый дуракъ? сказалъ Остожневъ, обращаясь къ Крючку:-- точно какъ-будто мы въ первый разъ тебя видимъ.
   -- Подвою, право, подвою, кричалъ Крючокъ.-- Извольте только послать; прямо приведу на гнѣздо и всѣхъ возьмемъ, какъ грибки.
   -- Ну ужь, коли ты такъ расхвастался, подхватилъ хохотунъ:-- такъ мы, братъ, сейчасъ тебя проэкзаменуемъ.
   -- Извольте, какъ угодно.
   -- Да коли ты хоть въ одномъ колѣнѣ не такъ сдѣлаешь выводъ, прибавилъ Николай Кузминъ, приближаясь къ нему и поднимая надъ нимъ свой огромный кулакъ:-- такъ у меня смотри -- держись!..
   Эта выходка вдругъ охладила жаръ хвастуна, и онъ сильно струсилъ испытанія. Сначала онъ отзывался, что его вой взбаломутитъ собакъ; потомъ, что онъ не смѣетъ безпокоить господъ; а наконецъ сказалъ рѣшительно, что умѣетъ подвывать волковъ только въ полѣ, а не въ комнатѣ, и что это двѣ вещи совершенно различныя. Нашли, однакожъ, средство снова его подговорить. Николаю Кузмину поднесли стаканъ вина. Онъ только-что выпилъ его очень-аппетитно и очень-аппетитно закусывалъ. У Крючка текли слюнки, но ему не велѣли давать порціи до-тѣхъ-поръ, пока онъ не выдержитъ испытанія. Соблазнъ былъ слишкомъ-великъ; онъ не могъ устоять.
   -- Господа, сказалъ онъ: -- извольте, я вашего приказанія не смѣю ослушаться; только прикажите Николаю Кузмину отойдти прочь, и дурно ли я или хорошо подвою, судите меня своимъ судомъ, а не его.
   На это предложеніе согласились. Крючокъ склонилъ голову на сторону, страшно искривилъ лицо и заревѣлъ самымъ дикимъ и нелѣпымъ голосомъ. Все это было довольно пошло, но до того смѣшно, что общій громкій хохотъ слился съ этимъ пронзительнымъ воемъ.
   -- Ну, братъ, неудачно! сказалъ хозяинъ, когда вой стихъ и наконецъ прекратился.-- Этакъ ты не соберешь волковъ, а скорѣе разгонишь.
   Послѣ этого приговора, подвывало-самозванецъ, замѣтивъ, что Николай Кузминъ опять приближается къ нему съ намѣреніемъ дать обѣщанный ударъ, растянулся середи пола и, стараясь не допустить къ себѣ врага, о борьбѣ съ которымъ не смѣлъ и подумать, началъ заранѣе отталкиваться отъ него руками и ногами. Потѣшившись этимъ спектаклемъ нѣсколько минутъ, вся честная компанія оградила его наконецъ отъ нападковъ противника. Потомъ поднесли имъ обоимъ вина и велѣли идти вонъ.

-----

   Я былъ тогда молодъ, и поэтому во мнѣ загорѣлось страшное желаніе посмотрѣть и послушать, какъ на самомъ дѣлѣ подвываютъ волковъ. Я спросилъ Николая Кузмина, не могу ли я отправиться съ нимъ въ эту экспедицію.
   -- Отъ-чего жь, сказалъ онъ:-- коли вамъ угодно, поѣдемте. Только смотрите, баринъ, не оробѣйте.
   -- Чего, волковъ-то? спросилъ я съ презрѣніемъ.
   -- Не шутите, баринъ, волками-то; вѣдь это не днемъ, а ночью. Я человѣкъ привычный, да и то, случается, такой ужасъ нагонятъ, что мочи нѣтъ жутко станетъ.
   -- Да я съ собою возьму ружье, пистолеты, саблю.
   -- Ну, ужь коли до ружья да до сабли дѣло дойдетъ, такъ это будетъ плохо.
   -- Почему же?
   -- А потому, что въ потьмахъ вы не увидите, куда вамъ стрѣлять, а если они подойдутъ такъ близко, что обнюхаютъ насъ, такъ до того остервенятся, что и днемъ отъ нихъ не скоро отмахаешься. Ружья-то вы не берите лучше; можетъ, намъ прійдется скакать, такъ оно вамъ только помѣшаетъ. Да и они далеко чуютъ порохъ, такъ вы можете мнѣ все дѣло испортить. Пистолеты, пожалуй, возьмите, только положите въ карманъ; а саблю прицѣпите такъ, чтобъ она и не брякнула.
   И хозяинъ и полковникъ и всѣ бывшіе тутъ уговаривали меня не ѣхать. Мнѣ представляли довольно-основательно, что лошадь моя, непривыкшая къ этому дѣлу, можетъ испугаться и что я ужь отъ одного этого обстоятельства могу пострадать; но я ничего не слушалъ и рѣшился ѣхать во что бы то ни стало.
   Намъ надобно было проѣхать версты четыре. Поэтому мы отправились еще засвѣтло, съ тѣмъ, чтобъ успѣть доѣхать до острова и выбрать мѣсто, гдѣ стать, пока еще не совсѣмъ смерклось. Мы остановились подъ самымъ лѣсомъ, на большой полянѣ, подлѣ стоговъ. Мѣсто было самое удобное: стога защищали насъ отъ напора вѣтра, который къ вечеру сильно началъ разъигрываться; и такъ-какъ онъ дулъ съ нашей стороны къ лѣсу, то и подзывъ могъ быть хорошо слышенъ волкамъ. Съ часъ мы стояли въ совершенномъ безмолвіи. Товарищъ мой не позволялъ даже мнѣ закурить трубку, чтобъ не дать почувствовать звѣрю, какъ говорилъ онъ, что тутъ есть человѣкъ. Самыя лошади наши, прижавшись къ стогамъ и подергивая изъ нихъ сѣнцо, присмирѣли какъ вкопанныя. Наконецъ, когда безлунная и притомъ пасмурная осенняя ночь до того стемнѣла, что вся окрестность слилась въ одну черную массу и мы ужь не могли различить ни одного предмета на разстояніи двухъ шаговъ, товарищъ мой началъ выть заунывно, протяжно и отъ-времени-до-времени то понижая, то повышая тонъ. Надобно сознаться, что и въ этой долгой пѣснѣ было такъ же мало гармоніи, какъ и въ той, которою угощалъ насъ Крючокъ, но здѣсь не было ничего смѣшнаго, а напротивъ было что-то ужасное, не было ничего нелѣпаго, а слышалось что-то естественное. Я никогда не слыхалъ воя волковъ, но чувствовалъ, что эти звуки взяты прямо изъ природы, что они въ ней есть. Подвывало продолжалъ повторять свой подзывъ, каждый разъ смолкая на нѣсколько минутъ и прислушиваясь. И вотъ, наконецъ, гдѣ-то вдали, послышался голосъ волка, совершенно-схожій съ тѣмъ, какимъ вылъ Николай Кузминъ. Ему тотчасъ откликнулись, и вслѣдъ за тѣмъ отозвался другой волкъ, немного ближе къ намъ, но не такимъ густымъ голосомъ, какъ первый.-- Слышите? прошепталъ мой товарищъ;-- то звѣрь матерой, а это прибылой; теперь они всѣ скажутся. Тутъ между имъ и волками началась безпрерывная перекличка. Голоса волковъ все умножались и, постепенно приближаясь къ намъ, слились наконецъ, въ шумѣ вѣтра и въ громкихъ отголоскахъ лѣса, въ такое страшное, адское крещендо, что меня взяла дрожь, и волосы становились дыбомъ. Лошади наши тоже тряслись, какъ въ лихорадкѣ, и я свою насилу сдерживалъ.
   -- Что? хороша музыка? спросилъ Николай Кузминъ.
   -- Ну, не очень, отвѣчалъ я:-- и, право, мнѣ кажется, что теперь пора бы и уѣхать. Вѣдь мы очень-хорошо удостовѣрились, что волки здѣсь.
   -- Такъ-то такъ, сказалъ онъ:-- да мнѣ бы хотѣлось повѣрнѣе сосчитать, сколько ихъ тутъ, а за этимъ вѣтромъ ничего нельзя разобрать хорошенько. Постоимте еще немного; подвывать я больше не буду, а, должно быть, они сами выйдутъ на поляну, да если разъ еще отзовутся, такъ тогда мы и маршъ.
   Нѣсколько минутъ простояли мы опять въ совершенномъ безмолвіи, ожидая новаго концерта волковъ; но они совсѣмъ смолкли. А между-тѣмъ, въ нѣсколькихъ шагахъ передъ нами, вдругъ, посреди глубокаго мрака, показались двѣ огненныя точки...
   -- Ну, сказалъ Николай Кузминъ: -- волки насъ очуяли и идутъ прямо сзади. Теперь... Но тутъ лошадь моя, недождавшись окончанія его рѣчи, фыркнула, взвилась на дыбы, повернулась на заднихъ ногахъ и помчала меня по кустамъ и оврагамъ. Не смотря на всѣ мои усилія остановить ее хоть на минуту, чтобъ подождать товарища, который отсталъ отъ меня, я ничего не могъ сдѣлать. Закусивъ удила, она, сама-собой, выбралась на дорогу, по которой мы пріѣхали, и полетѣла стрѣлой прямо къ селенію. Проскакавъ, однакожь, съ версту, по топкой дорогѣ, и не чуя больше звѣрей, ее напугавшихъ, она, наконецъ, стала смирнѣе, и я принудилъ ее остановиться. Первымъ дѣломъ моимъ было прислушаться, скачетъ ли за мной Николай Кузминъ; но вмѣсто конскаго топота, я услышалъ звукъ рога, въ который онъ звалъ недалеко отъ меня, но какъ-то торопливо, нечисто и съ какими-то отчаянными порывами. Не зная, что это значитъ, но догадываясь, что онъ въ опасности, я опять поскакалъ къ нему во весь духъ и, по какому-то инстинкту, началъ стрѣлять изъ пистолетовъ. Вдругъ лошадь моя остановилась сама собой передъ какой-то темной группой, которой я въ первую минуту не могъ разглядѣть хорошенько. Это былъ мой бѣдный товарищъ. Онъ лежалъ на дорогѣ, а лошадь его, привязанная чумбуромъ за кушакъ, хрипѣла, таурилась и силилась оторваться. Я помогъ ему встать.
   -- Ну, сказалъ онъ, едва переводя духъ:-- чуть-чуть не попалъ въ зубы волкамъ. До того остервенились, проклятые, что такъ и сидятъ на хвостѣ лошади. А она, одрынь, еще спотыкнулась; я упалъ и еслибъ не догадался зазвать въ рогъ, голосъ котораго испугалъ ихъ, такъ, глядишь, тутъ бы и конецъ.
   Грязь была, какъ говорится, по колѣни, и по этому Николай Кузминъ, при паденіи своемъ, не ушибся. Онъ только выпачкался, при томъ и перепугался. Я далъ ему водки, которою запасся, отправляясь въ эту ночную экспедицію.
   -- Вотъ это хорошо, вотъ дай вамъ Богъ здоровья! заговорилъ онъ.-- Теперь я и поправился. Погодите же, сѣрые черти, продолжалъ онъ, садясь на лошадь:-- завтра мы до васъ доберемся. Вотъ послушаете, батюшка, какъ у насъ гончія-то гонятъ: адъ! волосъ дыбомъ становится!
   Лошади наши, поднимая уши, все еще осторожно посматривали вдаль, но не изъявляли больше никакого безпокойства. Поэтому мы заключили, что волки, испуганные звукомъ рога и моими выстрѣлами, отретировались опять въ свой лѣсъ и отказались отъ всякаго дальнѣйшаго преслѣдованія за нами. Желая дать отдыхъ лошадямъ и себѣ, мы поѣхали шагомъ.
   -- Что вы, батюшка, рѣдко къ намъ ѣздите? началъ опять Николай Кузминъ, пришедшій въ самое лучшее расположеніе духа и отъ счастливо миновавшей опасности и отъ доброй порціи водки.
   -- Да я всего въ первый разъ пріѣхалъ.
   -- Познакомьтесь, сударь, съ Николаемъ Николаичемъ. У насъ весело. Баринъ добрый, хлѣбосолъ, всякому радъ и живетъ въ свое удовольствіе. Да отъ-чего жь и не жить? имѣніе хорошее. И на его вѣкъ станетъ и дочкѣ останется.
   -- Развѣ у Николая Николаича есть дочь?
   -- Не то что дочь, а сирота-воспитанница. Да все равно, любитъ, какъ настоящую дочь, и все имѣніе назначаетъ ей. При этихъ словахъ болтливаго разскащика, мнѣ невольно пришелъ въ голову Сурминскій съ его частыми поѣздками къ Остожневу.
   -- А велико имѣніе? спросилъ я.
   -- Душъ триста отличныхъ, сказалъ Николай Кузминъ. Потомъ ему тоже, видно, пришло въ голову: не для себя ли я дѣлаю этотъ вопросъ, и онъ прибавилъ:-- Вотъ бы вамъ, сударь, невѣста-то.
   Я промолчалъ.
   -- У васъ есть свое-то имѣньице? спросилъ онъ.
   -- Есть.
   -- Ну, если есть, такъ, можетъ статься, и побрезгуете. А барышня важнѣйшая!..
   -- При такомъ приданомъ, я думаю, ужь у нея есть женихи, замѣтилъ я съ намѣреніемъ узнать, нѣтъ ли въ домѣ какихъ толковъ о моемъ пріятелѣ.
   -- Какіе женихи! Молода, сударь: опять же никуда не вывоэятъ. Пожалуй, вонъ, Василій Григорьичъ радъ хоть сейчасъ въ церковь, да что въ немъ есть.
   -- Какой Василій Григорьичъ?
   -- А Карпиковъ-то.
   Я не могъ выдержать, чтобъ не засмѣяться.
   -- Ужь намъ и самимъ смѣшно, подхватилъ Николай Кузминъ, захохотавъ тоже во все горло.-- На рылѣ-то у него давно намотано, а прямо открыться не соберетъ духу. Опять же и баринъ-то его не очень долюбливаегъ; да человѣкъ-то нужный; принимаетъ отъ-того, что иногда случится деньжонокъ перехватить.
   -- Не-уже-ли у него есть деньги?
   -- Гм! какъ у Жида.

-----

   Мы возвратились часовъ въ восемь. Остожневъ, толстый круглякъ, худощавый хохотунъ и Иванъ Алексъевичь играли въ горку, и эта игра до того занимала всѣхъ ихъ, что самый разсказъ нашъ о волкахъ, тоже очень-занимательный для охотниковъ, остановилъ ее только на нѣсколько минутъ. Потомъ игра продолжалась еще съ большимъ жаромъ, чему, впрочемъ, много способствовалъ пуншъ, который безпрестанно подавался. Игроки спорили, подсмѣивали другъ надъ другомъ, а всего больше надъ Карпиковымъ, который, впрочемъ, по своимъ экономическимъ разсчетамъ, не принималъ никакого участія въ игрѣ. Хозяинъ дома забавлялся имъ болѣе всѣхъ. Онъ посадилъ его подлѣ себя для счастья, увѣряя, что это талисманъ, имѣющій свойство притягивать деньги не только къ себѣ, но и къ тѣмъ, подлѣ кого онъ сидитъ. При этомъ онъ поилъ его безъ милосердія. Когда и смѣхъ и игра были въ полномъ разгарѣ, Сурминскій куда-то исчезъ. Я заглянулъ въ гостиную: тамъ былъ одинъ полковникъ, который, какъ человѣкъ строгій и солидный, не вмѣшиваясь ни въ игру, ни въ попойку, лежалъ на диванѣ и читалъ. Заглянулъ въ прихожую -- тамъ тоже Сурминскаго не было.
   -- Они въ чайной комнатѣ, сказалъ человѣкъ, котораго я спросилъ о немъ.
   Онъ указалъ мнѣ, въ концѣ корридора, на полуотворенную дверь, изъ-за которой выходилъ свѣтъ.
   Тамъ, на диванѣ, сидѣла дѣвочка лѣтъ шестнадцати, съ черными, блестящими глазами, съ тонкими, правильными чертами лица. Глаза ея были полны жизни и выразительности, на щекахъ игралъ легкій румянецъ, но со всѣмъ тѣмъ въ ней замѣтна была какая-то томность, какой-то остатокъ грусти, которую она какъ-будто-бы только начала забывать. Передъ ней стоялъ чайный столъ, на которомъ кипѣлъ самоваръ; но чай разливала женщина, а она говорила съ Сурминскимъ, который сидѣлъ подлѣ нея.
   Когда я вошелъ, дѣвушка встала и хотѣла уйдти. Она была высока и стройна; но съ перваго взгляда было видно, что она еще больше ребенокъ, чѣмъ женщина: руки ея были слишкомъ-длинны, станъ не совсѣмъ еще сформировался.
   Сурминскій, при входѣ моемъ, тоже немножко смѣшался, но въ ту же минуту оправился.-- Не уходи, Дунечка, сказалъ онъ.-- Это мой искренній другъ, съ которымъ тебѣ будетъ такъ же весело, какъ и со мной.
   Дѣвушка ласково мнѣ поклонилась и сѣла на свое мѣсто.
   Это было самое милое, дѣтски-простодушное созданіе. Черезъ полчаса послѣ нашего знакомства, она ужь не дичилась меня и, казалось, готова была высказать мнѣ всю свою душу.
   Когда я спросилъ ее, какъ она проводитъ время и не скучаетъ ли своей уединенной жизнью, она отвѣчала:-- Прежде мнѣ было очень-скучно, очень-скучно; но вотъ ужь съ мѣсяцъ я не скучаю больше. Тутъ она опять подала руку Сурминскому, и такъ непринужденно, какъ-будто онъ былъ родной ея братъ.
   Въ корридорѣ послышались чьи-то осторожные, но тяжелые шаги.-- Карпиковъ! сказала дѣвушка, сдѣлавъ преуморительную гримасу, и въ ту же минуту ускользнула въ другую, заднюю комнату.
   Въ-самомъ-дѣлѣ, это былъ Карпиковъ, который хотѣлъ подкрасться къ намъ потихоньку, но никакъ не могъ этого сдѣлать по поводу своихъ капитальныхъ сапоговъ, подбитыхъ гвоздями.
   -- Гдѣ Дунечка? спросилъ онъ у женщины, разливавшей чай.
   -- Въ своей комнатѣ, отвѣчала та сухо.
   -- Какъ въ своей комнатѣ?.. она, должно быть, была здѣсь...
   -- Была да ушла, крикнула женщина съ сердцемъ.-- Что жь, вы ей прикажете васъ что ли спрашиваться, когда уходить въ свою комнату?
   Карпиковъ струсилъ.
   -- Ну, не сердись, не сердись, Ѳедосья Васильевна, сказалъ онъ.-- Я вѣдь такъ... Я вѣдь безъ всякаго умысла... я только хотѣлъ видѣть... Пожалуй-ка чайку, прибавилъ онъ: только простаго, безъ рому; а то ужь меня мочи нѣтъ какъ тамъ доняли пуншемъ.
   Ему налили чаю. Онъ сѣлъ къ столу и началъ сосать тютюнъ изъ своей коротенькой трубки.
   Мнѣ было странно, что пріятель мой, при самой первой встрѣчѣ моей съ дѣвушкой, назвалъ ее "Дунечкой". Такая слишкомъ-явная короткость показалось мнѣ какъ-то не совсѣмъ-ловкою и даже не совсѣмъ-приличною. Но я еще больше удивился, когда и Карпиковъ, спрашивая о ней, назвалъ ее точно также. Скоро я узналъ, однакожь, что ей, въ цѣломъ домѣ, и даже во всемъ кругу ея знакомыхъ, не было другаго имени, кромѣ Дунечки, -- не отъ нелюбви къ ней, не изъ пренебреженія, а такъ, по привычкѣ.
   Родители Дунечки, дальніе родственники Остожнева, умерла, когда она была еще ребенкомъ. Остожневъ взялъ ее на воспитаніе и полюбилъ какъ дочь. Онъ хотѣлъ образовать ее, хотѣлъ нанять для нея гувернантку и даже писалъ объ этомъ въ Москву кое-къ-кому изъ знакомыхъ. Но чужія дѣла всегда какъ-то плохо дѣлаются. Гувернантка не пріискалась. Онъ сбирался въ Москву и самъ, во и эта поѣздка, по безпечности облѣнившагося въ деревнѣ старожила, тоже откладывалась отъ зимы до зимы. Притомъ же въ доходахъ все какъ-то бывалъ недостатокъ; то надобно было платить въ опекунскій совѣтъ проценты, то купить кое-какой провизіи, то перемѣнить подъ охотниками лошадей. А тамъ приходило время отъѣздовъ, въ которые тоже нельзя тронуться безъ денегъ. Такъ проходили годы одинъ за другимъ. Обозы продавались, деньги проживались, а гувернантки все не было, и Дунечка продолжала рости въ дѣвичьей, вмѣстѣ съ дворовыми дѣвчонками, отличаясь тѣмъ только, что приходскій дьячокъ училъ ее грамотѣ. Въ-послѣдствіи, недостатокъ ея воспитанія Остожневъ хотѣлъ вознаградить деньгами, но это было еще труднѣе, чѣмъ нанять гувернантку. Имѣніе ей передать было нельзя. Для того, чтобъ дать ей денегъ, надобно было продать имѣніе, на что старикъ никакъ не рѣшался -- и вотъ она, впредь до замужства, опять оставалась Дунечкой, которую, въ случаѣ смерти Остожнева, наслѣдники могли оставить безъ куска хлѣба. Она была жалка. Она, можетъ-быть, и понимала свое положеніе, но была молода, а молодость не умѣетъ заглядывать въ будущее и живетъ настоящимъ.
   По-крайней-мѣрѣ, въ тотъ вечеръ, когда я познакомился съ ней, она была въ самомъ веселомъ расположеніи духа. Пока Карпиковъ сидѣлъ за чайнымъ столомъ, она по-временамъ украдкою выглядывала на насъ въ дверь своей комнаты и дѣлала знаки, чтобы мы его удалили.
   -- Полно тебѣ курить эту мерзость! сказалъ ему Сурминскій.
   Надобно сказать, что пріятель мой имѣлъ манеру говорить иногда довольно-дерзко съ людьми, не совсѣмъ-коротко ему знакомыми; но онъ умѣлъ смягчать свои выходки какимъ-то особеннымъ, полушутливымъ тономъ. Тѣмъ больше онъ не церемонился съ такимъ человѣкомъ, каковъ былъ Карпиковъ.
   -- Что дѣлать! отвѣчалъ тотъ, нѣсколько смѣшавшись отъ такой жесткой выходки:-- табачокъ свой, домашній.
   -- Большая мнѣ прибыль, что у меня разболится голова отъ его домашняго табаку! продолжалъ Сурминскій, засмѣявшись какимъ-то тяжелымъ смѣхомъ, который всегда вырывался у него какъ-будто насильственно.-- Скупъ, братъ, ты, Василій Григорьичъ, нечего сказать. Радъ закурить человѣка до смерти изъ того только, чтобъ у него осталось два съ полтиной въ карманѣ. На, я тебѣ подарю цѣлый фунтъ вакштафу, только брось, пожалуйста, эту гадость.
   Сурминскій подвинулъ къ нему картузъ табаку, изъ котораго набивалъ свою трубку, а его кисетъ схватилъ со стола съ тѣмъ, чтобы высыпать тютюнъ на полъ.
   -- Зачѣмъ же? не трогайте, сказалъ Карпиковъ, стараясь защитить свой кисетъ.-- Право, пока я пробуду здѣсь, стану курить вашъ табакъ. А этотъ мнѣ дома годится.
   -- Э нѣтъ, братъ, надуешь! Ты мой-то табакъ возьмешь домой, для праздничныхъ дней, а этимъ опять будешь душитъ насъ. Человѣкъ! прибавилъ Сурминскій, бросивъ кисетъ стоявшему у дверей лакею: -- выкинь эту дрянь на дворъ.
   Человѣкъ былъ очень-доволенъ, что его сдѣлали участникомъ въ этой шуткѣ, и, подхвативъ кисетъ, побѣжалъ съ нимъ на крыльцо, Карпиковъ пустился за нимъ въ погоню; Дунечка выбѣжала къ намъ съ громкимъ смѣхомъ.
   Тутъ мы начали противъ Карпикова игру въ родѣ гулючекъ. Дунечка нарочно начинала говорить громко, смѣялась, выбѣгала въ корридоръ, чтобы приманить его своимъ голосомъ и смѣхомъ. Но едва только онъ показывался, она бѣжала отъ него съ притворнымъ ужасомъ, какъ отъ пугала, и пряталась въ свою комнату, а мы тотчасъ придумывали средство, чѣмъ его выжить: то настроивали Остожнева, чтобъ онъ кликнулъ его посидѣть около себя, для счастья; то подстилали тулупъ его подъ собаку; то заставляли кого-нибудь изъ людей, сидѣвшихъ въ прихожей, притвориться спящимъ на его шинели. Наконецъ, мы довели его до того, что онъ схватилъ всю свою аммуницію и унесъ ее въ кухню, подъ сохраненіе своему кучеру.
   Всѣ эти проказы еще больше познакомили меня съ Дунечкой, и въ одинъ вечеръ сблизили такъ, какъ-будто мы цѣлый вѣкъ жили вмѣстѣ.
   На другое утро, еще часа за два до свѣта, передъ окнами дома раздался звукъ рога: подали голосъ, что пора собираться на охоту. Весь домъ пришелъ въ движеніе; вездѣ засвѣтились огни; начали кормить собакъ, грѣть самоваръ, готовить завтракъ. Я вышелъ въ прихожую прежде другихъ и очень удивился, что Дунечка, не смотря на такую раннюю пору, ужь встала. Она стояла въ концѣ корридора и позвала меня къ себѣ.
   -- Гдѣ Михайло Алексѣичъ? спросила она.
   -- Онъ еще не вставалъ и ждетъ чаю.
   -- Какой лѣнивецъ! сказала дѣвушка, премило нахмуривъ все личико.-- Скажите ему, чтобъ онъ поскорѣй приходилъ въ чайную комнату.
   -- На что вамъ его? спросилъ я шутя.
   -- Онъ сказалъ, что вы ныньче прямо съ поля поѣдете домой. Я хочу его попросить, нельзя ли вамъ остаться?
   Остаться намъ было нельзя по нѣкоторымъ дѣламъ службы, и я объяснилъ ей это.
   -- Ну, такъ вотъ что, продолжала она: -- мы съ Ѳедосьей выѣдемъ къ вамъ въ поле проводить васъ. Я выпрошусь у дядюшки въ гости; это будетъ по дорогѣ, и мы остановимся тамъ въ кустахъ. Такъ смотрите же, караульте, когда мы поѣдемъ.
   -- Хорошо, сказалъ я.-- Такъ вамъ за этимъ только и нужно Михаила Алексѣича?
   -- За этимъ.
   -- Все это я ему и скажу.
   -- Скажите, а его все-таки посылайте. Она засмѣялась и убѣжала...
   Есть что-то въ псовой охотѣ величавое и воинственное. Когда мы выѣхали въ поле, впереди вели стаю гончихъ, состоявшую собакъ изъ пятидесяти и окруженную цѣлой полдюжиной доѣзжачихъ и вожатниковъ. Собственно такъ-называемыхъ охотниковъ, съ борзыми, было человѣкъ восемь, да насъ самихъ почти такое же число. Всѣ люди были въ казачьемъ платьѣ и остроконечныхъ, азіатскихъ шапкахъ. У каждаго черезъ правое плечо была перекинута свора, черезъ лѣвое мѣдный, свѣтлый рогъ. Все это составляло небольшой, но красивый конный отрядъ. Одинъ только Карпиковъ нарушалъ немного гармонію цѣлаго. Совершенно не бывъ охотникомъ и дѣлая съ Остожневымъ поле сколько въ угодность ему, столько и изъ выгоды прокормить себя, лошадь и кучера почти цѣлую осень на чужой счетъ, онъ отправлялся обыкновенно на бѣговыхъ дрожкахъ, на которыхъ поѣхалъ и теперь, и которыя составляли обозъ нашего отряда, потому-что на нихъ, позади Карпикова, былъ привязанъ огромный ящикъ съ виномъ, водкой и разными съѣстными припасами. Какъ въ домѣ, такъ и въ полѣ онъ почти безотлучно находился при хозяинѣ охоты, котораго сопровождали еще мы съ Сурминскимъ и двое стременныхъ.
   Чтобъ не всполошить волковъ, мы шли осторожно и тихо, какъ-будто-бы пробираясь къ непріятельскому лагерю, на который холѣли напасть врасплохъ. Съ разсвѣтомъ мы были уже на мѣстѣ; утро было пасмурное, но тихое и довольно-теплое.
   Стаю остановили не доходя до острова и дали время охотникамъ заѣхать вокругъ него. Когда всѣ лазы были захвачены, подали голосъ въ рогъ. Гончихъ разомкнули, и онѣ во всѣ ноги понеслись въ лѣсъ.
   Сначала въ темной чаши его слышалось только порсканье доѣзжачихъ и вожатниковъ; но вотъ, гдѣ-то вдали отозвалась одна гончая... отозвалась въ другой разъ, и вдругъ, напавъ на горячій слѣдъ, залилась такъ громко и пронзительно, какъ-будто ее обварили кипяткомъ. Въ ту же минуту, какъ дружный оркестръ по мановенію капельмейстерскаго жезла, грянули хоромъ голоса всѣхъ пятидесяти собакъ и покрыли этотъ одинъ голосъ. Гоньба закипѣла звонкими, быстрыми перекатами и потомъ слилась въ одинъ какой-то общій гулъ, который обхватилъ весь лѣсъ и застоналъ въ немъ какъ буря. Гнали по огромному волку. Не задерживаясь долго въ лѣсу, онъ выказался въ полѣ, прямо на насъ, и его встрѣтили борзыми. Первая собака, поспѣвшая къ нему, столкнулась съ нимъ грудь съ грудью. Разсвирѣпѣлый звѣрь приподнялся на дыбы и схватился съ ней, какъ говорится, зѣвъ въ зѣвъ. Борьба, однакожь, была непродолжительна: четыре дружные, сильные пса скоро свалили его, а стременной докончилъ бой ударомъ кинжала.
   Тутъ пошла безпрерывная гоньба, скачка, травля, гиканье; но мы, замѣтивъ экипажъ Дунечки, поспѣшили подъѣхать къ ней и всю остальную часть поля слѣдили за ходомъ охоты только мелькомъ. Въ это время мы были похожи на тѣхъ посѣтителей театра, которые сидятъ тутъ не для того, чтобъ смотрѣть пьесу или слушать музыку, а чтобъ полюбезничать въ какой-нибудь ложѣ. Разница состояла въ томъ только, что обстановка этихъ свиданій вся составлена изъ искусства, а здѣсь во всемъ была природа и истина -- и въ сценѣ, и въ спектаклѣ, и въ декораціяхъ, и въ самыхъ чувствахъ нашей красавицы...

-----

   Когда мы возвращались домой отъ Остожнева, я ожидалъ, что пріятель мой самъ заговоритъ со мной о Дунечкѣ; но онъ молчалъ. Это молчаніе, послѣ всего, что видѣлъ я, казалось мнѣ вовсе неумѣстнымъ и, при тѣхъ хорошихъ отношеніяхъ, въ какихъ былъ я съ Сурминскимъ, даже кололо немножко мое самолюбіе. Я рѣшился наконецъ прервать его.
   -- Эта Дунечка премиленькая дѣвочка, сказалъ я.
   -- Жалкая дѣвочка, возразилъ Сурминскій холодно, -- Я люблю ее какъ сестру или, лучше сказать, какъ дочь, потому-что это еще совершенный ребенокъ. Всякій разъ, когда я пріѣду, она готова прыгать отъ радости, и это очень-натурально: безъ меня ей не съ кѣмъ вымолвить слова; вся жизнь ея безпрерывная скука
   -- Какъ бы эта жизнь послѣ твоихъ посѣщеній не сдѣлалась еще скучнѣе?
   -- Э, нѣтъ! отвѣчалъ онъ, усмѣхнувшись:-- глубокихъ чувствъ въ ней еще не можетъ быть.
   Я пристально посмотрѣлъ на него, желая удостовѣриться, отъ души ли сказалъ онъ это.
   -- Смотри, не ошибись, продолжалъ я по минутномъ молчаніи.-- По моему, всего лучше было бы опредѣлить положительно свои виды на нее, и потомъ или тотчасъ же обнаружить ихъ, или вовсе перестать ѣздить къ Остожневу.
   Сурминскій захохоталъ.
   -- Т. е. ты хочешь сказать, что я долженъ сейчасъ же предложить ей мое сердце и руку. Чудакъ ты! Не-ужь-ли же не поймутъ, что я дѣлаю это изъ ея трехъсотъ душъ и ни изъ чего больше? За что жь мнѣ себя скомпрометировать? Вотъ дѣло другое, если дѣвочка дѣйствительно въ меня влюбится, станетъ сокрушаться, плакать -- тогда я могу жениться на ней изъ великодушія, и тогда романическая часть нашей исторіи покроетъ пошлую прозу. Поэтому ты видишь, что опредѣлить мои виды на нее могутъ только время и обстоятельства...
   Этотъ шуточный оборотъ, который Сурминскій далъ нашему разговору, и этотъ холодный тонъ, которымъ говорилъ онъ о Дунечкѣ, заставили меня думать, что у него нѣтъ къ ней никакой истинной страсти. А между-тѣмъ, теперь я удостовѣрился, что онъ такъ часто ѣздитъ къ Остожневу только для нея одной, а не для охоты.
   Вскорѣ послѣ того Сурминскій уѣхалъ на нѣсколько дней въ полковой штабъ; а потомъ подходила нашему эскадрону очередь идти въ караулъ въ дивизіонную квартиру; между-тѣмъ, мнѣ нетерпѣливо хотѣлось еще повидаться съ Дунечкой. Сбитый съ толку словами моего пріятеля на счетъ привязанности ея къ нему, я желалъ вглядѣться хорошенько въ ея чувства и выпытать у нея, какъ далеко увлечена она ими. Пока Сурминскій былъ къ отсутствіи, я отправился опять къ моимъ новымъ знакомымъ.
   Несмотря на то, что я пріѣхалъ одинъ, Дунечка чрезвычайно мнѣ обрадовалась. Такъ же, какъ при моемъ пріятелѣ, выбѣгала она ко мнѣ въ корридоръ, звала въ свою чайную комнату и нѣсколько разъ повторяла свою благодарность за то, что я пріѣхалъ. Сначала я въ-самомъ-дѣлѣ подумалъ, что она, какъ дитя, готова приласкаться ко всякому, кто хоть сколько-нибудь обратитъ на нее вниманіе, пошутитъ, посмѣется съ ней -- потому именно, что во всемъ этомъ обществѣ, постоянно посѣщавшемъ домъ ихъ, дѣйствительно не было ни одного человѣка, который могъ бы доставить ей какую нибудь отраду своею бесѣдою. Я готовъ былъ повѣрить, что Сурминскій говорилъ правду, что только отъ этой одной причины происходила вся ея пріязнь къ нему -- и, увлеченный въ свою очередь ея ласковымъ обращеніемъ, я хотѣлъ поцаловать ее, какъ ребенка; но она проворно заслонила свои губы ладонью.
   -- Нѣтъ, сказала она: -- такъ я цалую только его. При этихъ словахъ, я содрогнулся за бѣдную дѣвушку.
   -- Очень вы его любите? спросилъ я ее.
   -- Вотъ видите ли, сказала она: -- если бъ онъ пересталъ къ намъ ѣздитъ и мнѣ бы сказали, что я его больше не увижу, то, кажется, я не пережила бы этого. Родителей нѣтъ у меня. Дядюшку я люблю, но онъ такъ мало бываетъ со мной, что я невольно его чуждаюсь. Прежде, жизнь моя была такъ скучна, что я сама не знала, зачѣмъ живу. Теперь, когда онъ пріѣзжаетъ къ намъ, я не помню себя отъ радости; когда его нѣтъ, мнѣ весело думать о немъ, весело ждать его... мнѣ весело жить... А вы -- любите его? спросила она потомъ.
   -- Да, сказалъ я, а между-тѣмъ думалъ: и этотъ человѣкъ говоритъ, что въ ней нѣтъ епіе чувствъ!.. Какой же любви хочетъ онъ? чего же онъ ждетъ?..
   Сурминскій возвратился изъ полковаго штаба передъ самымъ выступленіемъ нашего эскадрона въ дивизіонный штабъ. Мнѣ очень хотѣлось дать ему почувствовать все то, что узналъ я отъ Дунечки, но я думалъ, что ея откровенность со мной ему не понравится. Я боялся раздражать его не противъ себя, а противъ нея. Я сказалъ, однакожь, что былъ у Остожнева, что Дунечка безпрестанно говорила о немъ, что ее сильно огорчаетъ предстоящая съ нимъ разлука, не смотря на то, что мы шли въ караулъ на одинъ только мѣсяцъ, и что она нетерпѣливо желаетъ его видѣть.
   -- Можетъ-быть, я и въ-самомъ-дѣлѣ ей нравлюсь, сказалъ Сурминскій: -- но это именно отъ-того, что прежде меня она не встрѣчала ни одного порядочнаго человѣка. Попадись ей, послѣ всѣхъ этихъ чудаковъ, которые ее окружаютъ, первый на глаза ты, тогда вся любовь ея пала бы на твою долю -- вотъ и всё тутъ. Впрочемъ, когда эскадронъ выступитъ, я и самъ думалъ за ѣхать проститься съ ней. Женщины такія вѣтренныя созданія, что одинъ мѣсяцъ отсутствія очень-легко можетъ уничтожить всю любовь ихъ. Поэтому-то въ минуту разлуки надобно оставлять имъ какъ-можно-больше воспоминаній самыхъ нѣжныхъ и самыхъ увлекательныхъ. Хорошо еще, что у меня остаются здѣсь неопасные соперники, прибавилъ онъ, засмѣявшись своимъ вѣчно-насильственнымъ смѣхомъ: -- этотъ Иванъ Алексѣевичъ, напримѣръ, который щеголяетъ своею таліей и этотъ скаредъ Карпиковъ... Передъ ними всякой покажется молодцомъ и красавцемъ.
   Когда мы заѣхали къ Остожневу съ прощальнымъ визитомъ, Дунечка встрѣтила насъ грустная, разстроенная. Въ этотъ разъ, Сурминскій былъ гораздо-нѣжвѣе съ ней, смотрѣлъ на нее какъ-то ласковѣе; самый тонъ его голоса принялъ какую-то мягкость и вкрадчивость. Происходило ли это отъ души и выказалось отъ-того наконецъ, что теперь онъ меньше стѣснялся моимъ присутствіемъ, чѣмъ въ первый разъ, какъ я ихъ видѣлъ вмѣстѣ; или онъ, въ-самомъ-дѣлѣ, хотѣлъ только оставить по себѣ воспоминаніе сколько можно болѣе пріятное -- этого я не умѣлъ рѣшить. Но какъ бы то ни было, всѣ эти ласки мало утѣшали дѣвушку. Она улыбалась; но чѣмъ больше вѣрила любви его къ себѣ, тѣмъ сильнѣе, казалось, тяготила ее наступающая разлука.
   -- Грустить много ненадобно, сказалъ ей наконецъ Сурминскій: -- а только не забывай меня. И помни еще вотъ что, прибавилъ онъ въ-полголоса:-- когда я возвращусь сюда, мы ужь больше съ тобой не разстанемся...
   -- Какъ же это? спросила дѣвушка съ удивленіемъ.
   Онъ промолчалъ.
   Дунечка еще съ минуту смотрѣла на него все тѣмъ же удивленнымъ взоромъ; потомъ вдругъ вспыхнула, какъ роза. На губахъ ея вертѣлся еще какой-то вопросъ, но видно было, что застѣнчивость мѣшаетъ ей произнести его. Въ глазахъ ея блеснулъ лучъ радости и надежды, и грусть, за минуту ее тяготившая, смѣнилась какой-то задумчивостью, какой-то разсѣянностью. Казалось, въ головѣ молоденькой, беззаботной дѣвушки мелькнула наконецъ мысль о будущемъ въ первый разъ въ жизни...

-----

   -- Такъ ты въ-самомъ-дѣлѣ думаешь жениться на ней? спросилъ я моего пріятеля, когда мы выѣхали отъ Остожнева.
   -- Да, отвѣчалъ онъ: -- если только обстоятельства не перемѣнятся.
   -- То-есть, если не перемѣнится ея любовь.
   -- Ну, положимъ хоть и такъ, сказалъ онъ коротко и отрывисто, потомъ замолчалъ, и во всю дорогу, до станціи, былъ въ самомъ дурномъ расположеніи духа.
   Мы догнали эскадронъ на днёвкѣ, которая была назначена въ большомъ, прекрасномъ селѣ, принадлежавшемъ какой-то богачкѣ княгинѣ. Тамъ былъ огромный каменный домъ, окруженный садами или, лучше сказать, цѣлымъ паркомъ, по которому тянулись безконечныя аллеи изъ вѣковыхъ деревъ. Службы и все хозяйственное строеніе вполнѣ соотвѣтствовали дому, который почти можно было назвать дворцомъ.
   -- Посмотри, братецъ, какое чудное имѣніе! сказалъ Сурминскій, вышедшій наконецъ изъ своей апатіи.-- Что за домъ, что за сады, что за устройство!.. Не понимаю, отъ-чего такъ сильно прельщаетъ меня все великолѣпное и огромное. Право, отдалъ бы половину жизни, чтобъ остальную прожить богачомъ.
   -- Теперь, кажется, ужь ты имѣешь въ виду очень-хорошее состояніе.
   -- Прекрасное состояніе! сказалъ онъ съ насмѣшкой.-- Съ голоду не умрешь, конечно...
   Дивизіонная квартира наша была расположена въ одномъ изъ лучшихъ и самыхъ веселыхъ губернскихъ городовъ. Тамъ былъ театръ, были собранія, и на зиму съѣзжалось туда много дворянъ. Чиновники и помѣщики, по русскому гостепріимству, наперерывъ приглашали къ себѣ военныхъ, а военные, въ свою очередь, избавляли балы ихъ отъ вѣчнаго недостатка всѣхъ уѣздныхъ и губернскихъ баловъ -- отъ недостатка въ кавалерахъ. Очередь пріемныхъ дней шла дружно и почти не проходило дня, въ который бы не было гдѣ-нибудь бала или вечеринки.
   Самые блестящіе балы въ городѣ давала богачка-княгиня, та самая, въ имѣніи которой дневалъ эскадронъ нашъ, и которая, говоря ея собственными словами, такъ, изъ милости, для проказъ, вздумала провесть зиму въ губернскомъ городѣ, а не въ столицѣ. Это была женщина ужь не въ первой молодости и не слишкомъ-красивая собой, но всегда чрезвычайно-богато одѣтая и имѣвшая явную претензію казаться моложе своихъ лѣтъ. Ее постоянно окружала и повсюду преслѣдовала толпа поклонниковъ различныхъ чиновъ и возрастовъ, начиная съ двадцати-лѣтнихъ юношей до шестидесяти-лѣтнихъ стариковъ включительно. Сурминскій вступилъ тоже въ эту толпу. Онъ никогда не пропускалъ случая танцовать съ ней, всегда провожалъ ее до кареты, не пропускалъ ни одного ея бала, ѣздилъ къ ней съ утренними визитами -- словомъ, началъ разъигрывать роль самаго страстнаго ея обожателя.
   -- Ты, кажется, не на шутку волочишься за княгиней? замѣтилъ я ему наконецъ.
   -- Да, братецъ, сказалъ онъ засмѣявшись:-- мнѣ хочется испытать, какая женщина можетъ любить сильнѣе: шестнадцатилѣтняя или тридцатилѣтняя.
   -- Къ чему жь поведетъ это испытаніе?
   -- Къ разнообразію въ жизни, отвѣчалъ онъ очень-равнодушно.
   Отвѣтъ его въ-самомъ-дѣлѣ казался мнѣ какъ-нельзя-больше справедливымъ. Княгиня была вдова, это правда; но по ея лѣтамъ, по богатству, по связямъ, нельзя было и думать, чтобъ она рѣшилась когда-нибудь выйдти за молоденькаго армейскаго корнета. Ей шелъ подъ пару мужъ солидныхъ лѣтъ и солиднаго чина; а такъ-какъ такое супружество не могло быть основано на страсти, то, не бывъ прорицателемъ, смѣло можно ручаться, что она останется вдовою на всю свою жизнь. Поэтому, я смотрѣлъ на волокитство Сурминскаго, который, съ своей стороны, вовсе былъ неспособенъ влюбиться въ такую женщину, какова была княгиня -- какъ на шалость молодости, какъ на минутный порывъ самолюбія, которое подстрекало его обратить на себя вниманіе самой богатой и самой модной женщины въ цѣлой губерніи, перебить дорогу у всѣхъ знаменитостей, искавшихъ ея благосклонности, и тѣмъ самымъ заставить говорить о себѣ весь городъ. Въ-самомъ-дѣлѣ, въ-продолженіи мѣсяца онъ до того успѣлъ понравиться княгинѣ, что она сама уговорила его остаться въ городѣ, замѣтивъ, что онъ одинъ изъ лучшихъ танцоровъ, безъ котораго пострадали бы всѣ городскіе балы.
   Я въ это время уѣхалъ въ отпускъ.

-----

   Въ началѣ весны, я былъ опять въ эскадронѣ, въ той же самой деревнѣ и на той же самой квартирѣ, гдѣ мы жили съ Сурминскимь осенью. Я только-что возвратился изъ отпуска. Сурминскій пріѣхалъ изъ дивизіоннаго штаба недѣлею прежде меня. Первый вопросъ, который я ему сдѣлалъ, былъ о Дунечкѣ.
   -- Я еще не видалъ ея, сказалъ онъ:-- да до нѣкоторыхъ поръ не долженъ и видѣть.
   Я смотрѣлъ на него во всѣ глаза.
   -- Знакомство мое съ княгиней приняло оборотъ самый благопріятный, продолжалъ онъ.-- Она страстно любитъ меня; но что мнѣ въ одномъ ея сердцѣ? мнѣ надобны ея деньги, и я сдѣлалъ предложеніе жениться на ней...
   Я захохоталъ.
   -- Вѣрно и она отвѣчала тебѣ такимъ же смѣхомъ, сказалъ я.
   -- Вотъ то-то и есть, что нѣтъ. Правда, она очень-хорошо понимаетъ всю несообразность такого супружества; она старалась мнѣ доказывать это всѣми возможными доводами, но я ничего не хотѣлъ слушать и, желая связать себя, если не съ ея сердцемъ, то по-крайней-мѣрѣ съ ея богатствомъ, цѣпями болѣе-прочными, сказалъ наотрѣзъ, что если она не согласится на мое предложеніе, то я женюсь на молоденькой и хорошенькой дѣвочкѣ, и что тогда между нами все будетъ кончено. Тутъ-то, мой милый, женская натура взяла свое и вылилась вся въ слезахъ, въ упрекахъ и въ прочихъ тому подобныхъ припадкахъ ревности. Однимъ словомъ, я увѣрился, что эта женщина, не смотря на свои тридцать лѣтъ, не смотря на свою свѣтскую отполировку, доведенную до послѣдняго лоска, любитъ меня чуть-ли еще не больше Дунечки...
   -- Такъ она дала тебѣ согласіе? спросилъ я съ нетерпѣніемъ.
   -- Ну, нѣтъ, у нея достало еще столько твердости, чтобъ не дать мнѣ вдругъ своего согласія, но и не достало на столько, чтобъ отказать наотрѣзъ. Страсть еще борется въ ней съ боязнью выказать себя съ смѣшной стороны. Она велѣла мнѣ ѣхать въ эскадронъ, хотѣла на свободѣ обдумать все хорошенько, хотѣла черезъ нѣсколько дней пріѣхать сама въ деревню и тогда отвѣчать мнѣ рѣшительно.
   Во все продолженіе этого разговора, я страдалъ за участь Дунечки; но при послѣднихъ словахъ у меня стало легче на сердцѣ.
   -- Ну, я тебя поздравляю, сказалъ я, вздохнувъ свободнѣе: -- ужь если она не рѣшилась въ первую минуту на твое предложеніе, такъ можешь быть увѣренъ, что одумавшись не рѣшится и подавно.
   -- А я такъ думаю совсѣмъ напротивъ, возразилъ Сурминскій.-- Всякая нелѣпая и дикая мысль страшна инымъ людямъ больше всего въ первую минуту; а потомъ, по мѣрѣ того, какъ они свыкаются съ ней, она начинаетъ имъ казаться все меньше и меньше нелѣпой и дикой. Притомъ же, и мѣстность для рѣшительнаго отвѣта княгиня выбрала вовсе не въ пользу своей твердости: въ деревнѣ, вдали отъ людей, всегда скорѣе сдѣлаешь всякую глупость, чѣмъ въ городѣ, гдѣ на тебя смотрятъ тысячи глазъ такъ близко и такъ пристально. Впрочемъ, можетъ-быть, я и ошибаюсь. Но до-тѣхъ-поръ, пока судьба не рѣшитъ, чѣмъ мнѣ быть: мужемъ знатной богачки или ничтожной дѣвочки, которая принесетъ мнѣ въ приданое только кусокъ насущнаго хлѣба, я не могу и не долженъ видѣться съ Дунечкой...
   Я еще не успѣлъ хорошенько опомниться отъ всего, что узналъ отъ Сурмнискаго, еще продолжалъ съ нимъ спорить и доказывать ему всю несодѣянность его замысловъ, какъ къ намъ въ комнату вошелъ человѣкъ весь выпачканный въ грязи, съ красными глазами, съ лицомъ опухлымъ отъ сна и похмѣлья; это былъ Крючокъ.
   -- Что тебѣ надобно? спросилъ его Сурминскій.
   -- Къ вашей милости, батюшка.
   -- Вѣрно не чѣмъ опохмѣлиться. На, и убирайся къ чорту.
   Онъ бросилъ ему мелкую монету.
   -- Покорнѣйше благодарю, сказалъ Крючекъ:-- мы вашею милостью всегда довольны... Только, осмѣлюсь доложить, я, батюшка, къ вамъ не самъ-по-себѣ...
   Мы оба посмотрѣли на него съ удивленіемъ; а онъ осмотрѣлся кругомъ, какъ-бы желая удостовѣриться, нѣтъ ли въ комнатѣ лишняго; потомъ, прибавилъ тихимъ и таинственнымъ голосомъ:
   -- Барышня приказала вашей милости кланяться и приказала доложить, онъ опять осмотрѣлся: -- что она по васъ соскучилась... вотъ что...
   Сказавъ это, онъ глядѣлъ на Сурминскаго съ какой-то глупо-лукавой и съ тѣмъ вмѣстѣ подобострастной улыбкой.
   -- Ты лжешь, закричалъ Сурминскій.-- Барышня не будетъ съ тобой приказывать такихъ глупостей.
   -- Позвольте, сказалъ Крючокъ, оробѣвшій отъ этого окрика:-- я вамъ доложу всю правду; только не извольте на меня гнѣваться.
   Не понимая, что все это значитъ и къ чему ведетъ такое вступленіе, мы велѣли ему объясниться какъ-можно-скорѣй и короче.
   -- Вотъ, изволите видѣть, началъ онъ:-- давича утромъ барышня изволила увидать меня въ саду. "Послушай, Крючокъ" сказала она: "сослужи ты мнѣ службу".-- "Изволь, матушка; для васъ радъ служить. Что угодно приказать, все сдѣлаю".-- "Отнеси ты мнѣ письмецо въ Левушину, и отдай тамъ... знаешь кому?.." -- "Какъ не знать, матушка; Михаилѣ Алексѣевичу?" -- "Ну, да. Да смотри же, Крючокъ, чтобъ никто не узналъ".-- "Ужь будьте, молъ, покойны, сударыня, мигомъ сбѣгаю". Вотъ она и изволила мнѣ отдать письмецо, пожаловала на водку двугривенный, я и пошелъ. Дорогой, батюшка, попуталъ грѣхъ. Шелъ мимо питейнаго; семь зайду, выпью. Выпилъ стаканчикъ, выпилъ другой, захмелѣлъ, заснулъ, сударь, и не знаю, куда затерялъ письмецо... Вотъ какъ передъ Богомъ каюсь, всю истинную правду докладываю. Грѣшный человѣкъ, виноватъ; извольте дѣлать со мной, что угодно...
   -- Такъ съ чего жь ты взялъ, дуралей, что барышня по мнѣ соскучилась? спросилъ Сурминскій, не совсѣмъ, повидимому, довольный этой исторіей опіума.
   -- Какъ же, батюшка! сказалъ Крючокъ самымъ льстивымъ голосомъ и съ самой глупой улыбкой:-- развѣ мы не знаемъ, какъ Микалай Микалаичъ и Авдотья Петровна изволятъ принимать васъ. Слышимъ, что больше недѣли здѣсь, а къ намъ не жалуете... И мы-то всѣ по вашей милости соскучились; передъ Богомъ, сударь...
   -- Ну, ну, безъ объясненій, перебилъ его Сурминскій.-- Если барышня спроситъ обо мнѣ, скажи, что я болѣлъ и никуда не выѣзжаю. Да смотри жь, никому на слова объ этомъ письмѣ. Слышишь?
   Онъ далъ ему еще рубль серебромъ и почти вытолкнулъ въ дверь.
   -- Охота же, продолжалъ онъ, когда Крючокъ вышелъ:-- писать письма, и посылать ихъ съ такимъ народомъ. Глупо до пошлости!..
   Мнѣ стало досадно за Дунечку.
   -- Вѣдь все это отъ любви же къ тебѣ, возразилъ я.-- И не самъ ли ты требуешь еще большей глупости отъ другой женщины? Я говорю о княгинѣ: если она согласится за тебя выйдти, это будетъ еще глупѣе, чѣмъ посылать письма съ Крючкомъ.
   -- За то полезнѣе для меня, сказалъ онъ засмѣявшись; потомъ, подумавъ немного, прибавилъ:-- Боюсь я, что, не получивъ отвѣта на свое письмо, она пришлетъ ко мнѣ еще кого-нибудь; а какого чорта стану я отвѣчать ей! Съѣзди, пожалуйста, увѣрь ее, что я болѣнъ и успокой какъ-нибудь.
   Успокоить Дунечку я не могъ, потому-что и самъ сильно за нее безпокоился: но тѣмъ нетерпѣливѣе я желалъ видѣть ее и увѣриться, такъ ли же все она любитъ Сурминскаго, какъ любила прежде.
   Крючокъ былъ у насъ передъ вечеромъ; на завтра я рѣшился ѣхать къ Дунечкѣ.
   Въ тотъ самый день, когда Крючокъ являлся къ намъ, Василій Григорьичъ Карпиковъ ѣхалъ обѣдать къ Остожневу. На дорогѣ близь дорожной канавы, лежалъ человѣкъ и спалъ мертвымъ сномъ.
   -- Ѳомка, сказалъ Карпиковъ своему кучеру:-- вѣдь это Крючокъ?
   -- Крючокъ, сударь, отвѣчалъ Ѳомка.
   -- Видишь, какъ нарѣзался, разбойникъ! Должно быть у него есть деньги; пожалуй, еще оберетъ кто-нибудь. Постой-ка, братецъ, надобно посмотрѣть.
   Василій Григорьичъ подошелъ къ Крючку. Онъ лежалъ навзничь; шапка свалилась съ него, я первая подверглась объиску Карпикова. Онъ вытянулъ изъ нея синій бумажный носовой платокъ; изъ платка вытряхнулась записка, наскоро сложенная, незапечатанная, и безъ адреса.
   -- Эка каналья! сказалъ Карпиковъ:-- вѣрно посланъ къ кому-нибудь съ запиской отъ Николая Николаича; скоро же онъ ее доставить.
   Онъ развернулъ записку и вдругъ поблѣднѣлъ; потомъ кровь бросилась ему въ голову, Онъ прочиталъ ее съ начала до Конца, подумалъ съ минуту, положилъ записку въ карманъ, и какая-то злобная радость блеснула въ кошачьихъ глазахъ его. Это было письмо Дунечки къ Сурминскому. Въ немъ, хотя въ самыхъ короткихъ словахъ и въ самыхъ простыхъ выраженіяхъ, но ясно высказывалась вся страсть ея къ Сурминскому.вся тоска разлуки. Она просила его поскорѣе пріѣхать, умоляла повидаться съ ней хоть на одну минуту. Прочитавъ записку и, повидимому, совершенно успокоившись отъ минутнаго волненія, Василій Григорьичъ поѣхалъ своей дорогой.
   Пріѣхавъ къ Остожневу, онъ казался какъ-то очень-мудренъ. Видно было, что онъ хочетъ что-то сказать, да не знаетъ, какъ начать разговоръ. Остожневъ замѣтилъ это.
   -- Что съ тобой, Василій Григорьичъ? спросилъ онъ:-- или случилась какая-нибудь непріятность?
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ Карпиковъ, очень-довольный тѣмъ, что ему наконецъ подаютъ поводъ къ давно-желаемому объясненію: -- со мной никакой непріятности не случилось. А мнѣ очень-больно, что я.... по моему къ вамъ уваженію.... обязанъ, или, лучше сказать, долженъ... сообщить, или, лучше сказать, доложить вамъ, что вы.... что я.... что Авдотья Петровна... На этомъ словъ онъ рѣшительно запутался.
   -- Эге, братъ! сказалъ Остожневъ, посмотрѣвъ на него съ удивленіемъ: -- никакъ ты ныньче съ-позаранку хватилъ?
   Карпиковъ вынулъ, между-тѣмъ, изъ кармана дунечкино письмо и, не обращая вниманія на слова Остожнева какъ-бы изъ опасенія, чтобъ они вовсе не перервали нить начатой имъ рѣчи, продолжалъ: -- Мнѣ очень-больно, что я, единственно изъ уваженія къ вамъ, долженъ представить вамъ бумажку, очень-непріятную собственно для васъ, Николай Николаичъ.-- Тутъ онъ подалъ ему письмо.
   -- Что за чертовщину ты городишь! сказалъ Остожневъ.-- Если это указъ объ описи имѣнія, такъ мнѣ бы долженъ его объявить становой.
   Между-тѣмъ, онъ пробѣжалъ глазами бумагу, и лицо его измѣнилось.
   -- Что это такое? спросилъ онъ, потерявшись нѣсколько въ свою очередь.
   Карпиковъ разсказа.ти, какъ ему попалось письмо.
   -- Шалость дѣвчонки! сказалъ старикъ, сжавъ въ рукѣ бумагу.
   -- Конечно, шалость, подхватилъ Карпиковъ: -- не что иное, какъ шалость. Но все-таки, Николай Николаичъ, вамъ не мѣшало бы поскорѣе пристроить къ мѣсту Авдотью Петровну.
   -- Пристроить?... А какъ прикажете?..
   -- Конечно, не скоро можно найдти достойнаго человѣка, особенно послѣ этой исторіи... т. е, я хочу сказать, послѣ этой любви и этой переписки.
   -- Да развѣ эта любовь извѣстна кому-нибудь?
   -- Давно, Николай Николаичъ, съ самой осени. И извѣстна всѣмъ, кто только бываетъ у васъ въ домѣ.
   -- Да, сказалъ Остожневъ, задумавшись:-- когда ужь тутъ вмѣшались такіе повѣренные, какъ Крючокъ, такъ это плохая тайна. А я былъ такъ слѣпъ, что не видалъ ничего!.. За кого жь могу я ее пристроить теперь? прибавилъ онъ, ударивъ съ сердцемъ кулакомъ по столу.
   -- Конечно, Николай Николаичъ, началъ опять Карпиковъ запинаясь:-- я никакъ не могу рекомендовать самъ себя съ хорошей стороны, но, по-крайней-мѣрѣ, смѣю сказать, что я могу отличить вѣтренность юныхъ лѣтъ отъ проступка грѣховнаго... всегда цѣню прекрасныя качества Авдотьи Петровны... и поэтому, еслибъ вы удостоили меня чести принять въ свое родство, я бы счелъ эту честь за особенное счастіе...
   -- Гм! сказалъ Остожневъ, посматривая на него съ какой-то судорожной улыбкой:-- въ-самомъ-дѣлѣ, лучше этого наказанія ничего нельзя придумать.
   Онъ велѣлъ позвать Дунечку.
   -- Кто это писалъ? спросилъ онъ, показывая ей письмо.
   Она помертвѣла и упала къ ногамъ старика.
   -- Кто это писалъ? спрашиваю я тебя,
   -- Дядюшка, виновата! сказала несчастная, обнимая его колѣни.
   -- Знаешь ли, что ты лишила меня лучшаго утѣшенія въ моей старости: видѣть тебя счастливой?
   Дунечка рыдала и не могла выговорить ни одного слова.
   -- Знаешь ли ты, что я иначе не могу обезпечить тебя, какъ выдавъ замужъ? продолжалъ старикъ.-- Кланяйся же этому человѣку, прибавилъ онъ, указывая на Карпикова:-- не смотря на твою вѣтреность, которою ты запятнала себя, онъ соглашается быть твоимъ мужемъ.
   Дѣвушка съ ужасомъ отскочила прочь.-- О, нѣтъ! сказала она: -- я не могу, я не хочу идти за него!.. потомъ прибавила умоляющимъ голосомъ:-- дядюшка, не гнѣвайтесь на меня; повидайтесь прежде съ Михаиломъ Алексѣичемъ.
   Старикъ посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ.
   -- Не думаешь ли ты, что Сурминскій на тебѣ женится? спросилъ онъ.
   -- Можетъ-быть, отвѣчала Дунечка, потупивъ взоръ и не смѣя взглянуть ни на Остожнева, ни на Карпикова.
   Старикъ смягчился. Лучъ надежды, наконецъ, блеснулъ и ему.
   -- Хорошо, сказалъ онъ: -- приготовь письмо, я самъ пошлю его и буду ждать отвѣта. Но если онъ откажется отъ тебя, вотъ твой мужъ, или ты останешься нищей.
   Карпиковъ слушалъ весь этотъ разговоръ очень-хладнокровно, и только по временамъ повторялъ:
   -- Напрасно безпокоитесь, Авдотья Петровна... Оставьте это... Забудьте его... человѣкъ пустой, вѣтреный...

-----

   Рано утромъ на другой день я пріѣхалъ къ Остожневу и узналъ о случившемся. Дунечка безъ памяти мнѣ обрадовалась. Она дѣлала тысячу вопросовъ о Сурминскомъ, вѣрила мнимой болѣзни его, говорила, что самъ Богъ послалъ меня въ эту минуту, чтобъ, кромѣ письма, которое она приготовила къ нему и только-что хотѣла отправить, я могъ передать лично все, что видѣлъ и слышалъ. Я утѣшалъ ее сколько могъ, но сердце мое разрывалось, когда я смотрѣлъ на эту дѣтскую радость, на эту полную, невозмущаемую ни малѣйшимъ сомнѣніемъ довѣренность къ человѣку, котораго она такъ страстно любила и который былъ готовъ отступиться отъ нея за деньги. Впрочемъ, я и самъ начиналъ думать, что послѣ этой исторіи Сурминскій не захочетъ сдѣлаться причиной несчастія дѣвушки, которую увлекъ онъ, и что онъ спасетъ ее отъ всѣхъ непріятностей, не дожидаясь даже отвѣта княгини.
   Съ этими мыслями я тотчасъ же поскакалъ опять домой, какъ безумный. Въ короткихъ, но жаркихъ выраженіяхъ объяснилъ я моему пріятелю все дѣло и подалъ ему дунечкино письмо.
   Онъ, съ своей стороны, подалъ мнѣ раздушенную записку княгини, которая наконецъ пріѣхала въ деревню и увѣдомляла, что она согласна на его предложеніе.
   -- Которой же изъ двухъ ты откажешь? спросилъ я, задыхаясь отъ волненія.
   Вмѣсто всякаго отвѣта, онъ сѣлъ къ столу и написалъ слѣдующее:

"Милостивая государыня
"Авдотья Петровна!

   "Мнѣ очень удивительно, что вы рѣшились писать ко мнѣ, и еще удивительнѣе, что въ письмѣ своемъ говорите о какихъ-то взаимныхъ чувствахъ, о какихъ-то надеждахъ, которыя будто бы я подалъ вамъ. Не-уже-ли вы не знаете, что дѣтей всегда забавляютъ сказками самыми занимательными для нихъ, но со всѣмъ тѣмъ совершенно-несбыточными? Я любилъ васъ, какъ милаго ребенка; я видѣлъ, какъ скучна ваша жизнь, и потому старался развлекать, утѣшать васъ всякими вздорами, какіе только приходили мнѣ въ голову, никакъ не думая, чтобъ вы могли принять пустую болтовню мою за что-нибудь серьёзное. Во всякомъ случаѣ, благодарю васъ за честь, которую вы мнѣ дѣлаете, объявляя, что въ душѣ вашей давно считаете меня женихомъ своимъ. Къ-сожалѣнію, я не могу воспользоваться этой честью -- и въ настоящее время еще больше, чѣмъ когда-нибудь, потому-что на дняхъ будетъ моя помолвка съ княгиней N. N.
   "Съ совершеннымъ почтеніемъ и преданностью имѣю честь быть и проч."
   
   Отдавая мнѣ это письмо, Сурминскій накинулъ шинель, сѣлъ на дрожки и поѣхалъ къ княгинѣ.
   Тяжело было мнѣ везть это письмо къ Дунечкѣ; но Остожневъ самъ просилъ меня, какъ короткаго пріятеля Сурминскаго, быть посредникомъ въ этомъ дѣлѣ, просилъ, для избѣжанія всякой новой огласки, лично передать отвѣтъ его, каковъ бы онъ ни былъ. Старикъ ждалъ этого отвѣта съ нетерпѣніемъ; еще издали завидѣлъ меня и первый встрѣтилъ въ залѣ. Дунечка тоже ко мнѣ выбѣжала.
   -- Ну, что? спросилъ онъ.
   Молча, не имѣя духа взглянуть прямо ему въ лицо, подалъ я письмо. Старикъ передалъ его Дунечкѣ.
   -- Прочти, сказалъ онъ, угадывая, какъ мнѣ казалось, по моему лицу, что добраго ожидать было нечего.
   Несчастная поблѣднѣла, какъ смерть. Въ-продолженіи нѣсколькихъ минутъ, она не вѣрила глазамъ своимъ, не вѣрила тому, что съ ней совершается... Но, между-тѣмъ, ни одинъ вопль, ни одинъ стонъ не вырвался изъ ея растерзанной груди. Прочитавъ письмо, она очень-равнодушно подала его мнѣ: "Возьмите его назадъ", сказала она: "оно мнѣ не надобно". Потомъ съ той же твердостью прибавила: "Дядюшка, теперь я согласна идти за Василья Григорьича..."
   Черезъ минуту, однакожъ, эта твердость ее оставила. Она бросилась на шею къ Остожневу и зарыдала. Старикъ зарыдалъ вмѣстѣ съ ней...
   Скоро послѣ того и почти въ одно время были двѣ свадьбы: Сурминскаго съ княгиней и Карпикова съ Дунечкой.

-----

   Долго не видалъ я ни Сурминскаго, ни Дунечки въ ихъ новой жизни. Судьба увлекла меня въ другой край, и я на нѣсколько лѣтъ совершенно потерялъ ихъ изъ вида, какъ вдругъ, совсѣмѣнеожиданно, получилъ отъ Сурминскаго письмо.
   Онъ писалъ, что здоровье его совершенно разстроилось, что онъ стоитъ на краю гроба и въ послѣднія минуты желаетъ видѣть меня. Въ письмѣ его, сквозь обыкновенную холодность, проглядывала такая глубокая тоска, такое желаніе поговорить отъ души съ близкимъ человѣкомъ, что оно сильно меня тронуло. Я былъ свободенъ и поѣхалъ къ нему.
   Онъ жилъ въ то время въ жениной деревнѣ, извѣстной уже мнѣ. Увидѣвъ его, я ужаснулся. Въ огромномъ кабинетѣ, убранномъ съ самымъ прихотливымъ комфортомъ, съ роскошью полуцарскою, въ большихъ мягкихъ креслахъ сидѣлъ остовъ человѣка, съ желтымъ изнеможеннымъ лицомъ, съ глазами ввалившимися и совершенно потерявшими прежній блескъ свой. При взглядѣ на меня, онъ, однакожъ, оживился; глаза сдѣлались свѣтлѣе, выраженіе лица менѣе-страдательно, и даже улыбка мелькнула на немъ, когда онъ протянулъ мнѣ свою горячую, изсохшую руку. Я нетерпѣливо желалъ знать, что довело его до такого состоянія.
   -- Братецъ, сказалъ онъ, засмѣявшись едва-слышнымъ, но все еще своимъ прежнимъ механическимъ смѣхомъ: -- Я продалъ себя за золото и теперь расплачиваюсь за это жизнью.
   -- Странно, сказалъ я.-- Ты всегда полагалъ счастье въ богатствѣ и пренебрегалъ всѣмъ остальнымъ. Богатства, кажется, и теперь у тебя много: чего жь не достаетъ тебѣ?
   -- Богатства много вокругъ меня, это правда. Да дѣло-то въ томъ, любезный, что я не могу располагать имъ.
   Я узналъ, что Сурминскій первые годы своей женитьбы провелъ роскошно и весело. Онъ завелъ англійскихъ лошадей, англійскихъ собакъ, грумовъ; зимой давалъ праздники въ городѣ, лѣтомъ въ деревнѣ, гдѣ безпрерывно составлялись у него прогулки, кавалькады, охотничьи съѣзды, благородный театръ. Однимъ словомъ, года два онъ прожилъ какъ богатый англійскій лордъ; между-тѣмъ, онъ постоянно старался, чтобъ жена передала хоть часть своего огромнаго богатства въ его собственность; но она начинала понимать наконецъ, что это-то богатство и составляетъ единственную цѣпь, которою онъ къ ней привязанъ. И чѣмъ больше удостовѣрялась она въ этомъ, тѣмъ меньше была расположена исполнить его желаніе. Самая страсть ея къ молодому мужу, и отъ времени, и отъ этихъ наблюденій, и отъ тайнаго раскаянія въ томъ, что она вступила въ такой неравный бракъ, начинала остывать, Сурминскій увидѣлъ это въ свою очередь, увидѣлъ, что волшебный талисманъ, которымъ онъ двигалъ по своей волѣ все его окружающее, начинаетъ терять свое могущество, и, желая во что бы то ни стало обезпечить себя на будущее время, пустился въ большую, игру. Разъ онъ проигралъ огромную сумму. Жена должна была заплатить за него эти деньги волею или неволею, ужь изъ одного приличія. Она и сдѣлала это, но съ тѣмъ, чтобъ онъ передалъ ей послѣднее свое маленькое имѣньице. Сурминскій подписалъ бумагу стиснувъ зубы, и съ тѣхъ-поръ жизнь супруговъ, и въ-особенности его жизнь, какъ человѣка окончательно-поставленнаго въ полную зависимость отъ жены, уже его нелюбившей, обратилась въ совершенный адъ. Съ каждымъ днемъ онъ терпѣлъ все новыя непріятности и лишенія, съ каждымъ днемъ ему всё больше и больше подрѣзывали крылья. А между-тѣмъ, у него не доставало силы выбиться изъ этой зависимости. Онъ до того свыкся съ роскошью, что вступить въ службу и прожить какимъ-нибудь скуднымъ доходомъ казалось ему рѣшительной невозможностью. Душевными муками покупалъ онъ довольство тѣлесное и какъ-будто-бы думалъ, что желѣзная душа его скорѣе вынесетъ все, чѣмъ изнѣженное тѣло. Но онъ ошибся. Безпрерывный огонь семейной вражды, безпрерывные удары, наносимые его гордости, изсушили его сердце, и незамѣтно довели до того состоянія, въ какомъ я нашелъ его. Въ то время, когда я пріѣхалъ къ нему, онъ до того былъ слабъ, что не только не могъ предпринять что нибудь, но даже не могъ выѣхать изъ дома жены. Впрочемъ, по наружности, она въ-отношеніи къ нему соблюдала всѣ должныя приличія и въ глазахъ постороннихъ людей разъигрывала даже роль огорченной; мое присутствіе въ домѣ было ей повидимому непріятно. Но оно доставляло отраду больному, и я рѣшился, не смотря ни на что, пробыть у него до послѣдней минуты, которая была ужь слишкомъ-близка.
   Сурминскій умеръ. Похороны его были великолѣпны; весь домъ облекся въ глубокій трауръ; но его провожали и на кладбище опять съ однимъ только холоднымъ приличіемъ, а не съ чувствомъ истинной горести. Только въ церкви, во время отпѣванія, когда наступила минута послѣдняго цалованья, я замѣтилъ въ толпѣ, окружавшей гробъ, блѣдное лицо женщины, на которомъ выражалась такая глубокая скорбь, что невольно трогала душу. Крупныя слезы катились изъ большихъ черныхъ глазъ ея, и взоръ былъ прикованъ къ мертвецу съ такимъ жаднымъ вниманіемъ, какъ-будто-бы она хотѣла насмотрѣться на него на всю свою жизнь. Въ этой женщинѣ я узналъ прежнюю нашу Дунечку...
   Невыносимо тяжело было мнѣ смотрѣть все еще на прекрасное, но измѣнившееся, истомленное постояннымъ горемъ лицо этой женщины, которой суждено было встрѣтиться съ счастьемъ, или, лучше сказать, съ призракомъ счастія на одно только мгновенье!..
   И я видѣлъ еще, что она крѣпко связана съ жизнью: на рукахъ ея былъ ребенокъ.

П. СУМАРОКОВЪ.

"Отечественныя Записки", No 6, 1848

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru