Страхов Николай Николаевич
Заметки летописца

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Последние два года в петербургской журналистике
    Люди, как животные, и животные, как люди
    Александр Дюма о прогрессе
    Кто виноват

   Н. Страховъ. Изъ исторіи литературнаго нигилизма. 1861--1865.
   С.-Петербургъ. Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская ул., No 16. 1890.
  

ЗАМѢТКИ ЛѢТОПИСЦА.

Эпоха, 1864, октябрь.

  
   Послѣдніе два года въ петербургской журналистикѣ
   Люди, какъ животныя, и животныя, какъ люди
   Александръ Дюма о прогрессѣ
   Кто виноватъ
  

Послѣдніе два года въ петербургской журналистикѣ.

Что вы, о поздніе потомки,
Помыслите о нашихъ дняхъ?

   Размышляя о послѣднихъ событіяхъ въ журналистикѣ нашего преславнаго города Петербурга и обращая свой мысленный взоръ на предъидущія времена, таящія въ себѣ корень и источникъ настоящаго, я вижу, что никто не изложилъ сей исторіи въ надлежащемъ ея свѣтѣ, что многіе ея факты покрыты или туманомъ, или же являются глазамъ современныхъ читателей въ совершенно ложномъ свѣтѣ. Будучи современникомъ и, такъ сказать, очевидцемъ этихъ событій, я почитаю своимъ непремѣннымъ долгомъ изложить ихъ здѣсь въ ихъ настоящемъ видѣ, по крайнему моему разумѣнію, дабы чрезъ это какъ способствовать правильному сужденію о нашихъ временахъ безпристрастнаго потомства, такъ равно пролить нѣкоторый свѣтъ на дѣло и въ глазахъ современныхъ любителей истины.
   И такъ, припомнимъ, достолюбезные читатели, начало 1863 года. Какое было тогда самое важное явленіе въ петербургскомъ литературномъ мірѣ? Пусть говорятъ другіе что угодно, а я скажу (и согласится со мною, надѣюсь, всякій безпристрастный наблюдатель), что важнѣйшимъ тогдашнимъ событіемъ было вступленіе г. Щедрина въ редакцію "Современника". Съ этимъ вступленіемъ для "Современника" начинался, такъ сказать, новый фазисъ его существованія, для самаго-же г. Щедрина открывалось обширное поприще дѣятельности. Исторія литературы, конечно, запишетъ на своихъ страницахъ или скрижаляхъ, что рѣдко какой нибудь писатель писалъ такъ обильно, какъ г. Щедринъ въ 1863 году, и что этотъ годъ есть плодотворнѣйшій годъ его авторскаго поприща.
   Дѣло не шуточное, да такъ на него и смотрѣли въ то время. Какъ только газеты и объявленія разнесли радостную вѣсть о вступленіи г. Щедрина въ "Современникъ", на этотъ журналъ обратилось всеобщее вниманіе. Можно сказать, что какъ нѣкогда на Гоголя, такъ въ ту минуту на г. Щедрина вся Россія "устремила полныя ожиданія очи". Всѣ питали самыя сладкія надежды, всѣ ждали чего-то очень хорошаго. Эти ожиданія засвидѣтельствованы фактомъ. Когда явилась первая книжка "Современника" и въ ней нашлись не совсѣмъ складныя разсужденія нѣкотораго автора о южныхъ славянахъ, то достопочтенный редакторъ "Дня" былъ изумленъ этимъ явленіемъ какъ неожиданностію. Онъ почелъ это даже одною случайностію, чистымъ недосмотромъ, и потому, заявляя въ "Днѣ" свое неудовольствіе и несогласіе съ вышеупомянутыми нескладными сужденіями, сдѣлалъ добродушный и наивный вопросъ: чего-же смотритъ въ "Современникѣ" г. Щедринъ?
   Очевидно, существовала въ нѣкоторыхъ умахъ надежда, что не "Современникъ" будетъ смотрѣть за г. Щедринымъ, а совершенно наоборотъ, г. Щедринъ будетъ смотрѣть за "Современникомъ", и отъ такого его смотрѣнія предполагалось много хорошаго. Но, какъ извѣстно, исторія показала всю тщету подобныхъ надеждъ. Всѣмъ памятно, какъ редакторъ "Дня" въ весьма скоромъ времени долженъ былъ убѣдиться, что онъ впалъ на этотъ разъ въ великое легкомысліе. На его вопросъ "Современникъ" отвѣчалъ цѣлою статьею, наполненною насмѣшками. Съ тѣхъ поръ почтенный редакторъ уже ничего не спрашивалъ у "Современника" и ничего не ждалъ отъ него. А читая впослѣдствіи яростныя противъ себя выходки, принадлежавшія уже перу самаго г. Щедрина, онъ, вѣроятно, не разъ горько улыбнулся и печально поникъ головою, вспоминая свои розовыя надежды и ихъ быстрое разрушеніе.
   И такъ, дѣло пошло вовсе не такъ, какъ нѣкоторые ожидали. Но оно все-таки пошло, и даже пошло блистательно. Всѣ помнятъ, какой это былъ скучный годъ въ петербургской журналистикѣ. Книги и газеты, по прежнему усердно издававшіяся тогда въ центрѣ нашего просвѣщенія, просто валились изъ рукъ. Если кто читался изъ петербургскихъ писателей и публицистовъ, такъ именно г. Щедринъ. Два-три печатныхъ листа его регулярно появлялась въ "Современникѣ", напечатанные крупно, подъ вѣскимъ заглавіемъ: общественная жизнь. Я безъ малѣйшаго колебанія приписываю эти фельетоны г. Щедрину, ибо. онъ самъ ни мало не думалъ скрываться, да и мудрено было-бы ему скрыться при яркихъ особенностяхъ его слога и манеры. Притомъ, когда въ журнальныхъ перебранкахъ заходила рѣчь о г. Щедринѣ, ему случалось въ этихъ неподписанныхъ фельетонахъ не рѣдко откровенно говорить: "это я". И такъ, щедринскіе фельетоны имѣли въ тотъ достопамятный годъ величайшій успѣхъ. И тутъ-то и начинается, такъ сказать, нить завязки романа. Спрашивается, что-же дѣлалъ г. Щедринъ въ "Современникѣ"? О чемъ заботился? Чего онъ тамъ смотрѣлъ?
   Началъ онъ съ очевиднымъ намѣреніемъ проводить нѣкоторую твердую и опредѣленную мысль, такую мысль, которая, связывала бы воедино всѣ его отрывочныя замѣтки и свѣтилась бывъ каждой изъ его обильныхъ шутокъ. Однимъ словомъ, начало было весьма серіозное, весьма внушающее уваженіе. Первый фельетонъ былъ посвященъ важному общественному явленію, которое г. Щедринъ называлъ эквилибристикою или балансированіемъ. Явленіе, очевидно, весьма близко интересовало и затрогивало автора. Описавши различные его виды, г. Щедринъ въ концѣ, какъ слѣдуетъ, подвелъ общій итогъ.
  
   "Такимъ образомъ",-- говорилъ онъ,-- "современное настроеніе русскаго общества дѣлается яснымъ для читателя. Онъ знаетъ, что съ одной стороны существуетъ благонамѣренность, но съ другой стороны есть и мальчишество; что если небезвыгодно рисковать своими капиталами на счетъ благонамѣренности, то въ тоже время не безполезно принимать въ соображеніе и мальчишество. Въ этой нравственной эквилибристикѣ пріятно и незамѣтно проходитъ вся жизнь современнаго человѣка".
  
   Подведши итогъ, онъ затѣмъ съ величайшею послѣдовательностію ставилъ вопросъ.
   "Посмотримъ",-- говорилъ онъ,-- "отчего же происходитъ это нравственное распаденіе въ современномъ человѣкѣ, отчего онъ обязывается балансировать, отчего онъ никуда не можетъ примкнуть съ увѣренностію, что тутъ именно сила, что тутъ онъ дома?"
   Признаюсь, я былъ заинтересованъ въ высочайшей степени этимъ глубокомысленнымъ теченіемъ идей. Фельетонъ оканчивался заманчивыми словами:
  
   "Объ этомъ я побесѣдую съ читателемъ въ слѣдующій разъ".
  
   Совершенно ясно было, что г. Щедринъ задумывалъ нѣчто великое. Передъ нами выступалъ писатель, обладающій, очевидно, строгостію мысли, который знаетъ; что слѣдуетъ сказать напередъ и что отложить на слѣдующій разъ, который сперва наблюдаетъ явленіе, потомъ ставитъ вопросъ, и, наконецъ, разрѣшаетъ его, который идетъ впередъ постепенно и послѣдовательно
   О, мы далеко уйдемъ! думалъ я съ радостію, и нетерпѣливо ждалъ слѣдующихъ фельетоновъ. Увы! Эти надежды были столь же тщетны, какъ и надежда редактора "Дня". Напрасно я внимательно читалъ каждый фельетонъ отъ начала до конца, напрасно я два и три раза перечитывалъ серіозныя мѣста, всегда отличавшіяся образцовой неудобопонятностію; я ничего не могъ разобрать, ничего не могъ добиться. У самаго г. Щедрина началась такая эквилибристика мыслей, такое балансированіе сужденій, какого не было еще и примѣровъ. Что же онъ хочетъ сказать? съ досадой восклицалъ я послѣ каждаго фельетона и оставался въ совершенномъ недоумѣніи.
   А тѣмъ не менѣе шутки г. Щедрина сыпались и сыпались, и часъ отъ часу становились крупнѣе и крупнѣе. Я отказываюсь изобразить его развязность и размашистость, словомъ, всю прелесть этихъ фельетоновъ, ибо увѣренъ, что для характеристики ихъ требуется непремѣнно такой слогъ, какъ у самаго г. Щедрина, а никакъ не слабѣе. Я замѣчу только просто, что шутки его были далеко не мирнаго свойства; напротивъ, то бывало однаго хватитъ, то другаго цапнетъ. Я помню, напримѣръ, какъ среди лѣта г. Щедринъ весьма цензурнымъ образомъ, но совершенно буквально назвалъ однаго писателя подлецомъ, а другаго, въ видѣ пріятнаго контраста, восторженнымъ дуракомъ. Не говорю уже о краткомъ и несвязномъ, но тѣмъ болѣе неистовомъ терзаніи нѣкоторыхъ идей и сюжетовъ, пришедшихся въ ту минуту не по вкусу г. Щедрина.
   Но странное дѣло! Никто въ цѣлой литературѣ ничего не отвѣчалъ г. Щедрину на всѣ его выходки. Правда, въ самомъ началѣ, одинъ тогда издававшійся журналъ, по имени "Время", сразу заподозрилъ г. Щедрина въ нѣкоторой коловратности мнѣній. Но этотъ пророческій голосъ, какъ бы предвѣщавшій г. Щедрину и "Современнику" ихъ взаимно-связанныя судьбы, раздался въ самомъ началѣ. Потомъ же никто ничего не говорилъ. Не только редакторъ "Дня" ничего уже не спрашивалъ у "Современника" и ничего не ждалъ отъ него, но и никто другой не откликался на всяческія искаженія мысли и всяческіе виды брани. Дѣло получало какой-то мрачный характеръ. Это всеобщее молчаніе казалось имѣло не совсѣмъ лестное значеніе.... Но г. Щедринъ не смущался и шутилъ себѣ да шутилъ.
   Какъ вдругъ (помню живо всѣ "ощущенія тогдашняго времени), какъ вдругъ я вижу, что у г. Щедрина промелькнула идея...... Невозможно описать моего удивленія и радости. Я просто бросился въ погоню за этой мелькомъ вспыхнувшей идеей, я догналъ ее и изслѣдовалъ ее, во всей ея нѣжной слабости и недоконченности, съ величайшимъ тщаніемъ. Это было въ августовской книжкѣ "Современника". Это была небольшая варіація на теорію страстей, положенную въ основаніе универсальной ассоціаціи, на ту самую теорію, въ пользу которой въ послѣдствіи г. Щедрину удалось сказать еще разъ нѣсколько словъ,-- словъ самыхъ серіозныхъ и важныхъ, какія только нашлись у г. Щедрина.
   Варіація на эту тему, которую, очевидно, желалъ усвоить себѣ г. Щедринъ, явилась въ видѣ повѣсти подъ заглавіемъ: Какъ кому угодно. Вѣроятно, привычка къ балансированію подсказала автору это уклончивое заглавіе. Повѣсть вышла хорошая, но варіація на тему оказалась никуда негодною и не только не какъ кому угодно, а всякому одинаково доказывала несостоятельность главной мысли. Къ удивленію, никто, кромѣ меня, не обратилъ тогда ни малѣйшаго вниманія на эту повѣсть. Всѣ молчали по прежнему. Поползновеніе на идею мелькнуло и исчезло, а г. Щедринъ опять сталъ шутить себѣ да шутить.
   "У меня легкость въ мысляхъ необыкновенная", говоритъ одно лицо въ гоголевской комедіи. Я всегда Упоминалъ объ этой легкости въ мысляхъ, когда съ обычнымъ моимъ прилежаніемъ слѣдилъ за теченіемъ рѣчи г. Щедрина. По прежнему посыпались насмѣшки направо и налѣво, по прежнему никто не откликался, никто не думалъ вступаться ни за себя, ни за идею. И вотъ, среди такихъ-то обстоятельствъ, г. Щедринъ вдругъ, самъ того не замѣчая, сдѣлалъ роковой шагъ, который долженъ былъ погубить его.
   Самъ того не замѣчая,-- я стою на этомъ. Онъ, очевидно, не предвидѣлъ ни малѣйшей опасности; онъ уже вполнѣ свыкся съ своею безнаказанностію, съ тѣмъ молчаніемъ, среди котораго раздавалась его размашистая рѣчь, и потому, когда въ одно веселое утро ему попался на глаза или на мысль романъ, онъ царапнулъ и этотъ романъ. Царапнулъ онъ его слегка, мимоходомъ, не обращая, очевидно, никакого особеннаго вниманія на свои слова, однимъ словомъ, въ полномъ разгарѣ "легкости въ мысляхъ".
   Пагубное увлеченіе! Г. Щедринъ не замѣтилъ, что тутъ именно онъ встрѣтился съ предметомъ, который требовалъ съ его стороны всей его логической строгости. Тутъ-то кстати бы было сперва анализировать явленіе, потомъ поставить вопросъ, и потомъ уже рѣшать его; тутъ именно нужно было сообразить, что сказать напередъ и что отложить до слѣдующаго раза. Но г. Щедринъ въ ту минуту, очевидно, уже давно забылъ логическіе пріемы своего перваго фельетона, онъ уже давно привыкъ обходиться безъ всякихъ пріемовъ и руководиться одною легкостію въ мысляхъ. И вотъ онъ пишетъ:
  
   "Когда я вспомню напримѣръ, что "со временемъ" дѣти будутъ рождать отцовъ, а яицы будутъ учить курицу, что "со временемъ" зайцевская хлыстовщина утвердитъ вселенную, что "со временемъ" милыя нигилистки будутъ безстрастной рукой разсѣкать человѣческіе трупы, и въ то же время подплясывать и подпѣвать: "Ни о чемъ я, Дуня, не тужила" (ибо "со временемъ какъ извѣстно, никакое человѣческое дѣйствіе безъ пѣнія и пляски совершаться не будетъ), то спокойствіе окончательно водворяется въ моемъ сердцѣ, и я забочусь только о томъ, чтобы до тѣхъ поръ совѣсть моя была чиста".
  
   Какъ извѣстно! Несчастный! Откуда это извѣстно? Это могло быть извѣстно только изъ одной книги, изъ романа Что дѣлать?
   Этими роковыми словами оканчивается первый періодъ исторіи, о которой я повѣствую, и начинается второй ея періодъ, продолжающійся съ начала февраля нынѣшняго года до настоящей минуты. По своему характеру, оба эти періода весьма различны. Первый можетъ быть названъ періодомъ мирнаго глумленія, когда раздавался среди общей тишины одинъ голосъ г. Щедрина, нещадно потѣшавшагося надо всѣмъ, что ему попадало на языкъ. Второй же періодъ есть періодъ междоусобной брани, въ которой приняла участіе вся петербургская журналистика, даже "Русскій Инвалидъ", и въ которой препирательство достигло неслыханныхъ дотолѣ размѣровъ.
   Какъ только были произнесены роковыя слова, противъ г. Щедрина немедленно вооружилось "Русское слово", и онъ тотчасъ могъ убѣдиться въ своей гибельной неосторожности. До тѣхъ поръ все ему прощалось, все сходило съ рукъ благополучно. Какое бы имя ни попадалось ему на языкъ, надъ какой-бы идеей онъ ни глумился, никто ничего не говорилъ, какъ будто все это было въ порядкѣ вещей! Но на этотъ разъ шутка не прошла ему даромъ. Въ "Русскомъ Словѣ" потребовали отъ него точнаго отчета въ словахъ и вообще вооружились противъ лукавствующаго "Современника". Г. Писаревъ, извѣстный своей прямотою и откровенностію, началъ писать статью за статьею, въ которыхъ разбивалъ и сводилъ съ пьедесталовъ кумиры и кумирчики столь грубо промахнувшагося журнала. Такъ въ статьѣ февральской книжки -- Цвѣты невиннаго юмора былъ развѣнчанъ г. Щедринъ. Въ статьѣ Мотивы русской драмы уничтожался г. Островскій. Въ статьѣ Кукольная комедія съ букетомъ гражданской скорби доказывалась глубокая несостоятельность г. Станицкаго. Наконецъ, въ статьѣ Нерѣшенный вопросъ дошло дѣло и до г. Антоновича; Умалчиваю о другихъ статьяхъ и другихъ отдѣлахъ журнала} имѣвшихъ тоже враждебное настроеніе.
   Такимъ образомъ, передъ нами совершалось нѣчто великое. Дѣти вооружались противъ отцовъ, одно поколѣніе шло на смѣну другому; толстый журналъ, бывшій передовымъ, оказывался отсталымъ, и на его мѣсто становился другой толстый журналъ, успѣвшій уйти далѣе 'по пути прогресса. Вотъ какое событіе ознаменовалъ собою текущій годъ въ исторіи нашей словесности.
   Ну, а что же дѣлалъ "Современникъ"? Какія усилія онъ употреблялъ, чтобы оставить за собою мѣсто, отбиваемое у него "Русскимъ Словомъ"? Странное и непонятное дѣло! Отдаленное потомство, конечно, съ недоумѣніемъ будетъ разбирать образъ дѣйствій "Современника" въ столь важную для этого журнала минуту Что дѣлалъ "Современникъ* въ 1864 году? спроситъ отдаленное потомство. Сражался съ "Эпохой", отвѣтятъ ему достовѣрные памятники настоящаго времени.
   Какъ же это случилось? Разскажу по порядку. Послѣ своего промаха, г. Щедринъ сдѣлалъ еще въ "Современникѣ" два подвига, бывшіе, такъ сказать, его лебединою пѣснью въ этомъ журналѣ. Именно -- обругалъ дѣятелей "Русскаго Слова" вислоухими и юродствующими, и написалъ "Стрижей". Первое не имѣло особыхъ послѣдствій, но второе имѣло весьма важныя. Именно "Эпоха" увлеклась дурнымъ примѣромъ, который представляли "Стрижи," и помѣстила у себя статью подъ заглавіемъ "Г. Щедродаровъ или расколъ въ нигилистахъ" {Статья Ѳ. М. Достоевскаго. Поздн. примѣч.}. Статья эта, подобно, представляетъ фантазію изъ литературнаго міра, родъ произведеній, въ которыхъ литературныя отношенія изображаются въ лицахъ, въ видѣ сценъ между различными литераторами. Подобно "Стрижамъ", статья была каррикатурою. Подобно "Стрижамъ", она заключала въ себѣ намеки на чисто-личныя отношенія. Подобно "Стрижамъ", она заходила дальше всѣмъ извѣстнаго и публично заявленнаго. Разница между двумя статьями, если и была, то развѣ въ томъ, что въ "Г. Щедродаровѣ" литературный интересъ имѣлъ болѣе главную и существенную роль, чѣмъ въ "Стрижахъ". Тѣмъ не менѣе, повторяю, "Эпоха" поступила неосторожно, желая воздать око за око и зубъ за зубъ. По своему обыкновенію, она внесла въ это шуточное дѣло слишкомъ много серіозности и правдивости,-- и ударъ вышелъ несравненно больнѣе, чѣмъ она предполагала. Ударъ вышелъ такой больной, такой больной, что "Современникъ" раздражился до высочайшей степени. Все кругомъ его явилось въ его глазахъ въ самомъ мрачномъ свѣтѣ {Прошу заранѣе извиненія у читателей за фразеологію; она не -- наша, а "современническая" и удержана мною ради лѣтописной точности.}; ему вдругъ почудилось, что онъ окруженъ литературною швалью и литературными ракаліями; и до того сильно было это впечатлѣніе, что онъ въ отчаяніи рѣшился самъ сдѣлаться литературной швалью и литературной ракаліею, какъ о томъ гласитъ слѣдующее его заявленіе:
  
   "Вообще Современникъ" принялъ за правило руководствоваться въ полемикѣ извѣстною въ уголовномъ правѣ системою возмездія -- око за око, зубъ за зубъ, т. е. наказывать всякую литературную ракалію тѣмъ же оружіемъ, которымъ она сама согрѣшаетъ. Доказывать какой нибудь ракаліи, что. ея пріемы не хороши, не деликатны,-- дѣло трудное, доказательствами ее не проймешь; а гораздо лучше каждую ракалію заставить на ея же собственной спинѣ почувствовать прелесть ея полемическихъ пріемовъ, можетъ быть и опомнится и на будущее время исправится".
  
   Тутъ дѣло ясное, "Современникъ" почувствовалъ на своей спинѣ такую прелесть, что самъ рѣшился быть прелестнымъ. Ну и нельзя сказать, чтобы ему не удалось его стараніе.
   Онъ написалъ пять статей противъ "Эпохи", двѣ въ іюлѣ и по одной въ августѣ, сентябрѣ и октябрѣ. Статьи эти правильнымъ образомъ раздѣляются на два разряда; три первыя -- ругательныя, двѣ послѣднія -- оправдательныя. Я читалъ ругательныя, но оправдательныхъ до сихъ поръ не успѣлъ прочесть за недосугомъ; шутка ли -- сто страницъ! Вѣрные люди говорили мнѣ, однако же, что въ нихъ "Современникъ" изъявляетъ сильнѣйшее притязаніе на благонравіе и хорошее поведеніе, что онъ всячески доказываетъ, будто бы прелесть его полемическихъ пріемовъ ни какъ не превышаетъ прелести пріемовъ "Эпохи". Какая невозможная тема! Я не читалъ, но увѣренъ, что ее и на сотнѣ страницъ не докажешь. Какъ! "Современникъ", тотъ "Современникъ", изъ котораго можно было набрать цѣлые букеты ругательствъ, въ которомъ, какъ въ цвѣтущемъ саду брани, можно бы было безъ конца плесть изъ ругательствъ вѣнки, гирлянды и т. д., тотъ самый "Современникъ" претендуетъ на скромность! * Но вѣдь это значитъ отказываться отъ самого себя, стыдиться одного изъ неизмѣнныхъ своихъ качествъ. Что "Эпоха", помилуйте! За "Эпохой" до сихъ поръ нѣтъ еще ни одного браннаго слова {По недостаточному знакомству съ русской литературой нѣкоторые органы несправедливо приписываютъ "Эпохѣ" выраженіе Дуракова плѣшь. Честь изобрѣтенія этого выраженія принадлежатъ г. Щедрину, употребившему его въ первомъ же фельетонѣ 1863 г. Оно должно было изображать нѣкоторую мѣстность или положеніе, и въ такомъ смыслѣ употреблено въ знаменитомъ "Сказаніи о Дураковой плѣши", "Современникъ" же, какъ извѣстно, назвалъ имъ доктора. За что?}, а въ "Современникѣ" имъ и счету нѣтъ.
   Сошлюсь на кого хотите, напримѣръ, хоть на фельетониста "Русскаго Инвалида". Кто знаетъ фельетониста "Русскаго Инвалида"? Никто не знаетъ фельетониста "Русскаго Инвалида". Между тѣмъ это фельетонистъ замѣчательный. Онъ очень любитъ популярныя книжки по естественнымъ наукамъ, нѣсколько вооруженъ противъ Гегеля и не питаетъ никакой вражды къ "Современнику". Сперва онъ осудилъ "Эпоху" за г. Щедродарова и совѣтовалъ ей даже положить оружіе передъ остроуміемъ "Современника". Но когда "Современникъ" рѣшился уподобиться въ ярости своимъ врагамъ, то въ "Русскомъ Инвалидѣ", газетѣ военной, политической, ученой и литературной, было сказано, что онъ далеко превзошелъ своихъ противниковъ. Очевидно, "Современникъ" вообразилъ себѣ своихъ враговъ въ слишкомъ дурномъ видѣ, и потому самъ принялъ такой дурной видъ,-какого еще никто не имѣлъ въ литературѣ.
   Вотъ, достолюбезный читатель, краткое и безпристрастное повѣствованіе о всѣхъ сихъ дѣлахъ и событіяхъ. Я обязанъ былъ сдѣлать его, но, признаюсь, не разъ перо выпадало изъ рукъ моихъ. Что же все это значитъ? Какой смыслъ во всей этой кутерьмѣ? А вотъ попробуйте, доищитесь. Что сказалъ или хотѣлъ сказать г. Щедринъ впродолженіе года? Зачѣмъ онъ напалъ на романъ "Что дѣлать?" Какая разница между "Современникомъ" и "Русскимъ Словомъ"? Какой смыслъ въ трехъ ругательныхъ и въ двухъ оправдательныхъ статьяхъ противъ "Эпохи"?
   На эти вопросы нѣтъ отвѣта, и такую ихъ безотвѣтность я и желалъ занести въ сіи замѣтки, какъ фактъ весьма многознаменательный. Онъ прекрасно характеризуетъ то стоячее (какъ стоячая вода) положеніе петербургской журналистики, въ которомъ она находится въ послѣдніе два года. Обнаружилось внутреннее броженіе, не имѣющее никакой цѣли и свидѣтельствующее объ отсутствіи настоящей дѣятельности, настоящихъ интересовъ. "Эпоха" первая замѣтила все ничтожество и пустоту дѣла, и понятно, что на нее такъ разсердились. Какъ она могла сказать, въ самомъ дѣлѣ, что мы тутъ ничего не дѣлаемъ, что мы только толчемъ воду, да еще въ добавокъ путаемся и перебраниваемся съ своими же, сами не зная за что и для чего? Какъ въ насъ, въ такихъ серіозныхъ людяхъ, она могла заподозрить столько легкомыслія? Какъ она смѣла отдать предпочтеніе московской журналистикѣ передъ петербургскою? "Эпоха" тѣмъ ненавистнѣе, что она своя, петербургская, окруженная всѣми нашими вліяніями, посвященная во всѣ наши прелести. "Эпоха" тѣмъ ненавистнѣе, что, не сходясь съ нами, она, однако же, вовсе не думаетъ говорить за одно съ московскими изданіями; у нея не тѣ пріемы, не тотъ языкъ, иныя цѣли, иной кругъ уважаемыхъ предметовъ. Все это дерзко, странно, непонятно, недосказано, но тѣмъ хуже, тѣмъ хуже!
  

Люди, какъ животныя, и животныя, какъ люди.

   Пограничная черта между людьми и животными все больше и больше сглаживается; не въ дѣйствительности, сохрани Боже! нѣтъ, въ дѣйствительности люди но прежнему, кажется, остаются людьми, а животныя -- животными; но пограничная черта между ними сглаживается въ умахъ нѣкоторыхъ мыслителей. Къ числу ихъ принадлежитъ, напримѣръ, Вундтъ, одинъ изъ новыхъ нѣмецкихъ писателей. Въ "Заграничномъ Вѣстникѣ", въ іюньской книжкѣ, переведена изъ него статья: Обычаи и государства животныхъ. Уже одно заглавіе чего стоитъ! Прежде бывало такія статьи надписывались: нравы и образъ жизни, причемъ нравы (moeurs) разумѣлись въ особенномъ, спеціально животномъ смыслѣ. А теперь у животныхъ являются уже -- обычаи и даже государства! Но можетъ быть, скажетъ читатель, эти слова употребляются только иносказательно, подобно тому, какъ матка пчелъ называется царицей? Ни чуть не бывало; Вундтъ употребляетъ ихъ совершенно въ буквальномъ смыслѣ. Съ самаго же начала онъ прямо говоритъ: семейная, даже государственная жизнь существуетъ также у большаго числа животныхъ.
   Поговоримъ сперва о семейной жизни. Вундтъ увѣряетъ, что у птицъ и у млекопитающихъ семейная жизнь представляется почти правиломъ, что потребность семейной жизни вообще гораздо сильнѣе въ естественномъ состояніи животныхъ. Что это за семейная жизнь? Ужели то самое, что въ человѣческомъ мірѣ? Вундтъ, очевидно, не дѣлаетъ никакого различія. Между тѣмъ, читатель согласится, что найти различіе было бы прелюбопытно. Мнѣ показалась замѣчательною въ этомъ отношеніи одна черта, которую Вундтъ упоминаетъ мимоходомъ. Именно о птицахъ онъ говоритъ:
   Когда птица оперилась, она выходитъ изъ семейнаго союза, и скоро родители и дѣти не знаютъ болѣе другъ друга".
   Такъ вотъ какого рода этотъ семейный союзъ! Люди могутъ нѣсколько утѣшиться. Они не только постоянно знаютъ своихъ родителей, но убываютъ случаи, что даже они любятъ своего отца и свою мать до послѣдней минуты своей жизни, притомъ не только когда они остаются живы, но любятъ даже покойниковъ и поминаютъ ихъ.. Не всегда это бываетъ; бываетъ въ жизни разное; бываетъ даже такъ, какъ у птицъ, что родители и дѣти расходятся и не знаютъ другъ друга. Но изъ этого можно вывести только то заключеніе, что человѣческое семейство можетъ понижаться до того, что Вундтъ называетъ семействомъ животныхъ, а никакъ не то, что животныя имѣютъ семейство въ человѣческомъ смыслѣ. И вообще, можно сказать о человѣкѣ, что доходить до животнаго онъ весьма способенъ и нерѣдко пользуется этою способностію. Только едва ли изъ этого факта слѣдуетъ для животныхъ какое нибудь особое преимущество, едва ли на немъ могутъ они основывать притязаніе на равенство съ человѣкомъ.
   Вундтъ очень много толкуетъ также о бракѣ у животныхъ, о многоженствѣ, одноженствѣ и т. д. Это женство у животныхъ напомнило мнѣ одного профессора зоологіи, который употреблялъ выраженія: собачья женщина, лошадиная женщина и, наконецъ, человѣческая женщина. Но этотъ профессоръ былъ нѣмецъ и очень дурно владѣлъ русскимъ языкомъ. Въ настоящемъ же случаѣ приходится, кажется, сказать, что Вундтъ дурно владѣетъ вообще человѣ;ческимъ; однимъ этимъ можно объяснить странность его рѣчей. Одинъ изъ его параграфовъ начинается, напримѣръ, такъ:
  
   "Мы представили убѣдительные примѣры тому, что заключеніе брака у животныхъ основано"...
  
   Ну можно ли такъ говорить, зная смыслъ человѣческихъ словъ? Заключеніе брака! Какимъ образомъ у животныхъ можетъ быть то, что на человѣческомъ языкѣ называется заключеніемъ брака? Заключеніе брака имѣетъ, напримѣръ, необходимую юридическую сторону, содержитъ въ себѣ признаніе за лицами извѣстныхъ правъ и принятіе ими извѣстныхъ обязательствъ. Развѣ Вундтъ нашелъ что нибудь подобное у животныхъ? Нѣтъ, онъ, очевидно, даетъ только человѣческимъ словамъ животный смыслъ.
   Наблюдатели природы замѣтили, что животныя, когда приходятъ въ столкновеніе съ людьми, смотрятъ на нихъ, какъ на такихъ же животныхъ. Оно понятно. Для того, чтобы понимать людей какъ людей, нужно вѣдь никакъ не меньше, какъ человѣческій смыслъ. Чтобы понимать человѣческій языкъ, нужно мыслить по человѣчески. Поэтому, мыслители, подобные Вундту, очевидно, обходятся съ человѣческимъ языкомъ, какъ обошлись бы животныя, т. е. не видятъ въ немъ ничего, кромѣ смысла явленій животной жизни.
   Я не буду здѣсь останавливаться на томъ, что Вундтъ говоритъ о дружбѣ животныхъ, о существованіи у нихъ нѣкотораго рода нравственнаго чувства и т. п. Перейдемъ прямо къ государству.
  
   "Пчелиное государство имѣетъ какъ будто историческое существованіе, и такъ какъ пчелы, безъ сомнѣнія, не совсѣмъ лишены средствъ сообщенія другъ другу понятій, то"...
  
   Довольно и этого! Стоитъ только допустить, что пчелы не лишены средствъ сообщенія другъ другу,-- то, разумѣется, мы уйдемъ такъ далеко, что насъ и не догонишь. А прелюбопытная вещь эти пчелиныя понятія! Ужь не толкуютъ ли пчелы между собою въ часы досуга объ историческомъ развитіи государственнаго начала, подобно тому, какъ, напримѣръ, трактуется объ этомъ дѣлѣ въ Исторіи Россіи г. Соловьева?
   Но вотъ мѣсто, которое способно нѣсколько отрезвить насъ, если мы очень замечтаемся. Дѣло идетъ о государствѣ у перелетныхъ птицъ.
  
   "У большей части этихъ животныхъ, рядомъ съ семейною жизнью, имѣющею обыкновенно преобладающее значеніе, существуетъ еще извѣстнаго рода государственная организація, которая, конечно, весьма груба и часто ограничивается лишь одною цѣлью, съ выполненіемъ которой прекращается и государственная связь".
  
   Хороша, однако же, эта государственная организація и государственная связь! Въ этомъ смыслѣ можно, пожалуй, назвать государствомъ веселую компанію, которая собралась гдѣ нибудь пообѣдать, попить или потанцовать. Когда члены компаніи выполнятъ свою цѣль, пообѣдаютъ или натанцуются, они расходятся; это и значитъ, что между ними превращается государственная связь.
   Серіозно -- человѣческія общества имѣютъ множество степеней; на самыхъ низшихъ степеняхъ они могутъ равняться съ тѣми обществами, какія есть у животныхъ. Люди могутъ соединятся между собою по животнымъ побужденіямъ и надобностямъ. Изъ этого не слѣдуетъ, однако же, что, наоборотъ, животныя могутъ образовать общества по побужденіямъ человѣческимъ.
   Вообще, всѣ рѣчи о животныхъ, подобныя рѣчамъ Вундта, представляютъ грубѣйшій антропоморфизмъ, перенесеніе человѣческихъ понятій на міръ не-человѣческій. Это все равно, что принимать громъ за грохотъ колесницы, вѣтеръ за дыханіе чьихъ-то устъ, и т. п. Въ научномъ отношеніи подобные пріемы представляютъ верхъ нелѣпости, прямое противорѣчіе истинно научному духу. Прежде всего -- они чужды пониманія даже самой задачи, которая здѣсь предстоитъ изслѣдователю. Требуется, напримѣръ, объяснить образъ жизни пчелъ. Разумѣется, если я воображу себѣ здѣсь, то мнѣ и объяснять нечего. Одна пчела распоряжается другими, а другія ее слушаютъ -- вотъ и объясненіе всего порядка. Но въ томъ-то и дѣло, что тутъ никто не распоряжается и никто не повинуется, а, однакоже, выходитъ порядокъ. Вундтъ увѣряетъ даже, что у пчелъ есть понятія и что они сообщаютъ ихъ другъ другу. Если бы такъ, то долго ли объяснить все, что угодно. Между тѣмъ, въ дѣйствительности, конечно, нѣтъ ни сообщенія понятій, ни самыхъ понятій. Все идетъ какимъ-то таинственнымъ, непонятнымъ образомъ, который и нужно объяснить. Нужно отъ человѣческой жизни спуститься очень низко, нужно сойти на степень весьма слабыхъ проявленій животной жизни, ея простѣйшихъ, зачаточныхъ формъ;-- тогда только можно будетъ понять какъ и что дѣлается у пчелъ.
   Дѣло страшно трудное, для котораго пока нѣтъ никакихъ и приготовленій.
  

Александръ Дюма о прогрессѣ.

   Въ 284 Тщ Голоса есть выдержки изъ статьи Александра Дюма о франко-итальянской конвенціи 15 сентября. Въ словахъ знаменитаго романиста обнаруживается такое удивительное настроеніе мыслей, что на него стоитъ обратитъ вниманіе. По его мнѣнію, главное лицо, отъ котораго все зависитъ въ политическихъ дѣлахъ, есть никто другой, какъ самъ прогрессъ. По волѣ прогресса все дѣлается; и безъ его соизволенія ничего нельзя сдѣлать. Такъ какъ все находится подъ управленіемъ такого желаннаго владыки, то отсюда вытекаетъ замѣчательно-розовый и спокойной взглядъ на-вещи.
  
   "Къ несчастію",-- пишетъ Александръ Дюма,-- люди, совершающіе перевороты, обыкновенно думаютъ, что имъ же предстоитъ упроченіе новаго порядка вещей. Они пугаются мысли, что другимъ выпадетъ на долю собирать плоды ихъ трудовъ, стараются удержать въ своихъ рукахъ власть, и не могутъ понять, что человѣкъ работаетъ не для себя, а для будущности, и что плоды съ дерева собираются не тою рукою, которая садить его. Вотъ почему они изумляются, увидѣвъ позади себя того безоружнаго титана, котораго зовутъ прогрессомъ и который ведетъ людей черезъ всѣ волненія, революціи и даже реакціи къ истинной, назначенной человѣчеству провидѣніемъ. Онъ устраняетъ виновниковъ переворота, которые своей дикой энергіей могли бы отнять у новаго порядка вещей его популярность; онъ овладѣваетъ переворотомъ и заставляетъ его, иногда насильно, дѣлать шагъ назадъ. Онъ устанавливаетъ переворотъ на той точкѣ, гдѣ большинство его приверженцевъ можетъ, не колеблясь, соединиться вокругъ него. Тогда люди дѣйствія съ отчаяніемъ воздѣваютъ руки къ небу и кричатъ, что все потеряно. Да, все потеряно для нихъ; но за то все выиграно для страны".
  
   При увѣренности, что насъ ведетъ самъ прогрессъ, разумѣется, отчаяніе ни въ какомъ случаѣ не позволительно, и ни въ какомъ случаѣ ничего не потеряно.
  
   "Да",-- пишетъ далѣе Александръ Дюма,-- "я понимаю, что виновники римской революціи, гг. Марини, Саффи, Стербини, съ прискорбіемъ видѣли, какъ власть ускользнула изъ ихъ рукъ и лишила ихъ славы окончить начатое ими дѣло. Но, по нашему мнѣнію, здѣсь-то и видѣнъ прогрессъ. Если бы Пій IX, изгнанный изъ Рима, не возвратился туда, то въ глазахъ всей католической Европы онъ былъ бы мученикомъ, насильно свергнутымъ съ папскаго престола подобно Пію VI. Его доблестныя начинанія при вступленіи на престолъ были бы зачтены ему, какъ права на соотвѣтствующія реформы, для осуществленія которыхъ ему не дали времени; онъ былъ бы агнцемъ, закланнымъ на жертвенникѣ революціи!"
  
   Но этого не было. Папа не украсился ролью жертвы и мученика и успѣлъ скомпрометировать себя послѣдующими дѣйствіями. И такъ, все было въ лучшему! Все будетъ къ лучшему и впередъ, увѣряетъ Александръ Дюма, и все оттого) что дѣломъ заправляетъ прогрессъ.
  
   "Преподложите, что римлянамъ окончательно надоѣсть панская власть и они захотятъ, во что бы то ни стало, сдѣлаться свободными. Римляне, сдѣлавшись свободными, какъ мы стали свободны послѣ 1830 и послѣ 1848 годовъ, подадутъ голосъ за присоединеніе Рима въ Италіи, а Италія подастъ голосъ за перенесеніе столицы въ Римъ. Кѣмъ все это будетъ сдѣлано? Прогрессомъ".
  
   Но можно-ли навѣрное думать, что эти веселыя предположенія сбудутся? Дюма предвидѣлъ это возраженіе и говоритъ:
  
   "Если, напротивъ, римляне не возмутятся противъ арміи наемниковъ, которую Пій IX или его преемникъ соберутъ вокругъ Ватикана, то это будетъ значить, что римскій народъ доволенъ, кто его политическое воспитаніе еще не кончено, что онъ недостоинъ стоять во главѣ новаго итальянскаго королевства".
  
   Что же нужно дѣлать при такихъ печальныхъ обстоятельствахъ?
  
   "Въ такомъ случаѣ нужно будетъ ждать, пока пробьетъ часъ прогресса".
  
   Дѣйствительно, подъ управленіемъ прогресса, этого безоружнаго титана, ничего больше не остается какъ ждать. Онъ все сдѣлаетъ, безъ него ничего не подѣлаешь. Въ этомъ смыслѣ Александръ Дюма заключаетъ свою статью предсказаніемъ относительно партіи дѣйствія.
  
   "Партія дѣйствія",-- говоритъ онъ,-- "при каждомъ паденіи министерства думаетъ, что она приближается въ власти, которая, однакожъ, что бы эта партія не дѣлала, не достанется ей въ руки до тѣхъ поръ, пока настанетъ день, въ который прогрессъ скажетъ: "Теперь ваша очередь!"
  
   Вотъ мнѣнія Александра Дюма, о которыхъ газета "Голосъ" говоритъ, что они не лишены занимательности и что во всякомъ случаѣ нельзя имъ отказать въ оригинальности. Они дѣйствительно очень занимательны, именно какъ чрезвычайно наивное и голое выраженіе ходячихъ мнѣній о прогрессѣ. Чего не ждутъ отъ прогресса! Какихъ надеждъ на него не возлагаютъ! Притомъ, многіе совершенно свыклись съ тою мыслью, что прогрессъ идетъ самъ собою, какъ будто онъ въ самомъ, дѣлѣ какое-то живое существо, заправляющее дѣлами людей.
   Отсюда цѣлый рядъ заблужденій. Все новое считается прекраснымъ; все старое считается никуда негоднымъ, отжившимъ. Послѣдняя книжка признается умнѣе всѣхъ, которыя было до нея. Всякое движеніе, какое бы ни обнаружилось, считается движеніемъ впередъ; всякая перемѣна есть перемѣна къ лучшему.
  

Кто виноватъ?

   Актеръ П. В. Васильевъ, какъ уже извѣстно читателямъ "Эпохи", получилъ отставку. Каковы бы ни были причины, по которымъ это случилось, для почитателей его удивительнаго таланта его удаленіе со сцены есть фактъ весьма прискорбный. А этихъ почитателей, какъ намъ достовѣрно извѣстно, весьма много въ Петербургѣ; къ этимъ почитателямъ, какъ намъ совершенно извѣстно, принадлежатъ самые лучшіе- поклонники сценическаго искусства, самые ревностные его любители, цѣнители и судьи.
   И что же? Печальный случай подаетъ нѣкоторымъ поводъ оскорблять и Васильева, какъ актера, и его почитателей за ихъ любовь къ его таланту! Въ "Русскомъ Инвалидѣ", газетѣ, имѣющей у себя цѣлый полкъ фельетонистовъ, но, какъ всѣмъ извѣстно, отличающейся хорошими передовыми статьями и никуда негодными фельетонами, мы нашли (No 265) въ фельетонѣ, подписанномъ буквою W, весьма горячую и нескладную выходку противъ Васильева и его почитателей. Приводимъ ее вполнѣ, съ необходимыми примѣчаніями.
  
   Г. Васильевъ 2-й окончательно оставилъ нашу сцену и на его мѣсто будетъ ангажированъ, какъ мы слышали, одинъ даровитый провинціальный комикъ (пріятное извѣстіе! Намъ, очевидно, хотятъ замѣнитъ В. Это такъ легко!)" Мнѣніе наше о покидающемъ насъ артистѣ мы уже высказали и потому, казалось бы, возвращаться къ этому предмету болѣе не зачѣмъ (сошелъ со сцены, такъ и не зачѣмъ говорить? Какое уваженіе къ артистамъ вообще! Но не всѣ же такъ смотрятъ.О Васильевѣ долго еще будетъ говорить въ Пербургѣ, и не видя его на сценѣ); но такъ какъ нѣкоторые изъ слишкомъ ревностныхъ друзей г. Васильева (что за намекъ? Почему друзей Васильева, а не друзей его таланта, почитателей его искусства? Не хочетъ ли уже сказать г. фельетонистъ, что Васильевъ имѣлъ только личныхъ друзей, а почитателей имѣть не могъ?) старались посѣять въ публикѣ слухъ, что актеръ этотъ сдѣлался жертвою какой-то интриги и недоброжелательства (откуда это? Здѣсь нужны бы положительныя свѣдѣнія; дѣло идетъ о, обозначенномъ всѣми буквами его имени. Что за безцеремонность!), то мы, по долгу справедливости, считаемъ не лишнимъ объявить (кто?) на основаніи самыхъ достовѣрныхъ свѣдѣній (откуда?), что дирекція сдѣлала все отъ нея зависѣвшее, для того, чтобы удержать г. Васильева; но что онъ, по соображеніямъ лично до него касающимся, призналъ за нужное оставить службу и уѣхать изъ Петербурга. (И такъ, г. Васильеву по личнымъ соображеніямъ захотѣлось оставить службу и уѣхать изъ Петербурга? Какой, однако, смѣлый г. фельетонистъ! Онъ говоритъ не только за дирекцію, что еще понятно, но и за самаго г. Васильева! Онъ знаетъ его личныя соображенія! На это мы могли бы объявить, на основаніи самыхъ достовѣрныхъ свѣдѣній, что у г. Васильева никакихъ личныхъ соображеній оставлять службу и уѣзжать изъ Петербурга не было; но мы лучше ничего не будемъ объявлять, а станемъ разбирать то, что дѣлается и говорится публично). Такимъ образомъ, винить дирекцію въ настоящемъ случаѣ было бы крайне несправедливо и неразсудительно. (Положимъ, такъ; вамъ видно лучше знать!). Но друзья, о которыхъ съ горечью отозвался нѣкогда Пушкинъ (какъ кстати!), до того увлекаются своимъ фанатизмомъ (т. е. любовью къ сценѣ и къ таланту актера? Объ этомъ-то и говорилъ Пушкинъ?), что стараются выместить свою досаду (досаду! Глубокое огорченіе отъ потери удивительнаго артиста -- досада!) на комъ бы то на было, не разбирая: кто правъ, кто виноватъ (а вотъ посмотримъ!). Вотъ почему, не довольствуясь газетными статьями (это все друзья-то писали?), въ которыхъ г. Васильевъ выставляется актеромъ совершенно незамѣнимымъ (по мнѣнію г. фельетониста, очевивидно, замѣнитъ одного артиста другимъ ничего не стоитъ; они у него точно пѣшки или простые солдаты, которыхъ можно поставить одного вмѣсто другаго. Каково уваженіе къ художественнымъ талантамъ! Да если бы у г. Васильева была даже сотая доля его настоящаго таланта, то и тогда нужно было бы подумать и подумать -- кѣмъ-бы ею замѣнить. Замѣнить! точно старыя колоши новыми! Г. фельетонистъ не догадывается, что всякій истинный талантъ незамѣнимъ и ему кажется дерзостію такая въ сущности скромная похвала!), ярые приверженцы этаго артиста (какіе такіе приверженцы? Подкупалъ онъ, что ли? Или, можетъ быть, его родня?) устроили, нѣсколько времени тому назадъ, скандалъ въ театрѣ противъ г. Бурдина за то, что тотъ игралъ одну изъ ролей г. Васильева (ну вотъ и причина! Кому же пріятно видѣть въ любимой роли плохого актера, вмѣсто хорошаго? Положимъ, шиканье дурно, но причина его ясна),-- роль Любима Торцова, которая, однако, постоянно входила въ его репертуаръ (ну что за оговорка! Репертуаръ вѣдь назначаетъ не публика! Вотъ если бы можно было сказать: роль, которую, однако, г. Бурдинъ постоянно игралъ также хорошо, или даже лучше". Васильева,-- тогда другое дѣло, оговорка бы вышла хорошая. Да сказать-то этого или даже намекнуть на это ужь никакъ нельзя). Скандалъ былъ подготовленъ по образцу московскаго (не знаю о чемъ рѣчь): г. Бурдинъ точно также получилъ передъ спектаклемъ безъимянную записку, наполненную нелѣпыми угрозами (въ запискѣ виноватъ тотъ, кто ее писалъ, а не публика), а когда онъ вышелъ на сцену, то былъ встрѣченъ громкимъ шиканьемъ и криками: "Васильева! Васильева!" (Ну что тутъ необъяснимаго? Публика или ожидала увидѣть Васильева, или же знала, что она его больше не увидитъ, и видъ г. Бурдина напомнилъ ей это печальное обстоятельство. Понятно, почему кричали: "Васильева!". Осудить за это кричавшихъ, значитъ осудить ихъ за самое естественное выраженіе любви къ артисту. А что значило шиканье? Въ обыкновенныхъ случаяхъ шиканье означаетъ желаніе публики заставить молчать актера, слѣдовательно -- прямое осужденіе. Здѣсь же оно и этого не значило; оно значило только: мы предпочитаемъ Васильева мы хотѣли бы лучше слышать Васильева, чѣмъ Бурдина. Шиканье г. Бурдину въ такомъ смыслѣ -- всего менѣе обидно. Г. фельетонистъ, очевидно, хочетъ сказать, что какіе-то друзья г. Васильева считали г. Бурдина виноватымъ, и что они одни шикали ему, какъ будто за то, что онъ выжилъ г. Васильева изъ театра. Но неужели только такъ и можно объяснить дѣло? Будто ужь и просто пожалѣть объ Васильевѣ было невозможно? Будто бы такъ-таки въ цѣлой публикѣ не нашлось ни однаго человѣка, который просто предпочелъ г. Васильева г. Бурдину? Ну не обидно ли г. Васильеву, и всякому его почитателю читать такія вещи?).
   Но такъ какъ нарушителей порядка (оффиціальный слогъ! Точно въ театрѣ порядокъ первое дѣло!) было весьма не много, то спокойствіе было тотчасъ возстановлено (спокойствіе -- въ театрѣ! Ужь не сонъ ли?), а г. Бурдинъ воспользовался первымъ, благопріятнымъ случаемъ для того, чтобы, не выходя изъ своей роли, дать понять публикѣ, что онъ во всемъ этомъ дѣлѣ ни душою, ни тѣломъ не виноватъ: тогда ему начали аплодировать (вотъ эти аплодировавшіе, очевидно, любящіе посторонніе намеки въ игрѣ, достойны нѣкотораго осужденія съ точки зрѣнія искусства), и онъ доигралъ свою роль безъ всякой помѣхи (т. е. въ совершенномъ порядкѣ и при полномъ спокойствіи?).
   Послѣ такого утѣшительнаго исхода этого скандала, подобныя дикія выходки мнимыхъ любителей искусства (и такъ, почитатели Васильева -- только мнимые любители искусства -- хорошо!), безъ сомнѣнія, уже болѣе не повторятся (?). Нельзя не порадоваться тому, что у насъ заглушили ихъ, такъ сказать, въ зародышѣ (чемъ это такая сильная радость?): если дать волю охотникамъ до скандаловъ, то безъ нихъ не обойдется положительно ни одинъ спектакль (какъ будто каждый спектакль публика будетъ вспоминать утрату такою артиста, какъ Васильевъ!), уже по той простой причинѣ, что нѣтъ на свѣтѣ актера, который бы нравился рѣшительно всѣмъ. (Ну такъ чтожъ изъ этого? Молчатъ что-ли всѣмъ?). У насъ напримѣръ, г. Самойловъ давно уже признанъ первымъ актеромъ, а между тѣмъ и у него есть недоброжелатели, не говоря уже о завистникахъ, имя которымъ -- легіонъ. (Это правда; но опятъ таки -- что же тутъ дѣлать? Бываетъ вѣдь еще хуже; бываетъ, что человѣкъ не то что признанъ первымъ актеромъ, на самомъ дѣлѣ первый актеръ въ городѣ, и, однако же, его не признаютъ первымъ, его считаютъ пѣшкою, которую всегда можно замѣнитъ другою пѣшкою; противъ нею пишутъ обидныя статьи; вотъ что бываетъ! А что же дѣлать? Какое средство противъ плохихъ фельетонистовъ? Запретитъ книгипечатаніе что ли?). И такъ, если актеръ -- существо и безъ того уже беззащитное (а именно?), зависящее отъ каприза публики, а нерѣдко и критики (отчего-же отъ каприза? Что касается до публики и критики, то актеръ зависитъ не отъ ихъ каприза, а отъ ихъ вкуса,-- отъ того, насколько они понимаютъ и любятъ искусство, и больше ни отъ чего), будетъ поставленъ въ такое положеніе, что враги безнаказанно станутъ оскорблять его въ виду всей публики (какіе враги? Развѣ одни враги могутъ шикать актеру? Развѣ не можетъ ему шикать сама публика, не питая къ нему никакой личной вражды, а только за плохую игру? Вотъ вѣдь о чемъ слѣдуетъ говорить), то театръ придется, наконецъ, закрыть (съ бездарными актерами?), потому что дѣятели его, не будучи ограждены противъ злаго умысла (въ шиканьи можетъ выражаться только неудовольствіе на дурную игру, или дурную піесу), предпочтутъ заняться дѣломъ болѣе благодарнымъ и, вмѣсто того, чтобы посвящать себя искусству и приносить ему тяжелыя жертвы (а талантъ? про него весьма многознаменательно умалчиваетъ авторъ. Между тѣмъ, безъ таланта, сколько ни посвящай себя искусству и какія жертвы не приноси, все-таки будешь актеромъ ничего незаслуживающимъ...), начнутъ шить сапоги или кроить панталоны (и прекрасно!), такъ какъ дѣло это, по крайней мѣрѣ, безопасное и, тотъ, кто исполняетъ его дурно, рискуетъ только тѣмъ, что лишится заказовъ"...
   Въ послѣднихъ своихъ строкахъ авторъ замѣчательно "близко подходитъ къ истинѣ, хоти самъ, очевидно, считаетъ ихъ сильнѣйшимъ аргументомъ въ свою пользу. Въ самомъ дѣлѣ, не лучше ли плохимъ актерамъ шить сапоги или кроить панталоны, чѣмъ браться за такое трудное и опасное дѣло, какъ лицедѣйство? Что касается до его опасности, то мы, признаемся, очень бы желали, чтобы она не только не уменьшилась, а, напротивъ того, во сто разъ увеличилась. Чѣмъ ревностнѣе будетъ слѣдить за театромъ публика, чѣмъ больше у нея будетъ любви и вкуса къ этому дѣлу, тѣмъ опаснѣе будетъ плохимъ актерамъ, и тѣмъ лучше, разумѣется, хорошимъ. А то иногда случается совершенно наоборотъ: хорошимъ худо, а плохимъ безопасно, даже гораздо безопаснѣе, чѣмъ если бы они шили сапоги или кроили брюки.
   Читатель замѣтитъ, что я не касался фактовъ; я не былъ на представленіи, о которомъ идетъ рѣчь, и вообще не берусь излагать всего дѣла, по которому мы лишились Васильева, такъ какъ едва ли можно изложить это дѣло вполнѣ ясно для читателей.
   Но фельетонъ, который я привелъ, мнѣ кажется, ясенъ самъ собою, краснорѣчиво говоритъ самъ противъ себя. Публика лишилась любимаго актера, а "Русскій Инвалидъ" ее обвиняетъ -- зачѣмъ она сердится, зачѣмъ не довольствуется тѣми актерами, которые остаются. Ея любовь къ артисту называютъ фанатизмомъ, дружескимъ пристрастіемъ, капризомъ.
   Мы сами, пожалуй, не станемъ-стоять за шиканье; но если оно уже случилось, то объяснять его непремѣнно низкими причинами, злымъ умысломъ, врагами -- очень странно.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru