Страхов Николай Николаевич
Заметки летописца

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Свалка авторитетов
    Смелое мнение о "Космосе" Гумбольдта
    Что такое семинаристы?
    Нечто о легкомыслие
    Беспрерывные открытия
    Славянофилы победили


   Н. Страховъ. Изъ исторіи литературнаго нигилизма. 1861--1865.
   С.-Петербургъ. Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская ул., No 16. 1890.
  

ЗАМѢТКИ ЛѢТОПИСЦА.

  

Эпоха, 1864, Іюнь.

  
   Свалка авторитетовъ
   Смѣлое мнѣніе о "Космосѣ" Гумбольдта
   Что такое семинаристы?
   Нѣчто о легкомысліе
   Безпрерывныя открытія
   Славянофилы побѣдили
  

Свалка авторитетовъ.

   Въ Голосѣ (No 171) г-жа Евгенія Туръ сдѣлала слѣдующій отзывъ о книгѣ Ренана (Vie de Iesus):
  
   "Мы считаемъ книгу Ренана книгою, неимѣющею особыхъ достоинствъ, и незаслуживающею того шума, который она надѣлала при своемъ появленіи. По нашему мнѣнію, это очень посредственный романъ, и ничуть не ученая книга. Богъ вѣсть, для какой цѣли она написана и какой цѣли она достигла. Успѣхъ ея, главнымъ образомъ, состоитъ въ томъ, что ее раскупили нарасхватъ. Но и за это авторъ долженъ быть благодаренъ не поразительнымъ достоинствамъ своего произведенія, а безтактности и нерасчетливости своихъ враговъ".
  
   Въ этомъ строгомъ отзывѣ невольно останавливаютъ на себѣ вниманіе слова: Богъ вѣсть, для какой цѣли она написана и какой цѣли она достигла.
   Г-жа Евгенія Туръ, очевидно, намекаетъ, что книга Ренана произвела вредное дѣйствіе, безъ сомнѣнія въ томъ смыслѣ, что она едва ли разъяснила истину, а скорѣе пожалуй, затемнила ее. Охотно можно согласиться съ этимъ.
   Мы никакъ не думаемъ, однако же, чтобы Ренанъ былъ не правъ именно въ томъ, въ чемъ считаетъ его неправымъ г-жа Евгенія Туръ. Скорѣе мы держимся противнаго мнѣнія. Если книга Ренана написана безъ всякой предвзятой мысли, безъ преднамѣренной задачи -- угодить извѣстному направленію, то можно навѣрное сказать, что она никому неугодитъ. Вотъ откуда мы объясняемъ себѣ и неудовольствіе г-жи Евгеніи Туръ.
   Не нужно особенной проницательности для того, чтобы предсказать, что вообще все, что пишетъ Ренанъ, всѣ его взгляды и пріемы не придутся у насъ по вкусу никому, ни нашимъ отсталымъ, ни нашимъ передовымъ.
   Передъ нами уже есть факты. Читатели, конечно, прочли въ прошлой книжкѣ "Эпохи" статью Ренана о высшемъ обученіи во Франціи. Эта самая статья напечатана въ журналѣ " Заграничный Вѣстникъ" (No 4).
   Въ краткомъ предисловіи редакція объявляетъ, что, какъ часто случаюсь съ этимъ замѣчательнымъ писателемъ, и въ этой статьѣ встрѣчаемъ поразительно вѣрныя мысли рядомъ съ самыми странными парадоксами. Затѣмъ редакція снабдила статью многочисленными примѣчаніями, въ которыхъ старается опровергнуть эти странные парадоксы.
   Изъ опроверженій укажемъ на два особенно выдающіяся. Одно относится къ Вольтеру, другое къ Маколею.
   Ренанъ упомянулъ о маломъ научномъ значеніи Вольтера. Объ этомъ маломъ значеніи читатели могутъ найти не мало свидѣтельствъ; объ немъ говоритъ даже Гейне, который, не смотря на все свое легкомысліе, невольно бросаетъ свои граціозныя кривлянья, свою иронію и напыщенность, какъ скоро дѣло зайдетъ о величіи нѣмецкой науки. Тутъ онъ почти искрененъ. Тѣмъ не менѣе, "Заграничный Вѣстникъ" счелъ нужнымъ заступиться за Вольтера. Ренанъ говоритъ о Вольтерѣ: онъ не понималъ ни Библіи, ни Гомера, ни греческаго искусства, ни древнихъ религій, ни христіанства, ни среднихъ вѣковъ. Въ области мысли онъ не многому можетъ научитъ. Онъ былъ внѣ традицій высшей; отъ него не вышло никакого дѣйствительно плодотворнаго ряда изысканій и трудовъ. Вольтеръ не образовалъ школу. Я вижу, что идетъ отъ Декарта, отъ Ньютона, отъ Канта, отъ Нибура, отъ Гумбольдтовъ; но не вижу ничего, что бы шло отъ Вольтера.
   Приговоръ тяжелый, и притомъ отличающійся тою тонкой отчетливостію, которой такъ много у Ренана. Что же возражаетъ противъ него "Заграничный Вѣстникъ"? Для того, чтобы опровергнуть Ренана, слѣдовало бы доказать, напримѣръ, что Вольтеръ образовалъ школу, что отъ него идетъ рядъ трудовъ и изысканій, или же то, что онъ понималъ или Библію, или греческое искусство, или древнія религіи, или христіанство, или средніе вѣка. Иначе, что же это за историкъ? Но "Заграничный Вѣстникъ" и не думаетъ объ этомъ и, слѣдовательно, оставляетъ въ полной силѣ обвиненіе Ренана. А возражаетъ онъ такъ:
  
   "Это возмутительная несправедливость относительно одного изъ славнѣйшихъ французскихъ дѣятелей. Мы совершенно оставляемъ въ сторонѣ жизненное и публицистическое вліяніе Вольтера, его борьбу съ суевѣріемъ и невѣжествомъ, длившуюся всю жизнь. Это достоинство признается за Вольтеромъ всѣми мыслящими людьми; оно признается и Ренаномъ. Сказавъ о немъ: "nous vivons de ce qu'il а fondé" (мы живемъ тѣмъ, что имъ основано), Ренанъ самъ опровергъ уже частію то, что сказалъ впослѣдствіи: будто Вольтеръ не оставилъ послѣ себя школы. (Да вѣдь Ренанъ говоритъ объ области мысли, о настоящей школѣ, а по "Заграничному Вѣстнику" выходитъ, что какіе нибудь иновѣрцы, пользующіеся, положимъ по милости Вольтера, терпимостію во Франціи, составляютъ школу Вольтера!). Но мы говоримъ именно о той сферѣ, которая составляетъ исключительный предметъ изслѣдованій Ренана -- объ исторіи. Ни въ одной сферѣ своихъ твореній Вольтеръ не оставилъ такихъ неизгладимыхъ слѣдовъ, какъ именно здѣсь. Онъ первый взглянулъ на исторію, какъ на жизнь человѣчества, подчиненную естественнымъ законамъ,-- какъ на жизнь массъ, въ которыхъ личности государей, министровъ, полководцевъ исчезаютъ какъ незамѣтныя единицы, а битвы и торжества составляютъ ничтожныя явленія въ общей картинѣ. Онъ выбросилъ миѳъ изъ исторіи, потрясъ авторитетъ древнихъ разсказчиковъ, внесъ въ исторію критику, которая очистила мѣсто для возсозданія исторіи въ XIX вѣкѣ. Онъ явился предшественникомъ Нибура въ римской-исторіи (жаль, что Нибуръ ничего объ этомъ не зналъ?), однимъ изъ самыхъ свѣтлыхъ дѣятелей въ очищеніи исторіи семитическаго востока отъ хлама, ее загромождавшаго, и, безъ него, самые труды Ренана на его спеціальномъ поприщѣ были бы невозможны".
  
   Вотъ похвала, которая, что называется, хуже порицанія. Внимательный читатель, прочитавши ее, сейчасъ скажетъ: теперь ясно, что Ренанъ правъ; какъ видно, Вольтеръ дѣйствительно не понималъ ни Библіи, ни Гомера, ни греческаго искусства, ни христіанства, ни среднихъ вѣковъ. Въ самомъ дѣлѣ, онъ видѣлъ въ миѳахъ какой-то хламъ и занимался тѣмъ, что выбрасывалъ этотъ хламъ за окошко, чтобы хорошенько расчиститъ мѣсто. Понятно, что съ такими пріемами далеко уйдти нельзя, и что Гомеръ, напримѣръ, такъ цѣликомъ и долженъ былъ отправиться въ помойную яму. Точно такъ же, взглядъ, что личности исчезаютъ въ массахъ какъ незамѣтныя единицы, есть, очевидно, взглядъ глубоко анти-историческій, съ которымъ трудно что нибудь понять въ исторіи.
   "Заграничный Вѣстникъ" не ограничился собственными похвалами; для подтвержденія ихъ онъ счелъ весьма полезнымъ опереться на могущественный авторитетъ, на Бокля. Странно! Если Вольтеръ самъ не можетъ спастись, то почему думать, что Бокль его спасетъ? Вотъ эта ссылка:
  
   "Если можетъ быть и слишкомъ сильно выраженіе Бокля, что Вольтеръ "величайшій изъ историковъ, которыхъ произвела Европа", то едва ли кто яснѣе Бокля понялъ значеніе Вольтера, какъ историка. Мы совѣтуемъ читателю для лучшаго пониманія ошибочности мнѣнія Ренана прочетъ снова стр. 593--611 перваго тома Бокля (въ перев. Бестужева-Рюмина)".
  
   Плохая ссылка! Уже самая восторженность отзыва Бокля о Вольтерѣ невольно наводить на подозрѣнія. По этому отзыву, даже не читая Бокля, можно заключить, что этотъ писатель должно быть точно также не понималъ ни Библіи, ни Гомера, ни греческаго искусства, ни древнихъ религій, ни христіанства, ни среднихъ вѣковъ. Тогда не мудрено, что Вольтеръ показался ему величайшимъ изъ историковъ Европы.
   И это въ самомъ дѣлѣ такъ. Вотъ, напримѣръ, какъ хвалитъ Бокль взглядъ Вольтера на средніе вѣка.
  
   "Въ сочиненіи его средніе вѣка впервые представлены тѣмъ, чѣмъ они дѣйствительно были: періодомъ невѣжества, звѣрства и разврата; періодомъ, когда оскорбленія оставались не вознаграждаемыми, преступленія не наказываемыми и суевѣрія не порицаемыми". (Бокль, т. I, стр. 605).
  
   Не забудьте, что это полная характеристика, что она приписывается Вольтеру, какъ его созданіе, и вмѣняется ему въ честь. Не ясно ли, однакоже, что подобная характеристика ровно ничего не характеризуетъ? Развѣ не во всѣ времена случалось, что оскорбленія остаются не вознаграждаемыми, преступленія не наказываемыми и суевѣрія не порицаемыми? Положимъ, что средніе вѣка были въ этомъ отношеніи очень темнымъ временемъ; но внутренней жизни ихъ, той силы, которая двигала тогда человѣчествомъ, очевидно, Вольтеръ не понималъ, а Бокль ни чѣмъ инымъ не восхищается, какъ этимъ непониманіемъ.
   Вообще, изложеніе дѣятельности Вольтера, какъ историка, у Бокля очень слабо. Изъ этого изложенія ясно видно, что у Вольтера не было плодотворныхъ мыслей, не было взгляда и метода, который бы могъ породить рядъ изысканій и трудовъ. Если теперь у Вольтера являются какъ будто запоздалые продолжатели, напр., Бокль, то это ничего не значитъ. Это значитъ только то, что Бокль отыскалъ себѣ въ прошедшемъ единомышленника, а вовсе не то, что Вольтеръ породилъ себѣ въ настоящее время послѣдователя. Les beaux esprits se rencontrent.
   Повторяю, очень странно, что противъ Ренана выставляется Бокль. Любопытно было бы знать, что сказалъ бы о Боклѣ самъ Ренанъ? Вѣроятно, его отзывъ очень бы походилъ на то, что онъ говоритъ о Маколеѣ. А о Маколеѣ онъ говоритъ такъ:
  
   "Однажды я вздумалъ читать Маколея. Эти рѣзкіе приговоры, эта манера не любить своихъ враговъ, эти явно признаваемые предразсудки, этотъ недостатокъ безпристрастія, это отсутствіе способности понимать противныя вещи, этотъ либерализмъ, не составляющій широты ума, это христіанство, столь мало христіанское,-- все это возмутило меня. Таковъ бѣдный родъ человѣческій, что для него нужны узкіе умы".
  
   Опять тяжелый и, въ то же время, тонко очерченный приговоръ. Противъ него "Заграничный Вѣстникъ" также вооружается, впрочемъ, въ общихъ словахъ. Эти слова стоятъ полнаго вниманія:
  
   "Если Ренанъ",-- говоритъ "З. В.",-- "привыкъ наиболѣе обращаться съ исторіей эпохъ столь отдаленныхъ, что къ нимъ изслѣдователь не можетъ относиться иначе, какъ равнодушно, то совсѣмъ другія условія существуютъ для исторіи ближайшаго времени. Здѣсь безучастіе къ борьбѣ партій невозможно, и все, чего можно требовать отъ историка, это -- стать въ ряды передовой партіи и справедливо относиться къ ея врагамъ".
  
  
   Предписаніе весьма строгое и положительное. И такъ, исторія бываетъ двухъ родовъ: исторія эпохъ отдаленныхъ и исторія эпохъ ближайшихъ. Въ первой историкъ можетъ быть совершенно равнодушенъ въ предмету, о которомъ говоритъ; даже болѣе, сказано, что онъ и не можетъ къ нему относиться иначе какъ равнодушно. Во второй исторіи равнодушіе воспрещается: историкъ обязанъ быть парціаленъ, именно долженъ стать въ ряды передовой партіи.
   Бѣдные историки! Что если случится, что иной изъ нихъ не остается равнодушнымъ въ отдаленнымъ эпохамъ? Что если, наоборотъ, онъ почувствуетъ нѣкоторое равнодушіе въ передовой партіи, въ которую ему приказывается стать? И то еще вопросъ, какъ онъ найдетъ передовую партію? Нужно наводить хорошія справки, а не то очень легко попасть въ просакъ; въ самомъ дѣлѣ, мало ли людей воображаютъ, что идутъ впередъ, тогда какъ въ сущности они тянутъ назадъ? Конечно, всего-бы лучше было руководиться своимъ умомъ и сердцемъ, воспитывать въ себѣ безпристрастіе, которое вовсе не есть равнодушіе, которое не исключаетъ страсти, а исключаетъ только пристрастія... Но все это запрещено, строжайше запрещено!
  

Смѣлое мнѣніе о Космосѣ" Гумбольдта.

   Кстати объ авторитетахъ. Въ настоящую минуту выходитъ переводъ натурфилософіи Гегеля на французскій языкъ (Philosophie de la nature de Hegel, traduite pour la première fois et accompagnée d'une introduction et d'un commentaire perpétuel, par A. Véra). Вышелъ только первый томъ. Переводчикъ итальянецъ, профессоръ философіи въ Неаполитанскомъ университетѣ, послѣдователь Гегеля, написавшій въ его духѣ многія сочиненія на латинскомъ, англійскомъ, французскомъ и итальянскомъ языкахъ. Нѣсколько лѣтъ назадъ онъ перевелъ на французскій языкъ также "Логику" Гегеля. Въ большомъ введеніи къ своему новому переводу, онъ, между прочимъ, весьма рѣзко высказываетъ свое мнѣніе о "Космосѣ" Гумбольдта. Это мнѣніе, надѣюсь, поинтересуетъ читателя, если не по причинѣ Гегеля, о значеніи котораго идетъ у автора дѣло, то по причинѣ Гумбольдта, авторитетъ котораго неизмѣримъ.
   "Намъ кажется",-- пишетъ Вера,-- что Гегеля, представляющая первую дѣйствительную систематизацію природы, должна бы была больше привлечь вниманіе не только философовъ, но и физиковъ, хотя бы для того, чтобы ее разобрать и оспорить, если не для того, чтобы ею воспользоваться. И да позволено намъ будетъ въ этомъ отношеніи сблизить твореніе Гегеля съ книгою, которая въ послѣднее время надѣлала столько шуму: именно съ Космосомъ Гумбольдта. Мы не удивляемся тому, что столько шуму было поднято изъ-за творенія Гумбольдта, тогда какъ твореніе Гегеля до сихъ поръ остается почти неизвѣстнымъ. Таковъ слишкомъ обыкновенный ходъ вещей, и по этому случаю мы готовы повторить изрѣченіе Бакона, что тѣла легкія плаваютъ на поверхности, тогда какъ тѣла болѣе плотныя и твердыя падаютъ въ глубину. Мы не удивляемся этому, но мы на это жалуемся^ и мы въ- особенности сожалѣемъ, что въ Германіи не раздалось голосовъ, которые бы протестовали, сдѣлавши это самое сближеніе и высказавши замѣчанія, естественно внушенныя намъ этимъ сближеніемъ. Посмотримъ. Во-первыхъ, мы всегда были убѣждены, что самая идея Космоса была внушена Гумбольдту философіею Шеллинга и Гегеля; и это мнѣніе въ особенности возбуждается тѣмъ, что въ книгѣ Гумбольдта оба эти философа блистаютъ своимъ отсутствіемъ. Гумбольдтъ вовсе не упоминаетъ объ нихъ, или точнѣе, онъ упоминаетъ объ нихъ разъ или два, но приводитъ изъ нихъ мѣста незначительныя, не имѣющія даже отношенія къ натурфилософіи. Между тѣмъ, развѣ можно предположить, что І'умбольдтъ не зналъ трудовъ этихъ двухъ философовъ въ этой части науки? Намъ скажутъ, можетъ быть, что Гумбольдтъ не имѣлъ симпатіи къ спекулятивной физикѣ. Положимъ; но если такъ, зачѣмъ же онъ толкуетъ намъ, напримѣръ, о пиѳагорейцахъ и Тимеѣ Платона? Если существуетъ спекулятивная физика, то, конечно, это она и есть. И такъ, если онъ говорилъ о пиѳагорейцахъ, о Платонѣ и о другихъ спекулятивныхъ физикахъ, и, въ тоже время, хранилъ молчаніе относительно своихъ двухъ великихъ соотечественниковъ, то скорѣе не потому ли, что люди вообще щедры относительно мертвыхъ, а относительно живыхъ соблюдаютъ свои расчеты? Пусть судитъ читатель. Далѣе, признаемся, самое заглавіе книги вамъ не нравится и мы предпочитаемъ названіе натурфилософіи, какъ болѣе простое и правильное. Противъ слова "космосъ" насъ вооружаетъ, во-первыхъ, то, что оно слишкомъ притязательно, во-вторыхъ, что оно ни въ какомъ смыслѣ не точно; ибо, если Гумбольдъ, заимствовавъ это слово отъ пиѳагорейцевъ, имѣлъ въ мысли употреблять его въ томъ же смыслѣ, въ какомъ его употребляли эти философы, то дѣло нисколько не соотвѣтствуетъ слову. И въ самомъ дѣлѣ, подъ космосомъ пиѳагорейцы разумѣли всеобщность вещей, т. е. не только физику, но и метафизику, мораль, политику и пр. А эти науки не входятъ въ планъ Гумбольдта. Если, съ другой стороны, нужно разумѣть это слово ~ въ болѣе ограниченномъ смыслѣ, то есть въ смыслѣ систематическаго построенія науки о природѣ, то и въ этомъ смыслѣ тоже нѣтъ соотвѣтствія между словомъ и самымъ дѣломъ; -ибо твореніе Гумбольдта не есть система. Въ самомъ дѣлѣ, что такое Космосъ? Это богатая, разнообразная и оживленная картина природы, украшенная обширными познаніями эрудиціи. Это достоинство мы первые готовы признать. Это не мало, скажутъ намъ. Да, это много, если держаться на точкѣ зрѣнія изложенія и искусства. Но совершенно другое выходитъ дѣло, если мы станемъ судить съ точки зрѣнія строго научной, то есть, по нашему мнѣнію, съ настоящей точки зрѣнія, на которую слѣдуетъ становиться, когда мы судимъ о научномъ твореніи. И вотъ, разсматриваемый съ этой стороны, Космосъ не представляетъ ни оригинальности, ни глубины. Если бы отъ насъ потребовали его опредѣленія, мы сказали бы, что это книга, которая не можетъ удовлетворить, ни людей свѣдущихъ, ни людей несвѣдущихъ. Она не можетъ удовлетворить, хотимъ мы сказать, тѣхъ, которые близко знакомы съ предметами, въ ней трактуемыми, ибо она имъ представляетъ въ нѣкоторомъ смыслѣ только элементы науки. Она точно также не можетъ удовлетворить и тѣхъ, которые чужды этимъ предметамъ, потому что въ ней нѣтъ подробностей и развитій, необходимыхъ для непосвященныхъ. Такимъ образомъ, "Космосъ", по нашему мнѣнію, представляетъ не болѣе, какъ нѣчто въ родѣ справочной книги или Book of reference, какъ говорятъ англичане, то есть книги, которая содержитъ полезныя указанія, и въ которой весьма удобно бываетъ обратиться за справками. Такой приговоръ можетъ показаться строгимъ. Если мы ошибаемся, пусть намъ скажутъ и пусть намъ докажутъ".
   Вотъ строгое сужденіе, съ которымъ, однако же, трудно не согласиться. Самъ Гумбольдтъ хорошо чувствовалъ, что идея его "Космоса" до тѣхъ поръ будетъ шатка и неопредѣленна, пока не будетъ поставлена въ отчетливыя и ясныя отношенія къ идеѣ натурфилософіи. Гумбольдтъ и старался сдѣлать это, но едва ли можно остаться довольнымъ тѣмъ, какъ онъ разрѣшилъ эту задачу. Вотъ, напримѣръ, что онъ говоритъ:
  
   "То, что я называю физическимъ міроописаніемъ (т. е. Космосъ), не имѣетъ никакихъ притязаній на степень нѣкоторой раціональной науки о природѣ; оно есть мыслящее созерцаніе опытомъ данныхъ явленій, какъ нѣкотораго цѣлаго. Только съ такимъ ограниченіемъ оно и могло (при совершенно объективномъ направленіи моего ума) войти въ число стремленій, исключительно наполнявшихъ мое долгое научное поприще. Я не отваживаюсь вступать на поле, которое мнѣ чуждо и, быть можетъ, обработывается другими съ большимъ успѣхомъ". ("Kosm.", Bd. I. S. 34).
  
   Въ этихъ словахъ, конечно, много скромности, но скромность не помогаетъ, какъ скоро не достаетъ твердой и ясной мысли. И въ самомъ дѣлѣ, черезъ нѣсколько страницъ Гумбольдтъ, заговоривъ о томъ же предметѣ, уже явно выходитъ изъ границъ скромности. Вотъ какъ онъ разсуждаетъ о той раціональной наукѣ о природѣ, на степень которой "Космосъ" не имѣетъ никакихъ притязаній.
  
   "Мы еще очень далеки отъ той минуты, когда было бы возможно сосредоточить всѣ наши чувственныя воззрѣнія въ единство понятія о природѣ. Позволительно сомнѣваться, приблизится ли когда нибудь эта минута. Сложность задачи и неизмѣримость Космоса почти дѣлаютъ тщетною надежду на это. Но если цѣлое намъ и недоступно, то, однако же, частное рѣшеніе задачи, стремленіе къ пониманію явленій остается высочайшею и вѣчною задачею всякаго изслѣдованія природы. Оставаясь вѣрнымъ характеру моихъ прежнихъ сочиненій, равно и роду моихъ занятій, которыя были посвящены опытамъ, измѣреніямъ, дознанію фактовъ, я ограничиваюсь и въ этой книгѣ эмпирическимъ созерцаніемъ. Оно есть единственная почва, на которой я умѣю стоять и двигаться съ нѣкоторой твердостію. Такое изложеніе эмпирической науки, или, скорѣе, нѣкотораго аггрегата познаній, не исключаетъ группированія результатовъ по руководящимъ идеямъ, обобщенія частностей, постояннаго изысканія эмпирическихъ законовъ природы. Конечно, мыслящее познаніе, раціональное пониманіе мірозданія представляли бы еще болѣе возвышенную цѣль. Я далекъ отъ того, чтобы стремленія, въ которыхъ самъ не пробовалъ участвовать, порицать только потому, что результаты ихъ до сихъ поръ оставались сомнительными. Вслѣдствіе многоразличнаго превратнаго пониманія, и совершенно несогласно съ цѣлью и указаніемъ глубокомысленныхъ и могущественныхъ мыслителей, снова пробудившихъ эти уже свойственныя древнему міру стремленія, натурфилософскія системы нѣкоторое время грозили въ нашемъ отечествѣ отвлечь умы отъ серіознаго и стоящаго въ такомъ близкомъ сродствѣ съ матеріальнымъ благосостояніемъ государствъ -- изученія математическихъ и физическихъ наукъ. Отуманивающая мечта достигнутаго обладанія, особенный, странно-символизирующій языкъ, схематизмъ болѣе узкій, чѣмъ какой когда либо налагали на человѣчество средніе вѣка,-- вотъ чѣмъ были обозначены, при юношескомъ злоупотребленіи благородныхъ силъ, радостныя и короткія сатурналіи чисто идеальнаго познанія природы. Я повторяю выраженіе: злоупотребленіе силъ; ибо умы строгіе, одновременно преданные философіи и наблюденію, остались чужды этимъ сатурналіямъ. Совокупность опытныхъ познаній и во всѣхъ частяхъ развитая философія природы (если только такое развитіе когда нибудь достижимо) не могутъ стать въ противорѣчіе, если философія природы, согласно съ своимъ обѣщаніемъ, есть раціональное пониманіе дѣйствительныхъ явленій въ мірозданіи. Если является противорѣчіе, то вина лежитъ или на пустотѣ умозрѣнія, или же на притязаніи эмпиріи, предполагающей, что опытомъ доказано больше, чѣмъ сколько имъ дано на самомъ дѣлѣ".
  
   Вотъ объясненіе, въ которомъ нельзя не видѣть шаткости и неопредѣленности. Гумбольдтъ прямо называетъ свою книгу аггрегатомъ познаній; но въ тоже время не вовсе отказывается отъ нѣкоторой научной связи, отъ руководящихъ идей, отъ обобщенія частностей и т. д. Казалось бы, слѣдовало избрать одно изъ двухъ: если аггрегатъ, то чистый аггрегатъ, механическое скопленіе; если же идеи и обобщенія, то не въ видѣ исключенія, не какъ нѣчто терпимое, а вполнѣ, цѣликомъ, всѣ идеи и обобщенія, къ какимъ способенъ взятый предметъ.
   Относительно натурфилософіи Гумбольдтъ какъ будто отказывается судить; говоритъ, что это поприще ему чуждо, что онъ даже далекъ отъ того, чтобы порицать эти стремленія; но вслѣдъ за тѣмъ судитъ ихъ весьма рѣшительно и порицаетъ весьма рѣзко. Нѣсколько разъ онъ оставляетъ даже нерѣшеннымъ, возможна ли настоящая натурфилософія; но подъ конецъ, несмотря на оговорки и осторожныя фразы, говоритъ о ней, какъ о дѣлѣ существующемъ и превосходно объясняетъ источники противорѣчій между нею и эмпиріею. Всякое противорѣчіе такого рода есть вѣрный признакъ или того, что умозрѣніе пусто, несостоятельно, или того, что эмпирія преувеличиваетъ значеніе опыта, принимаетъ за доказанное то, что не доказано. А вѣдь это что значитъ? Значитъ, что къ опыту прибавляется къ фактамъ присоединятся гипотеза, идея, что нибудь à priori. Слѣдовательно, эмпирики-натуралисты дѣйствуютъ въ этомъ случаѣ также, какъ натурфилософы. Вся разница только въ томъ, что физики, химики и проч. дѣлаютъ это безсознательно, а философы сознаютъ, что они дѣлаютъ. Спрашивается, что же лучше? Вести ли дѣло съ яснымъ сознаніемъ, или же отрекаться и отплевываться отъ всякой философіи, и между тѣмъ безсознательно философствовать?
  

Что такое семинаристы?

   Вопросъ весьма современный, сильно напрашивающійся на вниманіе и вызывающій на размышленіе. Если бы кто усумнился въ этомъ, то я могъ бы отвѣчать, какъ въ комедіи:
  
   Не я сказалъ, другіе говорятъ.
  
   Вотъ, напримѣръ, какъ начинается статья: "Нѣсколько словъ о семинарскомъ образованіи", явившаяся въ No 5 "Русскаго Вѣстника":
  
   "Кто въ послѣдніе годы нѣсколько всматривался въ отношенія общества къ учащемуся юношеству, тотъ, безъ сомнѣнія, замѣтилъ значительную перемѣну въ общественномъ мнѣніи. Въ то время, какъ мода на студентовъ университета такъ долго существовавшая, мало по малу слабѣетъ, семинаристы начинаютъ обращать на себя особенное вниманіе. Семинаристъ, существо до сихъ поръ презрѣнное, самое названіе котораго недавно еще было почто ругательствомъ въ образованномъ кружкѣ, становится предметомъ любопытства, вниманія, наблюденія. Семинаристы вдругъ очутились въ положеніи какой-то доселѣ невиданной зоологической особи, останавливающей на себѣ вниманіе ученыхъ и любопытныхъ".
  
   Въ этихъ словахъ весьма много справедливаго. Прибавлю, что вопросъ поднятъ уже давно; объ немъ толковалось при выходѣ сочиненій Добролюбова; было кое-что сказано, когда поднялось столько споровъ и разговоровъ изъ-за "Отцовъ и дѣтей" Тургенева. Тогда, мы помнимъ, "Русскій Вѣстникъ" поставилъ на видъ читателямъ семинарское происхожденіе Базарова и давалъ этому важное значеніе. Объ семинаристахъ вообще было сказано такъ: "это та волнующаяся среда, которая со всѣхъ сторонъ приливаетъ къ нашему высшему сословію, группируется на его окраинахъ и просачивается въ него со всѣхъ сторонъ".
   Но сколько нибудь правильнаго и яснаго развитія и разъясненія вопроса намъ еще приходится ожидать. Это самое, т. е. существованіе вопроса и отсутствіе его рѣшенія, я и хотѣлъ занести въ свои замѣтки. Статья "Русскаго Вѣстника", изъ которой я сдѣлалъ выписку, содержитъ, къ сожалѣнію, только весьма блѣдныя и мелочныя замѣчанія даже въ отношеніи къ своему особенному предмету, въ семинарскому образованію. Она подписана: Семинаристъ.
   Одинъ изъ знакомыхъ мнѣ семинаристовъ, человѣкъ весьма ярко изображающій собою семинарскій типъ (надобно отдать имъ справедливость: они всѣ ярки, въ какой бы разновидности своего типа они не принадлежали), очень любитъ сравнивать вопросъ о семинаристахъ съ тѣмъ знаменитымъ вопросомъ, который былъ трактованъ Аббатомъ Сіэсомъ въ началѣ французской революціи: что такое третье сословіе? Сіэсъ, какъ извѣстно, рѣшилъ вопросъ такъ: оно есть все! Чѣмъ оно было до сихъ поръ? Ничѣмъ. Чего оно хочетъ? Стать чѣмъ нибудь.
   Такъ точно слѣдуетъ, по мнѣнію моего знакомаго, отвѣчать и на вопросъ: что такое семинаристы?
   Не смотря на совершенную разнородность сравниваемыхъ предметовъ, въ этомъ сравненіи, какъ мнѣ кажется, есть нѣкоторая тонкая мѣткость.
  

Нѣчто о легкомысліи.

   Для того, чтобы писать много, чтобы быть многорѣчивымъ и плодовитымъ, достаточно обладать тѣмъ свойствомъ, которое называется легкомысліемъ. Подъ легкомысліемъ я разумѣю не просто недостатокъ глубокомысліи, а нѣкоторое весьма положительное свойство, своеобразную дѣятельность мысли, именно мышленіе весьма живое и работающее, но находящееся, такъ сказать, въ зачаточномъ состояніи. Человѣка, обладающаго этимъ качествомъ, все занимаетъ, все живо интересуетъ и затрогиваетъ; но, такъ какъ ни одинъ предметъ не можетъ на долго остановить его, такъ какъ онъ не способенъ, остановившись на предметѣ, все больше и больше втягиваться въ него, рыться все дальше и дальше въ глубину, то онъ перебѣгаетъ съ предмета на предметъ, съ одного явленія на другое, и мысль его плодится и дробится безъ конца. Во всякомъ случаѣ, это явленіе свидѣтельствуетъ о дѣятельности мысли, а отнюдь не о ея пустотѣ. Въ подтвержденіе сошлюсь на одно замѣчаніе, которое поразило меня, когда я въ первый разъ его прочиталъ. Нѣкоторый остроумный и глубокій писатель утверждаетъ, что постоянное безпокойство и безпричинная подвижность, которыя свойственны обезьянамъ, доказываютъ, что мыслъ уже стремится въ нихъ пробудиться. Въ самомъ дѣлѣ, другія животныя, будучи совершенно чужды мысли, правильно и неизмѣнно повинуются своимъ внутреннимъ влеченіямъ и потому представляютъ въ своихъ дѣйствіяхъ опредѣленность и спокойствіе. Обезьяны же потому безпокойны, что ихъ тревожитъ поползновеніе мыслить. Онѣ какъ будто хотятъ остановить на предметахъ больше вниманія, чѣмъ сколько подобаетъ животному. Но это вниманіе даетъ осѣчку, мысль не успѣваетъ укрѣпиться на предметѣ, и вотъ обезьяна бросается съ одного предмета на другой, повидимому, не извѣстно зачѣмъ, безъ всякой опредѣленной цѣли, безъ всякаго результата; настоящая причина этого та, что она пробуетъ мыслить, но что мышленіе ей не удается.
   Привожу здѣсь это замѣчаніе не съ тѣмъ, чтобы отнести его въ кому нибудь лично, а единственно потому, что оно показалось мнѣ исполненнымъ нѣкоторой назидательности, такъ что, я думаю, его можно приложить въ дѣлу во многихъ и различныхъ отношеніяхъ и обстоятельствахъ.
  

Безпрерывныя открытія.

   Мы, т. е. наша литература, наша умственная жизнь, еще очень молоды и неопытны. Доказательствомъ этому служитъ тотъ несомнѣнный фактъ, что для насъ, очевидно,
  
                       ....новы
   Всѣ впечатлѣнья бытія.
  
   Все насъ удивляетъ и поражаетъ; для васъ все кажется новымъ въ этомъ дряхломъ мірѣ; вездѣ мы находимъ неожиданныя чудеса; вездѣ дѣлаемъ необыкновенныя открытія.
   Открытія эти обыкновенно дѣлаются нами на Западѣ. Нѣкоторыя книжки, которыя тамъ пишутся, до того приходятся намъ по вкусу, что мы производимъ ихъ творцовъ въ великихъ людей, а мнѣнія и взгляды, ими проповѣдуемые, считаемъ міровыми открытіями и непреложными истинами. Идолопоклонство происходитъ въ огромныхъ размѣрахъ; тогда никто и ничто не можетъ насъ убѣдить, что ваши новооткрытые геніи не геніи, а весьма простые люди, а ихъ мнѣнія не новѣйшія открытія, а давнишніе и общеизвѣстные взгляды.
   Одинъ изъ самыхъ многопоклоняемыхъ и славимыхъ идоловъ такого рода въ настоящую минуту у насъ есть Бокль. Я не буду здѣсь судить о немъ, а хочу только указать на одно довольно забавное и довольно характеристичное преувеличеніе силы этого авторитета. Въ 4-й книжкѣ "Русскаго Слова" есть статья г. Шелгунова, подъ названіемъ Ученая односторонность. Въ ней разбирается XIII томъ исторіи Россіи Соловьева. Между прочимъ, критикъ выписываетъ и разбираетъ начальныя строки этого тома. Вотъ они для ясности дѣла:
  
   "При первомъ взглядѣ на карту Европы",-- такъ начинаетъ г. Соловьевъ,-- "насъ поражаетъ различіе между двумя неравными ея половинами, западною и восточною. На западѣ земля развѣтвлена, острова и полуострова, на западѣ горы, на западѣ много отдѣльныхъ народовъ и государствъ; на востокѣ, сплошная громадная равнина и одно громадное государство. Первая мысль при этомъ, что двѣ, столько разнящіяся между собою, половины Европы должны были имѣть очень различную исторію. Мы знаемъ, какъ выгодны для быстроты развитія общественной жизни сосѣдство моря, длинная береговая линія, умѣренная величина рѣзко ограниченной государственной области, удобство естественныхъ внутреннихъ сообщеній, разнообразіе формъ, отсутствіе громадныхъ подавляющихъ размѣровъ во всемъ, благораствореніе воздуха, безъ африканскаго зноя и азіатскаго мороза: эти выгоды отличаютъ Европу предъ другими частями свѣта; на эти выгоды указываютъ, какъ на причину блестящаго развитія европейскихъ народовъ, ихъ господства надъ народами другихъ частей свѣта. Но, указывая на эти выгоды, должно разумѣть только западную Европу, ибо восточная ихъ не имѣетъ; природа для западной Европы, для ея народовъ была мать; для восточной, для народовъ, которымъ суждено было здѣсь дѣйствовать -- мачиха".
  
   Выписавши эти строки, критикъ дѣлаетъ столь наивное замѣчаніе, что его сюитъ сохранить. Критика вдругъ занялъ вопросъ, свои ли мысли выражаетъ г. Соловьевъ или чужія? И онъ рѣшаетъ такъ:
  
   "Все это г. Соловьевъ говоритъ какъ бы не отъ себя; онъ употребляетъ выраженія: "мы знаемъ", "на эти выгоды указываютъ". Очевидно (какова проницательность!), что онъ повторяетъ чужія мысли, я по нѣкоторымъ фразамъ мы подозрѣваемъ тутъ даже вліяніе Бокля. Но дѣло не во вліяніи (явное великодушіе и снисхожденіе!), а въ томъ, что чужія мысли въ настоящемъ случаѣ нейдутъ рѣшительно къ дѣлу".
  
   Нужно знать очень мало, чтобы относительно такихъ общихъ мѣстъ, какія содержитъ въ себѣ отрывокъ изъ Соловьева, предложить себѣ вопросъ -- чужія онѣ или принадлежатъ лично Соловьеву? Но всего интереснѣе, конечно, то, что критикъ въ этихъ общихъ мѣстахъ подозрѣваетъ вліяніе Бокля. Какъ видно изъ другихъ мѣстъ статьи, критикъ принадлежитъ къ числу ревностныхъ поклонниковъ Бокля. Спрашивается, что же онъ видитъ въ своемъ кумирѣ? Творцомъ какихъ мыслей онъ его признаетъ?
   Отвѣтъ ясенъ: критикъ, очевидно, приписываетъ Боклю то открытіе, что природа имѣетъ вліяніе на исторію.
   Великая истина! Къ несчастію она не принадлежитъ Боклю. Если бы вашъ критикъ былъ болѣе знакомъ съ разными мыслями, если бы онъ, напримѣръ, не брался прямо за XIII томъ исторіи Соловьева, а заглянулъ бы хоть разъ и въ первый томъ, то онъ встрѣтилъ бы тамъ такую страницу:
  

"ГЛАВА I.

"Природа русское государственной области и ея вліяніе на исторію.

   "За долго до начала нашего лѣтосчисленія, знаменитый грекъ, котораго зовутъ отцомъ исторіи, посѣтилъ сѣверные берега Чернаго моря: вѣрнымъ взглядомъ взглянулъ онъ на страну, на племена въ ней жившія, и записалъ въ своей безсмертной книгѣ, что племена эти ведутъ образъ жизни, какой указала имъ природа страны. Прошло много вѣковъ, нѣсколько разъ племена смѣнялись одни другими, образовалось могущественное государство;-- но явленіе, замѣченное Геродотомъ, остается попрежнему въ силѣ: ходъ событій постоянно подчиняется природнымъ условіямъ".
  
   И такъ, дѣло несомнѣнное: вліяніе природы на исторію зналъ не только г. Соловьевъ прежде появленія книги Бокля, но зналъ даже Городотъ прежде г. Соловьева. А что же такое открылъ Бокль? Въ чемъ его заслуга? Внимательно слѣдя за всѣми восхваленіями Бокля, я, признаюсь, до сихъ поръ еще не уразумѣлъ, въ чемъ состоитъ его новизна. Судя по рѣчамъ его поклонниковъ, можно подумать, что онъ будто бы первый открылъ, что всякое явленіе имѣетъ свою причину; но это также невѣроятно; я предполагаю и подозрѣваю, что это было извѣстно и нѣсколько ранѣе Бокля, что писатели, ему предшествовавшіе, уже пользовались этою прекрасною истиною.
  

Славянофилы побѣдили.

   Это извѣстіе давно уже должно быть записано крупными буквами въ лѣтописяхъ отечественной словесности. Если я медлилъ внести его въ свои отрывочныя, но не вовсе безсвязныя замѣтки, то единственно изъ опасенія, что не сумѣю сдѣлать этого достойнымъ образомъ, не сумѣю заявить- такой важный фактъ съ надлежащею силою и во всей его важности.
   Нечего и толковать о томъ, что въ послѣдніе два года въ настроеніи нашего общества и нашей литературы произошла глубокая перемѣна. Это. всѣ знаютъ и видятъ; но едва ли всѣ хорошо понимаютъ смыслъ этой перемѣны, едва ли для всѣхъ ясно значеніе всѣхъ ея поводовъ и обстоятельствъ. Постараюсь сдѣлать нѣсколько замѣчаній, имѣющихъ цѣлью уясненіе этого дѣла.
   Перемѣна, совершившаяся на нашихъ глазахъ, была быстрая и неожиданная. Еще не много времени назадъ, казалось никто не могъ бы ее предугадать или предсказать. Не было ни одного признака, который бы предвѣщалъ ее. Всѣ глаза, всѣ мысли, всѣ ожиданія были устремленны въ другую сторону: умы были такъ далеки отъ того, что ихъ теперь занимаетъ и одушевляетъ, что самые рѣзкіе толчки и проблески, предвѣщавшіе настоящее, не обращали на себя никакого вниманія; вмѣсто того, чтобы нарушать общее настроеніе мыслей, они, напротивъ, казалось, его усиливали.
   Такъ человѣкъ, весь поглощенный однимъ предметомъ, не видитъ и не слышитъ того, что около него происходитъ. Такъ тотъ, кто находится подъ властію любимой мысли, видитъ ея подтвержденіе даже въ томъ, что прямо ей противорѣчитъ.
   Польское дѣло разбудило насъ. Полезенъ всякій опытъ, когда сознаніе не спитъ, когда сила дула не убываетъ, а возрастаетъ и превозмогаетъ случайности и препятствія жизни.
   Въ какое время застало насъ польское дѣло? Это недавнее прошлое, отъ котораго мы такъ неожиданно оторваны и какъ будто отдѣлены вдругъ поднявшеюся изъ земли стѣною,-- было время живое и кипучее, но едва ли вполнѣ отрадное. Умственная жизнь наша, та жизнь, которой пульсъ особенно ясно чувствуется въ литературѣ, была лишена своей дѣйствительной почвы, была чужда какихъ нибудь дѣйствительныхъ интересовъ. Что же долженъ былъ дѣлать умъ, разорванный съ жизнію? Ничѣмъ не связываемый, ничѣмъ не руководимый, онъ долженъ былъ хвататься за какія нибудь начала и приводить ихъ до конца, до послѣднихъ логическихъ крайностей. Русскій Вѣстникъ проповѣдывалъ англійскія начала, Современникъ -- французскія; и то и другое было одинаково умѣстно, одинаково правильно вытекало изъ положенія вещей. Во-первыхъ, это были начала западныя, слѣдовательно, носившія на себѣ тотъ авторитетъ, которому мы давно привыкли подчиняться, который до сихъ поръ имѣетъ надъ массою огромную силу. Во-вторыхъ, сами по себѣ, это были начала весьма привлекательныя для ума, начала прекрасныя и великія, и, сверхъ того, уже глубоко развитыя, блистательно излагаемыя, обработанныя наукою, воспѣтыя поэзіею и олицетворяемыя историческими героями и событіями.
   И такъ, весьма естественно было то настроеніе, которое господствовало у насъ года два назадъ; идеи и случаи того времени могутъ служить однимъ изъ поразительныхъ примѣровъ, показывающихъ, что значитъ оторванность отъ жизни и господство идей не порожденныхъ живою дѣйствительностію. Можетъ быть я какъ нибудь еще вернусь къ этому замѣчательному времени; теперь же я хотѣлъ только, замѣтить, что на немъ лежалъ глубокій характеръ отвлеченности и безжизненности. Мысль, очевидно, была на воздухѣ; она металась и рѣяла безъ оглядки и задержки; она доходила до послѣднихъ крайностей, не чувствуя ни страха, ни смущенія, подобно тому какъ не чувствуетъ ихъ человѣкъ, когда сонному ему чудится, что онъ летаетъ. Казалось, что весь ходъ дѣлъ, все будущее зависитъ отъ отвлеченнаго рѣшенія нѣкоторыхъ отвлеченныхъ вопросовъ; философскіе, или лучше сказать, quasi-философскіе споры возбуждали горячій и общій интересъ и были признаваемы существеннымъ дѣломъ. Не смотря, однако же на всю лихорадку, на всю эту дѣйствительно кипучую дѣятельность, отъ нея вѣяло мертвеннымъ холодомъ, нагонявшимъ невольную тоску; живому человѣку трудно было дышать въ этой рѣдкой и холодной атмосферѣ общихъ мѣстъ и отвлеченностей; недостатокъ дѣйствительной жизни слышался явственно и тяжелое впечатлѣніе безжизненности становилось чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣе. Но когда начался польскій мятежъ, то такъ или иначе, но всѣ подались и повернули въ одну сторону; съ разными оттѣнками, въ различной степени, но всѣ стали сочувствовать одному и тому же. Дѣло было слишкомъ важное, слишкомъ ясное, затрогивало такіе глубокіе интересы, будило такія живыя сердечныя струны, что самые упорные мечтатели были пробуждены отъ своихъ сновъ, что люди, до сѣдыхъ волосъ питавшіеся общими и отвлеченными идеями, бросили ихъ, столкнувшись съ этой яркой дѣйствительностью.
   Польскій мятежъ разбудилъ и отрезвилъ насъ, точно такъ, какъ будитъ и отрезвляетъ размечтавшагося человѣка голая дѣйствительность, вдругъ дающая себя сильно почувствовать. На мѣсто понятія онъ поставилъ факты, на мѣсто отвлеченныхъ чувствъ и идей -- дѣйствительныя чувства и идеи, воплощенныя въ историческія движенія; на мѣсто воззрѣній -- событія, на мѣсто мыслей -- кровь и плоть живыхъ людей.
   Въ насъ пробудилось и заговорило все громче и громче чувство своей народности. Это была правильная и неизбѣжная реакція народнаго организма. Въ самомъ дѣлѣ, у насъ нѣтъ и не можетъ быть вопроса, который бы до такой степени возбуждалъ наше народное чувство, какъ польскій вопросъ. Чтобы отразить другаго непріятеля, даже Наполеона съ его двадесятью языкъ, нужна была только армія, и даже со стороны народа только внѣшнія усилія, внѣшнія дѣйствія защиты. Чтобы порѣшить дѣло съ Польшею, всѣ наши внутреннія силы, весь нашъ историческій организмъ, съ его зачатками и зрѣлыми формами, долженъ вступить въ борьбу, пойти въ сравнительную оцѣнку и тяжбу съ ея организмомъ и ея силами.
   И вотъ, когда мы увидѣли въ чемъ состоитъ наше оружіе, что имѣетъ цѣну въ этой борьбѣ, то мы на, учились дорожить всѣми нашими народными элементами; мы стали ихъ высоко ставить и пріобрѣли вѣру, что вмѣстѣ съ вещественнымъ. преобладаніемъ надъ Польшею, мы имѣемъ надъ нею и нравственный перевѣсъ.
   Здѣсь, разумѣется, не мѣсто излагать все содержаніе и весь смыслъ польскаго вопроса; я хочу только въ главныхъ чертахъ показать, какъ онъ отразился на литературѣ. Литература была застигнута имъ врасплохъ и отсюда вышелъ цѣлый рядъ довольно странныхъ явленій.
   Не говоря уже объ какихъ нибудь народныхъ началахъ или идеяхъ, мы, какъ извѣстно, очень мало занимаемся собою и своимъ, даже въ самомъ простомъ и грубомъ смыслѣ. Обыкновенно мы живемъ и питаемся заграничными книжками и заграничными взглядами; мы привыкли витать въ общихъ сферахъ и очень расположены во всему общечеловѣческому. Ко всему этому въ настоящемъ случаѣ присоединились еще частныя и совершенно особенныя обстоятельства. Книги и брошюры, писанныя поляками и распространяемыя по всей Европѣ, не проникали въ Россію. Вслѣдствіе этого умственная борьба съ идеями полонизма, которая могла бы начаться давно и безъ, сомнѣнія, дала бы не мало полезныхъ результатовъ, началась у насъ чуть ли не позже физической борьбы съ возставшими поляками. Мы все воображали, что у насъ тишь да гладь, а между тѣмъ поляки работали, приготовляли подробный планъ, заранѣе назначили главныя точки возстанія. Въ особенности успѣшно шло у нихъ дѣло полонизированія Западнаго края Россіи. Ничего этого мы не знали; С.-Петербургскія Вѣдомости, въ свое время, откровенно объявили, что собственно "День" открылъ и обнаружилъ намъ, что дѣлается въ Западномъ краѣ. И это совершенно справедливо. Дѣйствительно, Дню принадлежитъ эта заслуга.
   Такимъ образомъ оказывается, что русское общество и русская литература не имѣли твердаго и яснаго понятія о предметахъ самыхъ существенныхъ, о томъ, о чемъ бы каждый русскій долженъ былъ имѣть то или другое, но во всякомъ случаѣ вполнѣ ясное и опредѣленное понятіе.
   Вообще та литературная несостоятельность, среди которой насъ захватило польское дѣло, выказалась очень рѣзко. Во-первыхъ, петербургская литература, очевидно, сконфузилась самымъ жестокимъ образомъ. Эта литература общихъ мѣстъ и общихъ взглядомъ, литература всевозможныхъ отвлеченностей и общечеловѣчностей, литература безпочвенная, фантастическая, напряженная и нездоровая, была поставлена въ тупикъ живымъ явленіемъ, для котораго нужно было не отвлеченное, а живое пониманіе. Формы конфуза были различны, но всѣ вытекали изъ одного и того же источника. Одни замолчали, стараясь показать тѣмъ самымъ, что если бы они заговорили, то насказали бы вещей необыкновенно мудрыхъ. Въ сущности эти добрые люди, кажется, только обманывали самихъ себя. Если бы имъ и пришлось говорить, они, по всей вѣроятности, или ничего бы не сказали, или бы сказали очень мало. Имъ не дурно обратить вниманіе на тѣхъ, которымъ въ этомъ случаѣ нечего стѣсняться въ своей рѣчи. Эти не стѣсняющіеся пробовали говорить, и никогда еще ихъ рѣчи не были такъ скудны, такъ шатки и безсодержательны. Дѣло въ томъ, что какъ скоро предметъ вовсе не подходитъ подъ понятія, которыя мы принимаемъ за мѣру всего на свѣтѣ, какъ скоро онъ не укладывается ни въ какія изъ тѣхъ рамокъ, въ которыя мы привыкли укладывать всѣ другіе предметы, то мы и говорить объ немъ не умѣемъ и не можемъ. Чтобы говорить, нужно понимать слова, которыя мы произносимъ. Слѣдовательно, если доведется случай когда смыслъ словъ совершенно чуждъ нашимъ понятіямъ, то мы едва ли много наговоримъ.
   Молчаніе часто признается великою мудростію на другихъ основаніяхъ. Многіе отказываются говорить, когда вопросъ представляетъ нѣкоторыя затрудненія или щекотливыя стороны. Многіе разсуждаютъ въ этомъ случаѣ такъ: стану молчать; тогда, что бы тамъ дурное ни случилось, я не буду ни въ чемъ виноватъ, я буду чистъ и святъ, потому что я ничего не говорилъ. Увы! Если бы подобное разсужденіе было справедливо, слишкомъ легко было бы быть чистымъ. Къ-несчастію -- молчаніе -- есть нѣчто неестественное.
   Обратимся къ тому, что случилось въ Петербургѣ.
   Въ то время, какъ одни молчали, другіе, однако же, говорили, но рѣчи ихъ не возбуждали никакого вниманія. Исключеніе составляли только однѣ прекрасныя статьи Гильфердинга, которыя читались съ величайшею жадностію, но, какъ извѣстно, это исключеніе только подтверждаетъ общее правило: г. Гильфердингъ, по своимъ взглядамъ и симпатіямъ принадлежитъ, къ московской, а не къ петербургской литературѣ. Наконецъ, безсиліе петербургской литературы обнаружилось уже прямо тѣмъ, что она стала повторять слова московской, или усиленно старалась подражать ей. Были изданія, которыя, за неимѣніемъ собственныхъ рѣчей, преспокойно перепечатывали каждую передовую статью Въ другихъ изданіяхъ тщательно перенимали тонъ и манеру Московскихъ Вѣдомости, хотя, въ тоже время, открыто объявляли себя во враждѣ съ ними.
   Таковъ былъ совершившійся фактъ, такъ обнаружилась сила вещей и обстоятельствъ. Центръ тяжести литературы перемѣстился и, вмѣсто Петербурга, гдѣ былъ прежде, очутился въ Москвѣ. Въ прошломъ году Россія читала "Московскія Вѣдомости" и "День", только эти изданія пользовались вниманіемъ и сочувствіемъ, только ихъ голосъ и былъ слышенъ. И нельзя не отдать имъ справедливости -- они говорили громко и внятно.
   Въ каждомъ данномъ случаѣ весьма важно, если кто можетъ и умѣетъ говорить. Для того, чтобы говорить какъ слѣдуетъ, нужно имѣть мысль живую и плодовитую, т. е. мысль, которая пускаетъ тысячи ростковъ, которая находитъ въ себѣ отзывъ на каждое обстоятельство, которая достаточно широка, достаточно полна и многостороння, чтобы имѣть возможность во всему прикасаться.
   Такою мыслію, какъ оказалось, былъ вооруженъ День, безъ сомнѣнія, самое замѣчательное, самое глубокое и важное явленіе въ нашей литературѣ послѣднихъ лѣтъ. День исполнилъ представившуюся ему задачу блистательнымъ образомъ; онъ объяснилъ намъ всѣ фазисы, всѣ элементы, всѣ оттѣнки польскаго вопроса. Для того, чтобы показать, какова была высота этой точки зрѣнія и ширина этого взгляда, замѣтимъ, что для Дня одинаково были доступны всѣ стороны обсуждаемаго дѣла, что онъ не останавливался передъ самыми глубокими вопросами, ничего не обходилъ, ни о чемъ не умалчивалъ, однимъ словомъ, не велъ никакой къ которой принуждены были прибѣгать другіе, напр., Московскія Вѣдомости.
   Еще существенное обстоятельство: Дню въ этомъ случаѣ не нужно было дѣлать никакого поворота, никакой перемѣны во взглядѣ, котораго онъ держался; ему не потребовалось той смѣлости, которая оказалась необходимою для Московскихъ Вѣдомостей. Ибо, въ отношеніи къ направленію, Дню не приходилось выкидывать новое знамя, а нужно было только крѣпко держаться знамени, поднятаго Хомяковымъ, Кирѣевскимъ и К, Аксаковымъ. Это обстоятельство важно и въ другомъ отношеніи; если День обнаружилъ большую силу, то именно потому, что это сила, давно возрастающая и укрѣпляющаяся.
   Не будемъ говорить, а только упомянемъ здѣсь о пряныхъ, такъ сказать, осязаемыхъ заслугахъ "Дня" для западнаго и юго-западнаго края; эти заслуги безцѣнны и неизгладимы; не признавать ихъ или смотрѣть на нихъ высокомѣрно могутъ только публицисты, которые въ конецъ извратили свое пониманіе, которые, наконецъ, серіозно предпочитаютъ мысль -- дѣлу. Есть, конечно, и такіе. Оставимъ этихъ мечтателей услаждать себя созерцаніемъ необычайной красоты своихъ мыслей!
   Нужно, впрочемъ, прибавить, что День въ настоящее время все рѣже и рѣже подвергается той рѣзвой хулѣ, которая еще до сихъ поръ въ такомъ ходу въ нашей литературѣ. Самые упорные старовѣры начинаютъ оказывать ему уваженіе и только въ немногихъ отсталыхъ изданіяхъ продолжается прежнее гаерство.
   Совершенно иное дѣло съ "Московскими Вѣдомостями". За исключеніемъ издаваемой въ Петербургѣ газеты "Вѣсть", нѣтъ, кажется, ни одного изданія, которое бы благопріятно смотрѣло на московскую газету. Причины этого теперь уже вполнѣ выяснились и указать на нихъ не трудно. Почтенная газета, обладая безспорно проницательностію, силою ума и слова, все-таки въ сущности имѣла сердечный характеръ, отличалась болѣе увлеченіемъ чувства, чѣмъ строгостію холодныхъ разсужденій. Въ этомъ была ея сила, въ этомъ же заключалась и ея слабость. Несомнѣнныя достоинства газеты, ея вліяніе на общественное мнѣніе, ея неутомимая дѣятельность -- конечно, отчасти вызваны, отчасти поддержаны тѣмъ горячимъ порывомъ патріотическаго чувства, который одушевлялъ издателей; другія свойства газеты, такъ сказать, оборотная сторона медали, точно также объясняются тѣмъ, что она слишкомъ легко поддавалась разнообразнымъ чувствамъ, ее волновавшимъ. Она была подозрительна, недовѣрчива, высокомѣрна; била въ набатъ по поводу самыхъ невинныхъ вещей. Нѣтъ сомнѣнія, что все это дѣлалось искренно, слѣдовательно, составляетъ плодъ дѣйствительнаго увлеченія, а не одного умышленнаго подражанія тону и пріемамъ англійскихъ газетъ. Понятно, что при этомъ невозможно было стоять твердо на извѣстномъ взглядѣ и строго держаться одной мысли. Это было такъ замѣтно, обнаруживалось такъ ясно, что "Московскія Вѣдомости" сами признали свое непостоянство и даже пытались, не безъ нѣкотораго успѣха, возвести въ принципъ отсутствіе всякихъ постоянныхъ принциповъ. Такъ однажды онѣ прямо и рѣшительно заявили, что онѣ отказываются судить, о частныхъ случаяхъ по общимъ началамъ, слѣдовательно, признали за собой право и возможность судить безъ общихъ началъ. Сюда же относится то тонкое различіе, которое было открыто "Московскими Вѣдомостями" между понятіями и сужденіями: "понятія",-- говорили онѣ,-- "у насъ могутъ быть прекрасныя, а сужденія прескверныя ". Въ концѣ концовъ, изъ этого различія слѣдовало, что должно не сужденія провѣрять понятіями, какъ это обыкновенно дѣлается, а совершенно наоборотъ, подгонять понятія къ тѣмъ сужденіямъ, которыя намъ хотѣлось бы утвердить и доказать. Такъ это и дѣлалось въ "Московскихъ Вѣдомостяхъ" и -- нужно отдать честь,-- въ искусныхъ рукахъ этотъ обратный пріемъ все-таки служилъ бъ разъясненію многихъ вопросовъ.
   Случилось при этомъ обстоятельство весьма важное и характеристическое,-- и для газеты, о которой мы говоримъ, и для эпохи, которую переживаемъ. Понадобились газетѣ такія сужденія, для утвержденія которыхъ оказались полезными и даже вполнѣ необходимыми понятія совершенно особаго рода, напр., понятіе объ особыхъ началахъ нашей исторіи и т.д. "Московскія Вѣдомости" стали смѣло употреблять въ дѣло эти понятія, которыя прежде не были имъ нужны, и потому никогда ими не употреблялись. Дѣло было принято за неожиданную новость; нѣкоторые, очевидно поверхностные люди, обвинили было "Московскія Вѣдомости" въ томъ, что они будто бы стали славянофильствовать. Обвиненіе и удивленіе весьма несправедливыя; всѣ понятія, какія только есть на свѣтѣ, могутъ быть съ полнымъ правомъ употребляемы "Московскими Вѣдомостями", какъ скоро въ этихъ понятіяхъ окажется какая нибудь надобность и польза. Если же такимъ образомъ пойдутъ въ дѣло понятія несогласныя и противорѣчивыя, то мы можемъ утѣшиться, замѣтивъ: понятія у нихъ нескладныя, за то сужденія прекрасныя.
   Во всякомъ случаѣ, фактъ многознаменательный. Мы знаемъ, что родоначальникъ "Московскихъ Вѣдомостей", "Русскій Вѣстникъ", выступилъ подъ знаменемъ общечеловѣческихъ идей, подъ знаменемъ науки, единой для всего человѣчества. Этой точки зрѣнія онъ твердо держался и, при случаѣ, защищалъ ее съ большимъ жаромъ. Но этихъ общихъ понятій, не говоря о томъ, достаточно ли широки и ясны они были, доставало только до тѣхъ поръ, пока жизнь спала и позволяла намъ предаваться отвлеченностямъ. Когда почувствовались жизненныя движенія, для нихъ потребовались и жизненныя понятія: славянофилы побѣдили.
   Мы не сомнѣваемся въ важности, въ существенности той перемѣны въ нашей литературѣ и нашемъ умственномъ настроеніи, на которую хотѣли указать хотя въ общихъ чертахъ. Понятія и взгляды, которые прежде, повидимому, стояли на заднемъ планѣ, которые казались исключительными, даже странными, вдругъ заняли первое мѣсто, получили наибольшій вѣсъ, обнаружили первостепенную ясность и силу. Напротивъ, то, что производило всего болѣе шума и, повидимому, владѣло общимъ вниманіемъ, вдругъ отлетѣло какъ шелуха и оказалось, какъ шелуха, ни къ чему не пригоднымъ. Странно подумать, съ какимъ внезапнымъ равнодушіемъ общество отворотилось отъ того, чѣмъ, повидимому, такъ жарко увлекалось; странно подумать объ этомъ внезапномъ безсиліи, которымъ вдругъ были поражены воззрѣнія, производившія прежде такое сильное дѣйствіе. Такимъ образомъ, опытъ обнаружилъ настоящую цѣну нашихъ взглядовъ и настроеній; то, что имѣло дѣйствительную силу, развилось и раскрылось въ отвѣтъ на вызывавшія вліянія; а то, что имѣло призрачное значеніе, значеніе явленій воздушныхъ и эфемерныхъ, потерялось и разсѣялось въ прикосновеніи съ дѣйствительностію.
   Вотъ, мнѣ кажется, настоящій смыслъ литературнаго событія, которое я обозначилъ краткою формулою: Славянофилы побѣдили.
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru