Страхов Николай Николаевич
Письмо к редактору "Дня"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Н. Н. Страхов

Письмо к редактору "Дня"

   Страхов Н. Н. Борьба с Западом
   М., Институт русской цивилизации, 2010
  
   Обращаюсь к Вам, милостивый государь, по поводу вашей "Заметки" в No 22-м1.
   Статья моя "Роковой вопрос" имела такие печальные следствия, произвела такое дурное и превратное впечатление, что я, обвиняя сначала других, начинаю, наконец, глубоко обвинять самого себя. Статья моя породила соблазн; она была поводом к странным перетолкованиям и сомнениям; она радовала тех, против кого собственно шла, и печалила тех, за кого стояла; понятно, что такая статья во многих отношениях заслуживала строгого осуждения.
   А между тем, статья эта вытекла из чистого движения патриотического чувства; и -- вот Вам ручательство за мою искренность -- я не имею и надеюсь никогда не иметь причин отказаться хотя бы от одной ее строчки. Весь грех статьи в том, что она недоговорена, недосказана, а никак не в том, чтобы в ней было сказано что-нибудь противное русскому чувству. Я просто заговорил с обыкновенной доверчивостью, по которой автор предполагает, что недосказанное им восполнится пониманием читателей. Я жестоко ошибся. Мне должно было обратить внимание на то недоверие и подозрение, которое у нас господствует. Если Вы, славянофил и журналист, нашли статью сомнительной, если даже Вам трехлетняя деятельность "Времени" не могла быть твердым ручательством за народный смысл статьи, не могла подсказать того, что в ней не договорено, то как же винить других читателей?
   Позвольте же мне договорить свою статью, чтобы снять с себя невыносимо жестокую укоризну и чтобы разрушить недоразумение, которое ни для кого из остальных русских не может быть приятно.
   Все, что я хотел сказать, все, что я старался выяснить, есть то изменение нашего умственного настроения, которое необходимо должно быть вызвано польским делом. Это роковое дело касается таких существенных наших интересов, будит в душе каждого русского такие живые и глубокие чувства, что все им противоречащее должно сгладиться и исчезнуть. Из людей отвлеченных, из общеевропейцев, из почитателей цивилизации, какова бы она ни была, хотя бы это была польская цивилизация, мы волей-неволей должны превратиться в русских. Все наносное и прививное, весь этот мир идей без жизненного корня, в котором мы жили, должен рассыпаться и развеяться, как скоро пробуждается в душе действительное чувство, действительные желания и потребности.
   Польский вопрос есть вместе наш внутренний вопрос; он должен просветлить наше сознание, должен ясно указать нам, чем мы должны гордиться, на что надеяться, чего опасаться. Вот основная точка зрения моей статьи.
   Каждый день Европа на всех своих языках называет нас варварами, каждый день поляки осыпают нас полными ненависти укоризнами и заявляют свои оскорбительные притязания. Европа стоит за Польшу почти также, как стояла за соединение Италии, за освобождение Греции. Поляки считают святым делом самые дерзкие свои желания.
   Все это неминуемо должно пробудить в каждом из нас народное самолюбие. Невольно мы ищем ответа на все эти обвинения и нарекания, невольно желаем отвечать не только оружием и кровью, а также мыслью и сознанием.
   Что же мы скажем? Прежде всего, не будем малодушествовать, не станем отвечать упреком на упрек, обвинением на обвинение. Встретим каждую укоризну прямо и открыто.
   Говоря о мнении Европы, не будем малодушно утешаться тем, что она на нас клевещет, что она обнаруживает жалкое незнание всего русского, завистливую злобу к силе России и проч. Скажем лучше прямо: Европа не знает нас, потому что мы еще не сказались ей, еще не заявили для всех ясно и несомненно те глубокие духовные силы, которые хранят нас, дают нам крепость; но мы им верим, мы их чувствуем и рано или поздно докажем всему свету. Точно так же, говоря о притязаниях Польши, не будем с малодушным злорадством пересчитывать те глубокие и едва исцелимые язвы, которыми поражена эта несчастная нация; но скажем прямо: наша русская культура, столь медленно слагавшаяся, столь трудно развивающаяся, действительно могла по бедности своих внешних проявлений подать повод к высокомерию поляков, породнившихся с Западом и усвоивших себе его блестящие и отчетливые формы. Но наша культура, хотя менее развитая и определенная, носит в себе залоги такой крепости, такого глубокого и далекого развития, каких, может быть, не имеет никакая другая культура.
   Таким образом, если мы не поддадимся малодушию, то мы не испугаемся никаких вопросов, никаких сравнений и требований. Кто чувствует в себе силы, тот не боится указания на труды и обязанности, на высокие цели, которых должен достигнуть. И вот почему я так прямо и безбоязненно заговорил о польской цивилизации. Из ее давности, из ее европейского родства, из притязаний, которые на ней опираются, из надмения и высокомерия, которые она внушает полякам, я хотел вывести только одно, -- настоятельную потребность для нас, русских, уяснить себе "элементы духовной жизни русского народа", настоятельную надобность "понять эти элементы, следить за их развитием и способствовать ему всеми силами". Польской культуре мы должны противопоставить развитие нашей культуры, той самой культуры, которой глубокая сила сохранила и отстояла нашу самобытность и наше государственное могущество. Не во имя одной народности мы должны отвергать притязания поляков на западные русские области; мы имеем на это право также во имя нашей культуры; мы убеждены, что "у русской земли есть своя судьба, свое далекое и важное назначение", что, сохраняя единство этих областей с остальной Россией, мы "этим самым приобщаем их к тому великому развитию, в котором одном они могут достигнуть своего истинного блага".
   Нам было бы стыдно, если бы мы думали иначе, если бы опирались только на одном племенном, так сказать, "зоологическом" родстве с нами жителей этих областей. Нас связывает с ними духовное родство, общая принадлежность к некоторой великой духовной жизни. Точно так же было бы нам стыдно, если бы мы защищали единство и целость России только на основании ее племенной и государственной силы, если бы, твердя известную поговорку: Россия вся в будущем, мы имели при этом только надежду, что со временем образуемся, больше объевропеимся и станем не хуже других. Нет, мы непременно должны верить, что у нас есть глубокие корни самобытной культуры, что сила этой культуры была и есть главный двигатель нашей исторической жизни. Наша многовековая борьба с поляками есть не просто ряд войн -- это борьба двух культур: одной медленно развивающейся и более крепкой, другой более ясной и блестящей, но и более хрупкой.
   Таким образом, несмотря на неразвитость и неясность форм нашей культуры, мы все-таки твердо верим, что она несравненно выше польской; "мы не можем отказаться от веры в свое будущее" и потому думаем, что Россия "проявит свои духовные силы в ясных и могучих формах", что ее духовная жизнь "со временем разовьется и обнаружится столь же широко и ясно, как проявилась в крепости и силе государства".
   Теперь вы видите, почему я заговорил о польской цивилизации и почему именно так говорил о ней. Чтобы показать силу и значение, какое имеет культура, я взял польскую цивилизацию просто как культуру, независимо от ее особенностей. Я не восхвалял поляков; Вы глубоко ошибаетесь, приписывая мне "мысль о великом значении и победоносной силе польской цивилизации". В первой половине статьи я просто и прямо ссылался только на факт, всем известный, именно: что поляки считают себя столь же цивилизованными, как и остальной запад Европы, и что Европа признает их своими. Чтобы сказать это, мне вовсе не нужен был авторитет И. Киреевского. Я не судил тут о том, хороша или дурна их цивилизация, а говорил только, что она давняя, развитая, общая с Европой. Вот почему и из Киреевского я выписал только несколько фактов, несколько чисел и опустил его общий взгляд и суд над польской цивилизацией.
   Когда же во второй половине статьи я заговорил о характере польской культуры, когда стал судить о ней, то высказал мнение вовсе не хвалебное. Я выразил предположение, что эта цивилизация носила смерть в своем корне, что она была "прямым злом, тем разъедающим началом, которое своим влиянием испортило жизнь польского народа". "Если она, -- писал я, -- не развила и не укрепила народной жизни, то это могло произойти только от одного -- от того, что она не была в гармонии с элементами этой жизни, не была их правильным проявлением и, следовательно, не могла иметь той силы, которую должна иметь всякая крепкая и правильная цивилизация".
   Вот мое суждение. Здесь, конечно, мне было бы весьма кстати привести и общий взгляд И. В. Киреевского, и я очень жалею, что по поспешности не сделал этого {Как ни тяжко обвинение в фальши, которое Вы на меня взводите, замечу, что Вы в другом отношении поступили правильно, приведя целиком рассуждение И. Киреевского. Вы защищали И. Киреевского в глазах тех, кто его не читал, как сами говорите. Если так, то Ваша "Заметка" весьма нужна. Русская публика мало читает серьезные русские книги и, конечно, легко могла счесть даже И. Киреевского за приверженца поляков. -- Здесь и далее звездочкой отмечены примечания Н. Н. Страхова. -- Ред.}.
   Так мы судим о польской цивилизации, и, конечно, иначе судить не можем. Мы не должны поступать легкомысленно ни в нашей гордости собою, ни в осуждении других. Осуждая поляков, мы непременно должны прийти к осуждению самой их культуры, их образованности, пораженной внутренним бессилием, их католичества, зараженного иезуитством.
   Так мы смотрим; но, очевидно, невозможно требовать, чтобы так смотрели поляки. Никакая культура не может признавать себя больной, совершенно также как никакая религия не может признавать себя ересью, никакая ересь не считает себя заблуждением. Поэтому нет ничего удивительного в том, что "поляки едва ли могут смотреть на нас иначе, как на варваров". Это совершенно понятно. Да если бы они обладали даже только сотой долей своих мнимых преимуществ над нами, если бы они считали себя даже только на волос выше нас, то мы все-таки вышли бы у них варварами. При борьбе и вражде это неизбежно. Австрийцы, как известно, народ весьма образованный; но для итальянцев, в разгаре вражды они все-таки были "brutissimi"2. Полякам же не далеко было ходить, чтобы найти для нас имя варваров. Европа, которая их ласкает, каждый день в своих бесчисленных журналах дает нам это название.
   Признаюсь, было бы очень странно, если бы нас поражало или раздражало это обстоятельство. Неужели же мы к этому еще не привыкли? Европа постоянно смотрит на нас как на врагов, как на чужих. С 1812 года ее настроение в отношении к нам нисколько не изменилось. Наполеоновский поход она считает только первой неудачной попыткой против могучих варваров. Ее историки предсказывают, ее поэты пророчески воспевают будущую великую борьбу с нами, русскими. До которых же пор мы не уясним себе этого нашего положения? Почему не скажем прямо: Европа нас не понимает и заставляет нас доказывать нашей силой и нашей кровью наши права на существование и развитие? Но мы знаем, что эти права так велики и святы, как ничьи другие в мире.
   Всего ужаснее для меня обвинение, формулированное Вами с резкостью, которой не могу Вам простить: именно, что я будто бы "защищаю права поляков на западные русские области". Возможна ли подобная мысль для кого-нибудь истинно русского! Я говорил не о том; я хотел показать, как у поляков идея культуры заслонила и отодвинула на задний план идею самобытных народностей. Они дошли до того, писал я, что смотрят на народ, "как на простой материал для культуры, как на грубую глину, которой форма от нее самой не зависит". Это взгляд глубоко искаженный, и поляки заразились им в числе других болезней своей несчастной исторической жизни. Говоря постоянно о высокомерии, о надменности поляков, я не мог и думать, что это будет принято за сочувствие. Неужели возможно сочувствовать надменности над народом? Неужели мое заключение, что поляки должны отказаться от гордости своей цивилизацией было принято за кощунственную шутку?
   Я говорил искренно. Мне казалось, что я ясно вижу роковое значение польской культуры, то безвыходное и гибельное положение, в которое она стала со своими притязаниями, встретившись с русской культурой. Я не имел и мысли считать поляков с общей точки зрения какими-то цивилизаторами России (как Вы пишете). Само собой понятно, что подобная мысль возможна только и единственно с точки зрения поляка. Она возможна и даже необходима, например, с точки зрения католика, ксендза, представителя существенного элемента всякой культуры, -- религии. Мы не можем без ужаса и негодования вспомнить тех мер, которыми некогда поляки старались оторвать русских людей от родной истории, ополячить их и окатоличить; но как посмотрит на это дело ревностный католик? Он возьмет один результат, он скажет: "Что бы там ни было, но эти люди теперь католики, они уловлены во спасение, и я не откажусь от них. Я откажусь от грубых средств, которые прежде употреблялись, но употреблю все свои силы на мирную пропаганду единой спасающей церкви, на новые мирные завоевания ее религии". Точно также, без сомнения, каждый поляк считает для ополяченных счастьем то, что они ополячены.
   Вот каким образом я объяснял притязания поляков, вот к чему привело их высокомерное отношение к нашей культуре. Людей, исповедующих чистую и высокую веру, они считают еще блуждающими во мраке; людей, имеющих свою историю, свою поэзию, носящих в себе основы глубокого склада общественной жизни, они признают за какой-то первобытный, еще доисторический люд.
   Разумеется, притязания, основанные на таких понятиях, никогда не осуществятся; а так как религиозный и культурный прозелитизм въелся в плоть и кровь польского народа, так как поляки на нем воспитаны историей, то опять повторяю: поляки должны отказаться от надменности своей цивилизацией.
   Но во всяком случае против культуры должна стать культура, а не что-нибудь другое. Как самое простое и непосредственно практическое, припомню то, что так часто и с такой силой было указываемо в Вашей газете: ничтожность и бедность русских школ в Западном крае и несчастное положение в нем православного духовенства. Не ясно ли, что в развитии этих школ и этого духовенства спасение и жизнь края?
   Итак, настоятельная потребность сознания и развития нашей народной культуры, той культуры, которой глубокие начала сберегли и взрастили нашу самостоятельность, той культуры, в которую мы не можем не верить и на которую возлагаем великие надежды -- вот содержание моей статьи "Роковой вопрос".
   Скажу прямо: эта статья погрешила не содержанием, а разве слишком большой смелостью формы. Она слишком дерзко, слишком самоуверенно затрагивала патриотическое чувство, навязчиво вызывая от него заранее угадываемый ответ. Но, сколько я ни виноват, я не решаюсь отказаться от главного оправдания. Моей целью было доказать необходимость веры в народные начала. Понятно, следовательно, что я должен был привести читателя в положение, в котором для него нет другого исхода, кроме этого. Понятно поэтому, почему я так дерзко ставил против читателя авторитет цивилизации, авторитет целой Европы.
   Кто верит в родную страну, тому не могли быть страшны эти авторитеты. Мое горькое воззвание, мое упрямое указание на то, чего нам недостает, и что нам требуется, может быть всего более возбудило тревожное чувство в тех, кто ищет какой-нибудь внешней опоры, кто ждет спасения только от одной западной цивилизации, а не видит его в живых силах народного духа. Если же так, то, может быть, моя статья не совсем бесполезна. Я был бы рад, если бы она заставила подумать о духовной жизни русского народа тех, кто никогда о ней не задумывался.
   Эта дума -- наше насущное и настоятельное дело. Русской земле предстоят еще многие труды, многие подвиги. Мы верим, что она победит, наконец, предубеждение Европы, постоянно нам грозящей, что наша сила и наше величие будут, наконец, признаваемы великим благом и счастьем для людей. Какой русский сочтет дерзостью желание и ожидание такой нравственной победы над Европой?
   В духе таких надежд и верований постоянно говорило и даже с большой резкостью проповедовало "Время". Вот почему я не мог предполагать, что читатели дадут моей статье не тот смысл, который я сейчас изложил, а какой-нибудь другой. Статья о таком важном предмете, если бы она была написана в смысле, противном русскому чувству, никак и никогда не могла бы явиться в этом журнале.
  

22 июня 1863 г.

  

КОММЕНТАРИИ

  
   Печатается по: Н. Н. Страхов. Борьба с Западом в нашей литературе. Исторические и критические очерки. Кн. вторая. Изд. 2-е. -- СПб., 1890, стр. 136-146.
  
   1 В своей "Заметке" в No 22 газеты "День" за 1863 год ее редактор И. С. Аксаков приписал Страхову глубоко ошибочные мысли о "великом значении и победоносной силе польской цивилизации" и о самих поляках, как "цивилизаторах России", обвинил его, что будто бы он, восхваляя поляков, "защищал" их права "на западные русские области" и др. Однако в статье "Роковой вопрос" у Страхова никаких политических рецептов нет и в помине. Основной точкой зрения своей статьи он считал "польский вопрос", понимаемый, вместе с тем, как "наш внутренний вопрос", который "должен просветлить наше сознание, должен ясно указать нам, чем мы должны гордиться, на что надеяться, чего опасаться". Польской культуре Страхов противопоставил развитие нашей культуры, которой глубокая сила сохранила и отстояла нашу самобытность и наше государственное могущество. Он был убежден, что "у русской земли есть своя судьба, свое далекое и важное назначение", что, сохраняя единство этих областей с остальной Россией, мы "этим самым приобщаем их к тому великому развитию, в котором одном они могут достигнуть своего истинного блага". Вот почему он именно так заговорил о польской цивилизации. Более того, именно в "Роковом вопросе" Страхов объяснял притязания поляков, к которым их привело высокомерное отношение к русской культуре. Русских людей, исповедующих чистую и высокую православную веру, поляки-католики считали блуждающими во мраке; людей, имеющих свою историю, поэзию, глубокой склад общественной жизни, они признавали за первобытный, доисторический люд. Разумеется, притязания, основанные на таких понятиях, полагал Страхов, никогда не осуществятся.
   Эти и подобного рода разъяснения данного письма Аксаков проигнорировал и не опубликовал в газете "День". В отличие от Каткова, который соблаговолил все же дать любезный ответ Страхову, Аксаков по получению письма от 22 июня 1863 года высокомерно промолчал.
   2 Brutissimi -- скоты (ит.).
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru