Литературные законодатели
Письмо въ редакцiю "Времени", по поводу статьи: "Литературные рабочiе" (Современникъ. No 10)
Мужайся, презирай обманъ,
Стезею правды бодро слѣдуй,
Люби сиротъ, и мой коранъ
Дрожащей твари проповѣдуй.
ИЗЪ КОРАНА.
Наша литература, какъ извѣстно, очень молода. Въ этомъ конечно нѣтъ еще никакой бѣды, никакого порока. Но не справедливо ли будетъ сказать, что по нѣкоторымъ своимъ сторонамъ наша литература молода не по лѣтамъ? Она какъ-будто поражена недугомъ, который мѣшаетъ ей крѣпнуть и развиваться. Вмѣсто того чтобы рости и мужать, она только тянется и остается при этомъ все тѣмъ же долговязымъ ребенкомъ. Напрасно она иногда принимаетъ на себя видъ опытнаго и благоразумнаго мужа; часто у нея недостаетъ той сдержанности, того умѣнья вести себя и соблюдать приличiя, которыя хранятъ отъ промаховъ и недаютъ проговориться. Поэтому отъ времени до времени у насъ попадаются образцы такого дѣтскаго простодушiя, такой доходящей до послѣдняго края наивности, что тотчасъ же обнаруживается истинный смыслъ и возрастъ литературы.
Вы понимаете, почему я особенно люблю вникать и углубляться умомъ въ такiя явленiя. Чтò за удовольствiе вслушиваться въ офицiальныя рѣчи человѣка, когда онъ надѣваетъ на себя маску и прикидывается ученымъ, философомъ, филантропомъ; когда онъ постоянно насторожѣ и непроронитъ лишняго слова, чтобы не испортить своей роли? Для меня гораздо интереснѣе его искреннiя, дѣйствительныя чувства и мнѣнiя. Выберите минуту, когда онъ будетъ спокойнѣе, свободнѣе на языкъ, когда въ немъ будетъ больше сладкой самоувѣренности и меньше опасенiй. Ничего неподозрѣвая, онъ вдругъ вамъ откроетъ чѣмъ онъ живетъ, чѣмъ дышетъ, и вы можете заглянуть на самое дно его души.
Недавно было испытано мною нѣчто похожее на подобное удовольствiе. Рекомендую вамъ статью: Литературные рабочiе, помѣщенную въ октябрьской книжкѣ "Современника" и подписанную двумя буквами Т. З. Такой прозрачной статьи, такой статьи, которая, какъ эта, была бы видна насквозь, увѣряю васъ вы не скоро найдете.
Авторъ, какъ это обыкновенно случается, есть человѣкъ сострадательный, гуманный, не занимающiйся пустяками, а стремящiйся принести дѣйствительную пользу. Въ своей статьѣ, какъ легко догадаться уже по самому заглавiю, онъ имѣетъ въ виду искорененiе нѣкотораго зла, именно литературнаго пролетарiата. Намъ кажется, что литературный фондъ, какъ учрежденiе для пособiя нуждающимся литераторамъ, долженъ обратить особенное вниманiе на эту статью. Въ ней, если не ошибаемся, въ первый разъ является теоретическое обсужденiе вопроса, составляющаго для фонда главный вопросъ.
Метода фонда извѣстна. Извѣстно, какiя мѣры онъ употребляетъ противъ нужды, иногда претерпѣваемой литераторами. Метода г. Т. З. существенно уклоняется отъ прiемовъ фонда. Мѣры, предлагаемыя этимъ писателемъ, несравненно болѣе энергичны и могутъ быть названы дѣйствительно радикальными. Если мы выразимъ кратко, но точно его стремленiя, то увидимъ, что онъ желаетъ
1) уменьшить число выходящихъ книгъ и журналовъ;
2) уменьшить число лицъ, занимающихся литературою.
Вы понимаете, что если эти условiя будутъ осуществлены, то остальнымъ-то книгамъ и авторамъ будетъ очень хорошо, такъ что пожалуй литературному фонду некому будетъ и помогать.
Но какже однакожъ? восклицаете вы. Уменьшить число книгъ и журналовъ! Что за варварство! Что за вандализмъ! Какъ могла подобная мысль придти въ голову современному человѣку!
Напрасно вы удивляетесь. Еслибы вы прилежно изучали статьи г. Чернышевскаго, то вы бы давно уже знали, что варварство и глубокая цивилизацiя должны имѣть однѣ и тѣ же формы. Статья г. Т. З. есть только новое доказательство этой общей истины. Эта статья необыкновенно послѣдовательна; притомъ совѣршенно ясно, что она прямо истекаетъ изъ глубокой образованности автора. Ни того ни другого нельзя отвергнуть, и иначе нельзя объяснить и самой статьи.
Судите сами. Г. Т. З. дотого развитъ, что онъ достигъ -- чего бы вы думали? -- истины. Онъ достигъ полной, совершенной истины, въ которую и вѣритъ незыблемо. Всѣ вопросы получили въ умѣ его ясное и отчетливое рѣшенiе. Вамъ не вѣрится? Послушайте же, чтò онъ самъ говоритъ:
"Въ концѣ прошедшаго и въ началѣ нынѣшняго столѣтiя было такъ сильно умственное движенiе, явилось столько новыхъ идей и обновленныхъ теорiй, что для практическаго ихъ примѣненiя, даже хоть на-половину, нужно пожалуй не одинъ и не два вѣка. Сказать что-нибудь новое по общественнымъ вопросамъ теперь трудно; запасъ заготовленыхъ идей великъ, его хватитъ для популяризацiи на двѣсти, триста, а можетъ-быть и больше лѣтъ; имена дѣятелей, прокладывавшихъ дорогу въ дѣлѣ мысли, извѣстны всѣ наперечетъ, -- ихъ немного; о чемъ же хлопоты, о какомъ новомъ еще говорятъ, когда изъ задуманнаго несдѣлано и десятой доли? Разрѣшать новые вопросы? Да какiе?" ("Соврем." 1861, окт., стр. 104)
У г. Т. З., какъ вы видите, вопросовъ несуществуетъ. Существуютъ только одни рѣшенiя. Онъ даже знаетъ навѣрное, что настоящiе, нерѣшоные вопросы явятся нераньше какъ черезъ двѣсти или триста лѣтъ. Вникните теперь въ душу человѣка, достигшаго такой чистой истины; постарайтесь войти въ положенiе того, кто дошолъ до такихъ мыслей. Боже мой, какое блаженное состоянiе! Запасъ идей заготовленъ; дѣятелей немного и имена ихъ извѣстны: чтó можетъ быть отраднѣе и благополучнѣе? Признаюсь вамъ, часто я томился завистью, помышляя объ этой глубокой мудрости, которою, какъ очевидно, обладаютъ многiе изъ нашихъ писателей. Откуда они берутъ ее? Кто эти непогрѣшимые дѣятели мысли, въ которыхъ можно вѣровать, какъ турки вѣруютъ въ свой коранъ? А что такiе рѣшители всѣхъ вопросовъ существуютъ, въ этомъ кажется нельзя сомнѣваться. Вы вѣроятно помните случай, когда г. Чернышевскiй предлагалъ свои книжки г. Юркевичу для обращенiя его на путь истинный. Эти книжки конечно принадлежатъ къ тому же разряду все разрѣшающихъ книжекъ. Спустя мѣсяцъ, когда г. Чернышевскiй боролся съ г. Буслаевымъ, опять на сцену явились какiя-то книжки. Грозясь разбить наповалъ г. Буслаева, г. Чернышевскiй писалъ: "такъ и быть, соберу я свои книжки, которыя пораздавалъ знакомымъ и тогда -- горе вамъ!" Любопытство мое возрасло до крайности. Чтоже это, думалъ я, за чудодѣйственныя книжки? Стоитъ только имѣть ихъ, и можно разрѣшать всѣ вопросы, небояться никакихъ противниковъ и вообще имѣть ума настолько, насколько допускаютъ это условiя нашей планеты.
Теперь вы видите, что варварство и цивилизацiя дѣйствительно сходятся. Въ эпохи варварства часто господствуетъ вѣра въ ложь, въ коранъ, въ то, что разъ навсегда рѣшено и записано; на высшихъ степеняхъ цивилизацiи является столь же незыблемая вѣра въ немногiя книги. Теперь совершенно ясно, что если "Современникъ" такъ сильно ратовалъ противъ авторитетовъ всякаго рода, то этому нельзя давать общаго смысла; подобно многимъ другимъ онъ отвергалъ только чужiе авторитеты, чтобы тѣмъ крѣпче держаться своихъ.
Итакъ всѣ вопросы разрѣшены и новыхъ не предвидится раньше, чѣмъ черезъ двѣсти или триста лѣтъ. Тѣ, которые еще не родились, люди грядущихъ столѣтiй не будутъ имѣть предмета для новаго умственнаго движенiя и будутъ жить уже по готовымъ идеямъ. Спрашивается: какiя мнѣнiя пораждаетъ такая глубокая вѣра въ душѣ твердо-вѣрующихъ? Извѣстно всѣмъ, какiя мысли выразилъ калифъ Омаръ, когда ему предложили вопросъ, чтó дѣлать съ александрiйскою библiотекою. "Если въ этихъ книгахъ, говорилъ онъ, содержится тоже чтò въ коранѣ, онѣ безполезны; если въ нихъ есть что-нибудь другое, онѣ вредны: сжечь ихъ!" И онъ въ самомъ дѣлѣ будто бы сжогъ библiотеку.
Статья г. Т. З. написана на тему омаровой рѣчи; авторъ приходитъ къ заключенiямъ, вполнѣ сходнымъ съ мнѣнiями калифа.
Существующiя на свѣтѣ книги онъ вообще считаетъ излишними и безполезными. Бываютъ, говоритъ онъ, между ними и хорошiя, но рѣдко; онѣ считаются единицами и "въ цѣломъ составятъ какихъ-нибудь тридцать сочиненiй, и то далеко не ежегодно, а въ десять-пятнадцать лѣтъ".
"Для чего же исписывается -- спрашиваетъ онъ -- эта масса бумаги, которой въ одной Англiи выходитъ ежегодно двѣсти мильоновъ фунтовъ? Въ остальныхъ книгахъ и разныхъ литературныхъ издѣлiяхъ выворачиваются, перекраиваются и перешиваются на тысячу ладовъ все однѣ и тѣже давно извѣстныя мысли, распускается въ многословiе сказанное прежде гораздо короче и сильнѣе."
Калифъ Омаръ говорилъ съ древнею краткостью и простотою; поэтому его выраженiя точнѣе чѣмъ у нашего автора. Въ самомъ дѣлѣ, я осмѣлюсь поправить г. Т. З. Зачѣмъ это онъ жалѣетъ бумаги? На страницѣ 197 онъ опять повторяетъ жалобу, что "выходитъ очень много печатной бумаги". Мнѣ кажется, тутъ маленькое недоразумѣнiе. Печатной бумаги много потому, что много читателей. И слѣдовательно жалѣть ея нечего. Если Англiя требуетъ двѣсти мильоновъ фунтовъ, то столько и нужно отпустить на нее; необходимо только печатать на этой бумаги не то, чтó теперь печатается, а нашъ коранъ, то-есть тотъ запасъ идей, котораго хватитъ на два или на три столѣтiя. Или можетъ-быть самое чтенiе безполезно, и нужно посократить его размѣры? Вопросъ глубокiй; Омаръ его не касался, а г. Т. З. слѣдовало бы опредѣлительнѣе высказать свое мнѣнiе.
Продолжая разсуждать по методѣ Омара, г. Т. З. находитъ, что если книги вообще бываютъ безполезны и излишни, то журналы и газеты еще безполезнѣе и излишнѣе. Онъ доказываетъ примѣрами и ссылками, что различныя газеты сообщаютъ однѣ и тѣ же новости. "Зачѣмъ же, спрашиваетъ онъ, такое множество газетъ и журналовъ? Зачѣмъ одна Россiя издаетъ ихъ до двухсотъ?"
Пойдемъ далѣе. "Если въ этихъ книгахъ, говорилъ Омаръ, содержится что-нибудь другое, чѣмъ въ коранѣ, то онѣ вредны". Такое мнѣнiе о вредности книгъ вполнѣ раздѣляетъ и г. Т. З. Онъ не выражаетъ его съ простотою и ясностью Омара; но вотъ чтó онъ говоритъ объ авторахъ этихъ остальныхъ книгъ и разныхъ литературныхъ издѣлiй.
"Къ несчастью -- говоритъ онъ -- очень и очень расплодились эти жалкiе литераторы, которые мѣшаютъ дѣлу, которые заслоняютъ собою свѣтъ, которые пишутъ ложь и обманъ, которые сбиваютъ съ пути и вмѣсто здоровой пищи предлагаютъ гниль".
Совершенно справедливо и послѣдовательно. Да, мѣшаютъ и очень мѣшаютъ дѣлу многiе; вмѣсто здоровой пищи читателямъ предлагается нето-чтобы смертоносный ядъ, а просто фальшивыя блюда пустяковъ, безсодержательныя подобiя мыслей, такъ что апетитъ читателя только обманывается, а не раздражается и не удовлетворяется надлежащимъ образомъ. Все это справедливо. Кто не согласится, что глупостей и вздору печатается больше, чѣмъ хорошихъ вещей; кто не знаетъ, что мракъ и хаосъ даже особенно господствуютъ въ нашей литературѣ?
Но какъ же быть? Какiя средства можно употребить противъ этого зла? Хорошо было Омару: онъ былъ калифъ и распорядился очень просто -- приказалъ сжечь негодную библiотеку. А мы чтò сдѣлаемъ? Признаюсь, я съ недоумѣнiемъ и страхомъ слѣдилъ за мыслями разбираемой статьи и ждалъ рокового рѣшенiя. И дѣйствительно, рѣшенiе хотя никакъ не могло совпасть съ омаровскимъ, сильно его напоминаетъ. Вотъ оно:
"Немѣшало бы -- заключаетъ г. Т. З. -- порастрясти нашу журналистику, разъяснить принципы и стремленiя каждаго изданiя, указать цѣль, которую преслѣдуютъ каждый журналъ и газета. Пусть только и живутъ на свѣтѣ такiе журналы, около которыхъ, какъ извѣстныхъ опредѣленныхъ органовъ, должны групироваться люди извѣстнаго и опредѣленнаго образа мыслей; а остальнымъ журналамъ, отъ которыхъ тепло только ихъ издателямъ, незачѣмъ имѣть читателей, незачѣмъ существовать".
Вотъ какое рѣшенiе. Я опять-таки замѣчу, что въ немъ недостаетъ ясности и точности, свойственной Омару. Это рѣшенiе необходимо требуетъ дополненiя; очевидно въ немъ даже забытъ главный предметъ статьи -- литературные пролетарiи. Другая половина рѣшенiя, составленная по образцу первой, будетъ конечно гласить такъ:
Немѣшало бы порастрясти нашихъ литераторовъ, разъяснить таланты и знанiя каждаго, указать его цѣль и направленiе. Пусть только и живутъ на свѣтѣ такiе литераторы, которыхъ образъ мыслей, талантъ и знанiя могутъ доставить дѣйствительную пользу читателямъ; а остальные, которые безъ всякой пользы работаютъ, лишь бы было имъ тепло, конечно могутъ существовать, но имъ незачѣмъ быть литераторами.
Нельзя не признать, что рѣшенiе истинно мудрое и милосердое. Прекрасно! Но трудно не замѣтить, что въ немъ нѣсколько отразилась калифская точка зрѣнiя на дѣла и потому исполненiе его встрѣтитъ большiя затрудненiя въ современныхъ нравахъ. Нужно, говоритъ Т. З., порастрясти: совершенно справедливо; но какъ же это сдѣлать -- порастрясти? Нѣкоторымъ газетамъ и журналамъ, опредѣляетъ г. Т. З., незачѣмъ существовать: святая истина; но какъ же прекратить ихъ существованiе? Еслибы г. Т. З. имѣлъ власть надъ русской литературой, то конечно онъ легко бы расправился; онъ бы свободно порастрясъ кого слѣдуетъ; онъ бы сказалъ газетѣ или журналу: "тебѣ незачѣмъ существовать!" -- и газета или журналъ исчезли бы.
Но какъ же быть теперь, въ нашъ вѣкъ скептицизма и недовѣрiя? Очень жаль, что г. Т. З., произнесши такой справедливый приговоръ, такъ мало сказалъ о мѣрахъ для его исполненiя. Все чтó онъ предлагаетъ, мелькомъ, мимоходомъ, состоитъ въ томъ, что сотрудники должны сами бросить издателей.
"Почему бы -- пишетъ онъ -- литераторамъ извѣстныхъ понятiй и убѣжденiй не составить литературной ассоцiацiи, не сжаться плотно въ литературное товарищество, вмѣсто того чтобы подчиняться и работать на одного редактора или издателя?"
Словомъ, дѣло кажется идетъ о систематическомъ возстанiи сотрудниковъ на редакторовъ и издателей. Нельзя сказать, чтобы эта мысль была новая или особенно блистательная; но мысль дѣльная. Очень жаль, что она неразвита какъ слѣдуетъ и что всѣ усилiя потрачены на омаровскiя соображенiя.
Одно худо. Еслибы г. Т. З. могъ распорядиться поомаровски, то при его глубокой и нами доказанной мудрости, онъ уничтожилъ бы у насъ литературный пролетарiатъ и учредилъ бы въ нашей литературѣ совершенное благочинiе. А теперь, употребляя обыкновенныя средства, возбуждая сотрудниковъ противъ издателей, онъ явно содѣйствуетъ -- о ужасъ! -- къ увеличенiю литературнаго пролетарiата.
Я докажу это его собственными словами. Г. Т. З. немножко знаетъ, чтó и кáкъ дѣлается въ нашей литературѣ. "Явилось, говоритъ онъ, множество охотниковъ-издателей потому, что нѣкоторые прежнiе редакторы построили себѣ дома, обзавелись экипажами". Признаюсь, я не вижу здѣсь ничего печальнаго, ни въ разсужденiи прежнихъ редакторовъ, ни въ отношенiи къ новымъ охотникамъ-издателямъ. Что литература даетъ доходъ -- фактъ отрадный и нисколько не противный для того, кто сильно соболѣзнуетъ о бѣдныхъ литераторахъ. А что касается до новыхъ охотниковъ-издателей, то въ настоящее время, если не ошибаюсь, есть факты, доказывающiе, что однѣ деньги да охота издавать еще ничего не значатъ. Съ удовольствiемъ можно видѣть, что умъ и талантъ въ литературѣ отчасти важны и необходимы.
По мнѣнiю г. Т. З., отъ этихъ охотниковъ-издателей происходитъ однакоже все зло. Потомучто ими "набираются сотрудники, вербуются кореспонденты, создаются повѣствователи", и изъ этихъ новобранныхъ литераторовъ образуются литературные рабочiе, пролетарiи, люди излишнiе или даже вредные. У г. Т. З., какъ у настоящаго Омара, все дѣлается сверху, все зависитъ отъ старшихъ. Но положимъ такъ; спрашивается, чтоже можно намъ-то сдѣлать противъ охотниковъ-издателей? Г. Т. З. совѣтуетъ возстанiе сотрудниковъ. Но еслибы у насъ совершилось это желаемое возстанiе, чтó бы вышло? Слѣдствiемъ его безъ сомнѣнiя было бы не уменьшенiе, а умноженiе газетъ и журналовъ. Ассоцiацiи сотрудниковъ образовали бы новые органы, какъ говорятъ офицiально. А между тѣмъ охотники-издатели продолжали бы -- набирать сотрудниковъ, вербовать кореспондентовъ, создавать повѣствователей; притомъ чѣмъ сильнѣе былъ бы наборъ, тѣмъ больше попалось бы негодныхъ рекрутовъ; такъ что умноженiе литераторовъ вообще и дурныхъ литераторовъ въ особенности былобы непомѣрное.
Тáкъ это бывало и прежде, когда какой-нибудь кружокъ распадался и образовывалъ новый журналъ; такъ "Современникъ" отдѣлился отъ "Отечественныхъ Записокъ", такъ "Атеней" и "Русская Рѣчь" были отпрысками "Русскаго Вѣстника"; такъ это будетъ непремѣнно и впередъ. Спрашивается: чтоже такое вы намъ предлагаете? Всѣ мы знаемъ, что если распорядиться поомаровски, то все можно устроить прекрасно, нѣтъ, вы научите насъ кàкъ устроить дѣло, не будучи калифомъ?
Признаться вамъ, никогда я не воображалъ себя калифомъ и совершенно не понимаю этой роли. Всѣ сображенiя и тонкости г. Т. З., можетъ-быть имѣющiя полный смыслъ, если взять ихъ съ этой точки зрѣнiя, для меня, человѣка простого, показались пустыми и лишонными всякаго значенiя. Я не питаю желанiя распоряжаться чужими дѣлами; я хочу просто работать. Для меня первый и важнѣйшiй вопросъ: что я могу сдѣлать? Крупицу дѣйствительной мысли, дѣйствительной пользы я предпочитаю самымъ пышнымъ мечтанiямъ о всеобщемъ искорененiи зла на земномъ шарѣ.
Почитаю излишнимъ присоединять сюда еще множество поясненiй, которыя вызываетъ статья г. Т. З. Объяснять законность и нѣкоторую правильность нынѣшняго порядка литературныхъ дѣлъ я не вижу нужды. Еслибы г. Т. З. шолъ послѣдовательно до конца, онъ увидѣлъ бы, что всѣ его желанiя сводятся на рѣшенiе двухъ вопросовъ:
1) кàкъ заставить не писать каждого, кто негодится въ писатели?
2) кàкъ воспрепятствовать быть редакторомъ каждому, кто негодится въ редакторы?
Неужели же нужно пускаться въ подробное объясненiе того, что средства для этого нѣтъ и быть не можетъ? Что дурные писатели и дурные редакторы составляютъ зло столь же неизбѣжное, какъ дурная погода или глупыя рѣчи? Что единственное спасенiе отъ этого зла можетъ заключаться въ публикѣ, если она не станетъ читать глупыхъ сочиненiй и не будетъ подписываться на плохой журналъ? Что наконецъ въ этомъ отношенiи гораздо полезнѣе самому умно писать, чѣмъ жаловаться на глупое писанье другихъ?
Говорить обо всемъ этомъ я нахожу затруднительнымъ. Я еще не знаю, чего хочетъ г. Т. З.: одного ли уничтоженiя литературнаго пролетарiата, или притомъ и процвѣтанiя русской литературы? Можетъ-быть это процвѣтанiе онъ считаетъ пустяками, которыми можно пренебречь. Для него, для человѣка имѣющаго свой коранъ, особенной прелести въ этомъ процвѣтанiи быть не можетъ. Какъ же я стану ему доказывать, что чѣмъ больше у насъ книгъ и журналовъ, тѣмъ лучше для литературы? Что тѣмъ свободнѣе и многостороннѣе можетъ выражаться каждая мысль? Что тѣмъ большiй просторъ дается всѣмъ талантамъ, всѣмъ способностямъ? Что тѣмъ легче публика можетъ цѣнить и поощрять писателей?
Возьму примѣръ изъ журнальной же сферы. Недавно "Русское Слово" заявило съ рѣдкою положительностью, что оно держится того же направленiя, какъ и "Современникъ". Тамъ употреблялись фразы такого рода: мы и Современникъ, Современникъ и Русское Слово. Г. Писаревъ говорилъ тамъ: я и Чернышевскiй, мнѣ съ Чернышевскимъ и т. п. По теорiи г. Т. З. выходитъ, что одинъ изъ этихъ журналовъ нужно уничтожить, и даже, пожалуй, что кому-нибудь изъ двухъ -- или г. Писареву, или г. Чернышевскому -- нужно перестать писать. Вотъ куда ведетъ этотъ взглядъ! Ужели же мнѣ нужно доказывать, что оба эти журнала, какъ и оба писателя, важны и полезны? Здѣсь не можетъ быть и сомнѣнiя; они даже совершенно необходимы для широкаго развитiя русской литературы, для полнаго ея раскрытiя. Вамъ и вашимъ читателямъ извѣстно, что я напримѣръ особенно дорожу дѣятельностью г. Писарева.
Но кто вѣритъ только въ себя, тому ничто не дорого. Вы скажете: различныя изданiя существуютъ, потомучто удовлетворяютъ извѣстнымъ потребностямъ; а онъ вамъ отвѣтитъ: я знаю, какiя потребности долженъ имѣть человѣкъ и какихъ недолженъ. Вы скажете: умъ требуетъ простора, свободнаго развитiя, разнообразнаго проявленiя; а онъ вамъ отвѣтитъ: я знаю всѣ проявленiя ума и напишу вамъ такой журналъ, что всѣ они тамъ будутъ.
Обо всемъ этомъ я не буду говорить. Вы знаете, что я вообще чуждаюсь полемики. Опровергать чужiя мнѣнiя, вступать въ борьбу на поприщѣ какого-нибудь важнаго предмета, напримѣръ литературы, философiи, паденiя Рима и т. п., по-моему есть дѣло вовсе не такое плодотворное и законное, какъ многiе склонны полагать. Всему есть мѣра. Зачѣмъ же я буду преувеличивать значенiе своей дѣятельности и воображать, какъ Донъ-Кихотъ, что веду борьбу съ гигантами? Вотъ почему, какъ вамъ извѣстно, я не стремлюсь къ блистательнымъ подвигамъ и ограничиваюсь скромными характеристиками, легкими очерками и наблюденiями. Если я теперь такъ долго остановился на статьѣ г. Т. З., то именно потому, что она съ необыкновенной ясностью характеризуетъ многiя мнѣнiя "Современника". Будучи примѣнены въ этой статьѣ къ литературнымъ дѣламъ и отношенiямъ, эти мнѣнiя обрисовались какъ нельзя выпуклѣе. Литература, мiръ умственнаго движенiя, есть самое опасное поприще, пробный камень многихъ теорiй.
Для доказательства укажу вамъ еще на одно мѣсто въ той же книжкѣ "Современника", въ статьѣ г. Чернышевскаго: Экономическiй прогрессъ (по Миллю). Замѣтьте вообще, что каждый разъ, когда г. Чернышевскiй касается въ своихъ статьяхъ до мiра наукъ, искуства, литературы, онъ подвергается явной опасности попасть въ такiе закоулки, изъ которыхъ и выходу нѣтъ. Нѣчто подобное случилось и теперь.
Если г. Т. З. обнаружилъ желанiе похозяйничать въ нашей литературѣ, то г. Чернышевскiй, какъ видно, питаетъ болѣе возвышенныя стремленiя того же рода. Онъ непрочь предписать нѣкоторые законы всеобщему движенiю наукъ, по-своему распорядиться явленiями всемiрной умственной жизни. Въ самомъ дѣлѣ, вотъ какъ разсуждаетъ г. Чернышевскiй, стараясь объяснить, отчего земледѣлiе развивается медленно.
"Отсталость земледѣльческаго искуства отъ фабричнаго дѣла имѣетъ свои причины только въ томъ, что до недавняго времени никому изъ людей первокласснаго ума не было охоты подумать объ усовершенствованiи земледѣльческихъ процессовъ, да и теперь почти никто изъ нихъ еще не занимается этимъ. Всѣмъ готовы заниматься генiальные люди: живописью и литературой, исторiею и медициной, а земледѣлiемъ теперь занимается только одинъ изъ нихъ - Либихъ, да и то занимается такъ себѣ, почти что только въ свободное время отъ другихъ трудовъ; а до Либиха не укажете вы ни одного великаго ученаго по теорiи земледѣлiя. Даже изъ людей второстепенныхъ, чуть ли не первый занялся этимъ дѣломъ Таэръ въ концѣ прошлаго вѣка. Вотъ это отчего, скажите намъ? Отчего напримѣръ Локкъ, вздумавъ сдѣлать экскурсiю за границы своего спецiальнаго предмета, своихъ отвлеченныхъ философскихъ изслѣдованiй, чтобы помочь добрымъ совѣтомъ житейскому быту, отчего онъ написалъ замѣтки о чеканкѣ монеты, а не о какомъ-нибудь земледѣльческомъ предметѣ? Отчего напримѣръ Лейбницъ, хватавшiйся кромѣ своей математики за все на свѣтѣ -- и за китайскiй языкъ, и за генеалогическiя таблицы, и за дипломатическiе вопросы, и богъ-знаетъ за сколько другихъ предметовъ, -- отчего онъ не подумалъ о земледѣлiи? Отчего Кювье писалъ доклады по юридическимъ или административнымъ вопросамъ и не написалъ ниразу ни о какомъ земледѣльческомъ вопросѣ? Отвѣтъ простой, и это будетъ уже коренной отвѣтъ: чтó у кого болитъ, тотъ о томъ и говоритъ; кто чѣмъ не безпокоится, тотъ о томъ и недумаетъ. Тѣ классы, интересами которыхъ направлялась до сихъ поръ наука, не нуждаются въ хлѣбѣ". "Усовершенствованiе земледѣлiя нужно только одному простолюдину".
Не знаю какъ вамъ, а мнѣ эта тирада живо напомнила знаменитыя разсужденiя Кифа Мокiевича. "Вотъ напримѣръ звѣрь, говорилъ онъ ходя по комнатѣ: -- звѣрь родится нагишомъ. Почему же именно нагишомъ? Почему не такъ какъ птица?" "Ну, а еслибы слонъ родился въ яйцѣ? Вѣдь скорлупа чай сильно бы толста была, -- пушкой не прошибешь; нужно какое-нибудь новое огнестрѣльное орудiе выдумать".
Развѣ не совершенно такъ же разсуждаетъ г. Чернышевскiй? Вотъ -- говоритъ онъ -- Локкъ отличился въ философiи; Лейбницъ преуспѣлъ въ математикѣ, а Кювье сдѣлалъ большiя открытiя въ зоологiи. Отчего же именно такъ? Отчего никто изъ нихъ не подумалъ о земледѣлiи? Ну а что, продолжаетъ г. Чернышевскiй, чтó еслибы они занялись хорошенько земледѣлiемъ? Вѣдь великихъ бы изобрѣтенiй надѣлали. Хлѣба некуда было бы дѣвать. Нужно бы было новые магазины построить.
Подобныя разсужденiя увлекательны. Еслибы кто-нибудь пожелалъ толстой скорлупы, то конечно ему трудно было бы заставить слона родиться въ яйцѣ. Но здѣсь этого маленькаго затрудненiя по-видимому не существуетъ. Если человѣкъ очень уменъ, то чтó ему стоитъ приложить свой умъ къ чему онъ ни вздумаетъ? Тутъ нужна только одна добрая воля.
Безъ сомнѣнiя такъ. Но вопросъ кажется совсѣмъ иного рода. Не могу сказать, основательно ли Кифъ Мокiевичъ предполагалъ, что скорлупа слоноваго яйца должна быть очень толстая; но предположенiе г. Чернышевскаго, что земледѣлiе оказало бы великiе успѣхи вслѣдствiе трудовъ Локка, Лейбница и Кювье, совершенно неосновательно. Человѣчество уже довольно давно живетъ на земномъ шарѣ и уже успѣло собрать нѣкоторые поучительные опыты. Одинъ изъ нихъ приходитъ мнѣ на умъ. Есть наука, въ которой всѣ нуждаются, богатые и бѣдные, именно наука о сохраненiи и возстановленiи здоровья, медицина. Но именно потому, что въ этой наукѣ во всѣ времена чувствовалась наибольшая нужда, именно потому, что эта наука была практическою по самому существу дѣла, что для нея практическая цѣль всегда стояла впереди чисто-научной, именно поэтому она есть безобразнѣйшая изъ всѣхъ наукъ, и исторiя ея есть цѣпь самыхъ разительныхъ уродливостей. А между тѣмъ мало ли людей посвящали себя медицинѣ? Мало ли было между ними всякихъ второстепенныхъ и первостепенныхъ умовъ? Какая литература сравнится с литературою медицины? Какая наука можетъ считать у себя столько ученыхъ членовъ? И чтоже, далеко мы ушли въ медицинѣ? Толстая вышла скорлупа? Много мы знаемъ и умѣемъ?
Примѣръ, приводимый мною, хорошъ тѣмъ, что имѣетъ громадные размѣры, такъ что сущность дѣла въ немъ обнаруживается съ совершенной отчетливостью и полнотою. Ни въ какой другой области наука такъ не унижалась, такъ не опошливалась, такъ не утрачивала всякаго своего достоинства, какъ въ медицинѣ. Все чтó на почвѣ науки могло вырости дикаго, смѣшного, вреднаго, все чтò могло заражать собою науку извнѣ, -- все это встрѣчается въ исторiи медицины въ такихъ широкихъ и крупныхъ чертахъ, до которыхъ далеко всякой другой наукѣ. Никакое ученое сословiе, отъ древности и до нашихъ дней, не подвергалось такимъ постояннымъ нареканiямъ и справедливымъ насмѣшкамъ, какъ сословiе врачей.
Спросите же теперь медиковъ, въ какомъ положенiи ихъ наука? Они скажутъ вамъ, что они всего ждутъ отъ физiологiи, отъ химiи, отъ физики; они еще ждутъ настоящей науки, и это ожиданiе едва ли не составляетъ ихъ высшей мудрости. Я вовсе не думаю отвергать искуство и знанiе врачей; они безспорны; я хочу только сказать, что результаты вовсе не соотвѣтствуютъ усилiямъ, что много было доброй воли и очень немного добрыхъ слѣдствiй.
Не такъ легко дѣла на свѣтѣ дѣлаются, какъ воображаетъ г. Чернышевскiй. Не такъ легко заставить слона родиться въ яйцѣ; и почти такъ же трудно измѣнить ходъ человѣческаго ума сообразно съ нашими желанiями. Вмѣсто того чтобы подчиняться нашимъ прихотямъ, умъ человѣческiй слѣдуетъ своей собственной природѣ и примѣняется къ сущности вещей. Конечно такъ и слѣдуетъ, такъ и лучше! Генiямъ слѣдуетъ удивляться нетолько по причинѣ силы ихъ ума, но и потому, что они знали за что взяться, надъ чѣмъ работать.
Отвергать это значило бы неумѣть цѣнить ихъ великихъ дѣлъ, значило бы ставить эти дѣла наравнѣ съ тѣмъ, чтó человѣкъ можетъ сдѣлать, когда вздумаетъ. Тотъ же Локкъ былъ медикомъ; медикомъ былъ Шиллеръ, и много другихъ людей принадлежали къ медикамъ, а прославились на другомъ поприщѣ. Медицина отъ нихъ не выиграла, едва ли много и могла выиграть; но еслибы они остались ей вѣрны, какъ наукѣ полезной, у насъ не было бы философа Локка и поэта Шиллера. А если вы возьмете предметъ прямо, то вы увидите его еще яснѣе. Нужно разсуждать такъ: не знаю сколько бы выиграло земледѣлiе, еслибы Галилеи или Ньютоны, вмѣсто своихъ открытiй, употребили на него свои труды; но знаю твердо, что ихъ открытiя въ физикѣ и астрономiи принесли земледѣлiю величайшую пользу. Потомучто эти открытiя дали глубокое движенiе всѣмъ наукамъ о природѣ: и химiи, и ботаникѣ, и проч. Такъ что если мы дождемся когда-нибудь чудесныхъ усовершенствованiй въ земледѣлiи, то оно будетъ обязано ими прямо Ньютону и Галилею.
Не чувствуете ли вы наконецъ, что разсужденiя нашихъ авторовъ, г. Т. З. и г. Чернышевскаго, имѣютъ какой-то странный, особенный характеръ? Они какъ-то лишены всякаго содержанiя, они какъ-будто висятъ на воздухѣ и ни до чего дѣйствительнаго не касаются. Какимъ образомъ является эта непроизводительная трата мыслей, эта безплодная игра въ вопросы: чтó было бы, еслибы случилось одно; чтó случилось бы, еслибы не было другого? Признаюсь, въ этой пустотѣ для меня есть даже что-то отталкивающее. Чтò за тасованiе всѣхъ предметовъ, чтò за самовольное хозяйничанье со всѣмъ, чтó ни попадется: съ русскою литературою, съ генiальными людьми, съ земледѣлiемъ? Люди -- это положимъ предметъ удобный для хозяйничанья. Не послушаются васъ русскiе литераторы, или тамъ генiальные люди, -- вы станете на нихъ сердиться и бранить ихъ. Но почему же можно думать, что васъ непремѣнно послушается земледѣлiе? Вы вѣдь и имъ вертите въ вашихъ мечтахъ какъ попало. Вы вообразили, что оно совершенно въ вашей власти, что стоитъ вздумать -- и оно процвѣтетъ; а если не процвѣтаетъ, такъ оттого, что это не вздумано.
Эта игра соображенiй проникнута такой глубокой наивностью, что теряетъ всякую серьозность, всякiй характеръ настоящей мысли, потомучто мысль по самой сущности всегда серьозна и плодотворна. И дѣйствительно это не мысли, а какiя-то попытки мыслить. Наивный теоретикъ всматривается въ дѣйствительность и съ изумленiемъ видитъ, что жизнь не подходитъ подъ его понятiя. Онъ находитъ, что на свѣтѣ много глупцовъ, что печатается много плохихъ книгъ, что земледѣлiе идетъ не такъ успѣшно, какъ желалось бы. Какiя въ самомъ дѣлѣ важныя и новыя открытiя! Наивный теоретикъ однакоже не замѣчаетъ этого и продолжаетъ разсуждать. Нельзя ли, думаетъ онъ, зажать ротъ глупцамъ и принудить ихъ неписать? Нельзя. Нельзя ли заставить Либиха поприлежнѣе заниматься земледѣлiемъ? Онъ, говорятъ, хорошiй химикъ. Нельзя. Нельзя ли хоть уничтожить нѣкоторые безполезные газеты и журналы? Нельзя. Новое изумленiе, новое неудовольствiе для наивнаго мыслителя!
Въ сущности же вѣдь онъ удивляется только тому, что онъ не одинъ на свѣтѣ со своими мыслями, а что есть и другiе; что существуетъ не одна только его играющая фантазiя, а есть также что-то твердое, ей противостоящее, жизнь, дѣйствительность. Онъ удивляется тому, что жизнь обнаруживаетъ передъ нимъ свои настоящiя, непослушныя его фантазiи свойства. Жизнь, какъ оказывается, совсѣмъ не то, что его мысль. Она заключаетъ въ себѣ что-то крѣпкое, тяжолое, глубокое, нѣчто болѣе ѣдкое и жгучее, чѣмъ безплотныя и тихiя движенiя вашей мысли. Жизнь не даетъ собой распоряжаться и въ этомъ случаѣ она права, потомучто сила на ея сторонѣ.
И однакоже вѣдь справедливо говорятъ, что мысль управляетъ жизнью. Вѣдь дѣйствительно можно зажать ротъ глупцамъ -- но только умными рѣчами. Вѣдь въ самомъ дѣлѣ можно усовершить земледѣлiе -- но только дѣйствительными изобрѣтенiями. Вѣдь можно даже убить дурные журналы и газеты -- но только хорошими журналами и газетами. Значитъ мысль имѣетъ-таки силу, но только дѣйствительная, настоящая мысль. И вотъ объ этомъ, объ отсутствiи этой живой мысли, -- мысли принадлежащей къ самой жизни, къ дѣйствительности, объ этомъ можно пожалѣть ото всей души. Только родить ее, распоряжаясь похозяйски книгами и генiальными людьми, невозможно.
И приходится ждать ее отъ самой же жизни. Не будемъ же стѣснять жизнь, не будемъ ее насиловать. Пусть свободно разростается русская литература. Положимъ, что въ ней иногда попадаются разсужденiя во вкусѣ Омара или Кифа Мокiевича; положимъ, что она нерѣдко занимается плетенiемъ тонкой и ниначто негодной паутины, изобильно извлекаемой ею изъ собственнаго чрева; все-таки трогать ее неслѣдуетъ. Я съ умиленiемъ и нѣжностью смотрю на всякую убогую книжку, на самый плохой номеръ самаго плохого журнала. Чтó-то будетъ, чтó будетъ? думаю я. Не слышится ли живой голосъ? Не видно ли откуда-нибудь свѣта?
И никого не желалъ бы я стѣснять. Пусть всѣ трудятся по мѣрѣ силъ и умѣнья. Самого г. Чернышевскаго, несмотря на его блистательныя дарованiя, я не рѣшился бы заставить писать о земледѣлiи. Самому г. Т. З., порѣшившему всѣ вопросы, я не далъ бы права сказать кому бы то нибыло: "тебѣ незачѣмъ писать!" Нѣтъ, низачто на свѣтѣ!