Страхов Николай Николаевич
Предисловия к книге "Критические статьи. Об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Предисловіе къ первому изданію.

  
   Н. Страховъ. Критическія статьи. Томъ первый. Объ И. С. Тургеневѣ и Л. Н. Толстомъ (1882--1885). Изданіе пятое.
   Изданіе И. П. Матченко. Кіевъ, 1908.
  
   Часто мнѣ совѣтовали издать мой критическія статьи, и я давно бы послѣдовалъ этому совѣту, если бы самъ былъ такъ же ими доволенъ, какъ нѣкоторые изъ моихъ читателей. Но критика въ тѣсномъ смыслѣ, то есть оцѣнка и характеристика художественныхъ произведеній литературы, всегда казалась мнѣ дѣломъ чрезвычайно труднымъ; я всегда думалъ, что едва-ли могу исполнять его въ совершенствѣ. Мои статьи этого рода были писаны большею частію по желанію журналовъ, въ которыхъ я участвовалъ; и хотя я прилагалъ къ этому писанію всяческую точность и добросовѣстность, всегда я чувствовалъ, что къ мыслямъ, изложеннымъ мною, слѣдовало бы прибавить еще другія черты и поясненія. Хорошая критика требуетъ не только горячей любви къ художественнымъ произведеніямъ, но и особенной чуткости къ формѣ художества, такъ чтобы общее впечатлѣніе и крупныя черты произведенія не заслоняли, въ глазахъ критика, частностей и второстепенныхъ развитій идеи. Кронѣ того, критикъ долженъ обладать глубокимъ и многостороннимъ чутьемъ жизни, то есть всякаго рода сердечныхъ движеній, различныхъ типовъ душевнаго склада людей, различныхъ видовъ красоты и безобразія, силы и слабости въ человѣческомъ образѣ дѣйствій. Въ такой чуткости къ жизни и къ художеству никто у насъ не превзошелъ Аполлона Григорьева. Вотъ почему, прежде чѣмъ издавать свои статьи, я приложилъ заботы о тонъ, чтобы издать сочиненія этого у насъ несравненнаго критика; {Сочиненія Аполлона Григорьева. Томъ первый (съ портретомъ). Изданіе Н. H. Страхова. Спб. 1876.} да и теперь, такъ какъ я обращаюсь къ читателямъ, интересующимся критикою русской литературы, прежде всего посовѣтую имъ читать прилежно Ап. Григорьева, и лучшаго совѣта дать не могу.
   Впрочемъ, хотя мои статьи не достигаютъ идеала критики, хотя въ нихъ больше господствуютъ мысли общія и отвлеченныя, однакоже, настоящій критическій элементъ въ нихъ также есть и, можетъ быть, иные читатели одобрятъ меня за ясность и опредѣленность тѣхъ чертъ, на которыхъ я останавливаюсь.
   Прибавлю еще, что моя книга, вѣроятно, никогда бы не явилась на свѣтъ, если бы мнѣ не довелось и въ послѣднее время написать нѣсколькихъ критическихъ статей. Содержаніе ихъ настолько важно въ моихъ глазахъ, и я настолько доволенъ ихъ изложеніемъ, что съ большею смѣлостью рѣшаюсь предложить ихъ читателямъ въ отдѣльномъ изданіи. Прошу не упускать этого изъ вида, такъ какъ статьи расположены въ строго хронологическомъ порядкѣ и, слѣдовательно, къ моему огорченію, впереди стоятъ тѣ, на которыя я всего менѣе надѣюсь. Но читатель менѣе нетерпѣливый увидитъ пользу этой послѣдовательности. По этимъ статьямъ, писаннымъ во время перваго появленія различныхъ произведеній Тургенева и Толстаго, можно въ извѣстной мѣрѣ судить, какого рода интересъ связывался тогда съ этими произведеніями, каково было настроеніе публики и литературы и какъ оно измѣнялось. Въ точности же моихъ указаніи я до сихъ поръ не имѣю повода сомнѣваться.
   Изъ своихъ критическихъ статей я издаю здѣсь только относящіяся къ двумъ названнымъ писателямъ. Причина, во-первыхъ та, что это -- главныя мои статьи, что въ теченіе этого долгаго времени я преимущественно писалъ о Тургеневѣ и Толстомъ и, слѣдовательно, тутъ именно и могу полагаться на ясность и выработку своего сужденія. А во-вторыхъ, эти два ряда статей представляютъ не только нѣкоторую полноту, но и контрастъ, поясняющій все дѣло. Во многихъ отношеніяхъ, Тургеневъ и Толстой противоположны другъ другу. Одного можно назвать западникомъ, другого славянофиломъ, хотя въ строгомъ смыслѣ эти названія къ нимъ не приложимы; художество, по самой своей природѣ, слишкомъ свободно, чтобы вполнѣ подходить подъ опредѣленія нашихъ партій. Далѣе, одинъ -- подражатель и идетъ по теченію; другой -- чрезвычайно самобытенъ и независимъ отъ всякихъ теченій; одинъ обнаружилъ слабость въ своихъ отношеніяхъ къ общественному мнѣнію, другой очевидную нравственную силу, и т. д. Мнѣ слѣдуетъ предупредить читателей, что они найдутъ въ настоящей книгѣ рѣзкія страницы противъ Тургенева. Пусть, однако, его поклонники обратятъ вниманіе на то, что и всѣ его достоинства здѣсь не упущены изъ вида.
   Но главный центръ моей книги, отъ котораго зависитъ наибольшій ея вѣсъ, есть, конечно, Толстой. Тутъ помѣщены въ полномъ составѣ статьи, которыя могли бы подать мнѣ поводъ къ большой гордости. Задолго до нынѣшней славы Толстаго, до восторговъ, вызванныхъ его произведеніями за границей и повторенныхъ у насъ, въ то время, когда даже еще не была кончена Война и миръ, я почувствовалъ великое значеніе этого писателя и старался объяснить его читателямъ. Во всякомъ случаѣ, я могу сослаться на этотъ фактъ, какъ на доказательство живости и независимости чувства, внушившаго мнѣ поклоненіе, которое я съ тѣхъ поръ исповѣдую. Долго я подвергался за него насмѣшкамъ, но наконецъ сила вещей побѣдила и теперь, вѣроятно, тотъ самъ заслужитъ похвалу, кто превзойдетъ другихъ въ похвалахъ Толстому.
   Дѣло, конечно, не въ томъ, что я первый, и уже давно, печатно провозгласилъ Толстаго геніальнымъ и причислилъ его къ великимъ русскимъ писателямъ. Главное всегда -- въ пониманіи духа писателя, въ томъ внутреннемъ сочувствіи, которое открываетъ намъ самую глубину его произведеній. Пусть судятъ читатели, насколько вѣрно и полно я, уже тогда понялъ смыслъ Толстаго.
   До сихъ поръ это необычайное явленіе, чѣмъ больше уясняется въ моихъ глазахъ, тѣмъ дороже и выше становится въ силу того же самаго смысла. Все въ немъ цѣльно и связано, какъ въ настоящемъ существѣ. Его художество вполнѣ своеобразно; оно представляетъ сліяніе самой яркой объективности съ самой глубокой субъективностью и, слѣдовательно, осуществляетъ идеалъ современнаго художества, не прежняго, античнаго, а нашего, христіанскаго. Что такое для насъ художество? Мы, вѣдь, уже не можемъ, какъ древніе греки, уходить вполнѣ въ созерцаніе красоты и, напримѣръ, смотрѣть на формы человѣческаго тѣла, какъ на ея божественное воплощеніе. Для насъ искусство, какъ и все другое, есть только пища для духа. Мы не сливаемся съ предметами нашего созерцанія, а становимся отъ нихъ въ сторонѣ, стремимся стать выше ихъ. Возможность подняться надъ явленіями, расширить свой горизонтъ, ничего не потерявъ въ немъ, получить отъ предметовъ наиболѣе духовное воздѣйствіе -- вотъ, что мы цѣнимъ въ искусствѣ. Такимъ образомъ, субъективность есть необходимый элементъ нашего искусства, какъ-будто душа этого тѣла. Существенная разница между художниками для насъ будетъ заключаться не только въ мастерствѣ ихъ объективности, но и въ силѣ и въ качествѣ ихъ субъективности. Въ приложеніи къ Толстому можно сказать, что едва-ли есть художникъ, созерцающій съ такимъ живымъ чувствомъ тѣ самые образы, которые онъ творитъ. Всѣ усилія безподобной объективности, очевидно, дѣлаются лишь для удовлетворенія глубокой субъективной потребности, и художникъ иногда даже прерываетъ работу, уходя въ область отвлеченной мысли (напримѣръ, въ концѣ Войны и мира).
   Но разрыва, противорѣчія у него нѣтъ. Настоящее искусство никогда не можетъ быть ни орудіемъ, ни помѣхою, оно, какъ и другія духовныя области человѣческой дѣятельности, имѣетъ свои неизмѣнные законы. но ведетъ, какъ и всѣ эти области, къ одной и той же цѣли, совмѣщающей въ себѣ лучшія человѣческія задачи, сливающей ихъ въ одно высшее стремленіе.
   Какое дѣйствіе искусство производитъ въ душѣ человѣка? Созерцая свой предметъ во всей полнотѣ его существа, художникъ стремится не погрузиться въ него, а, напротивъ, освободиться отъ него, покорить его себѣ. Этотъ процессъ, то есть, какъ извѣстныя чувства и явленія не даютъ покоя художнику, поглощаютъ его душу, пока онъ наконецъ не воплотитъ ихъ въ ясныя формы, хорошо знакомъ людямъ, одареннымъ творческою силою, и на него указывалъ, напримѣръ, Гёте, а у насъ Гоголь. Понятно, что вообще должно происходить нѣкоторое отрѣшеніе отъ того предмета, которымъ наша мысль вполнѣ овладѣла и который поставила передъ собою.
   Итакъ, художникъ есть человѣкъ свободный душою. Не даромъ поэтовъ восхваляютъ за высоту ихъ взгляда, за то, что передъ ними наше великое оказывается ничтожнымъ, а наше малое открываетъ свою невидимую намъ красоту; недаромъ имъ приписываютъ также и олимпійское равнодушіе и даже пантеистическое безразличіе, смѣшеніе добра и зла.
   Но свобода, этотъ опасный даръ, не сама сбиваетъ насъ съ истиннаго пути; она есть только просторъ для дѣйствія существующихъ силъ. Поэтому, она есть необходимое условіе и для того, чтобы въ душѣ человѣка раскрылось самое чистое чувство, самое высокое разумѣніе, все, что подавляется и заглушается своекорыстною и будничною жизнью. Поэтъ вполнѣ свободный, вполнѣ чистый, непремѣнно найдетъ въ себѣ путь къ Богу.
   Произведенія Толстаго поразительны тою искренностію и серіозностію, съ которою въ нихъ совершается дѣло художества, и потому могутъ служить наилучшимъ примѣромъ, поясняющимъ сущность этого дѣла. Всякій предметъ, за который онъ берется, онъ стремится проникнуть насквозь, и вмѣстѣ съ тѣмъ вы ясно видите, что онъ отвергаетъ его, уходитъ отъ него неудовлетворенный. Нѣтъ писателя, который бы съ большею охотою останавливался на картинахъ человѣческаго счастія, у котораго было бы столько сценъ мирныхъ, идиллическихъ; и нѣтъ писателя, у котораго было бы такъ ясно, что онъ не увлеченъ этими радостями, что онъ ихъ не воспѣваетъ, а, напротивъ, изображаетъ ихъ измѣнчивость и пустоту. Сколько различныхъ формъ жизни онъ изобразилъ, сколько формъ быта, занятій, забавъ и дѣлъ,-- и всѣ онъ отвергнулъ, ни за одною не призналъ полной законности.
   Люди съ художественнымъ даромъ часто дѣлаютъ изъ своего добра забаву; они живутъ двойною жизнью, то подымаясь въ область поэтической свободы, то опускаясь въ ту сѣть интересовъ, страстей и привычекъ, которая составляетъ ихъ настоящую жизнь. Читая Толстаго, можно почувствовать, что для него такая двойственность невозможна, что здѣсь человѣкъ дѣйствительно страстно ищетъ свободы и, когда найдетъ для нея точку, уже никогда не покинетъ ея.
   Какой же идеалъ постоянно раскрывается въ этой освобождающейся душѣ? Отъ самаго начала ея борьба и трудъ имѣютъ ясный смыслъ, видимо направляются къ извѣстной цѣли. Не скептицизмъ, не обманутая жадность къ жизни, не холодъ гордости и себялюбія составляютъ главный нервъ этихъ исканій. Всѣмъ теперь очевидно, что, отъ самаго начала, сочувствія Толстаго устремлялись къ простому и доброму, что эта освобожденная душа, умѣющая видѣть жизнь не въ отвлеченныхъ формахъ и не съ частныхъ точекъ зрѣнія, а во всей ея полнотѣ и цѣльности, упорно доискивается истинной жизни среди всякаго рода фальшивыхъ явленій, и что она находитъ ее только въ томъ, что представляетъ самую чистую нравственную красоту, что бываетъ просто и смиренно до самоуниженія и въ то же время твердо и спокойно до степени высочайшаго великодушія. Пусть это называютъ пантеизмомъ, или фатализмомъ, или буддизмомъ, но во всякомъ случаѣ пусть признаютъ, что это путь, идущій къ Богу, и что Толстой, вышедши на него, до сихъ поръ идетъ прямо, а не въ обратномъ направленіи.
   Не буду и не могу здѣсь, въ предисловіи, останавливаться дольше на такомъ плодовитомъ вопросѣ. Прибавлю только, что ни на какомъ писателѣ не лежитъ такъ ясно печать русскаго духа, какъ на Толстомъ. Это та самая форма нравственныхъ понятій, которую внушило нашему народу христіанство, или, если угодно, та, въ которую нашъ народъ воплотилъ религіозныя понятія. Духъ этотъ въ насъ живетъ, какъ мы ни заглушаемъ и не отрицаемъ его, и если бы онъ покинулъ насъ, то Россія рушилась бы, какъ трупъ, оставленный жизнью. Поэтому не можетъ быть писателя болѣе намъ любезнаго, болѣе соотвѣтственнаго самымъ глубокимъ позывамъ нашего сердца, чѣмъ Толстой. Можно находить въ немъ много недостатковъ: можно быть недовольнымъ размѣрами его творческихъ силъ, признавать въ его произведеніяхъ неполноту и незаконченность, слабыя мѣста, безтактности, пробѣлы; но я одно хочу сказать: по своему качеству онъ писатель несравненный и единственный, стоящій на высотѣ, которую теперь намъ даже трудно и опредѣлить. Одно уже и теперь ясно: не только намъ онъ кровно дорогъ, но, по величайшей цѣнности своего качества и по высокой степени, въ которой онъ проявилъ его, онъ долженъ занять мѣсто въ первыхъ рядахъ всемірной литературы.
  
   22 сент. 1885 г.
  

Предисловіе ко второму изданію.

  

Ich sah des Rahmes heil'ge Kranze

Auf der gemeinen Stirn entveiht.

Schiller.

   И въ печати и на словахъ меня упрекали въ томъ, что статьи мои о Тургеневѣ противорѣчатъ одна другой, и что вмѣсто того, чтобы предложить читателямъ опредѣленное сужденіе, я передъ ихъ глазами перехожу отъ одного взгляда къ другому. Въ извиненіе можно бы сказать, что, для внимательныхъ и соображающихъ читателей, основаніе и, слѣдовательно, смыслъ такого перехода можетъ не нуждаться въ толкованіяхъ. Но, конечно, мнѣ самому это дѣло вообще должно быть яснѣе, чѣмъ читателямъ; поэтому на мнѣ лежитъ обязанность изложить его, и я постараюсь сдѣлать это, хотя бы лишь въ самыхъ главныхъ чертахъ.
   Собственно разногласіе есть только между первою статьею объ Отцахъ и дѣтяхъ и остальными статьями. Въ то время, когда я писалъ разборъ знаменитаго романа Отцы и дѣти, Тургеневъ стоялъ на верху своей славы, а нигилизмъ проходилъ лучшую пору своего развитія. Живо помню, съ какимъ сердечнымъ благоговѣніемъ, почти непростительнымъ для тридцатилѣтняго человѣка, смотрѣлъ я на Тургенева въ 1859, или въ 1860 году, на университетскомъ обѣдѣ. Онъ уже написалъ тогда Дворянское гнѣздо и совмѣщалъ въ себѣ, для меня, все очарованіе, какое я привыкъ связывать съ мыслью о литературѣ и великихъ писателяхъ. Въ тѣ годы онъ былъ, по общему признанію, первый между своими сверстниками и, казалось, далеко выше другихъ. Думаю, что нѣтъ нужды описывать мои чувства; они такъ понятны и обыкновенны.
   Другое дѣло нигилизмъ. То, что творилось въ умахъ въ 1860, 1861, 1862 годахъ, есть нѣчто совершенно особенное, о чемъ едва-ли многіе ясно помнятъ, или имѣютъ ясное понятіе. Было что-то фантастическое въ томъ радостномъ возбужденіи и движеніи, которое господствовало тогда въ образованномъ классѣ, и всего больше въ литературѣ. Освобожденіе крестьянъ какъ-будто подало лозунгъ ко всяческому освобожденію умовъ. Обновленіе, обновленіе во всемъ, обновленіе до самыхъ основъ жизни и мысли,-- таково было общее стремленіе, неудержимо захватывавшее не однихъ юношей, а и людей пожилыхъ, и извѣстныхъ ученыхъ, и сановниковъ. Работа языковъ и перьевъ шла неутомимо, кипѣла ключемъ. Никогда въ Петербургѣ не было такихъ оживленныхъ собраній, такого множества шумныхъ и интересныхъ кружковъ по понедѣльникамъ, вторникамъ и по всѣмъ днямъ недѣли. Литература была коноводомъ всего движенія и росла не по днямъ, а по часамъ. Общею же цѣлью литературы считался переворотъ въ умахъ, и вся она безпощадно гнала и ломала старое и стремилась проповѣдывать новыя идеи. Журналисты задавались цѣлью раскрыть и разработать въ своемъ журналѣ нѣкоторое новое направленіе, еще неслыханное, но единое истинное. Писатели стремились дать -- кто новую педагогію, кто новую эстетику, новую исторію рода человѣческаго, новую философію, и т. н. Это происходило публично; въ частныхъ же разговорахъ можно было услышать предложеніе сочинить и новую религію. Въ сущности, во всемъ этомъ уже сказывался нигилизмъ, но еще въ самыхъ широкихъ и общихъ своихъ формахъ, еще полный надеждъ и чреватый неизвѣстнымъ будущимъ. Для болѣе зоркаго взора тутъ обнаруживалось только то, какъ мало крѣпкихъ корней имѣли всѣ понятія, весь обиходъ мыслей нашей интеллигенціи. При малѣйшемъ толчкѣ люди отрывались отъ почвы и носились своимъ умомъ по волѣ вѣтра. Но я тогда не былъ расположенъ къ такимъ низменнымъ взглядамъ.
   Прямого участія въ тогдашнемъ кипучемъ движеніи я никакого не принималъ, да и никогда не чувствовалъ я въ себѣ ни охоты, ни способности выступать предводителемъ, поучать, направлять умы. Поэтому я стоялъ въ сторонѣ и только наблюдалъ, только судилъ о томъ, что дѣлаютъ другіе. Естественно, что я смотрѣлъ на нихъ съ ихъ лучшей стороны и охотно готовъ былъ отдавать имъ справедливость. Мнѣ казалось, что это огромное возбужденіе умовъ не можетъ не принести какихъ-нибудь хорошихъ плодовъ. Отрицаніе, сомнѣніе, пытливость -- это лишь первый шагъ, думалъ я, это -- неизбѣжное условіе свободной работы мысли. А затѣмъ второй шагъ будетъ уже -- выходъ изъ отрицанія, положительная мысль, подъемъ на болѣе высокую степень пониманія. Такъ, вѣдь, выходитъ и по Гегелю. И мнѣ приходили на умъ всякіе философы съ ихъ глубокими запросами и отрицаніями. Такимъ образомъ, я вообразилъ, что въ родной литературѣ совершается важное движеніе мысли. По уваженію къ литературѣ, еще не охладѣвшему у новичка, я не могъ прійти къ дерзкой мысли, что вся она дастъ одинъ пустоцвѣтъ въ огромныхъ размѣрахъ. Несмотря на всѣ безобразія, рѣзавшія мнѣ глаза и противъ которыхъ я уже сталъ полемизировать, я все продолжалъ думать, что живу не въ будни, а въ праздникъ, что передъ моими глазами русскій умъ, такъ или иначе, вступитъ въ какой-то новый фазисъ.
   Вотъ объясненіе того настроенія, въ которомъ написана статья объ Отцахъ и дѣтяхъ. На Тургенева я въ ней смотрѣлъ какъ на чистаго художника, руководящаго своимъ высшимъ даромъ и потому обладающаго такою проницательностію и многосторонностію взгляда, какой не бываетъ у простыхъ смертныхъ. Роль художества состоитъ именно въ томъ, что оно выводитъ "на всенародныя очи" самую глубину и ширину жизни, почему оно сильнѣе и правдивѣе всякихъ умствованій. Такую самостоятельность и высоту приписывалъ я Тургеневу. Въ Отцахъ и дѣтяхъ онъ, очевидно, преклоняется передъ Базаровымъ, точно такъ, какъ въ послѣдствіи въ Нови преклонился передъ Соломинымъ. И я послѣдовалъ за поэтомъ и подробно указалъ на всѣ черты его героя, которыми онъ превосходитъ окружающія лица. Исповѣданіе Базарова, нигилизмъ, я также выставилъ съ самой сильной его стороны, какъ чистое отрицаніе, какъ порывъ мысли освободиться отъ старыхъ понятій, какъ послѣдовательное исканіе новаго пути для жизни и дѣятельности ума. Однакоже, такъ какъ это исканіе есть лишь минута перехода, незаконченный процессъ, такъ какъ весь Базаровъ, въ самомъ его изображеніи въ романѣ, есть только зачатокъ, эмбріонъ какого-то будущаго дѣятеля (такихъ эмбріоновъ вообще не мало изобразилъ Тургеневъ), то мнѣ казалось, что Тургеневъ не просто преклоняется передъ нимъ, а стремится взять его объективно. Приписывая Тургеневу всю силу поэтической зоркости и поэтическаго возвышенія надъ изображаемымъ предметомъ, я думалъ, что свѣтлыя и нѣжныя краски, которыми писана вся картина, окружающая Базарова, употреблены въ романѣ вслѣдствіе чувства художественнаго контраста между душевнымъ складомъ этого упорнаго теоретика, и теплою, истинно-живою жизнью. Поэтому я и написалъ, что, по смыслу романа, жизнь въ настоящемъ значеніи этого слова, стоитъ выше, одерживаетъ верхъ надъ Базаровымъ. Думаю, что это сужденіе вѣрное, даже независимо отъ романа. Можно было предполагать, что изъ тогдашняго нигилизма выродится и нѣчто положительное; но самъ по себѣ этотъ нигилизмъ никакъ не могъ считаться прогрессомъ, еще не имѣлъ въ себѣ ничего зиждительнаго; потому-то онъ, такъ или иначе, былъ подавленъ и подавляется истинно-живыми началами.
   Такимъ образомъ, разбирая Отцевъ и дѣтей, я, очевидно, идеализировалъ и Тургенева, и, слѣдуя за Тургеневымъ, самый нигилизмъ; на автора я смотрѣлъ, какъ на настоящаго поэта, а на нигилизмъ, какъ на настоящій поворотъ умовъ. Мнѣ кажется, что я имѣлъ нѣкоторое право на такую идеализацію. Если потомъ стало ясно, что я ошибся и въ томъ, и въ другомъ, и въ Тургеневѣ, и въ нигилизмѣ, то, вѣдь, источникъ ошибки не во мнѣ одномъ; поворачивая обвиненіе, я могъ бы сказать, что виноватъ и самъ Тургеневъ, и самъ нигилизмъ; они меня обманули, они выступили съ притязаніями, которыхъ не выдержали, и съ надеждами, которыхъ не исполнили.
   Уже при первыхъ разговорахъ съ Тургеневымъ въ 1862 году, и потомъ въ 1864, я замѣтилъ въ немъ безпокойство, которое мнѣ было не по душѣ. Онъ, видимо, боялся той брани, которая тогда сыпалась на него въ журналахъ. По моей наивности, я воображалъ, что онъ долженъ былъ бы оставаться въ томъ олимпійскомъ спокойствіи, которое прилично художнику, и развѣ только радоваться шуму, какъ доказательству вниманія къ его произведенію. Передъ нашими глазами такъ поступалъ и поступаетъ Л. Н. Толстой,-- блистательный примѣръ, который, къ нашему счастію существуетъ въ нашей литературѣ, и на который можно сослаться, когда рѣчь идетъ о самостоятельности писателей.
   Впрочемъ, время Отцевъ и дѣтей и тогдашнее положеніе Тургенева было особенное и, можетъ быть, я судилъ его слишкомъ строго. Это было время литературнаго террора, когда писателей казнили, лишая ихъ, такъ сказать, гражданской чести. Но я, по вольнодумству, которое не прошло мнѣ даромъ, никакъ не могъ, даже въ самый разгаръ этого террора, принять его за серіозное дѣло. Тургеневъ, болѣе опытный и близко знакомый съ литературными кружками, очевидно, лучше понималъ опасность и не совсѣмъ напрасно тревожился.
   Нѣкоторое время, однако, онъ держался въ приличномъ спокойствіи, хотя и видно было, что онъ чѣмъ-то пораженъ. Призраки (1863), Довольно (1864), Дымъ (1867) -- все это отзывается тоскою и раздумьемъ. "Все русское -- дымъ", говорилъ себѣ Тургеневъ, какъ-будто желая утѣшится, желая считать пустякомъ и то осужденіе, которому подвергся, Но онъ не выдержалъ такого напряженнаго положенія и скоро склонилъ голову и призналъ себя виноватымъ. "На мое имя легла тѣнь; я знаю, эта тѣнь съ моего имени не сойдетъ!" -- напечаталъ онъ въ 1869 году.
   Итакъ, Тургеневъ, въ сущности, не хотѣлъ и не могъ быть тѣмъ художникомъ, свободу и высоту котораго я такъ восторженно восхвалилъ въ Отцахъ и дѣтяхъ. Онъ былъ неисцѣлимо зараженъ вѣрою въ прогрессъ, и прогрессомъ для него было то движеніе, которое совершалось въ литературномъ кружкѣ, когда-то его воспитавшемъ. Это отсутствіе всякихъ твердыхъ опоръ внутри человѣка, эта боязнь, при которой онъ уже не можетъ самъ различить, правъ ли онъ, или виноватъ, наконецъ, это очевидное желаніе загладить свою мнимую вину и заслужить прощеніе, все это было поразительно въ такомъ талантливомъ и знаменитомъ человѣкѣ и, мнѣ кажется, невозможно было смотрѣть на это безъ горькаго чувства. Тургеневъ, вѣдь, кончилъ тѣмъ, что воспѣлъ намъ Соломина (Новь, 1877), какъ нѣчто положительное, какъ послѣдній фазисъ нашего прогресса, послѣднюю ступень нашего развитія.
   Непонятное, слѣпое суевѣріе! Какъ можно было такъ упорно коснѣть въ этомъ предразсудкѣ, когда этотъ прогрессъ давно уже обнаружилъ свою сущность? Нигилизмъ ничего не произвелъ и не могъ произвести; онъ оказался простымъ подражаніемъ и только повторялъ давнишніе ходы мысли, приводящіе ко всякому злу, но ничего не созидающіе. Грустно подумать, въ какихъ огромныхъ размѣрахъ тутъ проявилось безплодіе русскихъ умовъ. Нигилизмъ есть новая черта въ русской литературѣ; эта черта составляетъ главную характеристику большого періода, всей литературы прошлаго царствованія, {Императора Александра II. Изд.} и эта черта, къ величайшему нашему горю, имѣетъ отрицательный показатель, она есть признакъ подражательности и безплодія. Когда въ 1866 году разнеслась вѣсть о покушеніи Каракозова, мнѣ живо представилось, что циклъ всего содержанія нигилизма закончился. Вмѣсто литературнаго террора наступалъ уже терроръ физическій. Послѣдовательность была очевидная, и меня только изумило, что за первымъ злодѣйствомъ такъ долго не наступали новыя попытки. Но смыслъ нигилистическаго движенія былъ уже окончательно ясенъ. Оно было запоздалою реакціею противъ Николаевскаго царствованія, и никакихъ сѣмянъ мысли въ немъ не было. Это былъ не умственный поворотъ, а безплодное шатаніе мыслей, не умѣющихъ и не стремящихся во что-нибудь сложиться. Это шатаніе быстро пошло по давно пробитымъ колеямъ революціонаризма и анархизма, то есть пошло въ отрицательную сторону, какъ самую легкую и всегда открытую, но оно не дало намъ никакого положительнаго плода. Мы остались на томъ же мѣстѣ, гдѣ и прежде были, потому что мы не любимъ медленно строить, не хотимъ трудиться и думать, а предпочитаемъ говорить и дѣйствовать.
   Пусть же читатели мнѣ простятъ, что я когда-то не хотѣлъ повѣрить такому печальному взгляду на наше литературное движеніе, а также, что приписалъ сперва Тургеневу силу, которой у него не было.
  
   27 сент. 1887.
  

Предисловіе къ третьему изданію.

  
   Этой книгѣ посчастливилось: она выходить третьимъ изданіемъ. Причина такого успѣха, конечно, не въ особенныхъ качествахъ книги, а въ ея предметѣ. Каждый желаетъ имѣть сужденіе о Тургеневѣ и о Толстомъ, а потому нашлись читатели и для моихъ статей.
   Таково направленіе современной образованности. Она стремится къ знакомству со всякими выдающимися предметами, со всѣми славными дѣятелями науки, искусства, религіи, политики, и прошлыми и настоящими. А кто хочетъ дать полноту своему образованію, тому, по нынѣшнему взгляду, слѣдуетъ не только знать нѣсколько языковъ и читать самому великихъ писателей, но, сверхъ того, поѣздить по знаменитымъ городамъ и мѣстностямъ, взглянуть на знаменитыя собранія художественныхъ произведеній, на памятники и слѣды древности, даже, если можно, объѣхать вокругъ земного шара.
   Все это очень сложно, очень трудно и необыкновенно разсѣиваетъ нашъ умъ и нашу душу. Для облегченія составляются энциклопедическіе словари, сборники, историческіе обзоры, біографіи и т. д. Эта межеумочная литература имѣетъ огромный успѣхъ, случается даже большій, чѣмъ иные писатели, художники, композиторы, которымъ она посвящена. Дѣло кончается, однакоже, какъ извѣстно, тѣмъ, что мы бываемъ со всѣмъ знакомы, но ничего хорошенько не знаемъ, что мы перестаемъ путать имена безчисленныхъ знаменитостей, но почти ни объ одной изъ нихъ не имѣемъ основательнаго понятія.
   Что же касается до разсѣянія нашихъ мыслей, то это уже дѣйствительное зло, противъ котораго нужно вооружаться всѣми мѣрами. Нужно откинуть заботу объ энциклопедизмѣ и болѣе всего добиваться во всякой области сознательнаго и строгаго усвоенія хотя бы не многихъ главныхъ предметовъ. Недавно знаменитый современный философъ Спенсеръ объявилъ, что онъ вовсе не знакомъ съ сочиненіями Ренана. Вотъ намъ поученіе; изъ него можно смѣло вывести, что образованному человѣку не настоитъ непремѣнной надобности читать всѣхъ знаменитостей, напримѣръ, что позволительно не читать и самого Спенсера. Какъ жалко было бы наше просвѣщеніе, если бы главнымъ предметомъ его было то, что появилось лишь въ послѣдніе годы!
   Русская литература въ настоящее время, кажется, больше всего другого привлекаетъ вниманіе нашихъ читателей. Нѣтъ конца изданіямъ полныхъ собраній сочиненій нашихъ писателей и старыхъ и новыхъ, и даже самоновѣйшихъ. Тѣмъ больше тутъ нужно отличатъ главное и существенное отъ побочнаго и неважнаго. Позволительно не читать всѣхъ изданныхъ авторовъ; но не будетъ никогда свѣдущимъ въ русской литературѣ тотъ, кто не читалъ прилежно Пушкина, кто не вчитался въ него, не дошелъ до нѣкотораго пониманія его силы и прелести. А теперь, съ великой гордостью, мы можемъ присоединить здѣсь къ имени Пушкина еще имя Толстаго. Если настоящая моя книга помогаетъ читателямъ понимать произведенія автора Войны и мира, то я имѣю право считать ее небезполезною и искренно этому радоваться.

Н. Страховъ.

   25 февр. 1885. Спб
  

Къ четвертому издаію.

  
   Переиздавая, четвертымъ изданіемъ, настоящую книгу Н. Н. Страхова безъ измѣненій, я назвалъ ее первымъ томомъ, такъ какъ въ непродолжительномъ времени предполагаю приступить къ изданію второго тома, въ который войдутъ другія критическія статьи покойнаго писателя, не вошедшія въ настоящій сборникъ.

И. Матченко.

   6 ноября 1900 г.
  

-----

  
   Пятое изданіе перепечатывается безъ измѣненій.

И. Матченко.

   1 сентября 1908 г.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru