Страхов Николай Николаевич
Письма к редактору о нашем современном искустве

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

"Гражданин", No 11, 1874

Письма къ редактору о нашемъ современномъ искуствѣ.

Письмо III.

  
   Года два или три тому назадъ я былъ на очень замѣчательномъ представленiи. Давали "Бориса Годунова" Пушкина. Его дали, кажется, всего два раза и потомъ перестали давать, не знаю почему. На первомъ представленiи зала была биткомъ набита и смотрѣть было очень интересно. Костюмы и декорацiи были чудесныя, и нѣкоторыя сцены, -- напримѣръ, выходъ Бориса изъ собора, смерть Бориса, производили сильное впечатлѣнiе просто какъ картины, независимо отъ того, чтó и кáкъ говорили актеры.
   Разумѣется исполненiе драмы актерами было ниже всякой критики. Тутъ нѣтъ ничего удивительнаго, такъ какъ плохой актеръ, или актеръ порядочный, но дурно исполняющiй извѣстную роль -- дѣло самое обыкновенное и удобопонятное. Но меня поразило то, что исполненiе было не просто плохо, а сбивалось въ извѣстную сторону, имѣло опредѣленный, яркiй характеръ. Это былъ характеръ грубости, простонародности, пошлости. Лучше всего была исполнена корчма, точно также, какъ она всего лучше удалась и г. Мусоргскому; но всѣ остальныя сцены, за исключенiемъ развѣ нѣсколькихъ стиховъ, прекрасно сказанныхъ Самойловымъ (Самозванецъ) были сплошь такъ испорчены, что жалко было слушать. Искаженiе было особенно явственно на нѣкоторыхъ выдающихся липахъ, напримѣръ, на Шуйскомъ. Припомните Шуйскаго; это одна изъ превосходнѣйшихъ фигуръ трагедiи; это -- "лукавый царедворецъ" въ полномъ блескѣ: тонкiй, ловкiй, безподобный мастеръ говорить. Дѣйствительно, онъ говоритъ у Пушкина щегольскими стихами, замѣтно отличающимися своею гибкостiю и бойкостiю. Шуйскаго исполнялъ Зубровъ, актеръ очень дѣльный, очень умѣлый. Но что-же онъ тутъ сдѣлалъ? Во первыхъ онъ, какъ и многiе другiе, произносилъ рѣчи своей роли такъ, что мелодiя стиха совершенно исчезала -- этого требуетъ, говорятъ, натуральность. Но мало того -- онъ придалъ своей рѣчи грубость, рѣзкость, словомъ -- говорилъ такъ, какъ будто исполнялъ роль не знатнаго боярина, а какого-нибудь купца въ комедiяхъ Островскаго. Другiе актеры не отставали въ подобномъ стремленiи къ правдѣ, и такимъ образомъ вся красота, которая такъ ярко лежитъ на трагедiи Пушкина, была съ нее стерта. Чтобы изобразить бояръ, актеры, по извѣстному выраженiю, поддѣлывались подъ тонъ и манеры кучеровъ. Когда открылось засѣданiе царской думы, то стыдно было смотрѣть и слушать. Бояре такъ, что называется, галдѣли, такъ махали руками, головами, туловищами, что похожи были на толпу грубѣйшихъ мужиковъ, собравшихся гдѣ нибудь въ кабакѣ.
   Боже мой! думалъ я, -- какимъ это образомъ всѣ позабыли и никто уже не знаетъ, что сановитость, важность, величавая учтивость -- совершенно въ натурѣ русскаго человѣка? Нѣтъ въ мiрѣ народа -- я совершенно въ этомъ увѣренъ -- который бы представлялъ такiе безчисленные оттѣнки въ обращенiи людей между собою, который былъ бы способенъ такъ легко и чутко переходить по всевозможнымъ степенямъ обращенiя, начиная отъ тончайшей почтительности и вѣжливости, и кончая величайшей грубостiю, наглѣйшимъ цинизмомъ. Гоголь въ "Мертвыхъ душахъ" замѣчаетъ, что русскiй человѣкъ однимъ голосомъ говоритъ съ помѣщикомъ имѣющимъ 300 душъ, другимъ съ тѣмъ, у кого ихъ 500, еще другимъ съ тѣмъ, у кого 1,000, и т. д. Вообще русская чуткость и подвижность безпримѣрны, безпредѣльны -- говорю это не въ похвалу нашему народу, а скорѣе съ истиннымъ сокрушенiемъ, ибо эта чуткость и подвижность большею частiю безплодны и заставляютъ завидовать тяжелой неповоротливости, наивной грубости -- хоть бы нѣмцевъ. Я хотѣлъ только сказать, что если русскiй человѣкъ захочетъ быть учтивымъ, важнымъ, величавымъ, то онъ заткнетъ за поясъ всякаго германца или романца, -- точно также, какъ заткнетъ его за поясъ и въ грубости, въ наглости, въ цинизмѣ. Въ нашемъ простомъ народѣ и въ купечествѣ вы безпрестанно можете встрѣтить примѣры удивительной деликатности, удивительной величавости. На иного старика просто не налюбуешься: важность, спокойствiе, строгость и ясность -- въ каждомъ словѣ, въ каждомъ движенiи; передъ вами какой-то ветхозавѣтный патрiархъ, самъ Iаковъ, который будучи представленъ весьма могущественному монарху, египетскому Фараону, не поклонился ему рабски, подобно своимъ сыновьямъ, а напротивъ -- какъ сказано въ Писанiи -- благословилъ его. Я не говорю здѣсь о внутреннихъ свойствахъ, а только о внѣшнемъ видѣ; я знаю, что наши старики, имѣющiе видъ библейскихъ патрiарховъ, часто скрываютъ подъ этою наружностью большой цинизмъ и одни лишь безобразные осадки перегорѣвшихъ страстей. Но я не объ этомъ говорю. Хоть я и увѣренъ, что на сотню или полторы такихъ людей найдется и дѣйствительный патрiархъ, человѣкъ дѣйствительно полный величiя и святости; но я не объ этомъ говорю и не это хочу доказывать; я говорю только о наружномъ видѣ.
   Воображаю себѣ нашихъ бояръ XVII вѣка! Сколько тутъ было сановитости, щекотливаго чванства, горделивой учтивости! Москва издавна отличалась тонкостiю обращенiя, изысканнымъ умѣньемъ говорить и держать себя. Если подъ этой внѣшностью скрывались часто грубыя понятiя и чувства, если низкая и дикая натура иногда проглядывала сквозь эту оболочку и даже вовсе ее сбрасывала, то все-таки постоянный и общiй видъ долженъ былъ представлять большую величавость. Не забудемъ при томъ, что собранiе этихъ бояръ безъ сомнѣнiя хранило въ себѣ преданiя своихъ дѣдовъ и прадѣдовъ, то есть тѣхъ людей, которыхъ великiй государственный смыслъ привелъ русскую землю къ единству, освободилъ ее отъ татаръ, и вообще заложилъ и укрѣпилъ силу этого удивительнаго государства, до сихъ поръ выдерживающаго всякiя напоры и побѣждающаго всякiя препятствiя. "Не все же счастье", какъ говаривалъ Суворовъ; "надобенъ и умъ". Поэтому можно предположить, что бояре временъ Бориса если и не были высокаго ума*), то по крайней мѣрѣ видъ имѣли и очень сановитый и очень умный. Такъ мы видимъ не мало монаховъ, которые вовсе не отличаются высокими качествами, но, въ силу преданiя, въ силу давно выработаннаго и строго сохраняющагося тона и склада всей жизни, имѣютъ наружность вполнѣ монашескую; во всѣхъ словахъ и движенiяхъ они представляютъ совершенную простоту, глубокое изящество, кротость и смиренiе, которыхъ можетъ быть вовсе нѣтъ у нихъ въ душѣ.
   И такъ ни въ какомъ случаѣ бояре не были похожи на какихъ нибудь грубыхъ и глупыхъ мужиковъ. Между тѣмъ на представленiи Пушкинскаго "Бориса Годунова" имъ была придана величайшая неотесанность, а г. Мусоргкiй пошелъ еще дальше: онъ изобразилъ ихъ глупыми, онъ сдѣлалъ изъ засѣданiя Царской Думы комическую сцену. Эта Дума, по предположенiямъ историковъ, была преступна, замышляла смуту и ждала ея, но комическою она уже никакъ не была.
   Вообще, если сообразить всѣ частности оперы г. Мусоргскаго, то получается нѣкоторый очень странный общiй смыслъ. Направленiе всей оперы обличительное, очень давнишнее и извѣстное направленiе: старая Русь выставляется здѣсь въ тѣхъ темныхъ краскахъ, въ которыхъ видятъ ее и многiе наши ученые. Фонъ оперы составляетъ народъ; этотъ народъ выставленъ грубымъ, пьянымъ, угнетеннымъ и озлобленнымъ. На такомъ фонѣ можно было бы еще построить какое нибудь правильное движенiе. Но народъ выставленъ вмѣстѣ съ тѣмъ совершенно глупымъ, суевѣрнымъ, безсмысленнымъ, ни къ чему не способнымъ. Что же изъ этого можно построить? На темномъ фонѣ этого безсмысленнаго народа являются фигуры лицъ, которыя почему-то имъ двигаютъ и владѣютъ: Борисъ, Самозванецъ, Марина, Iезуитъ, Бояре и проч. Столкновенiя, страсти, дѣйствiя этихъ лицъ не имѣютъ никакого отношенiя къ народу, никакихъ связей съ нимъ (да и не съ чѣмъ связываться имъ, потому что въ народѣ не положено никакого содержанiя). Въ силу этого всѣ душевныя движенiя этихъ лицъ теряютъ всякiй смыслъ по отношенiю къ главному фону оперы. Все это ихъ личныя дѣла, имѣющiя частное, эгоистическое значенiе; надъ моремъ народа носятся фигуры, увлекаемыя страхомъ, честолюбiемъ, любовью, религiозностiю, жаждой денегъ, и такъ далѣе. Эти стремленiя не имѣютъ никакой связи между собою, никакого интереса для автора, никакого общаго смысла. Невозможно найти въ оперѣ той центральной точки или того основнаго контраста, который бы составлялъ ея руководящую нить, ея главный интересъ. Народъ -- вотъ единственный общiй пунктъ. Но такъ какъ народъ выставленъ совершенно безсодержательнымъ, то опера сама собою расползается на клочки.
   Это вовсе не отдѣльныя картины, какъ въ "Русланѣ" Глинки и въ "Борисѣ" Пушкина. У Глинки и Пушкина есть общiй фонъ, очень широкiй и незыблемо твердый. У Глинки, положимъ, это будетъ красота жизни, красота страстей, молодость, любовь, удальство, роскошь силы и чувственности въ ихъ первобытной свѣжести. На такомъ фонѣ можно рисовать отдѣльныя картины. У Пушкина общiй фонъ -- наша старая Русь и всѣ тѣ основы, на которыхъ она держалась, -- глубокая религiозность, семейная и монашеская жизнь, преданность государству, идеалъ царя, вѣрность династiи, смута, возникшая отъ колебанiя и столкновенiя этихъ элементовъ, -- на такомъ фонѣ можно было писать отдѣльныя картины. Но на какомъ фонѣ пишетъ г. Мусоргскiй? Изъ всѣхъ явленiй, взятыхъ имъ для оперы, къ какому онъ питаетъ сочувствiе? Чѣмъ онъ воодушевленъ? Что онъ воспѣваетъ? На это вы напрасно будете искать отвѣта.
   Но я, кажется, взялъ уже слишкомъ высокую точку зрѣнiя; я не могу предположить, чтобы соображенiя композитора поднимались на эту высоту, чтобы онъ считалъ нужнымъ задумываться объ общемъ тонѣ оперы, чтобы онъ имѣлъ въ виду цѣльность, однородность музыкальнаго вдохновенiя. Онъ просто взялъ знаменитую драму знаменитаго поэта и сталъ класть ее на музыку. Духомъ драмы онъ не только не вдохновился, но даже вооружился противъ этого духа и передѣлалъ драму, обративъ ея серьозныя сцены въ комическiя, а комическiя въ грязныя. Больше всего онъ искалъ комическаго и мрачнаго и ставилъ его на ряду съ серьознымъ и торжественнымъ, ни мало не замѣчая, что выходитъ вопiющее противорѣчiе. Онъ вовсе не думалъ о томъ, чтобы создать образъ цѣлой жизни, а заботился только объ реализмѣ, то есть о томъ, чтобы все выходило какъ можно комичнѣе и грубѣе.
   Ибо реализмъ, по мнѣнiю многихъ нашихъ художниковъ, въ томъ и состоитъ, чтобы изображать низшую сторону всякаго предмета, -- если возможно, то даже его грязную и отвратительную сторону. Упускать изъ виду душу вещей и рисовать лишь ихъ тѣло -- вотъ къ чему стремится нашъ реализмъ. Эта падкость на все темное и низкое поразительна, и, нужно отдать справедливость нашимъ художникамъ, доходитъ у нихъ до мастерства, до истинной художественности. Она проявляется во всѣхъ областяхъ искуства, но ни въ чемъ не удивляла меня до такой степени, какъ въ нѣкоторыхъ портретахъ, явившихся въ послѣднiе два-три года. Смотришь на фигуру хорошо знакомаго человѣка и не вѣришь глазамъ: такъ похоже и такъ гадко! Все, чѣмъ свѣтилось и свѣтится это лицо, вся жизнь ума и сердца, оживлявшая эти черты, стерта съ нихъ до послѣдняго слѣда, до малѣйшаго признака; остался на полотнѣ только тотъ звѣрь, который есть въ каждомъ человѣкѣ, только животное со всѣми его животными поползновенiями. Тутъ ужь художникъ ничего не опустилъ; тутъ онъ оказался тонкимъ цѣнителемъ, чудеснымъ знатокомъ дѣла. Смотришь и изумляешься этой дивной проницательности, и думаешь: какъ же я столько лѣтъ знаю этого человѣка, но и въ самыя дурныя его минуты не видалъ у него всей этой гадости, которую изобразилъ художникъ? Вотъ мастерство! Непонятно только, какъ могли согласиться оригиналы этихъ портретовъ, чтобы выставлялись на показъ такiя безподобныя карикатуры на ихъ лица?
   У Аполлона Григорьева есть много глубокихъ словъ, и одно изъ нихъ приходитъ мнѣ теперь на память. Разбирая одного романиста, онъ сказалъ: "Этотъ писатель изображаетъ пошлость такъ, какъ будто одна она имѣетъ право на существованiе". Такъ и многiе наши современные художники: они въ сущности отрицаютъ право на существованiе всего, что не пошло, они въ не-пошлое не вѣрятъ. Это называется реализмомъ, хотя въ сущности это есть совершенная мечта, глубочайшая односторонность и отвлеченность.
   Такой реализмъ въ самомъ существѣ противенъ искуству, и доказательства уже у насъ на лицо. Конечно портретъ можно нарисовать съ такимъ пониманiемъ дѣла, можно сочинить пожалуй и пьяную пѣсню или грязную сценку; но написать оперу, романъ, поэму невозможно. Ибо въ такомъ случаѣ потребуется непремѣнно мысль, душа, жизнь; именно -- потребуется живая связь и гармонiя между частями и подробностями, такъ называемое творчество, то есть непостижимо-тонкое проникновенiе въ чужую жизнь, въ жизнь опредѣленной среды, опредѣленной эпохи, опредѣленнаго народа; слѣдовательно непремѣнно потребуется пониманiе того духа, безъ котораго невозможна никакая жизнь. Вотъ отъ чего наши реалисты и не способны къ созданiю чего-нибудь цѣлаго, къ увлеченiю какою-нибудь полною художественною идеей; вотъ отчего ихъ романы похожи на собранiе анекдотовъ, ихъ картины ничего не выражаютъ, ихъ оперы состоятъ изъ неидущихъ другъ къ другу кусочковъ. Они иногда мастерски разсказываютъ, рисуютъ, сочиняютъ пѣсенки, но имъ нечего разсказывать, нечего рисовать, нечего класть на музыку. Они усильно хватаются за литературу, ищутъ въ ней идей, хотятъ быть прогрессивными не хуже другихъ, дѣлаютъ обличенiя посредствомъ живописи и скульптуры, готовы класть на музыку не только драмы, а и комедiи; но одного они не могутъ -- истинно чѣмъ-нибудь воодушевиться, найти въ собственномъ искуствѣ идею, которой могли бы отдаться всею душою. По всему видно, что нашъ реализмъ ведетъ къ порабощенiю художества и не только не вноситъ въ него новыхъ силъ, но ослабляетъ и тѣ, которыя въ немъ есть. Талантливые люди не направляются на твердую дорогу, а только путаются и впадаютъ въ жалкiя ошибки.

Н. Страховъ.

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru