ЗАМѢТКИ О ТЕКУЩЕЙ ЛИТЕРАТУРѢ {*}.
{* См. "Гражданинъ" No 15-16.}
Лѣтъ пятнадцать, или даже двѣнадцать назадъ, было очень хорошее время въ литературѣ, особенно если сравнить съ нынѣшнимъ. Въ сущности, конечно, литература страдала своими всегдашними язвами -- легкомысленнымъ западничествомъ и оторванностiю отъ русской жизни; за исключенiемъ художественной области это былъ такой же пустоцвѣтъ, какъ и нынѣшняя литература. Но оживленiе было необыкновенное. Публика тогда смотрѣла на литературу съ большимъ благоговѣнiемъ, какъ на свою руководительницу и просвѣтительницу; даже правительственныя сферы были увлечены общимъ потокомъ и видѣли въ печати силу, съ которою нужно сообразоваться. Сама печать питала къ себѣ великое уваженiе и представляла такое единодушiе, которому трудно повѣрить въ настоящее время; казалось, что въ существенныхъ вопросахъ всѣ согласны и что никто не дастъ другаго въ обиду.
Но мало по малу это счастливое настроенiе разрушилось -- исторiя печальная и которую стоило бы подробнѣе изслѣдовать, какъ и счастливый перiодъ, ей предшествовавшiй. Понемногу начались дѣйствiя, которыя намъ кажется всего лучше назвать литературными казнями. Эти казни сначала были рѣдки и совершались сперва съ удивительнымъ единодушiемъ. Если какой нибудь писатель оказывался виновнымъ, то бывало вся литература набрасывалась на эту жертву; по всѣмъ журналамъ сыпались безчисленныя насмѣшки, и несчастному приходилось плохо. Такое времяпровожденiе очень понравилось, и нашлось до него много охотниковъ. Одна партiя, имѣвшая сильный вѣсъ въ публикѣ, воспылала особенною яростiю и образовала изъ себя нѣкотораго рода комитетъ общественнаго спасенiя, дѣйствовавшiй съ большою жестокостью и долгое время сохранявшiй однакоже полнѣйшiй авторитетъ. Литературныя имена одно за другимъ были уничтожаемы; каждая книжка журнала совершала нѣсколько казней и угрожала тѣмъ, кто еще не подвергся погибели. Память объ этихъ страшныхъ временахъ не исчезла и донынѣ; кто не помнитъ, напримѣръ, какъ былъ казненъ Тургеневъ?
Но какъ очень хорошiй образчикъ тогдашняго состоянiя литературы намъ приходитъ на память маленькiй случай, бывшiй не задолго до казни Тургенева. Случилось, что вдругъ подвергся опалѣ г. Писемскiй. Первый звукъ грозы, направленной противъ такого извѣстнаго писателя, сейчасъ же обратилъ общее вниманiе; дѣло казалось важнымъ и неслыханно-дерзкимъ. Громъ выходилъ хотя не изъ центральнаго комитета, но изъ небольшаго журнала съ карикатурами, который могъ считаться отдѣломъ комитета. Въ этомъ журналѣ вдругъ заговорили о г. Писемскомъ такъ, кáкъ прежде никто не смѣлъ говорить; сказали, что онъ пишетъ гнусную дичь. Не знаемъ, разсердился-ли и испугался-ли г. Писемскiй; но намъ достовѣрно извѣстно, что за него многiе разсердились. Достовѣрно извѣстно, что въ то время хотѣли составить протестъ за г. Писемскаго, какъ это было тогда въ обычаѣ, и стали уже собирать подписи для этого протеста. Протестъ -- это значило заявить всею массою, отъ лица всей литературы, что такой-то поступокъ считается низкимъ, неблагороднымъ, возбуждающимъ негодованiе. На этотъ разъ число протестующихъ и ихъ негодованiе не достигли однако-же нужной величины; протестъ не состоялся, и скоро это происшествiе было заглушено шумомъ новыхъ событiй.
Вотъ каковы были литературные нравы еще въ началѣ 1862 года; если сравнить ихъ съ теперешними, разница выйдетъ поразительная. Теперь никого не удивишь никакою бранью; нѣтъ ни единой и нераздѣльной публики, ни единой и нераздѣльной литературы, а слѣдовательно и литературныя казни стали невозможны. Между тѣмъ, представьте себѣ, что еще живутъ и пишутъ люди, которые нѣкогда занимались совершенiемъ этихъ казней, и которые не въ силахъ забыть счастливаго времени этихъ занятiй. Какое для нихъ разочарованiе! По старой привычкѣ они до сихъ поръ пытаются казнить, но съ крайнимъ изумленiемъ видятъ, что ихъ никто не боится и никто не читаетъ. Они изъ всѣхъ силъ точатъ свою гильотину, называютъ своихъ противниковъ лунатиками, юродивыми, съумасшедшими, разсыпаютъ обвиненiя въ подлости и продажности; но увы! гильотина не беретъ, и никто нейдетъ смотрѣть на страшное зрѣлище.
Чтó же за причина такой перемѣны? Причина весьма простая: новое сдѣлалось понемногу старымъ; необыкновенное обратилось въ ежедневное и привычное; то, что имѣло силу когда употреблялось осмотрительно, въ мѣру, съ чувствомъ справедивоcти и отвѣтственности, -- потеряло силу когда стало употребляться безъ мѣры и осмотрительности, когда сдѣлалось орудiемъ всевозможныхъ цѣлей. Конечно, у насъ до сихъ поръ водятся литераторы вѣрящiе въ силу брани, пытающiеся дѣйствовать ею на довѣрчивую публику; но положительно можно сказать, что тотъ почти идеальный авторитетъ, которымъ когда-то владѣла литература и который дѣлалъ столь страшнымъ печатное осужденiе, -- исчезъ навсегда.
Нѣчто подобное случилось и съ идеями, которыми въ то хорошее время была воодушевлена наша литература. Пока онѣ были новы, пока сохраняли видъ широты и способности къ далекому развитiю, когда шли подъ покровомъ тайны и возбуждали надежды на будущiя откровенiя, -- онѣ были очень интересны и имѣли безумный успѣхъ. Но когда они стали всѣмъ извѣстны, когда развитiе ихъ быстро дошло до конца, когда бѣдность ихъ содержанiя разрушила всякiя надежды на что-нибудь важное и новое, когда ярые новаторы превратились въ отчаянныхъ старовѣровъ и стали наконецъ сами тосковать отъ своихъ проповѣдей, повторяющихъ одно и тоже, -- тогда вся занимательность ихъ литературы пропала.
Истинную силу имѣетъ только истинно живое и развивающееся; идеи не имѣющiя глубины и широты очень быстро распространяются, но также быстро и отживаютъ свой вѣкъ.
Какiя благородныя, чистыя, сiяющiя исходныя точки имѣла та литература, которая началась съ нынѣшняго царствованiя! Можно ли было ожидать, что мы придемъ къ теперешнему печальному положенiю? Вспомните, -- это была проповѣдь просвѣщенiя, свободы, справедливости, это было негодованiе противъ всякихъ золъ и пороковъ. это былъ призывъ къ полному обновленiю, къ горячей дѣятельности умственной и нравственной. И чтò же вышло! Такая жестокая и странная неудача стоитъ того, чтобы объ ней подумать. Какой-то червь подточилъ всѣ тогдашнiе всходы, и мы теперь грустно раздумываемъ, скоро-ли и откуда начнется новое движенiе?
Очевидно начала, лежавшiя въ основѣ прежняго движенiя, были мало-содержательны и недолговѣчны. Дѣло было испорчено тѣмъ всемогущимъ влiянiемъ, отъ котораго у насъ много выходитъ зла, -- влiянiемъ Европы. Наше возбужденiе, наше одушевленiе послѣ минувшей тишины и скрытаго броженiя приняло направленiе опредѣленное вѣтромъ дувшимъ съ Запада и принесло насъ на мель. Странное, лихорадочное, почти фантастическое волненiе, овладѣвшее русскимъ обществомъ и возраставшее до 1863 года, не оставило послѣ себя никакихъ почти плодовъ; кромѣ сорныхъ травъ и пустоцвѣта, ничего не укоренилось и не разрослось на русской почвѣ; послѣ всей этой исторiи общество остается въ прежнемъ недоумѣнiи, только болѣе разочарованное, меньше прежняго способное держаться чего-нибудь крѣпко и послѣдовательно.
Соcтоянiе Запада въ настоящее время неясно только очень поверхностнымъ людямъ; но всякiй, кто искренно и серьезно обращался или обращается къ Европѣ за нравственнымъ руководствомъ, кто дѣйствительно ищетъ въ ней для своихъ мыслей и дѣйствiй руководящаго начала -- всякiй знаетъ, что Западъ тяжко боленъ, что онъ не исполненъ надеждъ, какъ когда-то было, а весь потрясенъ внутреннимъ страхомъ, ищетъ и не находитъ выхода изъ противорѣчiй, зародившихся въ его жизни.
Просвѣщенiе -- вещь прекрасная; но вѣдь неизбѣженъ вопросъ: чему слѣдуетъ намъ учить непросвѣщенныхъ? какое содержанiе въ нашемъ просвѣщенiи? Свобода -- дѣло неоцѣненное; но вѣдь свобода есть понятiе отрицательное; спрашивается, что намъ дѣлать, когда мы получимъ свободу? Что мы хотимъ осуществить въ своей жизни? Для чего именно нужна намъ свобода? -- Справедливость дорога каждому нравственному человѣку; но въ чемъ состоятъ ея правила? Что нужно дѣлать, чтобы быть справедливымъ?
Гордый Западъ когда-то много на себя надѣялся и думалъ, что эти вопросы разрѣшатся сами собою, что истина получится изъ свободы его мысли и правда выяснится изъ борьбы его партiй; но теперь эти надежды ослабѣли и почти угасли; борьба идей привела къ скептицизму, а борьба интересовъ къ неутолимой враждѣ.
Отвлеченныя идеи просвѣщенiя, свободы, справедливости не могутъ составлять внутреннихъ двигателей исторiи; содержанiе всему движенiю дается другаго рода идеями, имѣющими прямое, опредѣленное значенiе для жизни человѣка. Такъ и въ нашемъ вѣкѣ явилась мысль, которая стала дѣйствительно заправлять исторiею и сдѣлалась мѣриломъ для другихъ мыслей; эта мысль есть идея общаго матерiальнаго благосостоянiя, избавленiя отъ физическихъ золъ и сколь возможно лучшаго пользованiя благами жизни. Въ умахъ огромнаго множества людей къ этой идеѣ, какъ къ главной и центральной, сводятся теперь всѣ другiя идеи; и просвѣщенiе, и свобода и справедливость имѣютъ для этого множества одну верховную цѣль и одно неизмѣнное условiе -- матерiальное благосостоянiе. Оно есть истинное содержанiе дѣла, а все прочее только формы и пособiя.
И вотъ въ то время, когда мы были такъ сильно возбуждены, когда порывались съ восторгомъ впередъ и готовы были, кажется, на всевозможные подвиги, на юношескую отвагу и самоотверженiе, Европа ничего не могла предложить намъ для руководства, кромѣ этой идеи. Мы приняли ее съ величайшимъ увлеченiемъ, перевертывали на тысячу ладовъ, приложили ко всему на свѣтѣ, довели до величайшихъ крайностей, до отчаяннаго нигилизма, до холоднаго разврата и преступленiя, и такимъ образомъ въ самый короткiй срокъ до того истощили и измыкали европейскую идею, что она намъ опротивѣла до тошноты.
Европа еще долго будетъ болѣть этою идеею; она принимаетъ ее серьозно и будетъ проводить ее въ жизнь со своею всегдашнею энергiею и послѣдовательностiю. О, еслибы у насъ было иначе! Еслибы эта болѣзнь уже не возвращалась мутить наши умы и сердца! На такое благополучiе можетъ быть не слѣдуетъ терять надежды; очень можетъ быть, что прививная болѣзнь избавитъ насъ отъ настоящей.
Такимъ образомъ исторiя нашей литературы за настоящее царствованiе весьма поучительна; она представляетъ новый разсказъ о много разъ повторявшемся случаѣ, о томъ, какъ европейскiя идеи овладѣвали умами русскаго общества, какъ онѣ развивались, видоизмѣнялись и изнашивались въ этихъ умахъ, и какъ, наконецъ, исчезали, оставляя по себѣ смуту и безплодную умственную ниву, на которой никакъ не могли укорениться европейскiя сѣмена. Вотъ ясное, бросающееся въ глаза содержанiе этой исторiи; если же при этомъ совершалось и что-нибудь положительное, если въ глубинѣ зрѣла понемножку самобытная русская мысль и получила, можетъ быть, нѣкоторое оживленiе отъ самыхъ этихъ исчезающихъ метеоровъ, то это будетъ уже другая исторiя, очень темная и очень трудная.
Но чтó же дурнаго въ идеѣ общаго матерiальнаго блaгосостоянiя? Или, точнѣе, почему эта идея оказалась у насъ такою слабою, почему ея жизненность такъ быстро истощилась?
На первый взглядъ это идея прекрасная; безъ сомнѣнiя, всякiй желалъ бы ея осуществленiя; но сказать, что выше ея не должно быть никакого принципа, что она есть главная идея -- вотъ чтó мы считаемъ и невѣрнымъ и вреднымъ.
Защитники ея насъ увѣряютъ, что будто бы "всѣ;, желающiе равномѣрнаго распредѣленiя матерiальнаго благосостоянiя, желаютъ и равномѣрнаго распредѣленiя духовныхъ благъ и наслажденiй"; намъ говорятъ, что, конечно, невозможно считать за что-нибудь дурное "желанiе снабдить сосѣда тѣмъ, чего у него нѣтъ"; наконецъ, насъ спрашиваютъ: "Развѣ желанiе надѣлить всѣхъ и каждаго матерiальнымъ благосостоянiемъ не способно составить идеалъ, вызвать высокiя чувства, великiя мысли? Развѣ, наконецъ, мы не видимъ этого и въ дѣйствительности, хотя бы и въ слабомъ размѣрѣ?" ("Отеч. Зап." 1872. Сентябрь, cтp. 132).
Вотъ постановка дѣла, которую мы охотно принимаемъ; мы очень желаемъ, чтобы вопросъ намъ предлагаемый не былъ мимолетною журнальною фразою, а былъ дѣйствительною, серьозною мыслью, и будемъ отвѣчать на него въ этомъ смыслѣ. Мы скажемъ pѣшительно: нѣтъ, мысль о благосостоянiи неспособна составить идеалъ, не можетъ вызвать высокiя чувства и великiя мысли. Къ этому способны и это могутъ дѣлать только идеи чисто нравственныя, то-есть такiя, вся цѣль которыхъ заключается въ нравственномъ усовершенствованiи человѣка, въ возвышенiи достоинства его жизни. Любовь къ ближнему заповѣдана намъ вовсе не какъ средство къ общему матерiальному благосостоянiю, а какъ чувство, которое долженъ питать въ себѣ человѣкъ для блага своей души, для такого блага, которое стоитъ выше всего временнаго, всякаго имуществa и наслажденiя.
Только такими и подобными идеями живетъ человѣчество; напрасно думаютъ, что матерiальная жизнь когда-нибудь много значила или будетъ значить въ историческихъ явленiяхъ и дѣйствiяхъ людей. Идея благосостоянiя сама по ceбѣ совершенно безсильна и получаетъ силу только тогда, когда возбуждаетъ собою другiя идеи, напримѣръ, идеи состраданiя, самоотверженiя, любви, или же, наоборотъ, идеи злобы-зависти, мести. Человѣкъ вообще живетъ не имуществомъ, а тѣмъ чувствомъ, которое онъ въ себѣ носитъ и которое его грѣетъ и даетъ ему силу. И слѣдовательно, чтобы идея была плодотворна, чтобы она могла способствовать къ развитiю человѣческихъ душъ, она должна содержать правило чувствъ, должна быть руководствомъ для сердецъ людей. А этого-то и нѣтъ въ идеѣ благосостоянiя; и вотъ почему она не только не можетъ считаться прямымъ источникомъ высокихъ чувствъ, но справедливо обвиняется въ томъ, что никакъ не препятствуетъ развитiю дурныхъ и злыхъ страстей. Когда любовь къ ближнему считается лишь средствомъ въ общему благосостоянiю, то недалека мысль -- не поискать-ли и другихъ средствъ, и не возможно ли обойтись безъ этой любви?
Если намъ указываютъ, что идея благосостоянiя въ дѣйствительности уже была источникомъ высокихъ чувствъ, то на это мы должны сказать, что тутъ дивиться рѣшительно нечему, что не только эта благовидная идея, а и всякiя чудовищныя и дикiя фантазiи могутъ вызывать благороднѣйшiя чувства и самый крайнiй героизмъ. Такое ужъ созданiе человѣкъ, что онъ легко хватается за всѣ случаи, гдѣ требуется великодушiе и самопожертвованiе. Когда раздастся кличъ войны, посмотрите тогда на людей, если желаете понимать ихъ истинную природу. Всѣ вдругъ встрепенутся, какъ будто кончились будни и начинается какой-то праздникъ. Игра въ жизнь и смерть, возможность каждую минуту за что-то пострадать и умереть -- безконечно привлекательны и заразительны. Энтузiазмъ загарается въ самыхъ вялыхъ и лѣнивыхъ; зрители слѣдятъ за кровавымъ зрѣлищемъ съ жадностью и радостнымъ любопытствомъ -- они готовы сами вмѣшаться въ дѣло.
При такой натурѣ людей, чтó же мудренаго, что идея мaтеpiальнаго благосостоянiя нашла поклонниковъ, готовыхъ положить за нее свою душу? Все-таки она никогда не будетъ главною двигающею идеею, ни зиждительною, ни разрушительною; идеи болѣе сильныя, дѣйствительно способныя насытить человѣческое сердце, всегда возьмутъ верхъ надъ мыслью о благосостоянiи и она будетъ лишь орудiемъ въ ихъ рукахъ. Изъ исторiи мы видимъ, какiя идеи потрясали и обновляли человѣчество. Христiанство было проповѣдью блаженствъ, которыя не отъ мiра сего, проповѣдью новой нравственности. Реформацiя -- первое проявленiе могущественнаго германскаго духа, держалась на той мысли, что нравственное достоинство человѣка зависитъ не отъ папы и его индульгенцiй, а отъ Бога и совѣсти каждаго. И тѣ идеи, которыя породили Революцiю и до сихъ поръ, развиваясь и видоизмѣняясь, движутъ Европу, состояли не въ одномъ желанiи правъ, имущества, устраненiя гнета и т. п., а имѣли нравственную подкладку, отъ которой и заимствовали всю свою силу. Онѣ опирались на мысль, что человѣкъ по самой своей природѣ добръ и хорошъ, что нравственное зло есть случайность, которую возможно устранить безъ нравственныхъ усилiй, что поэтому нужно жить не для достиженiя нравственнаго достоинства, а для возможнаго счастiя.
Идея матерiальнаго благосостоянiя, въ которую, наконецъ, съузились понятiя о счастiи жизни и ея достоинствѣ, есть очевидное порожденiе того же поворота въ нравственныхъ взглядахъ людей. Но она, если проводить ее строго и послѣдовательно, собственно уже отрицаетъ всякiя стремленiя, дурныя и хорошiя, но имѣющiя нравственный, духовный характеръ. Конечно, она никогда не возобладаетъ надъ ними на дѣлѣ, въ дѣйствительности, но въ своей настоящей сферѣ, въ области идей, въ людскихъ умахъ и понятiяхъ она можетъ получить большую силу, и тутъ она дѣйствуетъ несомнѣнно отрицательнымъ образомъ, расшатывая и разрушая другiя идеи, и слѣдовательно, въ сущности, разслабляя силы людей. Всѣ чисто духовныя стремленiя -- наука, искусство, благородство и чистота души -- теряютъ свою истинную, высокую цѣну и разсматриваются только какъ орудiя, какъ средства для нѣкоторой высшей цѣли. Какъ нѣкогда въ Среднiе Вѣка наука была только служанкой богословiя, такъ теперь она для многихъ умовъ стала служанкой матерiальнаго благосостоянiя. Отъ искусства безпрестанно требуютъ такого же рабства. Наконецъ, подлости и преступленiя считаются чуть не героизмомъ, если они служатъ прогрессу. Такъ оправдалось давно сказанное слово, что нельзя служить въ одно время Богy и мамонѣ.
Такимъ образомъ просвѣщенiе для многихъ современныхъ людей состоитъ преимущественно въ отрицанiи всякихъ духовныхъ требованiй, какъ устарѣлыхъ предразсудковъ, свобода только въ освобожденiи отъ давящей силы капитала, справедливость только въ равномѣрномъ распредѣленiи матерiальныхъ удобствъ жизни.
До какой степени такiя идеи противны коренному духу русской жизни, -- намъ кажется, не требуетъ поясненiй и доказательствъ. Нa сколько въ этихъ идеяхъ было призыва къ великодушiю и жертвѣ, на столько онѣ и были для насъ привлекательны. Но развиться и укорениться на нашей почвѣ въ своемъ чистомъ видѣ онѣ не могли. Европа стара; она отжила свои духовныя стремленiя. Мы же молоды, и старческiя мысли скоро должны намъ опротивѣть. Наша полная духовная жизнь еще впереди, и, если насъ не обманываетъ наша любовь и вѣра, должна распуститься пышными цвѣтами и плодами.