<Н. Н. Страхов>

Нѣсколько словъ о г. Писемскомъ по поводу его сочиненiй

Томъ I. Изд. Стелловскаго. Спб. 1861 г.

   Въ нашей литературѣ были, есть и конечно будутъ впредь, явленiя фальшивыя, ненормальныя. На литературу нельзя смотрѣть такъ, какъ напримѣръ ботаникъ смотритъ на растенiя. Для ботаника каждое растенiе одинаково правильно, одинаково заслуживаетъ мѣсто въ системѣ; все въ своемъ родѣ совершенно, говорятъ иногда натуралисты. Подобный взглядъ непримѣнимъ къ художественной или какой-нибудь другой духовной дѣятельности. Общее правило здѣсь то, что чѣмъ выше сфера такой дѣятельности, тѣмъ обильнѣе она ненормальными явленiями. Такъ напримѣръ, плохихъ стиховъ, которые собственно не должны бы считаться стихами, написано и пишется гораздо больше, чѣмъ настоящихъ стиховъ, т. е. стиховъ поэтическихъ.

   Какъ ни горестна мысль, которую я теперь излагаю, доскажу ее до конца. Ненормальныя явленiя въ исторiи литературы не оставляютъ никакого слѣда; для нихъ собственно придумано поэтами выраженiе, что они падаютъ въ Лету. Но пока они существуютъ, такъ какъ они составляютъ настоящее, а не прошедшее, они имѣютъ всѣ видимые признаки жизненности. Писатели получаютъ громадную извѣстность, сочиненiя ихъ жадно раскупаются и читаются, возбуждаютъ толки, критики, даже переводятся на иностранные языки. Точно такъ газета или журналъ быстро прiобрѣтаютъ множество подписчиковъ, долгiе годы съ великимъ успѣхомъ увеселяютъ и занимаютъ публику; и потомъ, какъ я сказалъ -- все это бухъ въ Лету.

   Если мы оглянемся на прошлое и даже очень недавнее прошлое нашей литературы, то конечно признаемъ, что наша картина вѣрна. По сторонамъ главнаго русла нашей литературы, возникало множество ненормальныхъ явленiй, получавшихъ часто огромные размѣры, сiявшихъ очень ярко и шумѣвшихъ очень громко. Теперь все это исчезло; помнятъ конечно громкiя имена, но никто ихъ не читаетъ и не вздумаетъ читать. Въ тоже время нормальныя явленiя отличаются, какъ мы знаемъ, поразительною живучестью. Много ли было написано коротенькихъ стихотворенiй подъ литерой ѳита? Но и теперь читатель, равнодушно пропускающiй стихотворенiя послѣдней книжки журнала, съ радостью перечтетъ и нарочно отыщетъ въ старыхъ книгахъ стихи Ключникова.

   Тотъ же взглядъ разумѣется справедливъ и въ отношенiи къ современной литературѣ. И теперь есть любимые и весьма извѣстные писатели, любимые и весьма успѣвающiе журналы, которые со временемъ бухнутъ въ Лету. Но, благосклонный читатель, не жди отъ меня, чтобы я сейчасъ же началъ разсматривать нашу литературу съ такой опасной точки зрѣнiя. Сколько бы ты ни былъ любопытенъ, я не могу удовлетворить твоего любопытства. Въ самомъ дѣлѣ, еслибы я сталъ пересчитывать по пальцамъ наши фальшивыя знаменитости, еслибы я назвалъ какой-нибудь блистательный журналъ явленiемъ совершенно ненормальнымъ, --

   Какой бы шумъ вы подняли, друзья,

   Когда бы сдѣлалъ это я!

   Со временемъ, конечно, мало по малу ты узнаешь все это, читатель; узнаешь съ полными и ясными доказательствами. Вдругъ же сдѣлать этого нельзя. Я потому только и заговорилъ о грозныхъ приговорахъ, возлагаемыхъ на меня обязанностью критика, что передо мною лежитъ книга, очевидно не подвергающаяся никакой опасности грознаго приговора. Г. Писемскiй принадлежитъ безъ сомнѣнiя къ главному руслу нашей литературы: его извѣстность заслужена истиннымъ талантомъ.

   Извѣстно, что г. Писемскiй принадлежитъ къ тому отрицательному направленiю нашей литературы, родоначальникомъ котораго былъ Гоголь. Эту школу называли нѣкогда у насъ натуральною школою, и къ дальнѣйшему ея развитiю нужно отнести и мимолетныя явленiя обличительной литературы, и болѣе прочныя и правильныя явленiя современнаго реализма.

   Но сказать, что г. Писемскiй -- реалистъ, значило-бы сказать очень мало; потомучто, какъ намъ кажется, реализмъ его отличается чрезвычайною индивидуальностью, рѣзкими особенностями, въ которыхъ, какъ это всегда бываетъ, заключается и его сила и его слабость.

   Первое и главное впечатлѣнiе, поражающее читателя при чтенiи его разсказовъ, есть какая-то нагота, въ которой они представляютъ жизнь. Васъ охватываетъ холодомъ и невольно приковываетъ къ себѣ голая правда, ничѣмъ не смягченное, суровое разоблаченiе дѣйствительности. Ощущенiе это можно сравнить съ тѣмъ, о которомъ упоминаетъ Гоголь, говоря, что есть явленiя,

   "которыя вдругъ обдадутъ какъ варомъ какого-нибудь замечтавшагося двадцатилѣтняго юношу, когда, возвращаясь изъ театра, несетъ онъ въ головѣ испанскую улицу, ночь, чудный женскiй образъ съ гитарой и кудрями. Чего нѣтъ и чтó не грезится въ головѣ его? Онъ въ небесахъ и къ Шиллеру заѣхалъ въ гости -- и вдругъ раздаются надъ нимъ какъ громъ, роковыя слова, и видитъ онъ, что вновь очутился на землѣ, и даже на Сѣнной площади, и даже близь кабака, и вновь пошла по будничному щеголять передъ нимъ жизнь".

   Въ нѣкоторыхъ случаяхъ такое отношенiе къ жизни выступаетъ и у г. Писемскаго очень замѣтно. Напримѣръ, его несчастный Ферапонтовъ въ "Старческомъ грѣхѣ" иногда очень явственно заѣзжаетъ къ Шиллеру въ гости.

   Оскорбленный идеализмъ -- вотъ повидимому главная нота, звучащая въ произведенiяхъ г. Писемскаго, или говоря старымъ слогомъ, муза, его вдохновляющая. Въ самомъ дѣлѣ критикъ, столь невѣрно назвавшiй темнымъ царствомъ мiръ изображаемый въ произведенiяхъ Островскаго, имѣлъ бы полное право примѣнить свое названiе къ мiру произведенiй г. Писемскаго. Вотъ дѣйствительно темное царство, въ которое не проникаетъ никакихъ свѣтлыхъ лучей, гдѣ все мертво, душно и гнило. Очень часто у г. Писемскаго встрѣчаются лица, которыя какъ-будто должны возбуждать симпатiю читателей, и которыя обыкновенно погибаютъ жертвою окружающихъ влiянiй. Таковъ Ферапонтовъ въ "Старческомъ грѣхѣ", Анна Павловна въ "Боярщинѣ", Павелъ въ "Тюфякѣ", Рымовъ въ "Комикѣ", Ананiй въ "Горькой Судьбинѣ" и пр. Но и эти лица всегда болѣе или менѣе отталкиваютъ отъ себя читателей какими-нибудь уродствами, безпощадно выставленными на свѣтъ. Не такъ ли и въ самомъ дѣлѣ бываетъ въ жизни? Люди добрые -- глупы, люди умные -- слабы, люди крѣпкiя -- плуты и т. д.

   Какъ бы темны, грязны и уродливы ни были однакоже явленiя жизни, искусство всегда имѣетъ на нихъ право; но имѣетъ право только потому, что имѣетъ силу возводить ихъ въ перлъ созданiя. Жизнь и искусство суть двѣ вещи различныя. Жизнь можетъ быть темна и ничтожна; искусство всегда свѣтло и высоко. Явленiя жизни могутъ быть уродливы и дики; произведенiя искусства всегда должны быть стройны и прекрасны. Жизнь -- иногда грязь, искусство -- всегда перлы. И слѣдовательно, когда передъ нами перлы искусства, то отношенiе къ нимъ всегда должно быть одно: мы можемъ только любить ихъ и наслаждаться ими.

   Между тѣмъ, какъ я уже замѣтилъ, въ чувствѣ, возбуждаемомъ произведенiями г. Писемскаго, есть что-то тяжелое. Въ холодѣ дѣйствительности, которымъ отъ нихъ вѣетъ, есть что-то рѣзкое. Весьма замѣчательно, что это неопредѣленное непрiятное чувство выразилось даже какимъ-то негодованiемъ на г. Писемскаго. На него сердилась Москва за его Калиновича и за Ананiя. Разумѣется такимъ негодованiемъ г. Писемскiй можетъ только справедливо гордиться. Должно-быть онъ кололъ мѣтко, или его правда, какъ говорится, глаза колетъ.

   Но можетъ-быть это негодованiе имѣло другой источникъ, болѣе справедливый. Нельзя отрицать глубокой правдивости, составляющей неотъемлемое достоинство произведенiй г. Писемскаго. Но можно приступить къ нимъ съ другими требованiями; можно потребовать отъ нихъ болѣе полной правдивости, не одной неуклонной вѣрности, но вмѣстѣ и глубины. Отъ простого, точнаго разсказа о происшествiи, которое намъ случилось видѣть, до художественнаго его воспроизведенiя есть тысячи степеней, и художникъ стремится къ высшей изъ нихъ.

   Если источникъ произведенiй г. Писемскаго есть оскорбленный идеализмъ, то эти произведенiя должны заглаживать оскорбленiе, должны по-своему, художественно примирять насъ съ жизнью. Кàкъ совершается это примиренiе -- извѣстно. Если предметы озарены свѣтомъ искусства, такъ что читателемъ неудержимо овладѣваютъ

   Негодованье, сожалѣнье

   или глубокiй смѣхъ, то идеализмъ отомщенъ. Потомучто читатель негодующiй, скорбящiй или смѣющiйся, уже этимъ самымъ становится выше жизни; онъ судитъ жизнь; онъ увлеченъ искусствомъ въ ту сферу, въ которой явленiя жизни являются въ настоящемъ ихъ свѣтѣ; силамъ души дано ихъ правильное обнаруженiе; найдены тѣ струны, которыя должны отвѣчать на извѣстныя явленiя.

   У г. Писемскаго такое примиренiе не совершается вполнѣ. Если бы мы захотѣли дать преувеличенную рѣзкость нашему приговору, мы могли бы сказать, что произведенiя г. Писемскаго не пробуждаютъ ни негодованiя, ни смѣха, ни сожалѣнiя, но что они производятъ въ читателяхъ только недоумѣнiе. Въ этомъ можно видѣть величайшую реальность этихъ произведенiй. Они возбуждаютъ въ насъ недоумѣнiе точно такъ, какъ нерѣдко возбуждаютъ его разные случаи и событiя, встрѣчающiеся намъ въ жизни, когда мы не въ силахъ вполнѣ понять ихъ, вполнѣ проникнуть ихъ смыслъ и значенiе. Г. Писемскiй, если можно такъ сказать, рисуетъ намъ темноту жизни.

   Лица и событiя г. Писемскаго не довольно смѣшатъ, мало трогаютъ, слабо возбуждаютъ негодованiе. Его разсказы не увлекаютъ: они только занимательны, то-есть опять-таки, они представляютъ своего рода реальный интересъ, почти такой же, какой возбуждаютъ въ насъ дѣйствительныя происшествiя, или встрѣча съ новыми, незнакомыми лицами. И въ томъ и въ другомъ случаѣ, не смотря на все наше вниманiе, мы чувствуемъ недостатокъ того глубокаго свѣта, которымъ искусство проницаетъ дѣйствительность и озаряетъ сущность дѣла.

   Пустота, мракъ, житейская грязь во всей ея сѣрой безличности и блѣдномъ безобразiи... Подобный характеръ искусства свидѣтельствуетъ можетъ-быть, чтó недостаточно силенъ, крѣпокъ и свѣтелъ идеалъ, который здѣсь судитъ жизнь. Писатель какъ-будто не довѣряетъ себѣ или просто не умѣетъ смѣло подняться въ область идеала, чтобы ярко и выпукло выступили передъ нимъ явленiя. Онъ смотритъ на жизнь скептически, даже цинически, и подозрительно толкуетъ каждое ея явленiе; онъ не приближается къ жизни, не озаряетъ ея, а скорѣе отталкиваетъ отъ себя и покрываетъ тѣнью. У Гоголя напримѣръ, жизнь, какъ онъ самъ выражается, дѣйствительно  щеголяетъ по-будничному; она тѣмъ смѣшнѣе и жалче, чѣмъ сильнѣе щеголяетъ собою; у г. Писемскаго отъ жизни вѣетъ чѣмъ-то мертвымъ и холоднымъ.

   Намъ кажется, что этотъ недостатокъ примиренiя съ идеаломъ во взглядѣ самого писателя, составляетъ главную причину тяжолаго впечатлѣнiя, возбуждаемаго произведенiями г. Писемскаго. Если взять его произведенiя въ ихъ цѣломъ, то нельзя не сознаться, что это впечатлѣнiе доходитъ до чего-то трагическаго, хотя и не достигаетъ полной силы трагизма. Названiе одного изъ послѣднихъ его произведенiй -- Горькая судьбина, повидимому могло бы быть надписано надъ полнымъ собранiемъ всѣхъ его произведенiй. Вездѣ одинаково горькая, одинаково неотвратимая судьба, роковая гибель или оскорбленiе всего, хоть сколько-нибудь заслуживающаго сочувствiя. Въ чемъ состоятъ разсказы г. Писемскаго? Все это разсказы о преступленiяхъ или несчастiяхъ, въ которыхъ страдаютъ люди, повидимому нимало невиноватые. Этихъ людей губятъ какiя-то темныя силы, враждебные элементы, господствующiе въ той средѣ, куда они попадаютъ. Для того чтобы привести эти силы къ обнаруженiю, къ столкновенiю, г. Писемскiй употребляетъ даже довольно-механическiй прiемъ. Часто дѣло у него начинается тѣмъ, что дѣйствующiя лица прiѣзжаютъ въ то мѣсто, гдѣ они или сами погибаютъ, или другихъ губятъ. Такъ Ананiй является къ женѣ, Тюфякъ возвращается изъ университета въ родной городъ, князь и Эльчаниновъ въ Боярщину и проч. Затѣмъ, когда лица сопоставлены, начинается ихъ взаимодѣйствiе, которое совершается такъ же механически, такъ же неизбѣжно, какъ совершаются процессы въ безжизненной природѣ. Такъ камень тонетъ въ водѣ или пухъ несется по воздуху. Дѣйствiя, развитiя, драмы, борьбы у г. Писемскаго почти нѣтъ. Ни одно изъ лицъ не сознаетъ своего положенiя, не дѣлаетъ попытки сбросить съ себя иго обстоятельствъ и уйти отъ своей горькой судьбины. Ходъ происшествiй обыкновенно очень медленъ; событiя зрѣютъ сами собою. Эти люди, тонущiе въ непроходимомъ болотѣ, очень рѣдко дѣлаютъ даже безсознательныя движенiя, чтобы вырваться изъ него, и тотчасъ опускаютъ руки, чувствуя свою слабость и безполезность усилiй.

   Отъ этого всѣ происшествiя получаютъ какой-то нечеловѣческiй характеръ стихiйности, мертвенности, которая по временамъ возбуждаетъ ужасъ. Духовныя силы, выводимыя на сцену г. Писемскимъ, дѣйствуютъ какъ слѣпыя стихiи, какъ огонь и вода. Весьма замѣчательно то обстоятельство, что въ большей части случаевъ дѣйствующiя лица г. Писемскаго совершенно не понимаютъ другъ друга; между ними, собственно говоря, нѣтъ никакого духовнаго общенiя, при которомъ только и возможно сколько-нибудь разумное, просвѣтленное взаимодѣйствiе. Возьмите "Боярщину", "Тюфяка", "Бракъ по страсти": кто въ этой толпѣ лицъ понимаетъ одинъ другого? Понятно, что при такомъ непониманiи, драмы быть не можетъ; каждый дѣйствуетъ слѣпо на другихъ и отъ столкновенiя слѣпыхъ страстей и желанiй происходитъ какое-то пустое, внѣшнее бѣдствiе.

   Хомяковъ въ своемъ неблагосклонномъ отзывѣ о драмѣ Горькая судьбина сердито замѣчаетъ, что жена Ананiя просто дура. Казалось бы, зачто тутъ сердиться? Мало ли дуръ на свѣтѣ? И отчего ихъ не выводить на сцену? Нужно только, чтобы онѣ были вѣрны дѣйствительности. Но посмотрите, какое мѣсто занимаетъ жена Ананiя въ драмѣ. Она -- узелъ, связывающiй всѣ лица между собою. Слѣдовательно, если она вполнѣ дура, т. е. пуста умомъ и сердцемъ, то она играетъ роль простой подставки. Драма безконечно выиграла бы, если бы это связующее лицо было достойно своей роли: какая полнота человѣческихъ чувствъ могла бы здѣсь раскрыться! Но г. Писемскiй какъ-будто имѣлъ совершенно противоположное намѣренiе. Онъ хотѣлъ поразить насъ пустотою чувствъ, завязавшихъ трагедiю; тѣмъ ужаснѣе всѣ страданiя дѣйствующихъ лицъ и гибель ребенка и Ананiя, что они происходятъ отъ глупой женщины, едва понимающей, чтó она дѣлаетъ. Это можетъ показаться страннымъ, какъ тѣ старинныя драмы, которыя всѣ основывались на недоразумѣнiяхъ; но это становится страшнымъ, когда недоразумѣнiе является какъ фактъ не случайный, но естественный, неизбѣжный.

   Во всякомъ случаѣ струя истинно-художественнаго реализма всегда спасаетъ произведенiя г. Писемскаго отъ односторонности его мiросозерцанiя. Мы старались только указать на особенности этого реализма и пояснить, а не отвергнуть ихъ значенiе.