Страхов Николай Николаевич
История мысли. История новой философии Куно Фишера. Том II. Перев. Н. Страхова

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

История мысли. История новой философии Куно-Фишера. Том II. Перев. Н. Страхова. СПб., 1863.

  

"Время", No 2, 1863

  

Оригинал здесь -- http://smalt.karelia.ru/~filolog/vremja/1863/febr/Fisher63.htm

  
  

ИСТОРIЯ МЫСЛИ

Исторiя новой философiи Куно Фишера. Т. II.

Вѣкъ нѣмецкаго просвѣщенiя. Пер. Н. СТРАХОВА, изд.

Н. Тиблена. Спб. 1863.

____

   8 iюня 1794 года въ Парижѣ справлялся праздникъ высочайшаго существа. Робеспьеръ съ большимъ букетомъ цвѣтовъ въ рукѣ былъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ церемонiи, говорилъ рѣчь, зажигалъ эмблематическiя фигуры, шолъ во главѣ процесiи и т. д. Судя по всему нѣтъ никакого сомнѣнiя, что Робеспьеръ дѣйствовалъ въ этомъ случаѣ совершенно искренно, что онъ былъ глубоко увлеченъ мыслью о существованiи божества. Извѣстно, что онъ былъ послѣдователь Жанъ Жака Руссо.
   Праздникъ вполнѣ удался. Въ этотъ день была остановлена гильотина. Парижъ обнаруживалъ сильное сочувствiе торжеству; учредителю его Робеспьеру тайкомъ предлагали диктатуру. Нужно замѣтить вообще, что этотъ день былъ послѣднею вершиною, послѣднею крайнею точкою, до которой дошла революцiя. Дальше она не пошла и поворотила назадъ.
   Не любопытно ли знать, какому же богу поклонялся въ этотъ день Парижъ съ своимъ конвентомъ и Робеспьеромъ? Въ чемъ состояла эта идея, которая въ самый разгаръ революцiоннаго движенiя остановила на себѣ общее вниманiе и казалось служила завершенiемъ всего движенiя?
   Легко убѣдиться, что это не былъ Богъ, почитаемый христiанствомъ или какою-нибудь другою религiею; это не была также какая-нибудь мистическая, или какая-нибудь пантеистическая идея, взятая изъ древнихъ или новыхъ философскихъ ученiй. Нѣтъ, это былъ такъ-сказать совершенно особенный Богъ, идея, вполнѣ принадлежавшая ХVIII вѣку. Его можно узнать по тѣмъ названiямъ, какiя даетъ ему Робеспьеръ въ своихъ рѣчахъ. Онъ называетъ его высочайшимъ существомъ, существомъ существъ, богомъ природы. Очевидно это было не что иное какъ рацiональный богъ прошлаго вѣка, богъ такъ-называемой естественной религiи. Въ этой религiи богъ полагался не внѣ и не внутри мiра, но считался просто высшимъ существомъ между существами; онъ былъ вершиною мiра, былъ признаваемъ необходимымъ завершенiемъ природы, но все-таки представлялъ какъ бы одну изъ составныхъ частей мiрового порядка.
   Такимъ образомъ нельзя не видѣть, что парижскiй праздникъ былъ порожденiемъ тѣхъ идей, которыя долгое время зрѣли и развивались въ тогдашней философiи. Этими идеями были воодушевлены тогдашнiе деисты, къ которымъ принадлежалъ и Жанъ Жакъ Руссо. Родоначальникомъ же этихъ понятiй и первымъ провозвѣстникомъ новаго духа былъ Лейбницъ. Онъ первый изложилъ теорiю высочайшаго существа съ тою глубиною, которая удовлетворяетъ философскимъ требованiямъ мысли. Робеспьеръ кланался тому богу, котораго возвѣстилъ Лейбницъ.
   Для насъ интересно здѣсь слѣдующее.
   Идея, о которой мы говорили, давно уже поблѣднѣла и утратила свою силу, давно заслонена другими идеями; мы ясно видимъ, что она есть нѣчто прошедшее и слѣдовательно вообще нѣчто временное. Робеспьеръ этого не зналъ; онъ не зналъ, какому богу онъ поклоняется. Въ его время не существовало понятiя о движенiи идей, а было признаваемо только простое постепенное открытiе истины. Безъ сомнѣнiя онъ потому такъ хлопоталъ о праздникѣ, такъ радовался ему, что не питалъ и тѣни сомнѣнiя въ истинности своего бога. Онъ не подозрѣвалъ, какой потокъ идей его увлекаетъ, не могъ предполагать, чтобы когда-нибудь этотъ потокъ могъ измѣнить русло или изсякнуть, а просто думалъ, что заявляетъ своимъ согражданамъ вѣчную истину. Говоря о своемъ богѣ, о всеобщей религiи природы, онъ не упускалъ случая отозваться съ жестокимъ укоромъ и презрѣнiемъ о дѣйствительныхъ религiяхъ.
   Революцiя прошлаго вѣка была временемъ, когда люди всего наивнѣе вѣрили въ свои мысли, всего серьознѣе излагали ихъ или приводили въ исполненiе. Поэтому въ ней такъ ярко и поучительно обнаружилось то что дѣлалось и дѣлается во всѣ времена.
   Мы обыкновенно вѣримъ въ свои мысли какъ въ истину; мы поклоняемся своимъ идеямъ, какъ вѣчнымъ божествамъ, и чѣмъ яснѣе для насъ мысль, то-есть чѣмъ болѣе мы ею обладаемъ, чѣмъ болѣе она наша, тѣмъ крѣпче мы ей вѣримъ.
   Причина этой увѣренности заключается въ томъ, что мы вовсе не замѣчаемъ какъ мы мыслимъ, какъ мы совершаемъ процесъ мышленiя; мы не считаемъ даже нужнымъ замѣчать это, потомучто каждый изъ насъ увѣренъ, что онъ мыслитъ наилучшимъ образомъ, что онъ обладаетъ полнѣйшимъ и совершеннѣйшимъ процесомъ мысли, и что слѣдовательно, какъ скоро онъ приложитъ этотъ процесъ къ дѣлу, онъ тотчасъ же и получитъ въ результатѣ истину. Такимъ образомъ мы вѣчно хлопочемъ объ однихъ результатахъ, только ихъ имѣемъ въ виду, ихъ судимъ и сравниваемъ, не обращая ни мало вниманiя на тотъ способъ, которымъ они добываются.
   Долгое время люди вѣрили въ свою способность правильно мыслить, въ свое умѣнье находить истину, и если разногласили между собою въ результатахъ, то приписывали это постороннимъ обстоятельствамъ, а никакъ не самой мысли. Такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока, мысля и мысля, люди наконецъ не замѣтили, что самые прiемы ихъ мысли измѣняются, пока на результатахъ ихъ мышленiя не обнаружилось наконецъ разнообразiе процеса самой мысли. Оказалось, что и мысль имѣетъ свою исторiю, что въ различныя времена люди не одинаково мыслятъ, такъ что существенныя перемѣны въ исторiи ума человѣческаго заключаются не въ однихъ различныхъ результатахъ, къ которымъ онъ приходилъ, а и въ различныхъ прiемахъ, которые онъ употреблялъ.
   Такимъ образомъ возникла или лучше сказать еще только возникаетъ исторiя мысли, или въ болѣе опредѣленной формѣ -- исторiя философiи. Задача ея состоитъ въ томъ, чтобы слѣдить за постепенными превращенiями мысли и анализировать тѣ формы, въ которыхъ она воплощалась. Эта новая и только возникающая наука еще не внесла своихъ понятiй въ кругъ общаго образованiя; но рано или поздно ея результаты обнаружатся. Они будутъ состоять въ томъ, что мы будемъ наконецъ мыслить сознательно, т.-е. понимая какъ мы мыслимъ, и откинемъ предразсудокъ, состоящiй въ томъ, что каждый человѣкъ умѣетъ правильно мыслить.
   Второй томъ Куно Фишера очень интересенъ въ этомъ отношенiи. Онъ изображаетъ намъ исторiю всего умственнаго движенiя прошлаго вѣка, которое привело наконецъ къ величайшему перевороту въ философiи, къ Канту. Чтобы показать читателямъ какъ поучительны и даже прямо примѣнимы къ настоящему времени событiя этой умственной исторiи, мы приведемъ здѣсь нѣкоторыя мѣста изъ характеристики вольфiанцевъ или такъ-называемыхъ просвѣтителей. Они были порождены системою Лейбница и были представителями нѣмецкаго или разсудочнаго просвѣщенiя, называемаго такъ въ отличiе отъ одновременнаго съ нимъ англо-французскаго просвѣщенiя, т.-е. школы энциклопедистовъ и проч.
   Просвѣтители проповѣдывали естественную религiю, естественную мораль и были такъ твердо убѣждены въ своихъ рацiональныхъ понятiяхъ, какъ только можно быть убѣжденнымъ въ ясныхъ истинахъ науки. Чтоже изъ этого вышло?
   "Разсудочное просвѣщенiе со своимъ деизмомъ и со своею естественною моралью противопоставляетъ себя всѣмъ историческимъ временамъ, которыя съ ними не согласуются или которыя почерпаютъ свои религiозныя понятiя изъ другихъ источниковъ, а не изъ естественнаго познанiя. Въ представленiяхъ положительныхъ религiй оно видитъ худшiя выдумки, чѣмъ видѣлъ даже самъ Спиноза, и хотя сравнительно съ послѣднимъ оно слѣдуетъ противоположному принципу въ метафизикѣ, однакоже находится въ столь же исключительномъ и отрицательномъ отношенiи къ историческимъ религiямъ. Еслиже религiи опираются, какъ на послѣднемъ основанiи, на ошибкѣ или дѣйствительной лжи, то религiозная жизнь, обусловливающая цѣлые перiоды исторiи, вся исторiя, неразрывно связанная съ религiозною жизнью, становятся необъяснимыми явленiями. Вотъ замѣчательное противорѣчiе, въ которое пришло само съ собою разсудочное просвѣщенiе. Слѣдуя за свѣтомъ своего разсудка, оно приходитъ къ такой точкѣ, гдѣ передъ его взглядомъ померкаетъ исторiя всѣхъ временъ, и гдѣ оно не видитъ ничего свѣтлаго, кромѣ собственнаго свѣта. То что не рождено въ этомъ свѣтѣ, кажется ему темнымъ. Оно судитъ по чистому закону разсудка, что истина можетъ быть только одна, что поэтому должно быть ложно все что съ нею не согласуется."
   По этому закону, какъ всякiй знаетъ судится очень часто и обыкновенно. Судя такимъ образомъ мы уже напередъ предполагаемъ, что мы обладаемъ истиною, что наши понятiя вполнѣ истинны, т.-е. мы довольны, мы закрѣпли въ извѣстномъ пониманiи вещей. Слѣдствiемъ такой ограниченности непремѣнно бываетъ совершенная неспособность къ историческому пониманiю. Вотъ примѣры этой неспособности, приводимые Куно Фишеромъ.
   "Вѣкъ этого просвѣщенiя судитъ о всемъ по своему масштабу; повсюду онъ видитъ только свое разумѣнiе, только то что согласно и что не согласно съ этимъ разумѣнiемъ. Его Мендельсонъ кажется ему новымъ Сократомъ только потому, что древнiй Сократъ казался ему точь-вточь Мендельсономъ. Въ сынѣ Фенареты онъ видитъ не таинственнаго демона, ищущаго идеи истины, а симпатическаго популярнаго философа, добродѣтельнаго моралиста, который желалъ бы зажечь свѣточь естественной религiи, -- видитъ ксенофонтова, а не платонова героя. Къ Платону онъ относится совершенно такъ, какъ Федонъ Мендельсона1 къ платоновскому Федону; онъ вообще обходится съ древностiю и со всѣмъ чужимъ такъ, какъ Мендельсонъ съ Платономъ, изъ котораго онъ эклектически выбираетъ все что ему кажется согласнымъ съ его собственнымъ образомъ мыслей. Мендельсоновъ Сократъ есть краснорѣчивый вольфiанецъ, который самыя важныя доказательства безсмертiя души заимствуетъ изъ Вольфа, Реймаруса и Баумгартена. Подъ именемъ греческаго мудреца мы слышимъ, какъ въ афинской темницѣ нѣмецкiй професоръ философiи восьмнадцатаго столѣтiя читаетъ лекцiю о безсмертiи души, употребляя всѣ метафизическiя и телеологическiя доказательства современной ему философiи. Нѣтъ ничего характеристичнѣе для Мендельсона и его эпохи, какъ этотъ безцеремонный переводъ платоновской метафизики на вольфовскую, какъ это исправленiе платоновскаго Сократа по Баумгартену и Реймарусу, какъ этотъ искажонный, лишонный своей исторической индивидуальности характеръ, который именно поэтому совершенно соотвѣтствовалъ вкусу тогдашняго времени. Такъ мало было, или лучше сказать вовсе не было у разсудочнаго просвѣщенiя пониманiя и симпатiи къ исторической истинѣ. Всѣ эти эстетическiя и темныя особенности, которыя выдаются въ исторической индивидуальности греческаго философа, исчезли въ нѣмецкомъ отраженiи. Въ характеристикѣ Сократа, которую Мендельсонъ помѣстилъ передъ своимъ Федономъ, онъ, разсуждая объ этихъ чертахъ, сглаживаетъ ихъ, и вмѣсто того, чтобы объяснить ихъ, извиняетъ. Онъ и не подозрѣваетъ античныхъ побужденiй сократовской нравственности. Какъ основу, на которой опиралось нравственное величiе Сократа, Мендельсонъ выставляетъ "ненарушимое чувство долга въ отношенiи къ творцу и хранителю вещей, котораго онъ ясно и живо познавалъ помощiю неискаженнаго свѣта разума." Вотъ почему этотъ Сократъ и рекомендуетъ всѣмъ своимъ друзьямъ принять посвященiе въ элевзинскiя таинства, "ибо -- говоритъ Мендельсонъ, -- есть уважительныя причины думать, что элевзинскiя таинства были не что иное, какъ поученiе въ естественной религiи." Почему же однако самъ Сократъ не рѣшился вступить въ число посвящонныхъ въ эти таинства? "Для того, чтобы безнаказанно распространять эти тайныя ученiя, на что жрецы старались отнять у него право посвященiемъ." Любовь Сократа къ Алкивiаду, этотъ философскiй эросъ, столь увлекательно и дивно изображонный въ платоновомъ пирѣ, Мендельсонъ называетъ "неестественнымъ любезничаньемъ" и извиняетъ его тѣмъ, "что это было тогда моднымъ языкомъ, вродѣ того, какъ самый серьозный человѣкъ въ наше время, если пишетъ къ женщинѣ, не можетъ не выражаться такъ, какъ-будто онъ въ нее влюбленъ." "Ничего другого, простодушно прибавляетъ онъ, -- не доказываютъ выраженiя Платона, какъ ни странно они звучатъ для нашихъ ушей." Но всего страннѣе звучало для ушей Мендельсона то что Сократъ называлъ своимъ генiемъ или своимъ демономъ. Здѣсь берлинскiй философъ уже не могъ не обвинить своего героя въ нѣкоторой "слабости", которая можетъ быть извинена только тѣмъ, что во времена Сократа вѣра во влiянiе духовъ еще не была такъ основательно искоренена, какъ во времена Мендельсона и Николаи. У Сократа конечно не было бы этого демона, еслибы онъ имѣлъ счастiе быть ученикомъ вольфовскаго просвѣщенiя. И въ этомъ можетъ-быть заключается единственное различiе между Сократомъ и Мендельсономъ, что послѣднiй не имѣлъ никакого демона, что онъ былъ совершенно свободенъ отъ этого генiя. "Развѣ долженъ, -- благосклонно спрашиваетъ онъ, -- превосходный человѣкъ непремѣнно быть свободнымъ отъ всѣхъ слабостей и предразсудковъ? Въ наше время уже нѣтъ никакой заслуги въ томъ, чтобы осмѣивать влiянiе духовъ. Во времена же Сократа можетъ-быть для этого нужно было особое усилiе генiя, которое онъ употребилъ на что-нибудь болѣе полезное. Кромѣ того у него было въ привычкѣ сносить всякое суевѣрiе, которое не можетъ вести непосредственно къ безнравственности." Онъ видитъ только моральнаго Сократа, да и въ немъ только то что согласуется съ тогдашнимъ моральнымъ просвѣщенiемъ: эстетическiя и демоническiя черты историческаго характера для него совершенно закрыты. Для подобнаго пониманiя конечно и смерть Сократа не могла быть трагическою судьбою, а была только юридическимъ убiйствомъ, которое лежитъ на совѣсти жрецовъ, софистовъ и риторовъ."
   Подобные взгляды необыкновенно живо напоминаютъ и воззрѣнiя современныхъ имъ французскихъ просвѣтителей и даже многiе нынѣшнiе толки объ исторiи и историческихъ личностяхъ. Узкость понятiй всегда обнаруживается одними и тѣми же слѣдствiями. Когда иные просвѣщенные люди принимаются даже хвалить историческихъ дѣятелей, даже величать и оправдывать ихъ дѣйствiя, то эти дѣятели необыкновенно умаляются отъ такихъ рѣчей и ихъ величiе сводится на какiе-то микроскопическiе размѣры. Но то ли еще бываетъ, когда просвѣщенный человѣкъ вздумаетъ отнестись критически къ исторiи, когда онъ станетъ осуждать ея мрачныя стороны.
   "Намъ нуженъ былъ здѣсь мендельсоновъ Сократъ -- продолжаетъ Куно Фишеръ, -- только какъ примѣръ, чтобы наглядно показать, какъ тѣсенъ былъ горизонтъ этого разсудочнаго просвѣщенiя; какой скудный и неестественный свѣтъ падалъ отсюда на всю историческую жизнь людей, которая находится внѣ предѣловъ естественной религiи и естественной морали и не входитъ безъ остатка въ ихъ законченныя понятiя. Если у ортодоксовъ считается невѣрiемъ все, что несогласно съ твердо-установленными ученiями откровенной религiи, то у ихъ противниковъ, у просвѣтителей, считается суевѣрiемъ все что несогласно съ готовыми понятiями естественной религiи. И тѣ и другiе, съ противоположныхъ точекъ зрѣнiя приходятъ къ одному и тому же противорѣчiю съ исторiею; у тѣхъ и у другихъ совершенно недостаетъ историческаго пониманiя и опирающейся на немъ исторической критики; и тѣ и другiе одинаково неспособны видѣть въ исторiи развитiе и понимать чуждое время по его собственнымъ образовательнымъ законамъ. Эти просвѣщенные люди находятъ непонятнымъ, чтобы въ головѣ философа, въ фантазiи поэта могли нѣкогда существовать другiя представленiя, не тѣ, которыя естественная теологiя подтверждаетъ столь многими доказательствами. Мендельсону кажется, что демонъ Сократа есть столь же печальное слѣдствiе суевѣрiя, какъ и мифологiя у Гомера. Гомеръ былъ бы превосходнѣйшимъ изъ поэтовъ, еслибы онъ только не имѣлъ этихъ темныхъ представленiй о многихъ богахъ, которые чувствуютъ почеловѣчески и волнуются человѣческими страстями. Съ нѣкоторымъ состраданiемъ замѣчаетъ Мендельсонъ, что просвѣщенiе еще не озаряло фантазiю Гомера. "Въ самомъ Гомерѣ, -- говоритъ просвѣщенный философъ въ своемъ "Iерусалимѣ", -- въ этой простой, любвеобильной душѣ еще не зарождалась мысль, что боги прощаютъ изъ любви, что безъ благоволенiя они не были бы блаженны въ своемъ небесномъ жилищѣ!" Понятiя просвѣщенiя такъ высоко стоятъ надъ понятiями прежнихъ временъ, что даже величайшiе умы этихъ временъ не могли до нихъ достигнуть. И естественно, что сами просвѣщенные должны были ставить себя также высоко при сравненiи съ умами прошлаго времени. Они должны были думать, что они безконечно лучше и мудрѣе чѣмъ тѣ, кому не свѣтилъ такъ ясно свѣтъ разума, и кто даже при величайшихъ силахъ ума не былъ свободенъ отъ духа времени и блуждалъ во мракѣ. Такимъ образомъ просвѣщенные при всей терпимости, которою они хвалятся, становятся наконецъ столь же высокомѣрными и самодовольными, какъ и ортодоксы со своею всегдашнею нетерпимостью. Они раздѣляютъ весь родъ человѣческiй на два класа: на такихъ, которые жили до Вольфа и тѣхъ, которые явились послѣ Вольфа, и они считаютъ себя счастливыми, что принадлежатъ къ числу послѣднихъ. "Я никогда не могъ, -- говоритъ Мендельсонъ въ началѣ "Федона", -- сравнивать Платона съ новыми философами, или того и другихъ съ темными умами среднихъ вѣковъ, не благодаря вмѣстѣ съ тѣмъ провидѣнiе, что оно дало мнѣ родиться въ настоящiе счастливые дни." Такимъ образомъ человѣческiй родъ и всемiрная исторiя, законовъ развитiя которой они не понимаютъ, должны были казаться имъ хаосомъ, въ которомъ есть только немногiя свѣтлыя точки, однѣ ярче, другiя темнѣе, то загорающiяся, то снова исчезающiя, между тѣмъ какъ въ цѣломъ человѣчество остается неподвижно тѣмъ же."
   Читатель согласится, что это высокомѣрiе и самодовольство ему также знакомо, знакомо по образчикамъ современнымъ, близкимъ, обѣщающимъ долго жить и дѣйствовать. Оно вытекаетъ изъ тѣхъ же источниковъ, т. е. изъ поклоненiя скудному свѣту готовыхъ понятiй. Эти понятiя конечно въ настоящее время не тѣ, какiя были прежде; но такъ какъ они попрежнему закончены, попрежнему признаются единственно-правильными и вполнѣ доказанными, то ихъ обладатели попрежнему ставятъ себя высоко и все несогласное съ ними считаютъ суевѣрiемъ. Въ чемъ же состоитъ выходъ изъ такого умственнаго настроенiя? Какъ точнѣе и опредѣленнѣе выразить ошибку этого настроенiя и кромѣ того указать положительное свойство ума, которое не допускаетъ этой узкости, этого высокомѣрiя и самодовольства?
   "Настоящее понятiе гармонiи, понятiе развитiя въ мiрѣ совершенно чуждо вольфовской философiи; этотъ-то недостатокъ дѣлаетъ ее слѣпою въ отношенiи ко всякому иному образу мыслей; онъ-то ограничиваетъ ея разумѣнiе безплодною логикою, которая все мѣритъ своею мѣрою, обо всемъ судитъ по своимъ готовымъ понятiямъ и законъ формальнаго противорѣчiя, признаваемый ею за исключительное руководство, однообразно прилагаетъ къ всемiрнымъ перiодамъ. Такъ какъ субъекту можетъ быть приложенъ только одинъ изъ двухъ противоположныхъ предикатовъ, такъ какъ онъ не можетъ быть вмѣстѣ А и не А, то эта логика заключаетъ: человѣческая религiя не можетъ быть вмѣстѣ и монотеизмомъ и политеизмомъ; не можетъ быть вмѣстѣ и деизмомъ и христiанствомъ, слѣдовательно -- таковъ безусловный выводъ -- языческая и христiанская религiи, какъ онѣ даны исторически, необходимо ложны. И для этой мудрости непонятно, какъ люди могли быть такъ нелогичны, такъ суевѣрны, чтобы имѣть такiя религiи и вѣрить въ такiя понятiя о Богѣ. Какъ узко это пониманiе въ сравненiи съ величавымъ образомъ мыслей Лейбница, "который при своемъ изслѣдованiи никогда не имѣлъ въ виду принятыхъ мнѣнiй, но въ твердомъ убѣжденiи, что ни одно мнѣнiе не можетъ быть признаваемо, не будучи истинно съ извѣстной стороны, въ извѣстномъ смыслѣ, имѣлъ снисхожденiе до тѣхъ поръ вертѣть и переворачивать это мнѣнiе, пока наконецъ ему удавалось сдѣлать видимою эту извѣстную сторону и понятнымъ этотъ извѣстный смыслъ!" Принципъ лейбницевской философiи есть своеобразность, безконечное разнообразiе вещей, безконечное царство постепенныхъ силъ, дѣйствующихъ въ мiрѣ. Пониманiе чужой своеобразности составляетъ основанiе монадологiи въ душѣ ея основателя; безъ этого пониманiя она никогда бы и не возникла. И именно этого пониманiя всего что своеобразно и индивидуально въ каждомъ явленiи, совершенно недостаетъ вольфовской философiи и разсудочному просвѣщенiю вообще. Его органъ составляетъ логическiй умъ; органъ лейбницевской философiи есть умъ конгенiальный. Конгенiальный умъ образуетъ тайный и высочайшiй смыслъ монадологiи; онъ исчезаетъ въ вольфовское время вмѣстѣ съ понятiемъ монады, и снова приобрѣтаетъ силу, когда разсудочное просвѣщенiе уже утратило свой свѣтъ. То что логическiй умъ оставилъ темнымъ, конгенiальный умъ озаряетъ, и такимъ образомъ возводитъ нѣмецкое просвѣщенiе на болѣе высокую степень мiросозерцанiя и мiрообъясненiя. Логическiй умъ умѣлъ цѣнить всѣ объекты лишь настолько, насколько они являлись понятными и по его мнѣнiю моральными; онъ признавалъ ихъ только въ той степени, въ какой онъ могъ изложить и доказать ихъ въ умозаключенiи по извѣстной фигурѣ. Какъ благодѣтельно безъ сомнѣнiя дѣйствуетъ это просвѣщенiе въ томъ случаѣ, гдѣ дѣло идетъ о человѣческой глупости, о заблужденiяхъ ума, о созданiяхъ безумiя, -- такъ напротивъ ограничено и превратно должно быть его сужденiе въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ дѣйствуютъ не логическiй или моральный умъ, а таинственныя силы природы и человѣчества; такъ безсильно и несправедливо будетъ это просвѣщенiе относительно всѣхъ явленiй, въ которыхъ обнаруживается своеобразная необходимость, какъ напримѣръ въ творенiяхъ природы и генiя, въ произведенiяхъ религiи и искуства. Эти созданiя не производятся въ силу логическихъ и моральныхъ понятiй; этимъ путемъ они и не могутъ быть поняты. Чтобы понять ихъ, нужно быть въ состоянiи ихъ передумать, перечувствовать, какъ бы вновь создать ихъ. Для того, чтобы уразумѣть ихъ смыслъ, нужно проникнуть въ ихъ коренную своеобразность, въ ихъ собственное тайное душевное настроенiе. А для такой конгенiальности не было никакихъ задатковъ въ просвѣщенiи. Для разсудочнаго просвѣщенiя существуетъ абсолютная граница тамъ, гдѣ начинается генiй. Все что дѣйствуетъ инстинктивно или генiально, какъ-то -- природа, религiя, искуство, исторiя въ своихъ элементарныхъ проявленiяхъ, -- совершенно закрыто для ума этого просвѣщенiя. Его воинственныя силы побѣдоносны въ борьбѣ съ авторитетными вѣрованiями; но онѣ притупляются въ борьбѣ съ генiемъ, и никто такъ ясно не показалъ на себѣ самомъ этого недостатка, какъ Николаи.
   Вотъ болѣе ясное указанiе того, къ чему способенъ и чего не съ силахъ сдѣлать умъ, успокоившiйся на готовыхъ понятiяхъ. Здѣсь же мы видимъ общую формулу и даже особенный терминъ для обозначенiя умственной дѣятельности, не впадающей въ замкнутость и самодовольство. Для такой дѣятельности требуется конгенiальный умъ.
   "Этотъ умъ понимаетъ, что каждое явленiе имѣетъ свою особенную природу, силу и обнаруженiе; что оно должно быть измѣряемо его собственною, а не чужою мѣрою; должно быть судимо и излагаемо въ его собственномъ, естественномъ смыслѣ: таковы напримѣръ каждый историческiй перiодъ, каждая религiя, каждое художественное произведенiе.
   Далѣе:
   "Искуство, религiя, государство, исторiя вообще -- созерцаются и судятся уже съ точки зрѣнiя развитiя: каждое явленiе ставится на настоящее мѣсто, какое оно занимаетъ въ естественномъ и историческомъ мiровомъ порядкѣ, и то что прежде, будучи оторвано отъ своей связи и родной почвы, казалось нелѣпымъ и противоестественнымъ, теперь оказывается вполнѣ сообразнымъ съ природою и имѣющимъ свои основанiя. Теперь разрѣшаются противорѣчiя, которыми разсудочное просвѣщенiе загромоздило историческiя явленiя прошедшаго, религiозныя понятiя языческiя и христiанскiя; ибо что казалось нелѣпымъ и противорѣчивымъ сравнительно съ вѣкомъ просвѣщенiя, то оказыается совершенно согласнымъ съ самимъ собою, когда его сравнить съ его собственнымъ временемъ. Разсудочное просвѣщенiе не понимало исторiи, потомучто оно не понимало развитiя; а оно не могло понять развитiя потому, что вмѣстѣ съ понятiемъ монады ему недоставало пониманiя оригинальности вещей или конгенiальнаго ума. Тамъ, гдѣ этотъ конгенiальный умъ овладѣваетъ вещами, онъ вмѣстѣ съ своеобразностью и оригинальностью своего объекта всегда овладѣваетъ и его развитiемъ, его исторiею.
   Всѣ эти общiя положенiя и соображенiя тѣмъ любопытнѣе и поучительнѣе, что они вполнѣ воплощены исторiею. Безпрекословное господство, которое принадлежало нѣкоторое время разсудочному просвѣщенiю, возбудило противъ себя огромное возмущенiе. Къ числу возмутившихся принадлежатъ величайшiя имена, какими гордится и не перестанетъ гордиться Германiя: Винкельманъ, Лессингъ, Гердеръ, Гаманъ, Лафатеръ, Якоби, Гёте и Шиллеръ. Они явились представителями конгенiальнаго ума и въ своей дѣятельности, въ своихъ изысканiяхъ и созданiяхъ показали на дѣлѣ пониманiе предметовъ, свободное отъ логической замкнутости.
   Винкельманъ обнаружилъ генiальную чуткость къ древнему искуству. Онъ достигъ этого не въ силу какихъ-нибудь логическихъ соображенiй, а посредствомъ живого созерцанiя античной красоты.
   "Къ художественнымъ произведенiямъ древнихъ и особенно грековъ, -- писалъ онъ, -- можно вполнѣ примѣнить то что кто-то сказалъ о Гомерѣ: что всякiй ему удивляется, кто только научился понимать его. Нужно познакомиться съ ними такъ, какъ мы знакомы со своимъ другомъ, и тогда мы найдемъ, что Лаокоонъ такъ же неподражаемъ, какъ и Гомеръ. При такомъ тѣсномъ знакомствѣ мы скажемъ, какъ Никомахъ о зевксисовой Еленѣ: возьми мои глаза, возразилъ онъ невѣждѣ, который бранилъ картину, и тогда ты увидишь въ ней богиню." Винкельманъ желалъ живого присутствiя античныхъ произведенiй искуства и короткаго сближенiя съ ними; хотѣлъ жить въ ихъ непосредственномъ созерцанiи. Его путешествiе въ Италiю и пребыванiе въ Римѣ были также важны и многозначительны для эстетики, науки объ искуствѣ, какъ впослѣдствiи всемiрныя путешествiя Кука, Форстера, Гумбольдта для естественныхъ наукъ.
   Порицателямъ искуства, которые, какъ вспомнитъ читатель, есть и у насъ, можно бы указать на этотъ примѣръ, поучающiй насъ, какъ открывается истинный смыслъ искуства. Тѣ, кто презрительно смотритъ на искуства, должны выбирать одно изъ двухъ: или приостановить свои сужденiя и сперва съ ними познакомиться, или напередъ отказаться отъ всякаго ихъ пониманiя.
   Лессингъ соединялъ въ себѣ въ полной мѣрѣ умъ логическiй съ умомъ конгенiальнымъ.
   Конгенiальный умъ Лессинга постоянно руководилъ его критикою; вотъ почему его критика была постоянно положительною, тогда какъ критика просвѣщенiя никогда такою не была и не могла быть, ибо логическое остроумiе легко находитъ недостатки своего объекта и демонстрируетъ то, что онъ не есть; конгенiальное же напротивъ показываетъ чѣмъ стремится быть извѣстное явленiе по своему собственному смыслу; оно слѣдуетъ не предвзятому опредѣленiю, а самобытному внутреннему направленiю вещи, и потому объясняетъ намъ чтò она такое въ положительномъ смыслѣ. И такой-то конгенiальный умъ, такая конгенiальная критика, которую ясно сознавалъ въ себѣ Лессингъ, составляетъ въ его натурѣ факторъ, который, какъ онъ самъ говорилъ, приближается къ генiю.
   Главный предметъ, къ которому относятся чисто философскiя сужденiя Лессинга, есть религiя. Вопросъ о религiи, какъ извѣстно, составляетъ даже предметъ одной изъ его прекрасныхъ драмъ, именно драмы "Натанъ Мудрый". Существенная мысль его въ этомъ отношенiи та, что разумъ глубоко мыслящiй невольно приводитъ къ христiанству, и обратно, если христiанскiя понятiя будутъ мыслимы въ ихъ истинномъ духѣ, то они должны привести къ разуму. На эти темы написаны имъ два главныхъ сочиненiя: "христiанство разума" и "воспитанiе рода человѣческаго".
   Религiя Христа (т. е. исповѣдуемая самимъ Христомъ) была, по Лессингу, чистая религiя разума. Разумъ былъ источникомъ историческаго христiанства; христiанство разума (т. е. то, котораго онъ долженъ достигнуть по самой своей природѣ) должно быть цѣлью исторiи. Но къ этой цѣли ведетъ не иная дорога, какъ исторiя самой христiанской религiи, -- подобно тому, какъ путь отъ первыхъ началъ человѣческой религiи къ религiи христiанской состоялъ въ исторiи прежнихъ религiй. Не какая-нибудь формула, а сама исторiя составляетъ средство, которымъ Лессингъ хочетъ примирить разумную религiю съ положительною, христiанство разума съ положительнымъ христiанствомъ. Безъ сомнѣнiя разумъ и его религiя есть высшее назначенiе человѣчества, какое должно быть имъ достигнуто. Но развѣ все равно, какимъ путемъ человѣчество приведется къ этой цѣли, если только оно когда нибудь ея достигнетъ? Развѣ самая прямая дорога есть непремѣнно и самая скорая? Развѣ прямая линiя здѣсь дѣйствительно есть кратчайшiй путь? Очевидно было бы весьма неразумно, еслибы мы стали такъ-сказать толкать и преждевременно побуждать людей къ разуму, необращая вниманiя на то, способны ли къ прогресу ихъ силы или нѣтъ. Путь повидимому самый близкiй, въ дѣйствительности сталъ бы самымъ далекимъ, ибо онъ не достигъ бы своей цѣли, такъ какъ слишкомъ скоро ея достигнуть невозможно. Всякое преждевременное, насильственное просвѣщенiе противно исторiи, противно разуму, противно природѣ человѣка. Въ такомъ великомъ и глубокомъ смыслѣ Лессингъ, какъ много ни любилъ онъ истину и какъ сильно ни защищалъ права разума, былъ противникомъ всякаго вынужденнаго просвѣщенiя, каково напримѣръ было въ его время iосифовское, которое столь же неисторически дѣйствовало, какъ разсудочное просвѣщенiе неисторически мыслило.
   Нужно не надрывать умы, а способствовать ихъ зрѣлости. Единственный разумный путь, ведущiй медленно, но безошибочно къ цѣли человѣчества, есть постепенное образованiе, которое идетъ не скачками, а степенями, и изъ каждой степени человѣческаго духа выводитъ, какъ ея естественный результатъ -- степень болѣе высокую.
   Признавая во всемъ необходимость постепенности, необходимость развитiя, Лессингъ смотрѣлъ на религiи, какъ на послѣдовательные фазисы въ воспитанiи человѣческаго рода.
   Какъ воспитанiе недѣлимаго идетъ впередъ постепенно отъ низшей степени къ высшей, такъ точно развивается откровенiе въ постепенномъ ряду религiй. Природа составляетъ непрерывное царство степеней силъ. Не должно ли тоже самое быть справедливо и относительно человѣчества? Ужели оно одно должно быть изъято изъ естественнаго закона развитiя? А что же будетъ непрерывное постепенное царство человѣческихъ образованiй, какъ не всемiрная исторiя и ея перiоды? И то что справедливо относительно человѣчества, не должно ли быть справедливо и относительно разумной религiи? Ужели она одна должна быть изъята изъ закона развитiя исторiи? Развитiе разумной религiи есть откровенiе; степени этого развитiя суть откровенныя или положительныя религiи; цѣль его есть чистая, разумная религiя, развившаяся до яснаго сознанiя. "Не лучше ли будетъ, -- говоритъ Лессингъ, -- чѣмъ смѣяться надъ положительными религiями или сердиться на нихъ, видѣть въ нихъ не что иное, какъ тотъ ходъ, которымъ единственно и исключительно могъ развиваться человѣческiй умъ въ данномъ мѣстѣ и которымъ онъ будетъ еще развиваться впередъ?"
   Такимъ образомъ Лессингъ надѣется, что понятiя христiанства мало-помалу должны наконецъ проясниться въ то, что онъ называетъ христiанствомъ разума.
   "Пусть не возражаютъ, -- говоритъ Лессингъ, -- что подобныя резонированiя объ таинствахъ религiи запрещаются. Нельзя признать, чтобы мнѣнiя объ этихъ вещахъ когда-нибудь порождали зло и были вредны для гражданскаго общества. Не мнѣнiямъ можно сдѣлать этотъ упрекъ, а тому безсмыслiю, той тиранiи, съ которыми противодѣйствовали этимъ мнѣнiямъ и отъ людей, имѣвшихъ свои собственныя мнѣнiя, требовали не тѣхъ мнѣнiй, какiя они имѣли. Или можетъ-быть родъ человѣческiй никогда не дойдетъ до этихъ высочайшихъ степеней просвѣщенiя и чистоты? Никогда? Никогда? Не дай мнѣ мыслить, милосердый Боже, такое богохульство! Воспитанiе имѣетъ свою цѣль для рода точно такъ же, какъ и для единичнаго лица. Нѣтъ, оно придетъ -- время исполненiя, время новаго вѣчнаго евангелiя, которое даже обѣщано намъ въ учебникахъ новаго завѣта. Иди своимъ незамѣтнымъ шагомъ, вѣчное провидѣнiе, только не дай мнѣ отчаяваться въ тебѣ, ради этой незамѣтности. Не дай мнѣ отчаяваться въ тебѣ, еслибы даже мнѣ показалось, что твои шаги идутъ назадъ! Не справедливо, что кратчайшая линiя есть во всякомъ случаѣ прямой путь."
   Понятнымъ образомъ Куно-Фишеръ почти не касается заслуги Лессинга по части литературы и литературной критики. Въ заключенiе онъ характеризуетъ общее настроенiе ума Лессинга слѣдующимъ образомъ.
   Свобода его духа состояла именно въ томъ, въ чемъ она должна была состоять: что онъ познавалъ вещи въ ихъ своеобразной природѣ и свободѣ, и старался проникнуть ихъ въ ихъ жизненности, а не втѣснять ихъ въ чужую мѣрку предвзятыхъ понятiй; что онъ былъ врагомъ предразсудковъ въ какомъ бы видѣ они ни являлись. Онъ могъ быть правъ въ отношенiи къ вещамъ, о которыхъ судилъ, потомучто онъ былъ имъ конгенiаленъ, потомучто свой умъ онъ умѣлъ сообразовать съ ихъ природою. Хотя дѣятелей разсудочнаго просвѣщенiя называютъ "свободно мыслящими", имъ все-таки недоставало той свободы духа, которою обладалъ Лессингъ; и чтобы отличить Лессинга отъ этихъ свободно-мыслящихъ, Гердеръ очень хорошо могъ сказать: "онъ былъ не свободно-мыслящiй, а правомыслящiй!"
   Итакъ Лессингъ совершилъ то, къ чему было вовсе не способно просвѣщенiе: онъ открылъ правильное отношенiе къ религiямъ. Извѣстно чѣмъ это кончилось: уже послѣ его смерти стали догадываться, что онъ вѣроятно былъ расположонъ къ пантеизму, что онъ можетъ-быть былъ даже приверженцемъ Спинозы. Просвѣщенные друзья его пришли въ ужасъ отъ этой мысли и считали своимъ долгомъ защищать его имя отъ такой клеветы. Какъ бы то ни было, само просвѣщенiе не понимало религiй; всѣ онѣ казались ему нелѣпостью въ сравненiи съ естественною религiею, которую оно признавало. Такъ точно оно не понимало искуствъ: искуство въ его глазахъ могло быть только средствомъ къ распространенiю и внушенiю естественной морали, которую оно признавало.
   Другiя области человѣческой жизни, столько же мало понимаемыя и столь же грубо искажаемыя просвѣщенiемъ, нашли для себя истолкователей въ другихъ умахъ. Упомянемъ здѣсь о Гердерѣ и Гаманѣ.
   Умъ Гердера былъ по преимуществу способенъ вглядываться родственными глазами въ болѣе темныя области человѣческаго духа; онъ имѣлъ великiй даръ переощущать чужую задушевную жизнь и чужую фантазiю, и чувствительныя нити его души часто съ удивительнымъ тактомъ простираются въ сокровенныя глубины человѣческаго духа, которыя не открываются чисто-логическому разсудку.
   Такъ какъ онъ обладалъ воззрительнымъ чутьемъ первоначальнаго и самобытнаго въ явленiяхъ, то онъ и обращался преимущественно къ элементарнымъ состоянiямъ религiи и поэзiи. Его привлекали дѣтскiя вѣрованiя человѣчества и народная поэзiя всѣхъ временъ; онъ умѣлъ стать въ нѣкоторое поэтическое избирательное сродство съ этими первенцами человѣческаго генiя, и такимъ образомъ открылъ цѣлое царство человѣческаго образованiя, которое до того едва было озарено просвѣщенiемъ или вѣрнѣе было показано имъ въ невѣрномъ свѣтѣ.
   Понятно, что съ такимъ настроенiемъ, нестолько философскимъ и сосредоточеннымъ, сколько поэтическимъ и разнообразнымъ, Гердеръ менѣе другихъ могъ помириться съ просвѣщенiемъ и явно вооружился противъ него.
   Основная ошибка современныхъ философовъ, думаетъ онъ, та, что они судятъ о жизни прошлаго по понятiямъ настоящаго, что они сравниваютъ дѣтскiя состоянiя съ развитыми и вполнѣ-зрѣлыми понятiями, что они понимаютъ только эти понятiя, а не ходъ исторiи. "Развѣ ты когда-нибудь училъ дитя языку по философской граматикѣ, или умѣнью ходить по отвлеченнѣйшей теорiи движенiя? Развѣ самый легкiй или самый трудный долгъ нужно, или должно, или возможно было сдѣлать ему понятнымъ посредствомъ доказательства ифики? Слава-богу, что это не должно и не возможно! Какъ нелѣпо, если ты это невѣдѣнiе и дѣтство вздумаешь клеймить самыми мрачными дьявольскими чертами твоего вѣка, обманомъ и глупостью, суевѣрiемъ и рабствомъ, если ты выдумаешь цѣлую толпу адскихъ жрецовъ и чудовищныхъ тирановъ, которые существуютъ только въ твоей душѣ". "Нашъ вѣкъ вытравилъ себѣ на лбу имя философiи крѣпкою водкою, которая кажется начинаетъ сильно дѣйствовать внутри головы. Поэтому на косой взглядъ этой философской критики древнѣйшихъ явленiй, которою какъ извѣстно нынѣ наполнены всѣ философiи исторiи и всѣ исторiи философiи, я долженъ былъ отвѣчать косымъ взглядомъ недовольства и отвращенiя". "Всякое человѣческое совершенство индивидуально. Можно произвести только то, къ чему даетъ поводъ время, климатъ, потребность, всемiрная судьба. Почему же общiй философскiй человѣколюбивый тонъ нашего вѣка такъ охотно вноситъ нашъ собственный идеалъ добродѣтели и благополучiя въ каждую отдаленнѣйшую нацiю, въ каждый древнѣйшiй перiодъ мiра? Почему онъ признаетъ себя единственнымъ судьею, имѣющимъ право судить о нравахъ этихъ нацiй и перiодовъ по себѣ одному, и на этомъ основанiи осуждать ихъ или восхищаться ими?"
   Вотъ упреки и вопросы, которые одинаково можно сдѣлать и нѣкоторымъ изъ нашихъ историковъ и публицистовъ. Они не менѣе просвѣщены, не менѣе человѣколюбивы, какъ и нѣмецкiе просвѣтители прошлаго вѣка; но точно также входя въ чужую для нихъ сферу жизни, все равно современную или историческую, захватываютъ съ собою свой собственный идеалъ, свою мѣрку, и судятъ и мѣряютъ по этой мѣркѣ. Немудрено, что все у нихъ оказывается не по мѣркѣ и въ результатѣ получается почти повальное осужденiе.
   Всего сильнѣе и явственнѣе наконецъ обнаружилось противодѣйствiе разсудочному просвѣщенiю въ Гаманѣ. Въ немъ оно восходитъ до того глубокаго недовольства культурою и цивилизацiею, которое такъ сильно слышится иногда и въ наше время, и которое въ то время было энергически высказано Жанъ-Жакомъ Руссо. Гаманъ и другiе его современники постоянно были заняты мыслью о человѣкѣ a priori, о человѣкѣ, какъ онъ существуетъ до исторiи, до развитiя и образованiя.
   Сюда какъ къ своей конечной точкѣ стремятся тѣ начальные вопросы, которыми было занято это время, всѣ эти изслѣдованiя о происхожденiи искуства, религiи, поэзiи, языка, государства и т. д., въ основанiи которыхъ лежитъ общiй интересъ къ исконно-человѣческому. Всѣ они сводятся на одинъ вопросъ: что такое исконный человѣкъ? Въ чемъ состоитъ гуманность, которая еще не образована и не преобразована исторiею? Что такое человѣкъ въ томъ видѣ, какъ онъ выходитъ непосредственно изъ рукъ природы и изъ рукъ творца? Очевидно человѣкъ въ этой непосредственности всего ближе сроденъ Богу и природѣ; всѣ его душевныя силы здѣсь еще находятся въ полномъ, неослабленномъ единствѣ между собою, ибо ихъ еще не утомилъ и не разрознилъ механизмъ образованiя. Такого рода первоначальный человѣческiй микрокосмъ носится передъ умозрительнымъ воображенiемъ того вѣка, какъ первообразъ гуманности, какъ собственный, истинный генiй человѣчества, который нужно возстановить въ его оригинальности, къ которому нужно возвратиться изъ настоящаго чуждаго всякой первоначальности, образованнаго состоянiя.
   Таковы были стремленiя, которыя одушевляли Гамана преимущественно передъ другими. Онъ былъ рѣшительнѣйшимъ, глубокомысленнѣйшимъ и значительнѣйшимъ умомъ между мыслителями сроднаго съ нимъ направленiя. Они получили названiе философовъ чувства, потомучто чувство есть именно то состоянiе, въ которомъ какъ въ фокусѣ сосредоточиваются всѣ душевныя силы, изъ котораго какъ изъ своего перваго двигателя проистекаетъ всякое человѣческое развитiе.
   "Гаманъ дѣйствовалъ совершенно сообразно съ характеромъ этой точки зрѣнiя, не стремясь образовать никакой системы и не построяя никакого связного ряда мыслей, а напротивъ пиша и мысля афористически, такъ что онъ самъ весьма метко называетъ свой слогъ стрекозинымъ слогомъ. Онъ хотѣлъ, чтобы первоначальный микрокосмъ человѣческаго существа былъ понятъ сколь возможно нераздѣльно, и старался представить его на себѣ самомъ сколь возможно оригинально, т.-е. представить человѣка, который стоитъ въ непосредственной близости къ Богу и природѣ, котораго вѣдѣнiе совершенно инстинктивно, котораго инстинктивное или чувствительное понятiе прямо проистекаетъ изъ источника божественнаго откровенiя. Всякое раздѣленiе человѣческихъ душевныхъ силъ, всякая попытка распутать и анализировать этотъ загадочный микрокосмъ, была ему противна, такъ какъ онъ чувствовалъ вѣрнымъ тактомъ, что анализъ чувства уже не есть чувство.
   "Истины, до которыхъ доходитъ отвлеченный разсудокъ суть недѣйствительныя и мертвыя понятiя, и живая истина находится именно тамъ, гдѣ отвлеченный разсудокъ видитъ только неразрѣшимую загадку и непроницаемую тайну. Истина столько же таинственна какъ жизнь."
   Отсюда понятно, какъ Гаманъ долженъ былъ относиться къ философiи.
   "Ему, для котораго темная индивидуальность человѣческой природы была божественнымъ демономъ, конечно долженъ былъ казаться костянымъ остовомъ спинозизмъ съ его геометрическимъ нравоученiемъ, такъ какъ для этого ученiя темная индивидуальность была самымъ низменнымъ и самымъ неяснымъ изъ всѣхъ воображенiй. Для него, который отвергалъ все разъединенное, великiй аналитикъ критической философiи (Кантъ), жившiй тутъ же возлѣ него, долженъ былъ составлять предметъ инстинктивнаго отвращенiя; на творенiе этого аналитика онъ постоянно враждебно косился, потомучто цѣль этого творенiя состояла именно въ томъ, чтобы различить, раздѣлить какъ возможно точнѣе человѣческiя душевныя силы и измѣрить каждую изъ нихъ критическимъ циркулемъ. Гаманъ образуетъ во всѣхъ точкахъ воплощонное протворѣчiе разсудочному просвѣщенiю, которое онъ называлъ сѣвернымъ сiянiемъ своего вѣка, и всякой догматической философiи вообще."
   Во многихъ отношенiяхъ Гамана можно сравнить съ Руссо; онъ также думалъ, что нормальное состоянiе заключается въ полномъ согласiи съ природою, и что единственно возможное возстановленiе человѣка изъ его испорченности въ современныхъ обществахъ состоитъ въ возвращенiи къ элементарному, первобытному состоянiю природы, къ простотѣ нравовъ и дѣтской вѣрѣ.
   Такова эта умственная исторiя. Мы видимъ здѣсь всѣ элементы, которые такъ хорошо намъ знакомы во многихъ современныхъ направленiяхъ мысли, видимъ эти элементы, воплощенные въ рѣзкихъ и живыхъ формахъ. Съ одной стороны -- извѣстныя понятiя, подкрѣпляемыя всею ходячею мудростiю и гордо именующiя себя просвѣщенiемъ, надменное преслѣдованiе предразсудковъ, непониманiе религiи и исторiи, подчиненiе искуства моральнымъ цѣлямъ; съ другой стороны -- пробужденiе конгенiальнаго ума, чуткое поэтическое возсозданiе смысла искуства, религiи, исторiи; наконецъ любовь къ первобытному и простому, доходящая до отвращенiя отъ мысли, до отвращенiя отъ цивилизацiи.
   Нѣтъ никакого сомнѣнiя, что современныя явленiя мысли, какъ бы они ни были близки къ этимъ уже минувшимъ явленiямъ, отличаются отъ нихъ особеннымъ характеромъ, имѣютъ свой собственный цвѣтъ, особенное отличiе въ содержанiи; и однакоже нельзя не видѣть, что между тѣми и другими много общаго и по формѣ и по сущности. Привести это къ сознанiю весьма важно, потомучто человѣкъ всегда становится выше того, что онъ ясно сознаетъ; онъ уже не покоряется ему, а наоборотъ самъ получаетъ надъ нимъ нѣкоторую власть. Человѣкъ образованный, по замѣчанiю Фейербаха, отличается отъ человѣка дикаго тѣмъ, что дикiй все что ему придетъ въ голову, все что ему представитъ воображенiе -- принимаетъ за истину, за чистую дѣйствительность, тогда какъ образованный хорошо знаетъ, что его мысль не есть еще истина, а только мысль, и образъ его фантазiи не есть еще дѣйствительность, а только его собственное созданiе.
   Такимъ образомъ исторiя мысли, разъясняя намъ ея процесы, приводя къ сознанiю то, что мы прежде дѣлали и чему подчинялись безсознательно, способствуетъ намъ стать людьми образованными.

_________

   1 Здѣсь говорится о сочиненiи Мендельсона: "Федонъ или о безсмертiи души", гдѣ авторъ подобно Платону заставляетъ разговаривать Сократа со своими учениками.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru