Lib.ru/Классика: Стороженко Николай Ильич. Поэзия мировой скорби

**Поэзія міровой скорби *).**

*) Публичная лекція, читанная авторомъ 29 января въ Петербургѣ въ пользу Литературнаго Фонда.

"Я не знаю отчего,-- говорилъ Гамлетъ Розенкранцу и Гильденштерну,-- но съ нѣкотораго времени я утратилъ всю ною веселость, оставилъ всѣ ной обычныя занятія. На душѣ моей стало такъ мрачно, что земля -- это прекрасное твореніе Божіе -- кажется мнѣ самою безплодною скалой; небо -- этотъ великолѣпный сводъ, усѣянный золотыми огнями -- кажется мнѣ скопленіемъ гадкихъ и заразительныхъ испареній. А человѣкъ -- какое образцовое созданіе природы! Какъ благороденъ умомъ, какъ безконечно разнообразенъ Своими Способностями! Какъ изумительно-изященъ и видомъ, и движеніями! Какъ подобенъ своими дѣйствіями ангеламъ, а своимъ разумомъ -- Богу! Краса міра, вѣнецъ творенія! И, при всемъ томъ, для меня онъ не болѣе, какъ квинтессенція праха! Противенъ мнѣ мужчина, противна мнѣ женщина!" Такими словами величайшій драматургъ новыхъ временъ около трехсотъ лѣтъ тому назадъ выразилъ сущность того мрачнаго пессимистическаго настроенія, которое онъ имѣлъ случай наблюдать и въ его время и которое составляетъ едва ли не самую выдающуюся черту современнаго міросозерцанія, нашедшую свое выраженіе и въ поэзіи и въ философіи. Настроеніе это, получившее въ Германіи характерное прозвище міровой скорби (Weltschmertz), не есть плодъ новаго времени; оно наблюдается въ разныя эпохи исторіи; оно почти такъ же старо, какъ міръ, но только подъ вліяніемъ новыхъ культурныхъ условій принимаетъ новыя формы, вызывается новыми мотивами, расширяется въ своемъ объемѣ, углубляется въ своихъ Основаніяхъ. Лишь только человѣкъ переходитъ отъ жизни непосредственніой къ жизни сознательной, лишь только онъ начинаетъ задумываться надъ неразрѣшимыми проблемами бытія и прилагать къ жизни требованія своей критической мысли, какъ онъ тотчасъ же усматриваетъ противорѣчіе между желаемымъ и существующимъ: между тѣмъ, что есть и что, по его мнѣнію, Должно быть, и это противорѣчіе такъ болѣзненно отзывается въ его душѣ, что нерѣдко отравляетъ въ его глазахъ всякую прелесть существованія. Не говоря уже о древней Индіи, создавшей болѣе, чѣмъ 2,000 лѣтъ тому назадъ цѣлую пессимистическую систему Буды, даже въ жизнерадостной поэзіи грековъ, выросшей подъ свѣтлымъ небомъ Эллады, мы не разъ наталкиваемся на мрачныя мысли, способныя до нѣкоторой степени поколебать обычныя представленія о греческой жизни: "нѣтъ ничего на свѣтѣ несчастнѣе человѣка" (Иліада, пѣснь XVII). "Лучшее, что можно пожелать людямъ,-- это совсѣмъ не родиться" (Элегія Теогнида); "лучше совсѣмъ не родиться, но для родившихся самое лучшее -- поскорѣе умереть" Софоклъ: "Эдипъ въ Колонѣ". Столь же мрачный взглядъ на жизнь замѣчается у греческихъ философовъ Эмпедокла и Гегезія, у римскаго поэта-философа Лукреція, у римскихъ стоиковъ, доведшихъ до виртуозности искусство умирать, и т. д. Словомъ, по всей литературѣ античнаго міра проходитъ, то съуживаясь, то расширяясь, траурная нить пессимизма и унынія, а, между тѣмъ, вообще говоря, греки и римляне были народы, такъ сказать, оптимистическіе, у которыхъ преобладало свѣтлое воззрѣніе на жизнь, которые весьма цѣнили свое земное существованіе. Совершенно иныя воззрѣнія внесло въ міръ односторонне понятое въ средніе вѣка христіанство. Поставивъ идеалъ жизни не на землѣ, а въ небесахъ, средневѣковой аскетизмъ отнесся отрицательно къ земному существованію человѣка, проповѣдывалъ отверженіе отъ міра и утѣшалъ своихъ послѣдователей тѣмъ, что несчастія земной жизни слишкомъ ничтожны въ сравненіи съ вѣчнымъ блаженствомъ, ожидающимъ праведниковъ на небесахъ. "Нѣтъ счастья въ этомъ мірѣ,-- училъ знаменитый средневѣковой мистикъ св. Бонавентура,-- жизнь -- вѣчное искушеніе, и единственное средство спастись отъ искушенія -- удалиться въ пустыню, въ монастырь".

Поставивъ передъ людьми такую высокую цѣль, какъ достиженіе вѣчнаго блаженства, христіанство, повидимому, должно было изгнать изъ души человѣка всякое сожалѣніе о земныхъ радостяхъ. Но этого не случилось. Потребность земнаго счастія такъ присуща человѣческой природѣ, что сожалѣніе о немъ не могло быть заглушено вполнѣ даже обѣтованіемъ вѣчнаго блаженства. И замѣчательно, что самыя горькія жалобы на несчастія земной жизни исходятъ изъ устъ главы католической церкви-могущественнаго папы Иннокентія III, передъ которымъ дрожали короли и народы. "Земля (говоритъ онъ своемъ сочиненіи De miseria conditionis huma nae) -- тюрьма, а не родина человѣка. Все здѣсь враждуетъ другъ съ другомъ -- духъ и тѣло, дьяволъ и добродѣтель, люди и животныя. Если водворяется на землѣ миръ и тишина, то не надолго и быстро нарушается либо въ силу внутренняго несовершенства, либо вслѣдствіе зависти и насилія. Постоянна одна скорбь и отовсюду близка одна смерть. Мрачныя видѣнія тревожатъ сонъ человѣка; свѣтлыя исчезаютъ при пробужденіи. Несчастіе преслѣдуетъ его повсюду до самой могилы, идетъ за нимъ въ адъ, въ чистилище, до самаго страшнаго суда". Немудрено, что при таконъ мрачномъ пессимистическомъ взглядѣ на жизнь, проповѣдуемомъ руководящими классами общества, не только для отказавшихся отъ міра аскетовъ, но и для людей, жившихъ въ міру, самое существованіе не представляло большой цѣнности. Въ поэмѣ средневѣковаго нѣмецкаго поэта Гартмана фонъ-деръ-Ауэ Бѣдный Генрихъ разсказывается, какъ этотъ рыцарь заболѣлъ проказой. Всѣ средства были испробованы, но оказались безполезны. Согласно народному повѣрью, онъ могъ быть исцѣленъ кровью невинной дѣвушки. Дочь одного изъ его мызниковъ соглашается пожертвовать собою для спасенія жизни своего господина и такъ объясняетъ глубоко опечаленнымъ родителямъ причины своего рѣшенія: "Мнѣ нисколько не жаль этой жизни, ибо счастье здѣсь непрочно; сегодняшняя радость завтра превращается въ скорбь, а въ концѣ всего стоитъ смерть, передъ которой равны и добродѣтель, и мужество, и низость, и порокъ. Вся наша жизнь, вся наша юность не иное что, какъ туманъ и прахъ земной, а наше счастье ежеминутно дрожитъ, какъ листочекъ на деревѣ". Почти въ томъ же духѣ высказывается о жизни знаменитый современникъ Гартмана Вальтеръ фонъ-деръ-Фогельвейде. По его словамъ, "міръ полонъ сладкой отравы; снаружи онъ блеститъ яркими цвѣтами; внутри онъ черепъ, мрачнѣе смерти". Приведенныхъ примѣровъ, полагаю, достаточно для заключенія, что средніе вѣка не только не растратили полученное ими отъ древности печальное наслѣдство пессимизма и унынія, но скорѣе пріумножили его.

Но вотъ проходитъ нѣсколько вѣковъ и средневѣковой сумракъ смѣняется свѣтлымъ и радостнымъ утромъ эпохи Возрожденія. По землѣ проносится точно свѣжее дуновеніе весны. Человѣчество просыпается; теологическая повязка спадаетъ съ его глазъ; оно съ любопытствомъ смотритъ на міръ, который при свѣтѣ античной культуры кажется ему краше, чѣмъ казался прежде. Подъ вліяніемъ этого новаго радостнаго чувства человѣчествомъ овладѣваетъ неизвѣстная прежде мучительная жажда счастія, знанія и свободы. Вліяніе духовенства и его воззрѣній ослабѣваетъ; подавленный человѣческій разумъ расправляетъ свои крылья и старается проникнуть въ тайны природы. Во главѣ движенія становятся люди, относящіеся отрицательно ко всему средневѣковому міросозерцанію и кладущіе основы новой свѣтской науки. Ихъ совокупными усиліями преобразовываются педагогія, исторія, нравственныя и политическія теоріи; идеаломъ жизни становится античная жизнь съ ея гражданскою свободой и культомъ прекраснаго, дававшая полный просторъ развитію всѣхъ силъ и способностей человѣка. Весь этотъ умственный переворотъ совершается быстро и производитъ отрадное, освѣжающее впечатлѣніе на освобождающіеся умы. Тутъ нѣтъ мѣста пессимизму и унынію,-- все полно бодрости и надежды. "Весело жить!" -- восклицаетъ Ульрихъ фонъ-Гуттенъ, и этотъ радостный крикъ, вырвавшійся изъ груди побѣдителя обскурантовъ, находитъ сочувственный отголосокъ во всей мыслящей Европѣ. Впрочемъ, и тогда уже умы болѣе робкіе, а, можетъ быть, и болѣе проницательные, напуганные рѣзкимъ разрывомъ съ прошедшимъ я тою широкою свободой, которая была предоставлена человѣческому разуму, начинаютъ съ безпокойствомъ помышлять о будущемъ. Въ 1514 г. другъ Пиркгеймера, знаменитый живописецъ Альбрехтъ Дюреръ, пишетъ свою Меланхолію, въ которой символически выражаетъ тѣ тяжелыя предчувствія, которыя въ то время овладѣвали его душой. Картина Дюрера изображаетъ прекрасную, женщину съ крыльями ангела, сидячую на берегу моря и погрузившую въ глубокую задумчивость. Въ правой рукѣ они держитъ книгу и компасъ; вокругъ нея разбросаны въ хаотическомъ безпорядкѣ разлитые инструменты -- символы различныхъ наукъ. Ни одинъ лучъ солнца не освѣщаетъ картины; она освѣщается тусклымъ свѣтомъ подернутой облаками кометы. Выраженіе лица, красавицы совершенно гармонируетъ съ грустнымъ колоритомъ картины; печальный взоръ ея какъ бы устремлёнъ въ будущее, а черты лица, ея выражаютъ страданіе. Предчувствіе не обмануло великаго художника. Реакція наступила скоро. Золотыя мечты гуманистовъ разсыпались въ прахъ. Освобожденная отъ духовной тираніи Рима, Германія завела у себя новую тиранію различныхъ религіозныхъ сектъ, изъ которыхъ каждая, считая себя единственнымъ сосудомъ истинъ, стремилась выработаться въ церковь столь же нетерпимую, какъ и низвергнутая церковь римская, и стала враждебно относиться къ наукѣ; католицизмъ, вначалѣ ошеломлённый быстрыми успѣхами гуманизма и реформаціи, снова собрался съ силами и, фанатизируя народныя массы, подготовлялъ религіозныя войны; власти, первое время сочувствовавшія новому движенію, круто поворачиваютъ въ противоположную сторону и начинаютъ преслѣдовать людей свободной мысли. Этьенъ Доле погибаетъ на кострѣ, Рамусъ становится жертвой религіознаго фанатизма толпы, а утомленный преслѣдованіями Деперье оканчиваетъ свою жизнь самоубійствомъ. Видя надвигающіяся со всѣхъ сторонъ тучи, друзья человѣчества приходятъ въ уныніе, начинаютъ отчаиваться въ прогрессѣ, сомнѣваться въ торжествѣ разума и справедливости. Извѣстный французскій психіатръ Бріэрръ де-Буамонъ утверждаетъ, что съ XVI вѣка количество самоубійствъ въ Бэронѣ значительно увеличивается, и объясняетъ это явленіе упадкомъ религіознаго чувства и увлеченіемъ античною жизнью, гдѣ самоубійство считалось добродѣтелью. Эти мотивы играли, конечно, важную роль, но едва ли въ данному случаѣ не было важнѣе отчаяніе въ томъ, что цѣль жизни, казавшаяся такъ близкой, не была достигнута. Какъ бы то ни было, но грустная нота сомнѣнія и разочарованія, осложненная въ каждой странѣ мѣстными, мотивами, проникаетъ изъ жизни въ литературу. Въ 1586 г. выходитъ въ Лондонѣ-сочиненіе (Treatise of Melancholie by Timothy Bright), спеціально посвященное описанію меланхоліи, болѣзни весьма распространенной въ Англіи, а нѣсколько лѣтъ спустя Шекспиръ въ своей комедіи Какь вамъ угодно выводитъ типъ меланхолика въ лицѣ Джэка. Возникшая на почвѣ пресыщенія и разочарованія въ людяхъ, меланхолія Джэка носитъ на себѣ несомнѣнные признаки душевной болѣзни. Это не притворство, не людская маска, надъ которой не мало поглумились Бэнъ-Джонсонъ, Дэвисъ и другіе современные Шекспиру писатели; это -- настоящая душевная болѣзнь, главные симптомы которой перечислены въ вышедшей въ началѣ XVII вѣка Анатоміи меланхоліи Бэртона (Anatomy of Melancholy, London, 1621). За исключеніемъ развѣ короля Лира и Тимона Аѳинскаго, ни одинъ изъ шекспировскихъ характеровъ не имѣетъ большаго права на названіе душевно-больнаго, какъ меланхолическій Джэкъ, онъ не можетъ владѣть своими ощущеніями, онъ плачетъ навзрыдъ при видѣ раненаго оленя, и онъ же истерически хохочетъ, безъ перерыва цѣлый часъ, надъ шутовскими выходками Тачстона. Герцогъ называетъ его соединеніемъ всѣхъ диссонансовъ, но, тѣмъ не менѣе, любитъ слушать его глубокомысленныя разсужденія и относится къ нему съ уваженіемъ, смѣшаннымъ съ сожалѣніемъ. Симпатичное отношеніе Шекспира къ этому загадочному характеру отчасти объясняется тѣмъ, что онъ самъ былъ не чуждъ тѣхъ пессимистическихъ взглядовъ, которые на каждомъ шагу высказывалъ меланхолическій Джэкъ. Въ одномъ изъ самыхъ раннихъ произведеній Шекспира, именно въ его поэмѣ Лукреція, мы встрѣчаемъ цѣлую тираду пессимистическаго свойства противъ случая или судьбы, доказывающую, что Шекспиръ уже въ молодости горько задумывался надъ тѣми "проклятыми вопросами" (Verdammte Fragen), надъ которыми два съ половиною вѣка спустя будетъ ломать голову Гейне. "О, случай!-- восклицаетъ поэтъ,-- ты главный виновникъ всего; ты способствуешь исполненію злодѣйскихъ замысловъ; ты ведешь волка туда, гдѣ онъ можетъ схватить ягненка. Какъ бы ни былъ преступенъ заговоръ, ты назначаешь удобную минуту для его осуществленія. Ты ведешь вѣчную войну съ разумомъ и справедливостью; въ глубинѣ твоей пещеры невидимо отъ всѣхъ скрывается зло, которое дѣлаетъ засаду на души идущихъ мимо. Когда же, наконецъ, ты сдѣлаешься другомъ несчастнаго просителя? Когда ты назначишь послѣдній срокъ прекращенія его бѣдствій? Когда ты освободишь его душу, скованную нищетой? Когда ты доставишь лѣкарство больному и благосостояніе неимущему? Бѣдные, хромые, слѣпые плетутся за тобой, но, увы, имъ никогда не дождаться благопріятнаго случая. Страждущій умираетъ въ то время, какъ докторъ почиваетъ сномъ праведника; сирота голодаетъ въ то время, какъ ея угнетатель наслаждается роскошнымъ обѣдомъ; правосудіе задаетъ банкеты въ то время, какъ беззащитная вдова обливается слезами. Словомъ, у тебя никогда нѣтъ удобной минуты для дѣлъ милосердія и любви, тогда какъ гнѣвъ, зависть, насиліе и убійство всегда находятъ благопріятный случай для выполненія своихъ замысловъ. Хотя все сказанное здѣсь Шекспиръ влагаетъ въ уста невинно погибающей Лукреціи, но самая пространность и общность этихъ нареканій на судьбу невольно наводятъ на мысль, что великій поэтъ воспользовался этимъ случаемъ, чтобы сдѣлать общій выводъ изъ множества извѣстныхъ ему печальныхъ жизненныхъ фактовъ. Многія убѣжденія, слѣды которыхъ мы находимъ въ поэмахъ Шекспира, измѣнятся современемъ, но грустная нота пессимизма и разочарованія будетъ звучать еще долго, и мы услышимъ ея отголосокъ во многихъ позднѣйшихъ произведеніяхъ Шекспира. Столкновеніе человѣка съ суровою дѣйствительностью, разбивающею всѣ его лучшія вѣрованія, доводящею его до пессимизма, отчаянія и мизантропіи, дѣлается съ этихъ поръ одною изъ любимыхъ темъ шекспировскаго творчества. Создавъ въ лицѣ Джэка типъ сантиментальнаго меланхолика, онъ нѣсколько лѣтъ спустя создаетъ въ лицѣ Гамлета типъ настоящаго пессимиста. Начиная съ Гёте и Шлегеля, критика объясняла нерѣшительность Гамлета слабостью его воли и преобладаніемъ въ его характерѣ рефлексіи надъ активною силой. Вердеръ сдѣлалъ попытку перенести вопросъ съ субъективной почвы на объективную и доказывалъ, что обстоятельства дѣла и самое свойство возложеннаго на Гамлета долга запрещали ему дѣйствовать иначе. Въ недавнее время извѣстный публицистъ Эмиль де-Лавле, воспользовавшись мыслью, нѣкогда высказанною Жоржъ Сандъ_хсдѣлалъ къ этимъ объясненіямъ существенную поправку и указалъ на пессимизмъ Гамлета, какъ на причину, которая одна могла парализовать его волю. Первый ударъ его оптимистическому идеализму былъ нанесенъ извѣстіемъ о смерти обожаемаго отца и о вскорѣ за ней послѣдовавшемъ второмъ бракѣ матери. Вѣра въ людей, присущая всякой возвышенной натурѣ, начинаетъ колебаться въ душѣ Гамлета: ему приходится разочароваться не только въ людяхъ вообще и ихъ привязанностяхъ, но въ самомъ близкомъ къ нему существѣ -- родной матери. На душѣ его становится такъ горько, что онъ начинаетъ помышлять о самоубійствѣ. Слова духа и зрѣлище торжествующаго злодѣйства переворачиваютъ вверхъ дномъ все его міросозерцаніе, разбиваютъ въ прахъ всѣ его идеалы: Мрачное безрасвѣтное отчаяніе овладѣваетъ его сердцемъ, все представляется ему въ черномъ цвѣтѣ -- и земля, и люди; ему кажется, будто весь міръ вышелъ изъ своей колеи и на него возложена задача возстановить нравственную гармонію міра, поставить вселенную на настоящую дорогу. Передъ этою непосильною міровою задачей для него на время отступаетъ на второй планъ мщеніе за смерть отца. Что въ самомъ дѣлѣ пользы уничтожить одного злодѣя, когда весь міръ наполненъ злодѣями, подобно саду, поросшему сорными травами? Отбитъ ли жить въ этомъ мірѣ лжи, насилія и коварства, гдѣ добродѣтель должна ползать на колѣняхъ передъ порокомъ и просить у него, какъ милости, позволенія дѣлать добро? Подъ вліяніемъ этихъ пессимистическихъ размышленій жизнь утрачиваетъ для Гамлета всякую цѣну: онъ думаетъ не объ убійствѣ дяди, а о своемъ собственномъ уничтоженіи, и только религія, да неизвѣстность, что станется съ человѣкомъ послѣ смерти, удерживаютъ его отъ самоубійства. Если даже пессимизмъ, овладѣвающій всѣмъ существомъ Гамлета, и не служитъ, какъ утверждаетъ Лавле, единственною причиной его нерѣшительности, то, во всякомъ случаѣ, присоединеніе этого мотива къ уже существующимъ составляетъ не малую заслугу французскаго критика.

Проходитъ съ небольшимъ полтораста лѣтъ и старая тема разочарованія и меланхоліи, на время заглушенная иными мотивами, снова раздается въ европейской литературѣ. Починъ въ этомъ отношеніи принадлежалъ Англіи. Подернутыя облакомъ меланхоліи Юнговы Ночи, элегіи Грея и Макферсоновскій Оссіанъ производятъ сильное впечатлѣніе на континентѣ, въ особенности въ Германіи. Гёте въ своей Автобіографіи свидѣтельствуетъ, что меланхолическое настроеніе, объявшее нѣмецкую молодежь въ эпоху созданія его Вертера, было навѣяно англійскою поэзіей. "Англійскія подтачивающія человѣческія радости и счастье стихотворенія сдѣлались любимымъ предметомъ чтенія нашихъ молодыхъ людей. Одни, сообразно своему характеру, искали въ нихъ элегической грусти, другіе -- мрачнаго отчаянія. Трудно себѣ вообразить, что даже великій нашъ учитель Шекспиръ поддерживалъ это настроеніе, несмотря на всю ясность и правду своей поэзіи. Гамлетъ съ его монологами сдѣлался привидѣніемъ, преслѣдовавшимъ молодыхъ меланхоликовъ. Всѣ мы знали главнѣйшія мѣста этой трагедіи наизусть и читали ихъ вслухъ при всякомъ удобномъ случаѣ, думая превзойти въ меланхоліи самого датскаго принца, хотя никто изъ насъ никогда не видѣлъ духовъ и не былъ озабоченъ необходимостью отомстить за смерть царственнаго отца". Но, кромѣ вліянія англійской поэзіи, въ Вертерѣ замѣтно еще сильное вліяніе Руссо, котораго въ то время усердно изучалъ Гёте. Ни одинъ изъ писателей не порождалъ такого недовольства дѣйствительностью и прозой жизни, какъ Руссо. Его горячій протестъ противъ сухаго раціонализма, соціальнаго неравенства и общественныхъ предразсудковъ, его страстная проповѣдь священныхъ правъ человѣческаго сердца, его мечты о прелестяхъ первобытной жизни, его любовь къ уединенію и природѣ, въ которой онъ находилъ единственное лѣкарство отъ одолѣвавшей его меланхоліи,-- все это нашло сочувственный отголосокъ въ душѣ юнаго Гёте и все это онъ перенесъ въ своего Вертера. Отсюда ведетъ начало та мечтательность, тотъ сантиментальный идеализмъ, который требуетъ отъ жизни того, чего она не можетъ дать, силится превратить прозу въ поэзію и изнываетъ въ безплодныхъ томленіяхъ. По словамъ Карлейля, Вертеръ былъ первымъ звукомъ той страшно-жалобной пѣсни, которая потомъ облетѣла всѣ страны и до такой степени приковала къ себѣ слухъ людей, что они стали глухи ко всему другому. Успѣхъ Вертера былъ громадный. Гёте объясняетъ этотъ успѣхъ тѣмъ, что въ романѣ были изображены полно и ярко заблужденія больнаго и увлекающагося духа молодости и въ особенности тѣмъ, что онъ появился въ крайне благопріятное время. "Подобно тому,-- говоритъ онъ,-- какъ ничтожнаго фитиля достаточно, чтобъ поджечь огромную мину, точно также и здѣсь взрывъ, произведенный въ публикѣ, былъ силенъ именно потому, что нѣмецкая молодежь сама успѣла себя приготовить къ нему въ достаточной степени". Успѣхъ Вертера не ограничивался одною Германіей; вся Европа имъ зачитывалась, вездѣ появлялись подражанія ему. Гёте въ одной изъ своихъ эпиграммъ такъ выражается объ успѣхѣ Вертера: "въ Германіи ему подражали; во Франціи его читали; въ Англіи онъ былъ желаннымъ гостемъ, даже китайцы робкою рукой рисовали на стеклѣ образы Вертера и Шарлотты". Здѣсь слѣдуетъ сдѣлать небольшую поправку: во Франціи не только усердно читали Вертера въ трехъ переводахъ, но не менѣе усердно ему подражали. Уже въ 1777 г., стало быть, всего черезъ три года послѣ выхода въ свѣтъ Вертера, появились Les dernier es aventures du jeune d'Olban Рамонда, а нѣсколько лѣтъ спустя le Nouveau Werther маркиза де-Лянгль и Saint-Elme Горжи. Духъ вертеризма съ небыкновенною быстротой распространяется по Европѣ окрашиваетъ все своимъ сантиментально-меланхолическимъ колоритомъ. Люди, по видимому самые антипоэтическіе были увлечены общимъ потокомъ, и вдругъ почувствовали тоску и равнодушіе къ жизни и даже стали помышлять о самоубійствѣ. Въ бумагахъ кардинала Феша случайно уцѣлѣла собственноручная замѣтка Наполеона, тогда юнаго артиллерійскаго поручика, до такой степени проникнутая вертеризмомъ, что, читая, ее, кажется, будто читаешь неизданную страницу изъ дневника Вертера. "Находясь среди людей, я ухожу въ себя и предаюсь моей меланхоліи. Въ какую же сторону направляетъ она, мои мысли? Въ сторону смерти. На зарѣ моей жизни, я, кажется, имѣю право надѣяться на долгую жизнь. Какая же сила заставляетъ меня желать смерти? Но что же, въ самомъ дѣлѣ, дѣлать въ этомъ мірѣ? Такъ какъ я во всякомъ случаѣ долженъ умереть, то не лучше ли заранѣе покончить съ собой? Будь мнѣ за шестьдесятъ лѣтъ, я, конечно, заплатилъ бы дань предразсудкамъ моихъ современниковъ и терпѣливо дождался бы встроеннаго конца; но такъ какъ я уже начинаю испытывать несчастія, такъ какъ мнѣ ничто не мило, то къ чему же жить, если пребываніе въ этомъ мірѣ не доставляетъ мнѣ счастья?"

Подъ совокупнымъ вліяніемъ произведеній Руссо, Вертера Гёте, раціоналистическихъ идей XVIII вѣка и тяжелыхъ впечатлѣній, навѣваемыхъ современною жизнью, возникъ знаменитый романъ Шатрбріана вышедшій въ свѣтъ въ самомъ началѣ нынѣшняго столѣтія въ въ XVI вѣкѣ главною причиной овладѣвшаго обществомъ мрачнаго настроенія было разочарованіе въ томъ, что сулила человѣчеству эпоха Возрожденія, такъ и теперь главною причиной усилившагося пессимизма было разочарованіе въ результатахъ, достигнутыхъ французскою революціей, привѣтствуемая лучшими умами, въ томъ числѣ и Кантомъ, какъ начало новой свѣтлой эры въ исторіи человѣчества, какъ занимающаяся заря равенства, братства и свободы, французская революція не оправдала возлагавшихся на нее надеждъ и кончилась банкротствомъ тѣхъ идеаловъ, которые въ глазахъ людей сообщали ей извѣстный престижъ, извѣстную нравственную силу. Потерпѣвшая полное крушеніе своихъ лучшихъ вѣрованій, либеральная партія впала въ тоску, уныніе, апатію, которыя были тѣмъ сильное, чѣмъ сильнѣе она надѣялась. Между тѣмъ, напуганное терроромъ, большинство съ восторгомъ бросилось въ объятія новаго цезаря, который обѣщалъ ему порядокъ и мирное пользованіе благами жизни. Съ восшествіемъ на престолъ Наполеона открывается настоящая война противъ просвѣтительныхъ идей XVIII вѣка; все, что есть либеральнаго во Франціи, либо изгоняется, либо преслѣдуется властями. Но хотя реакція торжествуетъ, она не чувствуетъ подъ ногами твердой почвы; она съ грустью видитъ, что къ старымъ традиціямъ вернуться трудно, что всѣ устои общества -- религія, нравственность, власть -- потрясены въ своихъ основаніяхъ и что при такихъ условіяхъ невозможно разсчитывать на прочный порядокъ. Памятникомъ унылаго настроенія, овладѣвшаго французскимъ интеллигентнымъ обществомъ въ первые годы имперіи, и былъ Рене Шатобріана. У насъ бы" по много писано объ этомъ романѣ, и потому я считаю возможнымъ ограничиться только немногими замѣчаніями. Рене -- прототипъ тѣхъ демоническихъ натуръ, тѣхъ страдающихъ эгоистовъ, которые, облекшись впослѣдствіи въ гарольдовъ плащъ, расхаживали побѣдителями по Европѣ, заходили и къ нимъ въ Россію, нигдѣ не находя для себя достойнаго дѣла, похищая десятками женскія сердца, разбивая десятки жизней; и, все-таки, оставались одинокими, мрачными, неудовлетворенными. Герой романа Шатобріана считаетъ себя избранною натурой какимъ-то умственнымъ титаномъ; человѣчество кажется ему сборищемъ пигмеевъ, всѣ людскія дѣла ничтожными и суетными, и онъ предпочитаетъ лучше замкнуться въ своемъ одинокомъ величіи и ничего не дѣлать, чѣмъ участвовать въ пустой и безцѣльной сутолокѣ жизни. Добровольно устраняясь отъ всякой дѣятельности, Рене не можетъ также и наслаждаться жизнью, ибо рефлексія и долговременное пребываніе въ мірѣ мечты убили въ немъ всякое непосредственное чувство; онъ такъ много размышлялъ о любви, такъ тонко анализировалъ эту страсть, такъ часто переживалъ въ своемъ воображеніи ея наслажденія, что чувствуетъ себя состарѣвшимся для любви и при встрѣчѣ съ любимою женщиной, расточая ей страстныя увѣренія, остается внутренно холоденъ Не имѣя никакой цѣли въ жизни, лишенный возможности наслаждаться ею, какъ наслаждаются простые смертные, онъ впадаетъ въ тоску, предается преступной меланхоліи (mélancolie coupable), носится съ ней повсюду, рисуется своими неслыханными страданіями и помышляетъ о самоубійствѣ. Помимо своего художественнаго достоинства и культурнаго значенія,романъ Шатобріана представляетъ интересъ въ психологическомъ и историко-литературномъ отношеніяхъ, какъ любопытная страница изъ исторіи человѣческой души и какъ произведеніе, породившее не мало подражаній и вообще оставившее прочный, хотя и мрачный, слѣдъ въ европейской литературѣ.

По мѣрѣ приближенія къ XIX в. поэтическій горизонтъ становится все мрачнѣе и мрачнѣе и все сильнѣе и сильнѣе слышится въ поэзіи скорбная нота разочарованія. Фактъ этотъ, главнымъ образомъ, объясняется тѣмъ, что поэзія настоящаго времени не вращается только въ средѣ личныхъ ощущеній поэта, но принимаетъ общественный характеръ. Чувствуя себя, больше чѣмъ прежде, частью великаго цѣлаго, поэтъ живетъ радостями и страданіями современнаго ему общества, принимаетъ горячо къ сердцу всѣ ненормальныя явленія осложнившейся общественной жизни. Но этого мало: на ряду съ элементомъ соціальнымъ вторгается въ современную поэзію элементъ философскій. Проникая прежде тонкими струями, онъ, начиная съ Фауста Гёте, вливается въ нее широкою волной. Подъ вліяніемъ этого элемента, входящаго въ составъ современнаго поэтическаго міросозерцанія, многіе поэты пріобрѣтаютъ наклонность смотрѣть на вещи не только съ поэтической, но и съ философской точки зрѣнія, пытаются рѣшать неразрѣшимыя проблемы человѣческаго существованія, прилагаютъ къ явленіямъ жизни мѣрку абсолютнаго идеализма; вторгнувшаяся въ поэзію рефлексія охлаждаетъ поэтическіе порывы, обезцвѣчиваетъ яркія краски, отравляетъ поэтическое созерцаніе ядомъ скептицизма. Большинство лириковъ XIX в., принявши въ свою грудь общественныя скорби и отравивши свою фантазію примѣсью рефлексіи, мрачно смотрятъ на жизнь, дѣлаютъ изъ нея печальные выводы.

Самымъ раннимъ и самымъ даровитымъ пѣвцомъ жизненнаго разочарованія былъ лордъ Байронъ. Меланхолическая нота, мало слышная въ его раннихъ стихотвореніяхъ, съ каждымъ годомъ слышится все сильнѣе, а подъ конецъ его жизни становится преобладающимъ тономъ въ аккордѣ его лиры. Неудовлетвореніе и пресыщеніе безцѣльною жизнью, негодованіе противъ людской лжи и неправды и противъ лицемѣрнаго англійскаго общества, отвергнувшаго и оклеветавшаго поэта, отчаяніе при видѣ надвигавшейся со всѣхъ сторонъ реакціи, грозившей уничтожить всякую честную мысль, всякій порывъ къ свободѣ,-- вотъ почва, на которой выросло байроновское разочарованіе. Къ этому нужно прибавить и наслѣдственное предрасположеніе. "Я страдаю,-- писалъ Байронъ къ Моррею,-- наслѣдственною меланхоліей, которую я подавляю въ обществѣ, но которая противъ моей воли овладѣваетъ мною, когда я остаюсь одинъ и берусь за перо". Въ своихъ письмахъ онъ не разъ говорилъ, что чувствуетъ по временамъ тоску и тяжесть на душѣ и боится, подобно Свифту, кончить сумасшествіемъ.

Процессъ развитія разочарованія въ душѣ поэта всего лучше прослѣдить по Чайльдъ-Гарольду. Въ первыхъ двухъ пѣсняхъ поэта, написанныхъ въ 1810--11 г., мрачныя мысли, навѣваемыя на поэмы жизненнымъ пресыщеніемъ, одиночествомъ и презрѣніемъ къ людямъ, разгоняются красотами природы и воспоминаніями о славномъ прошедшемъ древней Греціи. Проходитъ нѣсколько лѣтъ, и хотя Байронъ въ началѣ третьей пѣсни Чайльдъ-Гарольда, и говоритъ, что онъ во многомъ измѣнился и смотритъ на жизнь, спокойно, но на самомъ дѣлѣ оказывается, что онъ никогда не смотрѣлъ такъ мрачно на человѣческую жизнь, которая вообще представляется ему рядомъ страданій: "Обманчива наша жизнь; внѣ гармоніи вещей, это -- жестокая судьба, это -- несмываемое пятно грѣха, это -- колоссальное, все изсушающее ядовитое дерево, корни котораго въ землѣ, а вершина теряется въ небесахъ, изливающихъ на насъ, вмѣсто росы, болѣзни, смерть, рабство и другія бѣдствія, нами видимыя, и, можетъ, еще болѣе такія, которыхъ мы не видимъ, но которыя терзаютъ нашу неизцѣлимо-больную душу все новыми и новыми муками" (Чайльдъ-Гарольдъ, пѣсня IV). При такомъ взглядѣ на жизнь, естественно, что фантазія поэта принимаетъ въ это время особенно мрачное направленіе; онъ любитъ изображать ужасное въ человѣческой жизни -- разбойничьи набѣги, пытки, смерть въ темницѣ, кровавыя сраженія, кораблекрушенія; по временамъ его душу смущаютъ мрачныя видѣнія: ему кажется, что вся вселенная объемлется вѣчною тьмой и всѣ люди, въ ней живущіе, умираютъ съ голоду...

Въ 1821 г. Байронъ создаетъ мистерію, гдѣ даетъ полный просторъ своему мрачному настроенію и влагаетъ въ уста Каина свой дерзкій протестъ противъ міроваго порядка.

"Мнѣ невыносима (говорить Каинъ)

Земная доля, данная рожденьемъ...

.....Древа жизни

Мы лишены безуміемъ отца,

А плодъ отъ древа званья

Мать наша сорвала, и этотъ плодъ

Есть намъ смерть.

......Я живу для смерти.

Инстинктомъ жизни, инстинктомъ неизбѣжнымъ,

Я понимаю ужасъ этой смерти

И самъ себѣ; помимо воли, сталъ

Противенъ я. И это жизнь? О, еслибъ

Не зналъ я никогда подобной жизни!" (Переводъ г. Минаева).

Въ другомъ произведеніи онъ высказываетъ еще болѣе мрачный взглядъ на жизнь и на этотъ разъ отъ себя: "Сочти радостные часы своей жизни, перечисли дни, свободные отъ нравственныхъ страданій, и убѣдишься, что тебѣ, можетъ быть, было бы лучше совсѣмъ не существовать".

Было бы, впрочемъ, неосновательно, по приведеннымъ мѣстамъ, утверждать, что Байронъ былъ послѣдовательнымъ пессимистомъ на подобіе Леопарди или М-me Аккерманъ, у которыхъ пессимизмъ отнялъ всякую энергію для борьбы съ жизнью. Лишь только жизнь призывала его къ себѣ, онъ тотчасъ сбрасывалъ съ себя бремя міровой скорби и бодро спѣшилъ на ея призывъ. Когда въ томъ же 1821 г. итальянскіе патріоты предложили Байрону принять участіе въ подготовлявшемся возстаніи противъ ненавистнаго австрійскаго ранима, онъ охотно согласился и писалъ въ своемъ Дневникѣ: "Впередъ! Теперь время дѣйствовать,-- и что значить наше личное я, если хоть одна неугасшая искра славнаго прошлаго будетъ завѣщана будущему? Здѣсь идетъ дѣло не объ одномъ человѣкѣ, даже не о милліонѣ людей, а о духѣ свободы, который слѣдуетъ распространять". Проклиная жизнь и любовь, сознавая, что жить и любить не стоитъ, онъ, все-таки, хотѣлъ и жить, и любить. Въ одномъ изъ своихъ лучшихъ стихотвореній, напечатанныхъ въ Миссолонги незадолго до смерти, поэтъ пробуетъ заставить замолчать свое истерзанное, но все еще жаждующее любви сердце:

"О, сердце, замолчи! Пора забыть страданья!

Уже любви тебѣ ни въ комъ не возбудить!

Но если возбуждать ее не въ состояньи,

Все-жь я хочу еще любить!" (Переводъ Гербедя).

Равнымъ образомъ, осыпая людей проклятіями за ихъ лживость, лицемѣріе, рабскія чувства, онъ, все-таки, не переставалъ любить ихъ. "Если бы можно было купить свое спасеніе благотворительностью,-- говоритъ онъ въ своемъ Дневникѣ,-- я бы давно купилъ его, ибо я отдалъ моимъ братьямъ по человѣчеству гораздо больше, чѣмъ я въ настоящее время имѣю. Я никогда не давалъ моей любовницѣ столько, сколько давалъ человѣку, находившемуся въ честной нуждѣ. Но изъ этого ничего не вышло. Мерзавцы, преслѣдующіе меня всю мою жизнь, все-таки, восторжествуютъ, а люди воздадутъ мнѣ должное только тогда, когда рука, пишущая эти строки, будетъ такъ же холодна, какъ сердца моихъ преслѣдователей". Есть люди, которые чѣмъ сильнѣе любятъ, тѣмъ строже относятся къ предмету своей любви, какъ бы негодуя на него за свое чувство, которому они не въ силахъ противустоять. Къ такимъ людямъ принадлежалъ и лордъ Байронъ. Поэтому нѣтъ ничего ошибочнѣе, какъ считать его мизантропомъ только на томъ основаніи, что въ его стихотвореніяхъ нерѣдко встрѣчаются злыя выходки противъ людей. Байрона глубоко печалило это полнѣйшее непониманіе его отношеній къ людямъ. "Нѣкоторые господа,-- говоритъ онъ въ Донъ-Жуанѣ (пѣснь IX, ст. XX и XXI),-- обвиняли меня въ мизантропіи, тогда какъ я знаю объ этомъ предметѣ не болѣе, чѣмъ доска краснаго дерева, образующая покрышку моего пюпитра. Меня, самаго кроткаго и тихаго смертнаго, никогда не дѣлавшаго что-нибудь очень дурное и всегда склоннаго къ терпимости, зовутъ они мизантропомъ? Это происходитъ оттого, что они меня ненавидятъ, а не я ихъ" (переводъ г. Соколовскаго). Байронъ могъ въ минуту негодованія, въ большинствѣ случаевъ совершенно справедливаго, обзывать людей грязью, ничтожествомъ, собаками; но не будемъ забывать, что этотъ мизантропъ создалъ въ Манфредѣ величайшій образецъ силы и нравственнаго мужества, не будемъ забывать, что, когда было нужно, этотъ мизантропъ отдавалъ людямъ все, что онъ имѣлъ, считалъ дѣло человѣчества своимъ дѣломъ и отправился умирать за свободу чуждаго ему по крови, но роднаго по человѣчеству народа.

Пессимистическая тенденція, входящая составнымъ элементомъ въ. поэзію Байрона, выростаетъ у его современника, знаменитаго итальянскаго поэта Джакомо Леопарди, въ цѣлую систему пессимизма. "Никто,-- говоритъ Шопенгауэръ,-- не исчерпалъ въ наше время этотъ вопросъ съ такою полнотой и обстоятельностью. Леопарди вполнѣ проникнутъ духомъ пессимизма. Насмѣшка и скорбь по этой жизни составляетъ главную тему его произведеній и разрабатывается въ нихъ въ такихъ разнообразныхъ формахъ, съ такимъ богатствомъ образовъ, что возбуждаетъ неослабный интересъ". Жизнь Леопарди была однимъ сплошнымъ страданіемъ. Природа надѣлила его въ высшей степени нервнымъ и меланхолическимъ темпераментомъ. Ребенкомъ онъ испытывалъ по нотамъ безпричинные страхи; юношей онъ разстроилъ проведенными за учеными занятіями безсонными ночами свое слабое здоровье и зрѣніе до того, что въ двадцать пять лѣтъ выглядывалъ старикомъ, а въ тридцать почти лишился зрѣнія. Патріотическая скорбь по униженной родинѣ точила его сердце. Попытка любить и быть счастливымъ дважды окончилась неудачей и онъ замкнулся въ себя, предался наукѣ и поэзіи, переносилъ свое несчастіе гордо, стараясь выработать въ себѣ то, чѣмъ онъ такъ гордился, именно гигантскую силу страданія (gigantesche forte di soffrire). Такъ онъ прожилъ почти до сорока лѣтъ, погруженный въ свои мрачныя думы, ежедневно чувствуя, что силы его уводятъ, что онъ становится въ тягость и себѣ, и другимъ. Судя по этой жизни, можно догадаться, какова будетъ его поэзія и философія. По мнѣнію Леопарди, мѣтко названнаго пѣвцомъ смерти, міръ не есть созданіе разумной и доброжелательной субстанціи, но слѣпой силы, которую онъ называетъ то случаемъ, то судьбой. Сущность человѣческой жизни есть страданіе; это -- единственное, что въ ней есть положительнаго. Люди, не понимающіе этого и жаждущіе продолженія жизни, суть не болѣе, какъ жертвы своей иллюзіи и своихъ обманчивыхъ надеждъ на счастье. Все, что, по мнѣнію людей, ведетъ къ счастью, даже самая добродѣтель, не заключаетъ въ себѣ никакихъ гарантій для счастья ибо чѣмъ человѣкъ разумнѣе и добродѣтельнѣе, тѣмъ онъ меньше способенъ къ иллюзіямъ, тѣмъ съ большею яростью обрушивается на него судьба. Единственное, что есть въ мірѣ прочнаго и утѣшительнаго, это -- смерть. "О, смерть,-- восклицаетъ онъ въ одномъ стихотвореніи,-- владычица временъ, прекрасная смерть! Ты одна сострадаешь несчастіямъ этой жизни! Я надѣюсь только на тебя! Самымъ счастливымъ днемъ моимъ будетъ тотъ, когда я успокою мою усталую голову на твоей дѣвственной груди!" Такова въ общихъ чертахъ сущность пессимистической теоріи Леопарди, которую онъ высказываетъ и въ своихъ стихотвореніяхъ, и въ своихъ философскихъ діалогахъ.

Теорія Леопарди -- это горькое раздумье надъ жизнью людей и надъ своею собственною неудавшеюся жизнью. Леопарди не былъ бы поэтомъ, еслибъ искалъ вдохновенія только въ философіи, если бы въ своихъ стихотвореніяхъ отправлялся отъ идей, а не отъ пережитыхъ душевныхъ ощущеній. Хотя онъ въ одномъ письмѣ и говоритъ, что между его болѣзнью и матеріальнымъ положеніемъ и его пессимизмомъ нѣтъ никакой связи, но если мы даже дадимъ вѣру этому заявленію, то оно, во всякомъ случаѣ, можетъ относиться только къ его теоріямъ, но не къ его стихотвореніямъ, которыя, несомнѣнно, были вызваны реальными жизненными впечатлѣніями и писаны кровью его сердца. Одаренный поэтическою натурой, способный и горячо любить, и тонко понимать всю поэтическую сторону любви, Леопарди принужденъ навсегда схоронить въ душѣ сожигавшій его пламень. Но это не обошлось ему даромъ: по временамъ мечты несбывшагося счастія мутили его умъ, дразнили его фантазію. Тогдаонъ брался за перо и изливалъ въ стихахъ взволнованное состояніе своего духа. Есть основаніе думать, что такъ долго имъ лелѣянная теорія страданія подверглась бы большимъ измѣненіямъ, если бы Леопарди нашелъ удовлетвореніе въ томъ, что самъ считалъ высшимъ блаженствомъ на землѣ. Въ одномъ стихотвореніи несомнѣнно автобіографическаго характера онъ влагаетъ въ уста умирающаго юноши Консальво слѣдующія слова, обращенныя къ безнадежно любимой имъ женщинѣ, пришедшей закрыть ему глаза первымъ и послѣднимъ поцѣлуемъ: "О, если бы ты хоть однажды вознаградила меня за мою любовь, за мое долгое томленіе,-- земля показалась бы моему просвѣтленному взору настоящимъ раемъ. Весело и бодро перенесъ бы я ненавистную старость, ибо передо мной постоянно стояло бы воспоминаніе объ одномъ мгновеніи, когда я былъ счастливѣйшимъ изъ счастливыхъ". Но у Леопарди не было такихъ освѣжающихъ душу воспоминаній. Томленіе неудовлетворенной любви или неспособность раздѣлять ея восторги составляетъ обычную тему его любовныхъ стихотвореній. Въ стихотвореніи Послѣдняя пѣснь Сафо онъ жалуется вмѣстѣ съ греческою поэтессой на природу, которая дала ему способность любить, но не дала средствъ возбуждать любовь въ другихъ. Въ одномъ изъ своихъ послѣднихъ стихотвореній Аспазія поэтъ съ торжествомъ заявляетъ своей возлюбленной, что страсть, зажженная ею въ его сердцѣ, потухла, что, въ сущности, онъ любилъ не ее, но свой идеалъ. Но торжество его было непродолжительно. За нѣсколько лѣтъ до своей смерти Леопарр снова подался чарамъ любви, но и на этотъ разъ потерпѣлъ неудачу. Эта послѣдняя неудача повергла его въ мрачное отчаяніе, памятникомъ котораго осталось его знаменитое стихотвореніе Къ самому себѣ (A se stesso). Я приведу вамъ его въ переводѣ г. Н. Курочкина:

"Засни навѣкъ въ груди моей больной,

Замученное сердце! Обаянье

Свое обманъ утратилъ надо мной --

И нѣтъ во мнѣ вернуть его желанья!

Погибло все, что въ помыслахъ моихъ

Казалось мнѣ и дорого, и свято,

И къ рухнувшимъ надеждамъ дней былыхъ,

Я чувствую глубоко, нѣтъ возврата!

Мнѣ лжи не надо! Ясно все теперь,

Неумолимо ясно все мнѣ стало.

Умри же, сердце бѣдное! Повѣрь,

Довольно ты напрасно трепетало!

Нѣтъ смысла въ горестномъ біеніи твоемъ,

И цѣлый міръ не стоитъ сокрушенья!

Жизнь -- ложь и горечь... Только грязи комъ

Весь шаръ земной; лишь призракъ -- все творенье!

Въ послѣдній разъ въ отчаяньи нѣмомъ

Ты содрогнись надъ участью безцѣльной

Всего; что рокъ, въ могуществѣ слѣпомъ,

Обрекъ на смерть и гибель безраздѣльно...

И, подавивъ безсильный ужасъ свой,

Простясь навѣкъ съ страданіемъ напраснымъ,

Съумѣй застыть въ груди моей больной,

Въ презрѣніи холодномъ и безстрастномъ

Къ себѣ, къ другимъ и къ грубой силѣ той,

Что, слѣпо всѣмъ въ природѣ управляя,

Все, сущее лишь къ безднѣ роковой

Небытія ведетъ, не уставая".

Стихотвореніе это, окончательно резюмирующее сущность всей пессимистической теоріи Леопарди, было похоронною пѣснью всѣмъ иллюзіямъ жизни и счастья, не перестававшимъ по временамъ смущать измученное сердце поэта. Отдавъ послѣдній долгъ жизни, простившись навсегда съ ея иллюзіями, онъ гордо замкнулся въ своей философіи отчаянія и спокойно ожидалъ, пока, наконецъ, la bella fancuilla -- смерть не приняла его въ свои объятія и не дала ему вкусить блаженный покой небытія...

При мысли о Леопарди невольно возстаетъ въ умѣ страдальческій образъ другаго поэта, родственнаго ему по духу, столь же талантливаго и симпатичнаго и почти столь же несчастнаго. Я разумѣю нѣмецкаго поэта Николая Ленау, котораго, по моему мнѣнію, довольно неосновательно считаютъ главнымъ представителемъ поэзіи міровой скорби въ Германіи. Это тоже была натура нервная, экзальтированная и въ высшей степени впечатлительная. Что для другихъ проходило безслѣдно, то оставляло глубокій неизгладимый слѣдъ въ его нѣжной душѣ. Великія проблемы человѣческаго бытія занимали его еще въ ранней юности, и, бывши студентомъ въ Вѣнѣ, онъ зачастую просиживалъ цѣлыя ночи, погруженный въ свои мысли и изнывая въ мукахъ сомнѣнія. Девятнадцати лѣтъ отъ роду онъ въ письмахъ къ матери жаловался, что не можетъ наслаждаться жизнью, потому что мрачныя мысли убиваютъ веселое расположеніе его духа, а гложущая тоска подтачиваетъ его силы. Въ другомъ письмѣ къ матери Ленау высказываетъ терзающую его мысль, что для человѣка, обладающаго любящимъ сердцемъ, сердце это не есть источникъ радостей, но самыхъ горькихъ разочарованій,-- предсказаніе, сбывшееся на его собственной судьбѣ. Въ бытность свою студентомъ Ленау сошелся съ дѣвушкой изъ народа, которая, проживъ съ нимъ четыре года, промѣняла его на богатаго негоціанта. Рана, нанесенная его сердцу этою измѣной, никогда не закрывалась, Вторымъ страшнымъ ударомъ для поэта была смерть любимой матери. Стихотворенія, въ которыхъ онъ оплакиваетъ эту потерю, принадлежатъ къ перламъ всемірной поэзіи. Послѣ смерти матери Ленау оставляетъ Вѣну и отправляется въ Штутгартъ, гдѣ его принимаетъ съ восторгомъ кружокъ поэтовъ, во главѣ которыхъ стояли: Уландъ, Швабъ, Юстинъ Кернеръ и др. Здѣсь онъ встрѣчается съ одною очаровательною дѣвушкой, которая могла бы сдѣлать его счастливымъ; чувство ихъ было взаимное и друзья всячески старались устроить этотъ бракъ. Но когда уже дѣло приходило къ концу, Ленау неожиданно отказался отъ своей невѣсты. "Я чувствую,-- писалъ онъ своему зятю Шурцу,-- такъ мало счастія и радости въ моей душѣ, что не могу сдѣлать счастливымъ другаго". Когда Кернеръ, тронутый отчаяніемъ Ленау, убѣждалъ его сдѣлать надъ собой усиліе, поэтъ отвѣчалъ ему съ глубокою грустью: "Дважды не видятъ чудныхъ сновъ. Для меня сезонъ любви прошелъ навсегда. Я не имѣю права пришпилить эту чудную розу къ моему увядшему сердцу. Тяжело у меня на душѣ, какъ будто я смерть ношу въ моей груди". Чтобы размыкать свое горе, Ленау уѣхалъ въ Америку, разсчитывая поселиться тамъ навсегда. Одъ разсчитывалъ, что путешествіе по морю, дикая и, вмѣстѣ съ тѣмъ, роскошная природа Америки разгонятъ его меланхолію. "О, корабль, разсѣкай волны какъ легкое облако и лети поскорѣе туда, гдѣ горитъ святое пламя свободы!" Поэтическое представленіе объ Америкѣ, какъ о странѣ свободы, значительно потускнѣло при ближайшемъ знакомствѣ съ нею; меркантильный духъ населенія претилъ поэтической натурѣ Ленау я, перезимовавъ въ Америкѣ, онъ лѣтомъ возвратился въ Европу. Съ этихъ поръ начинается для поэта странническая жизнь: онъ живетъ то въ Вѣнѣ, то въ Гейдельбергѣ, то въ Штутгартѣ и нигдѣ не можетъ прочно устроиться. Между тѣмъ, его поэтическая извѣстность достигаетъ своего апогея, стихотворенія его читаются на-расхватъ, книгопродавцы за нимъ ухаживаютъ, дамы носятъ его на рукахъ. Въ это время у Ленау снова появляется мысль о женитьбѣ и семейной жизни, которую онъ всегда считалъ единственною прочною пристанью для измученнаго сердца. Но было уже поздно. Нѣжная организація поэта не вынесла всѣхъ выпавшихъ на его долю испытаній и мрачнаго настроенія, навѣваемаго на него въ продолженіе многихъ лѣтъ меттерниховскою реакціей; въ особенности его подкосила послѣдняя нераздѣленная любовь къ одной замужней женщинѣ. Меланхолія его достигаетъ въ это время крайней степени. "Я недавно нашелъ у Гомера,-- пишетъ онъ осенью 1843 г.,-- одно слово, которое прекрасно характеризуетъ мое теперешнее душевное настроеніе: "мрачный со всѣхъ сторонъ" (αμϕυμέλασ). Менѣе чѣмъ черезъ годъ послѣ этого письма Ленау сошелъ съ ума.

Поэзія Ленау полно и ярко отражаетъ въ себѣ его меланхолическое душевное настроеніе, по временамъ граничившее съ пессимизмомъ. Но между пессимизмомъ Леопарр и пессимизмомъ Ленау большая разница. Въ то время какъ Леопарди отрицаетъ прогрессъ и самый смыслъ жизни и смѣется надъ тщетными усиліями людей улучшить свое земное существованіе, Ленау вѣритъ, что наши страданія послужатъ на пользу человѣчеству:

"И страданья наши такъ должны принесть

Новымъ поколѣньямъ лучшей жизни вѣсть". (Переводъ А. Н. Плещеева).

Считая человѣческую жизнь непрерывною цѣпью страданій, не видя въ ней никакой цѣли, Леопарр привѣтствуетъ смерть какъ избавительницу отъ жизненной пытки, тогда какъ болѣе поэтическій Ленау видитъ поэтическую сторону въ самомъ страданіи; онъ оплакиваетъ бренность всего земнаго и терзается мыслью, что время сметаетъ все, что самая скорбь не принадлежитъ намъ, что, оплакавъ смерть друга горячими слезами, мы черезъ извѣстный промежутокъ времени будетъ вспоминать о немъ хладнокровно. По временамъ и ему кажется, что люди обречены на страданіе, что жизнь играетъ злую шутку съ человѣкомъ, обманывая его призракомъ счастія. Такимъ настроеніемъ проникнуто стихотвореніе Vanitas {Это стихотвореніе, равно какъ и слѣдующее, я привожу въ неизданномъ переводѣ молодаго поэта Д. Д. Пагирева, которому приношу глубокую благодарность.}.

"Къ цѣли тщетное стремленье,

Въ жизни тщетная борьба --

Вотъ твое предназначенье,

Неизбѣжная судьба.

Предъ тобой красою чудной

Міръ таинственный сіялъ,

Но, уставъ отъ жизни трудной,

Ты природы не искалъ.

Пылъ любви нелицемѣрной,

Обаянье красоты

И объятья дружбы вѣрной,--

Все отвергъ, какъ призракъ, ты.

И сыграла шутку злую

Жизнь коварная съ тобой,

Указавши золотую

Дѣлъ тебѣ въ дали нѣмой.

Сила, почести и слава,

То, что тѣшитъ родъ людской,

Все -- ничтожная забава

Все -- обманъ гетеры злой.

Вотъ манитъ она далеко,

Ты довѣрчиво спѣшишь...

Путь исчезъ -- и одиноко

Надъ могилой ты стоишь.

Чуждъ тебѣ покой отрадный,

Съ смертью ты ведешь борьбу,

И гетеры смѣхъ злорадный

Слышишь -- и лежишь въ гробу".

За исключеніемъ этихъ общихъ мотивовъ, пессимизмъ Ленау вращается почти исключительно въ сферѣ его личныхъ ощущеній; онъ оплакиваетъ свою неудавшуюся жизнь, свою неудовлетворенную любовь, свою неспособность къ счастью.

"Пусть звѣзда моя сіяетъ,

Пусть померкнетъ -- все равно,

Затаенная снѣдаетъ

Скорбь меня уже давно.

И въ горахъ, гдѣ бури плачутъ,

Гдѣ царитъ орловъ семья

И потоки съ ревомъ скачутъ,

Неразлученъ съ нею я".

Есть одно прекрасное стихотвореніе, въ которомъ, измученный непосильною борьбой съ овладѣвшимъ имъ безнадёжнымъ чувствомъ, поэтъ жадно призываетъ покой смерти. "Глубокую рану ношу я въ моемъ сердцѣ; съ каждымъ днемъ она идетъ все глубже и глубже, истощая мои силы. Я зналъ только одну женщину, которой я могъ бы выговорить мою скорбную тайну. О, если бы я могъ выплакаться на ея груди! Но, увы, она уже лежитъ въ могилѣ. О, мать, услышь мольбы твоего сына и сжалься надъ нимъ, и если твоя любовь продолжаетъ бодрствовать надо мной и послѣ твоей смерти, возьми поскорѣй твое измученное дитя изъ этой жизни и, убаюкавъ, уложи его спать въ могилу". Вообще говоря, печать величавой грусти лежитъ на всемъ, что написано Ленау, но это не мрачное отчаяніе ничего не ждущаго отъ жизни пессимиста, а печаль утратившаго нравственное равновѣсіе меланхолика, который любитъ людей и жизнь, но чувствуетъ свою неспособность наслаждаться ею.

Глубже въ своихъ основахъ и радикальнѣе въ своихъ проявленіяхъ является пессимизмъ у современника Ленау, Гейне, поэта гораздо болѣе Ленау способнаго болѣть страданіями современнаго ему общества. "Сердце поэта,-- говоритъ онъ въ одномъ мѣстѣ,-- есть центръ міра, и потому въ. наше время оно должно быть особенно истерзано". Воспитанный въ идеяхъ французской революціи, мечтавшій о братствѣ людей и водвореніи на землѣ царства правды, восторженный поклонникъ Байрона, Гейне въ своихъ юношескихъ произведеніяхъ былъ яркимъ выразителемъ мрачнаго и негодующаго настроенія, овладѣвшаго лучшими людьми Германіи въ эпоху меттерниховской реакціи. Несмотря на двойственность натуры Гейне, въ которой мечтательность и поэтическій идеализмъ вѣчно боролись съ разъѣдающимъ анализомъ и горькою ироніей, изъ нѣкоторыхъ его стихотвореній слышится такой вопль отчаянія, такіе мощные звуки негодованія, которыхъ мы тщетно стали бы искать у Ленау. Кто не знаетъ того прекраснаго стихотвореніямъ которомъ, истерзанная созерцаніемъ торжества неправды, душа поэта требуетъ отъ Провидѣнія яснаго и опредѣленнаго отвѣта на проклятые вопросы, давно томящіе человѣчество:

"Отчего подъ ношей крестной

Весь въ крови влачится правый?

Отчего вездѣ безчестный

Встрѣченъ почестью и славой?" (Переводъ М. Михайлова).

Къ 1823 г. относится знаменитое стихотвореніе Сумерки, очевидно, навѣянное байроновскою Тьмой. Гейне жилъ тогда въ Люнебургѣ, избѣгалъ людей и бродилъ цѣлые дни по парку, погруженный въ мрачныя размышленія. "Здѣсь, -- писалъ онъ Мозеру, -- я поддерживаю знакомство* только съ деревьями. Они стоятъ передо мной въ старомъ зеленомъ уборѣ, напоминаютъ старое доброе время и, напѣвая мнѣ своимъ шумомъ старыя пѣсни, навѣваютъ на душу тоску. Много горькаго всплываетъ во мнѣ ѣ овладѣваетъ мной, и, вѣроятно, отъ всего этого мои головныя боли усиливаются". Подъ вліяніемъ охватившаго поэта мрачнаго настроенія и возникли Сумерки боговъ.Стихотвореніе начинается прелестною картиной возрожденія природы весною, но ни яркая зелень деревьевъ, ни коверъ цвѣтовъ, ни" ласкающая мягкость ароматическаго воздуха не могутъ разогнать пессимистическаго настроенія, овладѣвшаго Душой поэта. Въ отвѣтъ на привѣтствіеМая, приглашающаго его выйти изъ душной комнаты на воздухъ, поэтъ, восклицаетъ:

"Напрасно ты, злой гость, меня манишь!

Насквозь тебя я понялъ, я проникнулъ

Строеніе вселенной всей насквозь;

И много я и глубоко я видѣлъ,

И нѣтъ теперь ужь радости въ душѣ,:

И вѣчная печаль терзаетъ сердце. т

Я вижу все сквозь каменныя стѣны г

И мракъ людскихъ жилищъ и ихъ сердецъ;

Въ тѣхъ и другихъ я вижу ложь и горе;

На лицахъ всѣхъ читаю злыя мысли:

Въ румянцѣ цѣломудрія у дѣвы

Желаній страстныхъ трепетъ вижу я.

На вдохновенно-гордой головѣ

У юноши, колпакъ дурацкій, вижу,--

И ничего я, кромѣ рожъ какихъ-то

И испитыхъ тѣней, на всей землѣ

Не нахожу, и что она, не знаю --

Больница-ль или сумасшедшій домъ". (Переводъ П. И. Вейнберга).

Принимая въ разсчетъ молодость поэта, которому въ это время было не болѣе двадцати трехъ лѣтъ, нѣкоторые критики заподозрили искренность ююшескаго пессимизма Гейне и упрекали его въ кокетничаньи своими страданіями съ цѣлью возбудить сожалѣніе въ чувствительныхъ сердцахъ. Съ этимъ, конечно, трудно согласиться. Гейне былъ слишкомъ искренній человѣкъ, чтобы сознательно драпироваться въ траурную мантію пессимизма; онъ всегда смотрѣлъ на міръ сквозь призму своихъ субъективныхъ впечатлѣній, но дѣло въ томъ, что въ этой разносторонней и въ высшей степени подвижной натурѣ впечатлѣнія быстро смѣняли другъ друга; міровая скорбь, налетѣвшая на его душу подъ вліяніемъ личныхъ невзгодъ или печальныхъ жизненныхъ фактовъ, быстро исчезала, лишь только жизнь показывала ему другія свои стороны, возбуждавшія въ немъ другія впечатлѣнія. Вотъ почему Гейне нельзя считать настоящимъ пессимистомъ; количество стихотвореній, проникнутыхъ пессимистическимъ настроеніемъ, составляетъ ничтожный процентъ въ общемъ количествѣ всего имъ написаннаго; міровая скорбь его, несмотря на весь радикализмъ своихъ проявленій, составляетъ только одну изъ сторонъ его поэтическаго міросозерцанія, и сторону далеко не преобладающую.;

Самымъ типическимъ представителемъ пессимистическихъ воззрѣній въ современной нѣмецкой поэзіи, нѣмецкимъ пѣвцомъ смерти, является поэтъ, пишущій подъ псевдонимомъ Дранмора, лучшія произведенія котораго извѣстны русскимъ читателямъ въ прекрасныхъ переводахъ гг. Вейнберга и Михаловскаго, появившихся нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ нашихъ журналахъ.

Усиленіе религіознаго скептицизма, вліяніе пессимистическихъ воззрѣній Байрона и Леопарди и въ особенности рядъ соціальныхъ разочарованій и политическихъ реакцій, ознаменовавшихъ исторію Франціи настоящаго столѣтія, создали тамъ весьма удобную почву для развитія пессимизма, не замедлившаго найти себѣ выраженіе и въ литературѣ. Отличительная черта французскаго пессимизма XIX вѣка состоитъ въ томъ, что онъ, главнымъ образомъ, вращается въ сферѣ соціальныхъ отношеній. "Всю нравственную болѣзнь нашего столѣтія,-- говоритъ въ одномъ мѣстѣ Альфредъ де-Мюссе,-- можно объяснить изъ двухъ причинъ. Народъ нашъ, продѣлавшій 1793 и 1814 г., носитъ въ своемъ сердцѣ двѣ раны: того, что было -- нѣтъ и то, что должно быть -- еще не наступило. Нечего искать другихъ причинъ и объясненій нашей міровой скорби". На рѣдкаго изъ французскихъ писателей XIX в. не упада хоть ора капля міровой скорби, рѣдкій изъ нихъ не выпилъ хоть глотка изъ ею отравленнаго кубка. Ею въ большей или меньшей степени заражены всѣ значительные поэты и романисты Франціи, начиная съ Ламартина и Альфреда-де-Мюссе и кончая Ришпеномъ и Полемъ Бурже. Принужденный по недостатку времени оставитъ ихъ въ сторонѣ, я остановлю ваше вниманіе на самой крупной представительницѣ пессимизма въ современной французской поэзіи -- на г-жѣ Луизѣ Аккерманъ. Въ ряду французскихъ поэтовъ-пессимистовъ г-жа Аккерманъ занимаетъ исключительное положеніе; элементъ соціальнаго разочарованія совершенно отсутствуетъ въ ея поэзіи. Хотя г-жѣ Аккерманъ теперь уже 75 лѣтъ, но имя ея сдѣлалось извѣстнымъ не болѣе, какъ пятнадцать лѣтъ тому назадъ, когда появилась въ свѣтъ небольшая книжка ея стихотвореній. Всѣ были заинтересованы оригинальностью идей, смѣлымъ полетомъ фантазіи и, главнымъ образомъ, мрачнымъ пессимистическимъ міросозерцаніемъ новаго поэта, затронувшаго въ своихъ стихотвореніяхъ основные вопросы человѣческаго существованія. Любопытство еще болѣе усилилось, когда узнали, что этотъ поэтъ -- женщина; всѣ недоумѣвали, какимъ образомъ женщина могла достигнуть высотъ современнаго научнаго міросозерцанія, чтобы оттуда низвергнуться въ бездну самаго мрачнаго отчаянія; предполагали даже личное вліяніе Шопенгауэра. Словомъ, не было конца предположеніямъ, пока нѣсколько лѣтъ тому назадъ г-жа, Аккерманъ не издала своей Автобіографіи и своихъ Pensées d'une solitaire, представляющихъ собой, такъ сказать, идейную подкладку ея стихотвореній. Изъ автобіографіи г-жи Аккерманъ мы узнаемъ, что жизнь ея скорѣе изъ счастливыхъ, чѣмъ изъ несчастныхъ, что единственною потерей, оставившею глубокій слѣдъ въ ея душѣ, была потеря любимаго мужа, умершаго еще въ 1846 г. "Судьба,-- говоритъ она,-- дала мнѣ все, что я просила у нея, прежде всего -- досугъ и независимость. Выводы современной науки не смущали меня лично, потому что я была подготовлена къ нимъ заранѣе, но мнѣ было горько за все человѣчество. Его безславіе, скорби и тщетныя порыванія наполняли мою душу глубокимъ состраданіемъ. Родъ человѣческій казался мнѣ героемъ печальной драмы, разыгрывающейся въ заброшенномъ уголкѣ мірозданія въ силу слѣпыхъ законовъ передъ равнодушною природой,-- драмы, развязка которой -- поголовное уничтоженіе дѣйствующихъ лицъ. Созерцая та съ состраданіемъ, то съ негодованіемъ эту картину, я рѣшилась возвысить мой голосъ отъ лица человѣчества; я считала задачей, достойной порта, сообщить моему голосу силу, соотвѣтствующую ужасной участи, ожидающей родъ человѣческій". Дѣйствительно, чувство глубокаго состраданія къ печальной участи человѣчества и не менѣе глубокаго отчаянія при мысли объ его уничтоженіи проникаетъ собою все, что вышло изъ-подъ пера г-жи Аккерманъ. Въ ея Pensées встрѣчаются, между прочимъ, такія мысли: "Мнѣ кажется, что какая-то злая воля управляетъ дѣлами людей. Вели принять въ соображеніе, какъ она по временамъ все устраиваетъ къ худшему, ее можно назвать провидѣніемъ навыворотъ. У простаго случая не было бы ни такой проницательности, ни такого постоянства въ выборѣ пагубныхъ комбинацій". "Я Не скажу человѣчеству: или впередъ! Я скажу ему: умирай!-- потому что никакой прогрессъ не улучшитъ твоей участи на землѣ". "Все къ худшему въ этомъ худшемъ изъ міровъ; не на вратахъ ада, а въ предверіи жизни нужно написать дантовское: входящіе, оставьте надежду!" Въ одномъ изъ лучшихъ стихотвореній г-жи Аккерманъ -- Les Malheureux--мрачная фантазія поэта рисуетъ себѣ картину страшнаго суда. Гремитъ труба архангела; при звукахъ ея задрожали въ своихъ гробахъ мертвецы; одни изъ нихъ стряхиваютъ съ себя могильный сонъ и возстаютъ изъ гробовъ; другіе же, болѣе страдавшіе въ жизни, умоляютъ архангела не нарушать ихъ вѣчный покой.

"Какъ? вновь родиться? Снова

Увидѣть воздухъ, небо, свѣтъ,

Холодныхъ зрителей страданія былаго,

Но незабвеннаго?... О, нѣтъ!

Нѣтъ, лучше вѣчный мракъ,-- нѣтъ, лучше тишь нѣмая!

Вы, дѣти хаоса, укройте насъ крыломъ,

А ты, о смерть, небесъ посланница благая,--

Ты, въ чьихъ объятьяхъ мы заснули сладкимъ сномъ,--

Теперь любовными руками

Прижми къ своей груди еще тѣснѣе насъ"...

Они не хотятъ даже въ рай, потому что всѣ блаженства рая не въ состояніи заглушить въ нихъ воспоминаній о перенесенныхъ ими страданіяхъ на землѣ.

"Пусть не снимаютъ съ насъ земли могильной бремя,

Пусть не лишаютъ насъ, заснувшихъ въ царствѣ тьмы,

Забыть навѣкъ, что было время,

Когда существовали мы". (Переводъ г. Вейнберга).

Стихотворенія г-жи Аккерманъ интересны въ особенности тѣмъ, что отражаютъ въ себѣ жгучія муки души, разорвавшей со старыми традиціями, но не нашедшей въ себѣ силъ примириться съ новымъ научнымъ міросозерцаніемъ.

Въ стихотвореніи Le Positivisme г-жа Аккерманъ утверждаетъ, что позитивизмъ, удаливъ божество изъ вселенной и замѣнивъ его слѣпыми и безжалостными законами природы, самъ палъ жертвой своей побѣды, потому что пустота, прежде наполнявшаяся религіей, осталась ненаполненной, а съ низверженіемъ религіи человѣчество потеряло все, что у него было самаго драгоцѣннаго -- надежду и прибѣжище въ несчастій. Та же тема развивается съ большею энергіей и глубиною чувства въ стихотвореніи Свѣта! Свѣта! (De la lumière). Сказавъ, что прежде освѣщавшій человѣчество свѣточъ религіи погасъ, поэтъ продолжаетъ:

"Бесмертный свѣточъ свой наука предлагаетъ,

Но милліонами томительныхъ ночей,

Какъ мало отъ него трудъ генія бросаетъ

Міръ озаряющихъ лучей!

Пусть мглу ея лучи кой-гдѣ избороздили,

Пусть мрачныхъ призраковъ исчезъ ненужный рой,--

Она расчистила пространство, но не въ силѣ

Наполнить пустоту собой.

И человѣкъ одинъ въ тоскѣ неутомимой

Дать разуму отвѣтъ зоветъ пустую тьму...

Увы! незримое попрежнему незримо...

Освобожденному уму!" (Переводъ В. Курочкина).

Сборникъ стихотвореній г-жи Аккерманъ заканчивается стихотвореніемъ Le cri, которое дѣйствительно есть крикъ отчаянія, вырвавшійся изъ наболѣвшаго сердца поэта при видѣ погружающагося въ бездну небытія человѣчества. Этотъ раздирающій душу вопль есть послѣднее слово современнаго пессимизма. Для поэта, не вѣрующаго въ прогрессъ, отвергающаго христіанство, конечцо, не остается никакого другаго выхода, кромѣ отчаянія. А, между тѣмъ, выходъ указанъ давно тѣмъ самымъ христіанствомъ, передъ истинною сущностью котораго осталась слѣпа г-жа Аккерманъ. Пока человѣкъ вращается исключительно въ сферѣ своихъ личныхъ интересовъ, носится съ своими страданіями, пассивно и безплодно горюетъ о томъ, чего нельзя измѣнить,-- ему не найти ни спокойствія, ни счастія. Нашъ великій сердцевѣдецъ Гоголь, въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Данилевскому, говоритъ, что единственное лѣкарство отъ тоски и скуки, наполнившей собою весь міръ, заключается въ стремленіи къ какой-нибудь цѣли,-- стремленіи, которое охватило бы всего человѣка. Поставивъ своимъ основнымъ принципомъ любовь къ человѣчеству или, выражаясь современною философскою формулой, альтруизмъ, христіанство не только расширило въ значительной степени сферу душевныхъ симпатій человѣка, но и дало его прежнему безцѣльному, эгоистическому существованію цѣль великую, возвышающую душу,-- цѣль, малѣйшее приближеніе къ которой отодвинетъ на задній планъ неотвязныя мысли о краткости жизни, доставитъ человѣку несказанное внутреннее удовлетвореніе и съ избыткомъ вознаградитъ его за ненаполненную наукой пустоту.

Г-жа Аккерманъ увѣряетъ, что она говоритъ отъ лица всего человѣчества, что она есть органъ его страданій и его отчаянія; но то человѣчество, отъ имени котораго говоритъ она, едва ли составляетъ милліонную часть всего человѣчества, остальныя части котораго ведутъ во мракѣ и нищетѣ свою нескончаемую борьбу за право существованія. Помочь людямъ въ этой борьбѣ, разогнать мракъ, ихъ окружающій, водворить возможную на землѣ гармонію интересовъ и давно призываемое царство правды и свободы -- вотъ великая соціальная задача, вотъ великая цѣль жизни, стремленіе къ которой можетъ занять и мысль, и сердце человѣчества на многія тысячи лѣтъ. Пусть велико и необъятно наполняющее міръ зло, но не менѣе велики и необъятны силы человѣчества, дружно направленныя на борьбу съ нимъ. Работая въ этомъ направленіи, человѣчество обрѣтать душевный миръ, почувствуетъ подъ своими ногами твердую почву, а приближеніе хоть на іоту къ завѣтной цѣли дастъ ему силу и бодрость на новые труды, поможетъ ему проникать свѣтлымъ взоромъ въ. загадочную даль будущаго.

Н. Стороженко.

"Русская Мысль", кн.III, 1889

Оставить комментарий Стороженко Николай Ильич (bmn@lib.ru) Год: 1889 Обновлено: 14/01/2021. 70k. Статистика. Статья: Критика Литературоведение	Скачать FB2 Ваша оценка:

Стороженко Николай Ильич Поэзия мировой скорби

Поэзія міровой скорби *).

Стороженко Николай Ильич
Поэзия мировой скорби

**Поэзія міровой скорби *).**