Lib.ru/Классика: Стоюнин Владимир Яковлевич. Кольцов

КОЛЬЦОВЪ

(Продолженіе).

Ведя постоянно дѣло съ невѣжественными людьми, Кольцовъ не заражался ихъ дыханіемъ, а жилъ своей особенной жизнью, бесѣдовалъ съ самимъ собою и съ природою. При этомъ очень естественно, если его сильный умъ не могъ вращаться только въ однихъ житейскихъ мелочныхъ разсчетахъ, но порывался къ другой, высшей дѣятельности. Принимая различныя впечатлѣнія отъ природы, какъ сильно-впечатлительный поэтъ, задумываясь надъ своею жизнію, какъ надъ жизнію человѣка, Кольцовъ необходимо долженъ былъ доходить до многихъ вопросовъ, которые для него составляли тайну. Эти вопросы свойственны всякому человѣку, какъ бы мало онъ ни былъ развитъ, и конечно приходятъ всякому въ ту или другую пору жизни {Вспомнимъ при этомъ наше старо-народное стихотвореніе о Голубиной книгѣ, гдѣ русскій народъ, въ лицѣ Владиміра, предлагаетъ пытливые вопросы о мірѣ и о себѣ самомъ какъ о человѣкѣ.}, по рѣдкому такъ тревожатъ душу, какъ тревожили душу Кольцова. У всякаго другаго, развитаго одной природой, они мимолетны, едва родятся, и тотчасъ же забываются, подавляемые обыкновенными житейскими волненіями. Надъ ними могъ остановиться только сильный умъ, и почувствовать необходимость разрѣшить ихъ, чтобы пополнить свою жизнь. Незнакомый съ наукой, которая могла бы помочь ему, успокоить его, онъ долженъ былъ искать силъ въ самомъ-себѣ, тревожить, пытать себя и требовать отвѣта; ему нужно было отыскать смыслъ жизни, ея прямую цѣль, безъ чего онъ всегда будетъ пребывать въ борьбѣ съ самимъ-собою, всегда будетъ томить себя и никогда по успокоится. Въ такомъ положеніи почувствовалъ себя двадцати-четырехъ-лѣтній Кольцовъ, когда сталъ вникать своимъ умомъ въ жизнь и въ природу:

Бездна жизни въ мірѣ:

То мрачна, то свѣтла

Чудная природа....

Смѣлый умъ съ мольбою

Мчится къ Провидѣнью;

Ты повѣдай мыслямъ

Тайну сихъ созданій!

Шлютъ отвѣтъ, вновь тайный,

Чудеса природы!

Тишиной и бурей

Мысли изумляя.

Что же совершится

Въ будущемъ съ природой?..

Это первый вопросъ, который предложилъ себѣ Кольцовъ. Онъ тревожится, чувствуетъ, какъ тяжела эта дума, но въ то же время сознаетъ тамъ великую неразрѣшимую тайну:

Старѣясь въ сомнѣньяхъ

О великихъ тайнахъ,

Идутъ невозвратно

Вѣки за вѣками;

У каждаго вѣка

Вѣчность вопрошаетъ:

"Чѣмъ кончилось дѣло?" --

"Вопроси другаго?--

Каждый отвѣчаетъ.

Съ годами другіе вопросы зараждались въ душѣ Кольцова, томили ее и приводили иногда въ какое-то тревожное сомнѣніе. Онъ вездѣ видитъ дыханіе жизни, вездѣ она ему представляется во всей своей силѣ и свѣжести:

Въ царствѣ Божьей воли,

Въ переливахъ жизни

Бѣгъ безсильной смерти,

Нѣтъ бездушной жизни.

И въ тоже время, не понимая смысла этой жизни, онъ обращается къ прошедшему, и въ немъ хочетъ разгадать загадку; но исторія былыхъ временъ не удовлетворяетъ, а смущаетъ его.

Затѣмъ нашъ поэтъ обращается съ вопросомъ къ смерти: можетъ-быть она что-нибудь ему скажетъ, но

Будитъ вольный вѣтеръ,

Будитъ не пробудитъ

Дикую пустыню,

Тихій сонъ могилы.

Дума о смерти тревожитъ его новыми вопросами о самомъ себѣ:

Что слухъ мой замѣнитъ?

Потухшія очи?

Глубокое чувство

Остывшаго сердца?

Что будетъ жизнь духа

Безъ этого сердца?...

За могилой

Рѣчь безмолвна,

Вѣчной тьмою

Даль одѣта....

Буду ль жить я

Въ безднѣ моря?

Буду ль жить я

Въ дальнемъ небѣ?

Буду ль помнить

Гдѣ былъ прежде?

Что я думалъ

Человѣкомъ?...

Иль за гробомъ

Все забуду,

Смыслъ и память

Потеряю?

Что жъ со мною

Тогда будетъ,

Творецъ міра,

Царь природы?

Обращался ли онъ къ природѣ, но и въ тайныхъ впечатлѣніяхъ природы, его умъ невсегда находилъ успокоеніе, движимый все одною мыслію. Вотъ напримѣръ, дикій, угрюмый лѣсъ своимъ таинственнымъ шумомъ и тишиной привлекаетъ душу поэта, и въ тоже время зараждаетъ въ его умѣ пытливые вопросы:

О чемъ шумитъ сосновый лѣсъ?

Какія въ немъ сокрыты думы?

Ужель въ его холодномъ царствѣ

Затаена живая мысль?

Коня скорѣй, какъ соколъ быстрый

На немъ весь лѣсъ изъѣзжу я:

Вездѣ глубокій сонъ, шумъ вѣтра,

И дикая краса угрюмо спитъ...

Какая жъ тайна въ дикомъ лѣсѣ

Такъ безотчетно насъ влечетъ,

Въ забвенье погружаетъ душу

И мысли новыя раждаетъ въ ней?

Ужели въ насъ духъ вѣчно и жизни

Такъ безсознательно живетъ,

Что можетъ лишь въ предѣлахъ смерти

Свое величье сознавать?

Всѣ эти вопросы сильно мучили душу Кольцова, но ни на одинъ изъ нихъ онъ не могъ дать удовлетворительнаго отвѣта; онъ сознавалъ свое безсиліе, представлялъ себѣ, что

На крестъ, на могилу,

На небо, на землю,

На точку начала

И цѣли твореніи

Творецъ всемогущій

Накинулъ завѣсу,

Наложилъ печать.

Печать та навѣки,

Ея не расторгнутъ

Міры, разрушаясь,

Огонь не растопитъ,

Не смоетъ вода.

Но и при этомъ, онъ не совсѣмъ успокоивался. Еслибы онъ могъ обратиться къ наукѣ, или, еще лучше, съ самаго дѣтства постепенно знакомился бы съ нею, то она во многомъ бы его удовлетворила, заняла бы его многими другими вопросами и тутъ же бы ихъ и разрѣшала; но теперь, чувствуя сильное стремленіе ума къ духовной дѣятельности, и видя свое безсиліе, онъ не находилъ, чѣмъ удовлетворить ему; понималъ, что эти вопросы важны въ нашей жизни, и видѣлъ что они напрасны; томился въ безплодныхъ стремленіяхъ, приходилъ въ сомнѣніе, за которое потомъ терзался, и все же не былъ въ силахъ остановить порывовъ пытливаго ума.

Какъ же быть мнѣ

Въ этомъ мірѣ

При движеньи

Безъ желанья?

Что жъ мнѣ дѣлать

Съ буйной волей,

Съ грѣшной мыслью,

Съ пылкой страстью?

Утомляемый этими стремленіями ума, онъ часто обращался къ Небу и въ немъ хотѣлъ успокоить свои вопросы и сомнѣнія. Здѣсь вѣра, въ самыхъ горячихъ словахъ, утѣшала его безсиліе и услаждала сердце христіанскими чувствами.

О гори, лампада,

Ярче предъ Распятьемъ.

Тяжелы мнѣ думы,

Сладостна молитва!

Подсѣку-жъ я крылья

Дерзкому сомнѣнью,

Прокляну усилья

Къ тайнамъ Провидѣнья!

Спаситель, Спаситель!

Чиста моя вѣра,

Какъ пламя молитвы!

Но Боже, и вѣрѣ

Могила темна....

Прости жъ мнѣ, Спаситель,

Слезу моей грѣшной

Вечерней молитвы:

Во тьмѣ она свѣтитъ

Любовью къ Тебѣ....

Твой небесный огонь

Негасимо горитъ;

Безконечный Твой міръ

Предъ очами раскрытъ;

Я съ любовью къ Тебѣ

Погружаюся въ немъ;

Со слезами стою

Передъ свѣтлымъ лицомъ!

И напрасно весь міръ

На Тебя возставалъ

И напрасно на смерть

Онъ Тебя осуждалъ;

На крестѣ подъ вѣнцомъ

И спокоенъ и тихъ,

До конца Ты молилъ

За злодѣевъ своихъ.

Только на эту пламенную вѣру сердца Кольцовъ и могъ опереться въ своихъ страданіяхъ, могъ бодро ступать подъ тяжестью своего бремени, и находить силу и волю въ своемъ скорбящемъ духѣ.

Кольцовъ, какъ поэтъ, любилъ не только наслаждаться разнообразными явленіями природы, но и часто въ нихъ проникать умомъ, искать мысли, какъ въ живыхъ созданіяхъ. При такомъ созерцаніи природы, она стала ему являться не въ отрывкахъ, не по частямъ, не во множествѣ отдѣльныхъ картинъ, надъ которыми онъ не могъ бы возвыситься своимъ духомъ, но въ одной полной, живой картинѣ, одушевленной одною вѣчною мыслью, какъ прекрасное твореніе одного великаго Творца; онъ созналъ величіе вселенной, гдѣ каждая ничтожная травка и цѣлая система планетъ живутъ и движутся по одному слову, составляя необходимую часть той вѣчной идеи, по которой создалось все видимое и невидимое. Своимъ пытливымъ наблюдательнымъ умомъ онъ созналъ это, и съ помощію своего сильнаго воображенія выразилъ такимъ-образомъ:

Горитъ огнемъ и вѣчной мыслью солнце;

Осѣнены всѣ той же тайной думой,

Блистаютъ звѣзды въ безпредѣльномъ небѣ,

И одинокій, безпредѣльный мѣсяцъ

Глядитъ на нашу землю свѣтлымъ окомъ...

Повсюду мысль одна, одна идея;

Она живетъ и въ пеплѣ и въ пожарѣ;

Она и тамъ -- въ огнѣ, въ раскатахъ грома,

Въ сокрытой тьмѣ бездонной глубины;

И тамъ въ безмолвіи лѣсовъ дремучихъ;

Въ прозрачномъ и пловучемъ царствѣ водъ глубокихъ,

Въ ихъ зеркалѣ, и въ шумной битвѣ волнъ,

И въ тишинѣ безмолвнаго кладбища;

На высяхъ горъ безлюдныхъ и пустынныхъ;

Въ печальномъ завываньи бурь и вѣтра;

Въ глубокомъ снѣ недвижимаго камня;

Въ дыханіи былинки молчаливой;

Въ полетѣ къ облаку орлиныхъ крылій;

Въ судьбѣ народовъ, царствъ, ума и чувства, всюду --

Она одна-царица бытія!

Живя среди русской природы, среди коренныхъ русскихъ людей, Кольцовъ необходимо долженъ былъ совмѣстить въ своей поэтической душѣ, безъ всякой примѣси, всѣ начала русской жизни: онъ развилъ свое горячее чувство и пылкое воображеніе этой жизнью и этой природой, развилъ свою творческую фантазію тѣми образами, которые создаются въ мечтахъ русскаго человѣка. Чтобы сильнѣе описать его, воспользуемся словами покойнаго Бѣлинскаго, который лично зналъ нашего поэта: "Кольцовъ, говоритъ онъ, былъ русскимъ человѣкомъ въ полномъ значеніи этого слона. Бытъ, среди котораго онъ воспитывался и выросъ, былъ тотъ же крестьянскій бытъ, хотя нѣсколько и выше его. Кольцовъ выросъ среди степей и мужиковъ; онъ не для фразы, не для краснаго словца, не воображеніемъ, не мечтою, а душою, сердцемъ, кровью любилъ русскую природу и все хорошее и прекрасное, что какъ зародышъ, какъ возможность, живетъ въ натурѣ русскаго селянина. Не на словахъ, а на дѣлѣ, сочувствовалъ онъ простому народу въ его горестяхъ, радостяхъ и наслажденіяхъ. Онъ зналъ его бытъ, нужды, горе и радость, прозу и поэзію его жизни, зналъ ихъ не по наслышкѣ, не изъ книгъ, не черезъ изученіе, а потому-что самъ, и по своей натурѣ и по своему положенію, вполнѣ русскій человѣкъ".

Совмѣстивъ въ себѣ всѣ силы, всю природу русскаго человѣка, Кольцовъ не иначе какъ въ той же русской простой пѣснѣ могъ выражать и свои поэтическія стремленія, которыя необходимо были родственны всему русскому народу. И дѣйствительно, она зазвучала изъ-подъ его пера такой силой, такой глубокой народной поэзіей, такимъ роднымъ голосомъ русскому сердцу, что невольно оно трепещетъ и волнуетъ кровь и приводитъ тѣло въ восторженныя движенія. Кольцовъ выстрадалъ себѣ сознаніе своего творческаго дара, и сталъ творить какъ истинный самобытный поэтъ:

Душа груститъ моя невольно,

Я чувствую, мой милый другъ,

Съ издѣтскихъ лѣтъ какой-то духъ

Владѣетъ ею ненапрасно.

Нѣтъ, я не даромъ полюбилъ

Уединенье и мечты.

Но съ этимъ яснымъ сознаніемъ, съ этой твердой мощью въ груди, Кольцовъ почувствовалъ и новую борьбу, новыя страданія. Судьба, какъ нарочно, на нѣсколько минутъ взвела его на пригорокъ, съ котораго онъ могъ увидѣть лучшую, свѣтлую жизнь, чтобы потомъ глубже низвергнуть въ самую мрачную пучину. Побывавъ, по дѣламъ отца, раза три въ Москвѣ и въ Петербургѣ, Кольцовъ познакомился со всѣми русскими литераторами; многими изъ нихъ онъ былъ принятъ съ сочувствіемъ, обласканъ и ободренъ. Здѣсь онъ составилъ себѣ небольшой кругъ пріятелей, которые могли его понимать, помогать ему добрыми совѣтами, дать большую силу страсти къ поэтическимъ занятіямъ. Здѣсь, въ этихъ пріятельскихъ бесѣдахъ, ему было такъ хорошо, такъ вольно и спокойно, что онъ всею душею возненавидѣлъ свою воронежскую жизнь. Узнавъ, что онъ могъ бы пользоваться благами другой жизни, онъ въ то же время почувствовалъ сильное, неодѣлимое стремленіе къ наукѣ; онъ видѣлъ, какъ мало знаетъ онъ въ сравненіи съ другими, сознавалъ, какое сокровище уму и сердцу можетъ принести наука, и сталъ томиться жаждой, какой прежде никогда не чувствовалъ. Онъ составлялъ много плановъ, чтобы бросить все, зарыться въ книги и предать всего себя наукѣ, не разсуждая, что онъ уже приближался къ тридцатому году своей жизни. Но обстоятельства наложили на него свою тяжелую руку и держали какъ-будто скованнаго, терзая сердце безнадежностью; онъ не могъ оставить отцовскія занятія, не имѣлъ средствъ жить самъ собою, и поневолѣ долженъ былъ вращаться въ той сферѣ, которая приводила его въ содроганіе, какъ безоружнаго человѣка, услышавшаго передъ собою продолжительное шипѣніе ядовитой, змѣи. Здѣсь-то начинается та ужасная борьба поэта съ дѣйствительностію, борьба, которая быстрыми шагами повела его къ могилѣ. Онъ ничего не требовалъ отъ людей, хотѣлъ только учиться и учиться, сколько станетъ силъ, а люди требовали отъ него такъ много себѣ въ жертву, и онъ имъ жертвовалъ всѣмъ, чтобы только отъ нихъ избавиться, но не дождался этой отрадной минуты. Вотъ страшная драма, которая ждетъ искуснаго пера поэта, чтобы вырвать глубоко-тяжелый вздохъ изъ груди или кровавую слезу изъ глазъ читателя. Кто понимаетъ, что значитъ чувствовать въ груди ненасытимую жажду науки, тотъ пойметъ хорошо и положеніе Кольцова. Счастливо" тотъ, кто можетъ безпрестанно удовлетворять этой жаждѣ слышать, какъ живая усладительная вода разливается по всѣмъ жиламъ, какъ отъ нея мужаетъ духъ и крѣпнутъ члены; но за-то какъ долженъ мучиться тотъ, который видитъ вокругъ себя одну палящую песчаную степь, гдѣ жалятъ его до крови неумолимыя насѣкомыя, и нѣтъ ни одной капли воды, чтобъ усладить свою жажду и смыть съ себя кровь. Такъ мучился Кольцовъ и не находилъ конца своей Мукѣ, но онъ никогда не терялъ бодрости духа, никогда не терялъ надежды на лучшее. Онъ дожилъ до той поры, когда обыкновенно начинаютъ оглядываться назадъ, чтобы посмотрѣть на пройденное поле, какъ оно удобрено и вспахано для будущей жатвы; въ прошедшемъ Поэтъ не нашелъ ничего отраднаго; онъ видѣлъ тамъ только одни страданія, однѣ бури души, но въ нихъ-то онъ и созналъ страшную опытную силу для будущей борьбы:

Надо мною буря выла,

Громъ по небу грохоталъ,

Слабый умъ судьба страшила,

Холодъ въ душу проникалъ.

Но не палъ я отъ страданья,

Гордо выдержалъ ударь,

Сохранилъ въ душѣ желанья,

Въ тѣлѣ силу, въ сердцѣ -- жаръ.

Что погибель! что спасенье!

Будь, что будетъ, все-равно!

На святое Провидѣнье

Положился я давно!

Въ этой вѣрѣ нѣтъ сомнѣнья,

Ею жизнь моя полна!

Безконечно въ ней стремленье,

Въ ней покой и тишина...

Не грози жъ ты мнѣ бѣдою,

Не зови, судьба, на бой;

Готовъ биться я съ тобою,

Но не сладишь ты со мной!

У меня въ душѣ есть сила

У меня есть въ сердцѣ кровь:

Полъ крестомъ моя могила,

На крестѣ моя любовь.

Эту рѣшимость биться съ судьбою онъ назвалъ послѣдней борьбой, но на самомъ дѣлѣ борьба -- страшная, отчаянная -- только начиналась; онъ не предвидѣлъ, что всѣ надежды обманутъ его, онъ думалъ, что судьба наконецъ утомится, и улыбнется ему привѣтной улыбкой, а судьба между-тѣмъ собирала надъ нимъ чорныя тучи и готовила нескончаемыя бури. И не даромъ, по какому-то безсознательному предчувствію, какъ будто на случай, онъ отыскивалъ въ себѣ силы на битву. Зародившаяся въ немъ жажда усиливалась все болѣе, а неумолимыя суровыя обстоятельства все дальше и дальше увлекали его отъ прекрасной цѣли и запутывали въ сѣти грязной, опротивѣвшей ему дѣйствительности. Въ такой борьбѣ и этихъ огромныхъ душевныхъ силъ невсегда ему доставало; иногда имъ овладѣвала скорбь, безнадежность, отчаянье, но и въ этихъ порывахъ мы замѣчаемъ въ немъ крѣпкую душу, которая нескоро признаетъ свое паденіе. Иногда его терзали самыя мрачныя думы, онъ обращалъ свои взоры повсюду, чтобъ чѣмъ-нибудь себя облегчить и утѣшить; но гдѣ найти его, это утѣшеніе, когда душа кипитъ и рвется для жизни, а жизнь такъ подавлена, такъ отравлена, такъ тяжела для самаго дыханія:

О, ночь, приди хоть ты... но съ этой мыслью,

Вся повѣсть прежнихъ дней

Изъ глубины души выходить

И тѣнью страшною стоитъ.

И грустно мнѣ смотрѣть

Весной на лугъ зеленый,

На плодъ любимыхъ яблонь

И на пожатый колосъ нивъ...

Еще прежде онъ могъ раздѣлять свое горе съ другомъ, который понималъ его, помогалъ ему совѣтами и составлялъ единственное пріятное для него общество въ его родномъ городѣ, но теперь онъ оплакивалъ смерть этого друга, чувствуя все свое сиротство и одиночество. Да, много нужно было имѣть силы, чтобы выдти съ достоинствомъ изъ этой ужасной борьбы, и Кольцовъ дѣйствительно уже началъ страшиться за свои силы; съ каждымъ годомъ его стихъ дѣлается мрачнѣе и мрачнѣе, обращаясь въ-самомъ-дѣлѣ въ какой-то вопль страданія.

Напрасно я молю святое Провидѣнье

Отвесть ударъ карающей судьбы,

Укрыть меня отъ бурь мятежной жизни

И облегчить тяжелый жребій мой!

Иль, слабому ничтожному творенью

Дать силу мнѣ, терпѣнье, вѣру,

Чтобъ могъ я равнодушно пережить

Земныхъ страстей безумное волненье,

Пощады нѣтъ! Душевную молитву

Разноситъ вѣтръ во тмѣ пустынной,

И вопли смертнаго страданья

Безъ отзыва вдали глубокой тонутъ.

Ужель во цвѣтѣ лѣтъ подъ тяжестью лишеній

Я долженъ пасть, не насладившись днемъ

Прекрасной жизни, досыта не упившись

Очаровательнымъ дыханіемъ весны.

Да, онъ не на шутку сталъ бояться за свое паденіе; но и тутъ уже, не сознавая въ себѣ столько силъ, чтобы удержаться надъ бездной, онъ хотѣлъ употребить всѣ средства, чтобы, по-крайней-мѣрѣ, пасть съ достоинствомъ: "У меня, говорилъ онъ, давно уже лежитъ на душѣ грустное сознаніе, что въ Воронежѣ долго мнѣ не сдобровать. Тѣсенъ мой кругъ, горько жить мнѣ въ немъ, и я не знаю, какъ я еще не потерялся въ немъ давно; какая-нибудь добрая сила невидимо поддерживаетъ меня отъ паденія, и если я не перемѣню себя, то скоро упаду; это неминуемо, какъ дважды два -- четыре. Я хотя и отказалъ себѣ во многомъ, живя въ этомъ кругу, отрѣшилъ себя отъ него, но все таки не совсѣмъ, но все-таки я не вышелъ изъ него. Но чтожъ дѣлать? Буду жить, пока живется, работать пока работается; сколько могу, столько и сдѣлаю; употреблю всѣ силы, пожертвую сколько могу, буду биться до конца-края, приведу въ дѣйствіе всѣ зависящія отъ меня средства, -- и когда послѣ этого упаду, мнѣ краснѣть будетъ не передъ кѣмъ, и передъ самимъ собою я буду правъ: другаго дѣлать нечего." Вотъ до какой рѣшимости дошелъ онъ; въ ней уже невидно той душевной теплоты, съ какою онъ преж_де смотрѣлъ на будущее. Теперь онъ только стоялъ съ мрачнымъ взоромъ, вооруженный какъ рѣшительный, храбрый воинъ, который уже не видитъ ни откуда спасенія; онъ только рѣшается не отдать себя въ руки врага, а биться до послѣдней крайности, и съ честью пасть на своемъ полѣ. Напрасно было Кольцову создавать себѣ надежды, когда ихъ не представляла дѣйствительность; онъ не хотѣлъ утѣшать себя пустыми призраками; онъ прямо сознался въ своемъ отчаянномъ положеніи, хотя и всею душою хотѣлъ бы изъ него выпутаться.

Но куда умомъ ни кинуся --

Мои мысли врозь расходятся,

Безъ слѣда вдали теряются,

Чорной тучей покрываются..

И не на чѣмъ было ему остановить свой взоръ: и прошедшее, и настоящее, и будущее,-- все представляло одни безконечныя страданія, отъ всего вѣяло холодной скорбью.

Моя юность цвѣла

Подъ туманомъ густымъ,

И что ждало меня,

Я не видѣлъ за нимъ.

Только тѣшилась мной

Злая вѣдьма -- судьба;

Только силу мою

Сокрушила борьба;

Только зимней порой

Меня холодъ знобилъ;

Только волосъ сѣдой

Мои кудри развилъ;

Да румянецъ лица

Печаль рано сожгла,

Да морщины на немъ

Ядомъ слезъ провела.

Жизнь, зачѣмъ же собой

Обольщаешь меня?

При всемъ томъ нельзя сказать, чтобы Кольцовъ возненавидѣлъ всю вообще жизнь, чтобы видѣлъ въ ней одну ничтожную суету, и не находилъ бы радостей, которыя могли обольстить его; нѣтъ, онъ не закрылъ глазъ передъ обольщеніями свѣта, пылалъ сочувствіемъ ко всѣмъ житейскимъ радостямъ, но въ то же время негодовалъ на ту обстановку, которая пришлась ему на долю и отравляла его дни. Онъ могъ поссориться съ людьми, могъ придти въ отчаяніе отъ своей собственной горькой жизни, но жизнь вообще человѣческая блестѣла передъ нимъ многими приманками. Оттого въ немъ всегда сохранилась какая-то бодрость духа; даже въ минуты горькаго сознанія своего горя, всегда была рѣшимость жить для жизни, съ думой, что, можетъ-быть, за пасмурными днями настанутъ и красные.

Нѣту силъ, усталъ я

Съ этимъ горемъ биться,

А на свѣтъ посмотришь --

Жалко съ нимъ проститься!

Доля жъ моя, доля,

Гдѣ ты запропала?

До поры до время,

Въ воду камнемъ пала!

Поднимись, что силы

Размахни крылами:

Можетъ наша радость живетъ за горами.

Если нѣтъ, у моря

Сядемъ да дождемся:

Безъ любви и съ горемъ

Жизнью наживемся!

Здѣсь онъ, какъ поэтъ выразилъ по только собственныя свои чувства, но своимъ поэтическимъ чутьемъ угадалъ чувства всѣхъ людей, и умѣлъ ихъ выразить народными поэтическими образами. Онъ даже высказалъ тѣ приманки свѣта, которыя могли его привлекать своею противоположностію съ мрачной могилой:

Темна, страшна могила;

За далью-мракъ густой;

Ни вѣсти, ни отзыва

На вопль нашъ роковой!

А тутъ дары земные;

Дыханіе цвѣтовъ,

Дни, ночи золотыя

Разгульный шумъ лѣсовъ,

И сердца жизнь живая,

И чувства огнь святой,

И дѣва молодая

Блистаетъ красотой.

И это онъ высказалъ въ послѣдній годъ своей жизни, когда отчаяніе стало чаще помрачатъ его душу, когда его жизнь представляла одно мученическое страданіе. Въ эти послѣдніе годы онъ создалъ много чудныхъ пѣсенъ, и онѣ-то явно намъ показываютъ, что талантъ не покидалъ его, а росъ и крѣпъ въ несчастіяхъ, что поэтъ не палъ, но, теряя силы тѣла, возвышался духомъ.

Очарованъ утромъ,

Обманутый полднемъ,

Одѣтый вечернимъ

Туманомъ и тѣнью

Загадочной жизни,--

Глядитъ равнодушно

Безмолвный поэтъ.

Ты думаешь, палъ онъ?

Нѣтъ, ты не замѣтилъ

Высокую думу,

Огонь благодатный

Во взорѣ его.

Эти слова, какъ нельзя лучше, можно примѣнить къ Кольцову. Такъ онъ жилъ, страдалъ, забывалъ свои страданія, въ недолгія минуты поэтическаго вдохновенія, и потомъ снова переходилъ къ страданіямъ. Если всякое несчастіе заслуживаетъ не только состраданія, но и уваженія, то что же долженъ заслуживать тотъ несчастный, который въ самомъ себѣ находилъ могучія силы биться съ своей горькой судьбой, биться на смерть, чтобы только достигнуть прекрасной, благородной цѣли; тотъ, чьи страданія иногда были искрой вдохновенія, конечно, мрачнаго, но которое намъ подарило столько чудныхъ поэтическихъ произведеній, а они живятъ насъ восторгомъ, показывая при томъ, въ какихъ высокихъ образахъ, въ какихъ горячихъ словахъ можетъ выражаться горе русской души? Тотъ несчастный заслуживаетъ вѣчной памяти въ потомствѣ, заслуживаетъ теплой благодарности за свои несчастія отъ всѣхъ, кто можетъ понимать его слова. Судьба назначила ему выстрадать то, что вамъ должно доставлять минуты самаго чистаго наслажденія, среди безпрестанныхъ житейскихъ треволненій; это есть даръ Неба, и въ немъ ли мы не признаемъ и не почтемъ заслугъ страдальца. Онъ былъ гладіаторъ, по держалъ бой не по прихоти и не для увеселенія развращенной жестокой толпы, а, по тайному назначенію судебъ, для тѣхъ, кто въ прекрасномъ находитъ свое истинное наслажденіе. И его скромная могила должна останавливать всякаго, кто бы онъ ни былъ, лишь бы былъ человѣкъ, чтобы принять отъ него благочестивый поклонъ и слово вѣчной памяти.

Чтобы добыть чистѣйшее золото, рудокопъ долженъ спускаться въ самую глубину горъ, подвергая свою жизнь опасностямъ; такъ и Кольцовъ, чтобы извлечь изъ народной жизни многія прекрасныя и поэтическія черты, необходимо былъ долженъ вращаться въ той средѣ людей, которыхъ мы назовемъ суровыми и невѣжественными, но назовемъ безъ упрека, потому-что они не имѣютъ сознанія и средствъ возвыситься надъ своей суровостью и невѣжественностью. Среди этой толпы онъ страдалъ, но и достойно исполнялъ свое призваніе, среди нея

Напрасно онъ райской

И звучною пѣсней

Родимыя дебри,

Поля оглашалъ:

Пустыня молчала,

Толпа отступилась

Отъ взоровъ поэта?

Высокое чувство

И жаръ вдохновенья,

И творчества силу

Толпа не признала:

Смѣшны ей и радость

И горе поэта...

Но его же звучныя пѣсни современемъ раздадутся среди этой толпы, будутъ ея первымъ нравственнымъ образованіемъ, заставятъ се сожалѣть о несчастномъ поэтѣ. Кольцовъ не могъ утѣшать себя этой надеждой, расходясь съ толпой во всѣхъ желаніяхъ и стремленіяхъ. Проживъ тридцать два года, онъ уже сталъ думать о смерти, чувствуя, какъ быстро истощались его тѣлесныя силы въ безпрестанной борьбѣ и страданіяхъ. Съ грустнымъ чувствомъ онъ встрѣчалъ 1842 годъ, какъ-будто предчувствуя, что этимъ годомъ заключится его безутѣшная драма:

Прожитый годъ тебя я встрѣтилъ шумно,

Въ кругу знакомыхъ и друзей:

Широко, вольно и безумно

При звукахъ бѣшеныхъ рѣчей...

Но годъ прошелъ: однимъ звѣздою ясной,

Другимъ онъ молніей мелькнулъ;

Меня жъ годъ, встрѣченный прекрасно,

Какъ другъ, какъ демонъ обманулъ!

Онъ за таинственнымъ покровомъ

Мученья горькія скрывалъ;

И въ этомъ свѣтѣ безтолковомъ

Меня вполнѣ рокъ грозный испыталъ.

Тяжелый годъ, тебя ужъ нѣтъ, а я еще живу

И новый тихо, безъ друзей встрѣчаю,

Одинъ въ его заманчивую тьму

Свои я взоры потопляю.

Что въ ннй таится для меня?

Ужели новыя страданья?

Ужель безвременно изъ міра выйду я,

Не совершивъ и задушевнаго желанья?

И предчувствіе его не обмануло: онъ точно вышелъ изъ міра. Умеръ страдалецъ въ полномъ развитіи своего сильнаго таланта, отъ котораго мы могли ожидать еще много прекрасныхъ произведеній, умеръ безъ утѣшенія, вдали отъ тѣхъ, къ кому онъ былъ такъ привязанъ И никого не поразила его смерть: почти безвѣстнымъ сошелъ онъ въ могилу, не видавъ нѣги жизни, не ласкавъ своего слуха шумомъ славы.

"Внѣшнія обстоятельства могутъ подавить и великую душу человѣка, если они безпрерывно тяготятъ ее, и когда противу нихъ нѣтъ защиты; на плодотворной почвѣ земли хорошо удобритъ человѣкъ свою пиву, посѣетъ хлѣбъ, но не соберетъ плода, если лѣто выжжетъ корень, роса зари ему не помочь -- ему нуженъ въ пору дождь. А этой-то земной благодати и капли не сошло на его жизнь; нужда и горе сокрушили тѣло страдальца". Эти слова сказалъ Кольцовъ послѣ смерти своего друга Серебрянскаго; эти же слова можемъ повторить и мы, относя ихъ къ самому поэту: они какъ нельзя лучше идутъ къ нему.

Мы старались познакомить читателя съ внутренней жизнію Кольцова преимущественно изъ собственныхъ думъ и пѣсенъ поэта, гдѣ такъ ярко выказалось все состояніе его души. Теперь посмотримъ на эти пѣсни съ другой стороны; будемъ въ нихъ искать личности, не поэта, а народа, изъ среды котораго вышелъ поэтъ. Изъ нихъ мы познакомимся, такъ-сказать, съ" сердцемъ русскаго человѣка, съ его чувствами въ разныхъ обстоятельствахъ жизни; какъ онъ выражаетъ эти чувства, когда веселится и горюетъ, когда чувствуетъ любовь и сиротство, когда онъ дома, въ полѣ, на чужбинѣ. У Кольцова русской человѣкъ не выказываетъ своего практическаго ума, которымъ онъ отличается въ-самомъ-дѣлѣ, по живетъ однимъ чувствомъ, внимая стремленіямъ своего сердца: его опытность есть слѣдствіе того, что онъ много перечувствовалъ, а не слѣдствіе долгихъ трудовъ и работъ, безпрестанныхъ упражненій ума. У него образъ русскаго человѣка болѣе рисуется въ томъ возрастѣ, въ какомъ былъ самъ поэтъ, когда еще кипитъ юная горячая кровь, страсти не умолкаютъ, а сердце просится жить самою полною жизнію. Черты старческаго возраста мы весьма рѣдко встрѣчаемъ у Кольцова; если онъ иногда и представляетъ намъ образъ старика, то всегда съ воспоминаніемъ объ его молодости, съ грустью о близко" могилѣ.

Замѣчательно, что въ нашихъ народныхъ пѣсняхъ молодости также дается первое мѣсто; тамъ образы дѣвицы и парня рисуются гораздо рѣзче, чѣмъ образъ возмужалаго или пожилаго человѣка. Вспомнимъ всѣ наши свадебныя и хороводныя пѣсни, которыя своимъ обильнымъ числомъ составляютъ, по крайней-мѣрѣ, три четверти всего нашего народнаго пѣсенника; нужно ли говорить, что всѣ они посвящены молодости. Въ большей части нашихъ семейныхъ удалыхъ, разгульныхъ пѣсенъ главныя лица исключительно представляютъ доброй молодецъ и красная дѣвица. Въ этомъ возрастѣ русскій народъ преимущественно находилъ свою поэзію, и воспѣвалъ его вмѣстѣ съ своей родной природой. И дѣйствительно, народъ, самъ жившій еще юною жизнію, какой поэтическій образъ могъ видѣть въ томъ человѣкѣ, который уже потерялъ горячіе юношескіе порывы, свыкся съ своей долей, въ безпрестанныхъ заботахъ о семействѣ весь погрузился въ житейскія выгоды, сдѣлался вѣчнымъ простымъ работникомъ, видя вдали одну однообразную тропинку, а за нею чорную яму предѣлъ своего пути. Здѣсь старикъ находилъ утѣшеніе и радость въ своихъ дѣтяхъ и внукахъ, словомъ, въ той молодости, которая передъ нимъ цвѣла, какъ природа. Мы находимъ свою поэзію въ этомъ образѣ, но ее не могъ въ немъ находить юный народъ, которому нужно было:

Погулять по свѣту,

Пожить на распашку,

Свою удаль-силку,

Попытать на людяхъ,

Чтобъ не стыдно попомнить

Молодое время.

Конечно въ этихъ юныхъ пѣсняхъ народа должны были и выразиться преимущественно чувства молодости, напримѣръ сердечные порывы къ молодецкой удали, тревожныя стремленія къ какой-то суетливой дѣятельности, мечтаніе найти въ этой жизни счастливую долю, наконецъ любовь, какъ избытокъ сердечной жизни юности. У западныхъ народовъ вся эта жизнь выразилась исторически въ среднихъ-вѣкахъ; у нихъ были средства удовлетворять стремленіямъ, въ которыхъ выражается разумная жизнь народа. Паша исторія, напротивъ, представляетъ намъ факты, которые подавляли наши юныя стремленія: то было тяжкое иго, безпрестанные набѣги дикихъ ордъ, бѣдствія междуцарствія и др.; здѣсь матеріяльная сила подавляла сердечныя стремленія и не позволяла народу сознать ихъ. Между-тѣмъ народъ, какъ всякій юный народъ, не могъ не чувствовать порывовъ къ дѣятельности, но въ то же время, не находя чѣмъ ее удовлетворить, оставался при однихъ безплодныхъ, безсознательныхъ стремленіяхъ духа и, конечно, при этомъ долженъ былъ впасть въ грустное, въ тоскливое состояніе, которое наконецъ сдѣлалось родственнымъ его характеру. Его удаль выразилась только въ однихъ порывахъ, и рѣдко прорывалась въ дѣйствіи. Какой юноша, вступая въ жизнь, не ласкаетъ себя золотыми надеждами, не чувствуетъ силъ на дѣла отважныя, не томится тревожнымъ томленіемъ къ дѣятельности, отъ избытка жизни? Не находя чѣмъ себя удовлетворить въ своей тѣсной замкнутой жизни, онъ порывался вдаль, на чужую сторону. Но эта чужая сторона была все таже Русь. Онъ и здѣсь не могъ удовлетворить своимъ порывамъ, а только сознавалъ изъ опыта, что своя родина привѣтливѣе чужой стороны, на которой скорѣе приходилось мыкать горе, чѣмъ наслаждаться счастіемъ. Она-то описана въ нашихъ народныхъ пѣсняхъ самыми яркими красками:

Чужа дальняя сторона безъ вѣтру сушитъ,

Безъ вѣтру сушитъ, безъ морозу знобитъ...

Она горемъ вся изнасѣяна,

Она слезами поливана,

Печалью огорожена....

На чужедальней сторонѣ

Безъ горя горе мыкать,

Безъ слезъ горько плакать,

Безъ думы крѣпко думать,

Безъ скуки скучать,

Безъ грусти горевать....

Добровольный изгнанникъ, ища чѣмъ-нибудь опредѣлить свои безсознательные порывы къ дѣятельности, выражалъ ихъ въ исканіи доли, участгг, а обстоятельства и силы, ему способствовавшія или противу дѣйствовавшія, представлялъ въ жребіи, въ звѣздѣ, въ талонѣ, которые назначала судьба на долю смертныхъ. Обманутыя надежды и ожиданія онъ высказывалъ въ горькихъ жалобахъ на жребій., на безталанность, на судьбу, и его слова звучали самыми тоскливыми звуками горя, гдѣ не блестѣло ни малѣйшаго луча надежды на утѣшеніе.

Ахъ, талантъ ли мой, талантъ таковъ,

Или участь моя горькая,

Иль звѣзда моя злосчастная,

На роду ли мнѣ написано,

Во всю жизнь несчастье видѣти.

Вотъ, напримѣръ, безпріютная головушка горько плачется на свою звѣзду:

Не былинушка въ чистомъ полѣ зашаталася,

Зашаталася безпріютная головушка....

Что куда-то ни пойду, братцы, ни поѣду,

Что ни въ чемъ-то мнѣ, добру молодцу, нѣтъ счастья,

Я съ дороженьки, добрый молодецъ, ворочуся

Государыни своей матушки спрошуся;

Ты скажи, скажи, моя матушка родная:

Подъ которой ты меня звѣздой породила?

Или вотъ еще весьма замѣчательная и яркая картина изъ многихъ, которыя намъ представляютъ наши народныя пѣсни:

Ты безсчастный добрый молодецъ,

Безталанная твоя головушка,

Что ни въ чемъ-то мнѣ талану нѣтъ,

Ни въ торгу, братцы, ни въ товарищахъ,

Что ссылаютъ меня съ корабля долой!

Ты сойди, сойди съ корабля долой,

Отъ тебя ли отъ безсчастнова

Сине море взволновался,

Волны въ морѣ разыгрались!

Ужъ какъ говоритъ безсчастный, молодецъ:

Мы пригрянемъ-те всѣ въ веселочки,

Мы причалимъ-те ко бережку,

Ко частому кусту ракитовому,

И мы срѣжетъ-те по прутику,

Ужъ мы кинемъ-те въ сине море.

Ужъ какъ всѣ жеребьи поверхъ воды,

Я безсчастнова -- какъ ключъ ко дну!

Не можемъ не представить еще одной картины, гдѣ добрый молодецъ сидитъ надъ синимъ кувшиномъ, и потопивъ въ немъ свою злую тоску, благодаритъ его, какъ новаго друга, съ которымъ онъ можетъ дѣлить свое горе:

Да, спасибо же тебѣ, синему кувшину,

Ты размыкалъ, разогналъ злу тоску-кручину.

Посѣдѣла-то моя буйная головушка

Не отъ время, не отъ лѣтъ, все отъ безвременья;

Я родился во слезахъ, во слезахъ крестился,

Плакалъ долго сиротой отъ людскихъ навѣтовъ;

Красна дѣвица-душа не для утѣшенья

Все для слезъ же меня молодца полюбила;

Потухаютъ во слезахъ мои ясны очи,

Изсыхаетъ бѣла грудь съ тяжкихъ воздыханій.

Да, спасибо же тебѣ, синему кувшину,

Ты размыкалъ, разогналъ злу тоску-кручину.

Эта пѣсня, по нашему мнѣнію, есть самая обработанная, оконченая и выдержанная по идеѣ, изъ всѣхъ нашихъ народныхъ пѣсенъ, какія намъ только удавалось читать; въ ней столько силы, столько свѣжихъ и живыхъ красокъ, столько народной картинности, при возможной краткости изложенія, что по неволѣ оттѣняешь ее предъ всѣми другими.

Терпя часто напасти, встрѣчаясь съ горемъ съ разныхъ сторонъ, русскій человѣкъ умѣлъ его выражать во множествѣ разныхъ образовъ; ни что у него не обрисовывалось въ такихъ рѣзкихъ чертахъ, ни что не высказывалось въ такихъ сильныхъ словахъ какъ тоскливыя или грустныя волненія сердца:

Ахъ ты сердце, мое сердце,

Ретивое, молодецкое,

Къ чему ноешь, занываешь,

Ничего-то мнѣ не скажешь?..

Привязалось ко мнѣ горе,

Къ молодому молодцу:

Я не знаю какъ и быти,

Своему горю пособити;

Не могу горя избыти,

Ни заѣсть и ни запити.

Я пойду ли лучше въ поле,

И разсѣю мое горе

По всему по чисту полю.

Уродилось, мое горе,

Ты травою полыньею;

Какова трава полынь горька,

Таково-то горе сладко.

Народность этого тоскливаго чувства перешла также и къ Кольцову и составила одно изъ главныхъ основаній его поэзіи. Но мы не можемъ упрекнуть поэта въ односторонности. Какъ у всякаго человѣка есть свои радости и свое горе, такъ и русскій человѣкъ, въ пѣсняхъ Кольцова, представляется намъ съ лицомъ, то веселымъ, радостнымъ, восторженнымъ, то съ грустнымъ и мрачнымъ: и то и другое чувство онъ выражаетъ по-своему, сообразно съ своимъ характеромъ.

Вотъ передъ вами добрый молодецъ -- юноша, вскормленный своею родимой природой, крѣпкій тѣломъ и духомъ; онъ еще ничѣмъ не растлилъ своихъ силъ; онъ сознаетъ всю ихъ свѣжесть и крѣпость, чувствуетъ тревожное біеніе сердца, какъ призывъ къ молодой жизни, осматривается кругомъ, гдѣ бы могъ попытать эти силы, чѣмъ бы могъ удовлетворить сердечной тревогѣ. Хороша, можетъ-быть, окружающая его природа, но она ему знакома давно, съ самаго дѣтства; онъ еще ребенкомъ бѣгалъ по этимъ полямъ и лугамъ, лазилъ черезъ эти плетни, игралъ подъ этими окнами; теперь онъ хладнокровно смотритъ на все; ему кажется и тѣсно и скучно тутъ. Передъ нимъ тянется дорога и теряется вдали отъ его зоркаго глаза, но онъ знаетъ, что она тянется безконечно и развѣтвляется во всѣ стороны, знаетъ, что куда ни пойдетъ по ней, все будетъ на своей Руси, которой нельзя ни пѣшкомъ исходить, ни конемъ объѣздить; знаетъ, что все встрѣтитъ своихъ православныхъ, вездѣ услышитъ свой родной языкъ. И вотъ въ его душѣ закипаетъ страсть устремиться по этой дорогѣ, посмотрѣть на эту размашистую родную землю, попытать и тамъ и сямъ свое счастье. Онъ слышалъ не разъ, и отъ опытныхъ людей и изъ пѣсенъ, что въ чужихъ людяхъ, жить не то, что въ родномъ дому, что судьбу часто называютъ мачихой; но когда горячая юность вѣритъ холоднымъ словамъ опыта? Отвага молодости, раздолье матушки Руси манятъ его свѣжія силы, уже сознанныя для дѣятельности. Не раскинься передъ нимъ такъ размашисто его отечество, онъ и не подумалъ бы оставить свой родной кровъ, который не показался бы тѣснымъ его удалой душѣ; но теперь онъ порывался вдаль, какъ приморскій житель рвется себя потѣшить по морскимъ волнамъ. Теперь ему казалось, что онъ дома ни за что погубитъ свою молодость, и вотъ его душа начинала тосковать и въ тоскѣ уносилась вдаль, напѣвала ему сладкія пѣсни про раздолье и манила его за собою. Онъ задумывался, думалъ крѣпкую думу, и наконецъ оканчивалъ ее вопросами, которые уже выражали его твердую рѣшимость:

Долго ль буду я

Сиднемъ дома жить,

Мою молодость

Ни на что губить?

Долго ль буду я

Подъ окномъ сидѣть,

По дорогѣ вдаль

День и ночь глядѣть?

Иль у сокола

Крылья связаны,

Иль пути ему

Всѣ заказаны?

Иль боится онъ

Въ чужихъ людяхъ быть,

Съ судьбой-мачихой

Самъ собою жить?

Для чего жъ на свѣтъ

Глядѣть хочется.

Облетѣть его

Душа просится?

Иль зачѣмъ она,

Моя милая,

Здѣсь сидитъ со мной,

Слезы льетъ рѣкой;

Отъ меня летитъ --

Пѣсню мнѣ поетъ

Все рукой манитъ,

Все съ собой зоветъ?

Нѣтъ, ужъ полно мнѣ

Дома вѣкъ сидѣть,

По дорожкѣ вдаль

Изъ окна глядѣть;

Со двора пойду,

Куда путь манитъ,

А жить стану тамъ,

Гдѣ ужъ Богъ велитъ.

Съ этими словами намъ представляется тотъ молодецкій взмахъ рукой и головой, которымъ русскій человѣкъ рѣшительно поканчиваетъ близкое своему сердцу дѣло.

Вотъ добрый молодецъ на всемъ просторѣ молодой жизни; онъ во всемъ видитъ веселье, думаетъ только о настоящемъ счастіи, еще незнакомый ни съ горемъ, ни съ печалью. Все ему смотритъ привѣтливо, все улыбается, все, кажется, хочетъ веселиться съ нимъ вмѣстѣ. Какъ же ему не восхвалять своей молодости въ удалыхъ порывахъ своего сердца? Она передъ нимъ рисуется такой широкой размашистой кистью; восторгъ какъ-будто невольно вырывается изъ его груди, и какой удалой восторгъ! Точно онъ порывается разнестись по всей Руси, чтобы всякій русскій человѣкъ услышалъ пѣснь русской удалой молодости:

Какъ здоровъ, да молодь,

Безъ веселья веселъ;

Безъ призыва счастье

И валитъ и ѣдетъ.

Въ непогоду-вѣтеръ --

Шапка на макушкѣ;

Погулять по свѣту,

Пожить на распашку.

Самодовольно потряхиваетъ доброй молодецъ своими кудрями, гладитъ, холитъ, разчесываетъ ихъ какъ свою красу-гордость; онѣ нѣжнымъ льномъ спадаютъ съ его головы, и ни осѣкутся, ни однимъ волоскомъ не напомнятъ ему ни о горѣ, ни о печали. Этими кудрями онъ выражаетъ свою золотую долю, свое веселье; отъ нихъ ему какъ-будто и радость и счастіе жизни. Замѣчательно у нашего народа это сближеніе судьбы съ кудрями, и, надо сказать, сближеніе самое естественное и поэтическое. Горе и печаль осѣкаютъ волосы, отнимаютъ у нихъ растительную силу, заставляютъ ихъ сѣдѣть, рѣдѣть и падать съ головы. Въ счастьи и довольствѣ они вьются, лоснятся и даже старость нескоро побѣдитъ ихъ силу. к

Въ одной нашей народной пѣснѣ говорится о кудряхъ такимъ образомъ:

Коли будетъ совѣтъ да любовь,

Кудри сами станутъ завиваться;

Коли будетъ косъ да перекосъ,

Не развившись станутъ развиваться.

Ужъ завьются ли кудри

Не отъ бѣлыхъ рукъ суженыхъ,

Не отъ румяныхъ рукъ ряженыхъ,

Не отъ частаго гребешка;

Завиваются ли кудри

Отъ веселья, отъ радости;

Развиваются ли кудри

Отъ печали, отъ горести,

Отъ тоски, отъ кручинушки.

Кольцовъ превосходно воспользовался этимъ народнымъ поэтическимъ образомъ, и мастерски, какъ истинный народный поэтъ, представилъ въ похвальбѣ добраго молодца кудрями счастливую долю молодости:

Съ радости-веселья

Хмѣлемъ кудри вьются,

Ни съ какой заботы

Они не сѣкутся,

Ихъ не гребень чешетъ --

Золотая доля,

Завиваетъ въ кольцы

Молодецка удаль.

Не родись богатымъ,

А родись кудрявымъ.

По щучью велѣнью

Все тебѣ готово.

Чего душа хочетъ

Изъ земли родится,

Со всѣхъ сторонъ прибыль

Ползетъ и валится.

Что шутя задумалъ,

Пошла шутка въ дѣло,

А тряхнулъ кудрями

Въ одинъ мигъ поспѣло,

Не возмутъ гдѣ лоскомъ,

Возмутъ кудри силой,

И что худо-смотришь

По водѣ поплыло.

Кто лучше и совершеннѣе могъ бы выразить все это, и кто изъ русскихъ людей во всякомъ словѣ здѣсь не найдетъ самой живой народной краски! Этотъ языкъ родной намъ всѣмъ и всякаго изъ насъ долженъ задѣть за живое. Но этимъ еще не кончилась похвальба молодца кудрямъ; описавъ, какою волшебною силою владѣютъ кудри, онъ самъ, отъ полнаго сознанія веселья, довольства и счастія, приходитъ въ какой-то лирическій восторгъ; здѣсь опять представляется что-то широкое, удалое, молодецкое:

Любо жить на свѣтѣ

Молодцу съ кудрями,

Весело на бѣломъ

Съ черными бровями.

Во-время, да въ пору

Медомъ рѣчи льются,

И съ утра до ночи

Пѣсенки поются.

Про тѣ рѣчи,-- пѣсни

Дѣвушки всѣ знаютъ

И о кудряхъ зиму

Ночь не спятъ, гадаютъ;

Честь и слава кудрямъ!

Пусть ихъ волосъ вьется

Съ ними все на свѣтѣ

Ловко удается.

Не подъ шапку горе

Головѣ кудрявой.

Разливайтесь пѣсни!

Ходи, парень, браво!

Но кудри не всегда нѣжатъ добраго молодца: "бѣда ходить не по лѣсу, а по людямъ", говоритъ русская пословица, такъ кому жъ не придется встрѣтиться съ этой всемірной странни цей? Кудрявыхъ бываетъ такъ мало на свѣтѣ, и потому немногимъ случается постоянно играть своими кудрями. Но всякій вступаетъ въ свѣтъ съ одной надеждой -- встрѣтиться со счастьемъ и радостью, а не съ бѣдой и горемъ, потому эта послѣдняя встрѣча одинаково поразительна, какъ для того, кто испыталъ молодое счастіе, такъ и для того, кто не видалъ его; она во всякомъ случаѣ станетъ въ перерѣзъ съ стремленіями человѣка. Здѣсь уже непремѣнно должна произойти борьба, гдѣ намъ представляется человѣкъ съ своими силами или безсиліемъ, съ своимъ характеромъ и взглядомъ на предметы.

Такимъ-образомъ добрый молодецъ, чувствуя въ себѣ удалую силу на жизнь и веселье, ища суетливой дѣятельности, вдругъ встрѣчается съ неудачей, которую онъ силится побѣдить; но не всегда ему это удается, чаще она сама побѣждаетъ его. Тогда онъ задумывается о своемъ жребіи, и еще неопытный, не знаетъ на чемъ остановить свою думу:

Не возьму я въ толкъ,

Не придумаю....

Отъ чего же такъ

Не возьму я въ толкъ?

Охъ, въ несчастный день,

Въ безталанный часъ,

Безъ сорочки я

Родился на свѣтъ,

У меня ль плечо

Шире дѣдова;

Грудь высокая

Моей матушки,

На лицѣ моемъ

Кровь отцовская

Въ молокѣ зажгла

Зорю красную.

Кудри чорныя

Лежатъ скобкою;

Что работаю.

Все мнѣ спорится!

Да въ несчастный день

Въ безталанный часъ,

Безъ сорочки я

Родился на свѣтъ

Здѣсь точно такъ, какъ въ нашихъ народныхъ пѣсняхъ, является жалоба на безталанность; причина несчастія отыскивается въ минутѣ рожденія. И въ-самомъ-дѣлѣ, что бы, кажется, могло быть помѣхой счастью добраго молодца, когда онъ здоровъ, молодъ, силенъ, когда у него

Много думъ въ головѣ,

Много въ сердцѣ огня.

Такъ нѣтъ, онъ долженъ тратить свои молодыя силы на борьбу с? бѣдой и горемъ, которыя, Богъ знаетъ откуда, являются; одинъ ихъ находитъ въ сиротствѣ, на чужбинѣ, у чужихъ людей; другой и дома и въ семьѣ, а тоже долженъ плакаться на свою участь; третій дѣлается горемыкой въ жалкой бѣдности, отъ горькой нужды; четвертый самъ проживаетъ свое счастье, не зная жизни. Гдѣ жъ искать молодцу счастья,

Безъ талана гдѣ таланится,

Молодымъ кудрямъ счастливится,

Когда жизнь совсѣмъ непохожа на вѣчно-безмятежное море, которое намъ приноситъ одни сокровища? Пылая жить только жизнію сердца, онъ надѣялся на свою крѣпкую силу, на удаль молодецкую, и думалъ, что всѣ ему съ братской любовью будутъ протягивать руку; но прежде всѣхъ и скорѣй всѣхъ руку протянули ему нужда, бѣда, горе, и потребовали у него попытать силу; они то стали его научать, что для жизни недовольно одной силы, что нужно немало пытать свой умъ, чтобы дойти съ успѣхомъ хотя до половины дороги. Какъ трудна и тяжела эта дума о жизни, выражается такимъ-образомъ въ одной нашей народной пѣснѣ:

Ой, ты дума моя, думушка.

Ужъ ты ль дума крѣпкая,

Не могу я думы крѣпкія

Ни придумати, ни раздумати,

Приложить ума-разума.

У Кольцова добрый молодецъ, испытавъ нужду и горе, также садится за столъ думать думу, какъ жить на свѣтѣ. Это нарочное приготовленіе къ важной думѣ о жизни искусно и прекрасно представлено поэтомъ:

Сяду я за столъ,

Да подумаю,

Какъ на свѣтѣ жить

Одинокому.

Нѣтъ у молодца,

Молодой жены,

Нѣтъ у молодца

Друга вѣрнаго,

Золотой казны,

Угла теплова,

Бороны-сохи,

Коня-пахаря....

Вмѣстѣ съ бѣдностью

Далъ мнѣ батюшка

Лишь одинъ таланъ --

Силу крѣпкую,

Да и ту какъ разъ

Нужда горькая

По чужимъ людямъ

Все истратила.

Такимъ-образомъ надежда на силу исчезла у добраго молодца; онъ позналъ, что эта сила безъ опытности скоро истрачивается. Въ другомъ мѣстѣ, вспоминая свою кратковременную золотую пору, когда молодая сила составляла все его богатство, онъ самыми яркими красками описываетъ свое настоящее горе; здѣсь передъ вами является въ полномъ смыслѣ горемыка, которому какъ-будто на роду написано встрѣчаться съ бѣдой, да горемъ; но въ его жалобахъ нѣтъ ни оханья, ни стоновъ; васъ поражаетъ необыкновенная сила и терпѣніе въ страданіяхъ, которыя онъ переноситъ болѣе хладнокровно, какъ назначеніе судьбы.

Соловьемъ залетнымъ

Юность пролетѣла,

Волной въ непогоду

Радость прошумѣла.

Пора золотая

Была да сокрылась,

Сила молодая

Съ тѣломъ износилась.

Какъ былинку, вѣтеръ

Молодца шатаетъ;

Зима лицо знобитъ,

Солнце сожигаетъ.

До поры до время.

Всѣмъ я весь изжился,

И кафтанъ мой синій

Съ плечъ долой свалился.

Безъ любви безъ счастья

По міру скитаюсь;

Разойдусь съ бѣдою,

Съ горемъ повстрѣчаюсь.

Сильнѣе этихъ послѣднихъ словъ уже ни что не можетъ выразить доли горемыки! ,

Это стремленіе жить сердцемъ посреди своей родной природы, и вмѣстѣ съ тѣмъ безпрестанная встрѣча съ бѣдой да горемъ, приносятъ ему какую-то страшную опытность; прежніе блестящіе образы въ его душѣ измѣняются въ другіе, болѣе мрачные, созданные дѣйствительностію; онъ до того знакомится съ этой жизнію, что ее представляетъ себѣ въ самомъ осязательномъ образѣ, заимствуя краски изъ своей природы. Но за эту горькую опытность молодецъ платится своими кудрями; они уже не вьются хмѣлемъ, не завиваются въ кольца, нѣтъ,

Съ горести-печали

Русыя сѣкутся.

Ахъ сѣкутся кудри!

Любитъ ихъ забота:

Полюбитъ забота

Не чешетъ и гребенъ!

Этими-то бѣдными кудрями онъ теперь выражаетъ свою долю; онъ уже не поетъ молодецкимъ голосомъ:

Не родись богатымъ,

А родись кудрявымъ.

Нѣтъ, эту пѣсню онъ перемѣнилъ на другую:

Не родись въ сорочкѣ.

Не родись талантливъ,

Родись терпѣливымъ

И на все готовымъ.

Вотъ гдѣ является опытность, почерпнутая прямо изъ горькой жизни; онъ сознаетъ, что терпѣніе и готовность на все -- главныя силы, въ которыхъ скорѣе всего будетъ нуждаться человѣкъ, и далѣе:

Вѣкъ прожить не поле

Пройти за сохою;

Кручину, что тучу,

Не уноситъ вѣтромъ.

Зла бѣда не буря

Горами качаетъ,

Ходитъ невидимкой,

Губитъ безъ разбору;

Отъ ея напасти

Не уйти на лыжахъ:

Въ чистомъ полѣ найдетъ,

Въ темномъ лѣсѣ сыщетъ.

Чуешь только сердцемъ:

Придетъ, сядетъ рядомъ,

Объ руку съ тобою

Пойдетъ и поѣдетъ.

И щемитъ и ноетъ,

Болитъ ретивое....

Чистъ кругомъ и легокъ,

Никому ненуженъ.

Вотъ мастерское олицетвореніе, которымъ нельзя не быть пораженнымъ; въ немъ видно столько опытности, столько силы въ страданіи, столько вѣрности въ выраженіи, что не знаешь, чему дивиться.

Къ старикамъ на сходку

Выйти приневолятъ

Старыя лаптишки

Безъ онучъ обуешь;

Кафтанишка рваный

На плечи натянешь;

Бороду вскосматишь,

Шапку нахлобучишь....

Тихомолкомъ станешь

За чужія плечи....

Пустъ не видятъ люди

Прожитова счастья.

Здѣсь уже забыты кудри; нѣтъ больше охоты ихъ холить и расчесывать, когда нѣтъ въ сердцѣ радости; пусть наружность вполнѣ соотвѣтствуетъ внутренней тревогѣ. Какая вѣрная и поразительная картина, и вмѣстѣ какая противуположность съ тѣмъ яснымъ образомъ беззаботно-веселаго молодца, который, встрѣчая раздольную жизнь, надѣется только на свои силы, здоровье и молодость! Этотъ готовъ всѣхъ обнять, со всѣми погулять по бѣлому свѣту, а тотъ, бѣдный горемыка, сталъ дичиться людей; вспоминая о своемъ прожитомъ счастьи, онъ боится, чтобы и люди не вспомнили того же самаго; онъ радъ бы оставить всѣхъ этихъ людей, но вѣдь не они будутъ нуждаться въ немъ, а онъ -- въ нихъ, такъ ужъ лучше съ косматой бородой тихомолкомъ стоять за ихъ плечами.

Мы уже видѣли, какъ наши народныя пѣсни отзываются о чужой сторонѣ и о чужихъ людяхъ. Кто жъ они, тѣ чужіе люди? Это -- люди обычая русскаго, но другаго рода племени. Здѣсь нельзя не видѣть слѣдовъ нашего стараго родоваго быта, который отлучалъ всякую общественность, когда члены одного рода были другъ-другу родные, родственники, и всѣ вмѣстѣ составляли родню; всѣ они были люди свои, а свой своему былъ поневолѣ братъ. Люди другаго рода были для нихъ чужіе люди, люди инаго роду-племени; слѣдственно, чужой человѣкъ былъ лишній въ ихъ средѣ, и безъ права на родство не могъ тамъ найти своей доли; здѣсь всѣ интересы были общіе для всего рода, а онъ одинъ замѣшался со своими, и ни въ комъ не могъ найти сочувствія; однимъ-словомъ, онъ былъ здѣсь для всѣхъ чужой, и для него здѣсь были всѣ чужіе люди. Очень можетъ быть, что въ старину сирота, какъ человѣкъ безъ роду и племени, какъ-будто проклятый судьбою, жилъ въ общемъ презрѣніи, въ загонѣ, даже въ зрѣломъ возрастѣ, что въ старинныхъ пѣсняхъ подтверждается тѣмъ крайнимъ чувствомъ сожалѣнія, иногда какого-то унизительнаго, даже недостойнаго для человѣка, которое впослѣдствіи соединилось съ именемъ сироты. Все это люди дѣлали не по злобѣ и ненависти, а по своимъ родовымъ понятіямъ {Замѣчательно у нѣкоторыхъ восточныхъ народовъ, при ихъ патріархальномъ и родовомъ быту, особенное уваженіе и участіе къ горькому сиротству. Вотъ, напримѣръ, какъ персидскій поэтъ Саади выражаетъ вниманіе къ сиротѣ:

Отъ знойныхъ лучей сироту заслони;

Гдѣ вырви занозу, гдѣ пыль обмахни:

Отростокъ безъ корня, онъ скоро ли вновь

Одѣнется въ зелень пахучихъ листовъ....

Поникнетъ сиротка головкой своей --

Тогда не цѣлуй ты родныхъ сыновей:

Въ печали онъ вспомнитъ, что нѣтъ здѣсь того,

Кто могъ бы обнять-приласкать и его....

О бойся за слезы въ сиротскихъ глазахъ:

Онѣ потрясаютъ престолъ въ небесахъ.

Огнемъ состраданья слезу осуши,

Отвѣй пыль невзгоды отъ сирой души,

А если сойдетъ съ головы его тѣнь

Ты тѣнью своею сиротку одѣнь.

Мнѣніе, что слезы сироты потрясаютъ въ небесахъ престолъ Бога, есть общенародное вѣрованіе.

Другой поэтъ, Форидъ-Эддинъ Аттаръ говоритъ о сиротѣ: "Заботься о сиротахъ, и Богъ всегда будетъ тебя любить. Но лишь только раздастся крикъ сироты, какъ восколеблется Божій престолъ, и ангелъ ввергнетъ въ адъ того, кто возбудитъ этотъ крикъ; а кто посмѣется надъ несчастнымъ сиротой, тотъ найдетъ рай для себя запертымъ".}. Потому въ ихъ среду могъ войти человѣкъ или изъ сиротства, или изъ нужды, и войдя не встрѣчалъ ни въ комъ теплаго чувства, терпѣлъ больше горя, чѣмъ видѣлъ радостей. Такимъ-образомъ въ этомъ родовомъ быту народа не могло быть общественности, и потому чужіе люди имѣютъ здѣсь важное значеніе. Бытъ этотъ, ограничившись, мало-по-малу, семейнымъ бытомъ, и медленно развиваясь въ общественный, надолго оставилъ свои слѣды въ народѣ, и слѣдственно необходимо долженъ былъ отразиться въ нашихъ народныхъ пѣсняхъ. Здѣсь между сиротой или нуждающимся человѣкомъ и чужими людьми сохранилось почти то же отношеніе. Жизнь въ ихъ средѣ представлена самыми мрачными красками; эта жизнь требуетъ особенной предусмотрительности, осторожности, оглядливости; такъ въ одной пѣснѣ говорится;

Надо жить въ чужихъ людяхъ

Умѣючи, разумѣвши;

Чужіе люди, словно темный лѣсъ,

Словно туча грозная:

Безъ морозу сердце вызябнетъ,

Безъ бѣды глаза выколятъ.

Вспомнимъ еще въ нашихъ пѣсняхъ жалобы и боязнь невѣсты, когда ее отдаютъ замужъ въ чужой родъ-племя или въ чужую семью.

У Кольцова, конечно, уже не можетъ выражаться никакой родовой бытъ, но и у него чужіе люди отличаются безучастіемъ, холодностью и непривѣтливостью; здѣсь уже видится выраженіе тѣснаго семейнаго быта, при мало-развитой общественности. Здѣсь въ семьѣ чужой человѣкъ держится или изъ состраданія, или изъ нужды; онъ живетъ по найму, изъ своего личнаго интереса, слѣдовательно, не можетъ быть членомъ семьи, гдѣ все общее; видя между ними братскую, семейную любовь, и не имѣя права раздѣлить съ ними это родственное чувство, онъ по неволѣ чувствуетъ себя въ ихъ средѣ и чужимъ и одинокимъ: {Въ одной нашей народной пѣснѣ яркими красками описывается это сиротство и одиночество добраго молодца:

..... Добрый молодецъ --

Въ свѣтѣ бѣломъ сиротинушка;

Онъ тоскуетъ, какъ горька кукушечка;

Горькими слезами заливается

Безпріютная головушка;

Никто къ дѣтинушкѣ бѣдному

Никто въ свѣтѣ не пришатнется;

Словомъ ласковымъ, привѣтливымъ

Сиротинушку не радуетъ.

Онъ пойдетъ ли въ поле чистое,

Чтобъ размыкать тамъ кручинушку,

Свое горе и тоску-печаль,

Тоску-горе безотвязное.

Онъ пойдетъ ли во темны лѣса,

Не скрываетъ тамъ кручинушки,

Изнываетъ все сердечушко

Отъ печали въ добромъ молодцѣ,

Вянетъ, сохнетъ въ одиночествѣ,

Будто травка среди поля дикаго.

Не милъ молодцу и Божій свѣтъ....} онъ у нихъ ни родной и не гость, котораго они обязаны ласкать гостепріимствомъ и ни чѣмъ не унизить передъ собою. Поставивъ его ниже себя, считая совершенно чужимъ, они не скрываютъ передъ нимъ своего чувства, хотя и не имѣютъ на него никакой злобы. При этомъ отсутствіи понятія объ общественности, ясно выказывается неравенство въ судьбѣ. Конечно, такая жизнь тяжела молодцу у чужихъ людей, и онъ поневолѣ, въ досужій часъ, запоетъ съ тоски пѣсню:

Загрустила, запечалилась

Моя буйная головушка;

Ясны очи соколиныя

Не хотятъ смотрѣть на бѣлый свѣтъ,

Тяжело жить дома съ бѣдностью,

Даромъ хлѣбъ сбирать подъ окнами,

Тяжелѣй того въ чужихъ людяхъ

Бытъ въ неволѣ, въ одиночествѣ.

Дни проходятъ здѣсь безъ солнышка;

Ночи темныя -- безъ мѣсяца;

Бури страшныя, громовыя

Удалой души не радуютъ.

Или:

У чужихъ людей

Горекъ бѣлый хлѣбъ,

Брага хмѣльная

Не разымчива!

Чувства жаркія

Мрутъ безъ отзыва....

Изъ души ль порой

Радость вырвется:

Злой насмѣшкою

Въ мигъ отравится.

И бѣлъ-ясенъ день

Затуманится;

Грустью чорною

Міръ одѣнется.

И сидишь-глядишь

Улыбаючись,

А въ душѣ клянешь

Долю горькую.

Вотъ поразительная картина, лучше которой ни что не можетъ представить того тяжелаго, стѣснительнаго положенія, гдѣ нѣтъ ни общихъ интересовъ, ни общихъ чувствъ, ни общихъ думъ, словомъ, ничего общаго. Такую силу выраженія могли дать только горькая опытность и глубокое пониманіе народной природы!

Сколько есть тропинокъ, по которымъ къ намъ приходятъ бѣды и печали, какъ призраки насъ окружаютъ со всѣхъ сторонъ, составляютъ какъ-будто магическій кругъ, откуда не видится выхода. Тогда, вмѣсто прежнихъ живящихъ надеждъ и ожиданій, вдругъ охватываетъ пораженную душу безнадежное отчаяніе, мучитъ ее страшной мукой.

Вотъ передъ вами картина, представляющая человѣка, пораженнаго глубокимъ отчаяніемъ:

Пала грусть-тоска тяжелая

На кручинную головушку;

Мучитъ душу мука смертная,

Вонъ изъ тѣла душа просится.

Я пошелъ къ людямъ за помочью?

Люди съ смѣхомъ отвернулися...

И вотъ онъ среди людей, безпомощный, одинокій, съ одной смертной душевной мукой. Гдѣ жъ онъ будетъ себѣ искать помочи? къ кому и куда пойдетъ за нею?

На могилу къ отцу, матери --

Не встаютъ они на голосъ мой....

Какъ естественно это обращеніе, и какъ вѣрно оно напоминаетъ прекрасное чувство русскаго человѣка, для котораго духовная связь съ отцомъ и матерью не прерывается и за могилой: въ радости онъ приходитъ на эту могилу, чтобы, какъ съ живыми, раздѣлить свою радость, и отпраздновать праздникъ своей души; въ горѣ онъ присядетъ къ той же родной могилѣ, чтобы выплакать свое горе. Такъ точно онъ обратился бы къ отцу и матери, еслибы они бы ли живы, увѣренный, что ихъ радость и печаль въ его радости и печали; онъ и теперь увѣренъ, что ихъ души носятся надъ нимъ и раздѣляютъ его чувства. Точно такъ же въ отчаяніи онъ устремляется къ ихъ же могилѣ, но не для того, чтобы раздѣлить съ ними радость или печаль, а просить громкимъ голосомъ того же, чего онъ просилъ у людей, которые со смѣхомъ отъ него отвернулись.

Могильная тишина прерывается его отчаяннымъ моленіемъ, онъ взываетъ къ отцу и матери, проситъ ихъ совѣта и помощи, и вдругъ наконецъ то же отчаяніе вырываетъ изъ его жарко-взволнованной груди послѣднія, сильныя, поразительныя слова:

Не встаютъ они на голосъ мой!

Что жъ за этимъ должно произойти? какая новая картина? Настаетъ та же мертвая, могильная тишина, а на бѣдной могилѣ отца и матери лежитъ распростертый, безъ памяти, ихъ безпомощный, безнадежный сынъ:

Замутился свѣтъ въ глазахъ моихъ,

Я упалъ въ траву безъ памяти....

Въ ночь глухую буря страшная

На могилѣ подняла меня.

Отчаяніе только на минуту побѣдило эту душу. Буря природы и глухая ночь откликнулись молодцу; въ нихъ онъ нашелъ согласіе съ бурей своей души.

Въ ночь подъ бурей я коня сѣдлалъ,

Безъ дороги въ путь отправился --

Горе мыкать, жизнью тѣшиться,

Съ злою долей перевѣдаться....

Вотъ богатырская сила въ отчаяніи, сила, въ которой видится все тотъ же русскій широкій и размашистый характеръ, воспитанный природой и исторіей! А эта крѣпкая воля, та же богатырская воля, которая требуетъ:

..... Порой предъ бѣдой

За себя постоять,

Подъ грозой роковой

Назадъ шагу не дать;

И чтобъ съ горемъ въ пиру

Быть съ веселымъ лицомъ;

На погибель идти --

Пѣсни пѣть соловьемъ.

Наконецъ замѣтимъ еще одну черту, выраженную у Кольцова изъ характера русскаго человѣка, который иногда насмѣшливымъ взоромъ смотритъ на свое собственное печальное положеніе. Его онъ находитъ какъ-будто неестественнымъ, комическимъ, и вмѣсто того, чтобы впасть въ тоску или въ отчаяніе, онъ махнетъ рукой и разсмѣется, но такъ, что не знаешь за что принять его смѣхъ -- за сарказмъ или просто за шутку. Вотъ напримѣръ, добрый молодецъ, проживъ какъ попало свою молодость, истративъ попусту свои силы, задумался надъ своимъ незавиднымъ положеніемъ:

До чего ты, моя молодость,

Довела меня, домыкала,

Что ужъ шагу ступить некуда,

Въ свѣтѣ бѣломъ стало тѣсно мнѣ!

Что жъ теперь съ тобой, удалая,

Пригадаемъ мы, придумаемъ?

Въ чужихъ людяхъ вѣкъ домаять ли?

Сидя дома ли состарѣться?

По людямъ ходить, за море плыть --

Надо кровь опять горячую,

Надо силу, силу прежнюю,

Надо волю безотмѣнную....

А у насъ съ тобой давно ихъ нѣтъ;

Мы гуляя -- все потратили,

Молодую жизнь, до времени,

Какъ попало -- такъ и прожили!

Сидѣть дома, батѣть, старѣться,

Съ старикомъ-отцомъ вновь ссориться,

Работать, съ женой хозяйничать,

Ребятишкамъ сказки сказывать....

Хоть не такъ оно -- невыгодно;

Но, положимъ -- дѣлать нечего;

Въ непогоду -- не до плаванья;

За большимъ въ нуждѣ не гонятся....

Но вотъ тутъ, скажи, какъ приходится

По душѣ спросить, по совѣсти:

Кто пойдетъ за насъ? и гдѣ будемъ жить?

Гдѣ избытокъ мой зарытъ лежитъ?

Надъ этимъ важнымъ для себя вопросомъ онъ не задумывается, а прямо отвѣчаетъ на, него смѣхомъ:

Куда глянешь -- всюду наша степь;

На горахъ -- лѣса, сады, долга;

На днѣ моря -- груды золота;

Облака идутъ -- нарядъ несутъ!

И въ этомъ смѣхѣ нельзя не видѣть также много душевной силы....

В. СТОЮНИНЪ.

Продолженіе будетъ.

"Сынъ Отечества", No 4, 1852

Оставить комментарий Стоюнин Владимир Яковлевич (bmn@lib.ru) Год: 1852 Обновлено: 20/06/2024. 83k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Стоюнин Владимир Яковлевич Кольцов

КОЛЬЦОВЪ

Стоюнин Владимир Яковлевич
Кольцов