Стивенс Энн София
Малеска -- индейская жена белого охотника

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Энн София Стивенс

Малеска -- индейская жена белого охотника

[]

   Энн София Стивенс (1810/1813 -- 1886) -- одна из самых популярных писательниц своей эпохи -- сочиняла стихи, очерки, рассказы, романы с продолжениями, пособия по рукоделию, издавала и редактировала журналы. Самый известный роман Стивенс "Малеска -- индейская жена белого охотника" -- сентиментальная история о злоключениях индианки, которая стала жертвой расовых предрассудков. Впервые он появился в 1839 году, а в 1860 году был издан первым выпуском в серии дешёвых развлекательных книжек "Десятицентовый роман". Оригинальный текст перешёл в общественное достояние. Здесь представлен первый перевод на русский язык.
    

Глава 1

   Заросли свисают с расколотой скалы
   В сладостном, благоговейном ужасе;
   Дикие цветы потрясённо дрожат
   От бесшумной поступи краснокожего;
   И всё кругом замирает
   В светлых, дрожащих брызгах,
   Когда рёв неугомонного горного ручья
   Нарушает спокойствие дня[1].
    
   Путешественник, который, направляясь вверх по Гудзону, останавливался в Катскилле[2], вспомнит, что одну сторону деревни омывает неширокая речка и что неподалёку от воды, посреди зелёных лугов, рядом с тем местом, где речка впадает в более величественную реку, стоит грузное каменное жилище. Этот домик -- единственное, что нарушает роскошную зелёную красоту этого места, и его тишина и одиночество приятно отличаются от бурлящей, наполненной толпой деревни на другом берегу. Многое может привлечь в этом жилище. Кроме того, что оно стоит на самом прелестном участке на реке, оно примечательно своим старомодно-уютным внешним видом, что делает его непохожим на дома с колоннами и сельские хижины, на которые глаз натыкается повсюду на гудзонских берегах. Рядом с ним нет благоухающих цветов, и вообще лишь немногие цветы украшают его землю, но он окружён множеством фруктовых деревьев. Обширные сады своей пышной листвой скрывают берег от солнечных лучей, и густая, сочная трава сбегает вниз от передней двери к кромке берега.
   Во внутреннем убранстве дома сохраняется ощущение уюта, которое ожидаешь, глядя на внешний вид. Грузная мебель постарела вместе с обитателями дома; в своё время она стоила дорого, но и сейчас выглядит крепко и сочетается с окружающим. Все предметы в доме идеально соответствуют характеру и внешнему виду его хозяина. Сам хозяин -- превосходный величавый фермер в старом духе, проницательный и смекалистый. Это один из тех людей, которые умудряются сохранять своё сердце юным даже тогда, когда мороз старости леденит кровь и убеляет виски. Он прожил более шести десятков лет, а его привычки и фасон одежды не меняются уже лет пятьдесят. Зимой он верен своей большой печи, яблокам и сидру, а летом пасёт стадо коров на сочной траве перед своим жилищем. Его сердце полно гостеприимства былых времён. Это действительно превосходный образчик стойкого фермера-республиканца прошлого века, который живёт в доме, возведённом его отцом, и наслаждается старостью под деревом, осенявшим его младенчество.
   В прошлом году, во время краткого пребывания в этой местности мы с огромным наслаждением провели вечер у старого джентльмена, слушая легенды об индейцах, воспоминания о революции и выразительные замечания о нынешних временах, которыми он нас развлекал. Мы изредка перебивали его, оценивая вязание его жены, доброй старой леди, или восхваляя прелестного маленького внука, который ползал вокруг него и играл с серебряными пряжками его ботинок.
   При мерцающем свете огня этот высокий, величавый человек и это милое дитя представляли собой прекрасную картину "Старость, играющая с младенчеством". Она дополняла висевшие за нами семейные полотна в старомодных овальных рамах, написанные в Голландии, которые с тяжёлой голландской Библией, лежавшей на подставке и скреплённой увесистыми, как петли на тюремных воротах, медными застёжками, были семейными реликвиями, ценными для старого джентльмена из-за своей древности и связанных с ними воспоминаний. Да, приятно было смотреть на эту картину, но слушать легенды и истории старого джентльмена было ещё приятнее. Если одна из них будет пересказана здесь не совсем так, как он нам её поведал, он всё равно с лёгкостью узнает в персонаже по имени Малеска ту прекрасную юную индианку, которую он нам описал.
   В те времена, когда произошла наша история, обширная местность, которая простиралась от подножия Катскилльских гор до Гудзона, была сплошным диким лесом. Посреди торжественной тишины природы текла благородная река, осеняемая деревьями, которые веками сражались с бурями, и её гладь не нарушало ничего, кроме лёгкого индейского каноэ. На фоне неба, как и сейчас, хмурились крепостные валы гор, но тогда они казались угрюмее из-за густых зарослей, которые покрывали их подножие; горы выглядывали из-за густого моря листвы, как заставы более мрачного мира. Из обрабатываемых ныне акров земли, которые кормят тысячи человек, в сердце дикого леса сияла только одна небольшая расчистка. В сердце небольшой долины, где сейчас находится деревня Катскилл, группка отважных поселенцев расчистила несколько сотен акров земли и возвела несколько бревенчатых домов. Хотя рядом жило племя диких индейцев, но оно не докучало группке пионеров в их скромных занятиях -- постепенной вырубке леса вокруг посёлка и охоте на диких зверей, которые в изобилии водились в горах. Поселенцы почти не общались с индейцами, и до сих пор ни та, ни другая сторона не проявляла враждебности.
   В начале мая следующего года после того, как возник посёлок белых, восемь самых крепких мужчин пустились в лес в поисках добычи. На рассвете у кромки расчистки видели медведя; бо'льшая часть охотников пошла искать добычу поскромнее, но трое самых решительных отправились по следу медведя, который вёл в горы.
   Первым из трёх охотников шёл англичанин лет сорока, одетый в поношенную пару из синего сукна, серые гетры, застёгнутые у колен, и шляпу с потёртым ворсом. Его охотничье ружьё свидетельствовало об особой заботе, с какой все жители его страны относятся к оружию. Двое других были гораздо младше, они оба были одеты в домодельную суконную одежду, поверх которой были наброшены сюртуки, произведённые из очёсков льна. Оба были красивы, но сильно различались. Характер первого легко читался по его весёлой внешности и пружинистому шагу, с которым он следовал за англичанином, ружейным дулом раздвигая кусты и быстрым глазом отмечая сломанную ветку или смятые листья, выдававшие след медведя. Что-то особенное было и в том, как он носил одежду: шапка из лисьей шкуры была небрежно сбита набок, и над левым ухом торчали короткие русые кудри, а сюртук был распахнут на груди, давая свободу шее, которой позавидовал бы сам Аполлон. Он был охотником, и в последнее время редко бывал в посёлке. Он проводил целые недели в лесах, где добывал меха либо своими усилиями, либо скупая их у индейцев, стоявших лагерем у подножия гор.
   Последний был более спокойным и не таким оживлённым. На его высоком, хотя и загорелом лбу была заметна работа мысли. Серьёзные глаза и изящное достоинство в осанке выдавали в нём человека, который под внешним хладнокровием скрывает глубокие чувства. Он был школьным учителем в Штате заливов[3], откуда его выманили ясные глаза и весёлый смех некоей Марты Феллоус, девицы семнадцати лет, которая в прошлом году вместе с отцом переехала в посёлок Катскилл. Говорили, что он должен был на ней жениться, как только в посёлке окажется священник, уполномоченный для проведения обряда.
   Три охотника направлялись на юго-запад, пока лес внезапно не оборвался прекрасной луговой местностью, в те дни известной под голландским названием Страка, что, как пояснил нам наш пожилой друг, означает "полоса земли". Страка, имевшая продолговатую форму и длину восемь-десять акров, распростёрлась перед охотниками во всей своей роскоши -- с деревьями, травами и цветами, умытая росой и солнечным светом тёплого летнего утра. Она так отличалась от густого леса, из которого вышли охотники, что они остановились ненадолго отдохнуть под ветвями высокого гикори. Поверхность этого уединённого места была не совсем плоская, но от середины мягко поднималась к великолепным деревьям, которые ограждали его, как прекрасные, покрытые листьями крепостные валы. Края были неровные, то тут, то там скопления деревьев проникали внутрь, а иногда прогалина забегала в лес небольшими клиньями, в которых, как улыбка спящего младенца, покоился солнечный свет. Стволы толстых деревьев, похожие на поросшие плющом колонны, с обеих сторон раскидывали над краями великолепный лиственный полог или отступали в туманную даль леса, едва различаясь в его тенях. Листва, которая свисала с ветвей, как богатая драпировка, разрослась под дуновением тёплого летнего ветра. Густая, сочная трава не проявляла ни единого признака разложения, но блестела от росы, и солнечный свет играл на ней тысячью разных оттенков. Из пригорка пробивался весёлый ручей, и вся поверхность этого прекрасного места была покрыта высоким, бурно растущим мятликом, который был гуще и зеленее там, где ручей завивался изящной речушкой, мелодичной, как смех ребёнка. Горсти белых полевых цветов, словно вызванные к жизни перезвоном ручья, разворачивали свои сияющие бутоны, и скопления кринумов проливали на траву лазурный свет.
   До сего дня охотники считали, что в Страке никто не живёт, кроме диких оленей, которые спускаются с гор, чтобы попастись на её сочной зелени, да певчих птиц, но сейчас над деревьями на северной оконечности вились дымки, и через просветы можно было увидеть лагерь возведённых вигвамов. Пара вигвамов была построена даже на краю прогалины; трава вокруг них была утоптана сильнее, а рядом, смеясь, крича и размахивая руками в приятном утреннем воздухе, бегали три-четыре полуголых индейских ребёнка. С ними резвилась юная индианка, которая подбрасывала на руках младенца и что-то ему напевала. Её смех был мелодичен, как песня птицы; когда она носилась туда-сюда, то её длинные волосы сверкали на солнце, как вороново крыло, а её движения были изящны, как движения неукрощённой газели. Даже с такого расстояния охотники видели, что ребёнок тоже очень красив, а когда ветер дул в их сторону, до них доносился его крик, похожий на журчание воды в ключе.
   -- Это уже слишком, -- пробормотал англичанин, взводя курок. -- Они что, не нашли другого места, кроме Страки? Клянусь всеми святыми, я сейчас застрелю эту скво и передушу краснокожих чертенят.
   -- Попробуй! -- свирепо повернувшись к нему, вскричал Данфорт. -- Тронь хоть волосок на её голове, и, клянусь господом, который сотворил меня, я размозжу твою голову об это дерево!
   Англичанин с силой стукнул прикладом своего мушкета о землю, и на его щеках вспыхнула свирепая краска из-за этого взрыва неуместной и столь дерзкой ярости. Одно мгновение он смотрел на хмурое лицо молодого охотника, а затем поднял ружьё и беззаботно отвернулся.
   -- Фу ты, ну ты, дружище, -- сказал он, -- я просто пошутил. Пойдёмте, мы потеряли след, а если будем и дальше мешкать, упустим добычу.
   С этими словами англичанин повесил мушкет на плечо и направился в лес. Джонс последовал за ним, а Данфорт задержался.
   -- Я должен понять, что это значит, -- пробормотал он, поглядев сначала на своих спутников, а затем на группу юных индейцев. -- Что привело их так близко к посёлку?
   Он бросил ещё один взгляд в спину охотников, а затем через Страку поспешил к вигвамам. Джонс и англичанин уже достигли небольшого озера, которое лежало в миле к югу от Страки, когда Данфорт снова к ним присоединился. Теперь он не хмурился и с помощью большей жизнерадостности как будто желал загладить впечатление, произведённое недавней буйной выходкой. Мир был восстановлен, и они снова пустились в направлении гор по следу медведя.
   Полдень застал наших охотников глубоко в ущельях, которые врезаются в Катскилл в том месте, где сейчас стоит "Маунтин Хаус"[4]. Отвлекшись на окружающий дикий пейзаж, Джонс отстал от своих спутников и, прежде чем он это понял, они были уже далеко. Когда он осознал своё положение, он был в глубоком ущелье в самом сердце гор. По каменистому дну струилась небольшая речка, и хотя сейчас был полдень, её не касался ни один луч солнца. Всё вокруг было диким и величественным, но тени приносили прохладу, и ручей приятно журчал по каменистому руслу. До его ушей донёсся тихий, мягкий звук, как будто порыв ветра влетал в лабиринт листьев и цветов. Он последовал дальше, и звук всё нарастал, становясь более мелодичным и плавным, пока охотник не понял, что где-то ревёт вода. Ущелье уходило всё глубже и глубже, и дно ручья было усеяно валунами. Артур Джонс остановился и растерянно огляделся, ощущая, как великолепное произведение всемогущего рождает в его сердце возвышенные, поэтические чувства. Он стоял в самом сердце горы, и, казалось, что по какой-то неведомой причине она дышит и дрожит под его ногами. Над головой виднелись горные кручи и груды валунов. Толстые деревья зацепились корнями за скалы и раскачивали ветвями, похожими на разорванные знамёна, колыхающиеся в воздухе. Вверху изгибалась полоса голубого неба, и это было так прекрасно. Оно сияло над лишённым солнца ущельем нежно, как обещание любви. Ещё один шаг, и Джонс увидел водопад. Он был величественный и прекрасный... о, воистину прекрасный. Он клубился и пенился, как хлопья снега, сыплющиеся из тучи, разбивался в брызги на скальных уступах, преграждающих ему движение, затем летел во второе пенное скопление, вниз, вниз, как поток текущего света, в тёмные глубины ущелья. Солнечный свет играл над головой -- в листве и на вершине пропасти, откуда водопад делал свой первый прыжок. Когда охотник успокоился, он заметил, как перемешаны в этой сцене величественное и прекрасное. Горные кручи были неровные и хмурые, но на них росли изящные полевые цветы и мягкий, густой мох. Казалось, будто брызги при падении разбиваются об эти нежные цветы, так обильно они усеяли скалы. Сердце охотника переполнилось от наслаждения, когда он упивался невероятной красотой этой сцены. Он поставил ружьё на валун и сел, не отрывая глаз от водопада. Когда он смотрел на водопад, ему казалось, что кручи движутся вверх -- вверх, к самому небу. Он размышлял над странной оптической иллюзией, которая с тех пор поставила в тупик немало людей, когда до его уха донеслось резкое щёлканье ружейного замка. Он вскочил на ноги. Пуля просвистела мимо его головы, отрезав тёмные локоны у висков. Когда прошло чувство головокружения, он увидел, что на выступе скалы у подножия водопада затаился полуголый дикарь. Брызги падали на его бронзовые плечи и приклад мушкета, который он поднял, чтобы разрядить второй ствол. Джонс с быстротой мысли схватил свой мушкет и выстрелил. Дикарь издал свирепый предсмертный вопль и, как раненое животное, головой вперёд прыгнул с уступа. Дрожавший от волнения и всё же не потерявший твёрдости и храбрости, охотник перезарядил ружьё и приготовился продать свою жизнь как можно дороже, поскольку считал, что ущелье полно затаившихся дикарей, которые ринутся на него, как стая волков. Но всё было тихо. Когда он понял, что он один, к нему пришло ужасное осознание того, что он пролил кровь. Его колени дрожали, его щёки горели. Побуждаемый порывом свирепого возбуждения, он приблизился к убитому дикарю. Тот лежал ничком, совершенно мёртвый; Джонс вытащил нож, схватил длинные чёрные волосы и срезал их с черепа. С этим трофеем он побежал по ущелью. Казалось, его охватил бесстрашный дух безумия, поскольку он нёсся по кручам и нырнул в лес, очевидно не заботясь о том, куда направляется. Его бесцельный бег был остановлен звуком выстрела. Он прислушался и более спокойно пустился к вершине, на который теперь стоит "Маунтин Хаус". Здесь он увидел англичанина, а у его ног -- тушу огромного медведя. Англичанин смотрел на великолепную местность, которая на сотни саженей распростёрлась перед ним, как карта. Его лицо пылало, а со лба стекал пот. Рядом стоял Данфорт, тоже отмеченный следами недавней схватки.
   -- Пришёл за своей долей? -- спросил старый охотник у подошедшего Джонса. -- Это очень храбро -- вылезти из кустов, когда опасность уже миновала. Боже мой, парень, что это у тебя? -- вскричал он, вздрагивая и указывая на скальп.
   Джонс рассказал о столкновении с дикарём. Англичанин тревожно помотал головой.
   -- Будет у нас жаркая работёнка, и недели не пройдёт -- сказал он. -- Это был глупый выстрел, но не унывай, парень. Пусть меня повесят, но если бы краснокожий дьявол пустил в меня пулю, я бы поступил точно так же, как ты. Пойдёмте, надо похоронить этого бедолагу.
   Джонс привёл их к водопаду, но они нашли только несколько разбросанных прядей чёрных волос и лужу крови, почти смытую брызгами. Тело дикаря и его ружьё исчезли, а как -- тщетно было и гадать.
   Один из самых больших домов в посёлке был приспособлен под нечто вроде таверны или места встречи для поселенцев, которые возвращались с охоты. Здесь Джон Феллоус и его дочь, прелестная Марта Феллоус, упомянутая выше девица, торговали спиртными напитками. После захода солнца сюда со своей добычей начали сходиться мужчины, с утра ушедшие в лес. У дверей уже лежали два оленя, еноты и множество менее ценных зверей, когда пришли три охотника с убитым медведем. Другие охотники приветствовали их бурными криками и с жадностью приступили к осмотру трофея, но когда Джонс бросил на груду индейский скальп, они переглянулись в зловещем молчании. Молодой охотник стоял перед ними бледный и собранный. Первый раз кто-то из жителей посёлка убил индейца, и они поняли, что это кровопролитие означает конец мира.
   -- Плохо дело, -- нарушая всеобщее молчание и мотая головой, сказал один из самых старых поселенцев. -- Спокойной охоты больше не будет. Но как это случилось, Джонс? Расскажи, как ты добыл скальп. Этот гад стрелял в тебя?
   Охотники собрались вокруг Джонса, который начал было рассказ о том, как он завладел скальпом, но тут дверь дома открылась, и он заглянул внутрь, в небольшую комнату. Она была скудно обставлена скамьями и табуретами, в углу была кровать; а его невеста Марта Феллоус стояла у грубо отделанного соснового стола, на котором громоздились две-три чашки, пара полупустых бутылок, кувшин с водой и треснутая кружка, до самого верха наполненная кленовым сиропом. Не было никого красивее, чем прелестная Марта, которая немного наклонилась, вслушиваясь в оживлённый шёпот Уильяма Данфорта. Данфорт стоял рядом, сняв сюртук и положив шапку на стол, и его атлетическая фигура, застёгнутая на все пуговицы, представала в самом выгодном свете. Красный шёлковый платок, завязанный на талии, добавлял живописного изящества к его костюму, и, в целом, его хорошо сложённое тело с гордой посадкой головы являло собой образчик мужской красоты.
   Лицо Артура Джонса искривила вспышка гнева, и в его сердце закралось чувство необычной ревности. Он начал путаный рассказ о своём приключении, но англичанин перебил его и, взяв на себя обязанность удовлетворить шумное любопытство охотников, предоставил Джонсу возможность вволю изучать каждый взгляд и каждое движение его возлюбленной. Джонс наблюдал, и от ревности на его загорелых щеках вспыхнула краска; он видел, как искрятся её газельи глаза, как возле её красных губ появляются ямочки, подобные солнечным зайчикам, скачущим по лепесткам красной розы, и его сердце заныло от подозрений. Когда же красивый охотник взял её за руку и пригнулся так, что короткие локоны на его висках чуть не смешались с её блестящими кудрями, влюблённый не вытерпел. Он выбрался из группы охотников и величественно вошёл в дом. Приблизившись к предмету своего беспокойства, он воскликнул: "Марта Феллоус", -- да таким голосом, что прелестная грешница вырвала свою руку из руки охотника и от испуга опрокинула две пустые жестяные кружки.
   -- Сэр, -- сказала Марта, придя в себя и бросая озорной взгляд на Данфорта, который ответил ей взаимностью.
   Артур Джонс почувствовал, что он становится смешон. Он подавил гнев и закончил свою столь великолепно начатую речь:
   -- Не дашь ли мне напиться?
   На это Марта своей загорелой ручкой указала на кувшин, говоря:
   -- Вот вода.
   Затем она отвернулась от своего возлюбленного, бросила ещё один игривый взгляд на Данфорта, взяла его шапку, подула на жёлтый мех и прижала её к щеке, как ласкающийся котёнок. И всё это ради достойной цели -- помучить мужчину, который её любил и которого она любила больше всего на свете. Джонс презрительно отвернулся, отпил из кувшина и вышел из комнаты. Скоро зашли другие охотники. Джейсон Феллоус, отец Марты, объявил о решении охотников, которые держали нечто вроде военного совета: Артур Джонс и Уильям Данфорт как самые молодые члены общины должны отправиться в ближайший посёлок и попросить помощи для защиты от индейцев, нападения которых они не без основания боялись.
   Когда Марта услышала имена посланников, она уронила чашку.
   -- О, только не он... то есть не они... По дороге их схватят и зарубят томагавками! -- вскричала она, с испуганным выражением повернувшись к отцу.
   -- Пусть мистер Данфорт остаётся, -- подходя к столу, сказал Джонс. -- Я один справлюсь.
   На глазах Марты показались слёзы, и она с упрёком посмотрела на своего возлюбленного, но тот, героически решив быть зарубленным и скальпированным, величественно отвернулся, не соизволив ответить на взгляд, который должен был ослабить его ревность и гнев.
   Когда обратились к Данфорту, он попросил дать ему время до утра, и охотники вышли из дома, чтобы разделить добычу, о которой в такой суматохе совсем забыли.
   Данфорт, который задержался позже всех, взял шапку, шёпотом пожелал Марте спокойной ночи и вышел из дома. Бедная девушка едва заметила его уход. Её глаза были полны слёз. Она села на диван, который стоял в другом конце комнаты, положила руки на спинку, спрятала в них лицо и горько зарыдала.
   Скоро она услышала знакомые шаги. Её сердце затрепетало, а затем забилось, как обычно, поскольку рядом с ней сел её возлюбленный. Марта вытерла слёзы и затихла, поскольку поняла, что он вернулся и с этим пониманием в ней ожил дух кокетства. Когда Джонс, смягчённый её очевидной печалью -- он видел, как она простилась с Данфортом -- нежно положил руку на её лоб и поднял её лицо, она засмеялась. Засмеялась над его глупостью, как он подумал.
   -- Марта, ты ведёшь себя дурно -- по отношению и к себе, и ко мне, -- разочарованно сказал влюблённый.
   Он с негодованием встал, взял шапку и направился к двери.
   -- Не уходи, -- сказала Марта, ложась щекой на руку и бросая на своего отступающего возлюбленного взгляд, в котором смешались шутливость и раскаяние. -- Не уходи так; если ты уйдёшь, ты сильно пожалеешь.
   Джонс замешкался... она говорила очень серьёзно... из её глаз брызнули слёзы, и она выглядела, как раскаявшаяся грешница. Он повернулся к ней. Если бы он теперь обратился к её чувствам, если бы он заговорил о боли, которая она причинила ему, поощряя другого мужчину, она бы со всем смирением признала свою вину, но он поступил иначе. Он был здравомыслящий человек, и он решил закончить свою первую любовную ссору как здравомыслящий человек, как будто здравый смысл когда-нибудь помогал при любовных ссорах. "Я всё ей докажу", -- подумал он. "Он скажет, что я заставила его страдать, а я скажу, что мне очень жаль", -- подумала она.
   -- Марта, -- осторожно сказал он, -- почему ты позволяешь себе такие вольности с этим манхеттенцем?
   Марта была разочарована. Он говорил слишком хладнокровно и саркастически подчеркнул слово "манхеттенец", что возбудило в ней гордыню. Губы, которые только что дрожали от раскаяния, надулись, как розовый бутон перед самым цветением. Она с видом обиженного ребёнка повернулась круглым плечом в сторону возлюбленного и ответила, что "он всегда ищет виноватого".
   Джонс взял её за руку и продолжил убеждать её, что она не права, что она вела себя дико, глупо и беззаботно по отношению к собственному счастью.
   Как можно было ожидать, прекрасная селянка вырвала свою руку, более решительно отвернулась от своего возлюбленного и разразилась слезами, заявив, что она была бы благодарна, если бы он перестал брюзжать, и что ей всё равно, увидит она его когда-нибудь или нет.
   -- Прислушайся к здравому смыслу, -- возразил он, протягивая к ней руку.
   -- Я ненавижу здравый смысл! -- отстраняя свою руку, вскричала она. -- Мне надоели твои поучения. Уходи, я больше не хочу с тобой разговаривать.
   Артур Джонс взял шапку, медленно нахлобучил её на голову и вышел из дома. Марта с тяжёлым сердцем смотрела, как его стройная фигура исчезает в темноте и затем побежала в свою постель на чердаке.
   "Он заглянет ко мне утром, перед уходом; он не уйдёт, не сказав мне ни единого слова... конечно, не уйдёт", -- снова и снова повторяла она про себя в ту ночь, рыдая и заливая подушку слёзами раскаяния.
   Когда Уильям вышел из бревенчатой таверны, он направился в лес, в сторону озера. Стояла луна, но небо было скрыто облаками, и свет был слишком слаб, чтобы проникнуть сквозь густую листву. Данфорт, должно быть, хорошо знал, куда идти, поскольку следовал через лес без всяких затруднений и ни разу не остановился, пока не вышел на северный берег озера. Он встревоженно осмотрел поверхность небольшого водоёма. Луна выбралась из облаков и касалась крохотных волн, а изломанные, каменистые берега оставались в тени, похожие на рамку из чёрного дерева. На водной глади не было ни пятнышка, не доносилось ни единого звука, только вечерний ветерок колыхал воды и что-то нежно шептал в верхушках деревьев.
   Неожиданно на другом берегу, на мысу, вдающемся в озеро, показался свет, как будто кто-то зажёг факел. Ещё вспышка, и ещё, и скоро поднялось яркое, высокое пламя. Оно озарило весь мыс и, подобно метеору, отбрасывало зловещий свет почти на всю водную гладь.
   -- Да, они готовятся к делу, -- пробормотал Данфорт, увидев, как у лагерного костра собирается толпа раскрашенных воинов с кремнёвыми ружьями. Всё было в движении. Между ним и пламенем мелькали тёмные лица воинов, исполнявших военный танец, который обычно предшествует выходу отряда.
   Данфорт оставил берег и направился к индейскому лагерю, где появился через полчаса быстрой ходьбы. Он прошёл мимо покрытых корой вигвамов и остановился у того, что находился на краю. Этот вигвам был возведён из брёвен и отличался уютом, которого не хватало другим. Молодой охотник откинул циновку, которая висела у входа, и заглянул внутрь. В дальнем углу на куче из мехов сидела юная индианка. Она не имела раскраски -- её щёки были круглые и гладкие, а большие газельи глаза придавали нежного блеска её невыразимо прекрасной внешности. Она была одета в платье из тёмного ситца с открытым воротом, у талии перетянутого узким поясом из вампума[5], который вместе с браслетами из бисера на обнажённых руках и вышитыми мокасинами на ногах были её единственными индейскими украшениями. Даже волосы, которые у всего племени были нагружены украшениями, у неё были только переплетены чёрными лентами над гладким лбом. На её коленях лежал почти голый младенец, свободно махавший ручками и ножками и тянувшийся ко рту матери, которая качалась взад-вперёд на своём сиденье из шкур и нежным, мягким голосом напевала индейскую колыбельную. Когда фигура охотника затенила вход, индианка вскочила с выражением радости, положила ребёнка на кучу шкур и бросилась навстречу вошедшему.
   -- Почему белый человек так много ночей не приходил к своей женщине? -- обнимая его, спросила она на ломаном английском. -- Мальчик и его мать долго ждали, пока не услышали его поступь его мокасин.
   Данфорт положил руку на талию своей индейской жены, притянул её к себе, прижался своими щеками к её щекам, как будто лёгкая ласка была достаточным ответом на её нежное приветствие, но так оно и было; её неискушённое сердце, богатое на естественные чувства, было занято только одним предметом -- любовью к белому мужу. Чувства, которые в цивилизованном мире поделены между тысячами предметов, в её душе были сосредоточены на одном человеке; он был целью всех её желаний, всех её страстей, которые поощряются обществом. Когда муж склонил свою голову к голове индианки, на её щеках выступила краска, а большие глаза заблестели от восторга.
   -- А что делала Малеска после того, как отец её мальчика ушёл в лес? -- спросил Данфорт, когда она притянула его на сиденье, где лежал ребёнок, почти закопанный в дорогие меха.
   -- Малеска была одна в вигваме и следила за тенью большой сосны. Когда её сердце ныло, она смотрела в глаза ребёнка и радовалась, -- ответила индейская мать, положив младенца в руки отца.
   Данфорт поцеловал ребёнка, чьи глаза были поразительно похожи на его собственные, и, отведя с его лба прямые чёрные волосы, лишь слегка отмеченные оттенком материнской крови, пробормотал:
   -- Жаль, что малыш не очень белый.
   Индейская мать взяла ребёнка и с видом гордой муки приложила палец к его щёке, которая порозовела от английской крови.
   -- Отец Малески -- великий вождь, мальчик будет вождём в племени её отца, но Малеска совсем не думает об этом, когда видит, как кровь белого человека приливает к лицу мальчика.
   Она с печалью отвернулась.
   -- Он будет храбрым вождём, -- сказал Данфорт, пытаясь смягчить воздействие своей небрежной речи. -- Но скажи мне, Малеска, почему воины развели костёр совета? Когда я шёл сюда, я видел, как он горит у озера.
   Малеска могла только сообщить, что в сумерках в лагерь принесли тело мёртвого индейца и что его, как считается, убили белые из посёлка. Она сказала, что вождь немедленно созвал совет, чтобы обсудить, как лучше отомстить за смерть их брата.
   Данфорт боялся, что дикари поступят именно так, и он пришёл в лагерь для того, чтобы смягчить их гнев. Он женился на дочери их вождя, поэтому он был очень важным человеком в племени. Но он чувствовал, что сейчас, когда белые убили одного из членов племени, его усилия могут оказаться напрасными, и дикари не откажутся от задуманной мести. Чувствуя, что он должен присутствовать на совете, он покинул вигвам и проворно зашагал к берегу озера. Он вышел из густого леса неподалёку от того места, где собрались индейцы. Они закончили свой танец, и по гортанному говору Данфорт понял, что они задумали убить нескольких человек, а затем напасть на посёлок. Костёр совета ещё поднимался высоко в небо, окрашивая в красный свет воду и деревья, а каменистый мыс, казалось, был покрыт изумрудными камнями. Вокруг костра отчётливо выделялись раскрашенные фигуры дикарей, у каждого из которых было оружие. Свет ложился на сверкающий вампум и оперённый гребень того, кто обращался к ним с большей настойчивостью, чем обычный индейский воин.
   Данфорт находился слишком далеко, чтобы расслышать его речь. Он с чувством полной безопасности вышел из густой тени и приблизился к костру совета. Когда на него упал свет, индейцы вскочили на ноги, и воздух разорвал такой дикий вопль, как будто кто-то потревожил стаю чертей в разгаре их оргии. Снова и снова повторялся свирепый крик, и лес отзывался на него диким эхом. Из-за этой странной суматохи молодой охотник растерялся, и тут дикари схватили его и поволокли к вождю, а все вокруг в ярости требовали быстрой и ужасной мести за убийство их брата. Охотник мгновенно всё понял. Это его смерть они обсуждали. Это его они считали убийцей. Он возражал и утверждал, что он не виновен в гибели краснокожего. Но тщетно. Один из членов племени видел его в горах незадолго до того, как было найдено тело индейца. Почти в отчаянии охотник обратился к вождю.
   -- Разве я не твой сын? Не отец молодого вождя? Не член вашего племени? -- спросил он с вызовом.
   Мрачное лицо вождя не изменилось, когда он ответил на своём родном языке:
   -- Краснокожий пригрел в своём вигваме гремучую змею... Воины прикончат его!
   И он со свирепой ухмылкой указал на кучу смолистых дров, которые дикари натаскали к костру совета.
   Данфорт огляделся и приготовился к смерти. Смуглые лица сияли от демонической жажды крови в свете дрожавшего пламени; его великолепные краски смешивались и взлетали вверх, как живая радуга, и тысячи зловещих языков пламени, шипя, как гадюки, следящие за добычей, лизали сосновые сучья погребального костра. Это было ужасное зрелище, и храбрый охотник пал духом. Индейцы с диким улюлюканьем схватили свою жертву и собирались раздеть её перед жертвоприношением. В своей слепой ярости они отцепились от охотника и были слишком заняты сдиранием с него одежды, чтобы заметить, что его руки и ноги свободны. Но он был не столь беззаботен. Собрав все силы, он ударил ближайшего дикаря в грудь, и тот повалился на своих соплеменников. Воспользовавшись преимуществом, охотник сорвал шапку и, как выпущенный из клетки тигр, прыгнул в озеро. Раздался выстрел, и множество тёмных голов ринулись в воду.
   К счастью, облако скрыло луну, и беглец оставался под водой, пока не добрался до теней на заросшем берегу, где он на один миг всплыл и метнул шапку на середину озера. Уловка подействовала, поскольку тут же из-за облака вышла луна, и дикари с криками пустились в погоню за шапкой. Прежде чем они поняли свою ошибку, Данфорт по дружескому берегу ушёл далеко вперёд. Он был уже в лесу, когда жадно преследовавшие его индейцы доплыли до тенистого берега.
   Беглец на мгновение остановился у кромки леса, поскольку не решался, куда повернуть.
   -- Понял! Они ни за что не додумаются искать меня там, -- вскричал он, бросившись через лес к Страке. До него донеслось улюлюканье преследователей, которые выбрались на сушу. Он скакал и скакал с быстротой загнанного оленя -- по камням, через болота и кустарник. Он мчался вперёд, пока не увидел свой вигвам. Звук погони затих, и он надеялся, что дикари взяли след, который увёл их в сторону посёлка.
   Он вошёл в хижину, запыхавшийся. Мальчик спал, но его мать услышала, как вернулся её муж.
   -- Малеска, -- сказал он с колотившимся сердцем. -- Малеска, мы должны расстаться. Твоё племя жаждет моей смерти, воины идут по моему следу! Ты слышишь крики? -- добавил он.
   Из леса донеслось дикое улюлюканье, и охотник, оттеснив Малеску, схватил боевую дубинку и приготовился к нападению.
   Малеска подбежала к двери и с видом испуганной лани выглянула наружу. Вернувшись к мехам, она положила спящего ребёнка на голую землю; жестами она показала мужу лечь вниз и завалила шкурами его тело; затем она взяла ребёнка на руки, улеглась на куче и накрылась медвежьей шкурой, притворившись, что спит. Она едва устроилась, когда в вигвам вошли три дикаря. Тот, что держал горящий факел, начал поиски беглеца. Пока другие рыскали среди скудной обстановки, он приблизился к дрожащей индианке, ощупал меха и сдвинул медвежью шкуру, но всё, что он нашёл, -- это Малеска с заспанным милым лицом и прекрасный младенец, лежащий у неё на груди. Дикарь, как будто укрощённый красотой девушки, осторожно укрыл её шкурой, что-то сказал своим спутникам, и они вышли из хижины, больше не тревожа её обитательницу.
   Малеска притворялась спящей, пока не услышала, что индейцы снова ушли в лес. Затем она поднялась и сдвинула шкуры со своего мужа, который чуть не задохнулся под ними. Когда он встал на ноги, она дала ему в руки дубинку, взяла младенца и направилась к выходу из хижины. По её действиям Данфорт понял, что она хочет бросить своё племя и бежать с ним. Он никогда не думал о том, чтобы представить её белым в качестве своей жены, и сейчас, когда обстоятельства вынуждали его или расстаться с ней навеки, или забрать её к своему народу, он почувствовал сильнейшие угрызения совести. В нём боролись любовь и гордость. Ему представилась картина бесчестия -- то презрение, с которым его родители и сёстры встретят его индейскую жену и ребёнка-полукровку, и у него не хватало мужества на то, чтобы из-за подобного брака пасть на самое дно. Эти противоречивые мысли промелькнули в его голове за одно мгновение, и когда индианка остановилась у двери, тревожно вглядываясь в его лицо и призывая следовать за ней, он резко сказал:
   -- Малеска, я пойду один; ты с мальчиком останешься со своим народом.
   От этих слов несчастная индианка поникла духом. Она съёжилась и посмотрела на него с видом такого унижения и такого упрёка, что сердце охотника дрогнуло. Медленно, как будто её душа лишилась всех сил, она, волоча ноги, подошла к мужу, рухнула на колени и подняла ребёнка вверх.
   -- Грудь Малески иссохнет, и ребёнка некому будет кормить, -- сказала она.
   Это прекрасное дитя... эта молодая мать, униженно стоящая на коленях... эти большие тёмные глаза, померкшие от волнения, и этот голос, полный нежной мольбы... сердце мужа не могло вынести всего этого. Его грудь вздулась, из его глаз потекли слёзы, и, подняв индианку с ребёнком, он снова и снова целовал их.
   -- Малеска, -- сказал он, прижимая её к груди, -- Малеска, сейчас я должен идти, но когда пройдёт семь солнц, я вернусь; а если племя ещё будет желать моей смерти, возьми ребёнка и ступай в посёлок. Я буду ждать тебя там.
   Индианка склонила голову в знак покорности.
   -- Белый человек -- хороший. Малеска придёт, -- сказала она.
   Ещё одно объятие, и несчастная индейская жена осталась наедине с ребёнком.
   Несчастная Марта Феллоус встала рано и нетерпеливо ожидала прихода своего возлюбленного, но прошло утро, приближался полуденный час, а Джонса всё не было. В душе девицы была тяжесть, и когда её отец пришёл обедать, её глаза были красны от слёз, а её прекрасное лицо потемнело от раздражения и печали. Она страстно желала спросить отца о Джонсе, но набралась смелости только тогда, когда он уже дважды наполнил пудингом и молоком свою коричневую глиняную чашку.
   -- Ты сегодня видел Артура Джонса? -- спросила она наконец тихим, робким голосом.
   Ответ, который она получила, был достаточным наказанием за вчерашнее глупое кокетство. Джонс ушёл из посёлка -- ушёл, полный злости, не объяснившись, даже не попрощавшись. Это было действительно тяжело. Сердце маленькой кокетки заболело. Отец рассказал ей о приключении Данфорта среди индейцев и о том, что тот ушёл с Артуром Джонсом в ближайший посёлок в поисках помощи. Старик мрачно добавил, что прежде чем два храбреца вернутся с подкреплением, дикари, несомненно, спалят все дома и перережут всех жителей. На самом деле, такие страхи испытывали все его соседи. Тем не менее, их опасения были преждевременны. Часть индейского племени ушла в холмы на охоту и не ведала о роковом выстреле Джонса, который вызвал среди их собратьев такую враждебность; а те, что оставались, рассеялись в бесплодной погоне за Данфортом.
   На пятый день после ухода посланников белые увидели очевидные признаки скорого нападения, и сейчас их страхи были уместны. Индейцы-охотники вернулись в свой лагерь, а отряды преследователей собрались в Страке. В сумраке на опушке расчистки появился индеец, как будто высматривая, что творится у белых. Вскоре кто-то выстрелил в англичанина, который возвращался с работы, и пуля прошла через тулью его шляпы. Сейчас не было сомнений в том, что война объявлена, и мужчины посёлка сошлись на торжественный совет, чтобы решить, какие меры предпринять для защиты своих жён и детей. Вскоре они закончили приготовления и, охваченные мрачными предчувствиями, собрались вокруг одного из самых больших домов; женщины и дети были внутри, а мужчины стояли снаружи, твёрдо решившись умереть за своих любимых. Неожиданно из леса послышались звуки -- поступь множества ног и хруст кустарника, как будто большой отряд прокладывал себе путь через заросли. Женщины склонили мертвенно-бледные лица, взяли детей на руки и в ужасе ожидали нападения. Мужчины стояли наизготове, сжимая своё оружие. Их лица были бледны, а глаза горели суровой храбростью, поскольку они слышали за спиной приглушённые вздохи любимых. Звуки становились всё ближе и отчётливее, среди деревьев показались тёмные фигуры, а затем на расчистку вышла колонна мужчин. Это были белые, которых вели Уильям Данфорт и Артур Джонс. Поселенцы неистово закричали, бросили оружие и побежали встречать прибывший отряд. Женщины вскочили на ноги, одни плакали, другие смеялись в истерике, и все исступлённо обнимали детей.
   Никогда в посёлке не было более желанных гостей, чем отряд усталых мужчин, который в эту ночь расположился в разных домах. После того, как были выставлены часовые, каждый поселенец вернулся в своё жилище с тремя-четырьмя гостями; все были в приподнятом настроении духа, кроме одного человека -- Марты Феллоус; она, бедная девушка, была печальна посреди всеобщей радости, её возлюбленный не заговорил с ней, хотя в толпе она стояла рядом и однажды чуть не коснулась его. Джонс не пошёл в дом Феллоуса, как делал раньше, но вместо этого принял приглашение англичанина переночевать в его жилище.
   С англичанином жила племянница, и некоторые считали, что она красивее Марты. Униженная девица думала о Джонсе и о ярких голубых глазах англичанки, пока сердце её не запылало от той же ревности, которую она высмеивала в своём возлюбленном.
   -- Я должна его видеть! Я должна видеть их обоих! -- вскричала она, вставая с дивана, на котором лежала и мучилась ревностью с тех пор, как разошлась толпа; незамеченная отцом, который рассказывал остановившимся у него пятерым незнакомцам о своих охотничьих подвигах, она вытерла слёзы, набросила на голову шаль, взяла чашку -- как будто хотела что-нибудь одолжить у соседей -- и вышла из дома.
   Жилище англичанина стояло на края расчистки, в тени деревьев. Марта почти дошла до входа, когда из укрытия в кустах выскочила тёмная фигура, грубо схватила её и поволокла обратно в лес. Испуганная девушка издала ужасный визг, поскольку свирепые глаза, смотревшие на неё, были глазами дикаря. Она не смогла повторить свой крик, поскольку негодяй железной хваткой прижал её к своей голой груди и, намотав её волосы на руку, собирался швырнуть о землю. В этот миг мимо её щеки просвистела пуля. Индеец усилил хватку, пошатнулся и, не выпуская Марту, упал на землю; мгновение он корчился в предсмертных судорогах... тёплая кровь хлынула на его жертву... она чувствовала под собой последние биения свирепого сердца... затем безжизненные руки расслабились, и она, обессиленная, распростёрлась на его теле.
    

Глава 2

   Он лежит на утоптанной земле,
   Она стоит рядом на коленях,
   И багровый поток медленно струится
   По его волосам.
   Она прижимает к груди его голову
   И, рыдая, произносит его имя...
   Он улыбается -- он узнаёт её
   И пытается назвать её имя.
  
   Фрэнк Ли Бенедикт[6].
    
   -- О, Артур, милый Артур, я так рада, что ты спас меня! -- прошептала Марта примерно через час после своего спасения, когда она лежала на кровати в доме отца, а над ней тревожно склонился Артур Джонс.
   Джонс отпустил её руку и с беспокойным выражением лица отвернулся.
   Марта смотрела на него, и её глаза были полны слёз.
   -- Джонс, -- сказала она униженно и ласково, -- Джонс, тем вечером я вела себя дурно, и мне очень жаль. Ты простишь меня?
   -- Я прощу... но в первый и последний раз, -- ответил он с суровой решительностью, и она съёжилась под его взглядом. Много лет спустя, когда Марта была женой Артура Джонса и под воздействием тщеславия хотела поиграть с его чувствами, она вспоминала этот взгляд и не решалась кокетничать второй раз.
   Следующим утром, на рассвете вооружённое войско числом около тридцати бойцов, составленное из всех, кого мог выделить посёлок, направилось в лес. Индейцев, которые стояли лагерем в Страке, было в два раза больше, и всё же горстка белых храбрецов задумала навязать им решающее сражение.
   Небольшой отряд подошёл к северо-восточному краю озера, где остановился для краткого привала. Место было ровное, с редкими деревьями. Одни сидели на траве, другие, опершись на ружья, обсуждали дальнейшее продвижение, когда послышался дьявольский вопль, похожий на вой тысячи диких зверей. Огромный отряд воинов выскочил как будто из-под земли. Они приближались со всех сторон, по трое в ряд и стреляли в белых, производя ужасное кровопролитие.
   Белые ответили на огонь, и звуки убийственной схватки были воистину кошмарны. Крики белого человека раздавались посреди ружейных залпов и свиста томагавков, которые сверкали в воздухе, разнося свои кровавые послания. И всё заглушал боевой клич дикарей, то хриплый, как рёв тысячи медведей, то похожий на лай множества волков, то доходящий до пронзительного, потустороннего крика племени диких кошек. О, как ужасна была сцена этой резни. Грудь в грудь, лицом к лицу белые и краснокожие сошлись в кошмарной схватке. Деревья над их головами поникли в туче дыма, а стволы были порублены томагавками, которые не попадали в цель. Мертвецы усеяли землю, но схватка, становясь всё свирепей и свирепей, продолжалась до самого заката.
   Уильям Данфорт находился в гуще сражения. Много смуглых фигур было повержено в пыль и много диких воплей прозвучало после выстрелов его верного ружья. Но наконец от долгого использования ружьё засорилось, и он пошёл к озеру, чтобы его помыть. Он согнулся к воде, когда в нескольких футах от него появилась тёмная фигура индейского вождя. Он тоже пришёл почистить ружьё. Когда вождь закончил, он повернулся к белому человеку, который был ему как сын. Вытянувшись во весь рост, он произнёс вызов на индейском языке. Ружья обоих были заряжены и разряжены одновременно. Высокая фигура вождя пошатнулась и упала ничком, наполовину погрузившись в озеро. Вождь пытался подняться. Его руки били по багровой воде, но удары слабели, и вождь умер.
   Заходящее солнце осветило сверкающие одежды распростёртого вождя... его длинные чёрные волосы струились по воде, и рябь играла вокруг роскошных перьев, которые составляли его дикую корону. Немного позади, на зелёном берегу лежал смертельно раненый Данфорт. Он попытался уползти на поле сражения, но кровь снова заструилась из его ран, и он, ослабевший и отчаявшийся, навзничь упал на землю.
   Дикари отступили, звуки сражения затихали, и бедный юноша остался наедине с телом убитого воина. Хотя он ослабел от потери крови, он сделал ещё один отчаянный рывок и схватил ружьё, принадлежавшее вождю. Он зарядил и ружьё вождя, и своё собственное и положил их рядом с собой, решив защищать остаток жизни до самого конца, но всё же содрогаясь в душе. Медленно садилось солнце; на озеро, как вуаль, пала темнота. Он лежал, раненный, наедине с дикой природой. В этот предсмертный вечер мысли забытого человека были серьёзны и полны сожалений. Его душа замешкалась от странного ужаса перед мрачными вратами вечности, которые перед ним открылись; его охватывало сильное чувство самобичевания из-за индейской жены и младенца -- дара великой любви, которые почти заставили его отказаться от своих родных и своего народа.
   Поднялась луна, и густая тень тсуги, под которой он лежал, распростёрлась в нескольких футах от него, как крыло огромной птицы. Она медленно, почти незаметно, но всё же неумолимо надвигалась на него. Умирающий человек пристально, не отрывая взгляда, смотрел на край тени. Было нечто ужасное в том, как безмолвно подкрадывается тень, и он попытался уклониться от неё, как от живого существа, но с каждым движением из ран снова текла кровь; он упал на землю, от боли сжав белые зубы, и его руки вцепились во влажный мох. Его глаза лихорадочно сверкали при лунном свете под воздействием боли и воображения. Тень, на которую были обращены его глаза, была для него не тенью, но клубком змей, которые коварно подползали к нему, и ещё покровом -- чёрным покровом на гробе, который тащили невидимые духи, чтобы навсегда скрыть его от света. Медленно и неотвратимо она ползла по его мокрому лбу и по горящим глазам. Его зубы разжались, руки расслабились, и нежная улыбка искривила его бледные губы, когда он почувствовал, что его коснулось нечто холодное, похожее на духа. Тут же с тенью дерева смешалась человеческая тень, и тишину вечернего воздуха нарушил плач ребёнка. Умирающий охотник попытался воскликнуть:
   -- Малеска... Ма... Ма... Малес...
   Несчастная индианка услышала его голос и подбежала к нему с плачем, полным и бешеной радости, и страха. Она опустила ребёнка на траву, прижала умирающего мужа к сердцу и, охваченная дикой печалью, поцеловала его мокрый лоб.
   -- Малеска, -- пытаясь обнять её, сказал юноша, -- моя бедная девочка, что с тобой станет? О боже, кто позаботится о моём мальчике?
   Индианка отвела волосы с его мокрого лба и неистово всмотрелась в его лицо. Дрожь пробежала по её телу, когда она увидела холодные серые тени; затем её чёрные глаза загорелись, прекрасные губы искривило нечто более возвышенное, чем улыбка, её маленькая ручка указала на запад, и дикая религия её расы изверглась из её сердца потоком живой поэзии:
   -- Вон там, среди багровых облаков простираются индейские охотничьи угодья. Звёзды там очень яркие, и красный свет высится, как горы в сердце леса. Сахарный клён истекает соком круглый год, и дыхание оленя сладко, ибо его питают золотистый лавр и сочные ягоды. Там есть озеро яркого света. Индейские каноэ скользят по нему, как птицы по утреннему небу. Запад раздвинет облака, и великий вождь пройдёт через них. Запад сдвинет облака, и его белый сын предстанет пред ликом Великого Духа. Малеска и её мальчик последуют за ним. Кровь краснокожих бьётся в её сердце, и путь открыт. Озеро глубоко, и стрела остра; смерть придёт, когда Малеска призовёт её. В стране Великого Духа любовь сделает её голос нежной; белый человек услышит Малеску и снова прижмёт её к груди!
   На лице умирающего охотника показалась едва заметная печальная улыбка, и он закашлял от боли, вызванной вовсе не смертью.
   -- Моя бедная девочка, -- сказал он, слабо притягивая её горящее лицо к своим губам, -- охотничьих угодий, о которых ты мечтаешь, не существует. У белых другая вера, и... О боже, я отберу у неё веру и ничего не дам взамен!
   При последних словах охотника лицо индианки поникло, свет её дикой, поэтической веры угас, и в её сердце поселилось чувство холодного одиночества. Он умирал на её груди, и она не знала, куда он уходит. Она не знала и того, что их разлука не может быть вечной.
   Губы умирающего человека двигались так, как будто он молился.
   -- Прости меня, отец милосердный! Прости меня за то, что я оставил эту бедную девочку в её языческом неведении, -- пробормотал он, и его губы продолжили беззвучно двигаться. Несколько мгновений он лежал, утомлённый, затем его торжественный, трогательно серьёзный взгляд сосредоточился на лице девушки.
   -- Малеска, -- сказал он, -- не обрекай на смерть ни себя, ни ребёнка. Это грех, и бог накажет тебя. Чтобы встретиться со мной в ином мире, Малеска, ты должна научиться любить бога белых людей и терпеливо дожидаться, пока он не приведёт тебя ко мне. Не возвращайся в своё племя после моей смерти. В низовьях великой реки живёт много белых, а среди них -- мои отец и мать. Найди их, расскажи им, как умер их сын, и упроси их позаботиться о тебе и о нашем мальчике. Расскажи им, как сильно я любил тебя, моя бедная девочка. Расскажи им... я больше не могу говорить. В посёлке живёт одна девушка по имени Марта Феллоус, пойди к ней. Она знает о тебе, и у неё есть бумаги -- письмо к моему отцу. Я не ожидал смерти, но подготовился к ней. Иди к Марте... выполни мою просьбу... пообещай, пока я в сознании.
   До сих пор Малеска не плакала, но когда она пообещала выполнить эту просьбу, её голос дрогнул, и слёзы, как дождь, потекли по лицу умирающего.
   Он попытался поблагодарить её, но всё, на что его хватило -- слабая улыбка и дрожь бледных губ:
   -- Поцелуй меня, Малеска.
   Эти слова были подобны едва заметному ветерку, но Малеска их услышала. Охваченная печалью, она бросилась на его грудь, и её губы прильнули к его губам, как будто она хотела вытянуть его из самой могилы. Она почувствовала, как под её отчаянным нажимом его губы холодеют, и подняла голову.
   -- Мальчик, Малеска... позволь мне взглянуть на сына.
   Ребёнок подполз к матери и, сидя на земле, большими чёрными глазами, полными странного благоговейного ужаса, смотрел на бледное лицо своего отца.
   Малеска подтащила его поближе, и он невольно обхватил руками шею и прижался лицом к пепельной щеке умирающего. Руки отца слабо поднялись, как будто он хотел обнять своего ребёнка, а затем всё стихло. Через некоторое время ребёнок почувствовал, что щека под ним стала твёрдой и холодной, как воск. Он поднял голову и, затаив дыхание, с любопытством вгляделся в лицо своего погибшего отца. Затем он посмотрел на мать. Она тоже склонилась над лицом мёртвого, и её глаза были полны дикого, печального света. Ребёнок был сбит с толку. Он провёл своей крохотной ручкой по холодному лицу, затем отполз, спрятал голову в складках материнского платья и заревел.
   Над небольшим озером занялось утро, тихое и безмятежное, как будто не потревоженное ничем, кроме небесной росы и земных цветов; и всё же нежная трава и белые бутоны под деревьями были смяты, истоптаны и забрызганы человеческой кровью. Над гладью вод небесной улыбкой засиял свет; он весело мерцал сквозь омытые росой ветви тсуги, которая осеняла распростёртого охотника. Росинки покрыли его одежду и, как бисер, сверкали в его густых русых волосах. Зелёный мох вокруг него пропитался багровыми пятнами, и черты его лица окрасились бледно-свинцовым оттенком. Он был не один, поскольку на том же моховом ложе покоилось тело убитого вождя; руки и ноги вождя были сложены так, как будто он лежал в гробу, волосы гладко причёсаны, а оперённый полумесяц, смятый и промокший, заботливо помещён на его бронзовый лоб. Недалеко, на пригорке, багровом от цветов, сидел прекрасный ребёнок. Он подманивал пролетающих мимо птиц, выдёргивал цветы и издавал краткие радостные возгласы, как будто не замечал ни смерти, ни печали. Рядом с мёртвым охотником сидела Малеска, вдова; её руки поникли, её волосы касались моха. Она склонила голову на грудь, оцепеневшая от подавляющего чувства едкой скорби. Так она просидела до полудня, ни разу не двинувшись. Её рёбёнок, уставший от игры и проголодавшийся, заснул в слезах посреди цветов, но мать этого не поняла -- её сердце и её чувства как будто были заперты ледяными вратами.
   Ночью, когда поднялась луна, индейская вдова голыми руками выкопала могилу на зелёном берегу озера. Она уложила мужа и отца бок о бок и засыпала их землёй. Затем она подняла несчастного голодного ребёнка и с тяжёлым сердцем пустилась в сторону Страки.
    

Глава 3

   Закат над глубокой, глубокой рекой,
   Багровый, как золото,
   Красновато-коричневое мерцание
   Покоится на каждом дереве;
   Но в сердце индейской жены печаль,
   Она гребёт, сидя в своём лёгком каноэ,
   И юный смех её мальчика поднимается ввысь,
   Когда над ними пролетают дикие птицы.
    
   Вечером после стычки с индейцами Марта Феллоус осталась в отцовской хижине наедине со своим возлюбленным. Оба были бледнее обычного, оба слишком волновались о безопасности своей деревушки, чтобы думать о личном счастье или спокойном разговоре. Старик стоял на часах на краю расчистки; когда двое влюблённых сидели в тишине, взявшись за руки и задумчиво глядя друг на друга, на посту старика послышался резкий ружейный выстрел. Оба вскочили на ноги, и Марта с визгом вцепилась в своего возлюбленного. Джонс силой заставил её сесть на диван и, схватив ружьё, подскочил к двери. Послышался топот шагов, к которым примешивался голос старого Феллоуса и более нежный, приглушённый голос какой-то женщины, а также всхлипывания ребёнка. Джонс стоял, удивляясь этим звукам, и тут в проходе показалась примечательная группка. Это был Феллоус, который и поддерживал, и волок бледную, перепуганную индейскую девушку. Свет мерцал на её одеждах и заставлял сиять чёрные глаза ребёнка, который примостился на её спине. Ребёнок вцепился в шею матери, замолкнув от ужаса и усталости.
   -- Шагай, шагай, дикобразик! Ну же, ты, меднокожая маленькая скво! Мы не станем убивать ни тебя, ни твоего малютку, не трясись ты так. Шагай! Вот Марта Феллоус. Скажи, что тебе от неё надо, если тебе хватит твоего треклятого чудно'го английского.
   С этими словами грубый, но добродушный старик вошёл в хижину, выталкивая вперёд несчастную Малеску с ребёнком.
   -- Марта, ради всего святого, чего ты так побледнела? Не бойся этого зверька. Она не вреднее ужа. Давай, выясни, чего ей от тебя надо. Она умеет забавно болтать, но я её напугал до потери чувств, и она только таращится на меня, как подстреленный олень.
   Когда индианка услышала имя изумлённой девушки, в чьём присутствии она оказалась, она вырвалась из рук охотника и робко подошла к дивану.
   -- Белый человек оставил девушке бумаги... Малеске нужны только бумаги, -- попросила она, сложив руки в молитвенном жесте.
   Марта побледнела ещё сильнее и вскочила на ноги.
   -- Значит, это правда, -- сказала она с почти диким выражением. -- Бедный Данфорт погиб, а эти жалкие создания -- его вдова и ребёнок -- наконец пришли ко мне. О, Джонс, вот о чём он говорил мне в тот вечер, когда ты разозлился. Я не могла сказать тебе, о чём мы разговаривали, но я всё это время знала, что у него есть индейская жена. Он как будто предчувствовал свою смерть и должен был кому-нибудь признаться. В последний раз, когда я его видела, он дал мне запечатанное чёрной печатью письмо и попросил, если его убьют в бою, чтобы я уговорила её отвезти письмо его отцу. За этим письмом она и пришла. Но как она попадёт на Манхеттен?
   -- Малеска знает, куда текут воды; она отправится вниз по большой реке. Дай ей бумаги, чтобы она могла уйти! -- печальным голосом попросила индианка.
   -- Сначала скажи нам, -- нежно обратился к ней Джонс, -- индейцы ушли от посёлка? Они больше не нападут?
   -- Пусть белый человек не боится. Когда великий вождь умер, дым его вигвама погас, и его народ ушёл за горы. Малеска одна.
   В речи бедной девушки слышалось такое трогательное горе, что все вокруг чуть не заплакали.
   -- Нет, нет, клянусь богом! -- вскричал Феллоус, ударяя себя по лбу ладонью. -- Ты останешься у меня, будешь здесь жить, помогать Марте, и кончено. А из твоего малютки я сделаю фермера. Спорю, что он научится запрягать быков и управляться с плугом раньше, чем половина голландских мальчишек, которых тут -- как клевера на третий год расчистки.
   Малеска не до конца уяснила суть предложения, сделанного добрым поселенцем, но по его доброму голосу она поняла, что он хочет ей помочь.
   -- Когда отец мальчика умирал, он сказал, чтобы Малеска пошла к его народу, и тогда ей скажут, как найти бога белых людей. Дайте ей бумаги, и она уйдёт. Она будет радоваться при мысли о белых вождях и светловолосой девушке, которые были к ней так добры.
   -- Она хочет выполнить обещание, данное умирающему; мы не должны ей мешать, -- сказал Джонс.
   Когда он говорил эти слова, Малеска посмотрела на него с благодарностью, а Марта пошла к своей постели и вытащила из-под подушки доверенное её заботам письмо. Индианка дрожащими руками взяла письмо и с почти религиозным чувством прижала его к губам, а затем положила за пазуху.
   -- Белая девушка хорошая! Прощайте! -- с этими словами она повернулась к двери.
   -- Постой! До Манхеттена много дней пути. Возьми что-нибудь поесть, или ты умрёшь от голода, -- с жалостью сказала Марта.
   -- У Малески есть лук и стрелы, и она умеет ими пользоваться, но она благодарит белую девушку. Кусок хлеба для мальчика... он много раз просил у матери поесть, но её грудь полна слёз, и ей нечего ему дать.
   Марта подбежала к буфету и принесла большой кусок хлеба и чашку молока. Когда ребёнок увидел еду, он что-то тихо проурчал и начал перебирать пальцами по материнской шее. Марта поднесла чашку к его губам и улыбнулась сквозь слёзы, видя, как жадно он глотает и какое благодарное выражение появляется при этом в его больших чёрных глазах. Когда она убрала чашку, мальчик удовлетворённо выдохнул и сонно приклонил голову на материнское плечо; казалось, её большие глаза полны лунного света, и поверх её печальных черт сияла радость; она сняла с руки браслет из вампума и дала его Марте. В следующий миг она исчезла в темноте. Добрый поселенец бросился за ней и крикнул, чтобы она вернулась, но она шагала быстро, как лань, и пока он бесплодно рыскал вокруг посёлка, она достигла берега реки; спустив на воду спрятанное в камышах каноэ, она уселась в него и пустилась в путь по обширной глади Гудзона.
   Много дней, ночью и утром это хрупкое каноэ скользило по течению среди диких, прекрасных пейзажей Хайлендса[7] и вдоль более ровных берегов, похожих на парк. В этом величественном творении бога было нечто, что смягчало печаль в сердце индианки. Она постоянно думала о словах погибшего мужа, который описал ей землю духов, где она должна с ним встретиться. Беспрестанное изменение пейзажа, солнечный свет, играющий в листве, тёмные, густые тени леса и скал с обеих сторон волновали её необузданное воображение, и она сравнивала их с небесами своих диких фантазий. Временами ей казалось, что достаточно лишь закрыть, а затем открыть глаза, и она снова увидит своего потерянного избранника. Нечто неземное было в торжественном, беспрестанном течении реки, в музыке листьев, которые касались воды, и для сердца бедной вдовы всё это звучало как нежный голос друга. Через день-два её мрачное настроение немного рассеялось. На щеках снова появились ямочки от весёлого смеха ребёнка, а когда он устраивался спать на мехах на дне лодки, её нежная, заунывная колыбельная неслась над водами, как песня дикой птицы, которая тщетно ищет своего спутника.
   Малеска почти не сходила на берег, только иногда собирала дикие плоды или стреляла птицу, и её верная стрела никогда не промахивалась. Привязав каноэ в каком-нибудь укромном месте у реки, она разводила костёр и готовила свою добычу, а ребёнок играл на сочной траве, кричал на вьющиеся рои летних насекомых и хлопал в ладоши, видя колибри, которые прилетали сосать мёд из цветов.
   Для овдовевшей индианки это путешествие было необычайно счастливым. Ни один христианин не верил так строкам Священного писания, как она верила словам умирающего мужа, который обещал, что они снова встретятся в ином мире. Казалось, его дух следует вместе с ней, и для её дикого воображения сплав по величественной реке казался настоящей тропой к небесам белых людей. Переполненная необычными, сладостными мыслями, она смотрела на горы, которые высились по берегам реки, на деревья, одетые в роскошные одеяния самых разнообразных оттенков, и почти забывала о своём горе. Она была юна и здорова, и всё вокруг было так чудесно, так величественно и переменчиво, что её сердце потянулось к солнечному свету, как цветок, который был смят, но не сломан бурей. Много часов она проводила в состоянии задумчивости, отдаваясь на волю своего дикого воображения. С утра до вечера её разум убаюкивали нежные звуки, витавшие в воздухе, а долгими ночами, когда всё затихало, -- течение реки. На рассвете прилетали птицы с весёлыми песнями, а в полдень она заплывала под прохладные тени холмов или устремлялась в какую-нибудь бухточку, чтобы несколько часов передохнуть. Когда закат окрашивал реку своими роскошными красками, а горные крепостные валы с обеих сторон багровели, как будто по ним отступали воюющие армии, когда мальчик спал, и её ночную тропу освещали безмолвные звёзды, тогда из губ матери, как песня из сердца соловья, вырывалась ясная, смелая мелодия. Её глаза сияли, щёки горели, и плеск весёл подпевал её глубокому дикому голосу. Каноэ плыло по волнам, которые, казалось, текут над горой цветов, и в сумерках собирался туман.
   Малеска была в пути много дней, когда наконец её взору предстали размытые крыши и высокие трубы Манхеттена, который был окружён блестящим широким заливом и лесами, покрывавшими необитаемую часть острова. Бедная индианка смотрела на них с неясным, но мучительным страхом. Она завела своё каноэ в бухточку на берегу у Хобокена[8]. Когда она задумалась над тем, как выполнить своё обещание, на сердце её навалилась тяжесть. Она достала из-за пазухи письмо; на её глазах появились слёзы, и она с печалью поцеловала письмо, как будто навсегда прощалась с другом. Она прижала ребёнка к сердцу и держала его, пока сердце не начало биться громко-громко, и её охватили дурные предчувствия. Через некоторое время она успокоилась. Она отняла ребёнка от груди, омыла в реке его руки и лицо и рукой причесала его чёрные волосы, пока они не засияли, как вороново крыло. Затем она перепоясала своё малиновое платье ожерельем из вампума, вывела каноэ из бухточки и медленно погребла к устью реки. Всю дорогу её глаза были полны слёз. Когда ребёнок что-то пробормотал и пытался по-младенчески приласкаться к ней, она зарыдала в голос и заработала вёслами ещё сильнее.
   Это было странное зрелище для флегматичных обитателей Манхеттена -- Малеска, которая в полном облачении идёт по их улицам гордой, свободной поступью своей расы. Её волосы длинными косами спускались по спине, на конце каждой косы был пучок алых перьев. Такой же яркий венец окружал её небольшую голову, её одежда сияла от бисера, а по краям была украшена иглами дикобраза. В руках у неё был лук изящной работы, а за спиной -- мальчик, привязанный алым шарфом. На свете не было ребёнка прекраснее. Он оживлённо переводил взгляд с одного странного предмета на другой, и его яркие чёрные глаза были переполнены детским любопытством. Одной рукой он обхватывал материнскую шею, а другой держался за колчан с оперёнными стрелами, который висел на её левом плече. Робкий тревожный взгляд матери отличался от жадного взора мальчика. Она много слышала от мужа об изяществе цивилизованной жизни и теперь вздрагивала, как лань, от грубых взглядов, которые бросали на неё прохожие. Её щёки пылали от краски скромности, и её губы дрожали, когда она обращалась к людям на ломаном английском, показывая им письмо, а они проходили мимо, не отвечая. Она не знала, что они принадлежали к другому народу, нежели её муж, и говорили не на том языке, которому её научила любовь[9]. Наконец она заговорила с пожилым человеком, который сумел понять её несовершенный язык. Он прочитал на письме имя, и это было имя его хозяина, Джона Данфорта -- богатейшего торговца пушниной на Манхеттене. Старый слуга привёл её к большому дому рядом с тем местом, где сейчас находится Ганновер-сквер. Малеска лёгкой походкой следовала за ним, и страх исчез из её сердца. Она почувствовала, что в добром старике нашла друга, и он ведёт её в дом отца её мужа.
   Слуга вошёл в этот дом и проследовал в низкую гостиную, обитую дубом и освещённую маленькими окошками из толстого зеленоватого стекла. Камин был обложен очень изящными голландскими изразцами, а карниз украшали тонко выделанные дубовые гербы. На полу лежал ковёр -- в те времена необыкновенная роскошь, а мебель была сделана из дорогих материалов и украшена тяжёлой резьбой. Высокий человек с грубоватыми чертами лица сидел в кресле возле узкого окна и читал пачку газет, которые только что прибыли из Лондона на торговом судне. Неподалёку от него худощавая пятидесятилетняя леди занималась шитьём, её рабочая коробочка стояла на столике рядом с "Книгой общих молитв"[10]. Слуга собирался доложить о приходе необычных гостей, но Малеска, боясь потерять его из виду, держалась близко к нему, и прежде чем он заметил, она с ребёнком на руках вошла в комнату.
   -- Женщина, сэр... индейская женщина, с письмом, -- смущённо сказал слуга, жестом показывая Малеске отойти назад. Но Малеска подошла ближе к торговцу и, когда он оторвал взгляд от газеты, серьёзно посмотрела ему в лицо. Было нечто холодное в этом суровом взгляде поверх очков. Индианка почувствовала отторжение и с трогательной мольбой повернулась к леди. Такому лицу доверился бы и ребёнок, оно было спокойно и полно доброты. Малеска с просветлённым лицом подошла к леди и без слов положила письмо в её руки; но биение её сердца было заметно даже сквозь тяжёлое одеяние, и её руки дрожали, когда она передала драгоценную бумагу.
   -- Чёрная печать, -- сказала леди, повернув очень бледное лицо к мужу и передавая ему письмо, -- но это его почерк, -- с натужной улыбкой добавила она. -- Он не смог сам приехать, он... болен.
   Перед произнесением последнего слова она замешкалась, поскольку в её душе сами собой возникли мысли о смерти.
   Торговец устроился в кресле, надел очки, бросил суровый взгляд на вестницу и вскрыл письмо. Когда он читал, жена не отрывала от него тревожного взора. Она видела, что его лицо побледнело, высокий, узкий лоб покрылся морщинами, а жёсткие губы сжались ещё сильнее. Она поняла, что с её сыном -- её единственным сыном -- приключилось что-то дурное, и она вцепилась в подлокотники, её губы побелели, а в глазах появилось мучительное напряжение. Когда муж дочитал письмо, она подошла к нему, но, заговорив, смотрела в другую сторону.
   -- Скажи, какая беда приключилась с моим сыном? -- Её голос был тихим и нежным, но хриплым от напряжения.
   Её муж ничего не ответил, но его руки бессильно упали на колени, и письмо подрагивало в нетвёрдых пальцах; он уставился на свою жену таким взглядом, который до самого сердца пронзил её холодом. Она попыталась вырвать у него письмо, но он сжал его крепче.
   -- Отпусти... он мёртв... убит дикарями... что ещё ты хочешь узнать?
   Бедная женщина отступила назад, и тревога в её глазах угасла.
   -- Разве что-то может быть хуже смерти?.. Смерти первенца... убитого в рассвете лет?.. -- пробормотала она тихим, надтреснутым голосом.
   -- Да, женщина! -- почти свирепо сказал её муж. -- Есть нечто хуже смерти -- бесчестие!
   -- Бесчестие -- и мой сын? Ты его отец, Джон. Не клевещи на него теперь, когда он мёртв, и перед лицом его матери.
   При этих словах на кротком лице женщины выступила краска, и её губы гордо искривились. Всё самое твёрдое, что было в её характере, сейчас восстало против обвинений, которым подвергся покойный.
   -- Читай, женщина, читай! Посмотри на эту проклятую негодницу и её ребёнка! Они заманили его в своё дикарское логово и убили его. Сейчас они пришли, чтобы просить защиты и награды за это грязное злодеяние.
   Услышав эту яростную речь, Малеска крепче прижала к себе ребёнка, медленно отступила в угол комнаты и съёжилась там, как перепуганная зайчиха. Она дико оглядывалась, как будто ища способа избежать мести, которая ей угрожала.
   После первого взрыва чувств старик спрятал лицо в руках и замер, и тишину комнаты нарушало только рыдание его жены, которая читала письмо сына.
   Эти слёзы ободрили Малеску. Её собственные глубокие переживания научили её понимать переживания других. Она робко подошла к скорбящей матери и опустилась у её ног.
   -- Белая женщина посмотрит на Малеску? -- сказала она смиренным, трогательно серьёзным голосом. -- Она любила молодого белого вождя, и когда на его душу спустились тени, он сказал, что сердце его матери примет бедную индианку, которая в начале своей юности спала на его груди. Он сказал, что её любовь повернётся к его мальчику, как цветок к солнцу. Белая женщина посмотрит на мальчика? Он похож на своего отца.
   -- Бедное дитя... похож... похож! -- пробормотала лишившаяся сына мать, сквозь слёзы глядя на мальчика. -- Вылитый Уильям в ту пору, когда мы оба были молоды. О, Джон, ты помнишь его улыбку? Помнишь, как на его щеках играли ямочки, когда мы его целовали? Посмотри на это бедное создание, на этого сироту; они опять с нами, эти лучистые глаза и широкий лоб. Ради меня, Джон, посмотри... ради нашего погибшего сына, который при последнем издыхании умолял нас полюбить его сына. Посмотри на него!
   С этими словами добрая женщина подвела ребёнка к мужу, положила руку на его плечо и поцеловала его в висок. Гордость его характера была поколеблена. Его грудь вздулась, и сквозь одеревеневшие пальцы хлынули слёзы. Он почувствовал, как к его колену придвигается маленькая фигурка, как крохотные, нежные пальчики изо всех сил пытаются открыть его лицо. Голос природы пересилил. Его руки упали, и он беспокойно всмотрелся в черты ребёнка.
   Когда эти юные ясные глаза встретили взгляд деда, в них стояли слёзы, но когда лицо старика смягчилось, их озарила улыбка, и маленькое создание подняло ручки и обхватило шею своего деда. После недолгой борьбы торговец в порыве сильных чувств, которые были столь редки для его железного характера, прижал мальчика к сердцу.
   -- Он похож на своего отца. Пусть женщина уходит к себе в племя, а мальчика мы оставим.
   Малеска, заламывая руки, выскочила вперёд и с выражением дикой, продирающей до сердца мольбы повернулась к леди.
   -- Вы не прогоните Малеску от её ребёнка. Нет, нет, белая женщина. Твой мальчик спал на твоей груди, и ты слышала его голос, похожий на голос юного пересмешника. Ты не прогонишь бедную индианку в лес без её ребёнка. Она пришла к вам из леса, чтобы найти тропу к небесам белых людей и снова увидеть своего мужа, и вы ей ничего не покажете. Отдайте индейской матери её ребёнка, её сёрдце стало сильнее, и она не вернётся в леса одна!
   После этих слов она с решительным видом вырвала ребёнка из рук деда и стояла, как львица, охраняющая детёныша. Её губы искривились, чёрные глаза пылали огнём, поскольку при мысли о разделении с ребёнком в её жилах закипела дикая кровь.
   -- Тише, девочка, тише. Если ты уйдёшь, ребёнок пойдёт с тобой, -- сказала добрая миссис Данфорт. -- Не давай воли своему гневу, никто тебя не обидит.
   Малеска подчинилась. Она робко поставила ребёнка у ног его деда и отступила назад, потупив глаза и сжав руки в мольбе, и эта поза сильно отличалась от её недавнего дикого поведения.
   -- Пусть остаются. Не разделяй мать и её дитя! -- попросила добрая леди, желая смягчить жестокость своего мужа. -- От мыслей о разделении с ребёнком она, бедняжка, впадает в буйство. Он любил её... Зачем нам прогонять её обратно в дикарское логово? Муж мой, перечитай письмо. Ты не откажешь нашему первенцу в предсмертной просьбе.
   Эти нежные, настойчивые слова помогли доброй леди добиться своей цели. Малеске позволили остаться в доме отца её мужа, но только в качестве няньки для собственного сына. Ей не разрешили признаваться в том, что она его мать; было объявлено, что юный Данфорт женился в одном из новых посёлков, что пара стала жертвой дикарей и что младенца спасла индианка, которая привезла его в дом деда. В эту выдумку легко поверили. Никто не удивился, что старый торговец пушниной скоро сильно привязался к маленькому сироте и что спасительница его внука стала для его домочадцев предметом благодарной заботы.
    

Глава 4

   Её душа в диком лесу;
   Её душа далеко.
   Её душа в диком лесу;
   Она охотится на оленей.
    
   Даже при других обстоятельствах это было бы неестественно -- прекрасная молодая мать, которая бросила леса и заперла себя в причудливом старом голландском доме. Как дикая птица, которая вольно порхала по лесам, не может полюбить клетку, так эта бедная дикая девушка не любила свой новый дом с его мрачным безмолвием и тягостной упорядоченностью. Но этим диким сердцем правила любовь. Любовь вывела Малеску из её лесного дома, в час горького поражения разделила её с племенем и превратила её в одинокую странницу среди чужаков, которые относились к ней почти с отвращением.
   Старый Данфорт был честным человеком, но в своих предрассудках он был твёрд, как гранит. Его единственного сына убили дикари, к которым принадлежала эта бедная девушка. Его кровь -- всё, что он мог передать потомству -- была смешана с кровью проклятой расы, которая принесла в жертву его сына. Он был бы рад и самого внука разделить надвое, если бы смог сохранить чистую половину.
   Но он был гордым бездетным стариком, и в глазах мальчика, в смелом подъёме головы, в ласковом нраве было нечто, что наполняло сердце старика любовью и болью. Он не мог разделить эти два чувства, как он не мог выкачать дикарскую кровь из жил своего малыша.
   Но хозяйка дома, нежная жена видела в этом юном лице только улыбку своего сына, только выражение его больших глаз, которые, хоть и были черны, но сохраняли тот лазурный оттенок, что отличал глаза его отца.
   Мальчик был более жизнерадостен, более похож на птичку, чем его мать, которая оставила свою юность на берегах озера, где умер её муж. Всегда покорная, всегда нежная, она, тем не менее, была печальной женщиной. Она отчаялась, как птица, которая прилетела в незнакомые земли и была заключена в клетку.
   Ничего, кроме обещания умирающему, не держало Малеску на Манхеттене. Она беспрестанно думала о своём народе -- о своём разбитом, измученном племени, которое было разорено после смерти её отца и чьего юного вождя она увезла и отдала незнакомцам.
   При мысли об этом на щеках Малески выступала краска стыда. Какое она, чистокровная индианка, имела право принести внука своего отца под крышу его врагов? Почему она не взяла ребёнка и не присоединилась к своему народу, когда тот пел погребальную песнь по её отцу, который -- снова и снова бормотала она себе -- был великим вождём? Почему она не отступила с ними в глубину дикого леса, куда их загнали? Почему она не отдала им в вожди своего сына?
   Но нет, чувство любви в сердце Малески было слишком сильным! Женщина в ней победила патриотку; то очищение, которое давала ей любовь, поработило её дикую природу, не дав ничего взамен этой жертвы. Она тосковала по своему народу, и тем более сейчас, когда он подвергся таким лишениям. Она мечтала о тенистых лесных тропах, о прелестной хижине с меховой лежанкой и земляным полом. Ей казалось, что сам ветер скован городскими домами; когда она слышала, как он воет среди крыш, ей казалось, что он плачет о свободе, такой же одинокий, как она.
   Её ребёнка забрали. Для него нашли белую няньку, которая встала между юным наследником и его матерью и безжалостно отодвинула её в сторону. В этом старик был упрям. Нужно подавить дикарскую кровь мальчика; он не должен ничего знать о расе, которая наградила его таким бесчестием. Если индианка остаётся в доме, то только на положении слуги и при условии, что она усмирит все естественные чувства, которые никто из домочадцев не должен разгадать.
   Но миссис Данфорт сочувствовала бедной матери. Она помнила то время, когда её собственный ребёнок наполнял всё её существо любовью, которая теперь обратилась лишь в бесконечное горе. Она не могла без содроганий, без женской жалости смотреть, как индианка -- мать, хотя и бездетная -- крадётся на чердак, в свою уединённую комнату. Она была слишком хорошей женой, чтобы оспаривать распоряжения мужа, но трусость доброго сердца зачастую помогала ей обходить их. Иногда по ночам она выбиралась из своей чопорной комнаты и утаскивала мальчика у его няньки, а затем несла его в одинокую постель Малески, к материнской груди.
   Малеска как будто предчувствовала эти добрые поступки и не спала, думая о своём ребёнке. В тот миг, когда она прижимала своего сына к сердцу, она так радовалась, что у неё не хватало слов для выражения благодарности.
   Затем бабушка возвращалась к мужу, но она не забывала проснуться перед рассветом и унести ребёнка обратно в постель незнакомки, скрывая свою благотворительность, как будто это был грех.
   Это было жалкое зрелище -- Малеска, которая весь день ходит по пятам за мальчиком. Если он шёл в сад, она непременно оказывалась у старых грушевых деревьев, где иногда приманивала его к себе и осыпала поцелуями, а он беспечно смеялся и вырывался из её объятий ради какого-нибудь яркого цветка или бабочки, которые пересекали его путь. Эта любовь урывками, этот скрытый способ утолить свои чувства мог бы довести образованную женщину до безумия; что касается Малески, то она чудесным образом сумела обуздать свой сумасбродный характер и принять ту долю, которую ей назначили в этой семье. Ей не давали работу служанки и в то же время не относились как к равной.
   Ей запрещали общаться с людьми на кухне, но никогда не приглашали в гостиную, если хозяин был дома. Она слонялась по всем углам или пряталась на чердаке, вышивая лоскутки шёлка или яркого сукна. Этими прекрасными безделушками она пыталась купить снисходительность и доброту женщины, которая следила за её ребёнком.
   Увы, исполнение желаний ушедшего было для бедной женщины ужасным долгом; её сердце разрывалась, она не имела ни жизни, ни надежды; сам её взгляд был мольбой о милосердии, и даже её походка была полна уныния... ей незачем было жить.
   Таково было положение вещей, когда ребёнок был совсем мал; а когда он подрос, горе Малески стало ещё сильнее. Вытеснявшая её нянька теперь ушла, поскольку он стал прекрасным юношей и больше не нуждался в женской заботе. Но это не приблизило его к Малеске. В его жилах билась индейская кровь, он любил опасные игры, для которых требовались сила и ловкость, и с каким-то презрением вырывался из объятий индианки. Она понимала, что предрассудки старого деда пустили корни в его сердце, и не смела возражать. Ей было запрещено проявлять к сыну нежность или вызывать его ответную нежность, чтобы никто не заподозрил, что они родственники.
   Когда он был ребёнком, она могла по ночам пробираться в его комнату и давать волю своей дикой нежности, но через некоторое время ей было отказано в праве даже смотреть на него во время сна. Однажды она прервала своими ласками сон утомленного мальчика, и он стал раздражённо упрекать её в назойливости. Это отторжение пронзило её сердце, как железо. У неё не было сил защищаться; даже ради своей жизни они не посмела бы выдать ему тайну той мучительной -- слишком мучительной -- любви, которую она чувствовала. Это раскрыло бы бесчестие крови, которое так озлобило гордого старика.
   Она была его матерью, но ей в вину ставилось само проживание в этом доме. Каждый взгляд, который она смела бросить на своего ребёнка, воспринимался как проступок. Бедная Малеска, как печальна, как печальна была её жизнь!
   Долгие годы она, бедняжка, выносила всё и мечтала, что когда мальчик подрастёт, вечный плач, который исторгает её сердце, не останется без ответа, но когда он начал гордо избегать её ласк и сомневаться в любви, которая убивала её, тогда тлевшее в её сердце отчаяние прорвалось наружу, и лесная кровь заговорила в ней с такой силой, что ей не могла противостоять даже священная память об ушедшем. Ей овладела одна дикая мысль. Она больше не могла оставаться в доме белого человека, как птица, которая бьётся крыльями о прутья клетки. Леса были обширны и зелены. Она могла бы найти свой народ. Она будет искать его. А мальчик пойдёт с ней и станет вождём племени, каким был её отец. Этот старик не может вечно попирать её сердце. Она должна вернуться к свободной жизни или умереть.
   Это дикое желание в сердце матери было вызвано ребяческой раздражительностью мальчика. Первые признаки отторжения довели её до безумия. Она страстно желала вернуться к былому свободному существованию в лесах; ради крови мужа, которая текла в жилах старика, она отступится от дикой ненависти к его народу, от ненависти к домочадцам, среди которых она была так несчастлива. Она хотела только уйти с ребёнком, который непременно полюбит её, если рядом не будет белых людей с их упрёками. Туземная сдержанность, присущая её племени, пришла ей на помощь. В ней пробудилось искусство скрытной войны с врагами. Они не должны знать, как она несчастна. Её замысел осуществится в тайне. Нужно рассчитать каждый шаг к свободе. Дни и недели эти мысли занимали Малеску. Она много работала в своей небольшой комнатке. Она сняла со стены лук и колчан со стрелами, которые при появлении на Манхеттене придали ей вид юной Дианы, затем натянула новую тетиву и терпеливо заточила каменные наконечники. Она внимательно осмотрела свою одежду, роскошно украшенную бахромой и вампумом. Она вернётся к своему народу такой же, какой ушла. В лес уйдёт дочь вождя и мать вождя, а не кусок награды для белого человека.
   Малеска готовилась осторожно и по-туземному умело. Ниже по течению Гудзона жил один старый плотник, который для заработка делал лодки. Малеска часто видела его за работой, и ей было любопытно, поскольку она и сама умела немного плотничать. Индейская девушка долго была предметом особого внимания для плотника, который был польщён тем, как она восхищается его работой.
   Однажды она пришла к нему в дом и жадно всё осмотрела. Она торопилась, её глаза были дики, как глаза ястреба, который нацелился на добычу. Старик заканчивал небольшую причудливую лодку, которой он гордился больше всего на свете. Она была так легка, так крепка, так превосходно украшена по бортам красными и белыми полосами... неудивительно, что при виде её глаза молодой женщины заблестели.
   -- Сколько он возьмёт за эту лодку?
   Это был странный вопрос. Он ведь построил её, повинуясь собственной прихоти. Пара вёсел, и она заскользит по воде, как птица. Он построил её в надежде на старого мистера Данфорта, который отдаст всё ради боготворимого им черноглазого внука. Ни одна из его лодок пока что не подошла для мальчика. Он построил её на свой страх.
   Глаза Малески загорались всё ярче и ярче. Да, да, она тоже думает о юном джентльмене; она приведёт его, чтобы он посмотрел на лодку. Миссис Данфорт часто доверяет ей мальчика; если он назовёт цену, они принесут деньги и испытают лодку на Гудзоне.
   Старик засмеялся, гордо оглядел своё творение и назвал цену. Она была не слишком высока. У Малески было в два раза больше денег в вышитом кошельке, который висел в её комнате, поскольку старый джентльмен давал ей всё, кроме доброты. Она пришла домой в приподнятом настроении -- всё было готово. Завтра... о, её сердце пылало, когда она думала о том, что случится завтра!
    

Глава 5

   Её лодка на реке,
   И мальчик рядом с ней;
   С луком и колчаном
   Она полна гордости.
    
   Назавтра, в полдень мистер Данфорт ушёл из дома. Было назначено городское собрание или что-то в этом роде, а он всегда был скор на исполнение общественных обязанностей. Добрая хозяйка дома несколько дней хворала. Малеска, всегда нежная сиделка, заботилась о ней с необычным прилежанием. На сердце индианки очевидно лежал какой-то замысел. Её губы были бледны, глаза полны трогательного беспокойства. Через некоторое время, когда усталая старая леди заснула, Малеска подкралась к её постели, встала на колени и со странной покорностью поцеловала сморщенную руку, которая свисала с постели. Поцелуй был таким лёгким, что добрая леди его не заметила, но впоследствии он явился к ней как сон, и как сон запомнилось ей прощание бедной матери.
   Уильям -- мальчик получил имя в честь отца -- в этот день был в капризном настроении. Ему не с кем было играть, поскольку недомогание бабушки закрыло двери для всех незнакомцев. Он пошёл в сад и начал строить крепость из белого гравия, который покрывал главную дорожку. Его работу прервала пара кассиков, которые носились от старой яблони до дальнего угла сада, гоняясь друг за другом и своими быстрыми движениями заставляя дрожать сам воздух.
   После этих погонь в солнечных лучах они, привлечённые чем-то в отдалении, унеслись, как пара золотистых стрел, оставив после себя лишь буйные трели.
   Мальчик наблюдал за ними огромными глазами, полными зависти. Его очаровала их неограниченная ничем свобода; в этом просторном саду, полном золотистых плодов и ярких цветов, он чувствовал себя, словно в клетке на цепи. В его жилах загорелся туземный огонь.
   -- О, если бы я был птицей... если бы я мог прилетать домой, когда захочу, и опять улетать в лес -- яркий, прекрасный лес, который виден за рекой, но в котором мне никогда не разрешают играть. Как же его любят птицы!
   Как всякий ребёнок наедине с собой, мальчик выражал свои мысли вслух, но теперь он прервал свои речи, поскольку ему помешала тень, упавшая на гравий, на котором он сидел.
   Это была индейская женщина, Малеска, с натужной улыбкой и со странно диким видом. Она казалась выше и величественнее, чем обычно. В руках она держала лёгкий лук с пучками жёлто-малиновых перьев. Когда Малеска увидела, как загорелись глаза мальчика при виде лука, она достала стрелу из колчана, который скрывала под одеждой, и приладила её к тетиве.
   -- Смотри, чему нас учат в лесу.
   Над садом кружились две птицы, их оперение сверкало в солнечном свете, и в воздухе разносились восторженные трели. Малеска с былым лесным изяществом подняла лук... Слабый звон тетивы... Резкий свист стрелы... И одна птица с печальным вскриком упала на землю, дрожа, как сломанный цветок тюльпанного дерева.
   Мальчик вскочил... его глаза загорелись, тонкие ноздри раздулись, во всех его чертах проявились дикие инстинкты.
   -- И ты научилась этому в лесу, Малеска? -- жадно спросил он.
   -- Да. Хочешь, и тебя научу?
   -- О, да... дай же мне лук... скорей, скорей!
   -- Не здесь. Мы учимся в лесу. Пойдём со мной, и я всё тебе покажу. -- При этих словах Малеска побледнела и задрожала всем телом. Что, если мальчик откажется с ней пойти?
   -- Что? Мы поплывём по реке в этот ярко-золотой лес, да, Малеска?
   -- Да. По реке, которая сияет, как серебро.
   -- Ты возьмёшь меня? О боже... Но как мы поплывём?
   -- Тише, не кричи так. В прекрасной маленькой лодке.
   -- С белыми парусами, Малеска?
   -- Нет, с вёслами.
   -- Ах!.. Но я не могу с ними управиться; однажды дедушка мне разрешил, а я не смог.
   -- Я могу.
   -- Ты! Ну, это ведь не женская работа.
   -- Но в лесу этому учится каждый.
   -- И я научусь?
   -- Да!
   -- Послушай, тогда пойдём к дедушке, и пусть он нам разрешит; я хочу стрелять, и бегать, и жить в лесу... пойдём, Малеска. Скорей, или кто-нибудь закроет ворота.
   Малеска осторожно оглядела окна дома, заросли и гравийные дорожки. Никого не было видно. Они с мальчиком были одни. Она тяжело вздохнула и замешкалась, подумав о бедной леди.
   -- Пойдём! -- жадно вскричал мальчик. -- Я хочу поехать в лес.
   -- Да, да, -- прошептала Малеска, -- в лес... это наш дом. Там я снова стану матерью.
   Она вышла из сада поступью юной лани и направилась к своему убежищу. Мальчик смело шагал за ней и со смехом догонял её, когда она шла слишком быстро. В спешке, не переводя дыхания, они прошли через весь город и оказались на диком берегу реки.
   Течение воды создало небольшую бухту, которая теперь покрыта пристанями и щетинится мачтами. Солнце было далеко на западе, и свисавшие над водой старые тсуги отбрасывали прохладную зеленоватую тень.
   В этой тени, покачиваясь на волнах, находилась прелестная лодка, которую приобрела Малеска. На корме стояла наполненная хлебом разноцветная корзинка, похожая на те корзинки, с которыми приходят на рынок мирные индейцы; на дне лодки лежала шкура пумы, окаймлённая малиновой тканью в соответствии со вкусом индейской женщины, а на банке лежали подушки из алой ткани, вышитые бисером.
   Увидев лодку и её груз, Уильям Данфорт разразился криком.
   -- Мы поедем в ней? Можно мне грести, можно, можно? -- Он одним прыжком запрыгнул в лодку, схватил вёсла и позвал Малеску, так ему не терпелось отплыть.
   Малеска отвязала канат и, держа один его конец в руке, запрыгнула к своему ребёнку.
   -- Ещё рано, мой вождь, ещё рано, дай мне вёсла ненадолго; ты сможешь грести, когда шпили скроются из виду.
   Мальчик уступил ей своё место и нетерпеливо мотнул головой, отбрасывая со лба чёрные кудри. Лодка понеслась по реке с такой быстротой, что у него захватило дыхание. Он сидел на носу и смеялся, когда в него летели серебряные брызги. Малеска помчалась по реке, глядя на север, и её глаза сверкали, поскольку освобождение было так близко. Каждый взмах весла был шагом к свободе. Блеск солнца казался ей улыбкой Великого Духа, к которому ушли её муж и отец.
   Когда солнце село, и наступили сумерки, лодка уже отплыла далеко от города. Она проскользнула мимо Вихокена [11] и огибала западный берег, в то время заросший величественным девственным лесом.
   Сейчас Малеска прислушалась к просьбам мальчика и передала вёсла в его маленькие руки. Не важно, что после его храбрых, но неумелых взмахов лодку отнесло назад; когда город скрылся из виду, Малеска перестала бояться. Она улыбалась, видя, как малыш упрямо борется с водой. Он возмутился, когда она хотела ему помочь, и в следующий миг, отчаянно напрягая силы, залил её водой, чтобы показать, что способен выполнять её работу.
   Наступила нежная, спокойная ночь, которая окутала мать и ребёнка серебристым лунным светом. Их водную тропу с обеих сторон сдавили тени холмов. Это навеяло на мальчика печаль, и он почувствовал усталость, но Малеске были знакомы такие сцены, и её былой характер ожил в этом уединении, которое заключало в себе всё, что было ей дорого -- её свободу и сына её белого мужа.
   -- Малеска, -- сказал мальчик, пододвинувшись к ней и положив голову на её колени, -- Малеска, я устал... я хочу домой.
   -- Домой! Но ты ещё не видел леса. Не падай духом, мой вождь, сейчас мы сойдём на берег.
   -- Но здесь так темно... так темно... и кто-то кричит, как будто ему больно, как будто он хочет домой, как я.
   -- Нет, нет, это всего лишь поёт козодой.
   -- Козодой? Это такой мальчик, Малеска? Давай возьмём его в лодку.
   -- Нет, дитя моё, это птица.
   -- Бедная птичка! -- вздохнул мальчик. -- Как же она хочет домой.
   -- Нет, она любит лес. Эта птица умрёт, если её заберут отсюда, -- сказала Малеска, пытаясь успокоить мальчика, который поднялся и прижался к её щеке своей. Она чувствовала, что он дрожит и что по его щекам текут слёзы. -- Не надо, мой Уильям, лучше посмотри, как много звёзд над головой. Вся река полна звёздами.
   -- О, но дедушка будет скучать по мне, -- взмолился мальчик.
   Малеска почувствовала холодок. Она забрала мальчика, но не его память; память тянула его обратно в богатый дом, который он оставил. Рядом с ней, в окружении прекрасной вселенной он думал о старике, который обращался с ней хуже, чем с рабыней... который украл у неё подаренное богом человеческое существо. Когда мальчик заговорил о дедушке, индианка огорчилась до глубины души.
   -- Сейчас, -- печально сказала она, -- мы найдём в лесу какую-нибудь полянку. У тебя будет постель из прелестных цветов. Я разведу костёр, и ты увидишь, как он пылает среди ветвей.
   В лунном свете было видно, что мальчик улыбнулся.
   -- Огонь не в камине! Да, да, пойдём в лес. А птицы будут с нами разговаривать?
   -- Когда мы окажемся в глубине леса, птицы будут разговаривать с нами всегда.
   Малеска завела лодку в небольшую бухту, которая была защищена двумя огромными скалами; затем она взяла шкуру пумы и подушки, предупредила мальчика, чтобы он держался за её платье, и начала взбираться на небольшой пригорок, где было меньше деревьев и больше травы, насколько она могла судить по принесённому ветром аромату полевых цветов. На густой траве лежал камень, а над ним, как шатёр, раскинулись ветви тюльпанного дерева.
   Малеска усадила мальчика на этот камень-престол и постоянно с ним разговаривала, пока высекала искры из огнива, которое достала из корзинки, и разводила костёр из сухих веток, что валялись вокруг. Когда Уильям увидел, как пламя поднимается вверх, освещая всё вокруг и стреляя золотистыми искрами в ветви дерева, он взбодрился. Он слез со своего сиденья и начал собирать хворост, чтобы костёр не потух. Затем Малеска достала из корзинки бутылку воды, хлеб и несколько кусков вяленого мяса, и мальчик заулыбался. Темнота больше его не подавляла, и при виде еды он почувствовал голод.
   С какой гордостью индейская мать разламывала еду, чтобы утолить голод своего ребёнка. Когда она наблюдала за ним при свете костра, её лицо лучилось красотой. Впервые с тех пор, как он был младенцем, он принадлежал ей.
   Когда он наелся, и его веки стали слипаться, Малеска отошла к камням и нарвала моха, который был похож на зелёное руно; она принесла мох под дерево и устроила для своего ребёнка мягкое ложе. На него она положила шкуру пумы с красной каймой и малиновые подушки, бахрома которых сияла при свете костра, как драгоценности на ложе принца.
   Малеска отнесла мальчика на эту живописную постель, села рядом и запела песню, которую она пела много лет назад под крышей своего вигвама. Мальчик очень устал и заснул под её заунывный напев, который наполнил воздух, а из чёрной глубины леса ему печально отвечала ночная птица.
   Убедившись, что мальчик уснул, Малеска легла рядом с ним на жёсткий камень, нежно укрыла его одной рукой, тревожно вздохнула и робко поцеловала его в губы.
   Затем несчастная индианка провалилась в беспокойный сон. Всю свою жизнь она готовила мягкую постель для тех, кого любит, а для себя выбирала холодный камень. Такова была её женская судьба, но определялась она не только дикарским происхождением. Цивилизация не всегда отменяет эту печальную картину женского самоотречения.
   Когда наступило утро, мальчик проснулся под хор певчих птиц, мелодии которых заставляли воздух дрожать. Песни этих менестрелей неслись через ветви, а солнечные лучи пробивались через зелень, добавляя к музыке тепло и приятный свет. Уильям сел и потёр глаза, удивляясь, что за необычные звуки он слышит. Затем он вспомнил, где он находится, и позвал Малеску. Она вышла из-за деревьев, неся в руках пронзённую стрелой куропатку. Она бросила птицу на камень у ног Уильяма, села на колени, с трогательной нежностью поцеловала его ноги, его руки и полы его жакета, пригладила его волосы и одежду.
   -- Когда мы поедем домой, Малеска? -- немного встревоженно вскричал мальчик. -- Дедушка будет нас искать.
   -- Вот дом для юного вождя, -- ответила мать, оглядывая прелестные небеса и землю, украшенную полевыми цветами. -- Разве у белого человека есть такой шатёр?
   Мальчик посмотрел вверх и увидел множество похожих на тюльпаны цветов, которыми были усеяны ветви.
   -- Они пропускают холод и дождь, -- сказал он, стряхивая росу со своих шелковистых волос. -- Мне не нравится лес, Малеска.
   -- Понравится... о, да, понравится, -- с натужной бодростью ответила мать. -- Посмотри, я подстрелила на завтрак птицу.
   -- Птицу? А я так голоден.
   -- И посмотри, что я принесла с берега.
   Из углубления в камнях она достала корзинку, которая была полна чёрной малины, сверкающей от росы.
   Мальчик захлопал в ладоши и весело рассмеялся.
   -- Дай мне малину... я съем всё. Дедушки нет, и он мне не помешает, так что я буду есть и есть, пока корзинка не опустеет. Хорошо жить в лесу, Малеска... давай, высыпай ягоды на мох, прямо сюда, а пока я ем, принеси ещё одну корзинку. Но не уходи далеко... мне страшно, когда я тебя не вижу. Нет, нет, дай мне развести костёр... смотри, как я высеку искры.
   Забыв о ягодах, он слез с камня и бросился собирать хворост, а Малеска неподалёку готовила добычу для жарки.
   Мальчик был проворен и смекалист; он быстро разжёг костёр и теперь перекликался с птицами, а пламя поднималось вверх, и изящные завитки голубого дыма кружились в ветвях дерева и между камней.
   Индианка подошла к костру с превосходно разделанной и нанизанной на деревянный шампур птицей; она повесила птицу на верёвку, привязанную к ветке, которая мягко покачивала свою ношу над огнём.
   Пока готовился этот скромный завтрак, мальчик убежал в поисках цветов или ягод -- всего, что мог найти. Он вернулся, принеся в полах жакета кучу вишен и птичье гнездо с тремя крапчатыми яйцами, которое он нашёл под листьями папоротника. С ветки каштана спустилась полосатая белка и посмотрела на него с такой забавной строгостью, что он громко закричал Малеске:
   -- Я люблю этот прекрасный лес и всё, что в нём есть.
   Когда он вернулся, Малеска уже сбросила свой плащ и увенчала себя диадемой из ало-зелёных перьев, которые завершили её дикарское одеяние. Мальчик с восхищением смотрел, как она ходит между деревьев, и лицо её пылало от гордости и любви.
   Пока куропатка качалась над костром, Малеска собрала каштановые листья и сплела из них нечто вроде коврика; на этот коврик она положила птицу и заколола его прелестным кинжалом, который подарил ей отец Уильяма на первом свидании; затем она сделала чашку из листа, сходила к обнаруженному ей ручью и набрала прозрачной воды. Так, на цветущей траве, под серенады диких птиц, под нежный шум ветра прошла первая лесная трапеза матери и её сына. Уильям был доволен -- для него всё было ново и прекрасно. Ему не терпелось поскорей доесть эту вкусную еду, которую Малеска разнообразила улыбками и лаской. Он хотел застрелить птиц, которые так мило пели в ветвях, и не осознавал, что его действия могут причинить боль бедным маленьким певцам; он не мог насмотреться на великолепное одеяние матери -- в его глазах это было нечто чудесное.
   Наконец скромная трапеза была завершена, и мальчик с красными от ягодного сока губами вскочил, умоляя дать ему лук и стрелу.
   С гордостью королевы и нежностью матери Малеска показала ему, как поместить стрелу на тетиву и как поднимать лук. Плутишка с лёгкостью воспринял эти уроки и просто затанцевал от радости, когда первая стрела вылетела из лука и скрылась в листьях тюльпанного дерева. Как Малеска любила эти упражнения! Как она восторгалась его изящными движениями! Как буйно билось её сердце от его выкриков! Он захотел уйти один, чтобы подстрелить белку, но Малеска испугалась и последовала за ним, счастливая и внимательная. Его умения росли с каждым мигом, и скоро он израсходовал бы все стрелы, но Малеска после каждого выстрела терпеливо их искала, и охота продолжалась, пока мальчик не устал даже от этой редкостной забавы.
   В полдень Малеска оставила его отдыхать на шкуре пумы, а сама пошла искать добычу для обеда; никогда ей не дышалось так легко, никогда леса не казались ей так по-домашнему уютны. Её охватило глубокое чувство безмятежности. Эти рощи были её домом, а на камне лежало единственное существо на свете, которое она любила. Она не спешила найти своё племя. Её не волновало ничего, пока мальчик был с ней, а лес был так прелестен. Её волновало лишь её собственное счастье.
   Раздобыть еды для ещё одной приятной трапезы не составило труда; лёгкой походкой Малеска возвращалась в свой лагерь, похожий на обиталище фей. Мальчик, уставший от игр, спал на камне. Она увидела, как изящно он раскинул руки и ноги и как солнечный свет мягко мерцал на его чёрных волосах. Её шаги стали тише; чтобы не потревожить мальчика, она боялась зашелестеть листом. Так, тихо, почти не дыша, она приближалась к камню. Но тут её дыхание оборвалось... она замерла, уставившись вниз. Сначала она услышала тихий треск, а затем увидела мерцание змеи, которая свернулась на камне рядом с мальчиком. Приближение Малески взволновало гадину, и та приготовилась к прыжку. Сначала змея могла броситься на спящего мальчика. Мать застыла, как статуя, и не смела шевельнуться... она могла только смотреть на змею, и в её глазах был дикий блеск.
   Казалось, тишина успокоила животное. Шум трещотки ослабел, и когда змея свернулась в складках моха, её глаза погасли, как искры. Но солнечные зайчики, отражённые листьями, потревожили ребёнка, и он повернулся на другой бок. Мгновенно послышался резкий, отчётливый треск, и из складок моха показалась ядовитая голова со злобными глазками, направленными на мальчика. Малеска даже в своём застывшем положении придумала, как спасти мальчика. Она хладнокровно приладила стрелу и подняла лук, но когда змея снова успокоилась, оружие опустилось; змея лежала за мальчиком, и чтобы её убить, Малеска должна была пустить стрелу над телом спящего. Но гадина снова поднялась. С ужасным трепетом в сердце, но не теряя хладнокровия, Малеска натянула тетиву, прицелилась в голову, которая, как драгоценный камень, блестела за спиной её ребёнка, и выпустила стрелу. На миг она ослепла... голову охватила смертная тьма, а сердце -- смертный холод. Она вслушалась, но не услышала ничего, кроме шуршания листьев, а затем наступила полная тишина.
   Малеске показалось, что тьма охватила её на целую вечность, но, на самом деле, она длилась всего мгновение; затем Малеска открыла глаза, беспокойно осмотрелась, и её тело пронзила ужасная дрожь. Она услышала смех, а затем увидела, что её мальчик сидит на шкуре пумы с румяными со сна щеками и смеётся от удивления, не отрывая взгляда от безголовой гремучей змеи, которая в предсмертных судорогах корчится в его ногах.
   -- Ха-ха! -- кричал он, хлопая в ладоши. -- Вот это да! Это лучше, чем птицы, лучше, чем белки. Малеска! Малеска! Посмотри, как эта пёстрая зверюшка без головы крутится на своём хвосте.
   Малеска была так слаба, что едва могла стоять, но, дрожа всем телом, она подошла к камню, схватила ещё содрогавшуюся змею и с криком отвращения швырнула её в заросли.
   Затем она упала на колени и прижимала мальчика к груди до тех пор, пока он не начал вырываться и кричать, что ему больно. Но она его не отпустила; ей казалось, что в тот миг, когда она расцепит руки, снова приползёт змея; она держала его за одежду, она нежно целовала его руки, его волосы и его раскрасневшийся лоб.
   Он не мог ничего понять. Почему Малеска так тяжело дышит и так трясётся? Ему не хотелось, чтобы она выбрасывала это прелестное создание, которое подкралось к нему, пока он спал, и было таким красивым. Но когда она рассказала, как опасно было это животное, он испугался и со смутным ужасом спросил её, как она его убила.
   В нескольких ярдах от камня Малеска нашла свою стрелу с нанизанной на неё змеиной головой. С дрожью и восторгом она показала голову мальчику, который в ужасе отпрянул назад, начиная понимать, что такое страх.
    

Глава 6

   Ни в лесах, ни в лугах, сколько ни броди,
   Не найдёшь места лучше, чем даже самый скромный дом,
   Дом, дом, милый, милый дом,
   Нет места лучше, чем дом;
   Нет места лучше, чем дом.
    
   Это событие встревожило Малеску. Собрав все пожитки, она снова поплыла вверх по реке. Ребёнок радовался переменам, и скоро все неприятные воспоминания о гремучей змее стёрлись из его памяти. Но Малеска была очень осторожна, когда в тот вечер выбирала место для лагеря, и, прежде чем расстелила шкуру пумы для Уильяма, она развела яркий костёр, который, как она предполагала, заставит всех ядовитых тварей держаться подальше. Они поужинали под высокой белой сосной, тёмные ветви которой поглотили свет костра, и всё вокруг сделалось мрачным. Когда сгустилась тьма, Уильям затих, и по выражению его лица Малеска поняла, что он подавлен мыслями о доме. Она решила не рассказывать ему об их родстве, о чём она постоянно думала, пока они не предстанут перед советом племени. Тогда индейцы примут его как вождя, а он признаёт несчастную Малеску своей матерью.
   Встревоженная его печальным видом, индианка поискала в своих припасах что-нибудь такое, что могло бы его взбодрить. Она нашла несколько золотистых сладких булочек с тмином, которые вызвали у ребёнка слёзы, поскольку они напомнили ему о доме и домашнем уюте.
   -- Малеска, -- сказал он, -- когда мы вернёмся домой к дедушке и бабушке? Я знаю, они нас ищут.
   -- Нет, нет, не думай об этом, -- с беспокойством сказала Малеска.
   -- Но я не могу не думать, не могу, -- с грустью настаивал мальчик.
   -- Нет, не говори, что ты любишь их -- то есть твоего деда -- больше, чем Малеску. Она умрёт за тебя.
   -- Да, но я не хочу, чтобы ты умирала, просто вернёмся домой, -- умолял он.
   -- Мы едем домой -- в наш прекрасный дом в лесу, о котором я тебя говорила.
   -- Боже мой, я так устал от леса.
   -- Устал от леса?
   -- Да, устал. Здесь так хорошо играть, но это не дом, вовсе нет. Малеска, как далеко отсюда дом дедушки?
   -- Я не знаю... я не хочу знать. Мы никогда... никогда туда не вернёмся, -- страстно сказала индианка. -- Ты мой, весь мой.
   Мальчик упрямо вырывался из её объятий.
   -- Но я не останусь в лесу. Я хочу жить в настоящем доме и спать на мягкой постели, и... и... вот, начинается дождь, я слышу гром. О, как я хочу домой!
   И в самом деле собиралась гроза; поднялся ветер, который хрипло стонал в соснах. Малеска была сильно огорчена. Пытаясь укрыть уставшего мальчика, она нежно прижала его к груди.
   -- Терпение, Уильям, никто тебя не обидит. Завтра мы будем плыть весь день. Ты сам будешь грести.
   -- Я буду грести? -- сказал мальчик, немного оживившись. -- Но мы ведь поплывём домой?
   -- Мы поплывём за горы -- туда, где живут индейцы. Храбрые воины, которые сделают Уильяма своим королём.
   -- Но я не хочу быть королём, Малеска!
   -- Вождём... великим вождём, который выйдёт на тропу войны, чтобы сражаться.
   -- Ах, значит, из твоего лука я буду стрелять в этих злобных краснокожих, да, Малеска?
   -- Ах, мой мальчик, не говори так.
   -- О, -- содрогнувшись, сказал ребёнок, -- какой холодный ветер; как он рыдает в ветках сосен. Сейчас ты не хочешь вернуться домой?
   -- Не бойся холода, -- встревоженным голосом сказала Малеска. -- Давай я укутаю тебя своим плащом, и никакой дождь не проникнет через меховое одеяло. Мы ведь с тобой храбрецы. Какое нам дело до маленького грома и дождя? От этого я только становлюсь храбрее.
   -- Но ты не хочешь домой. Ты любишь лес и дождь. Гром и молния заставляют твои глаза гореть, но мне они не нравятся; пожалуйста, отвези меня домой, и потом можешь поехать в лес, я никому не скажу.
   -- О, нет, нет. Это разобьёт мне сердце, -- вскричала несчастная мать. -- Послушай, Уильям: индейцы... мой народ... храбрые индейцы хотят, чтобы ты стал их вождём. Через несколько лет ты поведёшь их на войну.
   -- Но я ненавижу индейцев.
   -- Нет, нет.
   -- Они свирепые и жестокие.
   -- Но к тебе они не будут жестоки.
   -- Я не буду жить с индейцами!
   -- Они храбрые люди. Ты будешь их вождём.
   -- Они убили моего отца.
   -- Но я принадлежу к этому народу. Я спасла тебя и принесла к белым людям.
   -- Да, я знаю. Бабушка мне говорила.
   -- И вся моя жизнь -- в лесу.
   -- Среди индейцев?
   -- Да. Твой отец любил индейцев, Уильям.
   -- Да, любил. А они его убили.
   -- Но это произошло в битве.
   -- Ты хочешь сказать, в честной битве?
   -- Да, дитя. Твой отец дружил с ними, но они решили, что он стал их врагом. Великий вождь встретился с ним в гуще сражения, и они убили друг друга. Они пали вместе.
   -- Ты знала этого великого вождя, Малеска?
   -- Он был моим отцом, -- хрипло ответила индианка, -- моим родным отцом.
   -- Твой отец и мой. Как странно, что они ненавидели друг друга, -- задумчиво сказал мальчик.
   -- Не всегда, -- сдерживая слёзы, ответила Малеска. -- Некогда они любили друг друга.
   -- Любили! Это странно. А мой отец любил тебя, Малеска?
   Бледная, как смерть, несчастная женщина отвернулась; она просунула руку под свою одежду из оленьей шкуры и сдавила сердце; но она обещала ничего не говорить мальчику и храбро сдержала слово.
   Мальчик забыл свой беспечный вопрос в тот же миг, когда его задал, и не заметил её бледного лица, поскольку над ними сгустилась буря. Малеска укутала его в свой плащ и закрыла своим телом. Наверху барабанил дождь, но листва сосны была такая густая, что ни одна капля пока не долетела до земли.
   -- Видишь, мой мальчик, дождь нам не страшен; никто нас не тронет, -- пытаясь его ободрить, сказала она. -- Я положу в костёр побольше сухих дров и буду укрывать тебя всю ночь.
   Она на мгновение замолчала, поскольку над густой листвой начали свирепо буйствовать голубые молнии, раскрывая такие тёмные глубины, которые испугали бы и самого храброго мужчину. Неудивительно, что мальчик ёжился и дрожал, когда они судорожно сверкали над его головой.
   Малеска видела, что он боится, и беспечно подкладывала в костёр дрова, надеясь, что пламя успокоит мальчика.
   Их лагерь располагался на уступе Хайлендса, нависавшем над рекой, и свет костра, который золотой дорожкой отражался на глади Гудзона, был заметен издалека. Четверо мужчин, которые плыли в лодке, храбро противостоя буре, увидели этот свет и закричали друг другу:
   -- Вот она. Такой костёр разжигают только индейцы. Гребите, гребите, и мы их настигнем.
   Они гребли, несмотря на бурю, и лодка пристала под скалой, на вершине которой ещё горел костёр Малески. Четверо мужчин выбрались из лодки и тихо поползли вверх, ведомые молниями и мерцающим костром. Дождь, который пробивался через ветви, заливал их следы; они разговаривали только хриплым шёпотом, который заглушался шумом ветра.
   Уильям заснул, и Малеска, которая рассматривала его с печалью и нежностью, при сильном свете костра видела слёзы на его густых ресницах. Холодный ветер пронизал её до костей, но она ничего не чувствовала. Пока мальчик мирно спал, у неё не было других желаний.
   Выше было сказано, что буря заглушила все звуки; и четверо мужчин, что оставили лодку у подножия скалы, сейчас стояли прямо перед Малеской, у которой не было даже мысли об их приближении. Затем вокруг неё выросли тени более чёрные, чем тень сосны, и, внезапно подняв голову, она увидела, что костёр заслонило суровое лицо мистера Данфорта.
   Малеска не произнесла ни слова, не вскрикнула, но, крепче прижав мальчика к сердцу, с испугом и вызовом встретила взгляд старика.
   -- Заберите у этой женщины моего внука и отнесите его в лодку, -- сказал старик, обращаясь к тем, кто пришёл с ним.
   -- Нет, нет, он мой! -- свирепо закричала Малеска. -- Только Великий Дух отнимет его у меня!
   От её пронзительного, тоскливого голоса мальчик проснулся. Он вырвался из её объятий, огляделся и увидел старика.
   -- Дедушка, о, дедушка, отвези меня домой. Я хочу домой, -- закричал он, протягивая к нему руки.
   -- О! -- У меня нет сил, чтобы выразить горькую тоску этого восклицания, которое вырвалось из бледных материнских уст. Этот крик исходил прямо из разбитого сердца. Мальчик хотел уйти от неё. После этого у неё не осталось сил, и она, не сопротивляясь, позволила забрать мальчика. Даже гремучая змея не оказывала на неё такого воздействия.
   Они беспощадно выхватили мальчика из её объятий и унесли прочь. Она, не возражая, следовала за ними и видела, как они отплывают на лодке и оставляют её одну в этой безжалостной ночи. Это было жестоко... ужасно жестоко... но несчастная оцепеневшая женщина только тяжёлым взглядом смотрела на лодку. Вдруг она услышала, что мальчик зовёт её:
   -- Малеска, поедем с нами. Малеска! Малеска!
   Она услышала этот крик, и её застывшее сердце страстно затрепетало. Одним прыжком она, как пума, запрыгнула в лодку и понеслась за своими мучителями, яростно гребя сквозь бурю. Но, даже отчаянно напрягая все силы, она не могла догнать четверых сильных мужчин. Они скрылись из виду, а она плыла за ними одна... совсем одна.
   Малеска больше не вернулась в дом мистера Данфорта. Она построила хижину на вихокенском берегу и зарабатывала продажей разноцветных корзинок и вышивки, которая так удаётся индейцам. Она вела одинокую жизнь, но изредка она встречала своего сына, когда он гулял по улицам Манхеттена или плавал по реке под парусом, и это жалкое счастье поддерживало в ней жизнь.
   Через несколько месяцев мальчик пришёл в её хижину. Согласие на этот визит дала его бабушка, которая всё ещё сочувствовала одинокой индианке и не позволила бы мальчику уехать за море, не попрощавшись. Несмотря на всю горькую муку этого прощания, Малеска была верна своему слову; она подавила в своей душе огромное желание и рассталась с сыном, не объявив, что она его мать. Однажды Малеска стояла на берегу и смотрела, как корабль с белыми парусами отдаёт швартовы и с жестокой быстротой уходит в океан -- широкий, безбрежный океан, который казался ей вечностью.
    

Глава 7

   Одна в лесу, одна,
   А вокруг тёмная ночь...
   Одна на воде, одна,
   Она плывёт навстречу судьбе.
    
   Малеска снова села в лодку и одна начала печальное путешествие в лес. Её собратья после сражения у Катскилла отступили вглубь материка. Великое племя, которое дало своё название плодороднейшей долине штата Нью-Йорк[12], всегда проявляло радушие к своим менее счастливым собратьям и пускало их на свои охотничьи угодья. Малеска знала, что её народ собрался где-то возле янтарных водопадов Дженеси, и она начала своё печальное путешествие с неясным желанием снова их увидеть, поскольку сейчас у неё не осталось ничего, кроме воспоминаний.
   Она взяла одеяло, несколько буханок хлеба, немного мяса и отправилась в путь по реке. Лодка была разбитая, обветшавшая -- роскошная краска почти стёрлась с бортов, и бури заливали её водой, когда она стояла в бухте у хижины Малески. Малеска не пыталась её починить. Шкура пумы осталась в хижине. На банке не лежало никаких малиновых подушек. Эти причудливые уютные вещи нужны были для мальчика -- их дарила материнская любовь, но сейчас ей ничего не было нужно. Несчастная одинокая индианка, попранная белыми, брошенная собственным ребёнком, возвращалась к своим родичам в поисках убежища. Почему она должна пытаться выглядеть менее одинокой?
   Мрачная и всеми покинутая, Малеска сидела в своей лодке и плыла против течения. У неё не осталось никаких желаний, и она гребла целый день, сохраняя ритм с помощью траурных песен, которые она непрерывно распевала.
   Иногда она сходила на берег, разводила костёр, жарила рыбу или птицу, которые добывала своим луком, но эти трапезы всегда напоминали ей о нескольких счастливых днях, проведённых в лесу с её мальчиком, и она стонала, не чувствуя вкуса еды, пока даже птицы, порхавшие поблизости, не начинали поглядывать на неё с подозрением. Так она отдыхала от однообразного труда, но это было редко, а, в основном, она спала в своей маленькой лодке, закутавшись в серое одеяло, и вокруг неё струилась река.
   Никто не волновался, что она уплыла, никто не пытался её вернуть, иначе её можно было бы отследить по камням, которые почернели от углей там, где она жарила кукурузный хлеб, или по перьям птиц, которых она разделывала, но не ела.
   День за днём, день за днём Малеска плыла по своей водной тропе, пока не оказалась в устье Мохока. Здесь она ненадолго остановилась, чувствуя тяжесть на душе и боясь продолжать своё путешествие. Что, если её народ отвергнет её как предательницу? Она бросила их в час глубокого горя -- сбежала от могилы отца, их вождя, и унесла его внука к его жесточайшим врагам, белым людям.
   Простят ли эту измену люди её племени, примут ли её обратно? Она почти не волновалась об этом; её жизнь была так мрачна, весь мир был так тёмен, что несчастная женщина как будто призывала боль, и, зная, что смерть близка, она бы только улыбнулась. Смутные представления о религии, которые пыталась привить её дикой природе добрая бабушка её сына, сохраняли Малеску от самоубийства, но она слабо надеялась, что племя отнимет у неё жизнь.
   Она провела на Мохоке много утомительных дней и ещё более утомительных ночей, крадучись в тени и выискивая самые мрачные места для отдыха. Она искала покоя под диким виноградом, который сгибался под тяжестью фиолетовых ягод, под золотистыми ивами и тёмными соснами, и она не волновалась об опасности. Почему её должны волновать смерть или боль, если она их не боится?
   Наконец она затащила лодку под крутой обрыв, спрятала её и направилась в дикий лес, взяв только немного кукурузной муки, одеяло и лук. С той тяжёлой вялостью, которой были отмечены все её движения, она пробиралась по лесным тропам, и по зарубкам на деревьях она понимала, что её племя проходило тем же путём. Но тропа была трудна, и она должна была прошагать много миль, прежде чем доберётся до лагеря своего племени. Её мокасины износились, а платье, некогда такое роскошное, изорвалось и выцвело, когда она увидела небольшой, огороженный надменными деревьями луг, на котором её разорённое племя выстроило себе хижины.
   При виде знакомых хижин Малеска бросила свой скудный запас еды и гордо выпрямилась. Несмотря на скорбь, она не могла забыть, что для того народа, который она искала, она остаётся принцессой, дочерью великого вождя.
   Походкой императрицы, с яркими, как звёзды, глазами она вступила в лагерь и нашла хижину со знакомыми приметами, которые показывали, что здесь живёт вождь, занимающий место её сына.
   Солнце садилось, и перед хижиной собралось множество индейских женщин, которые ожидали, пока выйдут их повелители. В хижине шёл совет, а смуглое сестринство, как свойственно представительницам этого пола, хотело знать всё, что творится. За годы жизни среди белых Малеска сильно изменилась. Изящество и лёгкость юности исчезли, а вместо них явились внушительность и чувство собственного достоинства. Утончённые привычки сохранили её лицо чистым, а волосы блестящими. Малеска покинула индейцев стройным, оживлённым юным созданием, а вернулась настоящей женщиной, скромной, но царственной.
   Сначала женщины разглядывали её с удивлением, а затем с разгорающимся гневом, поскольку Малеска, не увидев среди них ни одного знакомого лица, подошла к хижине, подняла циновку и встала на виду как у воинов, собравшихся внутри, так и у разъярённых женщин снаружи.
   Когда индейцы увидели, что в их совет вмешалась женщина, наступила мёртвая тишина. Затем последовало свирепое бормотание, и оно заставило бы задрожать любого человека, который боится смерти. Малеска как в ним чём не бывало спокойно смотрела на дикарей, но взгляд её был печален, поскольку она увидела лишь немногих стариков, которые выходили на тропу войны с её отцом. Она повернулась к одному из этих воинов и сказала:
   -- Это Малеска -- дочь Чёрного Орла.
   По хижине пробежало бормотание, полное гнева и удивления, а женщины, глядя на неё с угрозой, сгрудились сзади.
   -- Когда мой муж, молодой белый вождь, умирал, -- продолжила Малеска, -- он приказал мне спуститься по великой реке и увезти моего сына к его народу. Индейская жена всегда подчиняется своему вождю.
   Степенный воин, которого Малеска знала как друга его отца, поднялся и заговорил:
   -- Прошло много лет с тех пор, как Малеска увезла молодого вождя к белым старейшинам. Зелёная тсуга, что росла на вершине, теперь засохла. Почему Малеска вернулась к своему народу одна? Мальчик умер?
   Малеска спрятала лицо в тень, и её голос задрожал.
   -- Мальчик не умер... и всё же Малеска одна! -- заунывным голосом ответила она.
   -- Женщина сделала из мальчика белого вождя? Он стал врагом нашего народа? -- пристально глядя на Малеску, спросил другой индеец.
   Малеска узнала его голос и лицо; когда этот воин был молод, он просил Малеску разделить с ним его вигвам. В её глазах вспыхнул упрёк, но она склонила голову и ничего не ответила.
   Затем снова заговорил старый вождь:
   -- Почему Малеска вернулась к своему племени, как птица с перебитым крылом? Белый вождь выгнал её из своего вигвама?
   Голос Малески дрогнул, её гордый характер восстал, когда ей представилась вся истина её положения.
   -- Малеска подчинилась молодому вождю, своему мужу, но её сердце стремилось к её народу. Она пыталась вернуть мальчика в лес, но белые догнали её и забрали мальчика. Малеска теперь одна.
   Снова заговорил индеец:
   -- Дочь Чёрного Орла бросила своё племя, когда в лесах звучала погребальная песнь по её отцу. Она вернулась, когда поспела кукуруза, но здесь нет для неё вигвама. Когда женщина нашего племени уходит к врагу, она возвращается только для того, чтобы умереть. Я сказал хорошо?
   По хижине пробежало гортанное бормотание, означавшее согласие. Женщины снаружи услышали его и, собравшись у входа, свирепо закричали:
   -- Отдайте её нам! Она украла нашего вождя. Она опозорила своё племя. Давно мы не танцевали у костра.
   Толпа разъярённых женщин разразилась насмешками и угрозами, они пытались схватить Малеску, которая стояла перед ними бледная и спокойная, но тут поднялся вождь, которого она некогда отвергла, и движением руки оттолкнул женщин.
   -- Пусть женщины возвращаются в свои вигвамы. Дочь великого вождя погибнет только от рук вождя. Её жизнь принадлежит воинам племени, которым она причинила зло.
   Малеска с печалью посмотрела в его лицо... как же оно изменилось с того дня, когда он просил её разделить с ним хижину.
   -- И это ты отнимешь у меня жизнь? -- спросила она.
   -- Она моя по законам племени, -- ответил он. -- Повернись на восток -- уже темнеет, лес огромен; никто не услышит криков Малески, когда топор расколет ей голову. Пойдём!
   Малеска побледнела от ужаса и последовала за ним. Никто не мешал вождю, которому она отказала ради белого человека. Теперь жизнь Малески принадлежала ему. Он имел право выбрать время и место казни. Разочарованные женщины жестоко насмехались над Малеской, когда она, как призрак, скользила через их ряды и исчезла в темноте леса.
   Она не обменялась с вождём ни единым словом. Суровый, безмолвный, он пустился по тропе, которая вела к реке, что было известно Малеске, поскольку она сама шла по этой тропе днём раньше. Так, в темноте, в глубокой тишине она шагала всю ночь. Наконец она так устала, что ей хотелось попросить вождя, чтобы он убил её здесь и сейчас; а он шёл немного впереди и только изредка оборачивался, чтобы удостовериться, что она следует за ним.
   Один раз она осмелилась спросить его, почему он так долго не лишает её жизни; не удостоив её ответа, он указал на тропу и зашагал дальше. Днём он достал из сумки пригоршню сушёной кукурузы и приказал ей поесть, но сам он за всю долгую ночь и за весь день не взял в рот ни кусочка.
   К закату они вышли на берег Мохока возле того места, где она оставила лодку. Индеец остановился и пристально посмотрел на свою жертву.
   Кровь застыла в жилах Малески... близость смерть ужаснула её. Она бросила на него взгляд, полный трогательной мольбы, затем сложила руки и встала перед ним, ожидая казни.
   -- Малеска!
   Когда он произнёс имя, некогда столь сладостное для него, его голос звучал мягко, а губы вздрогнули.
   -- Малеска, река широка и глубока. Киль твоей лодки не оставляет следов. Ты свободна! Великий Дух да озарит тебя своими звёздами. Вот кукуруза и вяленая оленина. Ступай с миром!
   Она смотрела на него ласковыми глазами; её губы затряслись, сердце затрепетало от нежности. Она взяла руку краснокожего и с почтением её поцеловала.
   -- Прощай, -- сказала она. -- У Малески нет слов, она тебя не забудет.
   Дикарь затрясся, в нём ожила былая страсть.
   -- Малеска, мой вигвам пуст. Ты вернёшься? Это моё право -- убить тебя или пощадить.
   Малеска указала на небо.
   -- Он там, на великих охотничьих угодьях. Он ждёт Малеску. Ей будет стыдно, если она придёт к нему из вигвама другого вождя.
   На миг дикарь содрогнулся от волнения, затем его лицо приняло прежнее степенное выражение, и он направился к лодке.
   Она спустилась к воде, а он снял со своих плеч одеяло и положил его в лодку. Затем он вытащил лодку с места стоянки и жестом показал ей, что пора запрыгивать. Он не дотронулся до её руки, он даже не посмотрел на её лицо. Он видел, как она берёт вёсла и без единого слова отплывает от берега; но когда она скрылась из виду, вождь склонил голову на грудь, и его охватило чувство глубокого горя.
   Он сидел на камне, пока закат не окрасил воду у его ног густым красным цветом. На реке показалось каноэ, ведомое белым человеком -- единственным белым, который навещал его племя. Это был миссионер. Индейцы почитали его как великого знахаря и восхищались его умениями.
   Вождь подозвал миссионера, который, казалось, спешил, но всё равно подплыл к берегу. Краткими, но выразительными словами воин рассказал ему о Малеске, об ужасной судьбе, которой она только что избежала, и об одинокой жизни, на которую она отныне обречена. В сочувствии индейца было нечто величественное, что тронуло благородное сердце миссионера. Он плыл вниз по реке -- поскольку долг звал его к другим индейским племенам, -- и он обещал, что догонит одинокую женщину и будет защищать её, пока она не окажется в каком-нибудь поселении.
   Священник сдержал своё слово. Через час он тонкой верёвкой привязал своё каноэ к маленькой лодке Малески и дружелюбно заговорил с ней о том, что волновало её чистый характер.
   Малеска слушала с кротким, благодарным вниманием. Ни один цветок не раскрывался так навстречу солнцу, как её душа раскрылась навстречу священному откровению, полученному от этого священника. У него не было времени и места для проповедей, но он использовал любую возможность, чтобы исполнить свой долг. Он всегда стремился туда, где душе человеческой требовалось знание. Поэтому он не оставил одинокую женщину ни после того, как они прошли устье Мохока, ни на Гудзоне. Когда они увидели Катскилл, Малеску охватило необоримое желание увидеть могилы мужа и отца. В этом обширном, обширном мире ей нечего было искать. Куда она могла пойти, если её изгнал и собственный народ, и отец её мужа?
   Она сможет продавать жителям деревни безделушки, созданные с помощью её изобретательного таланта, а если возле Страки найдётся старая хижина, то ей будет этого достаточно.
   С такими мыслями Малеска простилась с миссионером, шёпотом благословив его, и направилась к Страке. Здесь она нашла старую хижину, в щелях которой долгие годы свистел ветер. Малеска прилежно законопатила щели мохом и травой, и старый дом, с которым было связано столько сладостных и горьких событий прошлого, снова ожил. Поселившись в нём, она украсила его множеством уютных вещей, отмеченных высоким вкусом. Это место было освящено воспоминаниями о страстной юности и первой, единственной любви.
   В лесах было полно добычи, в изобилии росли фрукты; поэтому о том, что рядом живёт Малеска, в посёлке узнали нескоро. Она избегала людей, которые обращались с ней так жестоко, и, сколько было возможно, оберегала своё полное одиночество.
   Она жила только одной смутной надеждой -- надеждой на возвращение сына из далёких стран, куда его отправили жестокие белые. Она подробно расспросила миссионера о тех землях и сейчас имела точные представления о том, что они собой представляют и где находятся. Великие воды больше не казались ей вечностью, а отъезд за океан не был похож на смерть. Когда-нибудь она снова сможет увидеть своего ребёнка, а пока она будет ждать и молиться богу белых людей.
    

Глава 8

   Ура лесам и холмам!
   Ура ягодам, таким голубым!
   Мы весело наполняем наши корзинки,
   И заросли искрятся от росы.
    
   Задолго до того, как наша история вернулась в Катскилл, Артур Джонс и его прелестная Марта Феллоус женились и обустроились. Добродушный старик умер вскоре после свадьбы и оставил паре наследников свою небольшую лавку и значительную земельную собственность. Артур стал снисходительным, славным мужем, а Марта была так занята заботами о растущей семье, что у неё не было времени на кокетство, которым она отличалась в былые годы. Она помогала мужу зарабатывать деньги, была бережливой домохозяйкой, никогда не позволяла детям бегать босиком, кроме как в самую тёплую погоду, и, говоря её же словами, считала себя обязанной задирать голову выше всех остальных женщин в посёлке.
   Если непрерывный путь к процветанию даёт человеку такое право, то притязания миссис Джонс, конечно, были небеспричинны. С каждым годом владения её мужа только росли. Помимо наследства, полученного от тестя, он приобрёл ещё несколько сотен акров расчищенной земли; скромная лавка превратилась в большой магазин, а место старой бревенчатой хижины занял красивый каркасный дом.
   Помимо всего этого, мистер Джонс стал первым лицом деревни и был избран в мировые судьи, а его жена, несмотря на то, что после рождения шестерых детей немного располнела, не потеряла своего здорового внешнего вида и в возрасте тридцати восьми лет оставалась настоящей красавицей.
   Так обстояли дела в этом семействе в то время, когда к нему вернулась наша история. Однажды, в тёплый полдень в разгаре лета миссис Джонс сидела на веранде своего дома и штопала одежду, которая, судя по размеру, принадлежала кому-то из младших детей. Одну сторону веранды занимал сырный пресс, в котором между винтами был зажат жирный густой творог; напротив стояла небольшая двойная прялка, и на её катушках была ещё намотана кудель. В углу лежали гребень для прядения и куча катушек, а над ними на деревянных колышках висела льняная пряжа -- плод тяжёлого многонедельного труда.
   Дети ушли в лес за голубикой, и мать, ожидая их прихода, отложила работу и вышла на лужайку перед верандой. Она не волновалась, но без своих родных чувствовала себя немного потерянно. Она постояла на траве, прикрыв глаза ладонью и вглядываясь в лес, а затем вернулась на веранду, отложила работу, вошла в кухню, наполнила чайник и начала готовить ужин. Она вытащила на середину длинный сосновый стол, когда через веранду вошла её старшая дочь с корзинкой голубики. Её прелестное лицо раскраснелось от ходьбы, а длинные косы в беспорядке торчали из-под розовой шляпки, которая немного сбилась набок.
   -- О, мама, я хочу рассказать тебе что-то необычное, -- сказала она, поставив корзинку со спелыми синими ягодами и обмахиваясь пучком каштановых веток. -- Ты знаешь старый вигвам возле Страки? Мы проходили мимо него и увидели, что кусты, которые закрывали дверь, теперь вырублены, трещины заткнуты зелёным мохом и листьями, а над крышей, между деревьями так чудесно клубится дым. Мы не знали, что делать, и сначала испугались, но наконец я заглянула внутрь через дыру между брёвнами, и, честное слово, мама, увидела, что там сидит индейская женщина и читает... Читает, мама! Ты знала, что индейцы умеют читать? Внутри вигвам завешен соломенными циновками, ещё там есть сундук, несколько табуреток и две полки. На одной полке стоят книги, а на другой -- глиняные тарелки и чашка с блюдцем, украшенные золотым узором. Я не увидела кровати, но в одном углу лежит свежий, мягкий папоротник с расстеленными на нём парой чистых простыней и пуховой подушкой. Я думаю, там она и спит.
   Индианка выглядела доброй и безобидной, поэтому я решила, что войду и попрошу попить.
   Когда я обошла вигвам, я увидела, что дым шёл от костра снаружи; над огнём висел чайник, а на небольшой скамейке возле дуба стояли несколько других чайников и горшков. Наверное, индейская женщина услышал шум, поскольку когда я открыла дверь, она так посмотрела, как будто немного испугалась. Но, увидев, кто вошёл, она улыбнулась самой приятной улыбкой на свете; она дала мне чашку и пошла со мной к ручью, где играли мальчики.
   Когда я пила, у меня задрался рукав, и она увидела браслет из вампума -- тот, что ты мне подарила, помнишь, мама? Она вздрогнула, взяла меня за руку и пристально посмотрела мне в лицо; наконец она села на траву у ручья и попросила меня сесть рядом и назвать своё имя. Когда я ответила, она, казалось, готова была заплакать от радости; на её глазах появились слёзы, она два-три раза поцеловала мне руку, как будто я была её самым лучшим другом.
   Я рассказала, что браслет подарила тебе одна несчастная индейская девушка ещё до того, как ты вышла замуж за папу. Тогда она расспросила меня о тех событиях и о тебе.
   Когда я начала описывать сражение с индейцами и могилу вождя у озера, она сидела совершенно спокойная; затем я посмотрела в её лицо -- по её щекам катились огромные слёзы, она обхватила руками колени и не отрывала от меня взгляда. Этот взгляд был такой странный, как будто она не понимала, на что смотрит.
   Мальчики прекратили играть и начали запруживать ручей. Они стояли с руками, полными земли, и таращились на несчастную женщину, как будто раньше никогда не видели плачущего человека. Она, казалось, их не замечала и, не говоря ни слова, вернулась в вигвам.
   -- И больше ты её не видела? -- спросила миссис Джонс, которую заинтересовал рассказ дочери.
   -- Видела. Она пришла, когда мы уходили от ручья. Её голос был тише и печальнее прежнего, а в глазах была тревога. Она поблагодарила меня за мою историю и подарила мне пару красивых мокасин.
   Миссис Джонс взяла у дочери мокасины. Они были сшиты из оленьей кожи и покрыты бисером и тонкой шёлковой вышивкой.
   -- Странно! -- пробормотала миссис Джонс. -- Но разве такое возможно? Чепуха какая-то. Ведь старый торговец сообщил нам, что несчастное создание и её ребёнок пропали в Хайлендсе... что они умерли от голода. Что ж, Сара, -- добавила она, повернувшись к дочери, -- это всё? Что сказала женщина, когда дала тебе мокасины? Неудивительно, что они тебе так нравятся.
   -- Она только сказала, чтобы я приходила снова, и...
   Тут Сару перебила шумная ватага мальчишек, которые вбежали через веранду, и размахивали туда-сюда соломенными шляпами и корзинками с голубикой.
   -- Ура! Ура! Сара влюбилась в старую скво. Как поживаете, мисс Джонс? О, мама, видела бы ты, как она обнимается и целуется с этой меднокожей... просто красота!
   Тут разбушевавшиеся проказники так захохотали, что весь дом затрясся, как будто в нём проходил военный смотр.
   -- Мама, пусть они замолчат; они всю дорогу только и делали, что издевались и насмехались надо мной, -- чуть не плача, сказала обиженная девочка.
   -- Эй, как на вкус губы старой скво? -- настойчиво продолжал старший мальчик, потянув сестру за рукав и нагло глядя ей в лицо. -- Сладкие, как кленовый сироп, да? Ну же, расскажи.
   -- Артур, Артур! Ты далеко зашёл, успокойся! -- вскричала мать, сделав рукой движение, которое имело для проказников большой смысл.
   -- О, нет! Пожалуйста, только не это! -- вскричал избалованный сорванец, хлопнув себя ладонями по ушам и отбегая в угол; он стоял там и смеялся на глазах у матери. -- Слушай, Сара, они были сладкие?
   -- Артур, не заставляй меня повторять, -- крикнула миссис Джонс, нахмурившись и сделав шаг вперёд, а движение её руки стало более угрожающим.
   -- Так пускай она расскажет. Накажи её за то, что она не отвечает на вежливый вопрос. Правильно, мальчики?
   Это нахальное требование было так нелепо, и мошенник напустил на себя такой притворно скромный вид, что миссис Джонс прикусила губу и отвернулась, как обычно, признавая победу мальчика.
   -- Не стоит обращать на него внимание, Сара, -- сказала она, чувствуя стыд из-за недостатка решительности. -- Пойдём в гостиную. Я кое-что тебе расскажу.
   Когда мать и дочь остались наедине, миссис Джонс села и притянула девочку к себе на колени.
   -- Что ж, -- сказала она, гладя густые волосы Сары, -- сегодня мы говорили о тебе с твоим отцом. Тебе почти шестнадцать, и ты умеешь прясть не хуже любой другой девочки в посёлке. Твой отец говорит, что после того, как ты научишься ткать и делать сыр, он отправит тебя в школу на Манхеттен.
   -- О, мама, он так сказал? Правда, правда? -- воскликнула девочка, обрадовавшись полученному известию; она обняла мать за шею и поцеловала её в губы. -- Когда он разрешит мне поехать? Я могу научиться ткать и делать сыр за неделю.
   -- Если ты научишься всему, что он хочет, за два года, это будет то, что нужно. Восемнадцать лет -- подходящий возраст. Если ты будешь умницей, то поедешь, когда тебе наступит восемнадцать.
   -- Два года -- это очень, очень долго, -- разочарованным голосом сказала девочка. -- Но ведь папа разрешит мне поехать, он такой добрый. Я побегу в магазин и поблагодарю его. Но, мама, -- добавила она, обернувшись у самой двери, -- то, что я разговаривала с индейской женщиной, -- это плохо? У неё всё, как у белых, кроме кожи, но и кожа у неё не очень тёмная.
   -- Плохо? Нет, дитя. Не позволяй мальчикам так издеваться над собой.
   -- Тогда я пойду к ней опять. Можно?
   -- Конечно. Но смотри, твой отец идёт к ужину. Беги и нарежь хлеб. Теперь ты должна быть умницей, помни о школе.
   До своего восемнадцатилетия Сара Джонс была почти ежедневным гостем в вигваме. Узкая, едва различимая тропинка, которая вела из деревни в Страку, стала для Сары так же знакома, как земля вокруг дома её отца. Если болезнь или какая-то другая причина задерживали её на день-другой, то одинокая индейская женщина посылала ей подарок. Какой-нибудь деревенский мальчик приносил то корзинку спелых ягод, то полевые цветы, соединённые в букет со вкусом подлинного художника, то гроздь свежего винограда, то юного пересмешника, трели которого были нежны, как журчание ручья.
   Эти дары всегда исходили от обитательницы вигвама, даже если она не приносила их лично, что иногда тоже бывало.
   Было нечто странное в облике этой индейской женщины, что сначала вызвало в поселенцах удивление, а затем -- глубокое уважение. Её речь была чиста и изысканна, иногда невероятно поэтична, а её суждения были полны точности и простоты. Когда она появлялась в деревне с мокасинами или прелестными корзинками для продажи, она вела себя боязливо и робко, как ребёнок. Она никогда не садилась, редко входила в дом, предпочитая вести торговлю на улице, и использовала как можно меньше слов. Её никогда не видели в гневе, и когда она говорила, на её губах всегда играла милая, терпеливая улыбка. Её лицо сохранило прежнюю красоту; ему придавали миловидности поэзия разума и теплоты, которые так редко встречаются у дикарей. На самом деле, для поселенцев Малеска была странным, непостижимым существом. Но она была так спокойна, так робка и добра, что они её полюбили, покупали её безделушки и снабжали её всем, чем необходимо, как будто она была одной из них.
   Было нечто прекрасное в дружбе, которая возникла между этой странной женщиной и Сарой Джонс. Эти отношения, столь своеобразные и, казалось, неестественные, оказали на девушку неожиданно благотворное воздействие. Её мать была добродушной мирской женщиной, сильно привязанной к семье, но напрочь лишённой той высокой чувствительности, которая приносит множеству людей счастье и горести. Но в груди её ребёнка дремали все зачатки разумной, изящной, возвышенной женщины. Они светились в глубине её больших голубых глаз, озаряли её чистый белый лоб, распространяясь, как аромат от цветков лилии. Они придавали её улыбке выразительности, которая скрывала красоту невинных помыслов.
   В шестнадцать лет характер девушки только начал развиваться, но когда для неё настала пора отправляться в школу, она уже научилась всему, кроме обычных светских умений. Её разум обострился от постоянного общения с прекрасными творениями природы. Все подспудные свойства страстной юной души и огромный ум были разбужены странным существом, которое приобрело такое влияние на её чувства.
   Индейская женщина, которая соединила в себе всё сильное, живописное и творческое, что есть в жизни дикарей, с изяществом, мягкостью и утончённостью цивилизации, исходила с Сарой все окрестности с их дикими, прекрасными пейзажами. Они вместе дышали чистым воздухом гор, наблюдали, как на закате тают багрово-янтарные облака, и чистые сладостные помыслы возникали в их душах естественно, как свет, исходящий из недр звезды.
   Странно, что чистой, простой религии, которая возносит душу к богу, прекрасная белая девушка научилась от дикарки, вдохновлённой умирающей славой закатного неба. Но так оно и было. Всю свою жизнь Сара слышала проповеди, впитывала символы веры и сковывала свой дух суждениями и традициями чужого ума. Она не представляла, что любовь к богу может иногда вспыхнуть в сердце человека, как огонь, горящий на алтарном камне; что душа может раскрыться навстречу божественному духу незаметно, как распускающийся цветок; что всё, что мы делаем для развития души и совершенствования ума, -- это только шаг к постижению религии.
   Когда Сара открыла чистую, простую веру индианки, когда она увидела, как в душе индианки смешались возвышенные чувства и христианская кротость, укрепившие её характер, она полюбила добродетель за её безмерную красоту и начала взращивать те качества, которые так поразили её в подруге-дикарке. Таким образом Сара достигла такого очищения души, которое не могла дать ей никакая школа и не мог затуманить никакой внешний лоск. Эти чистые чувства вознесли девушку над обыденностью, и мягкое влияние её характера ощущали не только её родные, но и все соседи.
    

Глава 9

   Она тоскует по ласковому поцелую матери,
   И по нежным словам отца,
   И по радости младшей сестрёнки,
   Как по песне летних птиц.
   Её сердце возвращается в старый дом,
   Который она так хорошо помнит,
   И пустяки из прошлого,
   Как заклятие, овладевают ей.
    
   В назначенный срок Сара Джонс, взяв маленький чемоданчик с одеждой и большую корзину с едой, поехала на Манхеттен; поскольку шлюп в те времена шёл по Гудзону очень долго даже при попутном ветре, его прибытие в посёлок создавало больше суматохи, чем в наше время -- самый большой атлантический пароход. Поэтому добрая мать обеспечила свою прелестную паломницу таким запасом пирогов, галет, вяленой говядины и сыра, что его хватило бы роте солдат на много дней.
   Кроме обильного продовольствия, добрая леди дала также чудесные образцы своего рукоделия -- вязаные рукавицы и чулки и разноцветные браслеты, которые она вязала долгие годы, ожидая, пока Сара отправится навстречу опасным приключениям в большом мире.
   Кроме этого, Сара получила подарки от детей и множество прелестных браслетов и корзинок от Малески, которая простилась с ней с нежностью и печалью. Малеска ещё раз почувствовала себя, как дикий виноград, только пустивший усики, но снова вырванный из земли.
   Путешествие не показалось Саре таким уж интересным, и если бы не присутствие отца, она бы затосковала по дому прежде, чем шлюп обогнул мыс. Когда перед ней развернулись мрачные пейзажи, она впала в задумчивость и печаль. Кое-где цивилизация разрывала лес посёлками, и Сара проплывала мимо них с гордым осознанием того, что видит мир; но больше она думала о доме, о румяной матери и шумных детях, чем о новых сценах и новых людях.
   Наконец её жадному взору предстал Манхеттен, опоясанный серебряными водами, со своими крышами и деревьями. Здесь была её судьба -- здесь её должны отшлифовать так, чтобы превратить в чудо аристократизма. Город был очень красив, но после того, как впечатление новизны прошло, она почувствовала себя ещё более одинокой; всё было так странно... извилистые улицы, яркие магазины, причудливые дома с башенками и слуховыми окнами казались ей слишком величественными, чтобы быть уютными.
   К одному из таких домов Артур Джонс и привёл свою дочь. Его сопровождал носильщик, который нёс на плече чемодан, в то время, как сам Джонс принял на себя заботу о корзине с едой.
   В этом не было ничего примечательного, но люди оборачивались и с интересом рассматривали эту группу, поскольку Сара обладала свежестью и красотой своей матери и невыразимым изяществом, которые делали её очаровательнейшим юным созданием на свете.
   Когда построено так много зданий, выкорчевано так много деревьев, наполнено так много прудов, невозможно рассказать о местонахождении того, что теперь не существует, поскольку все опознавательные знаки исчезли. Но в прежние времена между домами на Манхеттене было много пространства для цветов, а знаменитый человек давал своё имя тому дому, в котором жил. Аристократическая часть города находилась вокруг Боулинг-Грин и близлежащих улиц.
   Где-то на одной из этих улиц -- не могу указать точное место, поскольку небольшое озеро по соседству исчезло вскоре после нашей истории, а вместе с ним были уничтожены все черты прелестного пейзажа, -- но где-то на одной из этих почтенных улиц стоял дом с таким количеством башенок и окон, которых требовал совершенный аристократизм, и большой латунной пластиной, сверкающей под огромным латунным дверным молотком. Яркие золотые буквы на этой пластине свидетельствовали, что здесь проживает мадам Моно -- глава школы для избранных юных леди, вдова мсье Моно, который прославился как главный учитель одной из первых женских школ в Париже.
   Сара была подавлена шириной и яркостью этой дверной пластины и вздрогнула от тяжёлого грохота молотка. Для полного спокойствия этот вход был слишком величественным и торжественным.
   Опустив молоток, мистер Джонс оглянулся на Сару с каким-то самодовольством, поскольку он ожидал, что она будет поражена тем великолепием, к которому он её привёл, но Сара только вздрогнула и ещё больше оробела. Она бы отдала весь мир за то, чтобы развернуться и убежать обратно домой.
   Дверь открылась -- сначала верхняя часть, -- и их пригласили в переднюю, затем повели в выложенную голландскими изразцами гостиную, безупречно чистую, чопорную и скучную, которая, очевидно, была приёмной комнатой этого заведения. Комната казалась бы совсем мрачной, если бы в двух узких окнах не был виден угол зелёной ограды, которая окружала дом. Угол был отделён стеной от просторного сада, наполненного фруктовыми деревьями и цветущими кустами.
   Уже набухли почки, и когда Сара увидела, как над стеной нависают ветви молодой яблони, покрытые первой нежной зеленью, она забыла о холодке внутри и вспомнила о садах, которые растут у неё дома.
   Дверь открылась. Сара вздрогнула и вместе со своим отцом поднялась навстречу маленькой француженке, которая встретила их с любезностью, соответствующей громкой славе её заведения.
   Мадам Моно забрала Сару из рук отца с изящной решительностью, которая не оставляла места для возражений. Она всё знает... всё, что нужно юной леди... достопочтенные родители будут довольны... не требуется никаких объяснений... юная леди свежа, как роза... просто очаровательна... через несколько месяцев они увидят... вот и всё... мсье Джонс не должен волноваться о своём ребёнке... мадам очень скоро закончит её образование... разумеется, музыка... заказанный школой инструмент только что прибыл из Европы... затем французский язык, нет ничего легче... мадам обещает, что юная леди будет говорить, как истинная француженка, через один... два... три... четыре месяца, несомненно... мсье Джонс будет доволен... его дочь вернётся совсем другой... на самом деле, она будет само совершенство.
   Бедный Джонс был вынесен из дома этим потоком любезностей, не успев ни сказать дочери прощальных слов, ни прижать её к своему честному сердцу. Внутренне он желал забрать её отсюда, несмотря на честолюбивое стремление превратить её в настоящую леди.
   Бедная Сара смотрела на него, пока её взгляд не помутился от непролитых слёз, затем она с тяжёлым сердцем поднялась и последовала за мадам в комнату. Отныне это будет её убежище от тоскливых обязанностей, к которым была приговорена бедная девушка. В комнате было уютно, поскольку окна выходили на прекрасный сад. В тот вечер Сара сидела за столом, который был уставлен тем, что наивная девушка приняла за закуску перед ужином, и здесь она встретила два десятка своих одноклассниц. К счастью, она не чувствовала голода и не заметила, насколько скудна еда. Двадцати девушек, которые кто украдкой, кто смело, обращали на неё свои взоры, было достаточно, чтобы отбить желание есть и у менее робкого человека.
   Бедная Сара! Она была самой одинокой из всех тоскующих по дому школьниц. Снисходительная доброта мадам только доводила её до слёз, которые она храбро сдерживала.
   Но Сара была столь же отважна, сколь и чувствительна. Она приехала на Манхеттен учиться; не важно, что её сердце болит, но её мозг должен работать; отец принёс большую жертву, чтобы на полгода отправить её в эту дорогую школу; его деньги и его доброта не должны быть потрачены впустую.
   Так рассуждала храбрая девушка. Подавив страстные мысли о доме, она решительно взялась за дело.
   Тем временем Джонс вернулся домой с тяжёлым сердцем и с новым грузом весенних товаров, которые заставили трепетать от волнения каждое женское сердце в Катскилле. Все куриные гнёзда в посёлке были ограблены ещё до того, как остыли яйца, а содержимое гнёзд отправилось в магазин. Что касается масла, то за столом дома у Джонса постоянно жаловались на его нехватку, пока Джонс не начал подумывать о том, чтобы сбавить цену на один цент, и тогда масло потекло к нему рекой.
    

Глава 10

   Милый старомодный сад,
   То заливаемый солнечным светом, то скрытый в тени,
   Где целый день птицы и ветер
   Напевают приятные мелодии;
   И множество ярких цветов
   Распространяют свой аромат;
   Сад, похожий на обиталище фей,
   Которое никогда не тревожил человек.
   Фрэнк Ли Бенедикт.
    
   Стояло яркое весеннее утро, небо было полно огромных пушистых облаков, гнавшихся друг за другом по ясной голубизне, лёгкий ветерок качал деревья и распространял их восхитительные ароматы, которые казались дыханием близкого лета.
   Сара Джонс стояла у окна в своей комнатке и мечтательно глядела на соседский сад, подавленная чувством одиночества и тоски по дому, которые заставили её отбросить книги, забыть о почти полученном образовании и унестись мыслями в тихий сельский дом.
   Ей казалось, что возня с братьями в старом саду со швырянием друг в друга опавшими бутонами, стоит двадцати лет непрерывных уроков музыки и французского языка. Стук старомодного ткацкого станка матери казался ей приятнее, чем звуки фортепиано, игру на котором она некогда считала таким великим делом. Но с тех пор она провела за ним так много утомительных часов, пролила так много слёз на холодные белые клавиши, от которых её пальцы болели больше, чем от прялки, что, как всякая школьница, готова была воспринимать его как орудие пытки, созданное нарочно для того, чтобы её мучить.
   Она устала думать и действовать по правилам. Хотя мадам Моно была по-своему добра, порядки, которым Сара должна была подчиняться, чрезвычайно досаждали простой сельской девушке. Она устала от занятий, устала от прогулок в установленное время с другими девушками. Никто здесь не смел вести себя естественно и свободно. Очень часто она чувствовала, что готова написать домой и попросить, чтобы её забрали обратно.
   Вот в таком печальном настроении, какое мы сейчас описали, она стояла в то утро у окна, хотя должна была напряжённо трудиться над грудой книг, которые заброшенными лежали на её маленьком столе.
   Тот прелестный сад, на который она смотрела, был для неё настоящим искушением; если бы мадам Моно знала, что он отвлекает Сару, то можно поверить в то, что она бы быстро переселила её на противоположную сторону дома, где Саре, вздумай она бездельничать и пялиться в окно, пришлось бы наблюдать только за крепкой кирпичной стеной. Сейчас сад был более привлекателен, чем в любое другое время года. Свет весеннего солнца превратил подстриженную траву в зелёный ковёр, аккуратные клумбы были уже полны бутонами, ряд яблонь представлял одну сплошную гору цветов, а высокая груша в углу только начинала сбрасывать свои нежные белые лепестки на траву, и они порхали, как стая крохотных бабочек.
   Старомодное крыльцо, выходившее в сад, было покрыто диким виноградом, который взбирался до голландской крыши, нависал над узкими окнами, вился и крутился так свободно, как будто рос в своём родном лесу.
   Сара смотрела, как работает садовник, и завидовала его праву бродить по гравийным дорожкам, останавливаясь под деревьями и сгибаясь над клумбами.
   Возможно, в наши дни, когда почитаются только лишённые запаха камелии и редкие иностранные растения, этот сад покажется ничем не примечательным, и высокообразованная девушка из пансиона не удостоит его своим взглядом, но для Сары Джонс он был настоящим маленьким раем.
   Сиреневые кусты качались на ветру, потряхивая своим фиолетово-белым пухом, как солдаты на посту; в середине стояло множество стираксов; вдоль дорожек выстроились пионы, фиалки, ландыши, тюльпаны, чубушники и другие старомодные цветы; и, в общем, сад был довольно мил, чтобы оправдать восторги девушки. Так она стояла, совсем забыв о своих обязанностях. Часы внизу забили -- она даже не услышала этого предупреждения; кто-нибудь мог неожиданно войти и увидеть её безделье и непослушание -- она об этом не думала, поскольку была занята наблюдениями за садом.
   Садовник закончил утреннюю работу и ушёл, но Сара не шевельнулась. Пара малиновок уселась на высокую грушу и завела оживлённый разговор, перемежаемый песнями. Малиновки перелетели с одного дерева на другое, замерли над виноградом, но наконец вернулись на грушу. Они пели, чирикали, танцевали в неистовом ликовании, и наконец стало понятным, что они хотят свить себе гнездо на этом дереве. Сара от радости чуть не захлопала в ладоши! Гнездо было прямо под её окном -- она могла постоянно наблюдать за ним, делая уроки или не делая. При этой мысли её охватило такое волнение, что мадам Моно была бы поражена до глубины души, увидев, что на одну из её учениц напала такая преступная блажь.
   Часы снова забили -- на этот раз так пронзительно и укоряюще, что достигли даже слуха Сары. Она вздрогнула, нервно оглянулась и увидела на столе груду книг.
   -- О, боже, -- вздохнула она, -- эти скучные уроки! Я совсем о них забыла. Ещё немножко, и я начну заниматься, -- добавила она, как бы обращаясь к своей совести или своим страхам. -- О, эта малиновка... как она поёт!
   Она снова забыла о своих книгах, и в этот миг её внимание, захваченное садом, было привлечено чем-то новым.
   Боковая дверь дома открылась, и на широкое крыльцо вышел старый джентльмен. Он постоял немного, очевидно наслаждаясь утренним воздухом, затем спустился в сад. Он опирался на крепкую трость и шагал осторожно, медленно, как всякий немощный старик.
   Сара часто видела его раньше, и хорошо знала, кто он такой. Это был хозяин дома, о котором так мечтала простая девушка, и его звали Данфорт.
   Она всё знала о нём, как любая школьница знает всё о человеке или вещи, которые потрясают её воображение. Он был действительно очень богат, и у него не было семьи, кроме его жены -- опрятнейшей, милейшей старой леди, которая часто гуляла по саду и всегда прикасалась к цветам, как будто это были её любимые дети.
   У почтенной старой пары был внук, но сейчас он находился в Европе, поэтому они жили в своём славном особняке совершенно одни, не считая нескольких домочадцев, которые были такими же старыми и почтенными, как их хозяева.
   Сара много рассуждала о своих соседях. Она давно хотела познакомиться с ними, чтобы свободно прибегать в сад или сидеть в славных комнатах, которые она видела через открытые окна, когда горничная наводила порядок.
   Сара подумала, что она бы немного испугалась старого джентльмена, таким суровым он выглядел; но его жену она хотела поцеловать и сделать своим другом; она выглядела такой доброй и нежной, что её не испугались бы даже птицы.
   Сара наблюдала, как мистер Данфорт медленно шагает по главной дорожке, затем садится в небольшую беседку, заросшую жимолостью. Жимолость ещё не зацвела, хотя среди зелёных листьев уже виднелись слабые красные отметины, которые через несколько недель обещали превратиться в множество цветов.
   Некоторое время он посидел в беседке, очевидно наслаждаясь солнечным светом, который пробивался сквозь листья. Наконец Сара увидела, что он встал, направился к двери, на миг остановился, зашатался и грузно упал на землю.
   Она не мешкала, чтобы задуматься или воскликнуть -- все силы её свободного, сильного характера напряглись. Она вылетела из комнаты, сбежала по лестнице, к счастью, не встретив ни учителей, ни учениц, и поспешила к двери на улицу.
   Сад был отделён от узкого двора мадам Моно низкой каменной стеной, по верху которой шёл штакетник. Сара увидела стремянку, которой при мытье окон пользовался слуга, схватила её, подтащила к стене и легко спрыгнула с неё в сад.
   Ей казалось, она никогда не доберётся до того места, где лежал несчастный джентльмен, хотя, на самом деле, с того времени, как она увидела его падение, прошло едва ли три минуты.
   Сара склонилась над ним, подняла его голову и тут же поняла, в чём дело -- его хватил удар. Её дедушка умер по той же причине, и она тут же узнала симптомы. Бесполезно было думать о том, чтобы перенести его, поэтому она ослабила шейный платок, положила его голову на сиденье беседки и помчалась к дому, во всю мочь выкрикивая имя, которым, как она много раз слышала, садовник называл чёрную повариху.
   -- Юнис! Юнис!
   На её неистовый призыв из кухни выбежала пожилая женщина, за которой следовали несколько её товарок. Они все кричали, желая узнать, в чём дело, и дико удивились при виде незнакомки в саду.
   -- Скорей! Скорей! -- кричала Сара. -- У вашего хозяина приступ, нужно перенести его в дом, и пусть кто-нибудь сбегает за доктором.
   -- О боже! О боже! О боже! -- раздалось со всех сторон, но Сара направляла их с такой решительностью, что женщины при помощи старого негра, которого подняла суматоха, перенесли своего хозяина в дом и уложили его на кровать в одной из комнат первого этажа.
   -- Где ваша хозяйка? -- спросила Сара.
   -- О, она вышла, -- рыдала повариха. -- О, мой бедный старый хозяин, мой бедный старый хозяин!
   -- Вы послали за доктором?
   -- Да, юная мисс, да. Он скоро будет, благослови вас бог.
   Сара занялась бесчувственным человеком, применяя те средства, которые использовала её мать, когда дедушка был болен, и действительно сделала всё, что нужно.
   Немного времени спустя появился доктор, пустил пациенту кровь, похвалил Сару за присутствие духа, и совсем скоро старый джентльмен пришёл в себя.
   Сара услышала, как один слуга воскликнул:
   -- О, миссис, благодарите господа!
   Девушка внезапно застеснялась, выбралась из дома и ушла в сад, решив незаметно сбежать. Но прежде чем она достигла беседки, она услышала, что её зовёт слуга:
   -- Юная мисс! Юная мисс! Пожалуйста, подождите. Старая миссис хочет с вами поговорить.
   Сара обернулась и зашагала к дому, готовая от робости и волнения броситься в слёзы. Но леди, с которой она так мечтала познакомиться, спустилась по ступенькам и подходила к ней с протянутыми руками. Она была очень бледна и дрожала с головы до ног, но говорила со спокойствием, которое, очевидно, умела сохранять при самых тяжёлых обстоятельствах.
   -- Я не знаю, как вас отблагодарить, -- сказала она. -- Если бы не вы, я бы больше не увидела мужа живым.
   Сара начала плакать, старая леди протянула к ней руки, и перепуганная девушка упала на них. Так они стояли несколько мгновений, рыдая в объятиях друг друга, и эти слёзы сблизили их больше, чем могли бы сблизить годы простого общения.
   -- Как вы сумели увидеть, что он упал? -- спросила старая леди.
   -- Я смотрела в окно, -- ответила Сара, указывая на распахнутые оконные створки, -- и когда увидела, сразу сбежала вниз.
   -- Значит, вы ученица мадам Моно?
   -- Да... о боже, мне нужно вернуться! Меня страшно отругают за то, что я так надолго ушла.
   -- Не бойтесь, -- сказала миссис Данфорт, крепче сжимая Сару, когда та попыталась вырваться. -- Я всё объясню мадам Моно. Пойдёмте в дом. Я не позволю вам уйти.
   Она завела Сару в дом и усадила её в мягкое кресло в старомодной гостиной.
   -- Будьте добры, моя милая, подождите здесь. Мне нужно сходить к моему мужу.
   Она ушла и оставила Сару, которая была немного смущена странностью происходящего. Вот она сидела в том самом доме, в который так страстно желала попасть; а старая леди, с который она так мечтала познакомиться, обращалась с ней, как с любимым ребёнком.
   Она посмотрела в окно на свою недавнюю тюрьму; там всё выглядело как обычно. Ей было интересно, какое ужасное наказание ей придётся перенести, и решила, что хлеб и вода на два дня не будут таким уж большим лишением после того, что случилось сегодня утром.
   Она осмотрела комнату с причудливой мебелью. Всё здесь было такое крохотное, изящное, и, казалось, в комнату не проникала ни одна пылинка. Она подумала, что это самое милое место, которое она видела в своей жизни.
   Затем она подумала о несчастном больном человеке и, охваченная лихорадочным беспокойством, попыталась услышать о нём хоть какие-то новости. После этого вошёл слуга, который нёс поднос с лёгкими закусками. Поставив поднос на столик, он сказал:
   -- Пожалуйста, мисс. Моя миссис говорит, что вы, должно быть, голодны. Сейчас время обедать.
   -- А что с вашим хозяином? -- спросила Сара.
   -- Ему уже лучше. Миссис скоро придёт. Пожалуйста, поешьте.
   Сара не стала отказываться, поскольку старая повариха нагрузила поднос всеми видами лакомств, и они так приятно отличались от простой еды, к которой Сара привыкла за последнее время.
   К тому времени, когда она закончила трапезу, вернулась миссис Данфорт, которая выглядела более спокойной.
   -- Доктор обещает, что всё будет хорошо, -- сказала она. -- Мой муж может говорить. К завтрашнему дню он отблагодарит вас лучше, чем я.
   -- О, нет, -- пробормотала Сара, -- пожалуйста, мне не нужны благодарности. Я не думала... Я...
   Она чуть не расплакалась, но миссис Данфорт похлопала её по руке и дружелюбно сказала:
   -- Я понимаю. Но хотя бы позвольте мне любить вас.
   Сара почувствовала, как её сердце трепещет, а щёки горят. Румянец и улыбка на её лице говорили больше, чем любые слова.
   -- Я уже послала к мадам Моно объяснения о вашей отлучке, -- продолжила миссис Данфорт, -- и она дала вам разрешение провести этот день со мной, поэтому не бойтесь, что вас накажут.
   Мысль о целом дне свободы невероятно обрадовала Сару, тем более этот день она проведёт в старом доме, который всегда казался ей таким интересным. Скоро они с миссис Данфорт хорошо узнали друг друга, и старая леди была очарована её красотой, естественностью и изяществом.
   Сара настояла на том, чтобы пойти вместе с миссис Данфорт в комнату больного, и оказалась там так полезна, что милая леди про себя удивилась, как бы она справилась без девушки.
   Вернувшись тем вечером домой, Сара почувствовала облегчение, как всякий человек, когда после многих месяцев однообразной жизни какое-нибудь неожиданное событие меняет её течение и по-новому окрашивает то, что раньше казалось скучным и незначительным.
   Сара стала постоянным гостем в доме мистера Данфорта, а после этого обстоятельства сложились так, что она ещё больше сблизилась со своими новыми друзьями.
   Один из слуг мадам Моно заболел сыпным тифом, и большинство юных леди на несколько недель уехали из школы. Миссис Данфорт настояла на том, чтобы Сара пожила у них в доме, и та с огромной радостью приняла приглашение.
   Мистер Данфорт был ещё слаб. Он мог ходить и разговаривать, но первоначальные благоприятные признаки исчезли, и было мало надежды на то, что он вылечится в ближайшие два месяца. На это время Сара стала для миссис Данфорт сочувствующим другом и утешителем. Больной тоже сильно к ней привязался и страдал, когда она должна была выходить из его комнаты.
   Молодая девушка была счастлива от того, что её так ценят и любят, и недели, которые она провела в старом доме, несмотря на печальные обстоятельства, были, возможно, самыми счастливыми в её жизни.
   Однажды утром она сидела со старым джентльменом, который стал таким слабым и несамостоятельным, что те, кто был знаком с ним в прежние годы, едва бы его теперь узнали. В комнату вошла миссис Данфорт, которая несла несколько писем.
   -- Это из Европы, милый, -- сказала она своему мужу, и пока она надевала очки и усаживалась, чтобы прочитать письма, Сара выскользнула в сад.
   Она наслаждалась свежестью дня, но скоро услышала, как её зовёт миссис Данфорт:
   -- Сара, милая моя, Сара.
   Девушка подошла к двери, у которой стояла старая леди.
   -- Послушай, какие хорошие новости мы получили посреди всех этих неприятностей, -- сказала она. -- Мой милый мальчик... мой внук... возвращается домой.
   Первым чувством Сары было сожаление -- с появлением незнакомца всё изменится, но это был всего лишь короткий приступ эгоизма; затем она почувствовала неподдельную радость за пожилую пару.
   -- Я очень рада, мадам. Его приезд поможет его дедушке.
   -- Разумеется. И больше, чем все доктора на свете.
   -- Когда вы его ожидаете?
   -- Со дня на день. Он плывёт за кораблём, которое привезло письма, а так как это судно задержалось, он должен быть совсем близко.
   -- Сегодня я вернусь в школу, -- задумчиво сказала Сара.
   -- Но ты можешь оставаться у нас, -- ответила миссис Данфорт. -- У меня есть разрешение твоей матери, и я сама схожу и поговорю с мадам Моно. Ты каждый день будешь ходить на уроки, но жить будешь у нас. Мы не сможем так скоро расстаться с нашей любимицей.
   -- Вы очень добры... о, так добры, -- сказала Сара, засияв при мысли о том, что она больше не будет заточена в мрачной старой школе.
   -- Это ты так добра к нам. Я немедленно расскажу обо всём мадам Моно, и мы уладим это дело.
   Объяснения были должным образом переданы, и Сара вернулась к своим урокам, но теперь её комнатой для занятий был сад или любое другое место в доме мистера Данфорта.
   Старому джентльмену снова стало лучше. Теперь его выкатывали в коляске, и больше всего он любил сидеть в саду на солнце. Рядом вязала его жена, у ног Сара делала уроки, а над головой пели малиновки, как будто чувствуя своим долгом расплачиваться за аренду утренними трелями.
    

Глава 11

   Возвращение домой --
   Вот видны крыши и деревья;
   Возвращение к верным сердцам,
   Верным, как солнце и ветер.
    
   В одно ясное утро через несколько недель после того, как заболел мистер Данфорт, вся троица сидела в своём любимом уголке сада.
   У Сары были каникулы, и ей не нужно было делать уроки. Её единственной обязанностью было чтение газет старому джентльмену, который особенно любил её юный, весёлый голос.
   Миссис Данфорт занималась вязанием, а Сара сидела у их ног на низенькой скамеечке, как любимая юная родственница. Пожилая пара совсем забыла, что она была связана с ними только узами любви и, на самом деле, в душе воспринимали её как часть своей семьи.
   Внезапно внимание миссис Данфорт привлёк какой-то шум; она поднялась и ушла в дом так тихо, что другие едва заметили её уход.
   Вскоре она снова вышла, шагая быстрее, чем обычно. Её била такая дрожь, что Сара посмотрела на неё с удивлением.
   -- Уильям! -- сказала она мужу. -- Уильям!
   Он пробудился от лёгкой дремоты и поднял голову.
   -- Ты что-то сказала? -- спросил он.
   -- У меня для тебя хорошие новости. Не волнуйся, всё хорошо.
   Он с трудом встал с кресла, дрожащими руками опираясь на палку.
   -- Мой мальчик вернулся! -- воскликнул он, и его голос был более громок и ясен, чем все предыдущие недели. -- Уильям, мой мальчик!
   На этот призыв из дома выбежал молодой человек. Старый джентльмен обнял его и крепко прижал к груди.
   -- Мой мальчик! -- только и мог сказать он. -- Мой Уильям!
   Когда все немного успокоились, миссис Данфорт позвала Сару, которая стояла неподалёку.
   -- Я хочу, чтобы ты познакомился с этой юной леди, Уильям, и поблагодарил её, -- сказала она. -- Твой дедушка и я многим ей обязаны.
   Она кратко рассказала о падении старого джентльмена и о Сарином присутствии духа, но алые щёки девушки заставил её остановиться.
   -- Никакими словами нельзя отплатить за такую доброту, -- сказал молодой человек, пожимая ей руку и жеманно кланяясь, как было принято в те времена.
   -- Это я многим обязана вашим бабушке и дедушке, -- ответила Сара, немного дрожа и пытаясь избавиться от робости, которую она чувствовала под взглядом его тёмных глаз. -- Я была в плену, как всякая школьница, а они были так добры, что открыли дверь и выпустили меня.
   -- Значит, вы ученица мадам Моно, этой неугомонной старушки? -- со смехом сказал юный Данфорт. -- Легко представляю, какое было для вас облегчение попасть туда, где вы не обязаны жить и думать по правилам.
   -- Ну, хватит, хватит! -- сказала старая леди. -- Уильям уже поощряет непослушание. Ты будешь плохим советчиком для Сары.
   И она, и её муж были крайне довольны тем искренним, сердечным разговором, который завязался у юной пары; через час Сара чувствовала себя так же свободно, как при сборе цветов в родных лесах.
   Данфорт долго и красочно рассказывал им о своих приключениях, о странах, которые посетил, о знаменитых местах, которые видел, и ни один человек на свете не имел более внимательных слушателей.
   Это был чудесный день для Сары, и поскольку Уильям в заграничных странствиях не потерял свойственного молодости восторга, для него этот день тоже был полон наслаждения.
   В красоте Сары было нечто невинное, в её поведении было нечто непринуждённо изящное. Это отличало её от фальшивых светских женщин, с которыми он в последнее время общался, и в глазах молодого человека придавало ей дополнительного очарования.
   Много раз во время разговора миссис Данфорт тревожно оглядывалась на мужа, но её утешала его улыбка. Её бледное лицо сияло от внутреннего света, от какого-то приятного видения, которое озарило зиму её души почти таким же прекрасным светом, какой переполнял её в весеннюю пору жизни, когда она мечтала о будущем, а старый, дряхлый мужчина, что стоит рядом, был крепким юношей, благородным и храбрым, как этот мальчик, в котором, казалось, снова ожило их прошлое.
   -- Если меня увидит мадам Моно, она будет поражена, -- со смехом сказала Сара. -- Она надеялась, что я посвящу каникулы чтению французских проповедей, которые она мне дала.
   -- А вы в них заглядывали? -- спросил Данфорт.
   -- Боюсь, они куда-то затерялись, -- ответила она лукаво.
   -- Но, кажется, вы не очень огорчены. Думаю, если бы мне пришлось учить французский по старомодным проповедям, я бы его так и не выучил.
   -- Я невысокого мнения о французских проповедях, -- заметила миссис Данфорт, с сомнением покачав головой.
   -- И о французах, -- добавил её муж. -- Тебе они никогда не нравились, Тереза.
   Она кивнула, а юный Данфорт обратился к Саре на хвалёном языке мадам Моно. Она нерешительно ответила, и они немного побеседовали. Он добродушно смеялся над её ошибками и поправлял их. Пожилая пара наслаждалась этой беседой так же, как молодая, и все получили много удовольствия.
   Они провели всё утро в саду, и когда Сара ушла в свою комнату, чтобы побыть наедине с новым миром мыслей, которые ей открылись, она чувствовала себя так, как будто знала Уильяма Данфорта половину жизни. Она не пыталась анализировать свои чувства, но они были очень приятны и наполняли её душу восхитительным беспокойством, похожим на трели, которые пробиваются из самого сердца певчей птицы. Данфорт тоже не очень пытался понять чувства, которые в нём пробудились; они оба были счастливы и беззаботны, как свойственно только юности, и шли навстречу прекрасным грёзам, которые освещают жизнь всякого человека и которые ожидали их в ближайшем будущем.
   Так прошло несколько месяцев, и славный голландский дом с каждым днём становился всё больше похож на рай. Учебный год Сары продолжался. Она видела, как цветки превращаются в плоды, и скоро сад наполнился ароматами спелости. Затем они видела, как с деревьев падают листья, окрашенные в тысячи роскошных красок. И всё же сад оставался раем. Она видела, как листья увядают, печально шуршат под её ногами и с содроганием отдаются на волю зимнего ветра. И всё же сад оставался раем. Она видела, как падает снег, белый и холодный, как он засыпает траву и гравийные дорожки, сгибает нежные вечнозелёные кусты, а длинные, яркие сосульки свисают с крыш и разбиваются о землю. И всё же сад оставался раем; поскольку любовь не замечает времён года, и там, где она живёт, даже если о её присутствии никто не подозревает, нет места одиночеству. Вскоре прошёл обещанный срок, и заявления мадам Моно о том, что её ученица станет совершенством, обернулись истиной, поскольку на свете не существовало более изысканного и прелестного юного создания, чем Сара Джонс. Нельзя сказать, произошло бы это, если бы она полагалась только на своих учителей, но приятные уроки, которые она получала в старой беседке, пока пожилая пара сидела так далеко, чтобы ничего не слышать -- как в подобных случаях и должны вести себя милые пожилые люди -- были полезнее, чем полудюжина школ.
   Старая миссис Данфорт отрывала взгляд от своего вязания и невинно замечала мужу:
   -- Это действительно прекрасно, что Сара так поглощена своими уроками, а Уильям так добр, что остаётся дома и помогает ей. В самом деле, путешествие заграницу совершенствуют нрав человека. Они укрепляют его характер. Раньше Уильям был такой беспокойный, никогда не хотел оставаться дома. А сейчас его не заставишь переступить порог.
   Старый джентльмен слушал эти замечания с напряжённым лицом; он спрашивал себя о переменах, случившихся с его внуком, и ответ рождал на его губах мрачную улыбку. Прекрасная девушка, которая стала почти его родственницей, внушала ему такую любовь, что он не смог бы вынести и мысли о расставании с ней. Он считал, что его имя и его собственность помогут сделать их отношения ещё ближе, и этот замысел увлёк его со всей страстью.
   Так продолжалось всего лишь несколько месяцев. Прежде чем упали листья, с мистером Данфортом произошла перемена. Некоторое время он был более вялым и подавленным, чем обычно, и, казалось, его беспокоила какая-то мысль. Однажды он без всякого повода начал говорить с женой об отце Уильяма и впервые за долгие годы упомянул о его несчастном браке.
   -- Я иногда думаю, -- сказала леди, склоняясь над вязанием, чтобы скрыть чувства, исказившие её лицо, -- я иногда думаю, что мы давным-давно должны были всё рассказать нашему внуку.
   Рука старика, опиравшаяся на трость, начала дрожать. В его глазах появилось беспокойство, и он долго ничего не отвечал.
   -- Теперь слишком поздно... пусть наша тайна умрёт вместе с нами. Это уничтожит его. В те дни я был гордым человеком, -- сказал он наконец. -- Гордым и упрямым. Я иногда думаю, что бог покарал меня. По ночам меня беспокоит мысль об этой бедной женщине, у которой я отнял ребёнка. Скажи мне, Тереза, ты что-нибудь знаешь о ней? В тот день, когда началась моя болезнь, я ходил в хижину в Вихокене, где её видели последний раз. Я надеялся отыскать её, чтобы искупить свою вину. Но хижина разрушена, и нет ни одного человека, который её помнит. Пойти туда стоило мне больших усилий, и когда меня настигло разочарование, я упал. Скажи мне, Тереза, ты что-нибудь слышала о Малеске?
   Добрая леди молчала, но она была бледна, и её руки дрожали.
   -- Ты не расскажешь? -- резко спросил старик.
   -- Да, я кое-что слышала, -- сказала леди, отложив вязание и сочувственно глядя на склонившееся над ней напряжённое лицо. -- От индейцев, которые приезжали на торговые посты, я слышала, что... что Малеска вернулась к своему племени.
   -- Это не всё, -- сказал старик. -- Ты что-то скрываешь.
   Бедная женщина хотела помотать головой, но не могла заставить себя соврать хотя бы жестом. Опустив руки на колени, она съёжилась под его взглядом, и по её щекам покатились слёзы.
   -- Говори! -- хрипло сказал старик.
   Она ответила таким же низким и хриплым голосом:
   -- Малеска пришла в своё племя, но у них жестокие законы. Они посчитали изменой то, что она отдала нам своего сына, и отправили её в лес с тем, кто был избран, чтобы её убить.
   Старик ничего не сказал, но его глаза округлились, и он упал ничком.
   Уильям и Сара сидели под старой грушей и кокетничали в перерывах между французским; он шептал ей такие сладчайшие слова, которые она раньше не слышала ни на каком языке, и когда она чувствовала его дыхание, её щёки пылали румянцем.
   -- Скажи мне... посмотри на меня... скажи мне то, что ты знала всё это время, -- сказал он, согнувшись над её горящими глазами и заставляя её дрожать.
   Она попыталась поднять голову, но ей этого не удалось. Как роза под слишком жаркими лучами, она опускала голову под сиянием собственного румянца.
   -- Говори, -- попросил он.
   -- Да, -- ответила она, подняв лицо и решительно взглянув на него. -- Да, я люблю тебя.
   Когда эти слова слетели с её уст, раздался крик, и они оба вздрогнули.
   -- Это голос бабушки, дедушке опять плохо, -- сказал молодой человек.
   Полные смятения, они побежали вперёд. Через мгновение они увидели старика, который распростёрся на земле. Его жена склонилась над ним, слабыми морщинистыми пальцами стараясь ослабить платок.
   -- О, скорее сюда, -- с беспомощным видом попросила она, -- помогите развязать его, или он не сможет дышать.
   Всё было бесполезно. Старик не мог дышать. Единственный удар сразил его. Они перенесли его в дом, но свинцовая тяжесть его тела, обмякшие руки и ноги, всё это открывало печальную истину. Это была смерть -- внезапная, ужасная смерть.
   Если есть нечто на земле, что всегда вызовёт самое большое сочувствие, это старая вдова -- женщина, которая провела весну, полдень и осень жизни и приблизилась к зиме с одним мужчиной, первой любовью её юности, последней любовью её старости... у которой остались позади и весенняя пора, когда чувства полны страсти, и зимняя пора, когда они полны благородства.
   Старики редко сопротивляются неприятностям. Неприятности приходят, и старики склоняются перед ними. Так случилось и со вдовой. Она не жаловалась, не давала воли своей скорби. Ей было одиноко, очень одиноко без него (вот всё, что она говорила). Но ещё до похорон чёрные нити, которые лежали на снегу её волос, затерялись в белизне, а после похорон она начала потихоньку сгибаться, опираясь на его палку. Было печально видеть, как её сморщенные руки обхватывают ручку палки, как она кладёт на неё свой подбородок -- точно так же, как делал он.
   Но даже его палка, крепкая опора его увядающей мужественности, не была настолько сильной, чтобы спасти эту старую женщину от могилы. Палка помогала до самого конца, но однажды встала у кровати, которая была белой и холодной. Такой же белой и холодной, как снежный сугроб, который пришлось раскапывать, чтобы миссис Данфорт смогла лечь рядом со своим мужем.
    

Глава 12

   Поставьте цветы на полку,
   По песчаной дорожке
   К дому идёт гостья,
   Которая раньше не приходила.
    
   Сара Джонс отсутствовала уже несколько месяцев, когда по деревне пошли слухи, что эта школьница завоевала Манхеттен. Говорили, что сквайр [13] Джонс получил письма от богатого торговца, что он поедет вниз по реке, чтобы привезти дочь домой и отпраздновать свадьбу, и что Сара Джонс станет настоящей леди.
   Это сообщение изменило поведение миссис Джонс. Когда она появлялась на улице, она держалась ещё более надменно и делилась со всеми намёками и полунамёками, как будто страстно желала облегчить свою душу и раскрыть тайну, которую пока не могла раскрыть.
   Когда Джонс в самом деле уехал на Манхеттен, начали шептаться о том, что его жена взяла для себя в магазине отрез дорогого ситца и купила мальчикам новые шерстяные шляпы, и предположения стали более определёнными; кто-то смело утверждал, что Сара Джонс выходит замуж за богача и что поэтому её мать задирает голову выше обычного.
   Через три недели после этого миссис Джонс, каждое движение которой изучалось с подлинно деревенской тщательностью, решила провести в доме уборку, для чего наняла на подённую работу одну старушку. Однажды вечером с насеста исчезли все индейки и курицы, а на скотном дворе появились следы убоя. Всё это держало общественность в состоянии приятного возбуждения.
   На следующее утро после убоя миссис Джонс была очень занята. Утром она посыпала отдраенный пол в гостиной белым песком и новым веником очень умело разметала его в виде ёлочки. После этого она наполнила камин ветками тсуги и белой сосны, оплела зеркала венками из спаржи, алой от ягод, и как раз ставила в большой кувшин на каминной полке охапку цветов, которые мальчики принесли из леса, когда её младший сын прибежал с мыса, чтобы сообщить, что шлюп показался на горизонте и на всех парусах идёт вверх по реке.
   -- О боже, у меня почти ничего не готово! -- воскликнула встревоженная домохозяйка, хватая горсть лилий, так густо усыпанных багровыми пятнами, что золотистые колокольчики, казалось, сгибаются под тяжестью рубинов и гранатов, и засунула их между пышными цветами жимолости и ветками кизила.
   -- Эй, Нед, дай-ка мне веник, живее! И не шаркай ногами по песку. Итак, -- продолжила она, убирая осыпавшиеся листья и цветы с каминной полки и торопливо оглядывая комнату, -- чего тут ещё не хватает?
   Кажется, всё было в порядке даже на её требовательный взгляд. В одном углу стоял сложенный чайный столик, и на его гладкой поверхности отчётливо, как в зеркале, отражалась ёлочка, нарисованная на песке. Стулья были на своих местах, диван украшали новые, блестящие малиновые подушечки и накидка. Да, больше делать было нечего, но добрая женщина прошлась фартуком по безупречно чистому столу, махнула им по стулу, а затем вышла, убеждённая, что ни одна пылинка не опорочит возвращение её дочери домой.
   Миссис Джонс закрыла дверь и поспешила в спальню, чтобы проверить, всё ли там в порядке. На кровати, посреди белоснежной накидки оттенками красного, зелёного и жёлтого лучилось лоскутное одеяло, расшитое узорами, которые старые леди называют "восходящим солнцем". Простыня без единого пятнышка была осторожно завёрнута на верхнюю часть одеяла, и всё это венчала пара подушек, белых, как сугробы только что выпавшего снега. Кувшин с розами, что стоял на подоконнике, проливал нежный свет на муслиновые занавески, обвязанные лентами с обеих сторон окна, и свежий ветер развеивал аромат роз по всей маленькой комнате.
   Миссис Джонс удовлетворённо оглядела спальню и затем поспешила в комнату, приготовленную для дочери. Она начала облачать свою миловидную фигуру в ситцевое платье, которое произвело в деревне такую шумиху. Она только просунула руки в рукава, когда дверь открылась, и показалась голова старушки, на несколько дней нанятой в помощь.
   -- Послушайте, миссис Джонс, я никак не могу найти начинку.
   -- Боже мой, неужели индейка ещё не в печи? Мне что, разорваться на тысячу кусков? Зачем вы пришли ко мне? Вы не можете начинить индейку без моей помощи?
   -- Дайте мне колбасы, только и всего. Я всё обыскала и нигде её не нашла.
   -- Колбасы? Миссис Бейтс, вы думаете, что я позволю начинить эту превосходную индейку колбасой?
   -- Ничего не знаю, но скажу, как есть, миссис Джонс. Если вы подняли такую суматоху только из-за того, что ваша дочь возвращается домой с богатым красавчиком, то лучше готовьте сами; здесь никто на работу не напрашивается, -- пронзительным голосом возразила старушка, так хлопнув дверью, что задрожал весь дом.
   -- Сейчас эта старая кошёлка уйдёт, и только для того, чтобы мне насолить, -- пробормотала миссис Джонс, пытаясь подавить своё раздражение.
   Она открыла дверь и позвала разгневанную помощницу:
   -- Миссис Бейтс, вернитесь, вы меня не дослушали. Возьмите куриную печёнку, порубите её с хлебом и маслом, приправьте хорошенько, и, смею сказать, получится отличная начинка.
   -- Ну, что ж, а чем приправлять -- шалфеем или чабрецом? Я хочу, чтобы всё было как надо, -- ответила старушка, смягчаясь.
   -- Немного того, немного другого, миссис Бейтс... О боже, посмотрите, как сидит платье?
   -- Зачем спрашивать, миссис Джонс? Вы выглядите, как новенькая булавка. Просто прелесть!
   Жена сквайра не забыла чувств, которые испытывала в дни юности, и похвала старушки возымело действие.
   -- Я распоряжусь, чтобы сегодня вечером вам принесли из магазина немного чая и сиропа, миссис Бейтс, и...
   -- Мама! Мама! -- закричал юный Нед, врываясь в комнату, -- шлюп уже повернул и вошёл в нашу речку. Я видел на палубе трёх человек, и я почти уверен, что один из них -- отец. Они скоро будут здесь.
   -- Боже мой! -- пробормотала старушка, торопясь в кухню.
   Миссис Джонс обеими руками разгладила складки на новом платье и побежала в гостиную. Она заняла место у окна, на жёстком стуле с высокой спинкой, напустив на себя вид важного аристократизма, как будто всю свою жизнь только и делала, что принимала посетителей.
   После нескольких минут тревожного ожидания она увидела, что от реки идут её муж и дочь, а вместе с ними -- чрезвычайно изящный молодой человек, одетый по моде того времени, во внешнем виде и походке которого проявлялись черты высокой породы и утончённости. Он слегка склонил голову и, казалось, что-то говорил юной леди, которая держала его под руку.
   Когда мать смотрела на свою прекрасную дочь, которая возвращается домой в таком сопровождении, её сердце забилось от гордости и любви. Она чувствовала восторг от того, что почти каждый человек в деревне мог наблюдать, с какой учтивостью, с каким почтением обращается к ней прекраснейший и богатейший манхеттенский торговец. Она видела, как её дочь жадно смотрит на дом, как её шаги ускоряются, словно она раздражена медленным шагом своих спутников. Сердце миссис Джонс захлестнула материнская любовь, и она забыла о гордости, желая только прижать к груди своего первенца. Она побежала к двери с лицом, сияющим от радости, с распростёртыми руками, и на губах уже дрожали тёплые приветственные слова.
   В следующий миг она обняла своё дитя, и они расцеловались, нежно глядя друг на друга сквозь пелену слёз и улыбок.
   -- О, мама! Милая, милая мама, как я рада, что я дома! Где мальчики? Где малыш Нед? -- спрашивала счастливая девушка, поднимая голову и жадно оглядываясь в поисках других столь же любимых родственников.
   -- Сара, ты не разрешишь мне поговорить с твоей матерью? -- попросил отец, и в его голосе слышалось искреннее восхищение этой сценой.
   Румяная, улыбающаяся сквозь слёзы Сара освободилась из объятий матери, и муж с женой взялись за руки. Миссис Джонс, не переводя дыхание, спросила, как он себя чувствует, как прошло путешествие, как ему понравился Манхеттен, и задала ещё дюжину вопросов. Затем ей представили незнакомца. Миссис Джонс забыла, что намеревалась встретить гостя с величественной любезностью, и сердечно пожала ему руку, как будто знала его с колыбели.
   Когда все вошли в гостиную, они увидели Артура, который в отсутствие отца оставался в магазине за старшего, и теперь готов был приветствовать своих родителей и сестру; младшие дети столпились у двери на кухню, полные радости от возвращения отца, но слишком опасавшиеся незнакомца, чтобы войти в комнату.
   Это была самая сердечная, самая тёплая встреча, какую только может пожелать человек при возвращении домой; к счастью, теплота естественных чувств миссис Джонс спасла её от попыток выставить себя аристократкой, что вызвало бы насмешки будущего зятя.
   Через полчаса после приезда родственников миссис Джонс выходила из кухни, где проверила индейку, которая лежала в печи с брюхом, возвышавшимся над краями противня, связанными ножками и мирно сложенными на спине крылышками. В коридоре она встретила своего мужа.
   -- Что же, -- тихим голосом сказала жена, -- всё идёт хорошо. Он и вправду так ужасно богат, как ты писал?
   -- В этом не сомневайся. Он богат, как еврей, и горделив, как лорд. Поверь мне, это лучший жених, которого Сара может найти во всей Америке, -- ответил сквайр таким же тихим голосом.
   -- А какие у него глаза! В жизни не видела таких чёрных, пронзительных глаз. Он очень красив, хотя немного смугловат. Неудивительно, что наша девочка так к нему прикипела. Послушай, они уже говорили о свадьбе?
   -- Она будет на следующей неделе, поскольку через несколько дней он хочет вернуться на Манхеттен. Смею сказать, они с Сарой справятся со всем без нашей помощи.
   Тут мистер и миссис Джонс посмотрели друг на друга и улыбнулись.
   -- Послушайте, сквайр, я хотела бы задать вам один вопрос, -- перебила его миссис Бейтс, выходя их кухни и подкрадываясь к паре. -- Часы у этого джентльмена -- настоящее золото или фальшивка? Я бы всё отдала, чтобы это выяснить.
   -- Мне кажется, это золото, миссис Бейтс.
   -- Что вы говорите! Настоящее гвинейское золото? Да ведь на свете нет ничего лучше. Уж теперь, я думаю, мисс Сара украсит своё гнёздышко. Скажите, сквайр, так когда свадьба? Я не проговорюсь ни одной живой душе, только намекните.
   -- Вам лучше спросить Сару, -- ответил мистер Джонс, следуя за своей женой в гостиную. -- Я никогда не вмешиваюсь в дела молодых.
   -- Значит, никогда? -- пробормотала старушка, когда осталась одна в коридоре. -- Не важно. Мне покоя не будет, если я не выясню, когда свадьба. Хотела бы я знать, о чём они сейчас говорят.
   Старушка опустилась на колени и приложила ухо к щели под дверью гостиной. Через несколько мгновений она поднялась и поспешила на кухню, как раз вовремя, чтобы спастись от удара открывающейся дверью.
   Сара Джонс вернулась домой такой же искренней, смышлёной девушкой, какой была всегда. Она стала более изысканной, более спокойной, а любовь придала глубины её большим голубым глазам, мягкости её голосу и превратила жизнерадостную девушку в нежную, изящную женщину. Она целиком и полностью отдалась своим юным чувствам. Её облик, казалось, пропитался кротостью из источника любви, который бил из её чистого сердца. Она знала, что её тоже любят -- любят не так, как любила она, молчаливо и пылко, но с жаром страсти, с пронзительным, сильным чувством, которое смешивает боль и счастье и вызывает тоску, острую, как змеиный зуб.
   Предмет её любви был горделив, привередлив, вспыльчив; жизнь в роскоши усилила его предрассудки и развила его недостатки. Он был щедрым, верным другом и жестоким врагом -- одним их тех людей, которые обладают благородными достоинствами и уравновешивающими их недостатками. Но он всем сердцем, всей душой любил добрую девушку, с которой был обручён. В этой любви он был неэгоистичен и более чем щедр, но не менее горд. Предрассудки были привиты ему его происхождением и его положением, пока не стали частью его самого; и всё же он не колеблясь предложил свою руку и своё богатство дочери простого фермера.
   На самом деле, в этом была видна его гордость, смешанная с сильной любовью. Они-то и заставили его сделать предложение. Он предпочитал отдать своё богатство избранной им любимой девушке, а не получать что-либо от неё. Ему доставляло удовольствие, что его возлюбленная будет смотреть на него снизу вверх, как на источник, из которого исходят все её блага. Это было чувством утончённого эгоизма. Если бы ему об этом сказали, он бы испугался, и всё же в основе всего лежала щедрая гордость. Он торжествовал, превознося свою избранницу, а его невеста со своей семьёй были убеждены, что это так благородно -- выбрать скромную и относительно бедную девушку, чтобы разделить с ней такое блестящее богатство.
   В полдень, на второй день после возвращения домой, Сара вошла в гостиную в шляпке и накинутой на плечи шали, готовая для прогулки. Её возлюбленный лежал на малиновых подушечках на диване, и его прекрасные глаза были полузакрыты, а книга чуть не падала из вялой руки.
   -- Вставай, -- игриво сказала Сара, забирая у него книгу. -- Я хочу пригласить тебя на долгую прогулку. Мама представила тебе всех своих друзей, теперь ты должен познакомиться с моим другом -- самым лучшим, самым близким.
   -- Пощади меня, -- сказал молодой человек, привстав и изящным движением головы отбросив со лба чёрные волосы. -- Я пойду с тобой куда угодно, но избавь меня от этих ужасных представлений. Я ошеломлён гостеприимством твоих соседей. -- Он улыбнулся и попытался вернуть книгу.
   -- О, но это совсем другой человек, ты такого в жизни не видел. В ней есть нечто живописное и романическое. Тебе ведь нравятся романы?
   -- Кто она, голландка или англичанка? Я не знаю голландского, и мне хватает твоего милого английского. Давай, снимай свою шляпку, и я тебе почитаю.
   -- Нет, нет, если ты не хочешь, я одна пойду в вигвам.
   -- Вигвам, мисс Джонс? -- воскликнул юноша. Он вскочил, его лицо изменилось, его большие чёрные глаза вспыхнули, как у орла. -- Я правильно понял, что твоя подруга -- индианка?
   -- Конечно, но не обычная индианка, уверяю тебя.
   -- Она индианка. Этого достаточно, я не пойду. И я могу только выразить удивление такой невероятной просьбе. Я не желаю связываться с этой меднокожей расой или смотреть на то, как моя будущая жена ищет себе друзей в лесу.
   Точёные губы говорившего искривились в надменной, презрительной улыбке, и он пришёл в такое волнение, в каком девушка никогда его не видела. Она побледнела от этой вспышки ярости. Прошло больше минуты, прежде чем она снова к нему обратилась.
   -- Мне кажется, что у тебя нет причин для ярости. Почему моё желание посетить это безобидное, одинокое существо вызывает у тебя такое сопротивление? -- наконец сказала она.
   -- Прости, если я говорил слишком грубо, милая Сара, -- ответил он, пытаясь побороть своё раздражение, но, несмотря на эти попытки, в следующий миг оно снова разгорелось. -- Бесполезно бороться с этим чувством -- я ненавижу всю эту расу! Больше всего на свете я презираю дикаря -- свирепого, кровожадного зверя в человеческом обличии!
   В суровом выражении его лица было нечто, что испугало юную девушку; блеск в глазах, раздувшиеся тонкие ноздри выдавали кипевшие в нём ужасные чувства.
   -- Это странный предрассудок, -- пробормотала она, опуская глаза.
   -- Это не предрассудок, а часть моей природы, -- строго возразил он, прохаживаясь туда-сюда по комнате. -- Эта неприязнь живёт во мне с колыбели, а с годами становится всё глубже и сильнее. Я любил своего дедушку, и от него я усвоил эту ненависть. Он всей душой презирал само слово "индеец". Однажды он увидел, как одно из этих созданий плетётся по дороге, и его губы искривились, его грудь раздулась, а лицо побелело, как будто на его пути встал дикий зверь. В нашей семье жила одна индианка -- самое нежное и робкое создание на свете. Я помню, что когда я был ребёнком, она любила меня, но мой дедушка не мог даже слышать её имени. Казалось, что к её присутствию он относится как к проклятию, которое он вынужден терпеть по каким-то причинам. Я не мог понять, почему он позволяет ей жить у себя в доме. Она была очень добра ко мне, и после возвращения из Европы я пытался её найти, но ты помнишь, что мои дедушка и бабушка неожиданно умерли во время моего отсутствия[14], и я не смог раздобыть о ней никаких сведений. Оставьте её одну на свете и уничтожьте всех остальных дикарей -- и мужчин, и женщин, -- и я буду только рад. Умоляю тебя, моя милая, не смотри на меня такими испуганными глазами. Я осознаю, что я слишком жесток в своих предрассудках, но они были заложены в меня тем, кого я любил и уважал больше жизни, и они останутся в моём сердце до тех пор, пока оно будет биться.
   Сара несколько мгновений молчала.
   -- Я не склонна защищать всю расу дикарей, -- сказала она, пытаясь найти хоть тень оправдания для жестокости своего возлюбленного. -- Но у тебя есть одно исключение. Почему у меня не может быть такого исключения, тем более моя подруга белая по образованию, по чувствам, по всему, кроме цвета? Ты ведь не будешь пренебрегать моим самым добрым, самым лучшим другом на свете из-за того, что окраска её кожи немного темнее, чем у меня?
   Она говорила мягко и настойчиво, на её губах дрожала улыбка, она нежно положила свою ладонь на его плечо. Он был бы настоящим дикарём, если бы отверг такое обращение.
   -- Прости мне мою жестокость и следуй своим чувствам, -- сказал он, отбросив с высокого лба прядь волос и прижимая её к груди. -- Скажи, что ты меня простила, и иди, куда пожелаешь.
   Этими нежными словами он вернул любовь прекрасной девушки; после недавней грубости они упали на её сердце, как роса на высохшую фиалку. Она подняла свои сверкающие глаза, которые говорили больше, чем любые слова, освободилась из его объятий и выскользнула из комнаты.
   Вряд ли произошедшее можно было назвать любовной ссорой, и всё же они расстались со сладостным, искренним чувством примирения.
    

Глава 13

   В скорби она стоит у лесной могилы,
   И её душа в молитве стремится ввысь;
   Её жизнь была сплошным одиночеством,
   С которым она примирилась.
    
   Сара с лёгкостью оленёнка спешила по лесной тропе, по которой когда-то так часто ходила, и её сердце билось сильнее при виде каждого знакомого куста или дерева, служивших вехами на её пути.
   -- Бедная женщина, она, должно быть, очень одинока, -- бормотала Сара, когда её путь пересекали золотистые бутоны лавра или виноградные усики, говорившие о том, что теперь здесь редко кто ходит. Она загрустила при мысли о своей подруге, но, несмотря на это, то и дело останавливалась, чтобы посмотреть, как серая белка прыгает по ветвям, которые качались и шелестели над головой. Она с обычной робостью улыбнулась, когда стройный уж подполз к её ногам, извиваясь на тропе, как цепь живых изумрудов. Его маленькие глаза сверкнули, как искорки, его крошечные челюсти раскрылись, и оттуда высунулся острый язычок, похожий на раскалённую, раздвоенную на конце иглу. Подавляя ребяческий страх, она заставила себя посмотреть на безобидную змею, а затем свернула в сторону и направилась к Страке.
   К своему разочарованию, она обнаружила, что вигвам пуст, но вдоль опушки леса была протоптана ведущая к озеру тропа, которую Сара раньше не видела. Она свернула на эту тропу с неясным ожиданием встречи со своей подругой; она плутала по лесу около мили, когда в спокойном воздухе послышался напев дикой, печальной, заунывной песни.
   Ещё несколько шагов, и юная девушка оказалась на небольшой поляне, окружённой молодыми деревцами и цветущими кустами. Высокая трава спускалась с небольшого пригорка посередине к краю поляны, и всё это место затеняли свисающие ветви великолепной тсуги.
   Когда юная девушка поняла, что пригорок имеет форму могилы, её сердце затрепетало от благоговения. В голове могилы нависал большой розовый куст, усыпанный цветами, а сквозь заросли шиповника, который отделял её от озера, виднелась покрытая рябью водная гладь.
   Сара вспомнила, что могила индейского вождя находилась у самого края воды и что она много лет назад подарила Малеске розовый куст, и сейчас этот куст стоял перед ней, источая ароматы над местом упокоения.
   Этого было достаточно, чтобы убедиться в том, что она стоит у могилы того самого воина, но под тсугой, сложив руки на груди и подняв спокойное лицо к небу, сидела Малеска. Её рот был полуоткрыт, и из него прорывалась песня, которую Сара слышала издалека. Это был печальный, приятный напев, который сочетался с покрытой рябью водой и нежным покачиванием ветвей тсуги.
   Сара не двигалась, пока последняя нота не затихла над озером, затем она вышла на поляну. Индейская женщина увидела её, поднялась, и её лицо озарилось выражением радости.
   -- Птицы так не радуются весне после долгой зимы, когда снег покрывает всю землю, как бедная индианка при виде своей девочки, -- сказала она, взяв руку Сары и поцеловав её со смешанным чувством почтения и любви. -- Сядь и позволь мне снова услышать звук твоего голоса.
   Они обе сели под тсугой.
   -- Моя бедная подруга, вы так одиноки и, боюсь, больны; как вы исхудали за время моего отсутствия, -- сказала Сара, разглядывая изменившиеся черты индианки.
   -- Теперь я снова счастлива, -- ответила индианка со слабой, прелестной улыбкой. -- Ты будешь приходить ко мне каждый день.
   -- Да, пока я буду дома, но... но... скоро я снова уеду.
   -- Не нужно слов, я читаю всё по твоему голосу, по свету скромных глаз, хотя шёлковая лента прикрывает их, как листья фиалку, по сиянию твоих щёк; мужчина пришёл, чтобы забрать тебя из дома, -- с весёлой улыбкой сказала индианка. -- Ты думала, что одинокая женщина не умеет читать знаки любви? Что сама она никогда не любила?
   -- Вы?
   -- Не смотри так дико, лучше расскажи о себе. Когда ты выходишь замуж?
   -- Через четыре дня.
   -- И где теперь будет твой дом?
   -- На Манхеттене.
   Наступила тишина. Сара смотрела на траву. Тёплая кровь прилила к её щекам, она была смущена, но всё же страстно желала побольше рассказать о предмете, который переполнял её юное сердце. Индианка не двигалась, погружённая в печальные мысли, вызванные последним произнесённым словом; наконец она взяла свою подругу за руку и заговорила; её голос был печален, и в глазах стояли слёзы.
   -- Через несколько дней ты снова уедешь... о, это так утомительно -- быть одинокой... без любви сердце чахнет. У меня был любимец -- маленький крапивник, который после твоего отъезда свил гнездо под крышей моего вигвама. Он был моим спутником раньше, будет им и теперь. Не смотри на меня с такой жалостью, лучше расскажи, кто этот человек, из-за которого к твоим щекам приливает горячая кровь? Какой у него характер? Любит ли он тебя той любовью, которую ты заслуживаешь? Он хороший, храбрый?
   -- Он говорит, что любит меня, -- ответила юная девушка, краснея ещё больше, и когда она на миг подняла глаза, её лицо озарила прекрасная улыбка.
   -- А ты?
   -- У меня нет опыта, и мне не с чем сравнить, чтобы понять, что такое любовь. Если думать о ком-то с утра до ночи... чувствовать его присутствие даже тогда, когда он далеко... понимать, что он преследует тебя в дневных видениях, бродя с тобой по прелестным местам, наполняя каждую твою мысль и всё же не уменьшая твою любовь к другим, а, скорее, увеличивая... если становиться счастливым от малейшего признака этого благородного чувства, гордиться его достоинствами и всё же замечать его недостатки, но, несмотря на эти недостатки, быть с ним... если это значит любить, тогда я люблю всем своим существом. Мне говорят, что это лишь грёзы, которые пройдут, но я не верю, поскольку внутри меня первый сладостный трепет пробуждённого чувства уже превратился в глубокую привязанность. В моём сердце царит полная безмятежность, и, как белая роза, которая покоится под солнцем, обременённая своей прелестью, оно день за днём раскрывается в более чистом и более кротком наслаждении. Это чувство не может быть той любовью, о которой люди болтают так свободно, но оно не может перемениться... никогда... даже после смерти. Я буду любить Уильяма Данфорта до тех пор, пока он будет этого достоин!
   -- Уильяма Данфорта! Я правильно расслышала? Твоего жениха зовут Уильям Данфорт? -- с невероятным удивлением спросила индианка, стремительно вскочив, а затем медленно сев на место. -- Скажи мне, -- добавила она слабым, но всё же пронзающим до самого сердца голосом, -- этот мальчик... то есть этот молодой джентльмен... недавно приехал из-за большой воды?
   -- Он приехал из Европы год назад, когда умерли его дедушка и бабушка.
   -- Год, целый год! -- пробормотала индианка, с неожиданной силой сцепив руки в молитвенном жесте. Она уронила голову на колени, и всё её тело содрогалось от наплыва сильного чувства, которое перепуганная девушка, смотревшая на неё, не могла объяснить. -- Отец небесный, я благодарю тебя! Мои глаза снова увидят его. О боже, будь милосердным! -- Эти слова, произнесённые с таким пылом, были заглушены сцепленными руками индейской женщины, и Сара смогла понять только то, что та сильно разволновалась, услышав имя её возлюбленного.
   -- Вы знали мистера Данфорта? -- спросила Сара, когда волнение странной женщины немного улеглось. Индианка не ответила, она поднялась, вытерла слёзы и посмотрела на лицо девушки с нежностью, которая тронула Сару до глубины души.
   -- И ты будешь его женой? Ты, моя птица птиц!
   С этими словами она обняла девушку за шею и заплакала, как младенец; затем, как будто осознав, что выдаёт слишком глубокие чувства, она подняла голову и попыталась успокоиться; Сара смотрела на неё, взволнованная, ошеломлённая, неспособная объяснить этот неожиданный взрыв чувств у той женщины, которая обычно держалась так тихо и спокойно. Индианка несколько мгновений молчала, задумавшись, а затем подняла глаза; они были полны скорби, и всё же в них оставалось какое-то нетерпеливое выражение, которое показывало, что она не до конца подавила своё волнение.
   -- Умерли... они оба умерли... то есть его дедушка и бабушка? -- серьёзно спросила она.
   -- Да, они оба умерли. Он мне так сказал [15].
   -- А он... этот молодой человек... где он теперь?
   -- Три часа назад был в отцовском доме.
   -- Хорошо, пойдём.
   Они обе поднялись, пересекли поляну и медленно и молча двинулись по тропе к вигваму. Девушка терялась в догадках, а её подруга, казалось, глубоко задумалась о чём-то очень серьёзном. Её лицо то было печально, то освещалось выражением волнения, нетерпения и нежности.
   В лесу сгустились послеполуденные тени, и Сара, желая попасть домой до темноты, отказалась войти в вигвам. Индианка ненадолго вошла туда и вернулась с куском берёзовой коры, на которой она набросала карандашом несколько слов.
   -- Передай это молодому человеку, -- сказала она, положив кору в руку Сары, -- а сейчас спокойной ночи... спокойной ночи.
   Сара взяла кору и торопливо пошла по лесной тропе. Она была взволнована, она чувствовала, что должно произойти нечто болезненное. С любопытством, которое было вызвано странным поведением индианки, она прочитала записку на куске коры; там была просьба о том, чтобы Уильям Данфорт встретился с автором сегодня вечером в указанном месте на берегу речки Катскилл. Под посланием стояла подпись: Малеска.
   Малеска! Странно, но Сара Джонс раньше не знала имени индианки.
    

Глава 14

    Диким был её вид, диким был её облик,
   Волосы струились по её плечам...
   Пряди, которые никогда не будут затенять её лоб,
   Поднялись на её голове;
   Казалось, её фигура стала выше...
   В бледном свете луны из бледных губ
   Вырвался неистовый крик...
   И жизнь её обратилась в вечную ночь.
    
   Мыс у речки Катскилл, описанный в начале нашей истории, плавно поднимается от места соединения двух потоков и превращается в широкий, прекрасный холм, который снова спускается по направлению к горам и расстилается обширной равниной, сегодня нарезанной на хорошо обработанные фермы. Разнообразие ему придают небольшие возвышенности, рощи и значительный участок болота. У южного края речки холм принимает вид величественного, живописного берега, который местами нависает над водой крутыми рвами в сорок-пятьдесят футов высотой, а местами спускается вниз более пологими, но всё же довольно крутыми склонами. Он разрезан небольшими оврагами и густо покрыт порослью молодых деревьев.
   Тропа вьётся от каменного жилища, которое мы уже описывали, по верху этого берега до равнины, завершаясь необычным выступом в несколько футов длиной, который вдаётся в поток в форме большой змеиной головы. С этого выступа открывается прекрасный вид на деревню, жителям которой он по традиции известен как Хмельной Нос. Тропа, которая здесь завершается, интересна из-за постоянного присутствия единственного существа, которое ходит по ней много лет. Час за часом, день за днём, и в бурю, и в солнечную погоду видят, как оно плутает среди деревьев или медленным шагом движется по тропинке, окаймлённой густой травой. Долгие годы оно остаётся безмолвным -- не из-за немоты, а из-за привычки к молчанию. Оно доброе и безвредное, и по его спокойному поведению небрежный наблюдатель может принять его за размышляющего философа, а не за человека, охваченного лёгким, безобидным помешательством, о котором свидетельствуют своеобразное выражение его ясных, голубых глаз и его упорное молчание.
   Но сейчас мы описывали последствия, а не то, что произошло во время нашей истории. Тогда склон холма и вся обширная равнина были сплошным лесом, но берег у речки был почти такой же, как сегодня, только заросли были немного более пышными. Хмельной Нос был покрыт густым слоем травы, на нём росли два-три деревца и кое-где полевые цветы.
   После восхода луны вечером того дня, когда Сара Джонс разговаривала с индианкой, эта необычная женщина стояла на Хмельном Носу, ожидая появления молодого Данфорта. Несколько раз она подходила к краю выступа, жадно оглядывала реку, затем снова возвращалась в тень и со сложенными на груди руками продолжала своё дежурство.
   Наконец до неё донёсся слабый звук с другого берега. Она выскочила вперёд и, опираясь о деревце, нагнулась над потоком. С повисшей в воздухе ногой, с полуоткрытым ртом, левой рукой отбрасывая со лба волосы, она пыталась определить природу звука. Под её весом деревце согнулось и затрещало, но она не двигалась. Она не отрывала взгляда от места, откуда исходил звук, и её глаза сияли при лунном свете странным, неопределённым блеском.
   Каноэ отошло от берега и направилось в ту сторону, где стояла индианка.
   -- Это он! -- вырвалось из её уст, когда луна осветила ясный лоб и изящную фигуру молодого человека, который стоял в лодке. Сделав глубокий вдох, она отступила назад, сложила руки на груди и ожидала его прихода.
   Деревце едва успело выпрямиться, когда юноша завёл каноэ во впадину в береге, забрался вверх по крутому склону Хмельного Носа через заросли и подбежал к индейской женщине.
   -- Малеска, -- сказал он и дружески протянул руку, показывая, что он её узнал. -- Моя славная, добрая нянюшка, поверь мне, я так рад, что снова тебя нашёл.
   Малеска не взяла его за руку. Она внимательно, жадно посмотрела в его лицо и бросилась к нему на грудь, рыдая в голос, бормоча нежные, ласковые слова и содрогаясь всем телом от непреодолимого порыва чувств.
   Юноша отшатнулся и нахмурил свой высокий лоб. Его предрассудок был оскорблён, и он силился оттолкнуть её от себя. Даже благодарность за всю её доброту не могла победить то отвращение, которое он почувствовал от объятия дикарки.
   -- Малеска, -- почти сурово сказал он, пытаясь отцепить её руки от своей шеи. -- Ты забыла... я больше не мальчик... успокойся... Скажи, что я могу для тебя сделать?
   Но она вцепилась в него ещё сильнее и ответила мольбой, которая потрясла его до глубины души:
   -- Не отталкивай свою мать... она так долго ждала... сын мой... сын мой!
   Юноша не осознал всего значения этих слов. Они были полны таких трогательных чувств, с какими он раньше не сталкивался; но она была его нянькой, они давно не виделись, и сила её привязанности на миг заставила его забыть о её расе. Он был тронут почти до слёз.
   -- Малеска, -- добродушно сказал он, -- до сих пор я не знал, что ты меня так любишь. Но в этом нет ничего странного -- я помню, что ты была мне почти как мать.
   -- Почти! -- вскричала она, подняв голову, и луна осветила её лицо. -- Почти! Уильям Данфорт, клянусь, и пусть бог будет мне свидетелем, что ты мой сын!
   Юноша вздрогнул, как будто в его сердце вонзился кинжал. Он оттолкнул от себя взволнованную женщину и, склонившись, сурово посмотрел ей в глаза.
   -- Женщина, ты обезумела? Как ты смеешь такое утверждать?
   Он почти свирепо схватил её за руки. Казалось, что он борется с искушением ударить её за оскорбительные слова, но она подняла глаза, и в них было такое нежное выражение, которое отличалось от его почти сумасшедшего взгляда.
   -- Обезумела, сын мой? -- сказала она серьёзным голосом, от которого спокойный воздух задрожал. -- Это было священное безумие -- безумие двух искренних юных сердец, которые забыли обо всём ради того, чтобы навсегда быть вместе; это было безумие, которое заставило твоего отца прижать к груди дикую индианку, совсем юную девушку. Безумие! О, я могу впасть в безумие от нежности при мысли о тех временах, когда тебя, такого кроху, положили ко мне на руки, когда моё сердце заныло от любви, чувствуя хватку твоей маленькой ручки и слыша твоё тихое бормотание. О, это было сладостное безумие. Я бы умерла, чтобы познать его снова.
   Юноша ослабил хватку и стоял, отрешённо глядя на неё и бессильно опустив руки. Но когда она снова кинулась к нему, он впал в буйство.
   -- Боже милосердный! -- почти завопил он, обхватив ладонями голову. -- Нет, нет! Этого не может быть... Я -- индеец? Полукровка? Внук убийцы моего отца? Женщина, скажи правду. Я хочу услышать проклятую историю моего бесчестия. Если я твой сын, докажи это... докажи!
   Когда бедная женщина увидела, какую ярость она вызвала, она сжалась в тихом ужасе и долго не могла ответить на его дикую мольбу. Наконец она сбивчиво заговорила. Она рассказала ему обо всём -- о его рождении, о смерти его отца, о своём путешествии на Манхеттен, о жестоком обещании скрывать родственные отношения между ней и её ребёнком, которое была вынуждена дать. Она рассказала о своей одинокой жизни в вигваме, о страстном желании, которое заставило мать заявить о любви к её единственному ребёнку, когда тот оказался поблизости. Она не просила, чтобы он признал её своей родительницей, она хотела только жить с ним хотя бы в качестве слуги, если он пожелает, только смотреть на его лицо, только говорить о своей любви наедине, когда рядом никого нет.
   Он стоял и молчал, склонив к ней бледное лицо, слушая её быструю, сбивчивую речь. Затем она увидела, как его лицо содрогнулось при лунном свете. Он задрожал и схватился за деревце.
   -- Малеска, -- ошеломлённый, убитый горем, сказал он, -- отрекись от своих слов, если ты не хочешь видеть меня мёртвым у своих ног. Я молод, и меня ожидает мир счастья. Я собираюсь жениться на такой нежной... такой чистой... я, индеец... собираюсь отдать свою запятнанную руку милому созданию с неиспорченной кровью. Я, который так гордился, что вознесу её в более возвышенное положение. О, Малеска! -- вскричал он, неистово хватая её за руку. -- Скажи, что это выдумка -- печальная, жалкая выдумка, которой ты хотела наказать мою гордость; только скажи, и я отдам тебе всё, что у меня есть -- до последнего фартинга. Я буду любить тебя больше, чем тысяча сыновей. О, если у тебя есть милосердие, опровергни эту проклятую ложь!
   Он весь трясся от волнения и смотрел на неё так, словно молил о спасении жизни.
   Когда несчастная мать увидела, какое страдание она принесла своему гордому и чувствительному сыну, она готова была отдать жизнь, лишь бы отречься от своего рассказа, вызвавшего такую муку, но при этом не запятнать свою душу ложью.
   Но слова -- это ужасное оружие, которое проверяется только в действии. Они пронзают сердце, как острые стрелы, и их не может выдернуть даже та рука, что их пустила. Подчас пропитанные ядом, они навсегда отравляют память. Слова -- это, в самом деле, ужасно! Бедная индейская мать не могла отказаться от своих слов, но она попыталась утешить гордость, которую так сильно задела.
   -- Почему мой сын так презирает расу своей матери? Кровь, которую она подарила ему, была кровью храброго королевского рода, кровью воинов и вождей...
   Юноша перебил её тихим, горьким смехом. Предрассудки, которые были заложены в его природу, гордость, отчаяние, все чувства, приводящие к безумию и злу, зажглись в его сердце.
   -- Значит, я должен хвалиться, что по праву рождения принадлежу к роду смуглых вождей. Если бы я знал это, когда предлагал свою руку этой милой девушке. Она ведь совсем не знает, в каком высоком звании она окажется после брака. Отец небесный, моё сердце разбито! Я схожу с ума!
   С этими словами он дико огляделся, и его взгляд уставился на тёмную воду, безмятежно текущую внизу. Он мгновенно успокоился, как человек, который нашёл неожиданный выход из своего горя. Его лицо было совершенно бесцветным и мерцало, как мрамор. Он повернулся к своей матери, которая стояла в смиренной позе в нескольких шагах от него, не решаясь снова приближаться со словами нежности. Все сладостные надежды, которые она лелеяла в своей душе, были полностью уничтожены. Сердце несчастной женщины было разбито, в этом мире у неё не осталось никаких надежд. Молодой человек подошёл к ней, взял её за руки и с печалью посмотрел ей в лицо. Его голос был спокойным, глубоким, но лёгкая хрипотца придавала его словам неестественную торжественность.
   -- Малеска, -- сказал он, подняв её руки к небу, -- поклянись богом, которого мы оба почитаем, что ты говорила только правду. У меня не должно быть сомнений.
   В его позе, в его торжественном спокойствии было нечто величественное. Бедная женщина плакала, но слёзы прекратили литься, и когда она посмотрела в белое лицо, склонившееся над ней, её бледные губы содрогнулись, а затем крепко сжались.
   -- Клянусь богом, в присутствии которого мы встретимся с тобой, сын мой, что я говорила только правду.
   -- Малеска!
   -- Ты не назовёшь меня матерью? -- с трогательностью спросила кроткая женщина. -- Я знаю, что я индианка, но твой отец любил меня.
   -- Матерью? Да, бог не простит мне, если я откажусь назвать тебя матерью; боюсь, что я часто был груб, но я не знал, что ты ждёшь моей любви. Даже сейчас я слишком жесток к тебе.
   -- Нет, нет, сын мой.
   -- Я помню, ты всегда была кротка, всегда прощала меня. Ты простишь меня теперь, моя бедная мать?
   Малеска не могла говорить, она упала к ногам сына и покрыла его руки слезами и поцелуями.
   -- Есть один человек, который будет переживать глубже, чем мы с тобой. Ты позаботишься о ней, не так ли, Малес... мама?
   Малеска медленно встала и посмотрела сыну в лицо. Она испугалась его детской мягкости, ей стало тяжело дышать. Она не поняла почему, но всё её тело содрогнулось, её сердце забилось сильнее, как будто должно было произойти какое-то ужасное бедствие. Молодой человек шагнул ближе к краю берега и остановился, глядя в воду. Малеска подошла к нему и положила руку на его плечо.
   -- Сынок, почему ты встал у края? Почему ты так страшно смотришь на воду?
   Он не ответил, но прижал её к груди и поцеловал в лоб. Из глаз матери снова хлынули слёзы, и её сердце потрясло сильное, почти болезненное чувство. Он поцеловал её впервые с тех пор, как был ребёнком. Когда он отпустил её и мягко отстранил от края выступа, она задрожала от благоговения и нежности. Она отошла и обернулась... Она видела, как он поднял руки над головой и прыгнул. Послышался плеск, низкий рёв воды, а затем пронзительный, полный ужаса вопль, который разнёсся над рекой, как предсмертный крик человеческого существа.
   Крик вырвался у несчастной женщины, когда она сорвала с себя одежду и прыгнула вслед за самоубийцей. Дважды луна освещала её мертвенно-бледное лицо и длинные волосы, которые струились по воде. В третий раз на поверхности появилось ещё одно мраморное лицо. С почти сверхчеловеческой силой мать одной рукой ухватила безжизненное тело своего сына, а другой гребла к берегу. Она вытащила его на крутой берег, по которому ни одна женщина не смогла бы вскарабкаться даже без ноши, и положила его на траву. Она разорвала на нём рубашку и положила руку на сердце. Сердце не билось. Она растирала ладонями его мраморный лоб и накрывала его своим телом, стараясь из своего холодного сердца вдохнуть жизнь в эти мраморные губы. Всё было тщетно. Когда она в этом убедилась, она прекратила все попытки, упала ничком на землю и лежала неподвижно, тихо рыдая.
   Жители деревни услышали ужасный вопль и бросились к реке. Они спустили лодки и когда достигли Хмельного Носа, увидели, что там лежат два человека.
   На следующее утро жилище Артура Джонса было погружено в скорбь. Миссис Джонс была в слезах, дети бесшумно ходили по дому и переговаривались робким шёпотом, как будто мёртвый мог проснуться. Тело Уильяма Данфорта лежало в гостиной, завёрнутое в белый саван. Возле него, не отрывая взгляда от мраморных черт сына, сидела несчастная индейская мать. К вечеру её волосы, которые сохраняли густоту и блеск юности, стали совершенно седыми. За одну ночь их изменил мороз горя. Она сидела рядом с мёртвым, недвижная и безропотная. В её горе не было упрямства. Она отвечала, когда с ней заговаривали, и терпеливо переносила своё страдание, но все видели, что это было спокойствие разбитого сердца, смирившегося с отчаянием. Когда жители деревни собрались на похороны, Малеска кратко рассказала о своих отношениях с покойным и попросила их похоронить его рядом с отцом.
   Гроб вынесли, и торжественная процессия направилась в лес. Все женщины и дети шли за гробом.
   Когда тело её жениха принесли домой, Сара Джонс упала без чувств. Наступил следующий день, прошли похороны, но она ничего о них не знала. Один приступ слабости следовал за другим, а в перерывах она только что-то бормотала, как ребёнок, плачущий во сне. Ночью, после погребения её возлюбленного она, к своему несчастью, пришла в сознание. Она слабо повернулась и помолилась богу, попросив у него сил. Когда забрезжил свет, у неё возникло страстное желание посетить могилу своего жениха. Она встала, оделась и тихим шагом направилась в лес. В пути силы к ней вернулись. На полевых цветах лежала густая роса, а на ветвях над головой играла белка, которая радовала её два дня назад. Она вспомнила, с каким счастьем следила тогда за прыжками белки, и, закрыв лицо руками, заплакала, как будто друг пытался её утешить.
   Вигвам был пуст, а на тропе, ведущей к могиле, лежала непотревоженная роса. Когда Сара шла к поляне, среди влажных, тяжёлых ветвей тсуги играли солнечные лучи. Над травой разливался приятный аромат белого розового куста, который низко склонился под весом своих чистых цветов. Влажные лепестки сыпались на могилу вождя, и в зелёных листьях радостно шумел ветер. Но Сара видела только свежую могилу и растянувшуюся на сырой земле человеческую фигуру. Сердце девушки было охвачено благоговением. Она с почтением приблизилась, понимая, что находится в святилище мертвеца. Возле могилы лежала Малеска. Одной рукой она обнимала могилу, а её откинутые назад длинные волосы, теперь переменившие цвет, смешались с травой. Земля, на которой покоилась её голова, была усыпана крошечными белыми цветами. Одна горсть была смята её щёкой, распространяя слабый аромат над её мраморным лицом. Сара нагнулась и прикоснулась к её лбу. Лоб был холодный и твёрдый, но спокойствие лица говорило о том, что душа покинула тело без борьбы. Мёртвая Малеска лежала между могилами своих близких -- несчастная жертва неестественного брака. 
  

Примечания

   [1] Все стихи переведены без сохранения рифмы и размера.
   [2] Катскилл -- горы, река (приток Гудзона) и деревня в штате Нью-Йорк.
  
   [3] Штат заливов -- прозвище штата Массачусетс.
  
   [4] "Маунтин Хаус" -- отель в Катскилльских горах, который существовал в 1824-1941 годах.
  
   [5] Вампум -- ожерелье из раковин.
  
   [6] Фрэнк Ли Бенедикт (1834-1910) -- американский поэт, прозаик и переводчик.
  
   [7] Хайлендс -- горы, окружающие реку Гудзон.
  
   [8] Хобокен -- город в штате Нью-Йорк, расположенный напротив Манхеттена.
  
   [9] Имеются в виду голландцы. Действие романа происходит вскоре после того, как Манхеттен перешёл от голландцев к англичанам.
  
   [10] "Книга общих молитв" -- богослужебная книга Англиканской церкви.
  
   [11] Вихокен -- ныне город в штате Нью-Йорк, выделенный из Хобокена.
  
   [12] Имеется в виду племя мохоков и названная в их честь река.
  
   [13] Сквайр (эсквайр) -- здесь: титул мирового судьи.
  
   [14] Очевидная ошибка автора, возникшая из-за несогласования двух вариантов романа. В первом варианте не было глав о жизни Сары на Манхеттене и о её знакомстве с Данфортами.
  
   [15] Ещё одна ошибка автора (см. предыдущее примечание).
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru