Жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслажденіе... Жизнь тяжелый трудъ. Тургеневъ.
ЧАСТЬ I.
I.
Сегодня годъ, какъ умерла сестра, цѣлый длинный годъ! А въ моей памяти врѣзался этотъ день, уцѣлѣлъ, какъ будто все это совершилось вчера. Я вижу еще ея глаза, устремленные на насъ съ Маней, горящіе какимъ-то небывалымъ свѣтомъ, прежде чѣмъ потухнуть навсегда; я чувствую слабое пожатіе руки, я слышу едва внятный звукъ ея голоса и вижу этотъ тихій трепетъ и мгновенное оцѣпенѣніе просвѣтленнаго лица. И, такъ же какъ тогда, я отдала бы все на свѣтѣ, чтобы вернуть ее къ жизни, чтобы хоть недѣлю видѣть ее счастливой.
Вѣдь справедливъ же Богъ, зачѣмъ же онъ не далъ ей счастія?! Зачѣмъ за всю свою самоотверженную жизнь она не получила награды... Или награда получена? Вотъ мучительный вопросъ, который терзаетъ меня.
Мой мужъ говоритъ, что я напрасно мучу себя, что въ жизни нечего искать разумной справедливости. Но я не хочу вѣрить, чтобы онъ былъ правъ; онъ лучшій изъ людей, но и онъ можетъ ошибаться. Нѣтъ, справедливость должна быть въ мірѣ, она есть, я хочу ее найти...
Когда я обернусь назадъ въ мое далекое дѣтство, мнѣ кажется на свѣтѣ не можетъ быть ребенка счастливѣе меня, несмотря на то, что матери я не знала.
Мы жили въ собственномъ небольшомъ домѣ въ губернскомъ городѣ N на одной изъ малопроѣзжихъ его улицъ. Мой отецъ Александръ Ивановичъ Корелинъ занималъ одно изъ видныхъ губернскихъ мѣстъ съ хорошимъ жалованьемъ и мы жили въ достаткѣ. Семья наша состояла только изъ трехъ лицъ, если не считать Акулю, нашу няню, экономку, горничную -- все на свѣтѣ, которую мы любили какъ родную -- отецъ, сестра моя Маріана и я.
Съ тѣхъ поръ какъ я запомню себя, я всегда считала Маріану большой, такъ какъ она цѣлыми 9 годами была старше меня. Я любила ее страстно, больше отца, котораго тоже очень любила; я гордилась ею и думала, что нѣтъ существа на свѣтѣ умнѣе ея, лучше, красивѣй. И до сихъ поръ не знаю, была-ли по настоящему красива Маріана, но я такъ любила ея бѣлый лобъ, съ поднимающимися надъ нимъ не кудрявыми, а какими-то пышными темными волосами; такъ любила ея зелено-сѣрые глаза съ длинными рѣсницами, глаза, казавшіеся черными вечеромъ и съ какимъ-то мягкимъ взглядомъ; такъ любила эти розовыя губы, особенно когда онѣ улыбались и показывали два ряда бѣлыхъ крѣпкихъ немного слишкомъ большихъ зубовъ, такъ любила, что мнѣ казалось все это красивымъ. Я даже находила, что блѣдность щекъ идетъ къ ея лицу, мнѣ нравились ея узкія, длинныя ручки, надъ которыми смѣялся отецъ, называя ихъ гусиными лапами. Онъ находилъ тоже, что манеры ея угловаты, что она шагаетъ какъ мальчишка, но мнѣ все нравилось въ ней, все казалось достойнымъ подражанія.
Мы всегда были вмѣстѣ, никогда не разлучались, она часто ласкала меня, но я и до сихъ поръ помню то чувство блаженства, когда ея худыя ручки обвивались вокругъ моей шеи и она привлекала меня къ себѣ.
Я особенно любила тогда смотрѣть въ ея глаза. Они точно темнѣли и дѣлались такими нѣжными, нѣжными.
Я начинаю помнить себя сознательно должно быть лѣтъ съ четырехъ. Мнѣ припоминается много событій, касающихся этого времени: помню нѣкоторыя свои любимыя платья -- да съ этихъ поръ уже занимали меня платья,-- особенно одно розовое кашемировое съ открытымъ воротомъ и большимъ карманомъ, въ который на святой недѣлѣ я клала по пяти крашеныхъ яицъ. Однажды я какъ-то неловко сѣла и раздавила яйцо, оказавшееся въ смятку, оно потекло и испортило мнѣ любимое платье. Много слезъ пролила я въ тотъ день; это кажется было первое мое большое горе.
Другихъ горестей не помню; все было какъ-то радостно въ то время, какъ-то свѣтло, свѣтло.
Мнѣ почему-то особенно ярко припоминаются зимнія утра: я просыпаюсь отъ сдержаннаго шопота Акули съ Маріаной (мы съ сестрой спимъ въ одной комнатѣ на антресоляхъ). Утро чуть брезжитъ, я сквозь свою кисейную занавѣсь еле-еле различаю предметы въ комнатѣ. Сестра наскоро одѣвается, спѣша въ гимназію, Акуля помогаетъ ей, говоря что-то шепотомъ, я не различаю словъ, но по говору я хочу отгадать: большой сегодня морозъ или нѣтъ? Я убѣждена, что я по шопоту всегда могу разобрать холодно-ли на дворѣ. Сегодня холодно, въ звукахъ голосовъ моихъ собесѣдницъ преобладаетъ дрожащее: а-а-а...
И я испытываю блаженство въ своей теплой постели, подъ толстымъ ватнымъ одѣяломъ.
Въ корридорѣ я слышу дворникъ Артемъ растапливаетъ нашу печку. Какъ славно потрескиваетъ огонь! Мнѣ кажется я даже вижу его, вижу, какъ онъ синими языками бѣгаетъ то тутъ, то тамъ и вдругъ охватываетъ всю охапку дровъ. Но это только воображеніе: я не могу видѣть огня -- затопка съ площадки.
По комнатѣ слышны легкіе шаги Маріаны. Она готова; застегивая черный фартучекъ, она пробирается къ моей постели: она никогда не забываетъ подойти ко мнѣ передъ отходомъ въ гимназію, моя большая сестра. Я закрываю глаза и притворяюсь спящей. Я чувствую, она наклонилась ко мнѣ и меня разбираетъ смѣхъ, мнѣ до смерти хочется взглянуть на сестру и я чуть-чуть какъ будто въ полуснѣ пріоткрываю глаза.
-- А, плутовка, не спишь! восклицаетъ Маріана и щекочетъ мнѣ подъ подбородкомъ, плутовка, плутовка!
-- Ты разбудила меня, говорю я разслабленнымъ голосомъ, удерживая улыбку, которая такъ и растягиваетъ тубы. Я ловлю худенькую руку и цѣлую маленькими, чуть замѣтными поцѣлуями.
-- Ну спи, нѣженка, спи.
Сестра укутываетъ меня потеплѣе въ одѣяло, подтыкаетъ его вокругъ меня. Мнѣ такъ хорошо, я совсѣмъ разнѣжилась, закрыла глаза и только сладко улыбаюсь.
-- Желаю пятерку, бормочу я вслѣдъ уходящей Маріанѣ, десять пятерокъ, двадцать пятерокъ, тысячу!
Я бы и еще прибавила, но дальше я счету не знаю.
-- Васенька! гдѣ мой Васенька, продолжаю я бормотать соннымъ голосомъ.
Васька, нашъ куцый сѣрый котъ, какъ только утромъ распахивается пологъ моей постели, имѣетъ обыкновеніе прыгать ко мнѣ. Онъ и теперь, послушный моему призыву, мягко прыгнулъ мнѣ на ноги и улегся тамъ.
-- Милый котикъ, шепчу я соннымъ голосомъ. Я чувствую невыразимую нѣжность къ нему, къ ушедшей Маріанѣ, къ Акулѣ, которая, стоя теперь передъ кіотомъ, кланяется въ землю и бормочетъ молитву. И въ расплавленныхъ чувствахъ, счастливая, я засыпаю опять.
Я просыпаюсь тогда уже, когда солнце сквозь узорчатую пелену мороза, затянувшаго наши окна, прокралось въ комнату. Акуля не даетъ мнѣ валандаться, какъ она говоритъ, съ одѣваньемъ. "Папашенька ждутъ, папашенька ждутъ", подгоняетъ она меня.
Дѣйствительно я нахожу уже отца въ столовой. Мы вмѣстѣ пьемъ съ нимъ чай и онъ бесѣдуетъ со мною, какъ со взрослой. Я не люблю, когда со мной обращаются какъ съ маленькой. Мнѣ очень нравится обращеніе отца -- я чувствую себя человѣкомъ.
Отецъ вскорѣ уходитъ на службу и я остаюсь одна съ Акулей. Я не боюсь одиночества. Я умѣю играть даже безъ игрушекъ. Довольно какихъ-нибудь лоскуточковъ, обрывочковъ и я уже воображаю себя купцомъ, предлагаю свой товаръ моей любимой литографированной "головкѣ" на стѣнѣ у насъ на антресоляхъ.
-- Сколько? спрашиваетъ "головка".
-- Пять рублей-съ!
-- О, какъ дорого!
-- Меньше нельзя-съ, настоящій шелкъ.
-- Дайте пять аршинъ. Цифра пять играетъ въ моей ариѳметикѣ огромную роль.
Но особенно я люблю играть въ прачку; у меня есть маленькое корыто и маленькій утюжекъ; выстиравъ въ корытѣ какой-нибудь лоскутъ,-- безъ воды, конечно, "брызгаться" Акуля не дозволяетъ,-- я начинаю съ азартомъ гладить его холоднымъ утюгомъ. "Наказанье, бормочу я, извольте тутъ гладить, когда господа дровъ не даютъ!" Я тѣмъ не менѣе на минуту ставлю мой утюгъ подъ стулъ -- это какъ будто бы печка.
Если день хорошій, свѣтлый, Акуля, передѣлавъ всѣ свои домашнія дѣла, идетъ со мною гулять; если у нея есть покупки, она ведетъ меня въ городъ, куда ходить я не люблю; чаще-же я остаюсь на дворѣ съ любимыми моими собаками или въ саду, гдѣ Артемъ устроилъ мнѣ ледяную гору.
Хорошо зимой у насъ въ саду! Онъ весь раскинулся на крутомъ спускѣ. Наша гора мнѣ представляется такой огромной, что ни въ сказкѣ сказать, ни перомъ написать. Если бы съ самаго верху устроить ледяную гору, это-бы и раскату не хватило! Артемъ устроилъ ее только съ третьяго уступа, и то папа говоритъ, что она слишкомъ высока для меня, и не позволяетъ мнѣ кататься одной. Артемъ катаетъ меня, пока не прибѣжитъ изъ гимназіи Маріана.
Какая радость, какой восторгъ скатиться вмѣстѣ съ нею. Она визжитъ какъ маленькая.
-- Ты боишься, восклицаю я, а я ничего не боюсь, ничего.
Зимній короткій день кончается. Круглое огромное солнце безъ лучей, подернутое дымкой тумана, уже скрылось за той бѣлой церковью, что виднѣется тамъ вдали, за рѣкой; отраженіе его еще искрится въ окнахъ вокзала желѣзной дороги; огромная стая галокъ, шумя крыльями, пролетѣла надъ нашими головами. "На ночлегъ летятъ", говоритъ Маріана, поднимая голову и слѣдя за полетомъ птицъ. И пока мы стоимъ, поднявъ головы, до нашего слуха долетаетъ стукъ калитки во дворѣ.
-- Папа пришелъ! кричитъ Маріана, папа пришелъ. И мы обѣ розовыя, свѣжія, оживленныя, спѣшимъ на перерѣзъ отцу, чтобы вмѣстѣ съ нимъ войти въ домъ.
По вечерамъ, когда Маріана кончитъ свои уроки, мы садимся съ нею въ гостиной и нетерпѣливо ждемъ, когда чиновникъ, всякій день посѣщающій отца, выйдетъ изъ кабинета съ своимъ портфелемъ подъ мышкой.
-- Здравствуйте, барышни.
-- Здравствуйте, Яковъ Павловичъ, кричимъ мы обѣ въ унисонъ.
Ну, слава Богу, теперь папа скоро выйдетъ!
Я подбѣгаю къ двери кабинета, прислушиваюсь. Нѣтъ, все еще шелеститъ бумагами!
Наконецъ онъ выходитъ съ веселымъ лицомъ, потягиваясь немного, какъ человѣкъ, уставшій сидѣть. Мы бросаемся къ нему. Онъ беретъ насъ за руки и крупными "гигантскими" шагами все скорѣй и скорѣй шагаетъ изъ столовой въ гостиную, я бѣгомъ даже не поспѣваю за нимъ, сама большая Маріана подпрыгиваетъ на ходу, чтобы не отстать.
Набѣгавшись, поразмявъ члены, какъ говоритъ отецъ, мы садимся за круглый столъ въ гостиной. Мы съ Маріаной беремъ работы (я свою рогульку или складную картинку -- это тоже считается работой), а отецъ книгу.
Много хорошихъ вещей перечелъ онъ въ зимніе вечера, пока буря бушевала вокругъ нашего дома или морозъ стучалъ намъ въ стѣну.
Хотя, помню, не разъ я засыпала надъ своей работой, мирно склонивъ голову на столъ, но однако много чудныхъ картинъ и представленій, возникшихъ въ мастерскомъ чтеніи отца, сохранялись и хранятся до сихъ поръ въ моей памяти. И до сегодня степь, описанная Гоголемъ, представляется мнѣ именно такъ, какъ представлялась тогда моему дѣтскому воображенію въ видѣ той дали полей, что изъ-за церквей, загородныхъ дачъ и желѣзнодорожнаго вокзала виднѣлась съ нашего верха, и до сихъ поръ Чичикова я не могу себѣ представить иначе, какъ въ видѣ одного изъ чиновниковъ, часто приходившаго къ отцу съ бумагами, котораго, я помню, звали Андреемъ Дороѳеевичемъ.
А съ какимъ жаднымъ вниманіемъ слушала Маріана! Какимъ румянцемъ загорались ея щеки, какъ блистали глаза, съ какимъ восторгомъ слѣдили они за отцомъ въ то время, какъ губы ея шевелились, точно повторяя за нимъ слова.
Таковы въ памяти моей остались зимніе дни и вечера.
II.
Лѣтомъ мы не переѣзжали на дачу, оставались все въ томъ-же городскомъ нашемъ домѣ, только обѣдали, ужинали, пили чай на простой террассѣ, выходившей въ садъ.
А какъ хорошо было у насъ въ саду!
Опять почему-то и въ этой лѣтней картинѣ мнѣ представляется утро; отецъ въ парусинномъ пальто, такой свѣжій и красивый, прохаживается по террасѣ, подходитъ къ столу, отпиваетъ изъ стакана, говоритъ что-то, улыбаясь, сидящей за самоваромъ Маріанѣ, и продолжаетъ свою прогулку, изрѣдка останавливаясь и всматриваясь вдаль.
Я, только что одѣтая Акулей въ чистенькое ситцевое платье, съ налета кидаюсь къ нему, онъ за локти поднимаетъ меня и нѣсколько разъ цѣлуетъ въ губы, въ глаза и лобъ. Отъ его бороды такъ хорошо пахнетъ и хотя она щекочетъ меня и я ежусь, щурю глаза и отстраняюсь отъ отца, но мнѣ пріятна его ласка. Когда онъ спускаетъ меня на полъ, я хватаю его большую руку и нѣсколько разъ прижимаюсь къ ней губами.
-- Опоздала, котенокъ, говоритъ Маріана, смѣясь, для тебя нѣтъ больше молока, мы съ Васькой все выпили.
Васька дѣйствительно облизывается, сидя на скамьѣ передъ пустымъ блюдечкомъ, но я знаю, что меня ждетъ большая кружка молока, и въ отместку за пустыя слова Маріаны, цѣлую ее въ шейку. Она хохочетъ, борется со мною. Отецъ останавливаетъ свою прогулку и смотритъ на насъ съ доброй улыбкой.
Городской шумъ почти не достигалъ до насъ. Тѣнь отъ дома ложилась на цвѣтникъ длинная, длинная. (Мы лѣтомъ вставали рано). На травѣ кой-гдѣ блестѣли еще росинки, а тамъ вдали все залито было утреннимъ солнцемъ. Въ его лучахъ еще ярче выступали бѣлые домики "Ямской слободки"; оно переливалось, искрилось, играло въ куполахъ церквей той зарѣченской части города и своимъ яркимъ свѣтомъ заливало поля, и лагерь тамъ вдали, и прямую бѣлую нить шоссе и пересѣкавшую его линію чугунки съ телеграфными столбами... Вонъ показался дымокъ и одинъ за другимъ на яркомъ горизонтѣ выступаютъ вагоны. О сколько ихъ, -- не перечтешь, хотя считать казалось-бы и легко...
Лѣтомъ мы цѣлый день въ саду; отецъ все свое свободное отъ службы время, какъ кротъ, роется въ землѣ; чего-чего у насъ нѣтъ на горѣ, какихъ-какихъ породъ деревъ не вывелъ отецъ. Но мы съ Маріаной особенно гордимся большой дуплистой развалистой липой, дающей непроницаемую тѣнь.
-- Ей по крайней мѣрѣ сто лѣтъ, говорю я посѣтителямъ нашимъ, смутно представляя себѣ, что это за пространство времени сто лѣтъ. Я почему-то люблю сама рѣшать нѣкоторые занимающіе меня вопросы: сто лѣтъ мнѣ представляются въ видѣ длинной-длинной нити, что-то въ родѣ того шоссе, что виднѣется за городомъ и разрѣзаетъ пополамъ нашу "Ямскую слободу".
Я помню, я услышала разъ выраженіе "маститый старецъ", я не спросила, что это значитъ, но мнѣ сейчасъ-же представился очень толстый старикъ, который не можетъ усѣсться даже въ большое вольтеровское кресло отца; и это представленіе такъ засѣло въ моемъ воображеніи, что и до сихъ поръ при словѣ маститый, я не могу отдѣлаться отъ представленія чего-то необъятно широкаго. Да проститъ мнѣ читатель мое увлеченіе дѣтскими воспоминаніями,-- это сдѣлалось помимо воли: я такъ люблю это раннее счастливое, безмятежное дѣтство мое между отцомъ и Маріаной.
Въ моихъ дѣтскихъ воспоминаніяхъ было только одно непріятное чувство, это чувство къ матери моей, портретъ которой висѣлъ надъ письменнымъ столомъ отца. Хотя я ровно ничего не помнила и помнить не могла, но я знала, что она не умерла, но оставила насъ, когда мнѣ было годъ отъ роду, а Маріанѣ 10.
Я не разъ слышала, какъ Акуля разсказывала своимъ пріятельницамъ эту ужасную исторію, какъ отецъ умолялъ ее остаться ради насъ, одуматься, какъ Маріана волновалась, и ни о чемъ не зная навѣрное, плакала по ночамъ, молилась, бѣгала за матерью, боясь упустить ее изъ виду. Какъ, наконецъ, наша мать, уже совсѣмъ готовая въ шляпѣ и бурнусѣ, ночью, передъ отъѣздомъ вошла въ дѣтскую, гдѣ спали мы съ сестрой.
-- "Барина въ тѣ поры не было, разсказывала Акуля, ушелъ, чтобы не видѣть, какъ уѣзжать она будетъ изъ собственнаго дома; горько ему было сердечному, больно ее любилъ, -- не было его. Я одна съ дѣтьми осталась. Только не ложусь это, все прислушиваюсь; слышу звякнулъ въ передней колокольчикъ, за ней, значитъ, прислалъ тотъ, или самъ пріѣхалъ, ужъ не знаю. Ну, думаю, только мы и видѣли барыню! Упало у меня сердце, такъ вотъ точно, что переворачивается внутри. На кого, думаю, дѣтей-то ты покидаешь? Только думаю это я, вдругъ слышу дверь наша скрипнула; обернулась, смотрю, а барыня въ дверяхъ, блѣдная, блѣдная -- краше въ гробъ кладутъ. Я какъ брошусь къ ней, руки этакъ разставила: побойтесь Бога, говорю, сударыня, не пужайте, говорю, Маріаночку, оставьте, говорю, перекрестите издали. А она этакъ, точно хрипнула, говорить-то видно не въ мочь -- тоже родныя дѣти, жаль видно было -- этакъ рукой отстранила и прямо къ кроваткамъ, сначала эту (Акуля кивнула на меня) перекрестила большимъ такимъ крестомъ, потомъ къ Маріанѣ подошла, нагнулась это надъ нею, да какъ зарыдаетъ! Я бросилась, было, къ ней, анъ поздно, голубка-то моя уже проснулась, ухватилась это за нее рученками. Мамочка, кричитъ, не бросай насъ, куда ты, куда ты, мамочка! А та цѣлуетъ ее, плачетъ, слезами обливается, а сама мнѣ киваетъ, чтобы я взяла Маріаночку -- любитъ, прощаться пришла, а тотъ видно, все дороже... Мать тоже называется!.. Акуля сердито отвернулась и утерла глаза фартукомъ. Взяла это я такъ дѣвочку мою ненаглядную, бьется она у меня, вырывается, а я крѣпко такъ ее ухватила, ручки ей держу. Идите, молъ, сударыня, вы свободны. А она задомъ, задомъ къ двери и все креститъ, креститъ... такъ и ушла... Перестала биться моя пташка, гляжу, а головка-то у нея закатилась и глаза подъ лобъ ушли... О-охъ, тяжелый годъ мы въ тѣ поры прожили! Сколько хворала наша Маріанушка".
-- Про какую это ты Маріану разсказываешь? спрашиваю я, дѣлая видъ, что только теперь оставила свои игрушки въ углу и обратила вниманіе на разсказъ.
-- Такъ, знакомая моя одна, прачки нашей племянница.
-- Развѣ мать ея бросила Маріанку-то?
-- Ну, чего пристала? играй себѣ, играй, когда это дѣти слушаютъ, что говорятъ большіе! видя, что я опять занялась игрушками, -- Можетъ оно и къ лучшему, что дѣвочка-то хворала, барину отвлеченье, все надъ ней сидѣлъ, съ нею нянчился, ну, дума-то не такъ его и одолѣвала.
Я съ жадностью слушала эти разсказы, но Маріану боялась спросить о матери, и дѣлала видъ, что вѣрю, когда Акуля на вопросы мои о ней отвѣчала, что она умерла. Но я рѣдко спрашивала, особенно съ тѣхъ поръ, какъ стала подростать. Какое-то странное чувство стыда и страшной обиды овладѣвало мною всякій разъ, какъ при мнѣ произносили это слово -- мать. "Зачѣмъ они произносятъ это слово при насъ, когда знаютъ, что мать насъ кинула!"
Въ тѣхъ взглядахъ соболѣзнованія, которые многіе бросали на насъ, въ часто достигавшемъ до нашихъ ушей прозваніи "сироты", я видѣла что-то обидное. Я чувствовала, что на памяти матери лежитъ что-то постыдное и это постыдное ложится и на насъ -- ея дѣтяхъ. Если я, никогда не видавшая мать, такъ чувствовала, то что-же должна была испытать Маріана? Не потому-ли она была дика и избѣгала постороннихъ людей?
III.
Въ 187*** г. Маріана кончила курсъ въ нашей N -- ской гимназіи съ медалью. Мнѣ было 7 лѣтъ, я уже считала себя чуть-ли не взрослой, бѣгло читала по русски и по французски и даже писала большими буквами.
Лѣто мы провели необычно въ Липецкѣ, куда наши N -- скіе доктора послали лечиться отца, прихворнувшаго зимой. Я не довольна была нашимъ лѣтомъ, и съ восторгомъ думала о зимѣ, о томъ, что Маріанѣ некуда будетъ бѣгать по утрамъ, что мы будемъ постоянно вмѣстѣ; я думала о нашихъ совмѣстныхъ катаньяхъ съ горы, о нашихъ чудесныхъ вечерахъ втроемъ. Что-то теперь прочтетъ намъ папа? Ахъ какъ хорошо, тепло, уютно у насъ въ гостиной, какой чудесный голосъ у отца и какъ прелестна головка Маріаны, склоненная надъ работой.
Въ ночь съ 20 на 21 ноября я проснулась отъ какого-то страннаго необычайнаго движенія въ домѣ.
Мнѣ показалось, что кто-то скатился съ лѣстницы. Я вскочила въ своей кроваткѣ, раздвинула пологъ и при свѣтѣ свѣчи, поставленной на столѣ (необычное явленіе), увидѣла, что постель Маріаны пуста и одѣяло валяется на полу.
Что представилось моему дѣтскому воображенію при этомъ зрѣлищѣ, я и теперь не могу хорошенько дать себѣ отчета, но я всѣмъ существомъ своимъ почувствовала, что случилось что-то ужасное и, взвизгнувъ не своимъ голосомъ, стала звать Акулю, спавшую въ комнаткѣ рядомъ съ нашей. На мой крикъ никто не отозвался. Тогда, обезумѣвъ отъ страха, я спрыгнула съ постели и босикомъ побѣжала къ нянѣ.
Въ ея комнатѣ тоже былъ свѣтъ, но ея самой не было; постель, какъ и Маріанина, была пуста. Я рискнула отворить дверь на площадку, откуда шла лѣстница внизъ. Тамъ было темно, внизу слышалось какое-то движеніе.
-- Акуля! Маріана! крикнула я. Мнѣ никто не отозвался.
Вся дрожа и обливаясь слезами, я вернулась къ своей постели и закрывшись съ головой одѣяломъ, продолжала плакать.
Вдругъ дверь отворилась.
-- Акуля (это была она), Акуля, крикнула я, что такое? Зачѣмъ вы оставили меня одну? Что случилось?
Но старуха какъ будто и не замѣтила моего отчаяннаго вопля.
Она подошла къ комоду и стала рыться въ нижнемъ ящикѣ и рвать какіе-то куски стараго полотна.
-- Спи, спи, матушка, говорила она, ничего не случилось, моя дѣтка, я сейчасъ вернусь къ тебѣ.
И не внимая моему отчаянному воплю, она опять ушла.
Если-бы она подозрѣвала только, въ какомъ состояніи оставляетъ меня, то вѣроятно не ушла-бы.
Мнѣ кажется не приди ко мнѣ черезъ нѣсколько минутъ Маріана, я сошла-бы съ ума; но она, моя милая, дорогая сестра, узнавъ вѣроятно отъ Акули, что я проснулась, сама полная тревоги и отчаянія, поняла мой дѣтскій, безпричинный страхъ и прибѣжала ко мнѣ, чтобы успокоить меня.
-- Ничего, ничего, моя милая, дорогая моя, успокойся...-- и она вся блѣдная, дрожащими руками прижимала меня къ себѣ; -- ничего, папа немного заболѣлъ. Но онъ поправится, ему уже лучше, а то я не пришла-бы къ тебѣ сюда.
-- Что-же съ папой?
-- Захворалъ, я послала за докторомъ. Докторъ теперь здѣсь, онъ помогъ ему, папѣ лучше. Спи, моя дорогая. Она сѣла около меня и я не выпускала ея руки, пока не заснула.
Въ первую тяжелую, страшную минуту своей жизни сестра моя, эта дѣвушка полу-ребенокъ, нашла силу побороть свое чувство и осталась со мной, чтобы успокоить меня, когда сердце ея рвалось къ больному отцу.
Въ продолженіе послѣдующихъ трехъ дней я не видѣла почти Маріану: она не отходила отъ отца. Только изрѣдка прибѣжитъ ко мнѣ, поцѣлуетъ и опять уйдетъ къ нему. Со второго дня у нея уже не было надежды на его выздоровленіе, но она не плакала, вся блѣдная, съ сухими глазами подходила она ко мнѣ и говорила нѣсколько словъ, не относящихся къ болѣзни отца. И голосъ ея звучалъ какъ-то глухо и странно.
Однажды утромъ, я только что проснулась, сестра вошла ко мнѣ блѣдная какъ бумага, но твердымъ голосомъ сказала:
-- Одѣвайся скорѣй, папа ждетъ тебя.
И сама стала одѣвать меня; я замѣтила какъ руки ея дрожали, но она ничего не забыла, одѣла меня самымъ тщательнымъ образомъ, причесала и, взявъ за руку, повела внизъ. Я дрожала. Что-то неизвѣстное и страшное захватывало мнѣ дыханіе. Передъ дверью кабинета, которая была настежъ отворена, я въ неизъяснимомъ ужасѣ схватилась обѣими руками за платье Маріаны и остановила ее.
-- Папа умираетъ? Скажи, умираетъ? воскликнула я, не позволяя ей идти далѣе.
Лицо ея все точно съежилось, точно свела его судорога и губы передергивались; она молча наклонила голову, говорить она не могла. Она сѣла на стулъ въ залѣ и, обхвативъ меня руками, крѣпко прижимала къ себѣ.
Черезъ минуту она уже нашла возможность говорить.
-- Не плачь, не бойся, не испугай его.
И вытеревъ мнѣ слезы и оправивъ платье, ввела въ комнату отца. Въ комнатѣ было свѣтло и я увидѣла на высоко взбитыхъ подушкахъ, желтое лицо съ длиннымъ носомъ и огромными глазами, совсѣмъ не похожее на лицо папы; я, дрожа всѣмъ тѣломъ, ухватилась за юбки Маріаны и прижалась къ ней. Онъ страдалъ должно быть ужасно, дышалъ прерывисто, легкое одѣяло такъ и ходило на его груди и животѣ, но онъ не стоналъ, видя, что я боюсь; онъ поманилъ меня къ себѣ и сдѣлалъ попытку улыбнуться. Онъ взялъ маленькій образокъ изъ рукъ Маріаны, приложилъ его къ головѣ моей и сказавъ громкимъ почти не измѣнившимся, хотя и прерывистымъ голосомъ: "Маріану люби, она будетъ тебѣ матерью", онъ равнодушно посмотрѣлъ на насъ съ сестрой, какъ-бы спрашивая: что-же еще мнѣ осталось дѣлать! равнодушно поцѣловалъ меня, когда меня подняли и мое испуганное лицо пришлось въ уровень съ его лицомъ и, какъ-бы совсѣмъ утомившись, полузакрылъ глаза. Меня вывели и я цѣлый день была подъ впечатлѣніемъ утренней сцены и жалась къ Акулѣ, а Маріанна осталась тамъ...
Къ вечеру отецъ нашъ умеръ.
IV.
Нашъ домъ наполнился постороннимъ людомъ. Едва закрылъ отецъ глаза, еще священники не пропѣли первой панихиды, какъ засовали какія-то странныя личности и стали рыться въ столѣ и шкафахъ отца.
Въ этотъ тяжелый, первый день утраты, въ насъ принялъ живое участіе нѣкто Марухинъ, Петръ Петровичъ. У отца мы его видали рѣдко, но онъ кажется завѣдывалъ его дѣлами и потому имѣлъ право вмѣшаться и оградить насъ отъ чужихъ вторженій.
На мой взглядъ Марухинъ былъ уже пожилой человѣкъ, но взрослые говорили, что онъ еще молодъ -- ему было лѣтъ 38--40. Онъ былъ высокъ ростомъ, не толстъ, но очень плотенъ, черты лица имѣлъ правильныя, и если-бы не толстыя, выдающіяся губы, которыя бросались въ глаза и непріятно поражали, могъ-бы слыть красавцемъ; изъ подъ толстыхъ губъ, когда онъ улыбался, виднѣлись крѣпкіе бѣлые зубы. Бороды онъ не носилъ, а небольшіе баки, изъ подъ которыхъ виднѣлся раздвоенный подбородокъ. Онъ почему-то очень ярко рисуется передо мною въ этотъ первый день нашей утраты. Въ безукоризненномъ черномъ сюртукѣ, въ необыкновенно бѣломъ и твердомъ воротникѣ рубашки, подпиравшемъ толстый подбородокъ, элегантный, раздушенный; отъ него пахло какими-то очень крѣпкими духами, запахъ которыхъ остался мнѣ очень въ памяти. Онъ беззвучно ходилъ по дому и съ какимъ-то холодомъ въ глазахъ и въ звукахъ голоса распоряжался. Помню какъ мѣнялось выраженіе его глазъ, когда онъ входилъ въ залу, гдѣ начиналась панихида. Какъ эти глаза за секунду холодные, вдругъ обращались на Маріану съ какимъ-то умильнымъ выраженіемъ, помню съ какимъ почтительнымъ состраданіемъ въ движеніяхъ подносилъ онъ намъ зажженныя свѣчи, и какъ бросался поддерживать сестру, когда она поднималась съ колѣнъ.
-- Не безпокойтесь, Маріана Александровна, все будетъ устроено безъ вашего вмѣшательства, я не допущу васъ до хлопотъ, нѣсколько разъ въ этотъ день говорилъ онъ, между тѣмъ какъ Маріана поднимала на него безучастный взоръ, въ которомъ ясно читалось, что она не понимаетъ, о какихъ хлопотахъ онъ говоритъ и что ей рѣшительно все равно, что-бы и кто что ни дѣлалъ.
На слѣдующее утро пріѣхала тетушка, сестра моего отца. Я никогда не видала ее прежде и, помню, она поразила меня обиліемъ слезъ, рѣчей, изъявленій любви; въ ней было что-то и тривіальное и неискреннее. Она мнѣ совсѣмъ не понравилась и именно съ пріѣздомъ ея, я почувствовала себя совсѣмъ сиротой и больше, чѣмъ когда, стала жаться къ Маріанѣ.
Въ день похоронъ, въ церкви, когда мы съ сестрой стояли у гроба и я съ непонятной тревогой всматривалась въ лицо Маріаны -- покойное, но такое странное и блѣдное, что даже мнѣ, ребенку, казалось съ ней дѣлается что-то неладное -- по ту сторону гроба явилась высокая дама въ черномъ, привлекшая мое вниманіе. Въ ея большихъ точно испуганныхъ глазахъ и въ манерѣ тонкихъ длинныхъ рукъ ея, которыми она поправляла свою шаль, было что-то мнѣ знакомое. Эта женщина, черезъ тѣсно обступившихъ гробъ родственниковъ и знакомыхъ, старалась заглянуть въ него, потомъ глаза ея остановились на насъ съ Маріаной какъ-то вопросительно, испуганно, робко, губы задергались, глаза съузились и она, закрывшись платкомъ и вздрагивая плечами отъ рыданій, опустилась на колѣни...
И всякій разъ какъ она поднималась съ колѣнъ и я могла видѣть ее, я встрѣчалась съ ея робкимъ взглядомъ и мнѣ становилось жаль ее. Маріана не оглядывалась...
Когда гробъ опускали въ могилу, высокая женщина съ темными глазами стояла рядомъ съ нами, такъ что Марухинъ, подавая намъ землю на лопатѣ и очищая для насъ мѣсто, долженъ былъ немного отстранить ее. Когда Маріана, бросивъ горсть земли на крышку гроба съ тѣмъ-же невозмутимымъ и страшнымъ лицомъ, съ какимъ присутствовала при отпѣваніи -- вдругъ заломила руки и откинулась назадъ съ раздирающимъ душу воплемъ "папа! папа!"-- дама въ черномъ приняла ее въ объятія.
Маріана испуганно, почти враждебно оглянулась на незнакомку и отстранилась отъ нея.
-- Pardon, madame, сказала тетка, оглядывая съ ногъ до головы даму въ черномъ,-- очень благодарна, позвольте ужъ я... и она стала поддерживать рыдавшую сестру, а та, какъ-то виновато улыбаясь и часто мигая своими большими глазами, оставила Маріану... Я больше не видала ее.
Не успѣли мы возвратиться домой, какъ тетушкѣ подали письмо. "Madame, стояло тамъ по-французски, позвольте мнѣ видѣть "дѣтей моихъ".
Письмо это страшно взволновало весь домъ нашъ. Тетушка вслухъ при насъ восклицала: "Это нахальство явиться въ домъ, когда брата едва успѣли вынести изъ него. Прошу покорно отвѣчать на это письмо; отказать невозможно, а какъ принять ее здѣсь?"
Она, тѣмъ не менѣе, отвѣчала нашей матери, что не находитъ себя вправѣ препятствовать ея свиданію съ дѣтьми и сама заперлась въ комнатѣ, чтобы не видѣть "этой женщины".
Акуля, я, Маріана всѣ были взволнованы предстоящимъ свиданіемъ.
Акуля говорила:
-- Смотрю я въ церкви, точно барыня стоятъ, все на колѣнки становились и плакали. Ахъ, Господи, Господи, какъ это имъ вздумалось пріѣхать. Господи, послѣ столькихъ-то лѣтъ!
-- Я ее видѣла, говорила и я, увѣряю тебя, клянусь, я сейчасъ узнала, что это мама.
Мнѣ дѣйствительно и теперь кажется, что еще въ церкви я знала, что это мать наша, что и тогда я чувствовала къ ней нѣжность.
Маріана ходила по комнатѣ опять со своимъ страшнымъ непроницаемымъ лицомъ, подходила то ко мнѣ съ Акулей, то къ окнамъ и ломала свои тонкіе, длинные пальцы. Когда раздался звонокъ, она вздрогнула и схватилась за голову, но это звонила еще не мать наша,-- пріѣхала Елена Александровна Паранина, хорошая наша знакомая, любившая и уважавшая отца и горячо сочувствующая нашей утратѣ.
Маріана такъ и бросилась къ ней.
-- Елена Александровна, сейчасъ пріѣдетъ она, мать! Умоляю, не оставляйте насъ однихъ съ нею.
И Маріана ухватилась за Елену Александровну, какъ будто та хотѣла убѣжать отъ насъ.
... Она, мать наша, вошла какъ-то неожиданно, безъ звонка, или мы не слыхали его, и остановилась при входѣ, робко оглядывая комнату. Да, именно робость выражала вся ея фигура и большіе темные, влажные глаза.
Маріана ахнула и пошла ей на встрѣчу, пошла, а не кинулась.
Я видѣла, какъ мать обвилась вокругъ нея руками, какъ страстно прижимала ее къ груди, я видѣла, какъ обильно текли слезы изъ глазъ моей матери, когда, чтобы передохнуть отъ рыданій, она поднимала голову.
Глаза же Маріаны были сухи, ея руки хотя и лежали на плечахъ матери, но безжизненно и вяло.
Мнѣ ужасно, страстно было жаль мою мать, мнѣ такъ хотѣлось прижаться къ этой несчастной женщинѣ, но или холодность Маріаны, или мое собственное чувство, чувство какой-то обиды за отца, котораго ужъ нѣтъ и котораго сейчасъ, точно пользуясь его смертью, пришелъ замѣщать его врагъ (по отрывочнымъ разсказамъ, которые я слышала, я мать считала его врагомъ) -- то или другое, но когда она, оставивъ Маріану, обратилась ко мнѣ, и я не выказала ей того жара дѣтской любви и жалости, что горѣли въ душѣ моей. Я застѣнчиво отвѣчала на ея ласки.
О, какое это было тяжелое свиданіе! Я помню его все до конца, помню жалкое сконфуженное лицо матери, помню лицо Маріаны, помню, какъ мы сидѣли въ гостиной, точно принимая гостью. И она не снимала шляпки. Помню, какъ нѣсколько разъ она начинала говорить объ отцѣ и послѣднихъ дняхъ его жизни, глаза ея наполнялись слезами. И помню, какъ всякій разъ Маріана съ сухими глазами прекращала этотъ разговоръ; она не хотѣла говорить съ нею, съ посторонней, объ отцѣ. И оказывалось, что говорить намъ не о чемъ. У ней была своя семья, свои интересы, о которыхъ она не могла съ нами говорить; у насъ свое горе, до котораго мы не хотѣли, чтобы она касалась... Когда между дѣтьми и матерью разговоръ замолкалъ, Елена Александровна обращалась къ ней, и онѣ разговаривали о чемъ-то совсѣмъ неинтересномъ для обѣихъ.
Я помню, что стояла прислонившись къ колѣнамъ Елены Александровны -- мать сидѣла тутъ же рядомъ; вдругъ она протянула мнѣ руку, я подала ей свою, но продолжала стоять въ той же позѣ, прислонившись къ колѣнамъ Елены Александровны, не подаваясь ближе къ матери! Она долго ласкала мою руку и мнѣ хотѣлось отвѣтить на эту ласку, но застѣнчивость и еще какое-то неопредѣленное чувство -- точно боязнь оскорбить отца, который, мнѣ казалось, еще тутъ, еще видитъ насъ -- удерживали меня. И опуская мою руку, мать съ грустной улыбкой сказала Еленѣ Александровнѣ:
-- Cet âge est sans pitié!
Это была, какъ мнѣ кажется, единственная искренняя фраза, сказанная въ продолженіи нашей бесѣды.
Мать, помню, еще спрашивала Маріану: "Какъ же вы устроетесь? съ кѣмъ будете жить -- съ тетушкой?" Какъ будто бы о томъ, чтобы жить съ нею, съ матерью, не могло быть и рѣчи.
Наконецъ какъ-то оглядывая комнату, точно ища чего-то или припоминая, она встала.
-- Когда же вы думаете уѣхать? спросила Маріана.
-- Сегодня; черезъ часъ уходитъ поѣздъ, очень удобно, сказала она, какъ-то растерянно глядя на насъ. Простилась она съ нами холоднѣе, чѣмъ встрѣтилась. Когда она уже совсѣмъ собиралась выйти, Маріана вдругъ бросилась къ ней, горячо обняла и обливаясь слезами, въ первый разъ говоря ей ты:
Когда она ушла, Маріана бросилась ко мнѣ и прижала къ груди и мы долго горячо, отчаянно плакали, какъ будто въ этотъ день понесли еще одну утрату.
V.
По смерти отца, мы продолжали жить все въ томъ же N. въ нашемъ старомъ домѣ подъ опекой тетушки Анны Васильевны Парафидиной, вдовы незначительнаго чиновника, имѣющей троихъ дѣтей. Овдовѣла она года три тому назадъ и кромѣ пенсіи почти ничего не имѣла, такъ что опекунство надъ нами являлось для нея значительнымъ подспорьемъ: кромѣ извѣстнаго процента съ получаемаго нами дохода, она, живя съ нами, могла жить почти всецѣло на наши средства. И менѣе чѣмъ черезъ недѣлю послѣ похоронъ отца тетушка Анна Васильевна водворилась въ нашемъ домѣ со всѣми своими дѣтьми, домочадцами и скарбомъ.
Нашъ тихій домъ наполнился суетней, криками, бранью тетушкиной прислуги съ нашей. Дѣти тоже не мало шумѣли, дразнили другъ друга, жаловались.
-- Мамася, Сашка щиплется, кричалъ одинъ, мамася, не велите щипаться.
-- А ты зачѣмъ унесъ мой пряникъ? велите отдать ему пряникъ, мамася.
Въ залѣ, гдѣ такъ недавно еще стояло тѣло нашего отца, гдѣ и теперь еще зеркала были завѣшаны, какъ бы для того, чтобы напоминать намъ объ утратѣ нашей, мальчики уже бѣгали въ запуски, бранились, распѣвали двусмысленныя пѣсни.
Вещи отца, которыя мы хотѣли бы сохранить какъ святыню, дѣти растаскивали по разнымъ комнатамъ, играли съ ними, ломали, теряли. Помню, какъ горько плакала Маріана надъ деревяннымъ ножомъ отца, который нашла изломаннымъ и заброшеннымъ подъ диванъ.
Тетка очень сердилась на Маріану и называла ея слезы капризомъ.
-- Что же это, душечка, говорила она, поджимая губы, если ты будешь слезы проливать надъ всякою грошевою вещью, такъ вѣдь это и слезъ не хватитъ! Я куплю тебѣ пожалуй ножикъ лучше этого.
Нервы Маріаны были такъ потрясены, что, дѣйствительно, она могла, казалось, плакать и надъ всякою пустою вещью, ибо всякая пустая вещь ей напоминала отца.
Днемъ она еще сдерживалась, но какъ только она поднималась къ себѣ наверхъ, слезы ея начинали течь неудержимо. И я привыкла засыпать подъ ея всхлипыванія.
Если бы по смерти отца порядокъ нашего дома оставался бы прежній, мнѣ кажется, Маріанѣ было бы легче, но въ тетушкѣ отсутствовало всякое чувство деликатности, чутья; она, твердя безпрестанно, что Маріана хозяйка, что все въ ея власти, съ разу, въ какихъ-нибудь нѣсколько дней, перевернула весь нашъ домъ: чай, завтраки, обѣды,-- все это назначалось не въ наши обыкновенные часы; мебель перетаскивалась и перестанавливалась изъ комнаты въ комнату, людямъ, къ которымъ мы привыкли, отказывали за ненадобностью. Все это волновало Маріану, оскорбляя какъ-то память отца, волновало и меня.
Акуля-же наша, къ которой мы привязались за это время больше прежняго, подливала масла въ огонь:
-- Сиротки вы мои ненаглядныя, говорила она, помогая намъ раздѣваться вечеромъ и оглядывая, всѣ-ли двери заперты,-- родные мать -- отецъ васъ покинули, на чужихъ людей васъ оставили!.. И она начинала жаловаться на тетушку, на ея дѣтей, на прислугу.
-- Выживутъ меня старуху, вотъ помяните мое слово -- выживутъ. Имъ развѣ любо, что я дѣтское добро берегу -- какъ же!.. Тоже не позволю и бранить я своихъ господъ -- извините! Тетушка ваша говоритъ вдругъ: "Братецъ филозофъ былъ -- филозофомъ называетъ, скажите пожалуйста! И ничего, говорятъ, въ управленіи не понималъ и дѣтей и людей распустилъ". Это про покойника-то такъ говорить! хорошо?!-- И она оскорбленная всхлипывала.
По лицу Маріаны тоже катились крупныя слезы, ей горько было, что чужіе судили отца; начинала плакать и я, при представленіи, что его называютъ "филозофомъ".
Акуля, не понимая того, просто мучила насъ всякій вечеръ своими сѣтованіями и передачей разныхъ слышанныхъ ею нелестныхъ отзывовъ объ отцѣ и жалобами на тетку.
Съ своей стороны и тетушка ненавидѣла Акулю, всячески выживала ее и съ нами нисколько не стѣснялась дѣлая намъ жизнь невыносимой своими мелочными придирками.
То она обижалась, что Маріана мало ѣстъ:
-- Что-же это ты, милая, до кушанья не дотрогиваешься, или тебѣ не нравится? Заказывала-бы сама, милая, пора привыкать хозяйкѣ молодой.
То находила, что мы слишкомъ много ѣдимъ. Обижалась, что мы сидимъ больше наверху, что Маріана знать ее не хочетъ. Когда же мы сходили внизъ, она находила, что сестра занять меня ничѣмъ не умѣетъ и я только и знаю, что ссорюсь съ мальчиками. Мѣсяца черезъ два она нашла, что мальчики слишкомъ дурно помѣщены внизу и Маріана должна была уступить имъ наши антресоли.
Намъ это было очень горько: съ тѣхъ поръ какъ мы себя помнили, мы жили на верху; Акуля же просто обливалась слезами, разставаясь съ своей комнатой и перенося свой скарбъ въ маленькую темную каморку близъ дѣвичьей.
Мы перешли въ кабинетъ отца, остававшійся до тѣхъ поръ закрытымъ.
Мы чувствовали себя очень одинокими, несчастными, загнанными. Наша жизнь въ томъ же домѣ, гдѣ протекло наше дѣтство, была такъ мало похожа на прежнюю, что мы не могли примириться съ нею и жили точно на бивуакахъ, въ ожиданіи какой-то перемѣны. Я говорю мы, хотя на мнѣ только отражалось настроеніе сестры.
Маріана оживлялась только тогда, когда являлась къ намъ Елена Александровна: все что сколько нибудь напоминало намъ жизнь съ отцомъ, было намъ дорого и мило.
Зима мало по малу проходила и незамѣтно наступала весна.
Уже въ нашемъ переулкѣ не было проѣзда, во дворѣ нашъ дворникъ Артемъ продѣлывалъ канавки и гналъ по нимъ воду, въ саду во многихъ мѣстахъ земля уже обнажилась и къ намъ въ скворешницу прилетѣли скворцы, а голуби усиленно ворковали на крышѣ. На 6-й недѣлѣ мы говѣли съ Маріаной. Несмотря на мои 8 лѣтъ, я говѣла еще въ первый разъ и подъ вліяніемъ религіознаго настроенія Маріаны добросовѣстно относилась къ своей новой обязанности. Едва ударяли въ нашемъ приходѣ къ часамъ, какъ я уже бѣжала къ сестрѣ, торопила ее собираться и чинно становилась впереди ея, крестилась и кланялась въ землю, но помню, что очень скоро, какъ я ни старалась молитвенно настроить себя, мнѣ.становилось скучно, я начинала оглядывать окружавшихъ меня и самыя суетныя мысли приходили мнѣ на умъ.
-- Умѣетъ-ли эта дѣвочка говорить по французски? думала я, оглядывая ребенка немного постарше меня, скоро-ли она поступитъ въ гимназію, хотѣлось бы мнѣ знать. Что она думаетъ обо мнѣ? Она вѣроятно думаетъ, какая милая хорошенькая дѣвочка, у нея вѣроятно большое несчастіе: она такъ хорошо и пламенно молится. И я начинала опять креститься и кланяться и старалась придать лицу своему молитвенное выраженіе. Изрѣдка я оглядывалась на Маріану. Она, не мѣняя позы, стояла, прислонившись къ стѣнѣ, и обильныя слезы текли изъ ея глазъ.
Что заставляетъ ее плакать? думала я, -- папа?-- но почему-же я не плачу, мнѣ хотѣлось бы тоже плакать; что бы подумала эта дѣвочка, еслибы я заплакала?!
И я старалась представить себѣ отца, но уже воспоминаніе о немъ не вызывало во мнѣ слезъ.
Когда мы выходили изъ церкви, насъ часто нагонялъ Марухинъ, онъ жалъ руку сестры, и какъ-бы не желая нарушить ея настроенія, молча доводилъ насъ до дому, иногда говорилъ ей, прощаясь: "посмотрите, какъ все радостно вокругъ, природа оживаетъ, пора и вамъ перестать плакать, Маріана Александровна".
Марухинъ часто посѣщалъ насъ; онъ пріѣзжалъ иногда съ Еленой Александровной, но въ послѣднее время чаще одинъ: то ему нужно было спросить Маріану, согласна-ли она на такую-то комбинацію дѣла, то онъ мнѣ привозилъ игрушку, то тетушкѣ огурцовъ изъ своего Шашкина, отстоявшаго отъ города верстахъ въ 15--16.
На Свѣтлый праздникъ Марухинъ привезъ мнѣ огромное яйцо, въ которомъ была кукла со всѣмъ приданымъ.
Нашъ Артемъ, мужикъ грубый, знающій себѣ цѣну и не ломавшій шапки ни передъ кѣмъ, кромѣ своихъ господъ, только для Марухина дѣлалъ исключеніе и если тотъ обращался къ нему, моментально обнажалъ голову.
Наши двоюродные братья, безшабашные сорванцы, только Марухина и уважали и при его появленіи тотчасъ скрывались; Маріана, съ которой Петръ Петровичъ всегда почти говорилъ объ отцѣ, относилась къ нему съ довѣріемъ; она была благодарна ему за участіе, которое онъ принялъ въ насъ въ тяжелые дни, и считала его безусловно добрымъ и хорошимъ человѣкомъ.
Изъ всего дома только я относилась къ Марухину съ недовѣріемъ и, несмотря на подарки, которые онъ мнѣ дѣлалъ, онъ возбуждалъ во мнѣ какое-то отталкивающее чувство. Я съ трудомъ выносила его ласку, мнѣ хотѣлось скорѣй убѣжать отъ него, когда своими толстыми, влажными губами онъ прикасался къ моей щекѣ или тормошилъ меня, какъ взрослые иногда, тормошатъ дѣтей.
Вся его большая, грузная, но элегантная фигура (несмотря на толщину, онъ былъ хорошо сложенъ и одѣвался безукоризненно) была мнѣ противна; мнѣ не нравилась его мягкая походка, манера его рукъ, и главное -- мнѣ былъ противенъ его влажный взглядъ, который онъ часто останавливалъ на Маріанѣ: "точно Пиратъ", презрительно сравнивала я съ нашей лягавой собакой, любимицей отца.
Я всегда испытывала непріятное чувство опасенія, когда Марухинъ бралъ сестру за руку или когда онъ садился рядомъ съ нею, тогда я незамѣтно старалась оттолкнуть его, садясь между ними.
VI.
Весна совсѣмъ вступила въ свои права. Только издали, всматриваясь съ нашей горы, кой-гдѣ по откосамъ желѣзно-дорожнаго пути -- бѣлѣлъ еще снѣгъ, но поля уже зеленѣли, дороги высохли и побурѣли, рѣка вошла въ свои берега и прибрежныя ивы начинали зеленѣть. Почки на кустахъ въ нашемъ саду разбухли, тополя роняли клейкую душистую пленку и распространяли въ воздухѣ горьковатый чудный запахъ своихъ молоденькихъ листочковъ. Мы съ сестрой съ первыми же теплыми днями совсѣмъ перебрались въ садъ, перенесли въ бесѣдку книги, тетради, работы, игрушки и почти не входили въ домъ. Тетушка подулась за это на Маріану, но однако примирилась съ нашимъ пребываніемъ въ саду и не тревожила насъ.
Теперь, когда мы постоянно пребывали на нашей дачѣ, Елена Александровна и Марухинъ очень часто, не заходя въ домъ, проходили къ намъ въ садъ, что тетушка считала для себя обиднымъ.
Помню разъ вечеромъ, солнце очень было низко и длинныя тѣни его распространялись по всему саду; двоюродные братья съ крикомъ носились по дорожкамъ, играя въ лошадки. Мнѣ очень хотѣлось присоединиться къ ихъ игрѣ, но Маріана, возившаяся около розановъ, была такъ грустна, что мнѣ было стыдно оставить ее.
Прошлую весну она въ такой же точно вечеръ -- безоблачный и тихій -- обрѣзала розаны съ отцомъ; я вспомнила это и отлично понимала ея чувство печали; но вечеръ былъ такъ хорошъ, воробьи такъ задорно чирикали въ кустахъ, а братья такъ весело носились, такъ соблазняли меня своими криками, что, понимая чувство сестры, я не могла его раздѣлять и только какой-то стыдъ удерживалъ меня около нея, но и стыдъ этотъ таялъ и я уже совсѣмъ, было, собралась оставить ее и идти играть въ лошадки, когда вдругъ калитка хлопнула и въ садъ своей эластичной походкой вошелъ Марухинъ.
Онъ улыбался, глядя на сестру и показывая свои бѣлые, крѣпкіе зубы. Но онъ замѣтилъ ея грустный видъ и сейчасъ же лицо его омрачилось.
-- Что-нибудь съ тетушкой вышло? спросилъ онъ.
Маріана не скрывала отъ него нашихъ натянутыхъ отношеній съ теткой, и онъ часто самъ начиналъ говорить объ этомъ, стараясь утѣшить сестру, ободрить. "Вотъ погодите, дайте срокъ, все хорошо будетъ, устроимъ мы васъ, барышня"! И онъ загадочно улыбался.
-- Усталъ, сказалъ онъ, садясь на скамью и снимая шляпу -- пѣшкомъ шелъ въ гору... Здѣсь точно въ деревнѣ прохладно, а на улицѣ жара.-- И видя, что Маріана, дабы скрыть набѣгавшія слезы, нагнулась надъ кустомъ и старательно обрѣзаетъ его, онъ съ нѣкоторой обидой сказалъ.
-- Что же это, Маріана Александровна, вы не хотите посидѣть со мною? я вѣдь на минутку.
Она украдкой отерла слезы и сѣла на скамью на самый краешекъ, немного сторонясь отъ Марухина.
Какъ теперь вижу ихъ рядомъ, -- она такая тоненькая, худенькая, съ своимъ печально серьезнымъ лицомъ, а онъ такой большой, -- маститый, сказала бы я тогда, весь въ сѣромъ, съ обнаженной коротко остриженной головою, со влагою во взорѣ и сдержанной улыбкой на толстыхъ губахъ.
-- Таточка, хочешь -- пристяжной? кричали мнѣ мальчики. Мнѣ очень хотѣлось -- "пристяжной", я отлично умѣла гнуть голову, но я колебалась, я точно боялась оставить Maріану вдвоемъ съ Марухинымъ и продолжала стоять тутъ же у скамьи.
-- Опять тетушка?-- конфиденціально умѣряя свой голосъ, переспросилъ Петръ Петровичъ.
Маріана сдѣлала отрицательный жестъ головою; Марухинъ долго смотрѣлъ на ея склоненную головку и, какъ будто понявъ, что происходило въ ней:
При этомъ сочувственномъ возгласѣ Марухина, глаза Маріаны вдругъ съузились, губы запрыгали и она, закрывшись рукою, откровенно горько заплакала; другая ея рука безпомощно свѣсилась на лавку и судорожно вздрагивала. Петръ Петровичъ придвинулся къ сестрѣ, тихонько взялъ эту вздрагивающую ручку и, не сжимая ее, съ какимъ то страннымъ любопытствомъ разсматривалъ на своей широкой ладони.
И мнѣ было такъ противно какъ произносилъ онъ это сладкимъ голосомъ и такъ досадно на Маріану, что она не отнимаетъ руки.
Наконецъ она очнулась, потянула руку къ себѣ, но онъ прикрылъ ее другой своей рукой и, какъ бы играя, не выпускалъ.
Ужъ этого я совсѣмъ не могла вытерпѣть; губы у меня тоже запрыгали.
-- Пустите, Петръ Петровичъ, воскликнула я визгливымъ голосомъ, пустите Маріану!.. и я разревѣлась.
-- Ревнивый ребенокъ, выговорилъ Марухинъ и очень зло, какъ мнѣ показалось, взглянулъ на меня,-- развѣ никому нельзя любить твою сестру, кромѣ тебя! Однако руку Маріаны онъ выпустилъ....
-----
Черезъ день послѣ вышеописанной сцены въ нашемъ домѣ происходило что то странное:
Тетушка получила какое то большое письмо, по прочтеніи котораго, она вышла вся въ красныхъ пятнахъ, таинственно позвала Маріану и заперлась съ нею въ спальнѣ.
Хотя мнѣ заданъ былъ сестрою урокъ, который я должна была выучить непремѣнно до обѣда, но я не могла смирно сидѣть въ комнатѣ: безпрестанно выбѣгала въ гостиную и прислушивалась къ тому, что творится въ спальнѣ; оттуда слышался возвышенно размѣренный голосъ тетушки и прерывающійся, точно всхлипывающій голосокъ Маріаны. "Что она дѣлаетъ съ Маріаной, взволнованно думала я, за что она ее мучаетъ"!..
Я трясла ручку запертой двери, но на мои заявленія никто не обращалъ вниманія. И изъ спальни, за малыми перерывами, продолжалъ раздаваться монотонный голосъ тетушки и всхлипыванья сестры.
Наконецъ Маріана вошла въ кабинетъ, гдѣ я тщетно старалась затвердить басню.
-- Ну, что такое? За что она тебя мучила? бросилась я съ разспросами къ сестрѣ.
-- Оставь, никто меня не мучилъ, сказала она холодно, отстраняя меня и болѣзненно сдвигая брови надъ красными заплаканными глазами.
-- Но, Маріанушка, ты плакала! ты плачешь!
-- Ахъ, Боже мой, оставь, оставь говорила она, тщетно стараясь удержать слезы, оставь меня, Наташа! И она упала головою на столъ и зарыдала.
И нѣсколько дней передо мною происходило что то таинственное, о чемъ всѣ говорили намеками и что понять я не могла, или скорѣе, что понять я боялась.
Въ эти дни тетушка не только не мучила Маріану, но была съ нею какъ то бережно ласкова.
-- Ну, что головка не болитъ? спрашивала она утромъ, и нѣжно обнявъ сестру, шептала ей что то на ухо, а глаза Маріаны наполнялись слезами. Въ шепотѣ тетушки мнѣ слышались слова:
-- Ну, что же? Ну, когда же? Надумалась ты?..
Ночью опять мнѣ слышался какой то таинственный шепотъ:
-- Голубка моя, о чемъ же плакать то, говорила на этотъ разъ Акуля, стоя на колѣняхъ передъ кроватью Маріаны, о чемъ убиваться! Развѣ такъ то, какъ теперь живется вамъ -- лучше? Хоть и въ своемъ домѣ, а изъ чужихъ рукъ смотришь... Ну, конечно не молодой человѣкъ, а добрый онъ, хорошій всѣ говорятъ, -- я спрашивала, -- обиды говорятъ никакой не видимъ... Ну конечно не молодой, что говорить! Да ты спроси лучше ли они -- молодые то!.. А тутъ какъ хорошо бы зажили то! Домъ большой, достатокъ,-- всего въ волю... Коли не о себѣ, о сестренкѣ то подумай... Далъ бы мнѣ Богъ увидѣть васъ пристроенными, кажись умерла бы спокойно!..
Прошло нѣсколько дней.
Разъ утромъ, когда мы съ Маріаной сидѣли въ бесѣдкѣ и она учила меня выводить нѣмецкую букву Y, вошла къ намъ Елена Александровна, которая болѣе недѣли отсутствовала, ѣздила къ себѣ въ деревню.
Маріана вскочила и бросилась къ ней съ такой стремительностью, съ которой люди только очень несчастные бросаются къ друзьямъ, когда видятъ въ нихъ себѣ опору, или даже только утѣшеніе. Она обвилась вокругъ нея руками и зарыдала страстно, горько, отчаянно.
-- Пожалуйста!.. говорила я, зачѣмъ вы меня гоните, я знаю все, я слышала...
Но Елена Александровна таки выпроводила меня за дверь.
Но я не пошла далеко, усѣлась тутъ же на порогѣ и хотя мнѣ было очень обидно и я была зла на обѣихъ и бормотала, всхлипывая:
-- "Вотъ какъ, теперь уже родныхъ сестеръ стали гнать!.. хорошо же... хорошо же"!.. но случаемъ не пренебрегала и, такъ какъ окно было открыто, то слышала все отъ слова до слова:
-- Я не люблю его, говорила Маріана, ну что-же мнѣ дѣлать съ собою!.. Мнѣ всѣ говорятъ: онъ хорошій, добрый... Я вѣдь и сама знаю, онъ былъ добръ къ намъ въ самый ужасный моментъ нашей жизни, я благодарна ему, я хотѣла-бы любить его, но я не могу, не могу.
-- Дитя мое, тихо говорила Елена Александровна, о какой любви ты говоришь? Кто требуетъ отъ тебя какой-то романтической любви?.. Такая любовь -- удѣлъ очень немногихъ, моя дорогая! И спроси, кто изъ насъ выходилъ по любви? Сживаемся, вотъ и все!.. Любовь приходитъ потомъ, добавила она, спохватившись. Достаточно того, что ты уважаешь Петра Петровича и онъ, надѣюсь, впослѣдствіи заставитъ себя полюбить. Не оскорбляй-же отказомъ преданнаго тебѣ человѣка, искренно и безкорыстно любящаго... Въ искренности его и безкорыстіи ты вѣдь не можешь сомнѣваться?!..
-- Вѣдь ты несчастлива въ настоящей обстановкѣ, продолжала она далѣе, тебѣ не хорошо, а сестрѣ твоей и того хуже. Куда-же дѣваться вамъ? подумай! Не къ матери-же идти, у той своя семья! Подумай, Маріана, о сестрѣ, что готовишь ты ей? Вѣдь Петръ Петровичъ беретъ ее вмѣстѣ съ тобою, самъ предлагаетъ. Вы заживете втроемъ, какъ бывало жили съ отцомъ!.. При этихъ словахъ я слышала, какъ громко зарыдала Маріана.
-- Зачѣмъ всѣ онѣ, все обо мнѣ, да обо мнѣ говорятъ, думала я, сидя на приступкѣ и тоже горько плача, и совсѣмъ это неправда, для меня ничего не нужно, ничего, ничего!...
VII.
Въ тотъ-же день вечеромъ Маріана объявила мнѣ, что выходитъ замужъ за Петра Петровича.
Я плакала, говорила, что знаю, она для меня это дѣлаетъ, но что это вздоръ, мнѣ совсѣмъ не нужно, чтобы она для меня выходила замужъ; что я не люблю Петра Петровича и не хочу, чтобы онъ былъ мнѣ братомъ.
И слезы мои, мои мольбы поколебали рѣшимость Маріаны, хотя письмо съ согласіемъ было уже послано, она хотѣла написать другое; но ей не дали этого сдѣлать, всѣ точно сговорились бросить ее въ объятія этого человѣка!..
На другой день около 2-хъ часовъ дня Марухинъ явился къ намъ уже женихомъ. Отлично я помню это событіе... Но лучше, чѣмъ разсказывать самой, я открою тетрадь Маріаны, пусть она передастъ это событіе съ своей точки зрѣнія.
(Я часто теперь буду пользоваться этой тетрадью Маріаны; она была найдена мною послѣ ея смерти, разрозненная, по листкамъ въ разномъ хламѣ. Не знаю собственно, когда писались эти воспоминанія, но думаю, что писались они въ надеждѣ, что будутъ когда-нибудь прочитаны любимымъ человѣкомъ). И такъ вотъ что говоритъ Маріана въ своихъ запискахъ.
"Мы, т. е. Таточка, двоюродные братья и я были въ саду.
"Принявъ окончательное рѣшеніе, я какъ будто успокоилась. Послѣ напряженной работы мысли этихъ дней, послѣ страстной борьбы съ собою, мысль и чувство какъ будто совсѣмъ притупились во мнѣ и я принимала это за спокойствіе.
"Ни о чемъ не думая, я перелистывала какую-то книгу, показывая картинки сестрѣ. Наташа была взволнованнѣе меня. Вдругъ калитка хлопнула и Маша, горничная тетушки, въ ловомъ розовомъ платьѣ вбѣжала въ садъ съ криками: "женихъ ѣдетъ, женихъ!" и сама бросилась къ забору, въ которомъ была длинная щель. Этотъ полусгнившій заборъ нашъ выходилъ на узкій, немощенный переулокъ, отдѣляющій нашъ садъ отъ сосѣдняго; онъ шелъ крутымъ подъемомъ прямо отъ рѣки и во время дождей проѣздъ по немъ былъ затруднителенъ, но въ сухую погоду, какъ въ ту весну, по немъ ходили и ѣздили не увязая. Къ щели въ заборѣ бросились братья, а за ними и я съ сильно бьющимся сердцемъ, сгорая любопытствомъ увидѣть жениха. Его парный фаэтонъ медленно поднимался въ гору и я вволю могла насмотрѣться на Марухина. Онъ сидѣлъ развалясь, выпятивъ толстыя губы и сердито сдвинувъ брови подъ своей шляпой горшечкомъ. Сердце мое екнуло: вотъ человѣкъ, который долженъ замѣнить намъ отца! Первый разъ я смотрѣла на него критически; недѣлю тому назадъ это былъ просто Марухинъ, добрый человѣкъ, принявшій въ насъ участіе по смерти отца, которому я была признательна, но человѣкъ посторонній. Теперь-же этотъ посторонній вдругъ становился мнѣ близкимъ, роднымъ. Я съ недоумѣніемъ всматривалась въ профиль Петра Петровича, въ эти сдвинутыя брови, выпяченныя губы и сердце мое, къ моему удивленію, не переполнялось нѣжностью.
"Черезъ нѣсколько минутъ я, задыхаясь, уже входила въ гостиную.
"Марухинъ раскланивался еще передъ тетушкой, говоря ей что-то самымъ нѣжнымъ голосомъ и прижимая руки къ груди; заслышавъ мои шаги, онъ живо повернулся на каблукахъ и поспѣшно пошелъ мнѣ на встрѣчу. Лицо его сіяло улыбкою, онъ совершенно не походилъ на того Марухина, что за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ я видѣла въ коляскѣ.
"-- Осчастливила! Долго заставила ждать, но осчастливила наконецъ, жестокая барышня! Онъ по очереди сталъ прижимать мои руки къ губамъ.
"-- Ну ужъ и стану-жъ я васъ любить за это и буду-жъ лелѣять.
"Послѣ меня онъ обратился къ Наташѣ, но та, не смотря на тетушкины и мои предварительные уговоры и убѣжденія, обошлась съ нимъ сухо, сурово, безжалостно, какъ могутъ только обходиться дѣти; я видѣла, какъ непріятно это подѣйствовало на Петра Петровича и мнѣ стало жаль его, захотѣлось его утѣшить:
"-- Я надѣюсь, Наташа васъ полюбитъ, Петръ Петровичъ, сказала я, мы обѣ васъ, надѣюсь, полюбимъ, добавила я очень тихо. Но это было мое искреннее, пламенное желаніе полюбить человѣка, которому ввѣряла свою молодую жизнь.