Весь фасадъ Стоговскаго дома горѣлъ огнями. Еще за три версты, съ большой дороги, путникъ замѣчалъ этотъ рядъ освѣщенныхъ оконъ и останавливался въ недоумѣніи, что бы это могло значить. Бывало вся громада стараго дома стоитъ погруженная во мракъ и огонь свѣтится только въ двухъ крайнихъ окошкахъ -- кабинетѣ хозяина,-- а теперь на-поди, точно иллюминація!
И все какъ-то въ этотъ осенній сумрачный вечеръ было необычайно въ старомъ Стоговскомъ домѣ: необычайно лоснился паркетъ, натертый воскомъ,-- давно не видалъ онъ этой роскоши -- необычайно блестѣли скобки, замки, задвижки, только-что вычищенные; въ гостиной были чехлы съ мебели сняты и она, выбитая наканунѣ -- таки заставила она почихать Агаѳона съ Тришкой!-- вся точно умытая и обновленная, смотрѣла почти новой, не смотря на свои 50 слишкомъ лѣтъ. Слуги дома, въ своихъ самыхъ парадныхъ костюмахъ, дожидались господъ. Самъ старый Агаѳонъ, хоть и не побрилъ подбородка, но напялилъ измятый узкій фракъ и надѣлъ бѣлый галстухъ; отъ блестящихъ сапогъ прикащика Тимоѳеевича такъ и несло дегтемъ; небывалый случай заставилъ мальчика Тришку употребить небывалую порцію коровьяго масла на свою голову, за что онъ и получилъ хорошую затрещину отъ своего принципала Агаѳона; экономка Матрена Ивановна расхаживала по дому въ красно-лиловомъ шелковомъ платьѣ и въ чепцѣ съ желтыми лентами. Но самый изящный туалетъ былъ конечно на Гашѣ, еще не старой, лѣтъ тридцати пяти, горничной, присланной съ вещами барыни изъ Москвы: на ней была свѣтло-сѣрая юбка, и канзу (она произносила въ носъ на французскій манеръ) со сризовыми лентами; впрочемъ вся сила-то была не въ этихъ видимыхъ вещахъ, а въ томъ, что она носила корсетъ и кринолинъ и, на ходу премило потряхивала турнюромъ. Эта же модная особа болѣе всѣхъ суетилась въ ожиданіи господъ: то пыль сотретъ въ гостиной, то лампу поправитъ, то хлѣбъ повернетъ на блюдѣ и станетъ въ позу, созерцая эффектъ произведеннаго ею измѣненія, то, какъ будто вспомнивъ что-то, въ спальню побѣжитъ и тамъ что-то такое подѣлаетъ.
Уже антагонизмъ проявляется очень явно между старыми Стоговскими слугами и этой пришлой "трясохвосткой", какъ ее окрестила Матрена. Но Гаша кичится своимъ тактомъ и выдержанностью, и на всѣ язвительныя замѣчанія экономки и на явныя грубости Агаѳона отвѣчаетъ "хорошими словами", какъ бы ничего не понимая; она очевидно въ прекрасномъ расположеніи духа и смотритъ свысока на эту деревеньщину. Въ сердцахъ же старыхъ слугъ Стогова, не смотря на праздничныя ризы, ничто не поетъ и не ликуетъ, они огорчены и взволнованы перемѣной; вѣдь подумайте только: ихъ баринъ Степанъ Алексѣевичъ Волковъ, за которымъ такъ славно и покойно имъ жилось, женился на старости лѣтъ и везетъ теперь въ Стогово свою молодую жену.
-- Ѣдутъ, ѣдутъ! раздалось изъ передней, гдѣ собрались низшаго разбора слуги и деревенскіе старики, чтобы встрѣтить новобрачныхъ,-- ѣдутъ!-- и всѣ кинулись на крыльцо.
Молодыхъ осыпали хмѣлемъ, поднесли хлѣбъ-соль, все какъ слѣдуетъ.
-- Много лѣтъ здравствовать съ молодою женою, Степанъ Алексѣевичъ!
-- Со святымъ вѣнцомъ, батюшка!
-- Дай тебѣ, Господи!
Степанъ Алексѣевичъ, высокій, плотный, уже лысый человѣкъ, лѣтъ за пятьдесятъ, нервно подергивая усы, конфузливо раскланивался и благодарилъ; новобрачная, средняго роста дѣвушка, лѣтъ за тридцать, худая, желтоватая кожей, но сохранившая еще слѣды красоты, стояла совсѣмъ растерянная; ея красиво очерченныя губы подергивались, а большіе темные глаза то и дѣло наполнялись слезами. Агаѳонъ принесъ на подносѣ уже разлитое въ стаканы вино; голоса поздравляющихъ еще болѣе оживились.
Когда, наконецъ, мучительная процедура поздравленій была окончена и Волковъ ввелъ жену въ столовую, гдѣ приготовленъ былъ для нихъ ужинъ и чай, онъ почувствовалъ, что ему надо сказать ей что-нибудь, привѣтствовать, но, какъ нарочно, ничего не приходило ему въ голову.
-- Вотъ и Стогово! вымолвилъ наконецъ онъ, и обвелъ вокругъ себя рукою, но тутъ же сообразилъ, что сказалъ совсѣмъ не то, что надо и, мысленно обругавъ себя и предоставивъ жену Матренѣ и Гашѣ, обступившихъ ее, удалился въ кабинетъ. Только тамъ онъ позволялъ себѣ затянуться изъ трубки "Жуковымъ",-- сколько ужь времени онъ былъ лишенъ этого наслажденія!
Но каково же было его пораженіе, когда онъ увидѣлъ свой кабинетъ, въ которомъ прожилъ четверть вѣка, гдѣ каждая вещь стояла на опредѣленномъ, годами освященномъ мѣстѣ,-- превращеннымъ въ спальню!
Комната была въ видѣ шатра обтянута розовымъ ситцемъ, какая-то вычурная мебель, были два какихъ-то патэ, туалетный столъ, умывальникъ, трюмо, все очень изящное, но по понятіямъ Степана Алексѣевича никуда не годное. Его же письменный столъ, шкафъ съ книгами, старый, любимый оттоманъ, отцовское кресло были вынесены въ небольшую проходную.
За нѣсколько дней до свадьбы мать невѣсты, какъ милости, просила у него позволенія самой устроить спальню молодымъ и поѣхала въ Стогово съ обойщиками и своими людьми. Хотя Степанъ Алексѣевичъ очень неохотно пустилъ этихъ чужихъ въ свое гнѣздо, но изъ чувства деликатности не послѣдовалъ за тещей, говоря ей: "все, все предоставляю въ ваше распоряженіе, какъ вы устроите, такъ и будетъ хорошо". И вотъ что она устроила! Волковъ былъ въ совершенномъ отчаяніи.
-- Агаѳонъ, дуракъ, кричалъ онъ, какъ же ты допустилъ! какъ допустилъ! Агаѳонъ смотрѣлъ убитымъ не менѣе барина.
-- Что дѣлать, сударь, не посмѣлъ ихъ ослушаться; та угловая, что вы назначали, не хороша, видите ли, трюму некуда поставить и не четвероугольная, обтянуть нельзя... Что дѣлать, прошли значитъ, батюшка, наши красные-то деньки.
-- Ахъ, старый болванъ, какъ же ты такъ!.. понизивъ нѣсколько тонъ, продолжалъ восклицать Волковъ, весь взволнованный и забывшій о трубкѣ.
Когда возвратился Степанъ Алексѣевичъ въ столовую, онъ нашелъ жену въ слезахъ -- часъ отъ часу не легче. Вотъ тебѣ и первый день супружества!
II.
Степанъ Алексѣевичъ Волковъ, какъ видите, женился поздно. И женился-то онъ собственно потому, что двоюродная сестра его, Марья Петровна Степанова, ужь очень энергично взялась за это дѣло.
-- Не понимаю, говорила она, разъ пріѣхавъ къ нему въ его благоустроенное, любимое имъ, Стогово, не понимаю, братецъ, какъ не скучно вамъ жить одному въ такихъ хоромахъ -- и она обводила руками вокругъ себя -- вѣдь вы, я думаю, умираете съ тоски?
-- Нѣтъ, почему же? я занятъ... да и привыкъ, наконецъ.
-- То-то что привыкли! И вотъ помяните мое слово, скоро совсѣмъ опуститесь -- и теперь-то вы Богъ знаетъ на что похожи -- а тогда ужь ни одна женщина за васъ не пойдетъ.
-- Ну, Машенька, вы ужь скажете! Я еще совсѣмъ, совсѣмъ молодецъ; вотъ тутъ только неладно -- и онъ ударялъ себя по плѣши, а все остальное, ей Богу, хоть куда!
И онъ пріостановился, выпрямляя свой хотя и полный, но все еще стройный станъ.
-- На комъ же мнѣ жениться-то? спрашивалъ онъ, саркастически улыбаясь. Ужь вы мнѣ и невѣсту укажите; безъ васъ вѣдь не обойдешься,-- вы сихъ дѣлъ мастеръ.
-- Если вы хотите насмѣшничать, то я молчу, mon cousin, вы не услышите отъ меня ни слова, ни-и слова.
-- И хорошо дѣлаете, ma cousine, что молчите.
Они расходились, недовольные другъ другомъ. Но Степану Алексѣевичу очень хотѣлось возобновить разговоръ о женитьбѣ; онъ цѣлыхъ 20 лѣтъ мечталъ ужь о семьѣ,-- болѣе о дѣтяхъ, чѣмъ о женѣ,-- но онъ былъ слишкомъ неловокъ съ женщинами, слишкомъ непредпріимчивъ, онъ чувствовалъ, что жениться самъ онъ не сумѣетъ, что его можно только женить. И онъ часто сѣтовалъ про-себя, что нѣтъ ни одной женщины, которая захотѣла бы употребить надъ нимъ свою власть и заставить его жениться на себѣ,-- "все тряпки какія-то!" говорилъ онъ презрительно.
Онъ былъ человѣкъ съ состояніемъ; имѣніе свое онъ устроилъ на славу, домъ его былъ полная чаша и капиталецъ хорошій имѣлся, а онъ все работалъ, устраивалъ, накоплялъ, присовокуплялъ. Но все чаще являлся вопросъ: "къ чему все это?" -- Не унесетъ же онъ съ собою въ могилу? Пойдетъ все дальнимъ родственникамъ, прохвостамъ какимъ-то. Да, хорошо бы жениться!
Послѣ "эмансипаціи" особенно часто стали тревожить его эти думы. Образъ жизни его, положимъ, оставался все тотъ же, что и при крѣпостномъ правѣ, но онъ несомнѣнно чувствовалъ утрату; ему было какъ-то жутко въ Стоговѣ, чего-то недоставало -- "почвы подъ ногами нѣтъ!" говорилъ онъ своимъ единомышленникамъ. Онъ былъ взволнованъ, выбитъ изъ колеи; грубость какого-нибудь Антошки, которую въ былое время онъ бы спустилъ, незамѣтивъ, выводила его изъ себя. Никогда такъ сильно не чувствовалъ онъ своего одиночества, и мысль о женитьбѣ какъ-то особенно часто стала приходить ему на умъ: хорошо бы жениться, дать жизнь маленькому Волкову, продолжить родъ, передать свое Стогово сыну.
-- Marie, вы на меня не сердитесь? обращался онъ къ Марьѣ Петровнѣ.
-- Нѣтъ, mon cousin.
-- Ну ужь скажите, -- я вижу вамъ не терпится -- кого вы выбрали мнѣ въ невѣсты?
-- Нѣтъ, зачѣмъ же возобновлять непріятный вамъ разговоръ.
-- Жените меня на Сонѣ Варгиной.
-- Ишь что выдумалъ! Ей нѣтъ и двадцати лѣтъ, пойдетъ она за старую грымзу! Вотъ Евгенія Васильевна,-- подходящая вамъ невѣста.
-- Старая-то дѣва? благодарю покорно!
-- А вамъ бы на молоденькой, чтобы къ году рога вамъ наставила! Нѣтъ, братецъ, серіозно съ вами и разговаривать нельзя.
-- Да скажите, какое же удовольствіе жениться на старухѣ? Терпѣлъ, терпѣлъ и вдругъ: на тебѣ старуху!
-- Старуха?-- ей нѣтъ и тридцати.
-- Съ хвостикомъ, кузинушка, съ хвостикомъ и довольно длиннымъ.
-- Позвольте мнѣ лучше знать: ей нѣтъ еще тридцати, говорила Марья Петровна особенно выразительно, и притомъ она красавица.
-- То есть была, вы хотите сказать.
-- И есть, Степанъ Алексѣевичъ.
-- Ну положимъ, она молода, красива, добродѣтельна и т. п., но за меня она не пойдетъ.
-- Это почему?
-- Вы знаете эти ихъ аристократическія, Ставроховскія понятія; имъ самъ чортъ не братъ, куда ужь мнѣ соваться! При этомъ же, сами говорите, что она красавица, а я вѣдь старая грымза.
-- Посмотрѣла бы я, какъ она за васъ не пойдетъ! Да чѣмъ же это вашъ родъ хуже ея?.. Аристократы выискались, скажите на милость!.. А вы старая грызма!-- да кто это сказалъ? Мущина, можно сказать, въ полномъ соку!... Да я знаю, наконецъ, ея мнѣніе о васъ: "высокихъ, говоритъ, добродѣтелей человѣкъ и какіе, говоритъ, глаза!.."
Черезъ нѣсколько дней послѣ этого Марья Петровна говорила Евгеніи Васильевнѣ:
-- Братецъ-то мой только объ васъ и мечтаетъ -- "вотъ, говоритъ дѣвушка! " И что вы смотрите, ma chère? Человѣкъ -- и какой человѣкъ -- самъ дается вамъ въ руки, а вы раздумываете.
-- Но, право, милая Марья Петровна, я въ первый разъ слышу.
-- Скажите, какая невинность! не замѣтили?-- Марья Петровна недовѣрчиво смѣялась.
Собственно говоря, задача Степановой была довольна легка -- оба кліента ломались мало: Степану Алексѣевичу страстно хотѣлось жениться, а Евгеніи Васильевнѣ почти столь же страстно хотѣлось замужъ. Она давно уже чувствовала, что лишняя въ семьѣ, не разъ слыхала она, какъ отецъ говорилъ матери: "нѣтъ, матушка, товаръ этотъ -- подразумѣвая барышень -- съ рукъ не скоро идетъ, женихъ-то вздорожалъ!" Меньшіе братья подсмѣивались надъ нею, называя ее "прекрасною розьеркой" вѣнчанной за добродѣтель двадцатою весною. Сама Евгенія Васильевна чувствовала, что смѣшна, выѣзжая на балы въ Москвѣ четырнадцатый сезонъ, нося неизмѣнно, какъ и подобаетъ выѣзжающей барышнѣ, нѣжно свѣтлые цвѣта и танцуя наравнѣ со студентами и семнадцати лѣтними дѣвочками. Она чувствовала тоску, усталость и стыдъ, но все-таки выѣзжала, такъ какъ этого требовали отецъ съ матерью, попрекая ее въ то же время этими выѣздами, которые стоили имъ дорого. Кромѣ того, что замужество представлялось ей выходомъ изъ ея фальшиваго, смѣшнаго положенія, оно было желательно Евгеніи Васильевнѣ и по другой причинѣ: она жаждала любви. На Степана Алексѣевича, впрочемъ, Ставрохова никогда не смотрѣла какъ на жениха, но какъ скоро Марья Петровна сдѣлала намекъ на возможность брака съ нимъ, онъ, некрасивый, застѣнчивый, толстый, плѣшивый, вдругъ представился ей въ какомъ-то поэтическомъ свѣтѣ; почти не сказавъ съ нимъ и двухъ словъ, она ужь надѣлила его умомъ и всѣми добродѣтелями, и, когда Марья Петровна именемъ Степана Алексѣевича сдѣлала ей предложеніе, она совершенно искренно отвѣчала, что согласна, потому что любитъ его.
Дожидаясь кузину съ отвѣтомъ, Волковъ былъ въ страшномъ волненіи; откажи ему Евгенія Васильевна, онъ считалъ бы себя несчастнѣйшимъ существомъ въ мірѣ. "Все, все отъ этого зависитъ," бормоталъ онъ, шагая крупными шагами по своему номеру и ероша остатки волосъ, "все отъ этого зависитъ! Да нѣтъ, она не согласится, вотъ и Марья Петровна не ѣдетъ! Боже, Боже мой"! И онъ вдругъ, совершенно неожиданно для самаго себя, молитвенно вскинулъ глаза на образъ. Но когда вошла къ нему кузина и радостно воскликнула:-- Поздравляю, братецъ, вы женихъ! онъ безпомощно опустился въ кресло.
-- Какъ! согласилась? вымолвилъ онъ, почти съ отчаяньемъ.
-- Вы, кажется, не рады?
-- Нѣтъ, кузина, помилуйте, я радъ; только что же мнѣ теперь дѣлать?
-- Какъ что?-- одѣваться и ѣхать къ невѣстѣ.
-- Одному?
-- Неужели же съ нянюшкой, братецъ!
-- Сестрица, матушка, не оставьте!...
-- Да что вы, Степанъ Алексѣевичъ, съ ума что ли сошли! И срамиться, батюшка, не стану, поѣзжайте одни.
Несчастный Степанъ Алексѣевичъ отправился къ невѣстѣ одинъ.
Тяжелое время пришлось переживать Волкову.
-- Ахъ, говорилъ онъ не разъ Марьѣ Петровнѣ, хотъ бы она согласилась уводомъ.
Но, увы, уводомъ невѣста вѣнчаться не соглашалась и бѣдный Волковъ долженъ былъ подчиниться всѣмъ требованіямъ жениховскаго этикета: онъ ѣздилъ къ невѣстѣ съ букетами и конфектами, дарилъ ей часы, браслеты и т. п.; съ будущей тещей любезничалъ до того, что, говорилъ онъ, къ концу дня углы губъ болятъ отъ улыбокъ; "милыхъ братцевъ" -- онъ терпѣть не могъ этихъ двухъ красивыхъ шелопаевъ Ставроховыхъ -- не разъ и не два угощалъ шампанскимъ; въ концѣ концовъ онъ сшилъ себѣ новый фракъ -- лѣтъ десять у него ужь не было въ заводѣ этой штуки. Вѣнчали Степана Алексѣевича въ модной церкви съ хоромъ чудовскихъ пѣвчихъ, отъ которыхъ у него чуть было не лопнула барабанная перепонка, говорилъ онъ; гостей было-видимо не видимо,-- самыхъ близкихъ родственниковъ Ставроховыхъ набралось пятьдесятъ два человѣка. Шампанское, поздравленія, шоколадъ, корнэ -- было всего, и все это страшно утомило Степана Алексѣевича. Единственно, что поддерживало его въ это тяжелое время, это мысль о тихомъ пристанищѣ Стоговѣ. "Ну вотъ пріѣдемъ въ Стогово, думалъ онъ, и все пойдетъ по-старому, по-хорошему". И вотъ что ждало его въ родномъ мѣстѣ: кабинетъ, преображенный въ спальню! Нѣтъ, эмансипація менѣе потрясла его, чѣмъ это!
III.
И все не такъ пошло въ Стоговѣ съ водвореніемъ въ немъ тихой Евгеніи Васильевны. Старый, хорошій порядокъ былъ нарушенъ: Степанъ Алексѣевичъ въ продолженіи двадцати-пяти лѣтъ привыкъ вставятъ, напримѣръ, въ 7 часовъ утра и желалъ бы чтобы и жена вставала вмѣстѣ съ нимъ, а она, при всемъ своемъ стремленіи угодить мужу, открываетъ глаза только къ 9-ти. Стало-быть Степанъ Алексѣевичъ пьетъ чай самъ по себѣ, жена сама по себѣ -- безпорядокъ! Матрена Ивановна бурчитъ, Агаѳонъ рыло воротитъ, и Степану же Алексѣевичу приходится ихъ обрывать за непочтительныя выраженія неудовольствія. Привыкъ Волковъ обѣдать ровно въ часъ, а жена въ это время не голодна, ничего не ѣстъ. Пришлось измѣнить часъ обѣда. Былъ у Степана Алексѣевича архалучекъ, такъ среднее между халатомъ и пальто,-- надо правду сказать, стара была вещь, но очень удобна,-- жена упросила бросить архалукъ; "отъ васъ, говоритъ, дурно пахнетъ". Ну бросилъ; и надѣвая какую-то модную кургузую штуку, заказанную женою, всякій разъ ругается Степанъ Алексѣевичъ. Рубашки тоже... Ну, отличныя рубашки были у Степана Алексѣевича, изъ хорошаго плотнаго ткацкаго полотна, длинныя, теплыя -- жена замѣнила ихъ голландскими. И дрогнетъ теперь Степанъ Алексѣевичъ въ тонкихъ рубахахъ, чтобы угодить женѣ.
А этотъ безпорядокъ, который вноситъ за собою даже самая порядочная женщина! Боже мой, какъ страдалъ отъ него Степанъ Алексѣевичъ! Ужь, кажется, самый маленькій уголокъ отвели ему въ домѣ; ужь можетъ, кажется, онъ требовать, чтобы этотъ уголъ былъ его собственный,-- нѣтъ-съ, онъ не его! Хочетъ онъ сѣсть въ кресло, что передъ письменнымъ столомъ,-- глядь -- а тамъ женинъ платокъ; на столѣ смотришь -- ея наперстокъ, на диванѣ -- клокъ какого-то кружева, шпилька изъ косы. Понадобятся ему ножницы -- ихъ нѣтъ на столѣ, и ужь знаетъ Степанъ Алексѣевичъ, гдѣ онѣ, и искать не надо: въ жениной рабочей корзинкѣ.
-- Матушка, побойтесь Бога, вопитъ Степанъ Алексѣевичъ, не берите моихъ вещей со стола и не надо мнѣ вашихъ! и онъ гадливо, едва прикасаясь къ вещамъ жены, выбрасываетъ ихъ одна за другою въ сосѣднюю комнату.
Новая непріятность: жена обидѣлась, затворилась въ спальнѣ, плачетъ... Ахъ, Боже, Боже мой, тяжелы вы узы Гименея.
Евгенія Васильевна была, кажется, еще болѣе разочарована, чѣмъ Степанъ Алексѣевичъ. На алтарь этого самаго Гименея она несла сердце, готовое любить; она мечтала о ласкѣ, сцены нѣжности рисовало ей воображеніе. Въ мечтахъ ей не казалось страннымъ или несообразнымъ, что этотъ пятидесятилѣтній, плѣшивый, толстый человѣкъ стоитъ передъ нею на колѣняхъ и проситъ ея поцѣлуя; въ мечтахъ онъ говоритъ ей "ты", называетъ ее "жени, моя ненаглядная". Въ дѣйствительности, ничего этого не было. Въ дѣйствительности, онъ говорилъ ей "вы", называлъ "Евгенія Васильевна", не молилъ о поцѣлуѣ, а когда она подходила къ нему съ намѣреніемъ приласкаться, онъ такъ удивленно оглядывался на нее, что она невольно отступала. Жаловаться, между тѣмъ, ей было не на что: малѣйшее ея желаніе исполнялось тотчасъ же, все въ домѣ ей повиновалось, и разъ, когда Агаѳонъ, не взлюбившій барыню, вздумалъ нагрубить ей, Степанъ Алексѣевичъ такъ вспылилъ, что чуть было не ударилъ старика и прогналъ бы непремѣнно, еслибы Евгенія Васильевна не заступилась за него.
Но вотъ наступило время, когда Евгенія Васильевна увидѣла на себѣ истинную заботливость мужа. Не прошло и трехъ мѣсяцевъ послѣ ихъ женитьбы, какъ она почувствовала себя беременной. Когда узналъ Степанъ Алексѣевичъ эту новость, онъ обезумѣлъ отъ счастья; правда, это былъ только одинъ моментъ, затѣмъ наступили мѣсяцы тревоги и мукъ нестерпимыхъ: каждое движеніе жены въ эти мѣсяцы причиняло боль Степану Алексѣевичу; видѣть ее спускающеюся, хотя бы съ пяти ступеней балкона, было для него невыносимо.
-- Остановитесь, остановитесь, матушка! кричалъ онъ, я сведу васъ.
А когда онъ видѣлъ, что не поспѣетъ къ ней на подмогу, онъ въ отчаяніи брался за голову и закрывалъ глаза, чтобы не видѣть ея гибели.
Воображеніе безпрестанно рисовало ему самыя ужасныя картины: то жена падала съ лѣстницы, то оступалась на гладкомъ паркетномъ полу; сама Евгенія Васильевна не подозрѣвала даже, гдѣ онъ видѣлъ опасность, грозившую ей.
-- Нагибаетесь, опять нагибаетесь, вдругъ вскрикивалъ онъ; скажите, трудно мнѣ поднять вашу катушку?.. Ахъ эти женщины, женщины! одна съ вами мука!
-- И зачѣмъ вы работаете, говоритъ онъ въ другой разъ умильнымъ голосомъ, вѣдь это движеніе руками вредно, положительна вредно.
Еслибы была его воля, онъ безъ сожалѣнія положилъ бы Евгенію Васильевну на всѣ девять мѣсяцевъ и даже, во избѣжаніе непроизвольныхъ движеній, привязалъ бы ее легонько къ кровати. Въ экипажъ ей садиться онъ не позволялъ, гулять она могла только исключительно съ нимъ.
-- Куда? куда?-- кричалъ онъ, едва она вставала съ кресла. Не можете сказать мнѣ! И онъ срывался съ мѣста и, поддерживая ее за талію, сѣменилъ маленькими шажками.-- Не спѣшите, не спѣшите, поспѣете.
Послѣдній мѣсяцъ онъ совсѣмъ изстрадался и безпрестанно съ ужасомъ во взорѣ заглядывалъ въ лицо жены.
-- Ну что, какъ вы себя чувствуете? Подушечку подложить подъ спину? А скамейку подъ ноги? Ну сдѣлайте мнѣ одолженіе, что вамъ стоитъ, поставьте ноги на скамейку.
Какъ ни тяжела была заботливость мужа, Евгенія Васильевна переносила ее почти съ радостью, хотя и чувствовала, что она относится не къ ней, а къ тому невѣдомому сокровищу, которое она носила; но отъ этой любви перепадало кое-что и на ея долю; она радовалась и этому, тѣмъ болѣе, что невѣдомое существо, носимое ею подъ сердцемъ, заполонило и ее. Ей говорили, что въ ея годы -- ей было тридцать одинъ -- надо ожидать тяжелыхъ родовъ, но она не страшилась физическихъ мукъ, лишь бы ребенокъ остался живымъ....
IV.
И она безъ крика, безъ стона, только искусавъ до крови себѣ губы зубами отъ страшной невыносимой муки, родила дѣвочку. И, Боже мой, что это было за счастіе для обоихъ!
Одну только секунду Степанъ Алексѣевичъ какъ бы обомлѣлъ -- онъ такъ былъ увѣренъ, что родится сынъ -- но сейчасъ же потомъ онъ забылъ о своемъ разочарованіи; не все ли равно, въ сущности, сынъ или дочь -- ребенокъ, вотъ что важно. Онъ съ рыданіемъ припалъ къ ногамъ жены, онъ цѣловалъ ей руки, обнималъ ее со страстной нѣжностью; въ первый разъ, кажется, называлъ ее "Жени, моя ненаглядная" и говорилъ ей "ты", а она, счастливая и гордая, принимала его ласки, роняя тихія слезы.
Да, это было счастіе настоящее, невыразимое счастіе, и долго не могли они привыкнуть къ мысли, что у нихъ ребенокъ, ихъ собственный ребенокъ, рожденный въ настоящихъ физическихъ и нравственныхъ мукахъ.
Но вмѣстѣ со счастіемъ обладанія сокровищемъ, явился и страхъ его утраты, и если появленіе ребенка неразрывно скрѣпило узы, связующія супруговъ Волковыхъ, то вскорѣ стало, въ тоже время, неизсякаемымъ источникомъ распрей.
-- Ты утопишь ее, матушка, восклицалъ Степанъ Алексѣевичъ, смотря, какъ жена купаетъ дѣвочку, и непроизвольно подражая ужимкамъ младенца,-- купаешь въ корытѣ,-- не ровенъ часъ -- покачнулось, ребенокъ и захлебнулся.
-- Да что ты, Степанъ Алексѣевичъ! Не мать я ей что ли! какъ можно, чтобы покачнулось корыто, вѣдь оно подставлено, стоитъ крѣпко,-- и она пробовала рукою.
-- Не качайте, Бога ради, не качайте! я вѣрю, вѣрю. Нѣтъ это ужасно, ужасно! Женщинѣ осторожность не знакома.
-- И зачѣмъ вы сюда только ходите, Степанъ Алексѣевичъ.
-- Что же, развѣ я не отецъ ей, мнѣ ужь и посмотрѣть нельзя, какъ ее купаютъ!... Сами же вы звали меня...
Мужъ и жена расходились въ воззрѣніяхъ на воспитаніе дѣтей: Евгенія Васильевна держалась болѣе современныхъ гигіеническихъ правилъ, стремилась къ тому, чтобы дѣвочку не парить, держала дѣтскую впрохолодь, любила одѣвать ребенка въ платья съ открытыми воротами, а Степанъ Алексѣевичъ равнодушно видѣть этихъ платьевъ не могъ, требовалъ, чтобы въ дѣтской было не менѣе 17о и т. п.
-- Что вы дѣлаете, что вы дѣлаете!-- кричалъ еще издали Степанъ Алексѣевичъ,-- не подносите ее ко мнѣ.
-- Что такое случилось? испуганно спрашиваетъ Евгенія Васильевна.
-- Окна вездѣ открыты (было открыто только одно окно) а ты спрашиваешь!
-- Да что же такое, вѣдь на дворѣ теплѣе, чѣмъ въ комнатѣ.
-- Теплѣе, чѣмъ въ комнатѣ, передразнивалъ Волковъ жену,-- вездѣ сквозняки, а смотрите! какъ она одѣта.
-- Помилуй, Стѣпанъ Алексѣевичъ, ужь, кажется, я здорова, а меня всегда такъ водили.
-- Да какое мнѣ дѣло, какъ васъ водили! Вѣдь это идіотство какос-то, женске упрямство: "меня водили!"-- и этимъ все сказано. Да плевать я хочу, какъ васъ водили, я-то не желаю, чтобы дочь мою одѣвали по-дурацки, слышите, не желаю!
Евгенія Васильевна уходила совсѣмъ разобиженная.
Черезъ полчаса Степана Алeкcѣевича брало раскаяніе: онъ шелъ въ комнату жюны и находилъ се въ слезахъ.
-- Ну, о чемъ вы плачете! скажите на милость?
-- Помилуй, развѣ легко выслушивать всѣ эти оскорбленія и изъ-за чего?...
-- Ну, матушка, прости, погорячился; пойми, что это изъ-за любви же къ ней.
-- Да я-то, не люблю ее, что ли?
-- Ну, да, знаю, знаю любишь и ты,-- говорилъ Степанъ Алексѣевичъ уже совсѣмъ растроганный и цѣловалъ женину руку.
Да, много ссоръ, много горя пришлось имъ вынести обоимъ, но все это сторицею выкупалось. Прошли годы, а они всю еще не могли привыкнуть къ своему счастію; когда глаза ихъ останавливались на этомъ маленькомъ, прелѣстномъ существѣ, они оба чувствовали приливъ блаженства. Ни одинъ изъ нихъ не могъ видѣть Надю безъ желанія покрыть поцѣлуями ея розовое личико съ ямочками на щечкахъ, эти толстыя ручки съ перевязями, эту бѣлую шейку...
Придетъ, бывало, Степанъ Алексѣевичъ въ дѣтскую, дѣвочка сидитъ на коврѣ, окруженная игрушками, и Евгенія Васильевна сидитъ тутъ же на низенькомъ диванчикѣ.
-- Вотъ пришелъ медвѣдь, говоритъ страшнымъ голосомъ Степанъ Алексѣевичъ, и становится на-четвереньки и ползетъ къ своей дѣвочкѣ, а она кричитъ замирающимъ голосомъ:
-- Не медвѣдь совсѣмъ, а папка, папка, папка! ой, не боюсь!
Вотъ онъ захватилъ свою дѣвчурку и щетинистыми усами щекочетъ ей горлышко, ручки, за ушами. Она отбивается, смѣется, визжитъ, вывертывается изъ его рукъ и бѣжитъ къ матери. И всѣмъ своимъ мягкимъ теплымъ тѣльцемъ она прижимается къ Евгеніи Васильевнѣ и кладетъ свою темную, круглую головку къ ней на колѣни.
-- Не отдавай меня папкѣ, кричитъ она.
-- Не отдамъ, никому не отдамъ, говоритъ мать почти торжественно, страстно обнимая дочь и съ блаженствомъ чувствуя это обвившееся вокругъ ея колѣнъ маленькое тѣльце.
-- А папку поцѣловать развѣ не хочешь? говоритъ Степанъ Алексѣевичъ уже обиженно.
Она повертываетъ къ нему свое лукаво улыбающееся личико.
-- Это не папа, а медвѣдь, говоритъ Надя, подражая толстому голосу медвѣдя, у! у! страшно!
-- Нѣтъ, нѣтъ, я не медвѣдь, а папа; развѣ дѣвочка моя не поцѣлуетъ папу?
И она не отходя отъ матери, все также крѣпко прижавшись къ ней, точно боясь возбудить въ ней ревность, бросаетъ обѣ свои ручки вокругъ шеи отца.
-- Обоихъ, обоихъ люблю, говоритъ она, и тебя и маму.
О, какія то были блаженныя минуты! И, подумаешь, все это прошло, погибло безвозвратно!
V.
Годы шли, Надя росла, крѣпла и развивалась. Это была прелестная дѣвочка, съ бѣлой, прозрачной кожей, съ большими темными, прямо и оживленно смотрящими на васъ глазами, съ розовымъ маленькимъ ротикомъ, всегда готовымъ улыбаться и, Боже мой, что это была за улыбка! Какія неподражаемыя ямочки образовывала она на щекахъ! А тонкія и прямыя брови, а стрѣльчатыя рѣсницы, а эта круглая, точно точеная головка, съ массой темныхъ, блестящихъ волосъ, раздѣленныхъ, какъ ниточкой, тонкимъ проборомъ! Нѣтъ, всего этого не разскажешь. Волосы были такъ густы, что Надю стригли какъ мальчика, выстригая затылокъ. И надо было видѣть этотъ затылокъ съ темной маленькой косичкой, которая казалась еще темнѣе отъ бѣлизны шейки. Степанъ Алексѣевичъ не могъ равнодушно видѣть ни этой косицы, ни этой шейки; увидитъ онъ, бывало, сидитъ Надя и наклонивъ голову прилежно выводитъ палочки въ своей тетради или читаетъ, водя пальчикомъ по строкамъ -- онъ осторожно, осторожно подкрадется къ дѣвочкѣ и прильнетъ губами къ ея шейкѣ.
-- Испугалъ! не мѣшай мнѣ, папа, говоритъ Надя и ежится, смѣется, ловитъ его голову и, завладѣвъ ею, цѣлуетъ его въ глаза.
Евгенія Васильевна, глядя на дочь, часто удивлялась, откуда она взяла всѣ свои прелести: неужели у Степана Алексѣевича были такіе же чудные глаза! Неужели у нея, Евгеніи Васильевны, была когда-то такая же обворожительная улыбка! Неужели Надя взяла все это у нихъ, у стариковъ? А умъ? Ну, умнѣе-то она обоихъ! Еще совсѣмъ маленькой, маленькой, она удивляла всѣхъ своими замѣчаніями и разспросами. Евгенія Васильевна отлично помнила, какъ разъ она спросила ее: "А всегда это такъ будетъ, мама, мы будемъ утромъ вставать, молиться Богу, кушать чай, играть, обѣдать и опять спать?" "Если Господь будетъ къ намъ милостивъ, то всегда, моя милая", отвѣчала мать. "Всегда, всегда? переспросила дѣвочка, и это не будетъ скучно?" Вотъ поди ты и разсуждай съ такими дѣтьми!
Надя росла привольно, окруженная довольствомъ и лаской. Весь домъ, казалось, заботился только о ней: хорошо выспалась Надечка -- и всѣ были довольны, всѣ радовались; скушала всю тарелку супу -- и всѣ ликовали; упала Надечка, поставила себѣ шишку на лобъ -- и весь домъ въ тревогѣ. Степанъ Алексѣевичъ бранится, охаетъ, Евгенія Васильевна вся въ красныхъ пятнахъ, Матрена Ивановна чуть не плачетъ, "невры, какъ она говоритъ, расходились", и навѣрное эти "невры" будутъ причиной нѣсколькихъ крупныхъ исторій: задастъ Матрена Ивановна и Агаѳону, и Тришкѣ, и Дуняшѣ, будутъ помнить они Надину шишку! Надя была средоточіемъ всей жизни въ Стоговѣ; Стогово для нея былъ какой-то заколдованный замокъ, изъ-за стѣнъ котораго могло не доходить до нея ни малѣйшаго звука, еслибы не было чего-то въ ней самой, что стремилось вонъ изъ этого заколдованнаго круга, не было въ ней самой жажды все видѣть, все испытать, до всего дотронуться руками. Придутъ мужики съ просьбой какой или жалобой къ Степану Алексѣевичу, глядишь -- Надя ужь тутъ какъ тутъ, все выспроситъ, зачѣмъ пришли, что надо? все сообразитъ, пойметъ и бѣжитъ къ отцу -- передастъ ему взволнованно и страстно.
-- Ишь ходатая какого нашли! говоритъ смѣясь Степанъ Алексѣевичъ, выходя въ переднюю къ мужикамъ. А тѣ ухмыляются въ бороды, переступая съ ноги на ногу, почти увѣренные, что ихъ просьба будетъ уважена. Придутъ ли погорѣльцы, слѣпцы съ поводырями, смотришь -- ужь Надя бѣжитъ къ нимъ, собакъ отгоняетъ, все выспроситъ: откуда идутъ, когда погорѣли, сколько у кого дѣтей-внучатъ? И пойдетъ клянчить у отца съ матерью того, другаго, третьяго, для бѣдныхъ людей.
-- Да и сердце доброе у нашей дѣвочки, говорятъ про себя родители, далъ бы только Богъ сохранить его чистымъ и неприкосновеннымъ.
Очень рано уже Надя начала высказывать желаніе учиться, и Волковы ничего не жалѣли для образованія дочери, самыя дорогія гувернантки-иностранки и учителя, бравшіе по 6 руб. въ часъ, не казались имъ дорогими, но они заранѣе рѣшили, что дочь ихъ не будетъ ни въ одномъ учебномъ заведеніи. Всѣ институты и гимназіи казались имъ разсадниками пороковъ и вольныхъ идей, о которыхъ ихъ дѣвочка не должна имѣть понятія. Нѣтъ, на ихъ обязанности лежитъ охранять ее отъ преждевременнаго знанія свѣта и всѣхъ его мерзостей, и они охранятъ, охранятъ непремѣнно. Но какъ ни замкнута была жизнь Волковыхъ -- они большую часть года жили въ деревнѣ, только на 4 зимнихъ мѣсяца переѣзжая въ Москву или въ ихъ губернскій городъ,-- но Надѣ приходилось сталкиваться съ дѣвочками ея возраста, учившимися въ институтахъ и гимназіяхъ и, слушая ихъ оживленные разсказы о совмѣстныхъ урокахъ и играхъ, ее брала зависть; возвращаясь домой, она бросалась на шею матери, умоляя отдать ее въ гимназію.
-- Мнѣ скучно дома, говорила она,-- все одна, да одна.
-- Какъ! мама и папа съ тобою, а ты говоришь одна. Надя краснѣла, потупляя глаза.
-- Вотъ-съ, вотъ-съ ваши выѣзды, говорилъ раздраженно Степанъ Алексѣевичъ, когда они оставались съ женою вдвоемъ, полюбуйтесь на дѣло рукъ вашихъ! Сдѣлаете вы изъ моей дочери нигилистку, пустите ее въ народъ.
-- Да что ты, Степанъ Алексѣевичъ! Охота тебѣ говорить страшныя слова.
-- Не я говорю страшныя слова, а вы страшныя дѣла дѣлаете, Евгенія Васильевна;-- одна у васъ дочь и ту уберечь не можете.
-- Да не могу же я ее все дома держать, вѣдь ей скучно.
-- Дома-то скучно! На твоей обязанности, матушка, сдѣлать этотъ домъ пріятнымъ, а не сводить нашу дочь съ разными нигилистками.
-- Ну Степанъ Алексѣевичъ, заврался ты совсѣмъ, -- какъ же я одна, никого къ себѣ не пуская, сдѣлаю домъ пріятнымъ?
-- А такъ, такъ-съ... Но и самъ Степанъ Алексѣевичъ чувствовалъ, что заврался и, махнувъ рукою, желая выразитъ этимъ "и разговаривать-то съ вами, бабами, не стоитъ", уходилъ въ свою конуру.
И Надя опять по цѣлымъ мѣсяцамъ никого не видала кромѣ отца съ матерью, да своей гувернантки. Ея природная живость не находила себѣ исхода, ей скучно было играть одной, и она бралась за книгу. Ея воображеніе рано стало работать. Спеціально дѣтскихъ книгъ Надя не любила читать, она пробавлялась путешествіями и историческими разсказами. Герои древности стали ея любимцами. И въ новѣйшей исторіи была одна героиня, привлекавшая ее своей роантической прелестью, то была Іоанна д'Аркъ. Гувернантка Нади -- Жозефина, уроженка Орлеана, много разсказывала ей объ Іоаннѣ, и дѣвочка по цѣлымъ днямъ иногда воображала себя этой, любимой ею героиней; съ маленькимъ игрушечнымъ пистолетомъ за поясомъ, съ линейкой, на которую привязывала свой носовой платокъ, она носилась по залѣ, хмуря брови, улыбаясь, шепча что-то. А родители радовались, что ихъ дѣвочка такъ хорошо играетъ одна, не только безъ товарищей, но даже безъ игрушекъ.
-----
Надѣ шелъ одиннадцатый годъ, когда, послѣ долгихъ совѣщаній, Волковы рѣшили взять ей подругу. Это была Аннушка Амосова, тихая, кроткая дѣвочка, годомъ постарше Нади, дочь бѣдной мелкопомѣстной дворянки, обремененной многочисленной семьей. "И Надѣ будетъ веселѣй учиться, и доброе дѣло сдѣлаемъ", говорилъ Степанъ Алексѣевичъ.
Собираясь на нѣсколько дней въ Стогово изъ города, гдѣ они проводили зиму, Волковъ не могъ утерпѣть, чтобы не шепнуть своей Надюшѣ на ухо:
-- Какой сюрпризъ я тебѣ привезу!
-- Сюрпризъ? А, знаю, сушеной малины.
-- Ну вотъ еще, стану возить я эту дрянь.
-- А если отгадаю, ты скажешь?
-- Скажу.
-- Ты привезешь мнѣ кота Ваську! Нечего головой-то мотать, знаю, что его; сюрпризъ вѣдь большой?
-- Большой.
-- Вотъ такой?
-- Больше.
-- Такой?
-- Нѣтъ больше.
-- Неужели такой?
-- Больше, вотъ увидишь.
-- Ну скажи же, папа, ради Бога, скажи, не то я умру отъ нетерпѣнія.,
-- И будешь въ дурахъ, коли умрешь; сюрприза не увидишь.
Надя дѣйствительно чуть было не расхворалась, такъ велико было ея любопытство и нетерпѣніе. Евгенія Васильевна, такъ же, какъ и Степанъ Алексѣевичъ, ни за что не хотѣла сказать ей, въ чемъ состоитъ сюрпризъ. На третьи сутки къ обѣду Волковъ возвратился въ городъ. Вслѣдъ за Степаномъ Алексѣевичемъ Агаѳонъ внесъ на рукахъ маленькую фигурку и поставилъ посреди передней. Влетѣла Надя и увидала Аннушку, укутанную въ платокъ и длинный материнскій салопъ, стоящую неподвижно, какъ ее поставили и смотрящую какъ бы съ недоумѣніемъ своими голубыми круглыми глазами.
-- Такъ это-то сюрпризъ? воскликнула Надя.
Она была разочарована. Она знала Аннушку: мать привозила ее раза два въ Стогово, и Надѣ всегда бывало такъ скучно съ неповоротливой, застѣнчивой, не умѣвшей совсѣмъ играть, дѣвочкой. Однако она подбѣжала къ ней и стала ее раскутывать.
-- Ну вотъ это хорошо, милая дѣвочка, что пріѣхала? говорила ласково Евгенія Васильевна, помогая дочери. Вѣдь она на-вовсе къ намъ, чтобы тебѣ было веселѣй учиться и играть, будь ласкова, прибавила она вполголоса. Ахъ, матушки, да что же это какъ ее отпустили-то! Неужели у тебя не было лучше этого платьишка?
Дѣвочка не отвѣчала, но ея круглые, неморгающіе, голубые глаза были полны слезъ, губы подергивались. Степанъ Алексѣевичъ, все еще стоявшій тутъ же и видимо усиливающійся что-то сказать, вдругъ выпалилъ:
-- Rein du tout, и обвелъ вокругъ себя руками.-- Голь перекатная, добавилъ онъ и поспѣшилъ уйти.
-- Ну, о чемъ же ты, дурочка! мы дадимъ тебѣ платьице, утѣшила дѣвочку Евгенія Васильевна.
-- Мама, отдай ей мое новое, ради Бога, отдай ей мое новое, умоляла Надя.
Онѣ повели дѣвочку одѣвать во все Надино; вмѣстѣ съ одеждой, ей перемѣнили и имя, стали звать Аней, найдя, что Аннушка имя слишкомъ не благозвучное.
VI.
Первое время своего пребыванія въ домѣ Волковыхъ Аня рѣшительно во всемъ подчинялась Надѣ.
-- Хочешь въ куклы играть? спрашивала та.
-- А вы хотите?
-- Хочу.
-- Ну, такъ и я хочу.
-- Читать будешь?
-- А вы будете? ну, такъ и я.
Однажды Надя цѣлый день мудрила надъ своей подругой; въ десять минутъ она мѣняла десять игръ, и та все исполняла безпрекословно, не улыбаясь, не моргая почти своими круглыми глазами; она, какъ автоматъ, выполняла всѣ требованія подруги. Наконецъ, это подчиненіе ея капризамъ взорвало Надю; она вдругъ совершенно неожиданно затопала ногами, слезы показались на глазахъ.
-- Зачѣмъ ты меня все слушаешься, зачѣмъ слушаешься, противная дѣвчонка! завопила она голосомъ, прерываемымъ рыданіями, и вдругъ бросилась на беззащитную Аню и стала ее бить. Къ счастію, подоспѣла гувернантка, M-lle Josephine и, отнявъ у разъяренной Нади ея жертву, разсадила дѣвочекъ по разнымъ комнатамъ.
Надю скоро взяло раскаяніе, но она долго боролась съ своимъ чувствомъ. Не слушая увѣщаній отца съ матерью и гувернантки, она сохраняла сердитое выраженіе лица и все твердила:
-- Такъ ей и надо, противной, такъ ей и надо, зачѣмъ слушается, іезуитка!
Однако въ сумерки, когда ее оставили въ покоѣ, она прокралась въ коморку Ани. Дѣвочка помѣщалась въ небольшой полутемной комнатѣ, заставленной шкафами, сундуками, чемоданами. Когда Надя отворила дверь въ эту комнату, на нее пахнуло запахомъ кожи и чего-то затхлаго; въ другихъ комнатахъ было довольно еще свѣтло, но тутъ царствовала уже совершенная тьма. Надя пробиралась ощупью.
-- Аня, ты здѣсь? спросила она.
-- Здѣсь.
Въ голосѣ ребенка не слышалось никакого раздраженія
Аня сидѣла на сундукѣ. Стула въ комнатѣ не было, а постель ей воспрещалось мять днемъ; за этимъ строго слѣдила не только Матрена Ивановна, но даже глупенькая, молоденькая Таня, горничная безъ спеціальныхъ занятій, и которой всѣ помыкали.
Надя отыскала Анюту, сѣла рядомъ и стала ощупывать лицо.
-- Ты все еще плачешь?! Аня, перестань, прости меня.
-- Я не сержусь.
-- Не сердишься?! А я тебя больно прибила?
-- Больно.
-- Вотъ я какая гадкая! Но зачѣмъ же ты меня всегда слушаешься?
-- Мамаша говорила, что я должна ежечасно угождать вамъ, а то меня держать не станутъ, отправятъ домой.
Надя удивилась, но мысль ея очевидно забѣгала куда-то въ сторону.
-- А ты не хотѣла бы вернуться къ своимъ? спросила она. Вѣдь тамъ на хуторѣ у тебя мама, сестры, братья; ты ихъ не любишь?
Аня вдругъ громко зарыдала. Господи! она-то ихъ не любитъ! "Хоть бы глазкомъ однимъ взглянуть на милыхъ, дорогихъ!"... Она по-простонародному начала причитать, изъ этомъ дѣтскомъ причитаніи было что-то надрывающее душу. Надя задрожала. Она крѣпко прижала къ себѣ дѣвочку и стала покрывать поцѣлуями ея голову.
-- Не плачь, дорогая моя Анечка, Анюта моя милая, не плачь! Надя все крѣпче и крѣпче прижимала къ себѣ дѣвочку. Если хочешь, вернись завтра же домой; я попрошу папу, чтобы онъ тебя отправилъ; мнѣ будетъ очень грустно безъ тебя, но я попрошу.
-- Что вы, Надечка! Не говорите папашѣ ради Бога. Они, пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ отправятъ меня домой. Что мы тогда станемъ дѣлать?
-- Ты же вѣдь хотѣла.
-- Развѣ мы можемъ дѣлать что хочется; мы вѣдь бѣдные, вѣдь дома-то я лишній роть.
-- Что такое "лишній ротъ?"
-- Кормить меня надо..
-- Какъ? Неужели твоя мама такъ бѣдна, что и накормить тебя нечѣмъ?
-- А какъ бы вы думали, хлѣбъ-то теперь дорогъ.
-- Развѣ вы кушаете одинъ хлѣбъ?
-- Нѣтъ не одинъ: щи тоже варимъ -- по буднямъ пустые, по праздникамъ съ мясомъ,-- кашу тоже иногда, картофель... Откуда взять-то? вдругъ, возвысивъ голосъ, продолжала она,-- вѣдь насъ семь ртовъ, да работникъ, да работница; вѣдь мамаша дворянка -- она выговорила это съ нѣкоторою гордостью -- жать не умѣютъ... вотъ полоть,-- мы всѣ пололи, сѣно тоже... Иной разъ и хлѣбомъ однимъ сыты... Повѣрите ли, ѣмъ я тутъ, наѣдаюсь, а у самой сердце поворачивается; хоть бы кусочекъ одинъ имъ спрятать!
-- Ну что же, это хорошо; давай имъ откладывать, Аня; не будемъ наѣдаться до-сыта, а имъ все.
-- Какъ можно, насъ забранятъ.
-- Нѣтъ, мы никому не скажемъ.
-- Да гдѣ жъ мы прятать-то будемъ, вѣдь испортится вся наша провизія... Ахъ смѣшная, что выдумала.
Аня въ первый разъ, кажется, съ тѣхъ поръ, какъ поступила къ Волковымъ, разсмѣялась, и ея серебристый смѣхъ какой-то лаской прошелъ по сердцу Нади.
-- И-и, что вы! Я боюсь Матрену Ивановну, задастъ она мнѣ -- "ты"!
-- Ради Бога, прошу тебя, говори мнѣ -- "ты"!
Аня вдругъ, по собственному побужденію, кинула свои худенькія ручки вокругъ шеи Нади.
-- Ну ужь пускай бранитъ, сказала она, я буду говорить тебѣ "ты".
Долго не спала въ этотъ вечеръ Надя. "Какая несправедливость, думала она, сколько мы ѣдимъ -- и она начинала пересчитывать,-- а они только щи, да кашу иногда! Все, все несправедливо... Моя бѣдная Анечка,-- губы подергивались, и она вся въ слезахъ начинала цѣловать подушку -- ничѣмъ не была она виновата; я ее отколотила; меня, положимъ, наказали за это и посадили въ мою свѣтлую хорошую комнату; мама приходила меня уговаривать, Жозефина, папа, а мою Анечку, ничѣмъ невиноватую, избитую, обиженную, пихнули въ вонючую конуру, на сундукъ и никто не навѣстилъ ее, никто не подумалъ... А вѣдь мама добрая и папа тоже!"
Когда Евгенія Васильевна, по обыкновенію, передъ отходомъ ко сну зашла въ дѣтскую и наклонилась надъ своимъ возлюбленнымъ дѣтищемъ, она встрѣтила его блестящій, влажный взоръ.
-- Не спишь еще?
-- Не сплю. Надя кинула обѣ руки на шею матери и страстно продолжала:-- Мама, вѣдь ты добрая, добрая? добрѣе, лучше тебя на свѣтѣ нѣтъ... Но зачѣмъ же ты такая несправедливая?
-- Чѣмъ же, дитя мое? я стараюсь...
Надя перебила ее и стала доказывать ей ея несправедливость.
-- Ты только все для меня, ты не думаешь объ Анѣ.
И она страстно, порывисто, стала передавать, что передумала за этотъ вечеръ.
-- Завтра вели поставить сюда ея кровать, я хочу, чтобы мы совсѣмъ были равны, какъ сестры; я не хочу, чтобы она лежала въ той вонючей комнатѣ и думала бы о томъ, что она бѣдная и потому ей нужно терпѣть униженія и меня слушаться. Мама, люби ее, будь справедлива... Я люблю тебя и хочу всегда, всегда любить мою маму.
-- Христосъ съ тобою, моя голубка; авось, Богъ дастъ, ты никогда не разлюбишь меня. Успокойся, о чемъ же плакать-то! Все, все сдѣлаю по твоему.
Мать привлекла къ себѣ на колѣни свою большую дѣвочку и, какъ маленькую, стала ласкать и убаюкивать ее.
-- Не для меня сдѣлай, мамочка, а для нея, понимаешь: для нея, шептала та.
-- Евгенія Васильевна, ты? окликнулъ Степанъ Алексѣевичъ соннымъ голосомъ, когда въ спальню вошла жена. Въ ожиданіи ея, онъ смыкающимися уже глазами пробѣгалъ газету.
-- Я, мой другъ.
-- Что, наша преступница спитъ?
-- Ахъ, Степанъ Алексѣевичъ, еслибы ты зналъ, какое это золотое сердце.
Евгенія Васильевна присѣла на кровати и съ увлаженными глазами, съ ноткой умиленія въ голосѣ, начала разсказывать о томъ, что говорила ей Надя. Степанъ Алексѣевичъ задыхался, пришелъ въ безпокойство; онъ тщетно старался скрыть отъ жены посредствомъ газеты глаза, полные слезъ.
-- И въ кого она такая жалостливая, добрая? прибавила Евгенія Васильевна, окончивъ свой разсказъ.
-- Конечно въ тебя, сказалъ Волковъ и, взявъ руку жены, притянулъ ее къ губамъ.
-- Не въ тебя ли, мой другъ? Евгенія Васильевна своей прозрачной, худой, но все еще изящной рукой, провела въ видѣ ласки по большому, морщинистому, съ жесткими усами, лицу мужа.
-- Она ангелъ по добротѣ, сказалъ Волковъ, но демонъ по уму; съ ней все надо дѣлать обдуманно; и не угадаешь, что происходитъ въ ея головкѣ!
-- Не угадаешь,-- согласилась и Евгенія Васильевна. Жозефина, говорила мнѣ на-дняхъ: "Elle а des idées, cetteenfant, oh! mais des idées!"
VII.
И дѣйствительно, голова дѣвочки была полна какихъ-то идей, вопросовъ, которыхъ она и сама хорошенько не могла формулировать.
Къ Анютѣ она страстно привязалась. Мысль, что всякій можетъ ее обидѣть, нанести оскорбленіе, потому что она беззащитна и бѣдна, заставляла ее ко всѣмъ относиться съ недовѣріемъ и зорко слѣдить за всѣми. Она, какъ коршунъ налетала на Агаѳона, если онъ не тотчасъ исполнялъ Анютино требованіе, Матрену она просто возненавидѣла за то, что та пренебрежительно относилась къ бѣдной дѣвочкѣ, называя ее "нищей" и "голью перекатной". Заступничество Нади только ухудшило дѣло. Если кого любила Матрена Ивановна, кромѣ Стоговскаго добра, надъ которымъ тряслась, такъ это была сама Надя: ей одной несла она вареныя въ сахарѣ груши и яблоки, ей одной приберегала она малиновую смокву и т. п. Остальнымъ, даже самому Степану Алексѣевичу, въ этихъ лакомствахъ отказывалось, хотя ихъ заготовлялись цѣлые запасы; но чувство скупости въ Матренѣ Ивановнѣ было такъ велико, что она, отказывая господамъ, къ концу года тихомолкомъ выбрасывала цѣлые запасы гнилья. Надя была единственный идолъ, которому варились и береглись запасы; только черезъ Надю могла добиться чего-нибудь отъ Матрены Евгенія Васильевна. Обожала экономка своего идола ревниво, не допуская, чтобы онъ могъ привязаться къ кому-либо постороннему, и вдругъ является эта Аня, дочь Амосихи, которую она смолоду еще ненавидѣла за ея поповскіе завидущіе глаза; является и заполоняетъ сердце барышни. "Ну ужь, даромъ это Анюткѣ не сойдетъ, не таковская Матрена Ивановна, чтобы спустить что-либо человѣку, а ужь эту выскочку поставитъ она на свое мѣсто!" И дѣйствительно, Матрена не пропускала случая, чтобы не укорить Аню ея нищенствомъ, чтобы не обдѣлить кускомъ, и при этомъ не наговорить кучу обидныхъ вещей:
-- "У себя, то она что ѣла?", говорила экономка, "небось черствый хлѣбъ только и всего, а тутъ ее деликатесами кормить, -- жирно будетъ!"
Напрасно Евгенія Васильевна старалась возбудить въ Матренѣ чувство состраданія къ бѣдной дѣвочкѣ, напрасно старалась играть она на чувствѣ привязанности къ Надѣ, убѣждая ее обходиться по-человѣчески съ Аней ради барышни, Матрена Ивановна никого не хотѣла слушать, ничего не хотѣла понять. Аня была пришлая, объѣдала ея господъ, она осмѣлилась даже посягнуть на сердце ея ненаглядной барышни,-- она достойна гоненій. И Матрена, съ сознаніемъ своей правоты, гнала бѣднаго ребенка. Горекъ подъ часъ приходился чужой хлѣбъ Анютѣ и часто, забившись куда-нибудь въ уголокъ, плакала она, вспоминая обиды.
Спали теперь дѣвочки въ одной комнатѣ -- новое Анютино преступленіе въ глазахъ Матрены. Это было большимъ счастіемъ для обѣихъ. Передъ сномъ, пока раздѣвались, онѣ могли всласть разговаривать и онѣ всегда старались продлить это раздѣванье, такъ какъ въ постеляхъ разговоры воспрещались. Жозефина, спавшая въ сосѣдней комнатѣ, строго слѣдила за выполненіемъ этого правила; то и дѣло слышалось оттуда: