Lib.ru/Классика: Стерн А. В.. Невольная месть

НЕВОЛЬНАЯ МЕСТЬ

-- Не притворяйтесь, докторъ: я вижу очень ясно къ чему клонятся ваши долгія и частыя посѣщенія и ваши разспросы. Почему, скажите, стали вы такъ интересоваться этимъ... ну вы сами знаете чѣмъ? Я вижу васъ насквозь, докторъ, и очень, очень хорошо знаю что сами вы убѣждены и хотите увѣрить другихъ что я сошла съ ума. Сумашествіе... страшное слово это, докторъ!.. Не отрекайтесь, я слышала его въ вашихъ устахъ, и оно заставило меня много страдать... Вы вчера говорили мнѣ "энергіи, побольше энергіи"; хорошо, я постараюсь возвратить себѣ утраченную энергію, постараюсь доказать вамъ что я не сошла съ ума. Шагъ за шагомъ хочу я прослѣдить неумѣлою, замѣтьте это, докторъ, неумѣлою рукой за исторіей этого "сумашествія", и вы увидите что человѣкъ который все помнитъ до мельчайшей подробности, человѣкъ никогда не подверженный галлюцинаціямъ, человѣкъ который можетъ услѣдить въ себѣ всякую подробность чувства, человѣкъ этотъ только потому что онъ утверждаетъ фактъ ужасный, правда, мало вѣроятный, но тѣмъ не менѣе вѣрный и оставившій слѣды неизгладимые, которымъ вы не хотите вѣрить... Но довольно, довольно, чтобы писать надо успокоиться, а ваше невѣріе волнуетъ меня. Какъ будто вы забыли слова Гамлета: "Есть, Гораціо, и на землѣ, и на небѣ много такого о чемъ и не снилось вашей премудрости".

-----

Хотя Володя никогда не говорилъ мнѣ о любви своей, но я знаю что любить пламеннѣе и нѣжнѣе чѣмъ онъ любилъ меня, невозможно. Его глаза, грустные и нѣжные, всюду слѣдили за мной; отъ него не могло ускользнуть ни малѣйшее движеніе моей души, и этотъ-то всегдашній контроль волновалъ и сердилъ меня. Я не кокетка; быть любимой человѣкомъ котораго я не любила (такъ, по крайней мѣрѣ, казалось мнѣ тогда) было для меня невыносимо. Если я въ продолженіе четверти часа безъ высказаннаго нетерпѣнія выдерживала его грустный взглядъ, мнѣ ужь казалось что я обманываю его, что онъ можетъ подумать будто любовь его пріятна мнѣ, и потому я безпрестанно обрывала его, говорила ему колкости, насмѣхалась надъ нимъ или по цѣлымъ днямъ не говорила съ нимъ ни слова, что для него было, кажется, еще мучительнѣе. Но когда Володя уходилъ оскорбленный, осмѣянный мною, мнѣ вдругъ становилось невыразимо жаль его; мнѣ хотѣлось вернуть его, наговорить ему ласковыхъ словъ, просить у него прощенія. Но не будетъ ли это кокетство? И это сомнѣніе пугало меня и удерживало во мнѣ всякій порывъ чувства.

Положеніе мое между тѣмъ становилось все тягостнѣе и тягостнѣе.

Я съ самыхъ раннихъ лѣтъ жила въ домѣ Володиной матери, Екатерины Михайловны Веретьевой; воспитывалась съ его сестрой Катей и любила ее какъ можно любить только сестру; самъ Володя былъ для меня нѣжно любимымъ братомъ. Мои лучшія дѣтскія воспоминанія связаны съ его именемъ. Володя былъ лѣтъ на пять старше насъ съ Катей, но онъ никогда, даже когда мы были дѣвочками лѣтъ семи-восьми, не гнушался нашего общества; окончивъ свои занятія въ классной, онъ бѣжалъ играть съ нами, а играть съ нимъ было ужасно весело: у него было такъ много воображенія. Нашъ паркъ онъ превращалъ въ дѣвственный лѣсъ Америки, лужокъ предъ балкономъ въ безконечную прерію, по которой мы, бѣдные путешественники, блуждали по нѣскольку дней не находя выхода, маленькій ручеекъ въ саду -- въ Ніагару, а чуть замѣтный каскадъ образовавшійся отъ набросаннаго мусора -- въ водопадъ. Буянъ, нашъ старый сторожевой лохматый песъ, котораго мы всѣ любили какъ друга и звали "Дядя Буянъ" въ отличіе отъ молодаго Буяна, чаще всего изображалъ у насъ льва, такъ какъ былъ рыжъ, а молодой Буянъ -- тигра, леопарда, шакала, а иногда даже и орангутанга. Предметомъ же нашихъ страстныхъ желаній былъ котъ Васька, принадлежавшій Ефиму повару; онъ, какъ двѣ капли воды, походилъ на леопарда, по увѣренію Володи, но увы! по строптивости нрава, Ваську не было возможности втянуть въ игру. У меня какъ-то особенно остался въ памяти одинъ праздничный день когда мы съ Катей, одѣтыя въ новыя кисейныя платья, спасаясь отъ преслѣдованія краснокожихъ (Володи и Прохорки, сына ночнаго сторожа), до того увлеклись игрой что въ пылу невыразимаго страха пролѣзли въ самую чащу густо растущаго терновника и... о, Боже, въ какомъ видѣ вышли оттуда! Ну ужь и досталось же намъ за этотъ терновникъ. Долго потомъ мы не играли въ краснокожихъ. Зимой Володя изобрѣталъ другаго рода игры: нашъ большой старинный домъ превращался въ замокъ, съ башнями, тайными ходами, подземельями, а мы въ рыцарей, шатленокъ, пажей и разбойниковъ, непремѣнно почему-то добродѣтельныхъ. Всякая ниша, отдушина, получали у насъ особенный смыслъ. Но ничто въ домѣ не имѣло у насъ такого значенія какъ зеленая комната которую мы прозвали башней; высокая, полукруглая, съ однимъ готическимъ окномъ, оклеенная темнозелеными обоями, вечеромъ она казалась совершенно черною. Въ этой-то комнатѣ происходили тайныя сборища разбойниковъ, посвященія рыцарей; иногда она служила тюрьмой; въ нее же обыкновенно забирались мы въ сумерки, садились съ ногами на диванъ, и крѣпко, крѣпко прижавшись къ Володѣ, слушали, затаивъ дыханіе и вздрагивая при малѣйшемъ шумѣ, безконечныя страшныя легенды которыя передавалъ онъ намъ тихимъ дрожащимъ голосомъ. Долго, бывало, по окончаніи легенды сидимъ мы дрожа и не смѣя двинуться съ мѣста, не смѣя глядѣть по сторонамъ. Володя убѣждалъ насъ не бояться, но голосъ его былъ полонъ тайнаго страха, такъ что онъ пугалъ насъ еще больше, и сидимъ мы бывало поджавъ ноги (спустить ихъ не было возможности) пока не войдетъ въ комнату maman и не скажетъ: "куда это вы забились дѣти? идите въ гостиную", или пока не придетъ Василій затопить каминъ: тогда, ободренные присутствіемъ посторонняго, не зараженнаго страхомъ, мы вскакивали съ дивана и не оглядываясь бѣжали вонъ изъ страшной комнаты.

Въ нашей башнѣ особенно страшна намъ казалась дверь всегда запертая и прикрытая темнозеленою портьерой, дверь эта вела въ большую залу съ хорами открываемую только въ высокоторжественные дни. И замѣчательно что всѣ двери въ залу наводили на насъ ужасъ на верху; напримѣръ, въ томъ же корридорѣ гдѣ находилась наша съ Катей дѣтская, была маленькая дверь на зальные хоры; мимо нея намъ приходилось приходить разъ десять въ день, но никогда бывало мы не проходили безъ трепета, всегда старались не оглядываться на нее и пробѣгали какъ можно скорѣе. Не знаю что именно внушало намъ такой страхъ къ этой двери, но мнѣ помнится какой-то странный разказъ о ней, какъ будто явилось кому-то привидѣніе въ бѣломъ саванѣ или что-то въ этомъ родѣ. Вѣроятно, Володя же и передалъ намъ это преданіе. Самое страшное въ его легендахъ было, мнѣ кажется, именно то что онъ имъ вѣрилъ безусловно.

Вообще Володя былъ странный мальчикъ, почти всегда грустный и мечтательный, но на него вдругъ находили порывы безумной веселости, и это случалось обыкновенно когда онъ ночью видѣлъ хорошій сонъ. Въ такомъ случаѣ онъ обыкновенно говорилъ намъ утромъ съ веселою улыбкой: "Ну вотъ увидите, нынче случится что-нибудь очень, очень хорошее, я видѣлъ такой сонъ"; но когда мы приставали къ нему, прося разказать намъ, онъ таинственно качалъ головой. "Нельзя", говорилъ онъ. Онъ вѣрилъ въ какое-то предопредѣленіе, вѣрилъ разнымъ примѣтамъ, создавалъ ихъ даже самъ. Иногда самая пустая вещь могла повергнуть его въ горе или доставить величайшую радость. Помню разъ, онъ былъ ужь мальчикомъ лѣтъ шестнадцати, шелъ онъ на охоту.

-- Оля, сказалъ онъ мнѣ,-- дай руку на счастье.

Я подала ему руку, но онъ вдругъ омрачился.

-- Охота не будетъ счастлива, сказалъ онъ,-- я загадалъ если ты дашь мнѣ лѣвую руку она будетъ счастлива, а ты дала правую, это хоть нейти.

Пойти однако онъ пошелъ, но возвратился съ пустыми руками, что мы съ Катей сочли особенно знаменательнымъ и значительно переглянулись. Другой разъ шли мы вмѣстѣ на рыбную ловлю. Проходя мимо Дяди Буяна, Володя нагнулся и погладилъ его; Буянъ открылъ глаза, но не поднялъ даже головы, а въ знакъ привѣтствія помахалъ только хвостомъ. Какое-то нетерпѣніе выразилось на лицѣ Володи; отойдя нѣсколько шаговъ онъ обернулся и сталъ смотрѣть на Буяна: тотъ опять помахалъ хвостомъ, продолжая лежать въ той же позѣ, положивъ голову на лапы. Володя досадливо повелъ плечами и догналъ насъ, но опять обернулся къ Буяну; тогда старикъ всталъ, лѣниво потянулся и побѣжалъ за нами; Володя повеселѣлъ. Оказалось что онъ загадалъ: если Буянъ пойдетъ за нами безъ зову, ловля будетъ удачная. Чудакъ былъ Володя, но въ его характерѣ такъ много было мягкости, такъ много какой-то женственной чуткости и нѣжности, онъ былъ такъ добръ что всѣ въ домѣ начиная съ maman и кончая Прохоркой боготворили его. Володя былъ всеобщимъ заступникомъ и покровителемъ: сердилась ли на кого изъ домашнихъ Екатерина Михайловна, опальный прибѣгалъ къ заступничеству Володи, и онъ, бывало, всегда умѣлъ вымолить прощеніе; нужно ли было крестьянамъ добиться какой-нибудь льготы, они шли къ Володѣ. "Такъ и такъ, ангелъ ты нашъ, доложи мамашѣ"... И Володя бѣжалъ къ матери, просилъ, умолялъ иногда со слезами и въ концѣ-концовъ добивался своего. Мы, дѣвочки, повѣряли Володѣ секретно всякое свое горе, мысли и чувства, и онъ всѣ эти глупости выслушивалъ не смѣясь, душевно сочувствуя нашимъ горестямъ, поясняя намъ наши собственныя чувства; ну какъ же было не любить его!

Когда въ семнадцать лѣтъ Володя покинулъ насъ чтобъ ѣхать въ Петербургъ готовиться въ университетъ, весь домъ былъ повергнутъ въ уныніе; для меня же его отъѣздъ былъ первымъ настоящимъ горемъ въ жизни, характеръ мой даже измѣнился: изъ безпечной веселой дѣвочки-хохотушки я сдѣлалась серіозною и грустною. Я часто плакала, казалось, безо всякой причины: раскрыта книга на извѣстной страницѣ, стукъ подаваемаго экипажа, лучъ заходящаго солнца падавшій въ окно гостиной, вдругъ воскрешали въ моей памяти образъ Володи и наполняли мою дѣтскую душу неудержимымъ горемъ. Екатерина Михайловна, сама точно растерявшаяся по отъѣздѣ Володи, не находившая себѣ мѣста, по выраженію ея горничной Маши, любящею душой своей поняла мое состояніе, и преодолѣвъ свое горе, перевернула весь характеръ нашей жизни: весь день распредѣлила по часамъ, завалила насъ занятіями: учителя, которые прежде ѣздили изъ города исключительно только для Володи, теперь продолжали ѣздить къ намъ; maman присутствовала въ классахъ, готовила сама вмѣстѣ съ нами уроки, читала, рылась въ старыхъ книгахъ, своею работой увлекая и насъ. Мой сплинъ прошелъ въ усиленныхъ занятіяхъ; проводя одинъ день такъ же какъ другой: сегодня ожидая учителя математики, завтра учителя русской словесности, мы не видали какъ шло время и незамѣтно приблизились къ лѣтнимъ каникуламъ. Какъ хорошо помню я первый пріѣздъ Володи!.. Мы ждали его съ утра, ѣздили его встрѣчать, ждали къ завтраку, оттягивая это священнодѣйствіе по минутамъ, къ обѣду, а онъ пріѣхалъ именно когда мы перестали ждать его и ушли съ maman въ дальній фруктовый садъ смотрѣть новыя прививки. Помню какъ взвизгнула Катя, первая увидавъ Володю, какъ задрожало у меня все внутри, и какъ смѣялись мы всѣ сквозь слезы глядя на вытянувшагося, подурнѣвшаго и пѣвшаго пѣтухомъ Володю...

-- А вы-то, вы-то какія смѣшныя! говорилъ Володя въ свою очередь чтобъ отплатить намъ, цѣлуя въ то же время каждый пальчикъ растроганной матери,-- а вы-то косы туда же отпустили, большія тоже! Я-то студентъ, а вы-то что?

Лѣто прошло шумно и весело. Мы положительно отказались учиться во время пребыванія Володи въ Разновильѣ, серіозно увѣряя maman что намъ и такъ времени не достаетъ, а время проходило въ безконечныхъ прогулкахъ, въ катаньяхъ верхомъ и на лодкѣ, въ рыбной ловлѣ и охотѣ. Дни охоты, впрочемъ, были для насъ съ Катей печальными днями: не только Екатерина Михайловна не пускала насъ, несмотря на всѣ наши просьбы, но даже самъ Володя положительно отказался брать насъ съ собой.

-- Ну, куда вамъ! сказалъ онъ только, и въ первый разъ въ жизни въ голосѣ его послышалась нотка презрѣнія къ нашей женской породѣ.

Это насъ очень обидѣло.

Въ ненастные дни или холодные вечера мы по старой памяти собирались въ зеленой комнатѣ. Володя не разказывалъ болѣе легендъ, но говорилъ много такого что заставляло насъ съ Катей восторженно кивать другъ другу головой; это означало: "а какъ уменъ-то!" Екатерина Михайловна часто принимала участіе въ нашихъ засидкахъ, и тогда бесѣда наша оживлялась: maman не слушала благоговѣйно какъ мы; она спорила, горячилась, втягивала въ споры и насъ. Въ это лѣто впервые я стала задумываться надъ вопросами которые до тѣхъ поръ были мнѣ чужды; засидки наши въ зеленой комнатѣ незамѣтнымъ образомъ развивали насъ болѣе чѣмъ уроки съ Сидоръ Карпычемъ и Карпомъ Сидорычемъ.

Такъ прошло это лѣто, такъ проходило много лѣтъ. Изъ длиннаго, неуклюжаго мальчика, Володя сталъ красивымъ, статнымъ юношей, а мы изъ дѣвочекъ молодыми дѣвушками. Мы носили уже длинныя платья, читали романы, мечтали о любви, и даже два сосѣда жениха особенно часто стали посѣщать насъ. Съ Володей мы видались часто, каждый годъ, а иногда и два раза въ годъ, и право не помню въ какой именно изъ его пріѣздовъ произошла перемѣна въ нашихъ отношеніяхъ съ нимъ; мой фамильярный братскій тонъ съ нимъ какъ-то незамѣтно измѣнился: при встрѣчѣ мы уже не цѣловались, какъ прежде, а только послѣ долгой разлуки онъ позволялъ себѣ поцѣловать мою руку; наше "ты" перешло въ "вы". Сначала это было какое-то ироническое "вы" и вообще весь тонъ нашихъ отношеній былъ какой-то полунасмѣшливый: оказывалъ ли мнѣ Володя какую услугу, онъ какъ-то подчеркивалъ, а вотъ-молъ что я для васъ сдѣлалъ, Ольга Александровна; а я также насмѣшливо принимала эту услугу. Спорили ли мы съ Катей и обращались къ Володѣ чтобъ онъ разсудилъ кто правъ, "смѣю ли я, говорилъ онъ, не согласиться съ мнѣніемъ Ольги Александровны? Я всегда солидаренъ съ вами, сударыня", прибавлялъ онъ, почтительно склоняясь предо мной. Катя помирала со смѣху, я смѣялась тоже, хотя этотъ тонъ иногда ужасно оскорблялъ и утомлялъ меня. "Ну полноте, Володя", говорила я, "какъ не скучно вамъ вѣчно играть!" Ѣхали ли мы верхомъ, онъ всегда сопровождалъ меня, предоставивъ Катю Мишкѣ. "Ну сестренка, что дѣлать, довольствуйся пока Мишкой; я долженъ сопровождать ихъ сіятельство; гляди какъ гордо смотритъ! Есть ли возможность не подчиняться?" И онъ съ комическимъ подобострастіемъ становился на одно колѣно и подсаживалъ меня въ сѣдло. Катались ли мы въ лодкѣ, онъ садился у моихъ ногъ, и воздѣвъ глаза къ небу, декламировалъ чувствительные стихи или пѣлъ романсы. Однако шутливо утомительный тонъ этотъ продолжался не долго. Какъ-то разъ въ прекрасный лунный вечеръ (это было въ послѣдній годъ университетскаго курса Володи) намъ вздумалось покататься въ лодкѣ, и мы бросились къ рѣкѣ; по обыкновенію я взялась за весла, Катя сѣла было къ рулю, но вдругъ раздумала; "Володя, сказала она, правь ты, мнѣ что-то не хочется". Но Володя качнулъ головой и, опускаясь на свое обычное мѣсто, тихо сказалъ: "Развѣ ты не знаешь что мѣсто мое у ногъ ея!" Катя засмѣялась, но я даже не улыбнулась; не въ самыхъ словахъ,-- такого рода слова говорилъ онъ часто,-- но въ тонѣ этихъ словъ, во взглядѣ который онъ устремилъ на меня, было что-то заставившее сердце мое усиленно забиться и кровь прихлынуть къ щекамъ. Володя тоже смутился; стиховъ не декламировалъ, романсовъ не пѣлъ; мы молчали, и все больше и больше смущеніе охватывало насъ; одна Катя, не замѣчая ничего, болтала безъ умолку. На другой день мы встрѣтились какъ виноватые, боясь взглянуть другъ на друга, краснѣя при случайномъ взглядѣ.

Съ этого дня мы вступили въ новый фазисъ отношеній, страшно мучительныхъ, предъ которыми насмѣшливый тонъ предшедшихъ былъ идеаломъ счастья. Мнѣ стоило только войти въ комнату гдѣ разговаривалъ Володя съ Катей или матерью, чтобъ онъ сейчасъ же смущенно замолкнулъ; онъ мгновенно превращался въ зрѣніе, упорно слѣдилъ за каждымъ моимъ движеніемъ, ловя мой взглядъ, но во взглядѣ моемъ встрѣчалъ только суровость. Какъ только случайно оставались мы вдвоемъ, по тревожному лицу Володи я видѣла что онъ собирается что-то сказать, и я спѣшила остановить его иногда на полусловѣ прерывая рѣчь его. Наши прогулки втроемъ, наши засидки по вечерамъ совсѣмъ прекратились; иногда только Катя съ обиженнымъ лицомъ подойдетъ и скажетъ: "что съ вами сдѣлалось? тоска какая! пойдемте сумерничать въ башню" и потащитъ меня къ зеленой комнатѣ. "Пойдемъ же Володя!" И Володя какъ бы нехотя идетъ за нами. Только тутъ, въ зеленой комнатѣ, подъ покровъ сумерекъ, мы послѣ долгихъ дней молчанія разговоримся, бывало, съ Володей. Разговоръ нашъ обыкновенно вертѣлся на чувствахъ, и я находила какое-то неизъяснимое удовольствіе опровергать все что говорилъ Володя, иногда даже вопреки своему убѣжденію; опроверженія свои я дѣлала всегда самымъ обиднымъ для Володи образомъ. Одна изъ его теорій любви особенно раздражительно дѣйствовала на меня и сердила; ее-то постоянно и осмѣивала я. Володя утверждалъ что если человѣкъ дѣйствительно любитъ, то рано или поздно, какъ бы въ началѣ она ни была равнодушна къ нему, онъ силой своей страсти заставитъ полюбить себя. Это мнѣніе я находила со стороны Володи чисто фатовствомъ, видя въ немъ намекъ на наши отношенія; я до хрипоты спорила съ нимъ, приправляя все чисто женскими колкостями. Вообще я не щадила Володю. Всякая подмѣченная слабость въ его характерѣ давала мнѣ поводъ къ насмѣшкамъ, и я, не стѣсняясь, какъ-то даже сама удивляясь своей злости, смѣялась надъ нимъ. "Володя", протестовала иногда Катя, "какъ позволяешь ты ей говорить себѣ такія гадости!" Но у Володи ужь голосъ дрожалъ и прерывался отъ внутренняго волненія; онъ нервно махалъ рукой и выходилъ изъ комнаты. "Оля, какъ не стыдно тебѣ такъ оскорблять его!" говорила Катя. Но она ошибалась, думая что мнѣ не стыдно; мнѣ было и стыдно и горько, и дорого бы дала я чтобы злыя слова не были сказаны, но что будешь дѣлать! они вырывались какъ-то помимо моей воли. Мнѣ было невыразимо жаль Володю, я давала себѣ слово никогда не обижать его, но держала это слово только до перваго случая, и оскорбивъ Володю, опять терзалась и мучилась.

Разъ къ утреннему чаю Володя вошелъ блѣдный и разстроенный, на вопросъ матери: что съ нимъ? рѣзко отвѣчалъ: "ничего". Всегда добрый и ласковый, Володя въ послѣднее время сталъ раздражителенъ и рѣзокъ и часто грубо отвѣчалъ матери, а потомъ чуть не со слезами просилъ у нея прощенія. Я ничего не спросила у Володи, но сердце мое сжалось; мнѣ показалось что такъ или иначе я причиной его разстройства. Какъ только мы остались съ Катей вдвоемъ, я стала умолять ее, пойти къ брату узнать въ чемъ дѣло.

-- Развѣ ты не видишь какой онъ? отвѣчала Катя:-- вѣдь онъ меня прогонитъ, попытайся-ка сама!

-- Помилуй, я совсѣмъ другое дѣло. Ты такъ хорошо умѣешь съ нимъ говорить, а мы только бранимся.

-- Правда твоя, и за что вы съ нимъ враждуете!... Такъ ты думаешь мнѣ пойти къ нему? Что жь я попытаюсь.

Мнѣ показался вѣкомъ тотъ часъ что провела Катя въ комнатѣ Володи.

-- Ну что такое? спросила я съ испугомъ когда Катя возвратилась съ заплаканными глазами.

-- Да какъ тебѣ сказать, въ сущности ничего особеннаго, онъ потерялъ одну изъ запонокъ что ты подарила ему въ день его рожденья прошлаго года; бѣда не велика, повидимому, но еслибы ты видѣла его отчаяніе! Когда бъ онъ потерялъ все свое состояніе, онъ менѣе бы сокрушался. Точно и вся судьба его зависитъ отъ этой запонки. Я разослала искать по всему дому, въ саду, а онъ сердится, говоритъ: "не зачѣмъ, не найдется, я знаю все кончено". Что хочетъ онъ этимъ сказать? Боже, Боже мой! Онъ сходитъ съ ума отъ любви къ тебѣ, Оля, онъ любитъ, онъ влюбленъ въ тебя, теперь я это знаю.

И Катя обливалась слезами, я тоже восхлипывала, стараясь удержать рыданія.

-- Не ужели ты не любишь его? продолжала, немного оправившись, Катя. Я покачала головой.-- Не любишь? Ну такъ принудь себя, по крайней мѣрѣ, быть съ нимъ немного поласковѣй, не смѣйся надъ нимъ, что тебѣ стоитъ!

-- Но вѣдь это будетъ кокетствомъ, Катя; буду я съ нимъ ласкова, онъ подумаетъ пожалуй что я люблю его.

-- Пускай подумаетъ! У него будетъ хоть одна счастливая минута. Развѣ такъ какъ теперь лучше?

-- Ну, а потомъ какъ же? Вѣдь рано или поздно онъ узнаетъ что эта минута была обманомъ. Да наконецъ, я просто не могу быть съ нимъ ласкова. Вѣдь вотъ тутъ, пока я не вижу его, онъ милъ мнѣ, мнѣ жаль его. О, ты не повѣришь какъ жаль! А какъ только увижу упорный, всюду слѣдящій взглядъ его, услышу этотъ упавшій голосъ, такъ все и перевернется во мнѣ. Страшно сказать, но что-то въ родѣ ненависти, отвращенія раждается во мнѣ, и это, къ Володѣ-то, къ брату моему, къ товарищу моего дѣтства! Ты не повѣришь мнѣ какъ я несчастна!

И я горько плакала.

Къ обѣду мы всѣ сошли разстроенные и заплаканные, но никто другъ друга ни о чемъ не спрашивалъ, и обѣдъ прошелъ въ гробовомъ молчаніи.

Окончивъ мучительный обрядъ, мы всѣ разбрелись по разнымъ угламъ. Я пошла побродить въ саду, какъ обыкновенно это дѣлала когда что-либо мучило меня. Проходя по одной изъ боковыхъ алей, я замѣтила что-то блестящее между желтыми листьями и нагнулась разглядѣть что бы это могло быть, и вдругъ сердце мое забилось: я нашла Володину запонку. Рѣдко что во мнѣ возбуждало такую радость какъ эта находка. Я въ припрыжку, улыбаясь во весь ротъ, побѣжала къ дому, когда вдругъ на поворотѣ одной изъ аллей увидала въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя Володю. Первымъ движеніемъ моимъ было бѣжать отъ него, но было уже поздно, онъ меня видѣлъ. Я сократила шагъ, лицо помимо моей воли мгновенно вытянулось; улыбка сошла съ губъ, и я самымъ равнодушнымъ голосомъ, стараясь удержать прерывистое дыханіе, подойдя къ Володѣ сказала: "вѣдь эта, кажется, ваша запонка, я нашла ее вонъ въ этой аллеѣ." Онъ схватилъ запонку, и безумная радость выразилась на подвижномъ лицѣ его; въ порывѣ какого-то неудержимаго восторда онъ покрывалъ поцѣлуями мои руки.

-- Ахъ вы не повѣрите, говорилъ онъ,-- какъ я счастливъ!... И вы, вы нашли ее! Я знаю что это безуміе, что я бываю смѣшонъ и жалокъ, но что же дѣлать? Я придаю инымъ, часто пустяшнымъ вещамъ, особый смыслъ. Пропажа этой запонки мнѣ казалась какимъ-то ужаснымъ предзнаменованіемъ, точно надежда на счастіе была потеряна съ ней. И вотъ вы нашли ее, и надежда опять ожила во мнѣ. Смѣйтесь, смѣйтесь, прибавилъ онъ, замѣтивъ улыбку на моихъ губахъ, -- я такъ счастливъ что не могу сердиться на васъ, ни обижаться на вашу насмѣшку.

Онъ говорилъ свободно, самоувѣренно и легко, тѣмъ тономъ какимъ онъ бывало говорилъ со мной во время оно, когда я еще подобострастно слушала его, удивляясь вмѣстѣ съ Катей его уму. Встрѣтивъ Катю, Володя обнялъ ее; "смотри", сказалъ онъ, "вѣдь это она нашла", и онъ фамильярно указывалъ на меня. Maman, нянѣ, всѣмъ домашнимъ показывалъ онъ запонку и всѣ радовались съ нимъ. Весь вечеръ Володя былъ какъ-то совсѣмъ попрежнему, совсѣмъ не походилъ на того Володю котораго я знала въ послѣднее время. Въ манерѣ его со мной была нѣкоторая нѣжность, но не было боязни; онъ говорилъ весело, остро, часто обращался ко мнѣ съ вопросами и отъ души смѣялся отвѣтамъ, хотя они иногда были не безъ сарказма. Эта простота обращенія со мной радовала меня; я невольно впадала въ его тонъ, и мы поистинѣ были счастливы въ тотъ вечеръ. Бесѣда наша длилась далеко за полночь, и разошлись мы счастливые. Засыпая я сладко улыбалась, думая что отношенія наши съ Володей установятся и примутъ дружескій характеръ только что прожитаго вечера. Но моимъ мечтамъ не суждено было сбыться!

Сойдя на другой день къ чаю, я встрѣтила въ Володѣ уже не вчерашняго человѣка: онъ вспыхнулъ при моемъ появленіи, глаза безпокойно забѣгали, начатая фраза замерла на губахъ; не глядя на меня, онъ подалъ мнѣ руку, и смущеніе его было такъ велико что сообщилось и мнѣ. Я шла въ столовую въ самомъ веселомъ настроеніи духа, готовясь сказать Володѣ какую-то глупость отъ которой заранѣе сама себѣ улыбалась, и вдругъ это смущеніе, обдавшее меня холодною водой! И опять пошла та же самая исторія, опять Володя не говорилъ ни слова, какъ бы боясь меня, слѣдилъ наблюдая за мною; опять онъ ловилъ каждую мою фразу и искалъ въ ней себѣ оскорбленія, а это сердило меня, и я дѣйствительно оскорбляла его, а потомъ уходила плакать къ себѣ, внутренно клеймя себя самыми позорными именами. Я считала себя виноватою не только предъ нимъ, но и предъ maman съ Катей: онѣ любили меня какъ родную, всячески баловали и лелѣяли меня, а я платила имъ такою неблагодарностью. И что стоило мнѣ полюбить Володю! Я вспоминала всѣ его достоинства, я усиленно воскрешала въ памати наше дѣтство; жалость душила меня при мысли о томъ какъ онъ страдаетъ теперь; я давала себѣ слово быть съ нимъ нѣжною, ласковою, терпѣливою, и при первой встрѣчѣ опять вольно или невольно оскорбляла его. Но клянусь, теперь ужь вѣдь все кончено и оправдываться мнѣ не передъ кѣмъ, клянусь что большею частію я не хотѣла оскорблять его. Онъ самъ въ каждомъ моемъ словѣ искалъ оскорбленія. Онъ искажалъ слова мои придавая имъ не тотъ смыслъ который я хотѣла дать имъ, и перетолковавъ ихъ на свой ладъ убѣгалъ скрежеща зубами или со слезами на глазахъ. Тогда сердце мое тоскливо сжималось, и я умоляла Катю пойти за нимъ утѣшить его. Но я тоже нуждалась въ утѣшеніи, увѣряю васъ. Считая себя виноватою предъ Веретьевыми, я отдалилась и отъ Кати, съ которою не могла быть попрежнему откровенною, и отъ Екатерины Михайловны. Мнѣ казалось что она глядитъ на меня съ какимъ-то грустнымъ упрекомъ, и это заставило меня бѣжать отъ нея. Екатерина Михайловна никогда не была ласкова къ намъ, въ полномъ значеніи этого слова, даже когда мы были дѣтьми; но она какъ-то умѣла читать въ нашихъ дѣтскихъ сердцахъ, у нея былъ умъ сердца. Когда у насъ бывало какое горе, мы жались къ ней, не говоря ни слова, въ полной увѣренности что она отгадаетъ, она отгадывала и всегда умѣла утѣшить насъ. Ея рѣдкую ласку мы дорого цѣнили, и какъ жаждала я этой ласки теперь! Я между тѣмъ я всячески скрывалась отъ Екатерины Михайловны; остаться съ нею наединѣ я также боялась какъ и съ Володей; меня всюду преслѣдовалъ ея взглядъ, полный, казалось мнѣ, упрека.

Разъ какъ-то утромъ на террасѣ... Я такъ хорошо все это помню, какъ и гдѣ кто сидѣлъ, даже помню узоръ той полосы что вышивала... Странная вещь эта память! Какіе пустяки иной разъ запомниваются, а серіозное, то что, казалось бы, никогда не изгладится, исчезаетъ какъ дымъ.

Итакъ, мы сидѣли на террасѣ съ работой и говорили о какомъ-то недавно прочитанномъ нами романѣ. На одно изъ пустыхъ замѣчаній Володи я такъ рѣзко, такъ не кстати рѣзко возразила, что онъ, поднявъ на меня свои большіе глаза, нѣсколько секундъ молча, какъ бы удивленно, смотрѣлъ и потомъ тихо промолвилъ: "у васъ замѣчательная способность, Ольга Александровна, наносить людямъ раны." Онъ всталъ страшно блѣдный и буквально шатаясь вошелъ въ домъ. Водворилось глубокое молчаніе; слезы отчаянія, стыда, стояли у меня въ горлѣ, и чтобы скрыть ихъ, я сошла съ террасы въ паркъ. Долго бродила я тамъ, а когда возвратилась, весь домъ нашла въ переполохѣ и узнала отъ няни что Володя боленъ, что Катя войдя къ нему въ комнату нашла его въ обморокѣ на полу, что теперь онъ пришелъ въ себя, но очень слабъ и лежитъ въ постели, что Екатерина Михайловна и Катя обѣ у него. Мнѣ страшно хотѣлось туда же, хотѣлось броситься предъ нимъ на колѣни и вымолить прощеніе, но войти я не смѣла. Въ страшномъ волненіи, ходя взадъ и впередъ по комнатѣ со сдавленнымъ горломъ, но безъ слезъ, то браня себя, то жалѣя бѣдную одинокую, покинутую, никому ненужную, несчастную Олю. Я цѣлый день провела у себя; уже начинало смеркаться когда я услышала за дверьми знакомые шаги, дверь отворилась, и вошла Екатерина Михайловна. Она была блѣдна, лицо ея осунулось. Не говоря ни слова, она пошла ко мнѣ и обнявъ одною рукою, другой обхватила мою голову и прижала къ своей груди. Эта ласка порвала преграду моимъ слезамъ, онѣ хлынули въ изобиліи; плача сама, Екатерина Михайловна откинула мою голову и цѣловала въ лобъ, въ губы, въ мокрые глаза, и хотя я всегда болѣзненно стыдилась своихъ слезъ, мнѣ на этотъ разъ не было стыдно плакать предъ нею.

Вскорѣ послѣ этого событія Володя уѣхалъ въ Петербургъ. Предъ отъѣздомъ онъ искалъ случая объясниться со мной, но я пуще всего боялась объясненій, и потому съ необычайною хитростью умѣла избѣгать съ нимъ всякаго tête-à-tête. Онъ уѣхалъ ничего не сказавъ мнѣ, угрюмый и раздраженный. Несмотря на то что послѣ отъѣзда Володи я чувствовала облегченіе, мнѣ тѣмъ не менѣе было очень грустно, мнѣ все казалось что Екатерина Михайловна не можетъ простить мнѣ что въ нѣжности ея со мной есть доля натяжки. Мнѣ хотѣлось поговорить съ Катей о Володѣ, но и она избѣгала разговоровъ о немъ. Вообще имя Володи совсѣмъ у насъ не упоминалось, какъ имя дорогаго покойника. Если жь и случалось кому произнесть его, остальные смущались и замолкали; я обыкновенно краснѣла до корня волосъ и старалась какимъ бы то ни было способомъ скрыть свое смущеніе: то нагибалась отыскивать на полу иголку которая была у меня въ рукахъ, то отходила къ окну и долго, долго смотрѣла куда-то вдаль, ничего не видя и краснѣя все болѣе и болѣе, такъ какъ мнѣ казалось что Екатерина Михайловна и Катя упорно смотрятъ на меня. Володя часто писалъ матери и сестрѣ; письма его читались вслухъ, и одно изъ нихъ было причиной того что мы разговорились наконецъ съ Катей о немъ и стали попрежнему откровенны. Въ первыхъ своихъ письмахъ Володя не упоминалъ вовсе обо мнѣ, всѣ они были писаны въ какомъ-то натянуто-шутливомъ тонѣ: разказывали о какихъ-то похожденіяхъ, упоминали о какой-то чернокудрой красавицѣ въ которую онъ якобы былъ влюбленъ. Эти первыя письма производили на насъ тяжелое впечатлѣніе; никто имъ не вѣрилъ. Наконецъ, въ томъ письмѣ къ Катѣ о которомъ я упомянула и которое читали мы съ ней вдвоемъ, онъ впадалъ въ обычный ему серіозно-мечтательный тонъ, съ любовью вспоминалъ Разновилье, спрашивалъ обо мнѣ, просилъ даже передать мнѣ что-то такое.

-- А-а, воскликнула смѣясь Катя,-- la glace est rompue!..

Я засмѣялась тоже, и между мной и Катей la glace était rompue. Мы разговорились. Мало-по-малу мы опять вошли въ нашу обычную колею. Началась наша аккуратная зимняя Разновильская жизнь, раздѣленная по часамъ; къ намъ продолжали ѣздить учителя; мы занимались съ Екатериною Михайловной французскимъ и нѣмецкимъ языками и музыкой, которая, мимоходомъ будь сказано, шла изъ рукъ вонъ плохо; и такъ незамѣтно текли дни за днями, рѣдко ознаменованные какимъ-нибудь крупнымъ событіемъ, какъ напримѣръ: пріѣздомъ мироваго посредника или Венгерца съ краснымъ товаромъ, событія служившія намъ эпохами для времяисчисленія. Бывало скажетъ Екатерина Михайловна:

-- Это было кажется третьяго дня.

-- Помилуйте, maman, возражаешь ей,-- вѣдь это еще случилось до пріѣзда Ивана Николаевича; еще онъ, помните, говорилъ вамъ...

-- Ахъ, да, точно, точно; вотъ время-то летитъ!

Но какъ ни летѣло время, какъ ни заняты были мы, однако въ 17--18 лѣтъ скучновато казалось намъ въ длинные зимніе вечера въ нашихъ темныхъ покояхъ. Сидимъ мы бывало у круглаго стола въ гостиной съ работами и подъ мѣрное чтеніе Екатерины Михайловны предаемся мечтамъ о будущемъ лѣтѣ; а бѣдная maman и не подозрѣваетъ что мы такъ плохо слушаемъ ее, читаетъ себѣ покуда не устанутъ глаза. На будущее лѣто возлагали мы особенно много надеждъ, потому что Володя въ одномъ изъ своихъ писемъ сулилъ привезти къ намъ Александра Николаевича П--ва; онъ и прежде много разказывалъ намъ о П--въ отзываясь о немъ съ восторгомъ какъ о человѣкѣ умномъ, простомъ, искреннемъ, съ веселымъ живымъ нравомъ. Самая сокровенная мечта его, признавался намъ Володя, была женить П--ва на Катѣ.

-- Я не знаю людей болѣе подходящихъ другъ къ другу, обыкновенно говорилъ онъ.

При этомъ Катя краснѣла и говорила отмахиваясь руками:

-- Все пустое, вздоръ какой!

При чтеніи письма въ которомъ Володя сулилъ привезти П--ва, Катя тоже покраснѣла, и когда Екатерина Михайловна и я посмотрѣли на нее, она замахала раками и по обыкновенію воскликнула: "вздоръ какой!" А вечеромъ, когда ужь я была въ постели, она усѣлась ко мнѣ на кровать и обнявъ меня смущенно проговорила:

-- Оля, пожалуста не дразни меня Александромъ Николаевичемъ, не порти мнѣ знакомства съ нимъ: я такъ рада что онъ пріѣдетъ, мы навѣрно подружимся съ нимъ.

Я обѣщала не дразнить, и мы съ увлеченіемъ стали мечтать о лѣтѣ и о пріѣздѣ Александра Николаевича съ Володей.

Зима миновала. Въ одинъ изъ чудныхъ лѣтнихъ вечеровъ, въ началѣ іюня, мы съ Катей верхомъ на нашихъ славныхъ маленькихъ лошадкахъ, сопровождаемые Мишкой, возвращались домой изъ Катомки, со станціи гдѣ получаются письма. Нѣсколько разочарованныя тѣмъ что писемъ не нашли, мы ѣхали шагомъ и молча, каждая погруженная въ свои мысли.

-- Барышни! вдругъ окликнулъ насъ Мишка:-- за нами словно кто-то ѣдетъ!

-- Ну такъ что-жь, пускай ѣдетъ.

-- Да вѣдь точно будто колокольчикъ... Ну какъ баринъ!

Мы остановились прислушиваясь; дѣйствительно вдали звякалъ колокольчикъ.

-- И точно можетъ-быть Володя! радостно воскликнула Катя.

Сердце мое ёкнуло. "Что-то будетъ", подумалось мнѣ.

-- Ѣдемъ на встрѣчу! прибавила она.

-- Зачѣмъ же, Катя? Вѣдь если это онъ, такъ здѣсь же проѣдетъ.

-- Какъ! Предполагать что это Володя и стоять тутъ неподвижно на мѣстѣ? Невозможно!

И Катя такъ вытаращила свои огромные глаза что они даже въ сумракѣ заблистали.

-- Ну поѣдемъ, сказала я повертывая свою лошадь, и мы поскакали.

Звяканье колокольчика слышалось все яснѣе и яснѣе. Мы ужь различали въ прозрачномъ сумракѣ массу какого-то экипажа, когда одна и та же мысль промелькнула у насъ въ головахъ.

Ну какъ не онъ! И мы стали одерживать лошадей, и когда поравнялись съ тарантасомъ ѣхали ужь шагомъ.

-- Стой, стой! послышался голосъ Володи:-- Катя ты?

Катя взвизгнула и черезъ минуту братъ и сестра стояли на пыльной дорогѣ въ объятіяхъ другъ друга.

-- И вы хотите сойти съ лошади? говорилъ между тѣмъ спутникъ Володи, подходя ко мнѣ.

-- Да, помогите пожалуста.

Онъ распуталъ платье и помогъ мнѣ спрыгнуть.

-- А теперь позвольте представиться, сказалъ онъ,-- П--въ, другъ вашего брата.

Я не могла хорошенько разглядѣть его лица, но простота манеръ и голосъ обладающій симпатичными нотами сразу произвели на меня хорошее впечатлѣніе.

-- Здравствуйте, Ольга, сестра совсѣмъ заполонила меня, говорилъ Володя цѣлуя мою руку,-- съ Сашей вы ужь, кажется, познакомились, представлять нечего. Катя! Александръ Николаевичъ П--въ, прошу любить да жаловать. Вы обѣ какъ будто выросли, говорилъ онъ оглядывая меня;-- какъ я радъ что опять съ вами! Однако что-жь мы тутъ стоимъ середи дороги.

-- Да, да, къ мамѣ скорѣй! говорила Катя, не зная что дѣлать отъ радости.

-- Знаешь что, Катя? Отдавайте вашихъ лошадей Мишкѣ, пускай онъ ихъ тихонько доведетъ до дому, а вы садитесь къ намъ въ тарантасъ. Хотите такъ играть? обратился улыбаясь ко мнѣ Володя.

-- Хочу, но какъ же мы усядемся?

-- Ужь это наше дѣло-съ, не извольте безпокоиться, подхватилъ Александръ Николаевичъ,-- пожалуйте-съ, и онъ съ комическою суетливостью сталъ усаживать насъ.

-- А вы-то куда-же?

-- А вотъ-съ...

И оба усѣлись внизу тарантаса свѣсивъ ноги на подножки.

-- Боже мой какъ хорошо, говорилъ Володя взглядывая на меня снизу вверхъ, тѣмъ сдержаннымъ тономъ какимъ говорилъ всегда когда былъ очень счастливъ.

-- И воздухъ-то тутъ другой. Правда вѣдь, Саша?

-- Другой, совсѣмъ другой; какъ Катомку вашу проѣхали, такъ и воздухъ другой пошелъ, серіозно отвѣчалъ Александръ Николаевичъ, всѣмъ туловищемъ поворачиваясь къ Володѣ.

Я расхохоталась. Темнота ли тому способствовала или что другое, но я не чувствовала стѣсненія съ Володей. Я была какъ-то необыкновенно счастлива, мнѣ хотѣлось говорить безъ умолку, смѣяться, да и остальная компанія была въ томъ же настроеніи: всѣ болтали разомъ, смѣялись сами не зная чему, гвалтъ происходилъ ужасный. Мы и не замѣтили какъ спустились съ горы на плотину, потомъ поднялись на пригорокъ, и насъ обхватило запахомъ жасмина и сирени.

-- Вотъ это такъ запахъ! воскликнулъ Александръ Николаевичъ.

-- То-то же, братъ, а еще смѣялся!..

Maman давно заслышала колокольчикъ, и теперь стояла на крыльцѣ поджидая экипажъ. Мы ввалились въ домъ веселые, шумные, говорливые; всякій изъ насъ былъ полонъ предчувствій самаго веселаго лѣта. Дѣйствительно, двѣ первыя недѣли прошли необыкновенно весело и счастливо. "Какъ хорошо, говорила Катя,-- никто не мѣшаетъ другъ другу жить". Любовь Володи ко мнѣ какъ будто успокоилась; наши отношенія были очень дружественны; онъ былъ откровененъ, разказывалъ мнѣ про свое житье въ Петербургѣ, говорилъ даже о томъ какъ тосковалъ первое время, какъ умышленно въ письмахъ своихъ не упоминалъ обо мнѣ, съ цѣлію помучить меня. "Вѣдь это васъ мучило, признайтесь?" говорилъ онъ смѣясь. Я тоже смѣясь отвѣчала ему что очень хорошо замѣтила что обо мнѣ онъ умалчиваетъ умышленно, и что это меня нисколько не безпокоило, а только смѣшило.

Вообще всѣ мы, я, Катя, даже Александръ Николаевичъ, не называя вещей по имени, относились къ прошлогодней любви Володи какъ-то въ шутливомъ тонѣ, не допуская мысли о томъ что хоть искра этой любви еще существуетъ. Однако прошла еще недѣля, и все измѣнилось: Володя началъ ревновать меня къ Александру Николаевичу.

Простой, умный, веселый, безыскусственный Александръ Николаевичъ скоро сошелся со мною и съ Катей; намъ было съ нимъ ловко, но отношенія его съ нами были не совсѣмъ одинаковы. Къ Катѣ онъ относился совсѣмъ побратски, былъ откровененъ съ нею какъ съ другомъ; онъ разказывалъ ей о своихъ отношеніяхъ къ отцу, матери, много говорилъ о сестрахъ, о дѣтствѣ своемъ, даже разказалъ о своей первой любви; вообще онъ говорилъ много съ ней о себѣ. Со мною же онъ никогда о себѣ не говорилъ: наши съ нимъ разговоры вертѣлись обыкновенно на литературѣ и отвлеченныхъ вопросахъ. Если входило третье лицо, свой разговоръ съ Катей онъ прекращалъ тотчасъ же; въ моихъ же съ нимъ разговорахъ могъ принимать участіе каждый, и мнѣ было это досадно.

-- Скажи пожалуста, говорила я Катѣ, -- съ тобой онъ можетъ говорить о себѣ, а со мной только о литературѣ? Что ты такое сдѣлала чтобъ онъ былъ съ тобою откровененъ?

-- Да ровно ничего, отвѣчала Катя,-- я ни о чемъ его не спрашиваю, онъ самъ всегда начинаетъ.

Разъ какъ-то подъ вечеръ мы съ Катей и Александромъ Николаевичемъ вздумали покататься въ лодкѣ. Володи не было дома; онъ уѣхалъ съ визитомъ къ кому-то изъ сосѣдей. Мы по аллеѣ спустились къ рѣкѣ, и ужь Александръ Николаевичъ развязалъ лодку, когда вдругъ Катя закапризничала. "Не хочу, говоритъ, кататься еще слишкомъ жарко".

-- Полно Катя, что за жарко, увѣщевала я,-- поѣдемъ.

-- Поѣдемте, уговаривалъ и Александръ Николаевичъ,-- Жаръ скоро спадетъ, теперь отлично прокатиться.

Но Катя уперлась.

-- Да катайтесь, развѣ я васъ удерживаю, привезите мнѣ съ острова незабудокъ, а я не поѣду, буду читать.

Мнѣ очень не хотѣлось ѣхать безъ Кати; главное, мнѣ казалось что для Александра Николаевича прогулка безъ нея будетъ не въ прогулку; однако, такъ какъ иниціатива этого катанія была моя, я не рѣшилась отъ нея отказаться, и вотъ мы очутились посреди рѣки вдвоемъ. Впервые ощутила я нѣкоторую неловкость tête à tête съ Александромъ Николаевичемъ. Прошла минута тягостнаго молчанія въ теченіе которой я мучительно думала о томъ что бы такое сказать, сознавая въ то же время что онъ, мой кавалеръ, думаетъ о томъ же. Однако онъ прервалъ молчаніе, первый заговорилъ о только что прочитанномъ романѣ, о которомъ ужь было говорено съ три короба. Я отвѣчала нехотя, ощущеніе досады очень скоро замѣнило ощущеніе неловкости. "Опять эта литература", со злобой думала я.

-- Скажите пожалуста, вдругъ начала я съ раздраженіемъ въ голосѣ, прервавъ его на полусловѣ,-- вы вѣроятно считаете меня присяжною литераторшей: ни о чемъ кромѣ литературы со мною не говорите!

-- Я очень цѣню вашъ литературный вкусъ...

-- Э пустяки! прервала я.-- Почему, скажите, съ Катей у васъ находятся другіе разговоры; я знаю, вы съ ней говорите о своихъ семейныхъ отношеніяхъ, о себѣ, а со мной только о литературѣ.

-- Но я не думалъ чтобы разказы обо мнѣ были вамъ интересны.

-- Почему же вы думаете что Катѣ они интересны?

-- Но Катерина Алексѣевна такъ добра, такое можетъ принять участіе даже и въ постороннемъ ей человѣкѣ...

-- А я не могу? во мнѣ доброты нѣтъ? говорила я, и чувствовала что слезы навертываются на глаза.-- Но почему же вы замѣтили что я зла?

-- Кто же говоритъ что вы злы, Ольга Александровна, я просто думалъ что вамъ нѣтъ до меня дѣла... Да о чемъ же вы плачете? Боже, Боже мой!

И я дѣйствительно чувствовала какъ двѣ большія крупныя слезы скатываются по моимъ щекамъ, я закрылась зонтикомъ и стерла ихъ мизинцемъ.

Не помню что именно было сказано потомъ, въ какомъ порядкѣ продолжался нашъ разговоръ; помню только что на этотъ разъ Александръ Николаевичъ разказалъ мнѣ о себѣ много такого о чемъ Катя не имѣла понятія; помню только что и я много говорила, разказывала о своемъ дѣтствѣ, объ отношеніяхъ моихъ къ Веретьевымъ, говорила даже о любви Володи ко мнѣ, о томъ какъ мучилась я, не смѣя никому объ этомъ сказать. Мы говорили долго, волнуясь и не замѣчая какъ теченіемъ влечетъ насъ все далѣе и далѣе. Когда мы наконецъ обратили вниманіе на окружающее, уже смеркалось, а мы были далеко отъ дома. Мы оба перетрусили и сейчасъ же повернули лодку назадъ, но противъ теченія несмотря на всѣ усилія Александра Николаевича мы шли медленно, и островъ на которомъ намъ надлежало набрать незабудокъ и мимо котораго въ пылу разговора мы незамѣтно проѣхали все не показывался. Наконецъ ужь при свѣтѣ луны Александръ Николаевичъ нашелъ незабудки, наскоро нарвалъ ихъ цѣлую охапку и совсѣмъ мокрыя отъ росы бросилъ мнѣ на колѣни. Разбирая ихъ и связывая въ букетъ, я тихонько (даже теперь, признаваясь въ этомъ, краснѣю) опустила одну вѣтку въ карманъ. И до сихъ поръ она хранится у меня въ книгѣ. Домой мы возвратились въ одиннадцатомъ часу. Насъ прохватило туманомъ; мое кисейное платье было хоть выжми, оба мы смотрѣли такими виноватыми, жалкими. Катя насъ встрѣтила на пристани.

-- Наконецъ-то, сказала она.-- Ну можно ли такъ пугать людей? Я думала вы утонули; maman въ такомъ безпокойствѣ, идите скорѣй домой.

-- Вотъ букетъ, нашелся только сказать на это Александръ Николаевичъ.

Когда мы втроемъ вошли въ гостиную черезъ балконную дверь, maman, не давъ мнѣ опомниться, накинулась на меня:

-- Что это, матушка, съ ума сошла до полуночи на рѣкѣ! Да и вы-то хороши, обратилась она къ Александру Николаевичу.-- Гдѣ пропадали, сказывайте?

Я было хотѣла соврать, сказать что мы сѣли на мель, но взглянувъ на Александра Николаевича мнѣ стало стыдно лгать, и я молчала. Саша мнѣ признался потомъ что и ему пришло на умъ сказать что мы сѣли на мель, но бросивъ взглядъ на мое, какъ выражался онъ, невинное лицо, онъ устыдился лжи и тоже молчалъ.

Пока maman насъ бранила, Володя шагалъ по комнатѣ какъ бы не замѣчая меня; онъ только разъ вскинулъ на меня глаза и сейчасъ же опустилъ ихъ.

Отдѣлавъ насъ какъ слѣдуетъ, maman смягчила тонъ:

-- Вся мокрая, сказала она, кладя на плечо мнѣ руку.-- Иди, сударыня, переодѣнься, прибавила она въ то время какъ я, повернувъ голову, старалась губами поймать ея руку, заподозривъ ее въ ласкѣ.

-- Катя, посмотри, есть ли тамъ самоваръ: напои ихъ чаемъ.

И въ то время какъ мы, сидя около самовара, весело разказывали Катѣ какъ испугались когда замѣтили что далеко заѣхали, какъ торопился Александръ Николаевичъ нарвать незабудокъ, какъ незабудки были преобладающею нашею мыслью во весь обратный путь: только бы нарвать незабудокъ! Во все время нашей болтовни, Володя шагалъ по террасѣ, не заглядывая къ намъ. Катя нѣсколько разъ звала его, но онъ, не отвѣчая ей, молча продолжалъ шагать. Съ этого вечера Володя опять сталъ мраченъ, раздражителенъ, придирчивъ; онъ то избѣгалъ меня, то слѣдовалъ за мной по пятамъ. Ему все что-то хотѣлось сказать мнѣ, но я избѣгала всякихъ разговоровъ съ нимъ. Володя пугалъ меня. Это нервное раздраженіе, эти воспаленные глаза наводили на меня ужасъ. Къ тому же теперь мнѣ было не до него. Мы все тѣснѣе и тѣснѣе сходились съ Александромъ Николаевичемъ. Въ нашихъ отношеніяхъ съ нимъ не было ничего таинственнаго, не было недомолвокъ; мы не выговорили еще слово люблю, но мы знали что любимъ другъ друга. Просыпаясь каждое утро, я какъ бы просыпалась къ новому счастію; я спѣшила одѣться и бѣжала внизъ, желая какъ можно скорѣе встрѣтить его и досказать ему то что не успѣла сказать вчера. Я знала что онъ ждетъ меня нетерпѣливо и встрѣтитъ радостно улыбаясь своею доброю, мягкою улыбкой, что мои слова онъ приметъ какъ они есть, не станетъ искать въ нихъ таинственнаго смысла. Просыпаясь, я предвкушала цѣлый день блаженныхъ радостей. О, чудное незабвенное время!

Правда, мрачный образъ Володи бросалъ тѣнь на эти счастливые дни; въ самыя радостныя минуты мнѣ вдругъ что-то сжимало сердце, но счастіе вѣдь эгоистично, и немного Володя омрачалъ мое счастіе. Не до него мнѣ было тогда. Отношенія Володи къ Александру Николаевичу совершенно измѣнились; онъ почти не говорилъ съ нимъ, если же обращался къ нему, то съ какимъ-нибудь возраженіемъ очень рѣзкимъ. Онъ положительно избѣгалъ его общества: какъ только Александръ Николаевичъ участвовалъ въ какой-нибудь прогулкѣ, Володя отъ нея отлынивалъ; если Александръ Николаевичъ намъ съ Катей предлагалъ что-нибудь прочитать, этого было довольно чтобы выгнать Володю изъ комнаты. Прежде онъ бывало восхищался чтеніемъ Саши; теперь же, мнѣ казалось, самый голосъ его, этотъ мягкій, симпатичный голосъ, сталъ Володѣ ненавистенъ: каждый разъ какъ Александръ Николаевичъ начиналъ говорить, я замѣчала какъ брови Володи сдвигались, и нервная судорога отвращенія пробѣгала по губамъ. Но гоненіе воздвигнутое на Александра Николаевича только соединяло насъ съ нимъ еще больше; оно же ускорило наше объясненіе: Александру Николаевичу неловко было оставаться въ домѣ котораго хозяинъ питалъ къ нему явное отвращеніе; онъ собрался уѣзжать, но прежде чѣмъ уѣхать сказалъ мнѣ въ простыхъ словахъ что любитъ меня и будетъ несказанно счастливъ если я соглашусь стать его женой. Я заплакала и прерывающимся голосомъ отвѣчала что тоже люблю его.

Когда въ тотъ же день, при мнѣ, Александръ Николаевичъ сказалъ Володѣ что собирается уѣхать, Володя поблѣднѣлъ; онъ весь этотъ день былъ какъ-то особенно нервенъ и тревоженъ, точно догадывался что между мной it Сашей все рѣшено; и теперь этотъ внезапный отъѣздъ какъ бы подтверждалъ его опасенія.

-- Лошади заняты, процѣдилъ онъ сквозь зубы:-- погоди уѣзжать до завтра.

И онъ вышелъ.

Послѣ обѣда я, исполняя просьбу Екатерины Михайловны, сбѣжала съ террасы въ цвѣтникъ чтобъ отдать какое-то приказаніе садовнику, который въ это время поливалъ цвѣты. Не успѣла я еще передать ему что слѣдовало какъ услышала за собой спѣшные шаги, и обернулась думая увидать Александра Николаевича, но обомлѣла встрѣтивъ воспаленный взглядъ Володи.

-- Не ходите домой, сказалъ онъ тихо:-- мнѣ нужно поговорить съ вами.

И увидавъ мой испуганный взглядъ онъ умоляюще прибавилъ:

-- Хоть этотъ разъ не бѣгите отъ меня, дайте объясниться... въ послѣдній разъ, проговорилъ онъ съ усиліемъ.

Онъ подалъ мнѣ руку, и мы вошли въ аллею, шли мы молча устремивъ глаза въ землю. У меня такъ сильно билось сердце что я не могла бы вымолвить ни слова. О, насколько оно билось сильнѣе теперь чѣмъ утромъ когда Александръ Николаевичъ говорилъ мнѣ что любитъ меня. Но я не послушалась своего сердца!... Мы подошли къ бесѣдкѣ.

-- Сядемте здѣсь, съ усиліемъ проговорилъ Володя.

Мы сѣли другъ противъ друга; маленькій деревянный столикъ отдѣлялъ насъ. Володя положилъ правую руку на столъ, лучъ заходящаго солнца (какъ хорошо, какъ ясно помню я эту подробность!) прорвался откуда-то и освѣтилъ эту руку, и освѣщенная такимъ образомъ она казалась восковою и прозрачною.

-- Я никогда не говорилъ вамъ, началъ вдругъ Володя, и пальцы прозрачной руки чуть-чуть дрогнули,-- никогда не говорилъ вамъ что люблю васъ, но вы вѣдь знаете, не правда ли? съ самаго начала вы знали какъ безумно я васъ люблю?

Онъ остановился, и я чувствовала что онъ вопросительно смотритъ на меня, но я была не въ силахъ отвѣчать, и въ знакъ согласія наклонила только еще ниже голову.

-- И неужели, продолжалъ онъ понявъ отвѣтъ,-- ваше сердце никогда не откликнулось на призывъ моего? Неужели нѣтъ ни одной минуты въ вашей жизни когда вы хоть сколько-нибудь любили меня?

-- Вы знаете сами что я любила васъ какъ брата, люблю васъ и теперь какъ люблю воспоминаніе дѣтства...

Онъ презрительно усмѣхнулся.

-- Не о такой любви говорю я!.. Итакъ для меня въ вашемъ сердцѣ не нашлось любви, не нашлось и жалости; вы безъ состраданія терзали, мучили меня, смѣялись надо мной; вы не хотѣли заглянуть мнѣ въ душу. Вы говорите что любили меня какъ брата, но и какъ къ брату вы были ко мнѣ безжалостны. И вотъ пріѣхалъ чужой человѣкъ, знавшій о васъ только по моимъ разказамъ, человѣкъ съ которымъ у васъ нѣтъ ничего общаго, который не можетъ, понимаете ли вы, не можетъ любить васъ такъ какъ люблю я, и ему вы отдаете сердце, его взгляда вы ищете, ему вы улыбаетесь, между тѣмъ какъ я... я, готовый безъ сожалѣнія положить за васъ жизнь, внушаю вамъ отвращеніе и страхъ.

И онъ вдругъ упалъ головой на столъ и зарыдалъ. Я не знала что дѣлать; со мной происходило что-то необыкновенное, что-то въ родѣ сожалѣнія о томъ что я не отвѣчаю на любовь Володи копошилось у меня въ душѣ. Образъ Александра Николаевича совсѣмъ какъ-то исчезъ.

-- Простите, простите меня, шептала я, и невольнымъ движеніемъ руки прикоснулась къ его рукѣ; онъ задержалъ мою руку въ своей и, поднявъ голову, съ нервною улыбкой на губахъ произнесъ:

-- Полноте! Что же въ самомъ дѣлѣ, развѣ вы виноваты что любите другаго? Будьте счастливы, если можете, прибавилъ онъ совсѣмъ тихо.

И послѣ минутнаго молчанія онъ вдругъ спросилъ:

-- Вы дали ему слово?

Я утвердительно кивнула головой. Онъ весь вспыхнулъ, хотя инстинктъ и наблюдательность подсказывали ему въ чемъ дѣло, но до моего отвѣта онъ вѣроятно надѣялся что предчувствіе его можетъ обманывать. Онъ долго молчалъ опустивъ голову.

-- Зачѣмъ же ему уѣзжать отсюда? наконецъ вымолвилъ онъ:-- уѣду я. Только прошу васъ до моего отъѣзда, а уѣду я завтра же, не говорите ничего maman о вашемъ рѣшеніи; мнѣ было бы тяжело. Итакъ, Ольга, прощайте!.. Думали ли мы когда дѣтьми такъ любили другъ друга что разстанемся чуть не врагами.

-- Что вы, что вы, Володя! Я и теперь люблю васъ какъ брата, прибавила я боязливо.

-- Ну, сказалъ онъ съ какою-то точно внезапною рѣшимостью,-- ну если вы любите меня какъ брата... Ольга, сестра моя! исполни мою просьбу, мы можетъ-быть съ тобою больше никогда не увидимся... я обѣщаю тебѣ что никогда, никогда не потревовожу твоего покоя своимъ присутствіемъ... Понимаешь ты, Ольга, послѣдняя, послѣдняя просьба...

Онъ съ такою мольбой глядѣлъ мнѣ въ глаза, съ такою страстью просилъ меня, точно будто жизнь его зависѣла отъ исполненія этой просьбы; мнѣ стало страшно.

-- Боже, Боже мой, что же такое вы хотите?

-- Просьба можетъ-быть покажется вамъ странною; это безуміе, я согласенъ, но ради Бога исполните ее... Поцѣлуйте меня на прощанье.

Мнѣ кажется что еслибы Володя безъ длиннаго предисловія попросилъ меня поцѣловать его, я бы сдѣлала это безъ угрызенія совѣсти, совершенно просто; мнѣ бы даже ничего не стоило разказать объ этомъ Александру Николаевичу. Но то именно значеніе которое онъ придавалъ этому поцѣлую заставило меня поколебаться. Мнѣ показалось что я, невѣста другаго, не смѣю поцѣловать его, что этотъ поцѣлуй будетъ оскорбленіемъ и мнѣ, и Александру Николаевичу. Я отказала.

-- Боже мой! воскликнулъ Володя,-- чего жь прошу я у васъ? Вѣдь эта кроха брошенная нищему, и этого не хотите дать! Вы вѣрны себѣ, Ольга, вѣрны до конца. И кто сказалъ что женщины мягкосердечны? Не правда; сердца у нихъ изъ камня! Да не смотрите же на меня этими испуганными глазами: я ненавижу этотъ взглядъ. Я говорилъ вамъ что люблю васъ: не вѣрьте, такую женщину любить нельзя!

И послѣ минутной вспышки онъ снова молилъ меня:

-- Вы сами не знаете что дѣлаете, вы боитесь что дадите мнѣ слишкомъ много, разувѣрьтесь, я счастливъ могу быть только вашею любовью, а не поцѣлуемъ. Зачѣмъ мнѣ его надо я и самъ не знаю, я чувствую только что онъ успокоитъ меня, онъ примиритъ меня съ вами; мнѣ кажется тогда я унесу съ собой образъ не этой Ольги которая кромѣ страданія не дала мнѣ ничего, а той маленькой дѣвочки которую я любилъ наравнѣ съ Катей.

И онъ со слезами упрашивалъ поцѣловать его.

-- Вѣдь это все равно что поцѣлуй мертвецу, говорилъ онъ,-- вѣдь еслибъ я лежалъ въ гробу, вы дали бы мнѣ послѣднее лобзаніе, и это тоже послѣдній, понимаете ли, послѣдній... никогда больше не увидимся!

И онъ съ какимъ-то отчаяніемъ обѣими руками хватался за голову.

Но ужь демонъ овладѣлъ моею душой. Когда Володя упрекалъ меня, я чувствовала угрызенія совѣсти, что-то похожее на состраданіе, и еще болѣе на любовь, закрадывалось мнѣ въ душу; когда же я увидѣла его слабымъ, умоляющимъ, готовымъ на колѣняхъ выпрашивать какого-то поцѣлуя, со дна души моей подымалось отвращеніе; онъ мнѣ казался такимъ маленькимъ, такимъ ничтожнымъ; теперь ужь я не могла бы поцѣловать его еслибы даже и хотѣла: онъ мнѣ былъ гадокъ, я только безъ жалости повторяла: "Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ."

-- Богъ вамъ прости, сказалъ онъ, наконецъ, вставая:-- не дай Онъ вамъ испытать того что я испытывалъ сейчасъ!..

И онъ ущелъ.

Когда я возвратилась домой, всѣ уже знали что Володя уѣзжаетъ; всѣ были суетливы, укладывали его вещи. Володя непремѣнно хотѣлъ поспѣть къ первому утреннему поѣзду, а такъ какъ желѣзнодорожная станція отстояла отъ насъ на 40--50 верстъ, то онъ долженъ былъ выѣхать въ ночь. Эта, поспѣшность несказанно меня огорчила; я совершенно не понимала въ то время что со мной дѣлается.

Вы хотите увѣрить всѣхъ, докторъ, что я сумашедшая, но увѣряю васъ, если я когда была безумною, это тогда, а не теперь. Теперь для меня все опредѣленно и ясно. Я читаю въ своей душѣ, какъ въ открытой книгѣ; тогда же все въ ней для меня было покрыто мракомъ.

Присутствіе Володи тяготило меня, я желала чтобъ онъ уѣхалъ скорѣй, а между тѣмъ когда я узнала что онъ уѣзжаетъ черезъ нѣсколько часовъ, это поразило меня какъ будто бы я объ этомъ отъѣздѣ ничего не знала, какъ будто никогда не мечтала о томъ. Когда Саша, улучивъ минутку, подошелъ ко мнѣ и своимъ добродушнымъ голосомъ сказалъ: "Вотъ отлично, вотъ не ожидалъ, что уѣдетъ!" я разсердилась на него.

-- Только слѣпой, сказала я,-- могъ не ожидатъ отъ Володи великодушнаго поступка.

-- Да гдѣ же великодушіе? простодушно спросилъ Александръ Николаевичъ, и его губы расширились въ улыбку.

-- Какъ вы можете! какъ можете вы смѣяться въ такія минуты! вскричала я, краснѣя отъ гнѣва.-- Нѣтъ, вы ничего, ничего не понимаете! И я заплакала.

Мнѣ смутно чувствовалось въ ту минуту что между мной и этимъ улыбающимся человѣкомъ нѣтъ ничего общаго. Весь вечеръ я усиленно избѣгала Александра Николаевича; мнѣ казалось что будетъ оскорбленіемъ для Володи если я эти послѣдніе часы которые онъ проводилъ въ своемъ домѣ буду нѣжна съ женихомъ. Мнѣ хотѣлось ихъ посвятить исключительно ему; я искала случая поговорить съ нимъ, но мнѣ не удавалось это исполнить. Володя въ свою очередь избѣгалъ меня; онъ даже старался не останавливать своего взгляда на мнѣ. Екатерина Михайловна употребляла всѣ усилія чтобы быть твердою, хлопотала, укладывала; но я видѣла какъ украдкой она вытирала слезы: это было ужасно! Катя, та даже не старалась скрыть своихъ слезъ, она имѣла особенную способность плакать не измѣняя лица: брови не двигались, губы не слагались въ плаксивую гримасу, только большіе прекрасные глаза ея время отъ времени заволакивались слезами, которыя крупными каплями стекали по щекамъ. Она ничего не говорила, не старалась удержать брата, она только молча плакала. Боже, какіе это были мучительные часы! Наконецъ настала минута отъѣзда Володи. Онъ торопился уѣхать, и какъ только тройка подкатила къ крыльцу, онъ сейчасъ же сталъ прощаться, но мать не допустила его уѣхать не исполнивъ русскаго обычая.

-- Нѣтъ, нѣтъ, сказала она,-- такъ нельзя: садись, садитесь и вы, обратилась она къ нянѣ и прикащику, пришедшимъ проводить барина. Всѣ сѣли; я сѣла поодаль это всѣхъ: я считала себя недостойною сидѣть въ кругу этой семьи; мнѣ даже досадно было на Александра Николаевича что онъ осмѣлился сѣсть рядомъ съ Катей, какъ будто и онъ, такъ же какъ и я, не былъ причиной несчастья Володи. Екатерина Михайловна поднялась первая. Она долго набожно крестилась предъ иконой, прежде чѣмъ обратиться къ Володѣ. Прощаясь съ нимъ, она припала къ его плечу и заплакала. Я не могла этого видѣть, и чтобы скрыть овладѣвавшее мной смущеніе и слезы просившіяся на глаза, я стала въ дверяхъ у притолки за портьерой и не видѣла какъ простился Володя съ Александромъ Николаевичемъ, но онъ мнѣ разказывалъ потомъ что сжавъ ему крѣпко руку, Володя сказалъ: "Будь счастливъ", и потомъ прибавилъ какъ бы преодолѣвъ спазму въ горлѣ: "сдѣлай и ее счастливою".

Проходя въ дверяхъ, Володя замѣтилъ меня, и не глядя мнѣ въ лицо, наклонился поцѣловать мою руку; только когда онъ поднялъ голову, глаза наши встрѣтились... Никогда, никогда не забуду я его взгляда, онъ потрясъ меня до глубины души; въ немъ было страданіе, укоръ, мольба; онъ говорилъ краснорѣчивѣе всякихъ словъ!

Была секунда когда мнѣ казалось что я не выдержу, брошусь ему на шею и зарыдаю, но я не сдѣлала этого.

Мы всѣ вышли въ переднюю провожать Володю. И тутъ я стояла вдали отъ общей группы. "Еще есть время, шепталъ мнѣ внутренній голосъ: ты можешь, ты имѣешь право поцѣловать его при всѣхъ; вѣдь ты его сестра!"

Если онъ еще разъ подойдетъ ко мнѣ я поцѣлую, поцѣлую его. Вотъ онъ совсѣмъ готовъ, въ шинели онъ еще разъ цѣлуетъ мать, сестру, няню... сейчасъ, сейчасъ онъ подойдетъ ко мнѣ... сердце замираетъ въ мучительномъ ожиданіа... на мгновеніе я скрываю глаза когда я открываю ихъ, онъ уже въ шапкѣ проходитъ мимо меня, не взглядывая даже, хотя я знаю что онъ видитъ меня, и только въ знакъ послѣдняго прости приподнимаетъ шапку и выходитъ. Еще мгновеніе, и тройка звеня колокольчикомъ, весело гремя бубенцами трогается отъ крыльца. Я слышу черезъ отворенное окошко, какъ Катя кричитъ: "до свиданія, Володя!"

-- Прощайте! отвѣчалъ онъ ей.

Я подбѣгаю къ окну, но августовская ночь темна, я вижу только удаляющуюся безформенную массу.

-- Ну къ чему такъ растраивать себя, слышу я нѣжный голосъ,-- полноте, не считайте же себя преступницей!

И Александръ Николаевичъ нѣжно беретъ меня за руку, но я вырываю руку и бѣгу къ себѣ. На верхъ приходитъ и Катя, и мы плачемъ съ ней вдвоемъ; она покрайней мѣрѣ знаетъ что меня нечего утѣшать, нечего оправдывать въ собственныхъ глазахъ...

Черезъ недѣлю всѣ знаютъ что я невѣста П--ва, и въ началѣ октября мы обвѣнчаны и ѣдемъ на нѣсколько мѣсяцевъ за границу.

Четыре года прошли незамѣтно. По возвращеніи изъ-за границы, мой мужъ былъ выбранъ въ мировые судьи, и мы поселились въ деревнѣ. Полтора года тому назадъ у меня родился сынъ, и я назвала его Володей; теперь это славный здоровый, краснощекій мальчуганъ, вѣчно смѣющійся. Я вполнѣ счастлива: въ мужѣ моемъ есть все чтобы сдѣлать женщину счастливою: онъ добръ, нѣженъ, деликатенъ, характеръ его уживчивый и веселый, онъ никогда не ворчитъ; даже дурно приготовленный обѣдъ не можетъ вывести его изъ себя. Мы рѣдко разстаемся съ мужемъ: гуляемъ, читаемъ, ѣздимъ въ гости всегда вмѣстѣ. Сына Саша обожаетъ, и ребенокъ платитъ ему тѣмъ же. Иногда мнѣ кажется Володя предпочитаетъ отца матери, но даже и это не омрачаетъ моего счастія: взаимная любовь двухъ дорогихъ мнѣ существъ меня только радуетъ. Итакъ мы были счастливы, но оно погибло наше счастье: та ужасная ночь невозвратимо уничтожила его! Вы правы, докторъ, я больна, вылѣчите меня, умоляю васъ! верните мнѣ покой мой, отдайте мнѣ мое счастіе! Я не хочу чтобы мой мужъ смотрѣлъ на меня такими грустными глазами, этотъ взглядъ напоминаетъ мнѣ другой страшный взглядъ!... Дайте мнѣ забвеніе, прошу васъ, отнимите у меня память! Память, вотъ самое страшное мученіе какое только есть на свѣтѣ... Прошу васъ... Нѣтъ, нѣтъ, я спокойна, я помню на чемъ остановилась: да мы были счастливы въ нашемъ уютномъ уголкѣ. Съ Веретьевыми я была въ постоянной перепискѣ, но со времени моего замужества видѣлась съ Екатериною Михайловной и Катей всего разъ; онѣ пріѣзжали на крестины моего Володи. Екатерина Михайловна его крестная мать. На свадьбу Кати (годъ тому назадъ) я не ѣздила; я рада была что болѣзнь избавила меня отъ поѣздки въ Разновилье: мнѣ тяжело было бы очутиться тамъ опять; къ тому же, я была увѣрена что Володя пріѣдетъ на свадьбу сестры, а встрѣча съ нимъ меня пугала. О Володѣ я знала только то что онъ скитался по Европѣ, не останавливаясь нигдѣ, болѣе двухъ-трехъ мѣсяцевъ, и въ каждомъ городѣ влюбляясь въ какую-нибудь туземку; такъ, по крайней мѣрѣ, писала Катя съ его же писемъ: "Тебя, какъ видишь, прибавила она, онъ слава Богу забылъ". Володя даже не пріѣхалъ на свадьбу Кати, что очень огорчило и мать и сестру. Итакъ время шло, и вотъ въ прошломъ мартѣ, именно 20го, въ тотъ самый день когда Саша уѣхалъ въ городъ на съѣздъ мировыхъ судей, такъ около полудня, я, не предчувствуя никакихъ несчастій, бѣгала изъ залы въ гостиную держа Володю у себя на шеѣ, и мы оба громко хохотали; вдругъ вбѣгаетъ Груша, дѣвочка лѣтъ пятнадцати, уроженка Разновилья, вбѣгаетъ вся красная, взволнованная.

-- Мосей, барыня, пріѣхалъ!

-- Что? Кто пріѣхалъ? Какой такой Мосей?

-- Да дяденька мой-съ Мосей, съ Разновилья.

Ноги у меня подкосились. Боже, что же могло случиться? Чтобы прислать старика Мосея за 145--150 верстъ въ ростепель, нужно что-нибудь очень важное.

-- Зачѣмъ пріѣхалъ, спрашиваю, -- скорѣе узнай, веди его сюда.

-- Несчастье какое-то, говоритъ дѣвочка съ глупою улыбкой.-- Я не разслышала, не то барыня, не то барышня -- больны.

-- Веди, веди его скорѣй! уже кричу я.

Груша исчезаетъ.

Что же это такое? Боже, Боже мой! Двѣ минуты мнѣ кажутся полвѣкомъ. Но вотъ дверь отворяется и старый Мосей осторожно переступаетъ порогъ.

Онъ ищетъ по угламъ комнаты и наконецъ отыскиваетъ маленькій образокъ, крестится большимъ размашистымъ крестомъ, всякій разъ низко кланяясь и встряхивая своею сѣдою курчавою головой. Боже, какъ долго все это онъ дѣлаетъ! Я подхожу къ нему съ замираніемъ сердца, но онъ все еще молится. Но вотъ онъ кланяется на всѣ четыре стороны и наконецъ отвѣшиваетъ поклонъ и мнѣ.

-- Что случилось, Моисей, зачѣмъ тебя прислали?

-- Здравствуйте, матушка барышня, говоритъ онъ вмѣсто отвѣта.-- Какъ живете-можете? Барыня наша Екатерина Михайловна кланяться вамъ велѣли и письмецо прислали.

Съ этими словами онъ не торопясь лѣзетъ за пазуху, долго ужасно, мучительно долго шаритъ тамъ, наконецъ вынимаетъ что-то завернутое въ грязную газетную бумагу. Я протягиваю руки, но онъ не обращаетъ на это вниманія; онъ методично, съ чувствомъ, съ толкомъ, съ разстановкой, развертываетъ бумагу и только тогда подаетъ мнѣ пакетъ. Я лихорадочно рву обертку, письмо написано рукою Кати; оно содержитъ немного словъ: "Три недѣли тому назадъ, пишетъ она, въ Разновилъе пріѣхалъ Володя совершенно больной, теперь онъ умираетъ. Я писала тебѣ когда-то что онъ забылъ, разлюбилъ тебя; не вѣрь, все это ложь, ложь и ложь; онъ любитъ тебя такъ же безумно какъ прежде; его единственное желаніе теперь -- увидѣть тебя, проститься съ тобою предъ смертью. Пріѣзжай скорѣй, если помедлишь будетъ поздно".

О, я не медлила! Меня не задержало даже то что мужа не было дома, и я должна была оставить своего ребенка на попеченіе няньки. Ни о мужѣ, ни о сынѣ я ужь болѣе не думала; всѣ мои помыслы были устремлены туда въ Разновилье, къ моему бѣдному Володѣ; единственное страстное желаніе было застать его живымъ, во что бы то ни стало. Только теперь, въ эти роковыя минуты ожиданія предсмертной встрѣчи, очи мои открылись, и я поняла какъ любила его, любила все время. Что мнѣ были мужъ и сынъ! Ихъ я оставляю безъ сожалѣній, къ Володѣ стремлюсь всѣмъ существомъ своимъ.

Между нашимъ Покровскимъ и Разновильемъ не было правильнаго сообщенія. Почтовый трактъ проходилъ только въ тридцати верстахъ отъ Разновилья, тамъ на станціи Павловка были оставлены Разновильскія лошади, которыя везли Мосея; отъ Павловска Мосей взялъ почтовыхъ лошадей до деревни Медвѣдева въ двадцати пяти верстахъ отъ Павловки, гдѣ онъ зналъ ямщика содержавшаго вольную почту; этотъ ямщикъ везъ его до села Знаменскаго верстъ 35--40. Въ Знаменскомъ, несмотря на посулъ большихъ денегъ, Мосей не могъ найти лошадей; никто изъ крестьянъ не брался везти по отвратительной дорогѣ съ зажорами; вольный ямщикъ предложилъ Мосею покормить лошадей, подвезти еще его верстъ 25--27, до сельца Иванькова. Такъ и сдѣлали. Просидѣвъ въ Знаменскомъ часовъ 5--6, Мосей съ тѣмъ же Матвѣемъ былъ доставленъ въ Иваньково.

Иваньково отстояло отъ Покровскаго верстъ на 30. Иваньковскіе крестьяне водили знакомство съ нашими, многіе породнились, покумились, всѣ знали дорогу въ Покровское какъ свои пять пальцевъ, и Мосею не стоило большаго труда нанять пару лошадей, но везли его эти 30 верстъ 7 часовъ. Мнѣ предстояло теперь столько же мытарствъ если не болѣе. Главная задача была въ томъ чтобы найти вольнаго ямщика еще въ Знаменскомъ, гдѣ онъ долженъ былъ, какъ говоритъ Мосей, ночевать будущею ночью. Не найди мы Матвѣя въ Знаменскомъ, положеніе наше становилось бы безысходнымъ. Черезъ часъ по прибытіи Мосея въ Покровское, мы вмѣстѣ съ нимъ въ Разновильскихъ просторныхъ пошевняхъ на нашихъ рослыхъ выносливыхъ лошадяхъ трогались въ путь. Дорога была адская, мы изъ зажоры попадали въ зажору; каждую минуту намъ грозила опасность быть опрокинутыми и выкупаться въ холодной водѣ. Но это меня не страшило, меня пугало только то что мы подвигаемся слишкомъ медленно.

-- Скорѣй, Иванъ, погоняй! говорила я кучеру.

-- Разгонишь тутъ, ворчалъ онъ и пріостанавливалъ лошадей предъ новою зажорой; черезъ мгновеніе мы бухались въ яму полную водой и опять слышалось: "Лю-лю-лю, вытягивай, голубчики, вытягивай!" Кнутъ бороздилъ спины бѣднымъ животнымъ, и рванувъ раза два онѣ выскакивали изъ ямы. Иногда при этомъ обрывались постромки; тогда изъ саней медленно вылѣзалъ Мосей и также медленно вмѣстѣ съ Иваномъ начиналъ прилаживать, часто вздыхая и произнося: "О, Господи, Господи, силы небесныя".

-- Далеко ли до Иванькова-то? спрашивала я.

-- Теперь не далеко, теперь скоро, скоро пріѣдемъ, говорилъ онъ. Но, увы! то были пустыя слова: до Иванькова все еще было далеко. Смеркалось когда мы остановились въ Иваньковѣ предъ избой уже знакомой Мосею. Вопросъ теперь состоялъ въ томъ что лучше; дать вздохнуть нашимъ измученнымъ лошадямъ съ часъ времени и продолжать путь до Знаменскаго на нихъ же или же нанять тройку крестьянскихъ. Я предоставила рѣшить этотъ вопросъ Ивану съ Мосеемъ, а сама пошла въ избу. Хозяйка приняла меня радушно; оказалась что она меня видала.

-- Лѣтось парнишку къ тебѣ, сударка, носила, перхалъ онъ, такъ перхалъ... Ты какой-то травки дала, и какъ рукой сняло, дай тебѣ Господи!

Я вообще любила разговаривать съ бабами, но теперь мнѣ не до разговоровъ, сидѣть и ждать тоже невыносимо. Какъ ни медленно мы двигались, но пока я чувствовала это движеніе, мнѣ было легче; теперь же нетерпѣніе мое все возрастало, а торопить между тѣмъ мнѣ было некого. Мосей и Иванъ ушли на деревню искать лошадей и договориться съ мужиками; я ихъ ждала прислушиваясь къ каждому звуку на улицѣ, ждала съ какимъ-то болѣзненнымъ нетерпѣніемъ, но ихъ все не было; чтобы скоротать какъ-нибудь время я велѣла поставить самоваръ. Уже самоваръ вскипѣлъ, и я съ разстановкой и давясь на каждомъ глоткѣ успѣла выпить цѣлую чашку. Ужь цѣлый часъ прошелъ съ тѣхъ поръ какъ я пріѣхала, уже мои подмокшія валенки успѣли высохнуть, а мучители мои все еще не возвращались. Наконецъ въ сѣняхъ послышались шаги; пришли Мосей съ Иваномъ и съ ними еще двое мужиковъ, всѣ четверо помолились на красный уголъ, поклонились на всѣ четыре стороны и намъ съ хозяйкой, послѣ чего Иванъ сказалъ:

-- Ну вотъ, сударыня, у нихъ есть лошади! Только ужь что это за лошади, одно слово кошки; какъ вамъ будетъ угодно!

-- Вѣдь я же васъ просила рѣшить, воскликнула я съ отчаяніемъ,-- вѣдь время уходитъ, пора бы ѣхать, а мы тутъ...

-- Это точно что вы намъ, сударыня, предоставили, заговорилъ Мосей, разставляя руки,-- только какъ вашей милости будетъ угодно.

-- Да какъ вы-то думаете, свезутъ ихъ лошади? Тогда пускай запрягаютъ.

-- Это точно, запрягать такъ запрягать. Что понапрасну время-то терять, а только кажись гдѣ имъ вывезти!

-- Ну какъ же не вывезти! заговорили разомъ мужики,-- лошади добрыя, почто имъ не вывезти? Грѣхъ тебѣ, дядя! Прикажите запрягать, сударыня, и возьмемъ недорого.

-- Это конечно, продолжалъ Мосей,-- прикажетъ барыня запрягать, будемъ. Какъ имъ будетъ угодно.

Эти "какъ имъ будетъ угодно" могли привести въ бѣшенство.

-- Да скажите же, наконецъ, что лучше-то: на нашихъ ѣхать или у нихъ нанять?

-- Да ужь это какъ можно! загалдѣли Иванъ и Мосей вмѣстѣ:-- ужь на нашихъ какъ можно, много лучше; наши лошади выносливыя, съѣзженныя... Какъ можно! Воля ваша какъ вамъ будетъ угодно.

-- Ну такъ запрягайте нашихъ.

-- Воля ваша, сейчасъ ѣхать нельзя; это такъ загнать лошадей можно!.. Баринъ-то что же скажетъ?

-- Да вѣдь мы уже болѣе часу стоимъ здѣсь!

-- Какой тамъ часъ!

-- Да вотъ же тебѣ часы, вотъ мы ровно въ шесть часовъ пріѣхали, а теперь половина восьмаго. Иванъ недовѣрчиво улыбается; я предчувствую что онъ сейчасъ скажетъ: "это какъ вамъ угодно". Наконецъ послѣ безчисленныхъ: "воля ваша и какъ вашей милости будетъ угодно" рѣшено дать вздохнуть лошадямъ еще часа полтора, два и ѣхать на своихъ до Знаменскаго. Въ одиннадцатомъ часу мы выѣзжаемъ. Къ счастію ночь мѣсячная, немного морозитъ, лошади бѣгутъ довольно бойко; ночью какъ-то легче переносятся ухабы и толчки. Только бы застать Матвѣя въ Знаменскомъ!

-- Мосей, застанемъ Матвѣя, какъ думаешь?

Мосей задремалъ было, однако просыпается при звукѣ моего голоса.

-- Застанемъ, какъ не застать! говоритъ онъ ободрительно.

-- Какъ не застать! повторяетъ и Иванъ.

Несмотря на то что я очень хорошо знаю что Ивану и Мосею также мало извѣстно застанемъ ли Матвѣя или нѣтъ, однако ихъ увѣренность ободряетъ меня. Воздухъ такъ свѣжъ и тихъ, луна такъ ярко свѣтитъ; родъ какой-то смутной надежды раждается во мнѣ, можетъ-быть Катя ошибается, можетъ онъ будетъ жить... Но мысли мои прерваны, мы летимъ куда-то, сани врѣзываются въ зажору и становятся стоймя; я слетаю съ мѣста, но удерживаюсь однако въ саняхъ; дремавшій Мосей бултыхается въ воду.

-- Стой, стой! кричитъ онъ, но лошади ужь и безъ того остановились какъ вкопаныя и тяжело дышатъ. Иванъ на рукахъ, шлепая по водѣ, выноситъ меня изъ саней и ставитъ на сухое мѣсто. Начинается возня съ санями: долго Иванъ съ Мосеемъ ходятъ вокругъ нихъ, вздыхая и охая: "О Господи! ишь оказія! о, чтобъ тебя!" наконецъ приступаютъ къ дѣлу.

-- Понаддай, понаддай! кричитъ Иванъ:-- справа-то, справа! Нѣтъ, такъ не своротишь. Охъ, оказія!

Опять хожденіе вокругъ саней, руготня, возгласы: "ну, вы, голубчики, пошевеливайся!" Наконецъ сани поставлены въ горизонтальное положеніе и благополучно вывезены изъ зажоры. Мы продолжаемъ путь и ужь безъ особыхъ приключеній въ четвертомъ часу утра пріѣзжаемъ въ Знаменское.

Деревня просыпается: въ нѣкоторыхъ избахъ виденъ огонь; дымъ растапливаемыхъ печей вмѣстѣ съ туманомъ стелется по улицѣ; кое-гдѣ со скрипомъ отворяются ворота; у колодца, посреди деревни, мужикъ поитъ лошадей. "Не Матвѣй ли?" приходитъ мнѣ въ голову; но Мосей не спитъ, а онъ и въ темнотѣ узналъ бы лошадей Матвѣя.

Мы останавливаемся у большой красивой избы совсѣмъ на-выѣздѣ. Мосей, зѣвая и крестя ротъ, медленно вылѣзаетъ изъ саней и стучитъ въ оконце. У меня замираетъ сердце... здѣсь онъ или ужь уѣхалъ? Господи, дай чтобъ онъ здѣсь былъ! Нервы напрягаются въ мучительномъ ожиданіи, а Мосей между тѣмъ постучалъ и такъ долго равнодушно ждетъ, почесывая себѣ затылокъ, а Иванъ безо всякаго волненія слезаетъ съ козелъ и поправляетъ что-то въ упряжи, ворча себѣ подъ носъ: "Что, умаялась? Ишь дышитъ!"

-- Да постучи еще, Мосей, умоляю я.

На второй стукъ на крыльцо выходитъ баба въ полушубкѣ въ накидку и сердито спрашиваетъ:

-- Вамъ кого надоть?

-- Здѣсь Матвѣй лошадей кормитъ? спрашиваетъ Мосей.

-- Здѣсь, кормилецъ, здѣсь, завсегда здѣсь, ужь весело и словоохотливо отвѣчаетъ баба.

У меня точно камень спадаетъ съ души, но Мосей продолжаетъ:

-- А теперь-то здѣсь, что ли, у васъ?

-- Матвѣй-то? Выѣхалъ, кормилецъ, выѣхалъ, съ полчаса времени будетъ, выѣхалъ; ночевалъ у насъ, а какъ пѣтухи запѣли, онъ и поднялся. А вамъ Матвѣя, что-ли, надоть-то?

-- Матвѣя, тетка, Матвѣя. Ахъ ты Господи, Боже мой, вотъ оказія! Что жь теперь дѣлать?

На крыльцо выходитъ мужикъ, почесываясь и зѣвая.

-- Давно уѣхалъ Матвѣй, спрашиваю я его.

-- Съ часъ времени будетъ.

Господи! нѣтъ, намъ не догнать его на нашихъ измученныхъ лошадяхъ; ужь на послѣдней верстѣ лѣвая пристяжная шаталась... Что дѣлать!

-- Да у васъ-то лошадей нѣтъ, что ли? спрашиваю мужика.

-- Какія наши лошади! Да вы Матвѣя догоните, чай не далеко уѣхалъ; онъ вѣдь шажками, какъ не догнать!

-- Догонишь, ворчитъ Иванъ:-- что жъ зарѣзать лошадей-то, что-ли? Ишь дышитъ!

И толкаетъ кнутовищемъ пристяжную въ бокъ.

Я прошу, умоляю мужика найти мнѣ тройку лошадей только нагнать Матвѣя. Онъ, наконецъ, за 6 рублей -- цѣна въ яашихъ мѣстахъ неслыханная -- соглашается везти меня; но у него только пара, нужно найти третью. Покуда онъ добывалъ эту третью лошадь, пока пошелъ закладывать, время шло; какъ ни металась я, переходя изъ избы на крыльцо, какъ ни торопила, но мы выѣхали только въ половинѣ шестаго. Лошади дѣйствительно были заморены до послѣдней степени; однако мы Матвѣя догнали на 12й верстѣ, благодаря тому что онъ остановился у кабачка; тутъ-то мы его и накрыли. Матвѣй былъ на-веселѣ, но лошади его были бодрыя, и мы благополучно доѣхали до Медвѣдева. Тамъ Матвѣй запрегъ намъ свою другую тройку, и мы въ 3 часа дня прибыли въ Павловку, гдѣ ждали насъ Разновильскія лошади. Въ Павловкѣ нетерпѣніе мое увеличилось; мнѣ казалось что всѣ тамъ должны знать что дѣлается въ Разновильѣ. И дѣйствительно, утромъ проходилъ черезъ Павловку какой-то разновильскій мужикъ и говорилъ что баринъ еще живъ. Еще живъ! ужасное слово!.. Каждую минуту онъ могъ стало-быть умереть... Скорѣй, скорѣй ѣхать!...

Мой путь лежалъ теперь по совершенно почти обнаженному отъ снѣга шоссе, но добрые Разновильскіе кони, сытые и хорошо отдохнувшіе, бойко везли по грязи легкія пошевни безъ полозьевъ. Мы подвигались сравнительно скоро, но мнѣ все казалось медленно; душа моя рвалась впередъ. Между тѣмъ мимо меня бѣжали все знакомыя мѣста: вотъ Лепешкино, деревня въ которой живетъ кормилица Кати, вотъ и изба ея съ зелеными ставнями. Вотъ и Онуфріевскій лѣсъ, куда мы въ дѣтствѣ каждый годъ ѣзжали во время сѣнокоса, съ самаго утра, съ самоваромъ и обѣдомъ. Мнѣ такъ ясно вспоминаются эти счастливые дни. Я вижу себя семивосьмилѣтнимъ ребенкомъ зарывшеюся въ сѣно, съ усиліемъ удерживающею смѣхъ при видѣ Володи съ Катей которые съ озабоченными лицами, красные, въ поту, съ растрепавшимися волосами, пробѣгаютъ мимо моей копны не видя меня.

-- Вонъ къ той копнѣ становись, къ той копнѣ, а я здѣсь стану: она отъ насъ не ускользнетъ, кричитъ Володя.

И я, не въ силахъ преодолѣть любопытства, высовываюсь изъ-за своей засады чтобы посмотрѣть гдѣ они стали. Но вотъ Володя видитъ меня и съ гикомъ и крикомъ: "Лови, ату, эту его!" бросается на мою копну... Эти картины милаго, невозвратнаго дѣтства вызываютъ слезы на мои глаза, и вдругъ опять волной хлынули представленія о томъ что ждетъ меня впереди, и потушили воспоминанія и выступили слезы. Мы подъѣзжаемъ, представляется мнѣ, къ Разновильскому дому, на крыльцѣ насъ встрѣчаетъ дворецкій Илья. Лицо его сумрачно, но онъ молчитъ, помогая мнѣ вылѣзть изъ саней, а я боюсь спросить, слова замираютъ на губахъ; но Мосей спрашиваетъ... "Приказали долго жить", отвѣчаетъ Илья, и Мосей снимаетъ шапку: "царство небесное!" говоритъ онъ набожно крестясь.

Нѣтъ, прочь, прочь ненавистное видѣніе! Если суждено ему умереть, пускать умретъ, но повидавшись со мной, узнавъ что я люблю его, принявъ отъ меня прощальный поцѣлуй, простивъ меня. И чудится мнѣ другая картина: онъ живъ, Катя ведетъ меня къ нему; я ясно вижу его кабинетъ, стклянки на столѣ и лампу подъ темнымъ абажуромъ; вотъ и онъ, явижу радость на его лицѣ, хотя глаза его полны слезъ, онъ протягиваетъ ко мнѣ руки, и я бросаюсь къ нему и покрываю поцѣлуями это мокрое отъ слезъ лицо, и плачу сама, по вторяя: "прости, прости меня!" Я чувствую что онъ проститъ, и слезы мои сладки. О еслибы такая минута! Господи, продли ему жизнь, дай мнѣ усладить конецъ его! Господи! услышь меня!

Мы сворачиваемъ съ шоссе; все теперь во мнѣ превращается въ ожиданіе, надежду и страхъ. Вотъ, вотъ онъ Разновильскій домъ выглянулъ изъ-за обнаженнаго сада; онъ стоитъ все тотъ же -- пріютъ нашего дѣтства.

Володя живъ, не то онъ перемѣнился бы. Вотъ рига, куда мы бѣгали дѣтьми за кормомъ для птицъ. Ворота ея отворены. "Знать сортировали", замѣчаетъ Мосей.

"Ну, развѣ работали бы еслибы Володя умеръ! Нѣтъ, нѣтъ, онъ живъ!" Мы спускаемся съ горы на плотину, на встрѣчу намъ идетъ баба съ коромысломъ на плечѣ; поровнявшись съ нами, она останавливается и кланяется одною головой; несмотря на сумерки, я узнала эту бабу: это Авдотья; мнѣ показалось она улыбнулась кланяясь. Ну, стала ли бы она улыбаться еслибъ онъ умеръ! Спросить? мелькаетъ у меня въ головѣ. Нѣтъ, не надо, еще минута, и я узнаю все.

Мы подкатываемъ къ крыльцу, но никто не встрѣчаетъ меня. Задыхаясь я поднимаюсь по лѣстницѣ въ переднюю, но и тамъ никого; я иду дальше. Вотъ зеленая комната... напротивъ меня дверь въ залу отворена, портьера поднята; я бѣгу къ этой двери какъ будто она можетъ пояснить мнѣ что-то. Зала пуста, въ ней нѣтъ никого; вниманіе мое приковываетъ только длинный столъ какъ-то странно поставленный наискось, да дверь въ темный корридоръ настежъ отворенная, и эта дверь -- ужасъ нашего дѣтства -- и теперь наводитъ на меня ужасъ. Я останавливаюсь въ непонятномъ страхѣ, я не могу идти дальше, я смотрю въ темное отверстіе и прислушиваюсь; по внутреннему трепету я узнаю что сейчасъ услышу и увижу что-то ужасное... И вотъ откуда-то издалека до моего слуха долетаетъ шумъ безчисленныхъ тяжелыхъ шаговъ, шаги все ближе и ближе; я слышу какъ идутъ не въ ногу и эти неровные шаги леденятъ мнѣ кровь; я чувствую какъ волосы становятся дыбомъ.... Темное отверстіе напротивъ освѣщается сначала слабо, потомъ все ярче и ярче... И вдругъ тамъ, въ этомъ страшномъ отверстіи, теперь ужь ярко освѣщенномъ, показываются двѣ ноги, двѣ неподвижныя мертвыя ноги подошвами впередъ, и подошвы новыя, я ясно это вижу, и смертельный ужасъ охватываетъ меня при видѣ этихъ мертвыхъ ногъ. Я стою въ оцѣпенѣніи, впиваясь глазами въ это шествіе... И вотъ около меня, совсѣмъ гдѣ-то близко надъ самымъ моимъ ухомъ, раздается крикъ, ужасный, нечеловѣческій, полный отчаянія и смертельнаго ужаса -- крикъ леденящій кровь въ жилахъ... и я лишаюсь чувствъ.

Когда я пришла въ себя, то этотъ крикъ, которому я никогда ничего не слыхала подобнаго, все еще раздавался въ моихъ ушахъ (мнѣ говорили что онъ вырвался изъ моей груди; не знаю, можетъ-быть), все остальное я забыла; я помнила только что произошло что-то ужасное, но что именно, не знаю... Меня окружали знакомыя лица, и въ нихъ я не нашла разгадки тому смутному чувству ужаса который охватывалъ меня по мѣрѣ того какъ я приходила въ себя. Вотъ блѣдное исхудалое лицо Екатерины Михайловны, вотъ прелестное любимое мною лицо Кати съ ея большими, широко открытыми, заплаканными глазами; они и теперь полны слезъ; въ нихъ-то ищу я разгадки своимъ ощущеніямъ, и наконецъ припоминаю все: я припоминаю темное отверстіе, постепенно все ярче и ярче освѣщающіеся, неровные шаги, мертвыя неподвижныя ноги и голову мертвеца мѣрно покачивающуюся... Я припоминаю все, и безумное отчаяніе овладѣваетъ моею душой. Я умоляю Екатерину Михайловну и Катю сказать мнѣ что это неправда, что это сонъ, что онъ еще живъ: вѣдь это слишкомъ жестоко опоздать на полчаса; я такъ страстно желала застать его живымъ, и вотъ онъ мертвый -- гдѣ же справедливость? Да, да, справедливость есть, но слишкомъ, слишкомъ жестокая; я не могу примириться съ такою жестокостью. Я мечусь отъ Екатерины Михайловны къ Катѣ, умоляю ихъ о чемъ-то, какъ будто онѣ могутъ вернуть мнѣ его. Я удивляюсь Катѣ и Екатеринѣ Михайловнѣ: онѣ плачутъ, но въ ихъ слезахъ нѣтъ отчаянія. Онѣ ласкаютъ, уговариваютъ меня какъ ребенка, мнѣ дорога ихъ ласка; я цѣлую ихъ руки, я люблю ихъ, но Володя мертвъ, а этого со смиреніемъ я перенести не могу, вѣдь я просила одну, одну только минуту, и мнѣ ее не дали... О Боже, Боже мой!

Я хочу видѣть его хоть мертваго, мнѣ нужно его видѣть, но Катя уговариваетъ меня оставить это свиданіе до завтра. Она не позволяетъ мнѣ встать съ постели, она укутываетъ меня въ теплое одѣяло, садится ко мнѣ на постель и, обнявъ меня одною рукой, а другою нѣжно проводя по волосамъ, разказываетъ про него. И подъ звуки этого тихаго, нѣжнаго голоса я затихаю, слезы свободно льются изъ глазъ. Она разказываетъ мнѣ какъ три недѣли тому назадъ пріѣхалъ Володя совершенно неожиданно, послѣ продолжительнаго молчанія, какъ поразилъ онъ мать и Катю своимъ изнуреннымъ видомъ, а еще болѣе словами сказанными, правда, съ усмѣшкой что пріѣхалъ умирать на родину.

Она разказывала мнѣ какъ первые дни его пріѣзда, несмотря на страшную перемѣну, она не вѣрила въ возможность его скорой смерти: онъ былъ радостно возбужденъ, онъ былъ счастливъ вернуться на свое старое пепелище; онъ много ходилъ, онъ обошелъ съ нею вмѣстѣ всѣ мѣста съ которыми были связаны какія бы то ни было дѣтскія или юношескія воспоминанія.

-- Когда мы съ maman, разказывала Катя,-- хотѣли остановить его и говорили ему что весенній воздухъ ему вреденъ, чтобъ онъ остерегался, сидѣлъ бы дома, онъ возражалъ съ горькою усмѣшкой: "ничто теперь мнѣ невредно!" Но потомъ видя тяжелое впечатлѣніе произведенное его словами на насъ, онъ смягчалъ ихъ смыслъ и прибавлялъ: "воздухъ родины оживитъ меня"...

Однажды,-- это было недѣли полторы по его пріѣздѣ, именно 8 марта, день былъ солнечный, сильно таяло, хотя въ тѣни было градуса два мороза,-- Катя, вставъ довольно поздно, не нашла ужь Володи дома и узнавъ что онъ вышелъ довольно легко одѣтый, взяла съ собой пледъ и побѣжала его отыскивать. Она долго бѣгала по усадьбѣ, нигдѣ не находя его. Наконецъ, послѣ часу, а можетъ-быть и болѣе неуспѣшныхъ поисковъ, она обратила вниманіе на глубокіе слѣды, очевидно свѣжіе, въ большой липовой аллеѣ и пошла по нимъ. Володю она нашла въ бесѣдкѣ, гдѣ было у насъ послѣднее объясненіе; онъ сидѣлъ облокотясь на столъ, со стекляннымъ взглядомъ, устремленнымъ куда-то вдаль. "Хотя я стояла прямо противъ него, но въ первую минуту онъ, кажется, не замѣтилъ моего присутствія", говорила Катя,-- "только мой голосъ разбудилъ его".-- "Ахъ, это ты, Катя", сказалъ онъ, поднимая голову. А когда она стала выговаривать ему что въ такую сырую погоду онъ выходитъ изъ дому легко одѣтый, да еще сидитъ на сырой скамьѣ, онъ въ оправданіе сказалъ только: "на этомъ мѣстѣ въ послѣдній разъ мы говорили съ нею".

Онъ не возражая далъ Катѣ увести себя домой, позволилъ вытереть похолодѣвшія ноги виномъ, выпилъ нѣсколько стакановъ горячаго чаю, какъ того требовала Екатерина Михайловна. Но тѣмъ не менѣе, къ вечеру ему стало хуже: онъ слегъ, и больше ужь не вставалъ. На другой же день онъ сталъ просить чтобы послали за мною. "Она пріѣдетъ", говорилъ онъ, "вѣдь это ужь разлука навсегда".

-- Но на насъ напало какое-то затменіе, говорила Катя,-- мы все надѣялись; докторъ не говорилъ послѣдняго слова, а мы боялись что свиданіе съ тобой повредитъ ему, взволнуетъ его... и вотъ...

Да, и вотъ онъ мертвъ, и отчаяніе въ груди моей! Зачѣмъ не сдѣлали онѣ что могли, что должны были сдѣлать? О Боже, Боже мой! И обѣ съ Катей рыдали мы обнявшись. Послѣ долгаго перерыва Катя продолжала:

-- Только въ середу мы увидѣли что надежды нѣтъ и тогда только послали Мосея за тобой, а онъ бѣдный все твердилъ; "Неужели не пріѣдетъ? а я былъ такъ увѣренъ." Я призналась ему, хотя мнѣ это было невыразимо тяжело, что только теперь за мной послали. Онъ ничего не сказалъ, не упрекнулъ меня, только посмотрѣлъ глазами полными укора; а когда я стала умолять простить меня и мать, онъ промолвилъ только: "Не застанетъ". Онъ съ карандашемъ въ рукѣ старался разчитать когда ты можешь пріѣхать, но силы измѣняли ему, и онъ въ изнеможеніи падалъ на подушки и со слезами и съ какою-то злобой, столъ мало ему свойственною, въ голосѣ, говорилъ: "я ужь впалъ въ идіотизмъ: не могу, не могу разчитать". Я помогла ему, и по моему разчету сегодня въ три часа ты должна была пріѣхать. "Да, да," говорилъ Володя, "на худой конецъ она пріѣдетъ въ три... авось доживу". Мы не старались разувѣрить его въ томъ что онъ долженъ умереть: смерти онъ не боялся, онъ боялся только одного -- не дожить до твоего пріѣзда. Ночь онъ провелъ тревожно, проснулся сегодня рано и сейчасъ же потребовалъ умыться, перемѣнить бѣлье, просилъ расчесать ему волосы, голосъ его точно окрѣпъ, движенья точно стали сильнѣе. Когда мой мужъ спросилъ его, какъ онъ себя чувствуетъ, онъ сказалъ что ему лучше, между тѣмъ съ нетерпѣніемъ Ждалъ доктора, который обѣщалъ пріѣхать сегодня и не пріѣхалъ. Онъ безпрестанно требовалъ то бульйону, то саго, просилъ даже вина, все вѣроятно съ цѣлью подкрѣпить себя; но въ винѣ омочилъ только губы, бульйону съѣлъ одну ложку, сага едва попробовалъ. Онъ безпрестанно смотрѣлъ на часы, и когда стрѣлка стала приближаться къ тремъ, волненіе его возрасло до крайнихъ предѣловъ. Между тѣмъ силы его замѣтно падали, несмотря на крайнее ихъ напряженіе. Еще во второмъ часу я замѣтила что концы его пальцевъ посинѣли, и онъ самъ замѣтилъ это: онъ то съ ужасомъ смотрѣлъ на нихъ, то пряталъ подъ одѣяло, то опять смотрѣлъ, въ то же время напрягая слухъ, приподнимаясь при первомъ звукѣ и вглядываясь куда-то своими широко открытыми, точно удивленными глазами. Когда Костя, мучась за него и желая ободрить его сказалъ: "Теперь ужь скоро, скоро пріѣдетъ", онъ показалъ на свои посинѣвшія руки и съ горькою улыбкой промолвилъ: "поздно". Но тѣмъ не менѣе онъ ждалъ, ждалъ всѣми фибрами отживающаго существа своего. Въ груди у него что-то страшно клокотало; онъ часто и тяжело дышалъ, но когда кто-нибудь изъ насъ, желая облегчить его страданія, предлагалъ ему воды или капель или растереть ему грудь, онъ уставлялъ на говорящаго свои огромные глаза и пытливо, до боли пытливо, глядѣлъ на него какъ бы ища въ его лицѣ отвѣта на свою мысль и уныло повторяя одно и то же: "не ѣдетъ, нѣтъ, не ѣдетъ, вѣрна себѣ". Разъ онъ забылся на минуту, вдругъ вскочилъ, громко восклицая: "Оля", но оглядѣвшись и видя свою ошибку, онъ опять опустился на подушки, говоря: "я, кажется, брежу". Въ пять часовъ онъ просилъ надѣть на него халатъ и посадить въ кресло.

При воспоминаніи объ этомъ Катя содрогнулась отъ головы до ногъ.

-- Мы подняли его, ноги его висѣли какъ плети, руки коченѣли, широко открытые глаза останавливались на нашихъ лицахъ съ недоумѣніемъ и вопросомъ. Maman плакала, онъ испуганно посмотрѣлъ на нее въ то время какъ его опускали въ кресло, но не сказалъ ей ни слова. Едва его обложили подушками и устроили въ креслѣ, какъ онъ воскликнулъ въ ужасѣ: "не вижу, ничего не вижу!" Но зрѣніе мало-по-малу возвратилось ему, и онъ называлъ поочереди всѣхъ тѣхъ кого видѣлъ вокругъ себя. Такъ-какъ я была ближе всѣхъ къ нему, то онъ взялъ мою руку и тихо пожалъ въ своей холодной рукѣ...

-- Это было его единственное привѣтствіе всѣмъ намъ, сказала Катя и горько заплакала.

Въ это время кто-то постучалъ въ дверь, и мужскій малознакомый мнѣ голосъ спросилъ: "можно войти?.."

-- Нѣтъ, нѣтъ, воскликнула Катя, поспѣшно вытирая слезы.-- Бѣдный Костя, прибавила она,-- онъ совсѣмъ былъ у меня въ забросѣ это время.

И она улыбнулась, она могла улыбаться.

-- Еслибы ты видѣла какъ онъ ходилъ за Володей, какъ женщина!

И большіе глаза ея свѣтились нѣжностію.

-- Въ креслѣ, продолжала Катя,-- Володя посидѣлъ не болѣе пяти, шести минутъ, и опять просилъ положить его въ постель. Едва уложили его какъ началась агонія; онъ страшно стоналъ и метался, глаза его закатывались. Съ maman сдѣлалось дурно. Шумъ въ комнатѣ, до тѣхъ поръ безмолвной, точно отрезвилъ его, онъ вздрогнулъ, открылъ глаза и устремилъ взоръ, полный ожиданія и муки, на дверь; съ полминуты онъ не сморгнувъ глядѣлъ въ одну точку, потомъ слабо улыбнулся: была ли то насмѣшливая улыбка надъ безплодностью своего ожиданія или можетъ быть онъ видѣлъ тебя въ предсмертную минуту, и это была улыбка счастья.... Я хорошо только знаю что онъ улыбнулся, закрылъ глаза, затрепеталъ весь, глубоко вздохнулъ нѣсколько разъ, вытянулся, и въ шесть съ половиной часовъ его ужь не стало.

Въ это время Разновильскія земли были ужь у меня въ виду. Не ужасно ли, не ужасно ли это!

Долго за полночь разказывала мнѣ Катя, и долго потомъ я плакала страстно и отчаянно, но утомленіе взяло свое, и я заснула и видѣла я во снѣ будто Володя пришелъ ко мнѣ, но не живой пришелъ онъ, а мертвый, съ руками безсильно мотавшимися какъ плети, и говорилъ мнѣ: "Ну что же, дай мнѣ послѣднее лобзаніе, я жду."

Я проснулась вся покрытая холоднымъ потомъ. Комната была полуосвѣщена лампадой передъ кіотомъ, весь свѣтъ которой, огражденный отъ насъ щитомъ, падалъ на лики Святыхъ; строго смотрѣли они и охватывали душу мою страхомъ. Я знала что именно теперь я обязана идти къ нему, а между тѣмъ страхъ сковалъ мнѣ члены, я боялась пошевелиться; но голосъ внутри меня шепталъ: иди, иди, торопись! и я, боязливо оглядываясь на Катю, тихо спавшую, встала, накинула пеньюаръ, тихонько отворила дверь и вышла въ корридоръ. Я шла ощупью въ совершенной темнотѣ, когда вдругъ увидала тонкую полоску свѣта. Морозъ пробѣжалъ по спинѣ, ноги подкосились, я ухватилась за противоположную стѣну и съ ужасомъ смотрѣла на полосу свѣта, не понимая откуда она. Но мало-по-малу я овладѣла собой и вспомнила маленькую дверь на хоры: это она, я стою предъ этою дверью, а этотъ свѣтъ изъ залы, отъ свѣчъ вокругъ него. И я, содрагаясь всѣмъ тѣломъ, съ ужасомъ смотрѣла на эту тонкую скважину... Съ удивительною ясностью припоминалась мнѣ сцена поразившая и глубоко потрясшая меня четыре года тому назадъ. Мы съ мужемъ въѣзжали въ Римъ; было 9--10 часовъ ночи. Ночь была теплая, небо покрыто облаками, шелъ мелкій дождь, дождь подобный нашимъ осеннимъ дождямъ. Мы ѣхали по мало освѣщеннымъ улицамъ. Странны и фантастичны казались старинныя зданія въ этомъ полумракѣ. Я съ любопытствомъ вглядывалась въ мелькавшіе предметы, стараясь дополнить воображеніемъ то что происходило во мракѣ. Вдругъ я увидѣла предъ собой массу свѣта медленно приближавшагося къ намъ на встрѣчу; то были похороны: впереди и вокругъ гроба шли монахи съ опущенными на лица капюшонами, съ зажженными факелами въ рукахъ. Процессія подвигалась медленно, беззвучно. Мы остановились чтобы дать ей прослѣдовать: и вотъ по мѣрѣ того какъ смотрѣла я, неодолимый ужасъ овладѣлъ душой моею; не монахи двигавшіеся какъ привидѣнія въ своихъ отвратительныхъ капюшонахъ со страшными отверстіями для глазъ приковывали мое вниманіе и леденили кровь, и даже не самый гробъ возбуждалъ во мнѣ ужасъ, а щель между гробомъ и крышей, щель въ которую просвѣчивалъ свѣтъ факеловъ несомыхъ съ противоположной стороны. Я не могла оторваться отъ этой щели вливаясь въ нее глазами и въ то же время содрагаясь съ головы до ногъ. Что именно въ ней возбуждало мой ужасъ, я не могла бы сказать; что заставляетъ меня содрагаться предъ тонкою полоской свѣта падающаго изъ двери на хорахъ? Я знаю только что тогда какъ и теперь я не могла оторвать глазъ, стараясь напрягать зрѣніе, боясь и между тѣмъ болѣзненно желая увидать какую-то страшную тѣнь въ этой полоскѣ свѣта..

Не знаю какъ долго стояла я предъ дверью, не. будучи въ силахъ оторваться отъ нея и боясь отворить ее, хотя казалось что мнѣ необходимо проникнуть на хоры и сверху посмотрѣть на то что тамъ внизу. И вотъ замирая и дрожа я приблизилась и толкнула дверь; она беззвучно подалась моему слабому движенію, какъ будто только и ждала его чтобъ отвориться самой, и я очутилась на хорахъ. Свѣтъ изъ залы падалъ на сундуки и груды изломанной старой мебели и придавалъ ей какія-то странныя очертанія, точно гробы и груды скелетовъ наваленныхъ въ безпорядкѣ. Но не то что было на хорахъ привлекало мое вниманіе, а то что было тамъ -- внизу. Я приблизилась къ балюстрадѣ, и опять первое что я увидѣла, это двѣ ступни, двѣ ужасныя мертвыя ступни. Онъ лежалъ на чемъ-то высокомъ, между четырехъ свѣчъ, свѣтъ которыхъ ярко освѣщалъ его мертвую фигуру покрытую простыней; подъ ней я видѣла очертанія его исхудалаго тѣла и сложенныхъ высоко на груди рукъ. На голову накинута кисея, но мнѣ кажется что я вижу сквозь нее осунувшіяся строгія черты, и меня тянетъ, неодолимо тянетъ взглянуть на нихъ поближе, а между тѣмъ невыразимо страшно. Окинувъ залу бѣглымъ взглядомъ, я замѣчаю что въ углу предъ ломбернымъ столомъ, накрытомъ бѣлою скатертью, сидитъ дьячекъ и спитъ, склонивъ голову на столъ. И вотъ страхъ покидаетъ меня, всѣ мысли обращаются на одно желаніе проститься съ нимъ, дать ему послѣднее лобзаніе именно теперь. Я быстро покидаю хоры, схожу внизъ и чрезъ темную зеленую комнату проникаю въ залу. Иду ли я неслышно, или дьячекъ слишкомъ утомленъ, но онъ не просыпается при моемъ появленіи. Я же только думаю о томъ чтобы скорѣй, какъ можно скорѣй совершить то что нужно, чтобы никто не помѣшалъ мнѣ.

И вотъ послѣ долгихъ, долгихъ лѣтъ разлуки я стою предъ нимъ, глубоко чувствуя вину свою, со страстнымъ желаніемъ вымолить у него прощеніе, и зная, навѣрное зная что всѣ мольбы мои будутъ напрасны, что онъ не услышитъ ихъ.

Мнѣ страстно хочется сдернуть покрывало, взглянуть ему прямо въ лицо, а между тѣмъ я страшусь прочесть на этомъ лицѣ укоръ себѣ и долго стою я предъ нимъ, не смѣя тронуть покрывала. Но опять просыпается во мнѣ сознаніе что скорѣй, скорѣй надо докончить начатое, и я дрожащею рукой сдергиваю кисею и устремляю взоръ въ его лицо. Какъ мало оно похоже на прежнее, это изжелтоблѣдное, прекрасное какою то странною красотой лицо?

Губы сложились въ какую-то страшно загадочную улыбку и въ каждой чертѣ разлитъ покой, столь мало свойственный Володѣ. Ни страданія, ни укора я не вижу въ этихъ чертахъ; это равнодушное лицо мертвеца. Въ немъ я читаю ясно что я могу рыдать, просить пощады, въ отчаяніи биться головой объ полъ, оно останется также спокойно. Я всматриваюсь въ эти безстрастныя черты, въ эти прозрачныя вѣки, и мучительно хочется мнѣ поднять завѣсу смерти, узнать какая послѣдняя мысль застыла подъ этимъ мраморнымъ челомъ, какое слово не успѣло слетѣть съ этихъ мертвыхъ устъ. И страшное сомнѣніе закрадывается мнѣ въ душу: "не могъ, не могъ простить", думаю я, и съ ужасомъ смотрю въ спокойное лицо, не смѣя прикоснуться къ губамъ его.

И вотъ пока я стою надъ нимъ и колеблюсь, происходитъ тотъ ужасъ, о которомъ я упомянула на первыхъ строкахъ моей исповѣди: прозрачныя вѣки вздрагиваютъ и какъ бы съ усиліемъ, медленно, медленно поднимаются, и его глаза, мутные, неподвижные, своимъ мертвымъ взглядомъ глядятъ прямо въ мои. И вижу я, какъ одна изъ рукъ его, мертвая, окостенѣлая отрывается отъ другой, мелькаетъ предъ мною и чувствую я какъ холодные пальцы падаютъ мнѣ на шею и все ниже и ниже наклоняютъ голову, пока губы мои не встрѣчаются съ его холодными мертвыми губами... Страшное воспоминаніе! прочь, прочь отъ меня!...

Вы говорите, докторъ: галлюцинаціи предъ обморокомъ. Еслибы то была галлюцинація, она прошла бы, но и теперь, послѣ многихъ мѣсяцевъ, вотъ здѣсь на этихъ губахъ, я чувствую холодъ его поцѣлуя. Вы говорите: галлюцинація, а между тѣмъ, когда мой мужъ цѣлуетъ меня я чувствую поцѣлуй мертвеца, когда къ губамъ моимъ прикасаются губы моего ребенка, между имъ и мною пробѣгаетъ холодъ смерти.

А. В.

"Русскій Вѣстникъ", No 4, 1885

Оставить комментарий Стерн А. В. (bmn@lib.ru) Год: 1885 Обновлено: 09/07/2019. 108k. Статистика. Повесть: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Стерн А. В. Невольная месть

НЕВОЛЬНАЯ МЕСТЬ

Стерн А. В.
Невольная месть