Стасов Владимир Васильевич
Новое чудное знакомство

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Новое чудное знакомство.

   Я хорошо помню, съ какимъ, бывало, чувствомъ я подъѣзжалъ къ Берлину во времена своей молодости, а потомъ и въ средніе свои годы. Съ ненавистью, враждой и тоской. Ахъ, ужъ этотъ Берлинъ, говорилъ я себѣ, вздыхая,-- только-бы поскорѣе его пронесло. Поскорѣе-бы вонъ изъ него. Поскорѣе-бы въ Дрезденъ, въ Парижъ, въ Лондонъ, куда ни случится, только-бы вонъ изъ мрачной тюрьмы и казармы. Всюду на улицахъ солдатчина и военщина, заливающая всю жизнь, прямые повсюду углы, безконечные въ одну линію прямыя улицы, сѣро и грязно, мертво и душно, грубыя служанки съ голыми красными толстыми руками, метущія весь день подъѣздъ и улицу, еще болѣе грубые и обдерганные мужчины на всѣхъ перекресткахъ, дворцы какъ смирительные дома, вонючіе мрачные каналы, сырость и запустѣніе, шинкелевская лже-греческая архитектура изъ каменной коробочки съ фронтономъ и тремя или четырьмя колоннами подъ нимъ, накрахмаленность и палкообразность повсюду -- вотъ что представлялъ прежній Берлинъ. Какъ все перемѣнилось въ послѣднюю четверть вѣка, главное съ французской войны. Теперь не придетъ больше въ голову, какъ-бы поскорѣе отбояриться отъ Берлина и промахнуть мимо. Нѣтъ, нѣтъ, нынче считаешь, выгадываешь часы, которые надо тамъ провести, припоминаешь, какъ-бы не забыть вотъ и то, и это, и третье, и четвертое, и сороковое, что тамъ надо еще новый разъ посмотрѣть, и что увидѣть съ улыбкой радости и счастьемъ въ сердцѣ. Куда дѣвалась проясняя казарма и тюрьма этого города, куда -- прежніе несносные люди на улицѣ! Водворяются мало-по-малу и шагъ за шагомъ изящество и иногда полная красота, нерѣдко грандіозныя величавыя постройки поднимаются широкими рядами и линіями, женщины иначе ходятъ, у нихъ ноги не прежніе неуклюжіе пироги, мужчины иначе смотрятъ, прежній несчастный оборванный мужикъ и работникъ глядитъ вродѣ какъ-будто джентльменомъ, въ пиджакѣ и котелкѣ, и у него уже изъ жилетнаго кармана вывѣшивается цѣпочка отъ часовъ. Воздвиглись громадныя желѣзнодорожныя станціи съ арками чуть не въ версту, прежніе пуританскіе дома, съ оконными стеклами вровень со стѣной, съ несноснымъ прѣснымъ видомъ кальвинской церкви, уступили мѣсто богатымъ палаццамъ, увѣшаннымъ тонкой желѣзной орнаментикой и пестрѣющими красками, прусская женщина старается быть похожей стройными ножками и моднымъ платьемъ на француженку, а прусскій военный -- граціей манеръ на австрійскаго офицера, вообще говоря, всѣ люди иначе ходятъ, смотрятъ, говорятъ, и даже звѣрямъ зоологическаго сада построены великолѣпные дворцы въ индѣйскомъ или арабскомъ стилѣ, съ золотомъ, эмалью и пышными орнаментами. Прежняя сжатость и задавленность уступила мѣсто раскидывающимся и все только ростущимъ ширинамъ, свѣту и краскамъ. Да, прежняго скучнаго и несноснаго Берлина нѣтъ уже болѣе на свѣтѣ. Его замѣнилъ какой-то другой Берлинъ, совершенно иной, широкій и солнечный, веселый и радостно звучащій. Конечно, старинныхъ прямолинейныхъ, какъ въ Нью-Іоркѣ, улицъ не переломаешь на куски, онѣ всѣ тѣ-же, и тянутся, прямыя и надоѣдливыя, какъ жердь; конечно, новые палаццы, отели и банки часто тяжеловѣсны какъ пуды и неуклюжи какъ осетры, и никакіе флаги, купола и золоченыя рѣшетки, не закроютъ ихъ коренной бездарности, но вѣдь гдѣ-же, и внѣ Берлина, найдешь тотъ городъ, который былъ-бы въ самомъ дѣлѣ красота и своей улицей и домомъ? Не нынѣшній-же Лондонъ, полный безобразій, по вкусу строившихъ его подрядчиковъ, и даже не самъ вѣдь Парижъ, благодаря. Наполеону III превратившійся въ сѣть стратегически-протянутыхъ улицъ, для самаго удобнаго разстрѣливанія пушками непокорныхъ жителей, не Римъ, не Неаполь, не Вѣна, не Мюнхенъ! Куда ни посмотри, всюду громадные недочеты и нелѣпости, бездарности и антихудожественности. Гдѣ найдешь то, чѣмъ восхищаться въ самомъ дѣлѣ и радоваться на внѣшній видъ сплошь, подрядъ. Города -- какъ люди. Все хорошее, все самое важное, все лучшее -- только въ исключеніяхъ, въ рѣдкихъ случаяхъ и образчикахъ. Берлину одному нельзя ставить въ вину то, чѣмъ болѣютъ и всѣ остальные его товарищи. Повсюду много худого, негоднаго, но уже на множествѣ пунктовъ -- начинающаяся жизнь, одушевленіе, горячее исканіе новыхъ формъ на замѣну разломанныхъ прежнихъ, безконечныя, всюду возникающія пробы, смѣлые опыты.
   И этимъ-то Берлинъ дорогъ и милъ, мнѣ кажется, нынче всякому -- въ томъ числѣ и мнѣ.
   Но и въ томъ особомъ. мірѣ, который меня всего болѣе занимаетъ и притягиваетъ, въ мірѣ искусства, и тамъ тоже Берлинъ на моихъ глазахъ все только ростетъ и хорошѣетъ. И люди, и дѣла, и обстоятельства перемѣнились. Вкусы и потребности -- другіе стали. Прежнія все только солдатскія наклонности насилія и мертваго порядка замѣнялись потребностями свѣтлой и радостной жизни, наслажденія. Изъ прежнихъ двухъ -- трехъ художественныхъ музеевъ, ихъ наросло нынче нѣсколько десятковъ, и каждый двигается впередъ, разростается и становится все полнѣе, изумительнѣе и привлекательнѣе. Не одни пушки и корабли, ядра и штыки, не одни разбойничьи варварскіе походы въ глубины африканскія вытребываютъ на себя сотни тысячъ и милліоны марокъ,-- тоже и все художественное нынче сильно занимаетъ тѣхъ, кто держитъ деньги въ рукахъ: оно заставляетъ удѣлять на себя, даже съ большою охотой, многія изъ этихъ сотенъ тысячъ, можетъ быть и милліоновъ. Экспедиціи въ далекія страны Востока, раскопки, путешествія и изслѣдованія, дорогія покупки разнообразнѣйшихъ художественныхъ созданій искусства сдѣлали то, что берлинскіе музеи стали одни изъ самыхъ первыхъ въ мірѣ въ настоящую пору, и никто изъ интересующихся искусствомъ не можетъ уже обходить ихъ безъ самого близкаго знакомства и изученія. Чѣмъ славились прежде одни англичане -- ненасытимою жадностью узнаванія и пріобрѣтенія, по части памятниковъ искусства всѣхъ временъ и народовъ цѣлаго свѣта, тѣмъ стали славиться въ послѣднее время и другія націи, съ французами во главѣ, но нѣмцы -- прусаки въ особенности. Берлинскіе музеи заключаютъ въ себѣ нынче множество такого, чего не найдешь нигдѣ больше въ свѣтѣ, и все самаго драгоцѣннаго и рѣдкаго, все самаго великаго и художественнаго. Прежде лучшія и величайшія созданія искусства свозились и сносились со всего свѣта преимущественно все только въ Лондонъ, или въ помѣстья лордовъ, и нерѣдко оставались почти невидимыми и недоступными для массы публики -- нынче они начинаютъ уѣзжать изъ Англіи и находить пріютъ въ Пруссіи. Одни изъ прежнихъ гордыхъ лордовъ -- обѣднѣли, другіе -- не имѣли художественной страсти своихъ отцовъ и предковъ, и многія художественныя произведенія начинаютъ выходить изъ подъ старинныхъ англійскихъ замковъ и изъ замковъ и являются на свѣтъ божій. Какая радость, какое счастье для Европы!
   Такую радость и счастье привелось и мнѣ недавно испытать.
   Въ началѣ нынѣшняго лѣта, мнѣ, въ самомъ началѣ заграничнаго путешествія, случилось быть въ Берлинѣ. Со всегдашнимъ любопытствомъ, любовью и художественною жадностью я тотчасъ же побывалъ во всѣхъ дорогихъ для меня мѣстахъ -- музеяхъ и коллекціяхъ. Я, по всегдашнему, съ покорностью перенесъ каррикатурный и довольно-таки непозволительный видъ трехъ главныхъ берлинскихъ музеевъ, Altes Museum, Neues Museum, National-Museum, въ лже-греческомъ классическомъ стилѣ, съ перестилями, колоннадами, громадными открытыми на воздухъ лѣстницами, и съ греческой орнаментаціей, т. е. со всѣмъ тѣмъ, что ни нашему времени, ни жизни, ни природѣ не годится ни на полъ двора и только является безумнымъ усердіемъ "наперекоръ стихіямъ". Что мнѣ было за дѣло начинать съ того, что только отталкивало и являлось доказательствомъ непростительныхъ заблужденій ума и сумашедшихъ правъ, коль скоро меня ожидали, внутри лже-греческихъ этихъ громадныхъ ящиковъ и футляровъ, художественныя наслажденія истинно несравненныя. Я въ два дня новый разъ съ восторгомъ обошелъ залы египетской, древне-азіатской, греческой и новой европейской скульптуры, подивился на чудную залу троянскихъ древностей, откопанныхъ въ Малой Азіи Шлиманомъ и подаренныхъ цѣликомъ Берлину, просмотрѣлъ цѣлую массу другихъ глубоко-интересныхъ художественныхъ созданій, большихъ п малыхъ, просмотрѣлъ еще новый разъ изумительное собраніе наивныхъ, но необычайно оригинальныхъ и самобытныхъ итальянскихъ скульптуръ XV вѣка, которому подобнаго нѣтъ нигдѣ въ цѣломъ мірѣ, и, наконецъ, устремился въ свои любимыя, самыя дорогія для меня, во всемъ берлинскомъ музеѣ, залы, гдѣ висятъ на стѣнахъ картины Веласкеца и Рембрандта,-- этихъ для меня величайшихъ живописцевъ во всемъ свѣтѣ. Лѣтъ 10--12 тому назадъ, я долго не могъ прійти въ себя отъ того громового впечатлѣнія, какое произвелъ на меня портретъ Александра Борро, только незадолго передъ тѣмъ купленный въ Берлинъ, за громадныя деньги, изъ Сюрмондтовой галлереи въ Ахенѣ. Борро -- былъ наемный итальянскій генералъ, какихъ въ XVII вѣкѣ было много по всей Европѣ, одинъ изъ тѣхъ, кому было рѣшительно все равно, за кого и противъ кого драться, только бы драться, и только бы наняли: жестокій, холодный и безсердечный. И вотъ этакого-то военнаго своего времени I изобразилъ однажды Веласкецъ, съ побѣжденными знаменами, валяющимися въ ногахъ, съ надменной и безпардонной осанкой, съ расплывшимися щеками и разбухлымъ тѣломъ, но желѣзными руками и ногами. Онъ стоитъ у каменной колонны и самъ, какъ черная мрачная колонна, только съ наброшеннымъ поперекъ тѣла чернымъ плащомъ испанскаго гидальго. Я никогда не могъ довольно налюбоваться, во всю сласть, на это геніальное созданіе, на это непостижимо-поразительное выраженіе одного уголка старой Италіи и старой Испаніи, съ ихъ тогдашнею жизнью, съ ихъ тогдашними нравами и характерами. Я никогда не миновалъ Берлина, чтобъ не пойти въ эту залу съ чуднымъ портретомъ, словно въ какую-то свою Мекку, и простоять долго-долго передъ заплывшимъ злымъ генераломъ съ его крошечными глазками. Но не передъ однимъ Борро любилъ я всегда провести много времени въ Берлинѣ. Тамъ были для меня и другія великія радости, превосходившія всѣ другія художественныя тамошнія радости: это иные портреты и картины Рембрандта, особенно Самсонъ, въ богатой рыцарской одеждѣ, грозящій кулакомъ своему тестю, совсѣмъ бѣлому старику въ окнѣ, засаженному имъ въ тюрьму. Костюмы и весь антуражъ были тутъ фальшивы и невѣрны отъ А до Z, и потому комичны, но сила выраженія, жизнь и правда, очарованіе красокъ были таковы, что живо напоминали мнѣ величайшія Рембрандтовскія созданія, висящія по стѣнамъ нашего Эрмитажа, несравненныя и недосягаемыя, непревзойденныя никакими другими Рембрандтовскими картинами цѣлаго міра. И вотъ, покуда я съ двумя моими любезными русскими спутниками разглядывалъ теперь въ берлинскомъ музеѣ своихъ милыхъ старыхъ знакомцевъ, Рембрандтовъ, къ намъ подошелъ одинъ изъ камерлакеевъ музея, въ серебряныхъ галунахъ съ прусскими орлами, и сказалъ одному моему товарищу: "Вотъ, кажется, die Herrshaften уже хотятъ уходить назадъ, а не видали, кажется, еще новаго нашего Рембрандта".-- "Какого? Что это за картина? Гдѣ она?" -- "Вотъ здѣсь сейчасъ -- въ послѣдней маленькой комнатѣ, въ бокъ. Ее еще недавно сюда привезли." -- Мы поблагодарили и поскорѣе вошли. И что тутъ съ нами сдѣлалось!
   Передъ нами, стояла на мольбертѣ, наискось, поперекъ комнаты, картина въ старой золотой рамѣ, картина, для которой еще не сыскали настоящаго будущаго ея мѣста, навсегда, на той или на этой стѣнѣ музея, и потому она вотъ такъ покуда стояла поперекъ своей маленькой комнаты. Но, мнѣ кажется, тутъ она была во всей своей настоящей красотѣ и силѣ, одна, отдѣленная воздухомъ и пространствомъ отъ всякихъ другихъ своихъ сверстницъ, и великихъ, и малыхъ, и геніальныхъ, и посредственныхъ. Геніальная картина -- совсѣмъ другое, чѣмъ красавица-женщина. Поставьте эту послѣднюю, въ чудномъ великолѣпномъ убранствѣ, среди праздничной и разцвѣченной толпы бала, и она громадно выиграетъ. "She walks in beauty", говоритъ одна изъ великолѣпнѣйшихъ "еврейскихъ мелодій" Байрона. Не то съ геніальной картиной. Она не ходитъ, она не движется, она не выступаетъ, ничто вокругъ нея не измѣняется и не шевелится. Молчаніе и неразвлекаемость ничѣмъ постороннимъ, вотъ что ей нужно. Всякое сравненіе вокругъ -- нарушаютъ ея торжественный покой и нѣгу. Мнѣ кажется, когда новую картину эту поставятъ въ которой-нибудь большой залѣ, и кругомъ нея будетъ множество другихъ товарокъ и сестеръ, хотя-бы дочерей того-же самаго великаго отца,-- она потеряетъ и много потеряетъ. Это -- картина, которая даже между картинами самого Рембрандта составляетъ необычайное исключеніе.
   Эта картина -- созданіе, великое по таланту, по красотѣ, по неотразимости зрительнаго впечатлѣнія, но тутъ-же вмѣстѣ великая и но содержанію -- не величайшее-ли это чудо. искусства? Десятки тысячъ картинъ населяютъ музеи, и множество между ними полны красоты, прелести, захватывающей обаятельности. Это -- дѣло таланта, и передъ талантомъ каждый спѣшитъ преклониться, не разсуждая, сразу побѣжденный и очарованный. Но много-ли, между всѣми картинами на свѣтѣ, тѣхъ, которыя заключаютъ то важное, то настоящее, и въ самомъ дѣлѣ нужное, для чего талантъ только и существуетъ на свѣтѣ? Мало, мало, ихъ почти вовсе нѣтъ, и можно иногда пройти цѣлыя версты по галлереямъ, не встрѣчая ничего, кромѣ таланта, виртуозности, мастерства, умѣнья, и -- красивости. Но можно-ли еще только этимъ однимъ въ искусствѣ жить и пробавляться? Какъ все это еще бѣдно и недостаточно! Однако, есть люди, не только изъ публики, но даже и изъ художниковъ (въ большей части своей массы наименѣе къ тому отзывчивыхъ и требовательныхъ), которые ищутъ содержанія въ искусствѣ, которые въ немъ нуждаются, только изъ за него и его выраженія и признаютъ искусство. Они только одни и понимаютъ, что такое въ самомъ дѣлѣ значить искусство. Таковъ былъ и Рембрандтъ. Правда, невзирая на свой громадный, несравненный талантъ, онъ на своемъ вѣку надѣлалъ множество талантливыхъ, иногда поразительныхъ по внѣшности, но ничтожныхъ или негодныхъ по содержанію созданій. Всѣ его картины и рисунки на темы изъ Библіи и Евангелія, или изъ классической миѳологіи, только комичны, или достойны сожалѣнія, потому что на нихъ употреблено много таланта, но отъ своего предмета они за тысячи верстъ, да о немъ даже и не заботятся: мадонны его -- милыя голландскія крестьянки, ихъ комнаты -- избушки изъ окрестностей Амстердама или Лейдена, его Ганимедъ -- уродливый голландскій мальчишка, ревущій благимъ матомъ, потому что орелъ -- Юпитеръ схватилъ его своими когтями и клювомъ и поднимаетъ въ небо, его апостолы или вельможи -- амстердамскіе банкиры или купцы изъ евреевъ, его народъ -- голландскіе нищіе и всяческая уличная сволочь. Но все это было у него такъ оттого, что ему несвойственна и далека была всякая чужая исторія и народность, онъ не обладалъ способностью погружаться въ иные вѣка кромѣ своего, уразумѣвать и выражать иные народности, событія, характеры и образы, кромѣ тѣхъ, которые его окружали всю жизнь, среди которыхъ онъ родился, а потомъ выросъ. Онъ никогда никуда не выѣзжалъ изъ Голландіи, во всю жизнь, и, мнѣ кажется -- слава Богу. Очень можетъ быть, онъ потерялъ-бы всю свою самостоятельность и оригинальность -- примѣры у него были тогда передъ глазами. Десятки и сотни голландцевъ -- живописцевъ его времени ринулись цѣлымъ потокомъ въ Италію, ну и что-же? Ну только то, что они тамъ потеряли свою физіономію. Они объитальянились. Исторія искусства такъ и называетъ ихъ "объитальянившимися". Что же въ этомъ было хорошаго? Рембрандтъ ничуть не презиралъ Италію, онъ не чуждался ея, онъ наполнилъ свою мастерскую и папки рисунками и чертежами съ итальянскихъ мастеровъ, но уважалъ я любилъ ихъ -- издалека. Noli me tangore, не дотрогивайтесь до меня. Онъ такъ ревниво охранялъ художественную независимость, что когда ему было лѣтъ 30, и у него завелись ученики, онъ не давалъ имъ сидѣть, учиться и рисовать вмѣстѣ, въ одной комнатѣ. Нѣтъ, онъ ихъ сажалъ врозь, надѣлалъ у себя перегородки въ квартирѣ, развѣсилъ занавѣски, и каждый долженъ былъ работать и быть самъ по себѣ -- что молъ за общіе классы, что заглядѣнье другъ къ другу въ бумагу, и въ сочиненіе, даже въ простой рисунокъ съ натуры. Все пускай врозь и отдѣльно. Вотъ что это былъ за человѣкъ и художникъ, вотъ какая горѣла у него внутри сильная доза самобытности и непреклонной оригинальности. Такъ было у него и въ отношеніи къ самому себѣ. Какъ только надо ему было дѣлать что-то въ самомъ дѣлѣ свое, то, чѣмъ искренно и неподдѣльно была наполнена его душа, онъ былъ великъ и несравненъ. Но только онъ подчинялся преданію, школѣ (впрочемъ чужой, издалека прослышанной, краемъ уха) -- онъ становился слабъ, бѣденъ, незначителенъ, и только уже блисталъ чудною внѣшнею виртуозностью, чувствомъ живописности и красочности. Ему прежде всего надо было никого не слушаться и быть самимъ собою.
   Такимъ онъ явился въ цѣломъ рядѣ картинъ и гравюръ и, въ числѣ другихъ, также и въ той картинѣ, которая меня нынче такъ поразила въ Берлинѣ. Она -- одно изъ высшихъ воплощеній его таланта и натуры. Она представляетъ Корнелиса Класа Ансло, знаменитаго амстердамскаго проповѣдника его времени, сектанта-менонита. Рембрандтъ любилъ менонитовъ, его самого даже подозрѣвали, еще въ его время, въ принадлежности къ этой сектѣ; ему нравилась сила мысли и характера этихъ людей, ихъ непризнаваніе разныхъ традицій и предоставленіе каждому отдѣльному человѣку права по собственному разумѣнію истолковывать себѣ библейскіе тексты, ихъ отвращеніе къ войнѣ и военной службѣ, ихъ удаленіе отъ всякихъ общественныхъ должностей. Между менонитами всегда бывали сильные характеры. Ансло былъ, въ первой половинѣ XVII вѣка, одинъ изъ самыхъ выдающихся между ними въ Амстердамѣ, по таланту, по уму, по силѣ характера, по убѣдительности пламеннаго краснорѣчія. Современники часто восхваляли его и въ прозѣ, и въ стихахъ. Ансло и Рембрандтъ были друзья, Рембрандтъ нѣсколько разъ рисовалъ и гравировалъ его портреты, но все это было бѣдно и мало въ сравненіи съ тою картиною масляными красками, которую Рембрандтъ написалъ въ 1641 году, т.-е. когда ему самому было 35 лѣтъ. Онъ и всегда-то во всѣ портреты вкладывалъ всю натуру и душу изображаемаго имъ въ ту минуту человѣка, и тѣмъ навѣки остался великимъ живописцемъ, но на этотъ разъ онъ сдѣлалъ изъ портрета -- цѣлую драму. Ансло убѣждалъ умы, подкрѣплялъ и утѣшалъ падающихъ, вселялъ мужество въ ослабѣвшихъ, и это была самая высокая и совершенная сторона его натуры. Вотъ Рембрандтъ взялъ да и изобразилъ это въ сценѣ. Молодая женщина, потерявшая кого-то самого своего дорогого, мужа или ребенка, потому что она вся въ траурѣ, черномъ шелковомъ платьѣ и бѣломъ чепчикѣ, да и черты ея милаго лица дышатъ печалью и грустью, пришла къ менонитскому проповѣднику за душевною помощью, и опустилась подлѣ него въ кресло, убитая и поникшая. Она его застала въ его кабинетѣ: онъ окруженъ огромными рукописями и толстыми фоліантами; дѣло происходитъ днемъ, двойной красивый шандалъ съ потушенными свѣчами стоитъ подлѣ, на столѣ, но солнце ярко глядитъ въ окно и цѣлымъ золотымъ потокомъ наполняетъ комнату. Молодая вдова молчитъ, смиренная и послушная. Ансло энергически говоритъ съ ней, и, опершись одною могучею рукою на богатый турецкій коверъ, покрывающій столъ, другою доказываетъ ей свою мысль, устремивъ на молодую женщину свои черные, какъ уголь, сверкающіе глаза, изъ подъ широкополой голландской своей шляпы. Эту картину вездѣ числятъ и называютъ портретомъ: но какой-же это портретъ? Такого названія и такого слова -- еще слишкомъ мало для того, чтобы выразить все, что Рембрандтъ вселилъ сюда. Это истинная историческая картина, великолѣпная и правдивая, какъ немногія другія, во всей живописи. Тутъ Голландія на лицо, тутъ XVII вѣкъ, тутъ одинъ изъ самыхъ значительныхъ, несравненныхъ людей того времени, тутъ одна изъ тогдашнихъ женщинъ, со всею своею покорностью передъ несчастіемъ, со всею своею преданностью могучему щиту и покровителю, этому гранитному Ансло, тутъ одна изъ глубокихъ человѣческихъ драмъ передъ нами совершается,-- слабость съ одной стороны, могучая крѣпость съ другой. Много-ли подобныхъ картинъ столь-же важныхъ, правдивыхъ и глубокихъ можно указать во всей исторіи живописи?
   Большинство художественныхъ писателей ставятъ эту картину въ одинъ рядъ съ другой картиной-сценой Рембрандта. Это съ картиной, называемой: "Кораблестроитель и его жена". И дѣйствительно, та картина тоже великолѣпна по таланту, по красотѣ, по выразительности, по характерамъ, по волшебному солнечному освѣщенію, по необыкновенной оживленности. Корабельный мастеръ, лѣтъ 60-ти человѣкъ, здоровый, сильный и могучій, съ бородкой, сидитъ у своего стола, придвинутаго прямо къ окну, и чертитъ форму заказаннаго ему мореходнаго судна -- онъ нарисовалъ уже нѣсколько выгибовъ киля, то шире, то уже, и вдругъ вбѣгаетъ жена, довольно пожилая, въ голландскомъ плоскомъ чепчикѣ: еще не успѣвъ притворить дверь, за скобу которой она ухватилась рукой, она второпяхъ съ необыкновенной поспѣшностью и съ сильно озабоченнымъ лицомъ протягиваетъ мужу письмо. Онъ быстро обертывается, дѣло видно очень нужное и важное для нихъ обоихъ, у него циркуль такъ и повисъ между пальцами, и онъ спѣшитъ взять письмо. Сцена чудесная -- опять уголокъ голландской жизни XVII вѣка на лицо, съ тогдашними характерами, интересами и физіономіями, съ голландской комнатой, солнцемъ и свѣтомъ, и даже въ этой картинѣ есть больше движенія и оживленія, чѣмъ въ Ансло съ его послушницей. Но въ той есть, въ добавокъ къ исторіи и современной правдѣ, та молнія трагичности и драматизма, которая еще дороже и притягательнѣе для каждаго, чѣмъ все остальное, и потому та картина, можетъ быть, побѣждаетъ свою соперницу.
   Обѣ картины были до сихъ поръ почти вовсе неизвѣстны массѣ европейской публики, потому что "Кораблестроитель" принадлежитъ къ частной собственности англійскаго королевскаго дома, и хранится въ Букингэмсконъ дворцѣ, куда доступъ слишкомъ рѣдокъ и труденъ для большинства людей, а "Ансло" принадлежалъ до сихъ поръ графу Ашбурнаму и всегда находился въ его помѣстьѣ, Ашбурнамъ-Плесъ, въ графствѣ Суссексъ, на югѣ Англіи, около Ламанша, т.-е. въ далекомъ захолустьѣ, совершенно подъ спудомъ, незримо для всѣхъ глазъ. Покойный графъ былъ страшно ревнивъ на счетъ своихъ великолѣпныхъ картинъ и собранія рукописей, совершенно единственныхъ (оно цѣнилось тысячъ въ 800 франковъ) -- и никогда, кромѣ близкихъ знакомыхъ и друзей никого не хотѣлъ пускать въ свой замокъ.
   Но теперь прусское правительство, при первой возможности, добыло себѣ эту картину (въ концѣ 1894 года), заплатило за нее молодому графу Ашбурнаму 500,000 марокъ (около 250,000 рублей) -- и вотъ картина эта стала, можно сказать, общимъ достояніемъ. Еще-бы! Берлинъ, берлинская картинная галлерея!
   Но за великую геніальную вещь, одно изъ высшихъ твореній Рембрандта въ лучшую и счастливѣйшую пору его жизни -- развѣ это много: 250,000 рублей? Экономничать тутъ уже нечего. Ахъ, еслибъ и намъ тоже что-нибудь подобное разъ перепало!

В. Стасовъ.

"Сѣ;верный Вѣстникъ", No 9, 1895

  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru