Lib.ru/Классика: Стасов Владимир Васильевич. Гектор Берлиоз

<В. В. Стасов>

ГЕКТОРЪ БЕРЛІОЗЪ.

0x01 graphic

Берліозъ безспорно принадлежитъ къ числу самыхъ замѣчательныхъ и самыхъ знаменитыхъ людей нашего времени. Имя его начало произноситься въ началѣ тридцатыхъ годовъ нынѣшняго столѣтія, и тотчасъ же образовались два непріятельскіе стана, изъ которыхъ въ одномъ его привѣтствовали именемъ смѣлаго, геніальнаго вождя, ведущаго дружины свои на новыя поля; изъ другаго слышались чуть чуть не проклятія "онъ-де развратитель нашей музыки, онъ просто на-просто кудесникъ, онъ шарлатанъ"; нашлись даже такіе, которые писали, что въ процессѣ его творчества повторяется то же самое, что прачки дѣлаютъ на плотахъ съ бѣльемъ, что и Берліозъ и прачки изъ непокорныхъ матеріаловъ своихъ насильно и съ натугой выжимаютъ живую воду. Наконецъ, еще третьи, посредствующіе между тою и другою партіею, говорили, что главнѣйшее достоинство Берліоза заключается въ его инструментовкѣ. Но такъ-какъ это дѣло не всѣмъ очень-извѣстное, то о немъ и не заходило никакого спора, съ этимъ, пожалуй, всѣ соглашались.

Мы не станемъ здѣсь разсматривать, которая сторона справедлива -- это не дѣло біографіи. Довольно того, что, во всякомъ случаѣ, Берліозъ -- человѣкъ, къ которому нельзя остаться равнодушнымъ или хладнокровнымъ; онъ непремѣнно заставляетъ много и жарко толковать о себѣ pro или contra, тотчасъ же порождаетъ вопросы, ведущіе къ изслѣдованію самыхъ глубокихъ основаній музыки; довольно того, что во всякомъ случаѣ извѣстность, которая теперь сопутствуетъ Берліозу, далась ему цѣною трудовъ и работы, неизвѣстныхъ спокойной массѣ "бывающихъ достояніемъ людей, горячо привязанныхъ къ своему дѣлу. Біографія подобнаго человѣка, каковъ бы ни былъ окончательный объ немъ судъ (котораго, впрочемъ, кажется, теперь еще и не произнесено), не можетъ не интересовать всѣхъ привыкшихъ находить занимательность во всякомъ человѣкѣ не заснувшемъ, не безплодно-стремящемся.

Гекторъ Берліозъ родился въ 1803 году, въ Кот-Сент-Андре, въ Изерскомъ Департаментѣ. Отправленный отцомъ своимъ, бѣднымъ лекаремъ, въ Парижъ, Берліозъ окончилъ курсъ въ коллегіи и вступилъ въ медицинскую школу. Въ то время онъ мало былъ знакомъ съ музыкой; Флажолетѣ и гитара были единственные инструменты, о которыхъ онъ имѣлъ тогда кой-какія понятія. Между-тѣмъ, едва разбирая ноты, -- хотя ему было тогда около двадцати лѣтъ,-- онъ страстно любилъ музыку и просилъ своихъ родителей позволить ему посвятить себя исключительно этому искусству. Но напрасно. Впрочемъ, трудно было, чтобы въ Парижѣ, столицѣ искусствъ, страсть Берліоза могла погаснуть; вскорѣ она заняла всю его душу... Молодой человѣкъ бросилъ медицинскія книги и рѣшился вступить въ Консерваторію. Разгнѣванный непослушаніемъ своего сына, отецъ Берліоза лишилъ его всѣхъ средствъ существованія, которыя посылалъ ему до-тѣхъ-поръ, и бѣдному I артисту осталось одно только средство, -- вступить хористомъ на театръ Gymnase dramatique. Берліозъ хотѣлъ сдѣлаться композиторомъ, и чтобы скорѣе достигнуть своей цѣли, избралъ себѣ дорогу самую короткую, если не самую вѣрную: изучить манеру различныхъ музыкальныхъ школъ казалось ему медленнымъ, и кромѣ Весталки Спонтини и оперъ Глука, которыя страстно полюбилъ онъ съ перваго раза, какъ только услыхалъ ихъ, онъ мало зналъ даже самыя знаменитыя произведенія. и не слишкомъ уважалъ ихъ. Въ книгѣ своей Voyage en Italie, онъ увлекательно разсказываетъ ночь, проведенную имъ въ слезахъ и восторгѣ, послѣ первой оперы Глука, которую только онъ слышалъ. Глукъ, Спонтини, Мейерберъ и, наконецъ, всего болѣе, Бетховенъ -- вотъ единственные кумиры его поклоненія. Моцартъ, Гайднъ, въ спокойной, тихой красотѣ своей, почти ничего не говорятъ ему; онъ оцѣняетъ ихъ только со стороны инструментовки, и то только онъ скорѣе допускаетъ ихъ, чѣмъ любитъ. Это значитъ, что настоящая любовь Берліоза стремится къ исторической, страстной, иногда природоописательной сторонѣ новѣйшей музыки, которая родилась въ наше время.

Убѣжденный въ дѣйствительности своего музыкальнаго призванія, Берліозъ не обращалъ вниманія на шутки и насмѣшки, съ которыми встрѣчали его произведенія, и продолжалъ трудиться. Увертюры Веверлея, Лира, les Francs-Juges, къ Бурѣ Шекспира, Симфоніи; фантастическая, къ Чайльд-Гарольду Байрона, Symphonie funèbre, Roméo et Juliette, ирландскія мелодія Томаса Мура, легенда Фаустъ, реквіемъ, кантата Cinq Mai обозначали путь, который избралъ себѣ композиторъ. Строгіе судьи замѣчали, что геній мелодіи вовсе чуждъ этихъ произведеній, что инстинктъ инструментальныхъ эффектовъ составляетъ самую блестящую сторону таланта Берліоза, но что онъ еще не опытенъ и можетъ употребить во зло дары свои: "Эффекты и вѣчно эффекты!" вотъ что видитъ въ музыкѣ Берліозъ, и можно утвердительно сказать, что они занимаютъ три четверти каждой его пьесы!" говорилъ Фетисъ и, вслѣдъ за нимъ, повторяли то же всѣ узкія головы, всегда держащіяся чужихъ мнѣніи, лишенныя своего, и, слѣдовательно, лишенныя возможности разобрать, что правда и что ложь въ этихъ словахъ Фетиса... Но враги не такъ вредны, какъ кажется съ перваго взгляда; они трудятся столько же, а можетъ-быть, еще болѣе, нежели друзья, чтобы тотчасъ же заставить выступить изъ неизвѣстной толпы возникающій талантъ; упорная оппозиція и продолжительная борьба заставляютъ догадываться о великой заслугѣ, потому-что только одна посредственность пользуется привилегіей не возбуждать ни въ комъ зависти.

Нѣсколько разъ являлся Берліозъ на конкурсы Французскаго-Института для полученія первой преміи за музыкальное произведеніе; въ 1828 г. онъ получилъ вторую премію, а черезъ два года, первую. Въ этотъ разъ, онъ нашелъ вдохновеніе подъ громомъ іюльской пушки, когда картечи летали надъ Palais des Arts. Сюжетомъ сцены, которую написалъ онъ, по этому случаю, послужилъ Сарданапалъ. Кантата эта была исполнена 30 октября того же года, въ публичномъ засѣданіи Академіи Художествъ. Одинъ изъ параграфовъ академіи опредѣляетъ, что каждый молодой музыкантъ, получившій первую премію, долженъ отправиться, въ качествѣ пансіонера, въ Римъ, для окончанія своего образованія, и Берліозъ отправился въ Италію. Здѣсь онъ встрѣтился со многими композиторами и артистами, и, между прочими, съ Мендельсономъ. "Знакомство мое съ Мендельсономъ", говоритъ Берліозъ, "началось случайнымъ образомъ. При первой нашей встрѣчѣ, разговоръ зашелъ о Сарданапалѣ, моей кантатѣ, увѣнчанной Парижскимъ Институтомъ, изъ которой Монфоръ, получившій премію въ одно время со мною, съигралъ ему нѣсколько отрывковъ. Я не могъ удержать своего неудовольствія послѣ исполненія перваго allegro этой кантаты... Мендельсонъ, замѣтивъ мое негодованіе, вскричалъ веселымъ голосомъ-. "Ну, слава Богу! теперь я васъ поздравляю... съ хорошимъ вкусомъ; я было уже боялся, что вы останетесь довольны этимъ allegro. Сказать откровенно, оно просто плохо!" На другой день, мы чуть не побранились, потому-что я съ жаромъ защищалъ Глука "А, такъ вы поклонникъ Глука!" замѣтилъ Мендельсонъ съ пренебреженіемъ. Слова эти, сказанныя съ насмѣшкою, какъ-будто значили. "Какъ такой музыкантъ, какимъ вы мнѣ кажетесь, у котораго столько смѣлости идей, столько вкуса для оцѣнки всей истины выраженія, можетъ находить удовольствіе въ Глукѣ?" Но скоро представился мнѣ случай отмстить ему за эту маленькую злость. У меня была привезена съ собой изъ Парижа арія Астерія изъ итальянской оперы Глука "Telemaco", превосходная, по мало извѣстная музыкальная пьеса. Разъ, когда мы ждали къ себѣ Мендельсона, я положилъ на Фортепьяно Монфора писанный экземпляръ этой аріи, на которомъ не было выставлено имени композитора. Мендельсонъ пришелъ. Принявъ пьесу за отрывокъ изъ какой-нибудь новой итальянской оперы, онъ сѣлъ и сталъ разъигрывать ее. Когда онъ дошелъ до послѣднихъ четырехъ тактовъ, до словъ: "О giorno! о dolce sguardi! o rimembranza! о amor!", музыкальное выраженіе которыхъ въ-самомъ-дѣлѣ чудесно,-- я его перервалъ, и такъ-какъ своимъ пѣніемъ онъ смѣшнымъ образомъ передразнивалъ манеру неподражаемаго Рубини, я съ удивленною миною закричалъ Мендельсону: "Что жь, Глукъ вамъ не нравится?" -- "Какъ, Глукъ?" -- "Да, конечно, mio caro, это арія Глука, а не Беллини, какъ вы воображали. Видите ли. я одного съ вами мнѣнія... можетъ-быть, даже еще больше васъ. Мендельсонъ никогда не произносилъ имени Себастіана Баха безъ того, чтобъ, обращаясь ко мнѣ, не прибавить съ насмѣшкою: "Вы,-- ученичокъ!" Словомъ, всякій разъ, какъ у насъ заходила рѣчь о музыкѣ, онъ былъ настоящій ёжъ; не знаешь, бывало, съ какой стороны подступиться къ нему, чтобъ не уколоться. Впрочемъ, Мендельсонъ, прекрасный характеромъ, тихій, любезный, выслушивалъ во всѣхъ прочихъ вещахъ всякія возраженія, и я большею частію употреблялъ во зло его терпѣливость въ философскихъ и религіозныхъ спорахъ, которые мы иной разъ затѣвали между собою.

"Въ Римѣ, я въ первый разъ узналъ и полюбилъ эту нѣжную, роскошную ткань, расцвѣченную такими богатыми красками, которую зовутъ Фингалова Пещера (Гебриды). Мендельсонъ только-что кончилъ ее тогда и далъ мнѣ объ ней довольно-порядочное понятіе: такъ велико его изумительное искусство передавать на фортепьяно самыя запутанныя партитуры. Въ тѣ дни, когда вѣетъ удушливый сирокко, я часто приходилъ къ Мендельсону и мѣшалъ ему работать (потому-что онъ вѣчно, неутомимо производитъ новое). Тогда онъ, съ величайшимъ радушіемъ, откладывалъ перо въ сторону, и видя, что меня совсѣмъ одолѣлъ сплинъ, старался прогнать его, исполняя все, что только я ему ни скажу, изъ твореній композиторовъ, которыхъ мы оба любили. Какъ часто, бывало, я лежу брюзгливый на его диванѣ и пою арію "D'une image, hélas! trop chérie" изъ "Ифигеніи въ Тавридѣ", а Мендельсонъ, чинно стоя за фортепьяно, аккомпанируетъ мнѣ. Тогда онъ восклицалъ: "это прекрасно!.. превосходно!.. Вотъ это я готовъ безъ устали слушать съ утра до вечера, еще и еще!.." О снова мы принимались за эту арію и повторяли ее по три раза сряду. Онъ тоже любилъ, какъ я, своимъ равнодушнымъ голосомъ мурлыкать про себя, въ этомъ горизонтальномъ положеніи, мелодіи, которыя я написалъ на стихи Мура и которыя ему поправились. Мендельсонъ всегда уважалъ мои... пѣсенки. Послѣ четырехъ недѣль такого дружескаго знакомства, которое, подъ конецъ, сдѣлалось для меня въ высшей степени занимательно-очаровательнымъ, Мендельсонъ пропалъ, не сказавъ мнѣ "прощай", и я больше не видалъ его."

Знакомство съ Мендельсономъ и частыя бесѣды о Бетховенѣ, Гайднѣ, Моцартѣ имѣли сильное вліяніе на музыкальное направленіе Берліоза. Прибывъ въ Италію, въ качествѣ пансіонера, отправленнаго туда на счетъ правительства, онъ пробылъ тамъ не долго, потому-что итальянская музыка не согласовалась съ настроеніемъ его ума, и возвратился въ Парижъ. Съ этого времени (1832), онъ очень-часто давалъ концерты, въ которыхъ многочисленный оркестръ исполнялъ его произведенія.

Но сколько трудовъ, хлопотъ, непріятностей, препятствій долженъ былъ испытать Берліозъ, какъ и всякій композиторъ, ввѣряющій свое произведеніе стоголосому чудовищу, называемому хоромъ или оркестромъ! Сколько терпѣнья, сколько силы воли надобно имѣть композитору, чтобъ вложить одну душу въ это огромное, непокорное тѣло! Берліозъ откровенно разсказываетъ всѣ эти муки... Передаемъ ихъ, пользуясь разсказомъ самого автора.

"...Что за мука, что за неблагодарный трудъ, что за нескончаемыя непріятности ждутъ композитора, который, подобно мнѣ, пускается въ путешествіе, чтобъ исполнять передъ публикой свои произведенія!.. Да знаетъ ли кто-нибудь, какою пыткою могутъ для него сдѣлаться репетиціи?.. Вопервыхъ, онъ долженъ выносить холодные взгляды всѣхъ музыкантовъ, которымъ совсѣмъ не Богъ-знаетъ какая радость неожиданно тревожиться для него и приниматься за непривычное ученье. Что этому французу нужно? сидѣлъ бы дома!" Однакожь, каждый становится за свой пюпитръ. Но при первомъ же взглядѣ на свой оркестръ, композиторъ видитъ неутѣшительные пробѣлы, спрашиваетъ у капельмейстера о причинѣ такого недостатка: первый кларнетъ боленъ, у гобоя жена въ родахъ, у віолончеля жаба въ горлѣ, тромбоны на парадѣ, забыли отпроситься на сегодня; литавра вывихнула руку, арфа не явилась на репетицію, потомучто ей нужно учить свою партію, и т. д., и т. д. Нечего дѣлать, начинаютъ. Ноты какъ-нибудь читаются въ темпѣ, вдвое тише противъ того, какъ назначитъ композиторъ, а ничего ему нѣтъ отвратительнѣе, какъ такая сонливость его ритма. Мало-помалу, инстинктъ одолѣваетъ композитора, загорѣвшаяся кровь рветъ его впередъ; онъ прибавляетъ тактъ и невольно возвращается къ стремительному ходу сочиненія. Тогда разражается нескладица; страшная кошачья музыка раздираетъ ему уши и сердце; онъ долженъ все сдержать, снова приняться за тихій тактъ и заставлять по кускамъ учить длинные періоды, свободнымъ и быстрымъ полетомъ которыхъ онъ прежде такъ часто управлялъ у другихъ оркестровъ. Но этого мало", не смотря на медленный темпъ, духовые инструменты даютъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ страшно-фальшивыя ноты. Онъ хочетъ знать причину: "Посмотримъ: тромпеты однѣ!.. Что жь вы это тамъ "дѣлаете такое? Мнѣ нужно слышать терцію, а вы даете секунду. У второй тромпеты in е стоитъ д; дайте мнѣ д!.. Хорошо! У первой тромпеты е выходитъ точно f. Дайте мнѣ вашъ с! Фу, какъ скверно! Да вы даете b! -- Нѣтъ, сударь, я даю, какъ написано.-- Да я же говорю вамъ: нѣтъ! У васъ фальшиво на цѣлый тонъ!-- А я такъ навѣрное знаю, что даю c! -- Какъ у васъ настроена тромпета, на которой вы играете?-- In cs! -- Ну, такъ вы бы "говорили; тутъ-то и фальшъ, вамъ "нужно взять тромпету in f.-- Ахъ, я "хорошенько не разглядѣлъ надписи! "Ваша правда, извините.-- Что за "чортъ, что тамъ такъ шумите, ли"таврщикъ?-- У меня, сударь, forlis*simo.-- Какъ же, это mezzo forte! "Тамъ стоитъ не два f, а т и /'... Послѣ трехъ, четырехъ часовъ такого

анти-музыкальнаго терзанья, еще не успѣли порядочно съиграть ни одного нумера. Все разорвано, въ клочкахъ, Фальшиво, холодно, плоско, шумливо, не такъ, противно. U съ такимѣто впечатлѣніемъ надобно отпустить шестдесятъ музыкантовъ и они, усталые, измученные, пойдутъ вездѣ разсказывать, что они не понимаютъ, что это такое;что эта музыка -- адъ, хаосъ; что отроду имъ не приходилось выносить такого мученья. На другой день насилу видно какой-нибудь успѣхъ; только-что на третій день начинаетъ подвигаться дѣло. Наконецъ, теперь бѣдный композиторъ начинаетъ дышать свободнѣе. Хорошо-слаженныя гармоніи становятся ясны, ритмы выставляются, мелодіи плачутъ и смѣются; одна всецѣлая, твердая масса смѣло выплываетъ; послѣ такого щупанья въ потемкахъ, такого заиканья, оркестръ ростетъ, начинаетъ двигаться, говоритъ, изъ него вышелъ человѣкъ! Пониманье возвращаетъ удивленнымъ музыкантамъ бодрость; композиторъ требуетъ четвертой пробы. Истолкователи его, въ глубинѣ души -- самый лучшій народъ въ мірѣ, очень-согласны. Теперь: fiat lux! (да будетъ свѣтъ!) "Смотрите на оттѣнки! Вы больше не боитесь?"" -- Нѣтъ, дайте намъ настоящій тактъ. Via {Via кричатъ въ Неаполѣ на извѣстныхъ скачкахъ, когда лошадей пускаютъ.}! и свѣтъ бысть, искусство появляется, духъ засверкалъ, произведеніе понято! И оркестръ встаетъ, привѣтствуя комнозитора своимъ одобреніемъ и поклоненіемъ; приходитъ капельмейстеръ пожелать ему счастія; любопытные, запрятавшіеся въ темныхъ углахъ залы, идутъ поближе, поднимаются на театръ, смѣшиваютъ съ музыкантами свои клики радости и изумленія, разглядывая художника, котораго сначала было-приняли за сумасшедшаго или за варвара. Теперь ему, бѣдному, нуженъ былъ бы отдыхъ, но Боже его сохрани отдыхать! Пришла именно та пора, когда бдительность и заботливость ему вдвое нужнѣе. До напала концерта, онъ долженъ быть уже на своемъ мѣстѣ, осмотрѣть распредѣленіе пюпитровъ, повѣрить голоса, не перемѣшались ли они, не перебились ли. Съ краснымъ карандашомъ въ рукѣ, онъ долженъ переходить отъ пюпитра къ пюпитру, и вмѣсто французскихъ обозначеніи тоновъ надписывать надъ голосами духовыхъ инструментовъ звуки, употребляемые въ Германіи {Берліозъ писалъ это изъ Мангейма.}; вмѣсто en ut, en ré, en ré bémol, en fa dièze ставить C, D, Des, Fis. Соло, написанное для англійскаго рожка, онъ долженъ переложить на гобой, потому-что англійскаго рожка нѣтъ въ оркестрѣ, а гобоистъ самъ перелагать не берется. Композиторъ долженъ опять пойдти и переслушать по-одиначкѣ хоры и пѣвцовъ, если они еще не тверды. Но вотъ сбирается публика; часъ пробилъ. Измученный, съ истощеннымъ тѣломъ и духомъ, композиторъ становится за пюпитръ дирижера, едва держась на ногахъ, неувѣренный, унылый, ему все противно, -- до того мгновенія, когда рукоплесканія публики, огонь артистовъ, его собственная любовь къ своему произведенію, вдругъ превратятъ его въ электрическую машину, которая по невидимымъ проводникамъ всюду разноситъ поражающія молніи. И теперь начинается вознагражденіе. Да, признаюсь, въ такія мгновенія, композиторъ, ведущій свое музыкальное твореніе, переживаетъ жизнь, незнакомую виртуозамъ. Съ какою яростною радостью предается онъ счастію играть на оркестрѣ! Какъ онъ обнимаетъ, прижимаетъ, понижаетъ, смиряетъ громадный, оглушительный инструментъ! Къ нему снова возвращается все многообразное вниманіе; его глазъ вездѣ; взоръ его указываетъ очередь голосамъ и оркестру; летаетъ вверхъ, внизъ, вправо, влѣво; правая рука его мечетъ страшные аккорды, которые далеко разлетаются ракетами; потомъ, когда пришли ферматы, онъ вдругъ останавливаетъ всю стремительность; взоры всѣхъ прикованы къ нему; онъ сдерживаетъ всѣ руки, всѣ дыханія въ одно мгновеніе... онъ слушаетъ тишину... и потомъ спускаетъ вихрь, который унялъ на мгновеніе.

Luctantes venlos tempestatesque sonoras

Imperio promit, ac vinclis et carcere frenat.

А въ большихъ adagio, какъ сладострастно онъ любитъ колебаться на чудесномъ морѣ своей гармоніи и прислушивается къ сотнямъ голосовъ, которые поютъ его торжественный гимнъ любви, или какъ-будто повѣряютъ ночи и уединенію его жалобы на настоящее, его грусть о прошедшемъ. Тогда, но только тогда, дирижирующій композиторъ совсѣмъ забываетъ публику; онъ слушаетъ самого-себя, онъ судитъ самого-себя. И когда его охватило чувство, овладѣвшее и всѣми играющими вокругъ него,-- тогда онъ больше не думаетъ, какое будетъ впечатлѣніе на столькихъ далекихъ ему слушателей. Когда сердце его задрожало, когда его коснулась поэтическая мелодія, взоръ его увлажилсь тайными слезами, онъ увидалъ такія же слезы въ глазахъ его передавателей:

"Вы, великіе виртуозы {Это письмо писано къ Листу.}, вы владыки, вы родились на ступеняхъ трона; композиторы должны борьбой и побѣдою "завоевать владычество. Но эти-то тягости и опасности борьбы возвышаетъ блескъ и упоеніе ихъ побѣды; можетъ-быть, композиторы были бы еще счастливѣе васъ... еслибъ у нихъ "всегда были въ распоряженіи воины!"

Не смотря на то, что Берліозъ стяжалъ себѣ славу, или, по крайней мѣрѣ, извѣстность цѣною такихъ трудовъ, перенесенныхъ съ мужествомъ, достойнымъ великаго человѣка, онъ встрѣтилъ себѣ, однакожь, много враговъ, особенно между чадами золотой посредственности, которыя, пожалуй, готовы возвысить то, что ниже ихъ, но никакъ не сознаются въ превосходствѣ таланта, который выше ихъ цѣлою головою. Берліозъ говоритъ, по этому случаю, въ письмѣ своемъ къ Гейне.

"Проповѣдники безнравственности утверждаютъ, что въ каждомъ счастіи, въ каждой удачѣ, которыя посылаетъ намъ случай, есть что-то непріятное для лучшихъ друзей нашихъ; однакожь, я не вѣрю этому. Это постыдная клевета, и могу побожиться, что нѣкоторымъ изъ моихъ пріятелей приходило самое неожиданное, самое блестящее счастіе, и однакожь оно меня нисколько не безпокоило. Но довольно! Мы не пойдемъ на усѣянное шиповникомъ поле ироніи, гдѣ въ тѣни густой крапивы ростуть дурманъ и полынь; гдѣ шипятъ ехидны, пищатъ лягушки, гдѣ вода кипитъ въ озерахъ, гдѣ земля дрожитъ, гдѣ вечерній воздухъ жжетъ, гдѣ вечерняя варя посылаетъ тихія молніи. Зачѣмъ кусать себѣ губы, едва опущенными вѣками закрывать зеленоватые глава, въ тишинѣ скрежетать зубами? зачѣмъ тому, кто разговариваетъ съ вами, предлагать стулъ съ тайными иглами или съ разорванной подушкою, когда душа, далекая отъ всякой горечи, такъ роскошно плаваетъ въ улыбающихся воспоминаніяхъ, и сердце полно простой радости и благодарности, когда хотѣлось бы найдти тысячи богинь-вѣстовщицъ съ безчисленными трубами, чтобъ всѣмъ, кто только намъ дорогъ, закричать: и я былъ счастливъ одинъ разъ въ жизни."

Этотъ отрывокъ изъ прекраснаго письма лучше всякихъ разсужденій показываетъ душу Берліоза, который кончикомъ пера могъ бы нанести тяжелыя раны не одной враждебной ему знаменитости. У Берліоза бездна юмора: остроуміе, задумчивость и веселость брызжутъ жемчужными снопами въ его письмахъ къ друзьямъ и критическихъ статьяхъ, составившихъ авторитетъ музыкальному фельетону Journal des Débats, который принялъ его въ свои сотрудники, въ 1837 году, по предложенію покойнаго герцога орлеанскаго. Берліозъ,-- что весьма рѣдко встрѣчается во Франціи,-- глубоко знаетъ и тепло любитъ великія созданія германской поэзіи.

"Ну, слава Богу", писалъ онъ изъ Веймара", "я снова начинаю дышать! чую въ воздухѣ что-то такое, что мнѣ говоритъ о литературномъ, художническомъ городѣ. Видъ города совершенно соотвѣтствуетъ тому, что я себѣ представлялъ о немъ. Онъ спокоенъ, свѣтелъ, просторенъ, наполненъ тихимъ миромъ и задумчивостью! Прекрасныя окрестности, прелестные куски воды, тѣнистые холмы, веселыя долины. Какъ сердце у меня бьется на каждомъ шагу! Какъ? это тамъ павильйонъ Гёте? это тотъ павильйонъ, куда покойный великій герцогъ любилъ приходить, чтобъ участвовать въ ученой бесѣдѣ Шиллера, Гердера и Виланда! Латинская надпись, начертанная на скалѣ, сдѣлана творцомъ Фауста!.. Возможно ли?.. Вотъ эти два маленькія окошечка освѣщаютъ комнатку, въ которой жилъ Шиллеръ! Въ этомъ-то скромномъ уголкѣ великій пѣвецъ всѣхъ благородныхъ человѣческихъ стремленій написалъ Дона-Карлоса, Марію Стюартъ, Разбойниковъ, Валленштейна {Шиллеръ писалъ въ Веймарѣ не "Дона-Карлоса", не "Разбойниковъ", не "Валленнштейна", какъ нѣмецкіе критики замѣтили Берліозу, а "Марію Стюартъ", "Вильгельма Голля" и "Орлеанскую Дѣву".}! Тутъ онъ умеръ, какъ простой студентъ! Ахъ, какъ мнѣ не нравится, что Гёте допустилъ это! Вѣдь онъ былъ богатъ, министръ... не-уже-ли онъ не могъ совсѣмъ перемѣнить судьбу своего друга-поэта?.. Или эта знаменитая дружба была вздоръ?.. Я боюсь, что она была истинна только со стороны Шиллера. Гёте слишкомъ любилъ самого-себя и свое проклятое дѣтище -- Мефистофеля; онъ былъ слишкомъ-жестокъ съ Гретхенъ; онъ уже слишкомъ состарѣлся; онъ слишкомъ боялся смерти.

"Шиллеръ! Шиллеръ! Ты стоилъ не такого общечеловѣческаго друга! Взоръ мой не можетъ оторваться отъ этихъ узенькихъ оконъ, отъ этого угрюмаго домика, отъ этой бѣдной, почернѣвшей кровли... Теперь часъ по полуночи; мѣсяцъ блеститъ, холодъ пронзителенъ. Все молчитъ,-- они всѣ умерли. Мало-по-малу, сердце мое начинаетъ наполняться, я весь дрожу... Проникнутый грустью, уваженіемъ и безпредѣльными ощущеніями, къ которымъ иногда изъ-за могилы понуждаетъ ничтожныхъ оставшихся геній, я опускаюсь на колѣни на скромномъ порогѣ, и весь полный тяжелою тоскою, я произношу: Шиллеръ, Шиллеръ, Шиллеръ! "

Натура Берліоза, въ высшей степени симпатическая для всего человѣчественнаго и прекраснаго, принадлежитъ къ числу тѣхъ, которыя Жоржъ Зандъ называетъ "избранными вазами". Душа Берліоза впечатлительна, какъ эолова арфа; самый слабый весенній вѣтерокъ, напоенный благоуханіемъ цвѣтовъ, коснется легкими крыльями до золотистыхъ струнъ, и съ нихъ поднимается благозвучный гимнъ въ отвѣтъ на красоту природы.

Вотъ сужденіе Жоржа Занда о Берліозѣ, высказанное въ "Revue des deux Mondes", назадъ тому двѣнадцать лѣтъ, когда композиторъ только-что выступалъ на арену искусства.

"Я готова признаться", пишетъ Жоржъ Зандъ къ Эврару: "что всѣ мы большіе софисты. Софизмъ пробрался всюду. Онъ проскользнулъ въ пятки танцовщицъ, Берліозъ заключилъ его въ фантастическую симфонію. Къ несчастію для защитниковъ древней мудрости, когда ты услышишь Marche funèbre Берліоза, какое-то нервическое потрясеніе пробѣжитъ по твоей маленькой организаціи нумидійскаго льва, и ты пріимешься стонать, какъ послѣ смерти Дездемоны, что будетъ очень-непріятно для меня, твоего спутника, второму хочется выказать красивый галстухъ и выдержать серьёзную и пріятную позу въ Консерваторіи. Покрайней-мѣрѣ ты, антимузыкальный пріятель, согласишься, что эта музыка немножко получше той, какою мы наслаждались въ Спартѣ, когда служили Ликургу, и подумаешь, что Аполлонъ, недовольный тѣмъ, что мы исключительно поклоняемся одной Палладѣ, съигралъ съ нами злую шутку, заставивъ насъ взять нѣсколько уроковъ у этого Вавилонянина затѣмъ, чтобъ онъ испыталъ свою страшную и чародѣйскую власть надъ нашими умами.

"Ты спросишь меня: не-уже-ли я говорю серьёзно?-- Да, серьёзно. Берліозъ великій композиторъ, геніальный человѣкъ, истинный артистъ. Онъ очень-бѣденъ, очень-честенъ, очень-гордъ. Можетъ-быть, онъ таитъ въ душѣ злодѣйскую мысль, что всѣ народы вселенной не стоютъ одной хроматической гаммы, поставленной кстати. Такъ же, какъ у меня есть дерзость -- предпочитать бѣлый гіацинтъ французской коронѣ. Но будь увѣренъ, что можно имѣть въ мозгу сумасбродныя мысли и не быть врагомъ человѣчества. Ты стоишь -- за законы свѣтотѣни, Берліозъ -- за двойныя ноты, я -- за лиліи. У всякаго свой вкусъ. Когда надобно будетъ построить новый городъ для талантовъ, каждый займетъ въ немъ мѣсто, смотря по своимъ силамъ..."

Жоржъ Зандъ до-сихъ-поръ только два раза произносила мнѣніе свое о музыкальныхъ композиторахъ: именно о Мейерберѣ и Берліозѣ. Съ обоими она всегда была связана самой тѣсной дружбой; говоря о нихъ, она высказала все, что у ней было на душѣ къ музыкѣ. И не удивительно: хотя безконечное различіе лежитъ въ произведеніяхъ и производительности этихъ трехъ композиторовъ, Жоржъ Зандъ не могла не любить тѣхъ двухъ юношей, которые, подобно ей самой, были одушевлены горячимъ стремленіемъ идти впередъ; дѣло другое, успѣвали ли въ своемъ дѣлѣ или нѣтъ эти молодые ея товарищи. Довольно того, что и ихъ сердце сильно билось при взглядѣ на мечтаемое будущее, которому не удовлетворяетъ настоящее, и они всякій день выходили на бой съ тяжелыми массами, которыя трудно подвигаются впередъ, -- и вотъ она называетъ ихъ братьями, товарищами. Кто бы не сталъ гордиться такими названіями изъ устъ Жоржа Занда, кто бы не указалъ на эти слова, на ѳти названія, какъ на орденъ почетнаго, избраннаго легіона, къ которому вдругъ васъ причислили, до котораго возвысили васъ? Это точно паспортъ, свидѣтельствующій, что и въ вашей груди лежитъ благородная искра.

Да притомъ же, Берліозъ совсѣмъ не принадлежитъ къ числу артистовъ тихихъ, застѣнчивыхъ; взлелѣянный многочисленными тріумфами, упоенный ѳиміамомъ, какъ-будто торопясь забыть бывалыя, прежнія насмѣшки и громоносныя критики, онъ никогда не заикается, прямо говоритъ о себѣ то, что думаетъ. Вотъ его слова: "Да и зачѣмъ я не буду откидывать отъ себя этой скромности? Для того, чтобъ не ворчали нѣкоторыя злыя собачонки, которымъ бы хотѣлось укусить каждаго, кто ходитъ свободно передъ цѣпью, ихъ приковывающей. Только для этого одного не стоитъ труда употреблять всякія надоѣвшія выраженія и играть комедію, которою никого, впрочемъ, не обманешь. Настоящая скромность состояла бы въ томъ, чтобъ не только-что не говорить самому про себя, но не давать и другимъ говорить про себя: однимъ-словомъ, никакъ не обращать на себя всеобщаго вниманія, ничего не говорить, ничего не писать, ничего не дѣлать, спрятаться, совсѣмъ перестать жить. Ну, не глупость ли это?"

Эти слова, какъ и всѣ прочія мѣста, приведенныя нами изъ его сочиненій, лучше всего обрисовываютъ весь его характеръ, весь его умъ, какъ, конечно, никакому біографу не написать съ него портрета; притомъ же, въ этихъ отрывкахъ прекрасно и вѣрно нарисовалась вся фигура капельмейстера, одна изъ главныхъ чертъ его музыкальнаго поприща. По всему этому мы не боимся дѣлать выписки прямо изъ него самого, и, конечно, ужь ни одна противная или непротивная партія не остановится дать ему названіе человѣка, въ высшей степени умнаго, образованнаго по-нынѣшнему. Его многочисленныя путешествія составляютъ одно изъ интереснѣйшихъ новѣйшихъ чтеній.

Музыкально-критическія статьи Берліоза извѣстны каждому, кто читаетъ Journal des Débats. Но,чтобъ показать, до какой степени этотъ серьёзный и глубокій критикъ способенъ къ веселому и игривому разсказу, приведемъ письмо Берліоза къ госпожѣ Бергтенъ, напечатанное въ его Voyage musical en Allemagne.

"Съ нѣкотораго времени", говоритъ Берліозъ: "я страдаю припадками черной философіи, и -- Богъ-знаетъ, къ какимъ мрачнымъ мыслямъ, къ какимъ страннымъ сужденіямъ, къ какимъ удивительнымъ разсказамъ приведутъ меня эти припадки, если только они будутъ продолжаться. Можетъ-быть, вы еще хорошенько не знаете, что такое эта черная философія?.. Черный философъ все равно, что чернокнижникъ : не штука. Вотъ штука: отгадать, что В. Гюго великій поэтъ -- теперь, что Бетховенъ великій музыкантъ -- быль; что вы въ одно и то же время и въ высшей степени музыкантша и поэтъ; что Жаненъ очень-умный человѣкъ, что когда идетъ прекрасная и хорошо-исполненная опера, публика ничего не понимаетъ; что если этой оперѣ посчастливится, публика все-таки тутъ ничего не понимаетъ; что прекрасное рѣдко, но что рѣдкое не всегда прекрасно; что право сильнаго--право, что и Абд-эль-Кадеръ не правъ и О'Коннель тоже, что Арабы вообще французы, что смирное подзадориваніе -- глупость и тому подобныя трудныя вещи.

"Черная философія вообще учитъ насъ сомнѣваться, всему удивляться, ?оказываетъ пріятные образы навыворотъ, а отвратительные въ ихъ настоящемъ видѣ. Не перестаешь ворчать, проклинаешь жизнь, проклинаешь смерть; ты возмущенъ, какъ Гамлетъ, что пепломъ Цезаря можно замазать трещину въ стѣнѣ, и еще болѣе будешь возмущенъ, еслибъ только пепелъ какой-нибудь дряни пошелъ на такое неблагородное употребленіе; жалѣешь о бѣдномъ Йорикѣ, что онъ цѣлыя пятнадцать лѣтъ жилъ въ землѣ, и не можешь даже посмѣяться теперь надъ собою, и съ негодованіемъ и отвращеніемъ бросаешь его черепъ, или, пожалуй, и возьмешь его, распилишь, сдѣлаешь изъ него чашу, и бѣдный Йорикъ, который самъ больше не можетъ пить, долженъ рейнвейномъ утолять жажду господамъ охотникамъ, которые надъ нимъ же смѣются.

"Въ уединенной вашей долинѣ, окруженной скалами, гдѣ вы такъ спокойно предаетесь потоку вашихъ глубокихъ размышленій, погруженный въ черную философію, я чувствовалъ только смертельную скуку. Вы бы стали показывать мнѣ чудесный закатъ солнца, а я былъ бы въ состояніи предпочесть ему газовое освѣщеніе аллеи Елисейскихъ-Полей; когда вы стали бы показывать мнѣ на вашемъ озерѣ своихъ лебедей и ихъ благородныя движенія, я готовъ былъ бы отвѣчать вамъ". лебедь глупое животное, оно только думаетъ о рыбахъ, да о ѣдѣ; пѣнье его противный, однообразный крикъ. Когда вы сѣли бы за фортепьяно, чтобъ разъиграть отрывки изъ вашихъ любимыхъ композиторовъ, Моцарта и Чимарозы, я, можетъ-быть, съ досадой перервалъ бы васъ, находя, что скоро пора будетъ перестать намъ удивляться Моцарту, потому-что всѣ его оперы похожи одна на другую, что прекрасное спокойствіе ихъ утомительно и выводитъ изъ терпѣнія! Что касается до Чимарозы, я бы послалъ къ чорту его самого и его вѣчное, единственное

Matrimonio Segreto, оперу однообразную какъ мелодіи кукушки, утомительную какъ Свадьба Фигаро, но далеко не такъ музыкальную, какъ эта моцартова опера. Я бы сталъ доказывать вамъ, что весь комизмъ единственной оперы Чимарозы заключается въ глупыхъ шуткахъ актёровъ, что мелодическая изобрѣтательность Чимарозы довольно-бѣдна; что кадансъ, повторяющійся каждую минуту, занимаетъ почти двѣ трети цѣлой партитуры,-- словомъ, что это опера, написанная для ярмарокъ и масляницы! Еслибъ вы захотѣли показать мнѣ музыку совершенно въ другомъ родѣ, и взяли какое-нибудь произведеніе Себастіана Баха, я былъ бы въ состояніи обратиться въ бѣгство отъ его фуги {Здѣсь французская игра словъ: fugue (бѣгство въ шуточномъ смыслѣ) и fugue -- Фуга.}, и оставить васъ одну съ его "Страстями" {Еще игра словъ: у Баха есть ораторія: "Страсти Господни".}.

"Видите ли слѣдствія этой страшной болѣзни!.. Едва завладѣетъ она кѣмъ-нибудь, прощай учтивость, свѣтскость, умъ, политика, хитрость, здравый разсудокъ! Говорить всѣ возможныя чудовищности, и, что еще хуже, вѣрить тому, что говоришь, компромметируешь себя и рѣшительно теряешь голову. Хорошо еще, еслибъ всякій могъ поставить себѣ на плечи другую, какъ это случилось во Фрейшюцѣ съ нашимъ пріятелемъ, который тоже потерялъ голову. Вы не знаете этого обстоятельства?.. Въ-самомъ-дѣлѣ, нужно разсказать вамъ, потому-что мы только-что разстались съ могильщиками Йорика и Гамлета и стоимъ въ оградѣ кладбища. Желчная черная философія извинитъ длинныя подробности; притомъ я еще успѣю пріѣхать въ Берлинъ. Итакъ, слушайте. Исторія эта называется "Саміель Москотильщикъ".

"Въ 1822 году, я жидъ въ Латинскомъ-Кварталѣ. Господинъ Фетисъ, въ своей "Біографіи Музыкантовъ" говоритъ, что я занимался тогда юридическими науками, но гораздо-вѣрнѣе было бы сказать, что я учился медицинѣ. Въ то время, въ Одеонѣ мы, молодые энтузіасты, приходили въ неописанный восторгъ отъ оперы "Фрейшюцъ", которую поэтъ Кастиль-Блазъ, композиторъ оперы "Pigeon vole", передѣлалъ подъ названіемъ "Robin des Bois". Не смотря на то, что созданіе Вебера много пострадало отъ такой дерзкой передѣлки, я былъ не въ состояніи удержать свои музыкальные порывы всякій разъ, какъ только давали эту оперу. Скальпель мой валялся на столѣ, и я давно пересталъ думать объ анатомическомъ Футлярѣ. Одинъ изъ моихъ пріятелей, по имени Дюбушё, сдѣлавшійся потомъ знаменитымъ врачомъ, часто ходилъ со мною въ театръ и раздѣлялъ мой музыкальный фанатизмъ. Разъ вечеромъ, не помню, въ шестое или седьмое представленіе "Фрейшюца", возлѣ насъ очутился, не знаю какими судьбами, длинный, предлинный франтъ, рыжій, съ невѣроятными руками. Во второмъ актѣ, онъ началъ шикать аріи Агаты, утверждая, что это сумасшедшая музыка, и что вся опера, кромѣ вальса и еще хора охотниковъ, никуда не годится. Далѣе онъ не могъ разсуждать, и вылетѣлъ за дверь, самъ не понимая, какъ произошло это быстрое переселеніе. Но мы хорошо знали, гдѣ была эта движущая сила: въ то время, мы по-своему рѣшали нѣкоторые вопросы и расправлялись очень-лаконически.

-- Негодяй! вскричалъ Дюбушё, поправляя свой галстухъ, который нѣсколько-скривился въ-продолженіе этой экспедиціи.-- Я знаю этого молодца... Да смѣшно было бы удивляться его невѣжеству: онъ привыкъ завертывать ромашку въ улицѣ St.-Jacques! Громкій смѣхъ и апплодисманы раздались въ цѣломъ партерѣ.

"Черезъ полгода, рыжій москотильщикъ почувствовалъ въ животѣ нестерпимыя колики послѣ плотнаго ужина, даннаго его хозяиномъ по случаю своей свадьбы. Бѣдняка стащили въ больницу de la Pitié; тамъ его пичкали микстурами, залечили... до смерти, и не схоронили, Богъ-знаетъ, почему...

"Случайно этотъ умершій, но все еще не покойный юноша попался на глаза пріятелю Дюбушё, который, разумѣется, узналъ своего стараго знакомаго. Жестокосердый лекарь больницы Благочестія, вмѣсто того, чтобъ уронить слезу сожалѣнія на останки своего падшаго врага, поспѣшилъ купить покойника за пять франковъ и передалъ его анатомическому препаранту, сказавъ".

"Францъ! приготовьте мнѣ этого молодца, только, пожалуйста, по-чище, да высушите хорошенько: это мой добрый пріятель.

"Прошло пятнадцать лѣтъ... Пятнадцать лѣтъ... Какъ долго тянется жизнь, когда нѣтъ предмета, которому можно было бы дружески подать руку! Директоръ Большой-Оперы предложилъ мнѣ пересмотрѣть речитативъ Фрейшюца и поставить его на сцену. Въ то время наблюдалъ за костюмами, декораціями и прочимъ Дюпоншель, и я пошелъ къ нему переговорить о нѣкоторыхъ принадлежностяхъ сцены, представляющей волчье логовище.

-- Послушайте, почтеннѣйшій, сказалъ я Дюпоншелю:-- вѣдь намъ надобно для заклинанія Саміеля мертвую голову, да еще скелетъ. Надѣюсь, вы возьмете на себя трудъ доставить картонный черепъ, и тоже остовъ, нарисованный на холстѣ, знаете, какъ въ донъ-Хуанѣ!

-- Откуда же, любезный другъ, взять намъ другихъ-то скелетовъ, кромѣ холстинныхъ, отвѣчалъ Дюпоншель.-- Вѣдь другихъ и не употребляется на сценѣ. Я не знаю другаго матеріала!

-- Матеріала?.. а я знаю, и доставлю вамъ другой, доставлю вамъ настоящій, натуральный матеріалъ, настоящую голову мертвеца, а для Саміеля -- настоящаго человѣка, не изъ мяса и костей, но только изъ однѣхъ костей... А! что вы на это скажете?

-- Прекрасно! Я очень былъ бы радъ, еслибъ вамъ удалось пріобрѣсть этотъ товаръ.

-- Ужь предоставьте мнѣ распорядиться. Можете надѣяться на успѣхъ,

"Я сѣлъ въ кабріолетъ и полетѣлъ къ доктору Видалю, профессору анатоміи.

-- Не можешь ли одолжить мнѣ скелетъ?

"--Нѣтъ. Но если хочешь, возьми вонъ этотъ черепъ нѣмецкаго гелертера, который, какъ я слышалъ, умеръ отъ скуки, не смотря на всю свою ученость. Только, пожалуйста, обходись съ этимъ сокровищемъ поосторожнѣе: это славная голова, и мнѣ хочется сберечь ее. Смотри же, не потеряй головы, слышишь!

-- Не бойся, я отвѣчаю тебѣ за нее.

"Хоть я никогда не носилъ на головѣ докторской шляпы, какъ ученый, однакожь спряталъ къ себѣ въ шляпу чужую докторскую голову, и поѣхалъ домой.

"На бульварѣ случайно встрѣтился мнѣ Дюбуше, котораго я почти совершенно позабылъ. При видѣ стараго пріятеля, у меня сверкнула въ головѣ прекрасная мысль.

-- А, здравствуй! Давно невидались! здоровъ ли? Спасибо, такъ-себѣ, и т. д. Но поговоримъ лучше о чемъ-нибудь другомъ... Что дѣлаетъ нашъ меломанъ?

-- Какой меломанъ?

-- Какой? разумѣется москотильщикъ, котораго мы протурили изъ Одеона, когда онъ вздумалъ шикать Агатѣ... Словомъ, тотъ самый, котораго обдѣлалъ твой препарантъ.

-- А, знаю, знаю! Ничего, стоитъ-себѣ преважно у меня въ кабинетѣ, чрезвычайно счастливый своею судьбой. Всѣ косточки цѣлы, блестятъ, какъ хрусталь. Великолѣпный экземпляръ; только голова немножко пострадала.

-- Знаешь, одолжи-ко мнѣ молодца! Мнѣ бы надобно его на короткое время. Малый обѣщаетъ многое; я опредѣлю его въ Большую-Оперу и заставлю дебютировать въ великолѣпной роли.

-- Какъ?

-- Увидишь.

-- Какъ? Ты хочешь вывести тайну на публичную сцену? Не дурно! Впрочемъ, что тутъ разговаривать: пріидетъ время, узнаю. Значитъ, съ подмостокъ на подмостки! Дѣло! скелетъ не заставитъ себя дожидаться. Прощай!

"Дѣйствительно, черезъ четверть часа явился ко мнѣ москотильщикъ и немедленно долженъ былъ отправиться въ Оперу.

"И вотъ онъ лежитъ въ досчатомъ ящикѣ... Напрасно мѣсяцъ улыбается надъ нимъ теплыми лучами... Гатино!

-- Что прикажете? закричалъ театральный прислужникъ, разбиравшій сценическую ветошь.

-- Не-уже-ли я заснулъ прежде, чѣмъ увидѣлъ его?

-- Кого, господинъ Берліозъ?

-- Откройте ящикъ.

-- Что у васъ тамъ?

-- Дикій стрѣлокъ; кто приблизится къ нему, побѣжитъ прочь. Осторожнѣе. Вотъ такъ! Снимите крышку. Если лунный свѣтъ не обманываетъ меня, остовъ покрытъ лакомъ. Видите эти кости?

-- Да.

-- Земной срокъ ихъ кончился.

-- Да, малый расквитался. Что же мнѣ съ нимъ дѣлать?

-- Знаете ли, я думаю подарить вамъ этого молодца.

-- То-есть, к4къ, на-примѣръ?

-- Онъ былъ злодѣй и заслужилъ небесное наказаніе.

-- Какъ?

-- Завтра онъ долженъ отправиться въ адскую неугасимую печь.

-- Умилосердитесь, сжальтесь надъ несчастнымъ!

-- Завтра... онъ... или ты...

-- О, въ такомъ случаѣ, пускай лучше онъ.

-- И я думаю то же. Итакъ, завтра утромъ онъ въ первый разъ явится въ Оперѣ.

-- Это какая то загадка!

-- Впрочемъ, Гатино, вы можете разрѣшить эту загадку. Отведите ему пріятный уголокъ, въ которомъ онъ могъ бы удобно постоять и протянуть длинныя, сухія кости.

-- Слушаю.

-- А потомъ... приготовьте желѣзный колъ, да четыре восковыя свѣчки, которыя, вовремя оно, такъ искусно лилъ этотъ молодецъ, потому-что онъ, надо вамъ сказать, торговала свѣчами и пряностями. Итакъ, вы запасете четыре восковыя свѣчки съ толстою свѣтильней. Это не трудно найдти.

-- Разумѣется.

-- Разбитое стекло церковной рамы я даю вамъ въ подарокъ.

-- Чувствительно благодаренъ.

-- Да не забудьте воткнуть желѣзный прутъ въ спину этому дебютанту, чтобъ онъ стоялъ на вытяжку и держался прямо, какъ господинъ Петипа, когда онъ замышляетъ пируэтъ.

-- Хорошо.

-- Понимаете... возьмите четыре штуки восковыхъ свѣчей, скрутите ихъ въ видѣ факела и всуньте ему въ руку. Негодяй этотъ держитъ крѣпко... Постой, пріятель, я проучу тебя!

-- Ужь я заставлю его держать; на этотъ счетъ не безпокойтесь.

-- А такъ-какъ у него черепъ несовсѣмъ въ исправности, то мы одолжимъ ему другой, поновѣе.

-- Очень-хорошо.

-- Это чудесная голова. Бывшій хозяинъ ея умеръ отъ голода. Старая исторія, Богъ съ нею! Старые обломки должно уважать, говоритъ принцъ Оттокаръ. Бѣднякъ, чтобъ выйдти изъ нищеты, разбилъ себѣ голову. Но при всемъ томъ, что у насъ такъ часто разбиваютъ головы, исторія-то вышла прегадкая. Смерть и разрушеніе были заключительною мелодіей. Она повторяется каждый день, а наши умники все-таки не возьмутъ себѣ этого въ голову... Да что тутъ еще тосковать о чужомъ горѣ! Право, хандра для меня противная гостья. Что же касается до черепа этого лавочника, то сдѣлайте у него на маковкѣ маленькій разрѣзъ: ничего не убѣжитъ оттуда, не безпокойтесь; даже каши не было въ головѣ лавочника... Итакъ, сдѣлайте же разрѣзъ, чтобъ Буше, въ роли Каспара, могъ проткнуть ножомъ эту голову, когда онъ будетъ заклинать въ волчьемъ логовищѣ.

-- Очень-хорошо.

"Сказано, сдѣлано. И съ-тѣхъ-поръ, каждый вечеръ, какъ только наступаетъ страшное мгновенье, когда Бушё грозно становится на черепъ и произноситъ: "Саміэль! Саміэль!.. Явись!.." -- громъ раздается въ воздухѣ, летаютъ молніи, огромное дерево повергается на-земь, раздается крикъ совы,-и въ адскомъ пламени бенгальскаго огня является злодѣй, врагъ Вебера, врагъ Агаты, нашъ знакомый москотильщикъ, бѣднякъ, съ желѣзною проволокой въ спинѣ, держа въ костлявыхъ пальцахъ дрожащій факелъ.

"Увы!.. бѣдный Йорикъ!.."

"Отечественныя Записки", No 4, 1847

Оставить комментарий Стасов Владимир Васильевич (yes@lib.ru) Год: 1847 Обновлено: 05/03/2019. 47k. Статистика. Статья: Публицистика, Критика Музыкальная критика Иллюстрации/приложения: 1 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Текст издания: журнал "Отечественныя Записки", No 4, 1847.

Стасов Владимир Васильевич Гектор Берлиоз

<В. В. Стасов>

ГЕКТОРЪ БЕРЛІОЗЪ.

Стасов Владимир Васильевич
Гектор Берлиоз