Lib.ru/Классика: Стасов Владимир Васильевич. Внутреннее обозрение

ВНУТРЕННІЯ ИЗВѢСТІЯ.

Всякое время года имѣетъ свой особенный характеръ, съ различными оттѣнками, сообразно данной мѣстности. И людскія дѣла, со всей ихъ суетой, стремленіями, волненіями и всякаго рода проявленіями, невольно подчиняются вліянію этихъ необходимыхъ условій: характеръ времени года отражается на нихъ, даетъ имъ свой тонъ, свой колоритъ... Поэтому (замѣтимъ мимоходомъ) никакъ не слѣдуетъ глумиться надъ обще-употребительнымъ между дѣльными людьми разговоромъ о погодѣ: предметъ приличный, вытекающій изъ самыхъ уважительныхъ побужденій. Сколько есть достойныхъ истиннаго соболѣзнованія страдальцевъ, изъ которыхъ трудная дорога жизни устроила ходячіе барометры! Не знаетъ веселящееся, попрыгивающее здоровье, какая для этихъ людей задирающая, близкая сердцу вещь -- погода!.. Да и одни ли они ощущаютъ вліяніе времени! Есть, на-примѣръ, въ году такая пора, когда жизненное отправленіе природы становится особенно-замѣтнымъ и отзывается на всѣхъ ея чадахъ. Истекаетъ срокъ урочному обмиранью; холодное бездѣйствіе приходитъ къ концу; живительная теплота медленно, тонкой струей льется на землю; безчувственная скорлупа готова лопнуть; жизненный ростокъ готовъ пробиться наружу. Но скорлупа еще не лопнула, ростокъ не пробился; пробуждающіяся силы бродятъ въ зародышѣ; еще нѣтъ жизни, -- есть только ея предчувствіе... И процессъ зарожденія совершается болѣзненно, и предчувствіе жизни, какъ почти всякое предчувствіе, проявляется какъ-то всеобщей, безотчетной тоской, или, по-крайней-мѣрѣ, уныніемъ. Во всемъ слышится какое-то томительное чувство, что-то похожее на ожиданіе,-- и люди, какъ-будто старались принаровиться къ этой порѣ", обстоятельства ли ихъ такъ располагаются, или дѣйствуетъ что другое, но во всѣхъ ихъ движеніяхъ видѣнъ тотъ же характеръ томящаго унынія. Замѣтьте, какъ отрадно бываетъ въ эту пору человѣку, послѣ вида плачущей больной природы, встрѣтить, на-примѣръ, полную, хотя искусствомъ взрощенную зелень! Это знакомо всѣмъ намъ по собственному опыту. Находясь подъ вліяніемъ того же томительнаго чувства, усиленнаго печальнымъ звономъ призывающаго къ сердечному сокрушенію колокола, и вспомнивъ напечатанное въ 29-мъ и 30-мъ нумерахъ "Санктпетербургскихъ Вѣдомостей" крайне-подробное описаніе вновь совершившагося въ ботаническомъ саду чуда -- чрезвычайной пальмовой оранжереи, мы съ радостію поспѣшили туда... Истинное чудо! Мы разомъ забыли и грязь и лужи, по которымъ пробирались за нѣсколько минутъ предъ тѣмъ; мы очутились въ знойной тропической атмосферѣ, и переселенцы изъ далекой стороны, радушно призрѣнные, заботливо вырощенные, съ такой благодарностью, съ такимъ довольствомъ раскинувшіеся на просторѣ, встрѣтили насъ непринужденной, полной жизни зеленью; имъ, казалось, такъ хорошо, такъ привольно, что намъ и въ голову не пришло мысли объ ихъ невольничествѣ,-- и впечатлѣніе унылаго періода времени для насъ исчезло. Мы взглянули вверхъ, на вершины великановъ растительнаго царства, и -- тутъ-то представилось намъ дѣйствительно-чудесное мы были въ новой пальмовой оранжереѣ. Подробное описаніе этого зданія читали мы въ газетахъ; но, не смотря на всю подробность описанія, съ историческимъ изложеніемъ хода самыхъ работъ,-- не могли составить себѣ напередъ точнаго понятія о томъ, что увидѣли; а потому и сами не надѣемся вполнѣ удовлетворить въ этомъ отношеніи нашихъ читателей. Довольно сказать, что зала имѣетъ 266 футовъ длины, 80 ширины и 67 высоты, что у этого исполинскаго фонаря только одна продольная и двѣ конечныя стѣны каменныя, а верхъ и другая продольная стѣна, составляющія выпуклую, ломанную, близкую къ дугѣ круга поверхность, стеклянныя, и эта громадная стеклянная оболочка поддерживается идущею посреди залы, во всю длину ея, чугунною трехъ-ярусной колоннадой. Остовъ стеклянной оболочки желѣзный, обшитый деревомъ потому только, что желѣзо хорошій проводникъ теплорода. Трудно передать на словахъ, какъ красиво, граціозно и легко это зданіе, эта вытянутая на огромную высоту колоннада, съ перекинутыми на ней галереями, съ прилѣпленными къ колоннамъ желѣзными корзинками. Все это такъ хорошо, что надо непремѣнно видѣть и любоваться. Глядя на пальмовую оранжерею съ технической стороны, разсматривая самое сооруженіе ея, видишь цѣлую вереницу счастливо-устраненныхъ трудностей, за что авторъ описанія, а велѣлъ за нимъ и мы, восклицаемъ: "Слава художнику (г. Фишеру-Уральскому) за могущественную идею этого зданія и побѣду всѣхъ затрудненіи, съ которыми сопряжено было построеніе его! Слава директору сада за эти колоссальныя пальмы"... Да, да! слава за пальмы! слава за любовь ко всему этому міру зеленѣющихъ и цвѣтущихъ существъ, живущихъ своею чистою, благовонною жизнью, среди которыхъ такъ успокоительно быть человѣку!..

Но мы увлеклись прелестью растительнаго царства, между-тѣмъ, какъ первымъ предметомъ рѣчи было царство животныхъ и вліяніе, производимое на него извѣстнымъ періодомъ времени. Мы хотѣли сказать, что люди какъ-будто инстинктомъ угадываютъ, когда что для нихъ нужно. Въ періодъ, о которомъ мы говорили, въ болѣзненный періодъ, предшествующій пробужденію природы, имъ всего нужнѣе мелодія, звуки, какъ Саулу давидова арфа, -- и люди угадали въ себѣ эту потребность: они именно этотъ періодъ посвящаютъ звукамъ; въ періодъ разладья служатъ гармоніи и все время умиляются подъ вліяніемъ ея чаръ, мѣшая ихъ съ другими не менѣе могучими чарами, дѣйствующими на другое чувство -- зрѣніе... Мы намѣрены теперь говорить объ этихъ утѣшающихъ скорбное человѣчество чарахъ...

Время, о которомъ мы сейчасъ говорили, есть единственное въ петербургскомъ году, когда существуютъ концерты, и живыя картины; оно, можетъ-быть, и къ лучшему, дано болѣе средствъ для сравненія слышать всѣ пріѣзжающія знаменитости и незнаменитости безъ перерыва, одну за другою; это точно блестящій парадъ, во время котораго полкъ за полкомъ дефилируетъ въ полной парадной формѣ, дѣйствуя изо всѣхъ силъ. Отъ этого сравненія одни очень-много выигрываютъ, другіе очень много проигрываютъ. Но вѣдь это всеобщая участь, слѣдовательно, сравненій нечего бояться, на нихъ уже никто и не жалуется Говоримъ мы это, конечно, только о концертахъ; про живыя картины ничего подобнаго нельзя сказать,-- тамъ дѣйствуютъ все наши старые знакомые, надъ которыми судъ уже давно произнесенъ; тутъ напередъ знаешь, кто можетъ отличиться, кто просто ничего не сдѣлаетъ. Впрочемъ, главноето дѣло не въ нихъ: живыя картины (по-крайней-мѣрѣ у насъ) существуютъ исключительно на то, чтобъ дать развернуться всѣмъ блестящимъ способностямъ декоратора; иначе и нельзя разумѣть, когда читаешь, что живыя картины назначены для концерта перваго нашего декоратора Роллера и поставлены имъ-самимъ Искусство декоратора, само собой разумѣется, ограничивается обстановкой сцены, декораціями, слѣдовательно писаннымъ холстомъ и освѣщеніемъ. Люди -- совсѣмъ другое дѣло. Чтобъ умѣть дѣйствовать пластикой людской самимъ людямъ, надобно обладать талантомъ совсѣмъ-другаго рода,-надобно обладать талантомъ и живописца и скульптора вмѣстѣ Положиться же на театральныхъ артистовъ въ подобномъ дѣлѣ никакъ нельзя: тутъ не довольно показать картинку или картину и сказать: "станьте тутъ, станьте такъ", оставя все прочее имъ на произволъ. Извѣстно, съ какимъ трудомъ вообще и вездѣ гг. театральные артисты ладятъ съ своей пластикой, съ пластикой одного своею тѣла: каково же имъ будетъ, если нужно размыслить о впечатлѣніи цѣлой картины, разсчитать, можетъ-быть сотни подробностей, какъ моя рука прійдется къ головѣ другаго лица, случившейся возлѣ,-- разсчитать, что если она отойдетъ на какихъ-нибудь нѣсколько линій, произойдетъ уже совсѣмъ другое... Какое имъ до того дѣло! и вникаютъ ли они хоть сколько-нибудь въ то, что чуть-чуть больше или меньше согнутая рука, отодвинутая нога производятъ дисгармонію, нарушаютъ намѣреніе и художественный разсчетъ живописца; да, художественный, повторяемъ, потому-что какой бы ни былъ маленькій талантикъ у живописца, какъ бы ни было мало у него настоящихъ артистическихъ дарованій, все-таки онъ съизмала привыкъ обращаться съ группами, съ столкновеніями на одномъ фонѣ многихъ частей тѣла, многихъ сокращенное гей, многихъ складокъ, и все-таки больше или меньше привыкъ распутывать эту -- для всякаго другаго -- путаницу, укладывать ее хоть въ какую-нибудь соотвѣтственность, въ какое-нибудь согласованіе. Обо всемъ подобномъ господамъ драматическимъ арти-_чстамъ всѣхъ націй отъ роду и не снилось (кромѣ весьма-немногихъ исключеній), потому-что, вообще говоря, никто не занимается въ своемъ дѣлѣ самыми нужными, самыми первыми частями; ихъ оставляютъ въ тѣни, а ухватываются за самыя второстепенныя, которыя тіолегче даются. Какъ бы то ни было, при живыхъ картинахъ невозможно и не должно дѣйствовать всѣмъ самимъ; здѣсь, какъ во всякомъ дѣлѣ, долженъ быть одинъ глава, одинъ распорядитель, которому нужно самому-собою обо всемъ подумать, за всѣмъ усмотрѣть; иначе, ничего не выйдетъ.

И такъ, на нынѣшній разъ приходилось такимъ распорядителемъ быть г. Роллеру, потому-что было сказано, что онъ становитъ картины; но при самомъ рѣшительномъ и неоспоримомъ талантѣ декоратора, превосходно владѣющаго оптическою и свѣтовою частью, онъ никогда не доказывалъ еще способностей живописно-скульптурныхъ (въ той мѣрѣ, какъ онѣ требуются для хорошей постановки живыхъ картинъ). Но этого мало: нѣкоторые журналы навязали при этомъ случаѣ противъ воли г. Роллеру такіе недостатки, въ которыхъ, какъ кажется, онъ рѣшительно не виноватъ ничѣмъ. Въ видѣ величайшей похвалы г. Роллеру сказали, что онъ послѣ долгаго обдумыванія произвелъ, въ своемъ концертѣ, 26-го Февраля нынѣшняго года невиданное и неслыханное: слилъ живыя фигуры съ грунтомъ и далъ такимъ-образомъ перспективу, что люди кажутся точно написанными на холстѣ. Вмѣсто назначаемой похвалы, тутъ вышло такое угощеніе, какое развѣ злому врагу выдумать. Значить -- фонъ, декораціи такъ были написаны, что прямо и бросались въ глаза холстомъ, а не дѣйствительностью; значитъ -- видно было, что это малеванье, что это намазанныя краски. Но вѣдь кажется, первое стараніе декораторнаго искусства состоитъ въ томъ, чтобъ рѣшительно заколдовать зрѣніе, обмануть его, заставить принять холстъ за настоящую уходящую перспективу, за небо, за деревья, за горы и т. д. Во вторыхъ -- изъ тѣхъ же словъ выходитъ, что, посредствомъ опытовъ и размышленій, г. Роллеру удалось сдѣлать живыхъ людей похожими не на живыхъ, а на написанныя фигуры, между-тѣмъ, какъ обыкновенно все искусство употребляютъ именно только на то, чтобъ приблизиться до сходства съ живымъ человѣкомъ, съ жизнью, слѣдовательно, прямо на оборотъ. Еслибъ г. Роллеръ произвелъ то, что про него разсказываютъ, это было бы дѣйствительно что-то невиданное и неслыханное и притомъ такое, чего бы никто не хотѣлъ ни видѣть, ни слышать. Кому была бы охота пойдти на такое непріятное по одной мысли зрѣлище. Напротивъ, г. Роллеръ старался употребить свой талантъ во всемъ его блескѣ, въ чемъ дѣйствительно много успѣлъ. Большею частію живыя картины представляютъ людей по грудь, -- картины во весь ростъ составляютъ чрезвычайную роскошь, потому-что съ ними сопряжено безконечное множество трудностей. Нельзя приготовить нѣсколько картинъ разомъ, нельзя приготовить всѣ различныя освѣщенія; надобно поспѣвать тотчасъ послѣ одной картины постановить цѣлую другую; а длинные антракты между картинами не могутъ быть допускаемы, -- все это даетъ понятіе о многообразности и хлопотливости подобной постановки. Съ этой стороны невозможно не отдать всей справедливости искусному, бойкому распоряженію г. Роллера.

Прежде, чѣмъ поднимемъ занавѣсъ, мы должны упомянуть о темномъ, совсѣмъ черномъ Фонѣ, окружающемъ рамку, который потомъ, когда занавѣсь откроется, долженъ служить для того, чтобъ освѣщенная картина на этомъ темномъ фонѣ цѣлой сцены, рѣшительно лишенной всякаго освѣщенія, выходила еще яснѣе, еще свѣтлѣе и опредѣлительнѣе. На этотъ разъ самъ ли г-нъ Роллеръ выбиралъ, или воспользовался чьимъ-нибудь совѣтомъ, но онъ весьма-искусно употребилъ два темные Фона, темные какъ адская ночь: одинъ тотъ, о которомъ мы сейчасъ говорили, другой -- музыка, исходившая изъ оркестра. Эта музыка была сама-по-себѣ столько же монотонна, однообразна, докучлива, сколько и фонъ сцены; она прибавляла еще больше скуки и тоскливости, ожиданія въ душѣ зрителя, совершенно удивленнаго такимъ новымъ способомъ приготовлять контрасты, дѣйствовать въ пользу своихъ произведеній. Но этотъ жалостный вой совершенно достигалъ своей цѣли, вполнѣ подготовлялъ душу, и слѣдовательно объ немъ должно отзываться съ величайшимъ благоговѣніемъ.

Всѣхъ картинъ у г. Роллера было 14; для того, чтобъ начать говорить про недостатки прежде обзора лучшихъ сторонъ, скажемъ, что всѣ картины г. Роллера можно раздѣлить на три класса: красноватыя, бѣловатыя, и -- "Послѣдній день Помпеи", въ которой соединились оба эти качества. Тѣ, которыя лишены этихъ качествъ и содержатъ въ себѣ качества положительно-хорошія, составятъ четвертый, само собою разумѣется, не многочисленный отрядъ. Вообще говоря, у всѣхъ живыхъ картинъ, какъ и у всегдашняго театральнаго освѣщенія, тотъ большой недостатокъ, что огненное освѣщеніе не похоже нисколько на дневное, да притомъ же оно сильнѣе и нѣсколько превратно противъ простаго огненнаго, потому-что по-необходимости существуетъ спереди внизу линія свѣта (rampe), освѣщающая фигуры и, всего невыгоднѣе, лица, прямо на оборотъ противъ солнечнаго свѣта, всегда получаемаго сверху. Въ новѣйшее время изобрѣли освѣщеніе посредствомъ дневнаго и солнечнаго свѣта вмѣстѣ, что даетъ новыя, могущественныя орудія декоратору, раздвигаетъ предѣлы его искусства; но вѣроятно, долго, а всего вѣроятнѣе -- никогда не войдетъ въ театральное употребленіе этотъ способъ освѣщенія: для этого понадобилось бы рѣшительно иное устройство всѣхъ театровъ, а во-вторыхъ, нуженъ былъ бы переворотъ всей общественной европейской жизни, ибо всѣ спектакли вездѣ бываютъ, по безчисленному множеству причинъ, вечеромъ. Итакъ, при настоящемъ положеніи вещей, театральное освѣщеніе отстоитъ слишкомъ-далеко отъ естественнаго; довольно уже этого неизбѣжнаго несовершенства; къ чему прибавлять еще новыя? къ чему, по какой то неосмотрительности или небрежности, дать цѣлой картинѣ красный отливъ? Возьмемъ для примѣра картину Олофернъ, которому во время сна его Юдиѳь сбирается отнести голову страшнѣйшимъ мечомъ. Вся картина вышла однимъ огромнымъ, краснымъ пятномъ отъ ужаснѣйшей красной драпировки, развѣсившейся по фону,-- такой обширной, какъ обширны были шаровары у бывалыхъ кіевскихъ бурсаковъ. Можно сказать, что вся картина состояла изъ этой драпировки, потому-что пространство, занимаемое двумя лицами, было съ ноготокъ въ сравненіи съ драпировкою; впрочемъ, хотя эта картина не одна изъ знаменитыхъ вещей Ораса Верне, а все-таки на его полотнѣ Олофернъ такъ не крючится, какъ было представлено въ картинѣ г. Роллера; а Юдиѳь не обладаетъ такими запутанными около ногъ и подобными взволнованному морю тюникою и плащомъ, въ какихъ она явилась у насъ. Другая, также очень-красная картина была та, гдѣ представились Гаила и донъ-Хуанъ Байрона. Опять весь фонъ, задняя стѣна комнаты, былъ красный; эту красноту отъ красноватаго ковра отдѣлялъ только диванъ, не-красный, на которомъ вся въ бѣломъ лежала Ганда; за то вездѣ вокругъ царствовала та же краснота; отецъ Гайды, Грекъ Ламбро, отъ головы до пятъ былъ завернутъ въ красный плащъ, изъ-подъ котораго высунулась рука, очень-хладнокровно держащая пистолетъ, -- какъ-будто можетъ такъ не судорожно, не дрожа сжимать пистолетъ та рука, которая сейчасъ поднимется на преступную дочь, на дочь обожаемую? Но это въ сторону; дѣло въ томъ, что съ другаго края дивана, подлѣ Гайды -- донъ-Хуанъ; на немъ опять тотъ же красный цвѣтъ, только смѣшавшійся съ чернымъ цвѣтомъ плаща, такъ-что изъ этой картины хотя не выходило кроваваго пятна, подобно картинѣ "Олофернъ и Юдиѳь", но все-таки она сильно рѣзала глаза, тѣмъ больше, что въ ней встрѣтились два самые рѣзкіе контраста: 1) фигуры дона-Хуана и Ламбро, лишенныя всякаго выраженія, просто спокойныя, такъчто не будь сказано въ аффишѣ, что Донъ-Хуанъ, пылая мщеніемъ, съ оружіемъ въ рукахъ кидается на Ламбро, а юная Гречанка удерживаетъ его, -- можно было бы подумать, что донъ-Хуанъ только съ учтивымъ движеніемъ нѣсколько наклонился впередъ надъ диваномъ, разспрашивая Грека о чемъ-нибудь хорошемъ; а тотъ, поставивъ ногу на ступеньку у постели, столько же хладнокровно отвѣчаетъ ему; и 2) фигура Гайды, по положенію своему на диванѣ, была также довольно-спокойна, кромѣ неловко-загнувшейся назадъ за головой руки, которая не остановитъ по этому обезсиленію не только дона-Хуана, но даже самаго слабаго ребенка; за то лицо этой фигуры въ выраженіи своемъ перешло за всѣ предѣлы. Еслибъ кто увидѣлъ подобное выраженіе на картинѣ, тотъ усомнился бы, чтобъ человѣческое ли цо могло исказиться до такой степени, чтобъ глазъ могъ дойдти до такой безобразной, выпученной напряженности; глазъ этотъ въ своемъ желаніи много выразить выразилъ слишкомъ-много, больше нежели впалъ въ крайность; это было столько же непріятно, сколько бываютъ непріятны ноги, закладывающіяся за ухо, держащіяся ружьемъ и т. д.

Съ другой стороны, примѣрами бѣловатыхъ картинъ могутъ служить "Ахиллесъ, влекущій на колесницѣ Гектора" и сцена изъ Notre-Dame de Paris, романа В. Гюго. Троя стояла въ Малой-Азіи; это одинъ изъ южныхъ прекрасныхъ климатовъ, скорѣе отличающихся свѣжестью и ясностью колорита своей природы и воздуха, чѣмъ туманною бѣловатостью, да еще среди дня. Въ этой картинѣ всего лучше было тѣло влекомаго Гектора и возницы, повернувшагося спиной къ зрителямъ; обѣ фигуры были чѣмъ то стройнымъ, молодымъ, чего нельзя сказать о фигурѣ Ахиллеса. Въ нашей памяти Ахиллесъ остался молодымъ, можетъ-быть, двадцатилѣтнимъ, Стройнымъ красавцемъ, съ красотою тѣла, развившеюся въ играхъ и бояхъ; но этому представленію никакъ не могла соотвѣтствовать чрезвычайно-массивная фигура, выворотившаяся на своей колесницѣ съ крайне театральнымъ напряженіемъ, которому еще содѣйствовало такое вооруженіе, какого не носили никогда Греки, изящные и строгіе во всѣхъ своихъ костюмахъ; оно, напротивъ, вышло совершенно похоже на вооруженіе преторіанцевъ, т. е. на тяжелое и громоздкое вооруженіе упадка римскаго вкуса (если онъ только былъ когда-нибудь).

Парижъ стоитъ на свѣтѣ 800 лѣтъ, романъ В. Гюго происходитъ въ XV столѣтіи: значитъ, Парижу было уже тогда добрыхъ 400 лѣтъ: значитъ, ему никакъ тогда не приходился тотъ бѣловатый цвѣтъ, которымъ его окрасили въ живой картинѣ: Эсмеральда и КлодъФролло; ему нуженъ былъ тотъ потемнѣлый, мрачный цвѣтъ, который налегаетъ на древнія каменныя массы. Луна свѣтитъ на нашей картинѣ изъ-за дурныхъ облаковъ совсѣмъ не съ тою истиною и вѣрностью природѣ, къ какой насъ пріучили многочисленныя балетныя постановки; безъ большихъ затрудненій, только съ прибавленіемъ нѣкоторой тщательности, все бы это могло быть лучше; ныньче декоративное искусство идетъ такими быстрыми шагами, что отъ него нельзя требовать чего-нибудь меньше, чѣмъ хорошаго. Въ непостижимомъ страхѣ и въ какомъ-то висящемъ надъ землею положеніи бѣдная Эсмеральда въ этой картинѣ точно будто должна быть сію же минуту разорвана на двѣ ровныя части: съ одной стороны ее тянетъ толстая, рѣшительно не исхудавшая отъ долгаго поста рука двадцатилѣтней затворницы, съ другой-эффектно протянувшаяся въ чорномъ рукавѣ рука исполина богатыря Клода Фролло, надъ которымъ ни время, ни тяжелая дума нисколько не дѣйствуютъ; хоть и много лѣтъ терзаетъ онъ голову свою размышленіемъ: вотъ это убьетъ вотъ это (активное начало здѣсь -- книгопечатаніе, а пассивное -- архитектура), хотя мысль гложетъ сердце и душу его, но не дотрогивается до грѣшнаго тѣла: оно цвѣтетъ здравіемъ, и -- передъ нами предстоитъ во всемъ величіи съ воздѣтою изъ-подъ плаща къ небу и лунѣ рукою могучій Клодъ-Фролло, котораго мы было-представляли себѣ чѣмъ-то въ родѣ изглоданнаго Родена.

Напротивъ, превосходно были выбраны дѣйствующія лица для одной маленькой картинки, называющейся: "Ахъ, еслибъ я была богата!" У колодезя, посреди улыбающейся зелененькой равнины встрѣтились странствующая торговка и крестьянка; разумѣется, тотчасъ же на колодезѣ вынимаются и раскладываются всѣ товары, отъ которыхъ запрыгало бы сердце у цѣлой деревни; жалость и горе взяли крестьянку: повѣсивъ голову и опустивъ на своей юбкѣ руки одна къ другой, она произноситъ: ахъ, еслибъ я была богата! Оно, конечно, дѣло нѣсколько противорѣчитъ словамъ, потому-что, не смотря на жалобу ея на бѣдность, она ходитъ въ прекрасныхъ шелковыхъ юбкахъ, доказывающихъ, что у ней что-нибудь да есть; но для выраженія горести и несчастія отъ некупленнаго ожерелья выбрана была артистка съ такими бѣдными и опустившимися плечами, у ней было такое кисленькое выраженіе, что дѣйствительно зритель тотчасъ же чувствовалъ въ себѣ жалость,-- между-тѣмъ, какъ не могло не радоваться сердце его при взглядѣ на плеча молодой и прекрасной маркитантки, еще въ добавокъ къ своему торжеству свѣтло-улыбнувшейся и протягивавшей передъ собою, передъ своею прекрасною таліею, сіяющее ожерелье.

Картина "Послѣдній День Помпеи" въ высшей степени не удалась. Одинъ газетёръ съ этого повода придумалъ увѣрять всѣхъ, что въ этомъ нѣтъ другой вины, кромѣ вины самого живописца, что въ этой картинѣ нѣтъ цѣлости композиціи, что она вся составлена изъ отрывковъ, что идея картины странная и вся она освѣщена невиданнымъ свѣтомъ,-- невиданнымъ, потому что ни живописецъ, ни кто другой не былъ при разрушеніи Помпеи, слѣдовательно, некому и знать, какъ что было тогда; изъ чего слѣдуетъ, что картина плодъ фантазіи, а не снимокъ съ природы,-- что притомъ она освѣщена бѣлымъ цвѣтомъ, любимымъ цвѣтомъ Брюлова, которымъ онъ освѣщаетъ и другія картины, гдѣ нѣтъ молніи, какъ здѣсь... Говоритъ одна пословица: гдѣ ходитъ поддѣльная монета, тамъ непремѣнно должна быть и настоящая; у всякой самой странной напраслины есть хоть какое-нибудь да основаніе. Если кто давно не видалъ "Послѣдній День Помпеи" и посмотритъ ныньче на эту картину" -- увидитъ, съ какою страшною быстротою время ѣстъ ее; вообще, всѣ картины теряютъ co-временемъ свои краски (это то же, что волосы, которые лѣзутъ изъ головы: нѣтъ больше силы, которая бы держала ихъ, давала жизнь); картина же Брюлова въ недолгое время особенно много пострадала, и больше всего отъ дневнаго свѣта, прямо всею массою ударяющаго въ нее изъ окна, а потомъ -- отъ невыгоднаго (для сохраненія) смѣшенія красокъ: одни художники чрезвычайно заботятся о томъ, чтобъ время какъ-можно-позже дотронулось до ихъ произведеній, другіе заботятся только о созданіи этого произведенія, -- къ участи его они равнодушны; разъ создавъ его, они отъ него оторвались, забыли его навсегда; къ числу такихъ художниковъ принадлежитъ нашъ знаменитый Брюловъ. Ему нужно было, чтобъ краски подъ кистью его сверкали, выразили бы схваченное дыханіе жизни; ему нужны были во что бы то ни стало новые, еще никогда такъ смѣло, такъ дерзко неупотребленные тоны, и онъ не разбиралъ того, что будетъ въ-послѣдствіи съ картиною. Отъ-того, послѣ десяти съ небольшимъ лѣтъ, многія изъ этихъ смѣсей, по законамъ химіи, много измѣнились, образовались черныя и бѣловатыя пятна, никогда прежде не существовавшія, и эти пятна очень-сильно отличаются отъ непопортившихся частей картины. Стоитъ для примѣра сравнить совершенно-сохранившуюся переднюю группу съ правой стороны двухъ сыновей, несущихъ отца, напримѣръ, съ женщинами, стоящими съ лѣвой стороны подлѣ живописца, лицу котораго данъ портретъ самого Брюлова. У этихъ двухъ женщинъ -- одной въ розовомъ, совсѣмъ оторопѣвшей, обезумѣвшей и роняющей мѣдный кувшинъ съ головы, и у той, ко торая подъ желтымъ покрываломъ протягиваетъ руку, что-то говоритъ, проситъ, чтобъ ей что-то дали,-- у этихъ двухъ женщинъ и лицо, и руки получили рѣшительно бѣлый цвѣтъ; а какъ прелестно, какъ тепло должны были быть написаны эти части, въ чемъ не можетъ сомнѣваться даже самый незнающій, если хоть одну минуту поглядитъ на руки отъ локтей и ноги того мальчика, что поддерживаетъ колѣни высоко-поднятаго въ воздухѣ отца своего! Нѣжность, мягкость, тѣлесность этого молодаго, прекраснаго тѣла останавливаютъ на долго каждаго зрителя; двойная тѣнь упала на эти ноги, онѣ еще нѣжнѣе, еще свѣжѣе закруглились въ воздухѣ. А руки? Онѣ просто говорятъ, онѣ живыя: какъ онѣ отдѣлились своимъ молодымъ тѣломъ отъ дряхлыхъ, перевитыхъ жилами и морщинами ногъ отца! Почти подлѣ этихъ рукъ, свѣтлое, цвѣтущее, неулыбающееся лицо этого мальчика, заботливо и боязливо обратившееся въ ту сторону, гдѣ голова отца со своимъ выдавшимся въ воздухѣ голымъ черепомъ и неподвижно-остановившеюся рукою; мальчикъ смотритъ съ тѣмъ лицомъ, которое выражаетъ полную готовность всѣми средствами своей любви помочь, утѣшить, принять нѣжное участіе; но ему ли слабому, съ прекрасными, неработавшими еще руками, сдѣлать что-нибудь, когда всѣ силы самыхъ сильныхъ обратились въ ничто? Вотъ подлѣ него цѣлыя два семейства уже гибнутъ; испуганныя, разметавшіяся лошади опрокинули колесницу; сильный, правившій ими мужчина тщетно хотѣлъ бы подняться съ мостовой, о которую сейчасъ разбилась жена его, въ паденіи раскрывшая таинства красоты неизмѣримо-чудной, дотолѣ никому неизвѣстной, а маленькій ихъ какимъ-то чудомъ остался живъ и, ничего не понимая, ползетъ съ своимъ жалостнымъ крикомъ къ груди, всегдашнему своему прибѣжищу, -- и ему не подняться, бѣдному отцу; онъ разбился, грянувшись о мостовую; быть-можетъ, въ море снесутъ кони разбитые члены его. Другая молодая чета, отвратясь отъ бѣжавшихъ на встрѣчу лошадей, стремится прямо на зрителя; сильный плебеянинъ со стѣсненнымъ челомъ, со взоромъ отчаянья поднялъ руку; на нихъ вѣрно несется цѣлый вихрь валящихся каменьевъ, цѣлый дождь пепла; молодая плебеянка чудесными руками своими думаетъ закрыть двухъ своихъ малютокъ, а тѣ, крошки, ничего не понимаютъ, одинъ тянется изъ рукъ ея обѣими ручонками къ упавшей на камни птичкѣ, къ разлетѣвшимся игрушкамъ; что они знаютъ объ этомъ бѣдствіи, отъ котораго не спастись имъ?... Эти чудесныя группы сохранились отъ разрушенія красокъ, и за то какъ онѣ живы, какъ выходятъ каждой своею частью изъ полотна! Какъ это написано, какъ написано!... Послѣ этой огромной картины, Брюловъ не производилъ ничего въ такихъ большихъ рамахъ, но не переставалъ развиваться: рѣзкіе успѣхи обозначили его путь, весь состоявшій въ неотступномъ воспроизведеніи живой природы, изученіи, дающемъ всегда такіе богатые плоды; краски, колоритъ (не говоря здѣсь о прочихъ качествахъ) пріобрѣли у него еще новую правду, новую жизнь. Стоитъ только вспомнить небольшой образъ молодой царицы, возносящейся къ своему Богу на крыльяхъ поднявшаго ее ангела, съ устремленнымъ, ублажающимся взоромъ, съ просіявающимъ лицомъ, получающимъ оттѣнки невыразимаго блаженства.Откинемъ другія совершенства небольшой этой картины, остановимся хотя на одной рукѣ, отъ локтя обнаженной изъ-подъ порфиры; есть ли въ живописи что-нибудь больше дышащее, больше живое? Гдѣ во всей этой картинѣ любимый бѣлый цвѣтъ художника? Просмотримъ между этими двумя знаменитыми картинами, всю цѣпь картинъ и портретовъ, гдѣ же этотъ бѣлый цвѣтъ?.. Для подобнаго обвиненія могутъ существовать причины только развѣ неизвѣстно въ чемъ -- или надобно отказаться отъ глазъ и чувствъ. Когда доходитъ дѣло до техническихъ вопросовъ, каждый пятится назадъ, какъ отъ неизвѣстнаго ему дѣла; много воли есть тогда у борзаго пера: но если рѣчь пошла о цѣломъ впечатлѣніи произведенія, многочисленная толпа, какъ ни разнородно составленная, все-таки много значитъ. Есть во всемъ великомъ тайный голосъ, говорящій всякому, необманывающій ни чьего чувства, потому-что оно родственно самымъ основнымъ началамъ человѣческой природы. Такой голосъ говоритъ изъ картины "Послѣдній день Помпеи", какому угодно человѣку; каждый, кто передъ нею останавливался, унесъ свою понятую частичку; но прежде всего въ немъ остается представленіе о чемъ-то за рмои и чески-е ложившемся, связномъ, одномъ, какъ цѣлый стройный кругозоръ, схваченный однимъ взглядомъ; такого впечатлѣнія единства, приносящагося прежде, чѣмъ успѣешь разсмотрѣть хоть одну часть, не разувѣришь никакими итальянскими и французскими (особливо еще ненужными) словами, нерѣшающимися объясниться вполнѣ. Ясное пониманье, прямое, чистое намѣреніе выговариваютъ себя совершенно: на чью же долю остаются полутемныя фразы обиняковъ? Можетъ ли быть что-нибудь наивнѣе и забавнѣе обвиненія картины въ томъ, что она изобразила моментъ никѣмъ невиданный!.. Вотъ что называется постигать искусство! Двигаясь такъ въ нашемъ пониманьи произведеніи искусствъ и первыхъ ихъ законовъ, мы Наконецъ подвинемся къ тѣмъ временамъ, когда умѣли только чертить тросточкой по песку что нибудь изъ числа предметовъ, очень-знакомыхъ.

Нѣтъ, въ числѣ живыхъ картинъ г. Роллера всего меньше удалась и могла удаться такая геніальная картина, какъ "Послѣдній день Помпеи",-- не почему иному, какъ по неимовѣрному труду повторить какимъ бы то ни было образомъ во всей пластической полнотѣ такую мысль, которую могъ осуществить и одолѣть только могущественный талантъ. Пріймись за эту самую мысль человѣкъ, необладающій этимъ талантомъ, тотчасъ произойдутъ каррикатуры, несогласимыя уродства. Но этого мало: при постановкѣ этой картины надѣланы были ошибки противъ самыхъ первыхъ условій вѣрной передачи; не нужно никакого таланта для уразумѣнія того, что, въ картинѣ, наполненной перспективы и безчисленнаго множества плановъ, нельзя разстановлять липа такъ же наудачу, какъ на картинѣ, существующей какими нибудь немногими планами. Какъ же на такомъ отдаленномъ планѣ появились такого роста кони, которые бы годились для самаго передняго (притомъ совсѣмъ искаженные противъ оригинала)?Какъ на переднемъ планѣ всѣ люди явились маленькими, прижатыми къ землѣ (кромѣ мальчика, несущаго отца, который, по сравненію съ подлинной картиной, былъ чуть не великаномъ), и между тѣмъ, безъ всякаго соблюденія порядка роста, что одно, можетъ-быть, могло бы до нѣкоторой степени выразить перспективу? Чѣмъ дальше шли перспективныя линіи, тѣмъ большаго размѣра наставлены были лица. Мужчина самаго большаго роста долженъ былъ бы представлять воина, несущаго отца, а онъ былъ поставленъ въ видѣ плебея, бѣгущаго съ своей женой: вмѣсто стройныхъ классическихъ формъ античности, жена плебея, нисколько несоразмѣрная съ нимъ по росту, представляла формы renaissance и притомъ была одѣта во платье довольно-яркаго вишневаго цвѣта, какого не могъ употребить Брюловъ, такъ тонко владѣющій согласованіемъ цвѣтовъ. Ихъ дѣточки были въ торчащихъ юбочкахъ и какихъ-то локонахъ (на картинѣ у нихъ короткіе волосы); сынъ, стоящій на ногахъ, разставилъ свои ножки совсѣмъ не античнымъ образомъ. Съ лѣвой стороны -- знаменитая группа матери съ двумя дочерьми, въ живой картинѣ, выходила темнымъ комочкомъ, въ которомъ ничего нельзя было -разглядѣть. Самымъ яркимъ и непріятнымъ пятномъ бросалась въ глаза та розовая женщина съ падающимъ съ головы сосудомъ, подлѣ самого Брюлова, которой портретъ и руки списаны съ знаменитой въ свое время красавицы Вмѣсто нѣжнаго розоваго цвѣта одежды, уходящей въ даль, гармонирующей съ далекою перспективою, молодой женщинѣ данъ былъ слабосургучный цвѣтъ платья, рѣжущій глаза, къ которому, вмѣсто круглящихся чудесною линіею рукъ, приставлялись руки весьма тощія, въ локтяхъ согнувшіеся чуть не подъ прямымъ угломъ... Но невозможно исчислить всѣхъ даже главнѣйшихъ промаховъ, неговоря уже о болѣе-тонкихъ, художественныхъ трудностяхъ; мы только упомянули о самыхъ вопіющихъ недостаткахъ, которыхъ избѣжать было очень легко. Ужь не будемъ входить въ разбирательство отчаянной запутанности рукъ, ногъ, возвышающихся гдѣ не нужно головъ, рѣшительной дисгармоніи цвѣтовъ. Какъ послѣ этого можно думать о томъ, что Брюловъ всему виноватъ, потому-что изобразилъ освѣщеніе, невиданное ничьимъ глазомъ? Напротивъ, это невиданное вышло лучше прочаго, потому-что не составляетъ такого особеннаго затрудненія (причемъ въ живой картинѣ была еще та невѣрность, что все освѣщеніе приходило прямо съ правой стороны, что въ настоящей картинѣ не такъ), а самыя виданныя, удобопостижимыя вещи вышли самымъ страннымъ, непостижимымъ образомъ.

Картина, представлявшая сцену изъ Декамерона Бокаччіо ничѣмъ не замѣчательна, кромѣ богатыхъ костюмовъ, которые тутъ можно употребить. Она въ родѣ блаженной памяти прекрасныхъ картинъ Буше, гдѣ у каждой головы манерный поворотъ, порядочно-изуродованный, но прежде выдававшійся за грацію. Въ свѣтломъ пейзажѣ, подъ тѣнью жиденькихъ деревъ, цѣлый этажеобразно разсѣвшійся кружокъ мужчинъ и дамъ. По серединѣ, въ глубинѣ, всѣхъ выше сидитъ разсказывающая царица дня; ее исполняла Плесси, и по игрѣ она была въ-самомъ-дѣлѣ царицей дня. Она сгладила все принужденное въ поворотѣ головы, все напрашивающееся въ улыбкѣ; она сидѣла просто и покойно, поднявъ одинъ палецъ, будто упирающійся на какую-нибудь подробность разсказа. У ней одной платье не было подобно бурнымъ, раздуваемымъ вѣтромъ волнамъ, оно лежало очень-просто, очень-хорошо, прекрасно обозначало всю фигуру, начиная отъ круглящихся плечъ и спускаясь до ногъ; самое милое въ ней была граціозная улыбка, носившаяся на губахъ и оживленныхъ отъ разсказа щекахъ. Прелесть подобной игры вполнѣ оцѣнила публика.

Лучшія четыре картины изъ всего представленія были: "Карлъ XII , "Ботанисты", "Пилигримы въ пустынѣ" и "Прибытіе Ревекки". Каждая изъ четырехъ составляла по небольшой группѣ, искусно сплоченной, въ которой не было ничего ни геройскаго, ни мелодраматическаго, которая состояла изъ простаго движенія, представляла такое счастливое соединеніе, что руки и ноги не путались, стояли въ обыкновенномъ порядкѣ; отъ-того картина не представляла никакихъ головоломныхъ художественныхъ затрудненій, и, слѣдовательно, выходило хорошо. Притомъ же, и въ декоративномъ отношеніи, за исключеніемъ первой, немного красноватой, эти картины представляли самое лучшее: въ первой изъ нихъ Карлъ XII, въ богатомъ креслѣ, сидитъ испуганный чѣмъ-то, по серединѣ комнаты, протягивая руку къ столу, на которомъ большой кубокъ. Къ нему наклоняется, будто съ какой-то тайной, молодая женщина въ придворномъ тогдашнемъ платьѣ. Съ другой стороны, черная дама, прямая и строгая какъ сама судьба. Очень-досадно, что аффиша не взяла на себя задачу разсказать содержаніе картины; вѣдь могла же она изъяснить: Молодая Гречанка трепещетъ, встрѣчая взглядъ отца, брошенный... и прочее, и прочее; зачѣмъ же было не поступить и здѣсь точно такъ же? Такъ-какъ Карлъ XII хорошая и хорошо выполненная картина, то это было бы для нея нужнѣе, чѣмъ для той.

Прекрасный день; у угла стѣны монастыря, въ саду, рыцари-монахи, съ большими красными крестами на груди по бѣлой тюникѣ, сидятъ и стоятъ, наслаждаясь прохладою. Это все люди уже пожилые; головы ихъ лишились волосъ; у нихъ у всѣхъ прекрасный, важный, старческій видъ; одинъ стоитъ бокомъ и, защитивъ отъ солнца глаза рукой, разсматриваетъ что-то вдали; еще одинъ обороченъ къ намъ въ три четверти; одинъ читаетъ, углубись весь въ развернутую на колѣняхъ книгу; широкія прекрасныя складки ихъ платья составляютъ общія гармоническія линіи, и бѣлый блестящій цвѣтъ этого платья, перемежающійся красными полосами крестовъ, въ согласіи съ картиною свѣжаго сада, выдаетъ самымъ картиннымъ образомъ эту небольшую, но завлекательную группу.

Если бъ картинѣ "Пилигримы въ пустынѣ" нѣсколько не вредила слишкомъ-прямолинѣйная пирамидальность, трехгранность группы, это была бы въ-самомъ-дѣлѣ очень-хорошая картина. Весь горизонтъ раскаленъ краснымъ аравійскимъ зноемъ, дышащимъ какимъ-то сухимъ, утомительнымъ жаромъ; вездѣ далеко во всѣ стороны безбрежная пустыня; гдѣ-то далеко валяются остовы погибшихъ животныхъ; впереди сцены группа путешественниковъ, которымъ нѣтъ больше силъ идти дальше; посреди старикъ-отецъ, съ длинной спускающейся на грудь бородою; онъ уныло опустилъ голову на подпершую ее руку, онъ уже не надѣется; но надежда не оставила молодой женщины, опустившейся на колѣни у ногъ его; она подняла глаза къ небу, крѣпко сжала руки,-- отъ одного неба она ждетъ спасенія. Не таковъ воинъ-Арабъ, въ своей красной фескѣ, бодро опершійся на копье: онъ надѣется на свои силы, онъ смотритъ вдаль, нѣтъ ли слѣда какой-нибудь жизни вдали, какого-нибудь каравана, какого нибудь путешественника. Немногочисленныя фигуры этой картины крѣпко сжаты въ одно цѣлое, а потому и дѣйствуютъ, при прекрасной декораціи, какъ одно общее, неразрозненное цѣлое, однимъ кускомъ выразившее всю идею.

Кто не знаетъ милой картины Шопена: "Прибытіе Ревекки"? она вездѣ и всѣмъ нравилась; въ ней не только новость вѣрныхъ арабскихъ костюмовъ и восточный пейзажъ, въ ней еще прекрасныя лица женщинъ, осѣненныя густыми прелестными прическами; въ ней много граціи женскихъ позъ, хорошее сгруппированіе цѣлаго. Для этой картины все сладилось самымъ чудеснымъ образомъ: лицо, нѣсколько восточное, г-жи Фальконъ, вся ея фигура, какъ нельзя лучше выполняла сюжетъ; высоко взобравшись въ своемъ сѣдлѣ на горбъ верблюда, сидѣла спутница Ревекки, исполненная одною граціозною дѣвочкой; умѣли найдти въ числѣ артистовъ французской труппы одного, который лицомъ своимъ, сверкающими бѣлками, точно арабскими щеками служилъ отличнымъ репуссуаромъ (въ темномъ арабскомъ костюмѣ) свѣтлому явленію Ревекки. Восточный ландшафтъ съ одинокими пальмами на фонѣ; пылающаго горизонта былъ исполненъ чисто по-роллеровски, со всѣмъ его превосходствомъ; бѣлыя одежды женщинъ съ яркими разноцвѣтными украшеніями давали свѣжій, сочный оттѣнокъ краскамъ всей картины.

-- Декоратирь французскаго театра Журдёль поставилъ во время поста двѣ картины, одна, въ концертѣ капельмейстера Маурера, была -- возобновленіе много разъ повторенной нынѣшнею зимою на французской сценѣ картины Поля Лакруа: "Смерть Мазарини". Хотя нѣсколько ярко, но эта картина была сносно поставлена и долго нравилась публике. Другая картина: и Мининъ и Пожарскій и,была представлена въ концертѣ капельмейстера Кажинскаго; но такъ-какъ она решительно ни въ капомъ отношеніи не содержала въ себѣ ничего особеннаго, то больше одного раза и не повторялась.

-- Когда приходится говорить объ успѣхахъ новѣйшаго декоративнаго искусства, нельзя всегда съ особеннымъ удовольствіемъ не вспомнить о панорамѣ Палермо, устроенной г. Роллеромъ. Когда по узенькой лѣстницѣ взойдешь въ средину зданія, очутишься подъ огромнымъ грибомъ, и съ этого балкона вездѣ вокругъ увидишь разстилающуюся панораму, въ первыя минуты ни за что въ-свѣтЬ не хочешь вѣрить такому чуду искусства. Бываютъ секунды, когда точно будто видѣть Богъ-знаетъ какую далекую пер спективу уходящихъ одну за другую горъ, со всѣми ихъ разнообразными оттѣнками цвѣтовъ и налегшихъ тѣней,-- видишь то скрывающуюся, то снова появляющуюся въ долинѣ изъ-за густой зелени рѣчку, бѣгущую у подножія этой горы, за которую уходятъ все больше и больше краснѣющія и наконецъ тускнѣющія краски солнечнаго освѣщенія, чтобъ потомъ (хотя съ маленькимъ анахронизмомъ) изъ-за этой же горы начался разливающійся по цѣлому широкому горизонту день, наполняющій свѣжестью и золотыми отблесками всѣ промежутки деревъ, заигравшій многочисленными отливами по ихъ вершинамъ и наконецъ наполнившій свѣілымъ торжествомъ всю природу. Долго не можешь вѣрить, чтобъ былъ написанъ на холстѣ весь этотъ помостъ спустившейся къ саду лѣстницы монастыря, который точно за одинъ шагъ отъ зрителя, и вмѣстѣ съ такимъ близкимъ предметомъ на одномъ и томъ же полотнѣ была вся далекая, окруженная зеленью и моремъ перспектива самого Палермо. Все видишь въ натуральную величину,и надолго забываешь о картинѣ; даже когда привыкнешь къ ней, все-таки думаешь, что по-крайней-мѣрѣ множество декорацій соединилось для обмана,-- а между-тѣмъ, это все одинъ кусокъ, точно креповый шатеръ, васъ окружающій. Несовершенства самыя главныя въ этой панорамѣ -- море, безъ одной струи, безъ одной рябины, все одного невозможно-неизмѣннаго цвѣта, и -- луна бѣлой лепешкой, которая, впрочемъ, искусно образуется на гладкомъ, безоблачномь небѣ. Не смотря на эти и другія нѣкоторыя несовершенства, никогда еще талантъ доктора не поднимался до такой изумительной степени; съ этою картиною можетъ выдержать сравненіе одна только, нѣсколько лѣтъ назадъ сдѣланная г. Роллеромъ декорація въ оперѣ Templaгіо. Эго былъ огромный готическій рыцарскій залъ, весь наполненный лѣсомъ колоннь, съ сверкающими въ иныхъ мѣстахъ разноцветными окнами, изъ которыхъ длинные столбы свѣта про бирались сквозь всю дремучую гущу, вкось по стройнымъ тонкимъ, колоннамъ, и густыя тѣни ложились подлѣ этихъ свѣтовыіхъ столбовъ. Сквозь уходящіе, прячущіеся одинъ за другой столбы съ ихъ стрѣльчатыми арками, перспектива тянулась нескончаемо; глазъ уставалъ слѣдить въ глубь, и между-тѣмъ все это былъ одинъ кусокъ полотна. Г. Роллеръ за подобныя произведенія вполнѣ заслуживаетъ названіе истиннаго художника, самолюбиво разработывающаго тайны своего искусства.

-- Кромѣ исчисленныхъ нами живыхъ картинъ, явились еще въ Дѣтскомъ Театрѣ на судъ публики живыя картины, исполненныя труппою г. Квирина Мюллера. Подобно труппѣ г. Райпо, эта труппа, за весьма-немногими исключеніями, исполняетъ преимущественно скульптурныя произведенія, статуи и барельефы, и притомъ большею частью античныя, все самыя извѣстныя и самыя знаменитыя по своей красотѣ. Разумѣется, при подобной программѣ тотчасъ представляешь себѣ, что труппа, рѣшающаяся исполнять такія знаменитыя вещи, должна быть вся составлена изъ красавцевъ и красавицъ -- не лицомъ, красота лица тутъ не главное... Но, къ-несчастью, приходится разувѣриться съ перваго взгляда; вороненокъ Крылова вотъ какъ думалъ, увидѣвъ, что орелъ выхватилъ изъ стада ягненка:

Ужь брать, такъ брать,

А то и когти что марать!

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Вотъ я какъ захочу,

Да налечу

Такъ царскій подлинно кусочекъ подхвачу!

Но извѣстно, что случилось съ этимъ вороненкомъ: онъ запутался въ шерсти косматаго барана, который никакъ не приходился ему по силамъ,-- запутался такъ, что и когтей не могъ вытеребить вонъ; съ барана пастухи его чинненько сняли и отдали играть дѣтямъ, напередъ окарнавъ крылья. Публика наша въ этомъ же ролѣ поступила съ живыми картинами г. Квирина Мюллера...

Мы помнимъ, какъ много удовольствія доставляла Петербургу труппа г. Рапао, и не удивительно: въ этой труппѣ дѣйствительно было много сюжетовъ, очень-хорошо сложенныхъ, особливо молодой Францъ Раппо, исполнявшій тѣ роли, какія въ оперѣ исполняетъ первый теноръ. У всѣхъ въ памяти осталась статуя боргезскаго бойца; эта самая статуя была повторена въ живыхъ картинахъ г. Мюллера; но, Боже мой, какъ повторена! Исполнителемъ ея явился значительно-полный, чтобъ не сказать тучный господинъ, и, о ужасъ! съ черной, густой бородищей! Причина такого украшенія для этой статуи совершенно неизвѣстна: по-крайней-мѣрѣ сама статуя рѣшительно не подавала никакого повода къ этой фантазіи. Труппа г. Раппо была гораздо-совѣстливѣе и аккуратнѣе въ повтореніи своихъ оригиналовъ Но, главное, мы полагаемъ, что представленіе живыхъ картинъ съ антиковъ рѣшительно безполезно, когда, по равнымъ причинамъ, оно не можетъ быть допущено въ совершенной полнотѣ и наготѣ оригинала. Вмѣсто переливающихся, текущихъ линій и тѣней, вы ежеминутно наталкиваетесь на перерывы, перерѣзы. Прежде всего, около шеи рѣзко обозначается начало трико съ своими складками. Потомъ накрахмаленная юбка, на грѣхъ иной разъ полосатая (Венеры заплакали бы кровавыми слезами, еслибъ знали, что имъ предстоитъ на хладномъ Сѣверѣ такой немилосердый маскарадъ), и наконецъ широкій шарфъ черезъ плечо -- вотъ вамъ антикъ, любуйтесь, наслаждайтесь! Все бы это ничего, еслибъ вознагражденіемъ за потери, необходимыя по нынѣшнимъ условіямъ общественной жизни, вознаграждали хотя нѣкоторыя прелестныя части, линіи, дающія угадывать цѣлую красоту, цѣлую стройность; но вѣдь бываютъ же такіе странные случаи, что сваливаютъ на необходимость и принудительность -- недосказанность и закрытость многаго, между-тѣмъ, какъ самому нечего ни сказать, ни открыть. Многіе отъ этого значительно выигрываютъ... Точно такъ, иныя живыя картины съ антиковъ не только очень-рады, что должны навязывать юбки, но были бы также очень-рады, еслибъ можно было надѣть еще двадцать-пять юбокъ, закутаться по горло: такъ мало есть что показать, такъ много выигрывается тѣмъ, что скрыты всѣ деликатныя части груди, бюста, вообще всего стана. Едва ли не такъ должно думать о живыхъ картинахъ г. Мюллера.

Фонъ для всѣхъ картинъ одинъ и тотъ же: какой то жалкій пейзажъ, въ которомъ не только ничего нѣтъ сколько-нибудь отличнаго, но даже ровно ничего нѣтъ -- это просто что-то такое мутное, сѣрое, дурное, намалеванное, грязное. Нужды не было, идетъ ли какой-то сельскій пейзажъ къ различнымъ фигурамъ, попался пейзажъ -- взяли пейзажъ, попалась бы какая-нибудь другая декорація подъ руки, и ту бы взяли -- все-равно. Но такъ ли бываетъ въ Парижѣ? Тамъ не смѣютъ позволить себѣ передъ публикой подобной небрежности, не смѣютъ дѣлать все спустя рукава: для каждой какой бы то ни было обстановки употребляютъ всѣ средства, изо всѣхъ силъ ищутъ сдѣлать какъ-можно-лучше, между-тѣмъ какъ во многихъ другихъ мѣстахъ такъ и кажется, будто норовятъ сдѣлать похуже. Привели въ Парижъ слоновъ, пріѣхалъ въ Парижъ великанъ: что вы думаете, ихъ стали показывать въ какомъ-нибудь балаганѣ? Никакъ! сейчасъ цѣлая толпа принимается за работу: одни сочиняютъ пьесу, въ которой бы слоны или великанъ съиграли однимъ своимъ появленіемъ цѣлую роль, другіе сочиняютъ музыку, которая бы шла къ придуманному сюжету, третьи пишутъ великолѣпныя декораціи, чтобъ только публика осталась довольна, потому-что публика взъискательна, публика строга, съ собою шутить не позволитъ. Ахъ, еслибъ такой благодѣтельный страхъ передъ публикой могъ существовать вездѣ!...

-- Но довольно о живыхъ картинахъ; перейдемъ къ концертамъ. Почти первыми въ великомъ посту были концерты двухъ театральныхъ капельмейстеровъ нашихъ: гг. Маурера и Кажинскаго. Концерты г. Маурера всякій годъ бываютъ замѣчательны тѣмъ только, что въ нихъ стараются исполнить какое-нибудь большое, знаменитое произведеніе знаменитаго автора; въ нынѣшній разъ было предположено съиграть пасторальную симфонію Бетховена, которая и дѣйствительно была исполнена. Въ концертѣ же г. Кажинскаго больше всего стоила вниманія инструментованная самимъ г. Кажинскимъ пѣсня Шуберта Л&#1123;сной Царь. Это не къ тому мы говоримъ, чтобъ дать понять, будто "Лѣсной Царь" была лучшая пьеса всего концерта -- нѣтъ, тамъ были увертюры "Вильгельма Тедля" и "Эгмонта"; но мы говоримъ про замѣчательность "Лѣснаго Царя" къ тому, чтобъ указать на самого г. Кашинскаго. Одно изъ петербургскихъ періодическихъ изданій утверждало, что г. Кажинскій сдѣлалъ изъ шубертова "Лѣснаго Царя" лѣшаго, и что лѣсной царь не лѣшій, а существо мистическое, выражающееся тихими, много значущими, упоительными и въ то же время приводящими въ трепетъ звуками. Должно полагать, что все это сказано для красоты слога, потому что другихъ причинъ для этихъ словъ не видать. Во-первыхъ, лѣсной царь больше ничего, какъ учтивое выраженіе для лѣшаго, и мы никакъ не видимъ, что за много значущіи звуки могутъ быть въ устахъ у одного изъ дикихъ созданій младенчествующаго народа, у созданія, которое шепчетъ ребенку: "Пріиди, пріиди ко мнѣ, въ мои лѣса", и когда этотъ ребенокъ нейдетъ къ нему въ лѣса, потому-что отецъ не пускаетъ, то созданіе съ многозначущими звуками задушаетъ его!..Что касается до мистики, то еслибъ даже и была разница между лѣснымъ царемъ и лѣшимъ, то они оба равно могутъ наслаждаться титломъ мистическихъ существъ, наравнѣ съ русалками, наядами, и наконецъ съ самимъ чортомъ. Вовторыхъ, г Кажинскій замѣчательно-хорошо знаетъ оркестръ и инструментуетъ,-- замѣчательно въ такое время, когда всякій хорошо инструментуетъ, когда оркестрная арранжировка всѣмъ достается очень-легко. Хотя то же самое періодическое изданіе съ тономъ знатока отзывается о полькахъ г. Кашинскаго, особливо нападая на названіе арабской польки (у Арабовъ-де никогда не бывало польки); но мы, тоже нисколько не видя великихъ достоинствъ въ сочиненіи польки и всякихъ другихъ танцевъ, нисколько не гнушаемся этого рода музыки -- не по внутреннему его достоинству, а потому-что видимъ въ немъ выраженіе вкуса всѣхъ массъ публики. Танцовальная музыка ныньче развивается въ такихъ огромныхъ размѣрахъ, что тотъ даже, у кого есть хорошій вкусъ и хорошее пониманье настоящей музыки, не можетъ не обращать особеннаго вниманія на музыку танцовальную и ожидать, какіе будутъ осадки отъ этого (потому-что никогда не оставалось безъ великихъ результатовъ все, что занимало цѣлыя массы; вотъ почему ничего подобнаго нельзя оставить безъ вниманія и забросить въ черный уголъ). Танцовальная музыка, точно какая-нибудь бельлетристика, сблизила съ общественнымъ понятіемъ весьма-многое, казавшееся въ настоящей музыкѣ темнымъ; она начала образовывать уши большинства публики музыкальнымъ образомъ посредствомъ своихъ легкихъ, популярныхъ формъ, сдѣлала уже ныньче доступнымъ для весьмамногихъ ушей tф, что, лѣтъ десять назадъ, было бы совершенно для нихъ недоступно, пріучила къ тонко стямъ и деликатностямъ инструментовки. За то также любо смотрѣть, какою не только прекрасною, но еще превосходною инструментовкою обладаетъ каждый сочинитель танцевальной музыки. Это уже не какія-нибудь скрипочки съ волторнами, или съ тощей флейтой: теперь въ партитуры танцовальной музыки вошли всѣ самые замысловатые эффекты большихъ партитуръ, и иному сочинителю настоящей музыки стоило бы крѣпко призадуматься надъ страничками вальсовъ, полекъ и шестыхъ кадрильныхъ фигуръ въ ихъ оркестрномъ видѣ. Съ этой стороны, успѣхи танцовальной музыки въ немного лѣтъ истинно изумительны; "какъ посравнишь вѣкъ нынѣшній и "вѣкъ минувшій", увидишь такую разницу, какую трудно вообразить себѣ. Мы даже твердо убѣждены, что этотъ предметъ требовалъ бы весьма-серьёзнаго и притомъ весьма-подробнаго обсужденія. Тутъ нечего говорить кое-какъ о вещахъ, которыя кажутся ничтожными только потому-что мы не обняли ихъ важности: въ "Лѣсномъ Царѣ" видятъ многозначительность, а гдѣ она въ-самомъ дѣлѣ есть, тамъ про нее ни полслова.-- Арабская полька, подавшая повременному изданію поводъ къ приговору, примѣчательна по своей инструментовкѣ особенно, наравнѣ съ Alexandra-Polka того же г-на Кашинскаго; въ обѣихъ есть Эффекты тембровъ, въ полномъ смыслѣ дѣлающіе честь сочинителю. Арранжировка "Лѣснаго Царя" также очень стоитъ того, чтобъ на нее обратили вниманіе -- она почти безукоризненна. Впрочемъ, эта арранжировка доказала одно -- что пьеса рѣшительно лишена хорошей мелодіи. То, что выходитъ при исполненіи голосомъ съ аккомпаньеманомъ одного фортепьяно довольно-гладко и исправно, оказывается совсѣмъ не тѣмъ, когда отдѣльные инструменты разберутъ себѣ по рукамъ нити музыкальной ткани: оркестръ -- совершенный пробный камень крѣпости мелодической; одноцвѣтность фортепьяннаго тона сливаетъ очень-многое, обманываетъ на счетъ всей мелодической части, показываетъ порядочною мелодіею ту, которая въ сущности дурна. Нельзя довольно толковать объ этомъ различіи тѣмъ, которые имѣютъ намѣреніе арранжировать для оркестра вещи, первоначально неназначенныя для оркестра. Иногда можно очень странно ошибиться и оказать автору самую плохую услугу можно показать во всей наготѣ недостаточность автора. Арранжировка г. Кашинскаго (хотя и прекрасная сама-по-себѣ) изобличила тайную бѣдность сочиненія "Лѣснаго Царя" Шуберта,-- пьесы, пользовавшейся не совсѣмъ-справедливою знаменитостью: бѣдность и недостаточность самой музыки были всегда замаскированы нѣкоторою фортепьянною красиво стью, помогавшею голосу; да и вообще надобно замѣтить, что эта пьеса безъ пѣнія просто, какъ ее Листъ переложилъ для фортепьяно, заключаетъ всего больше достоинства; исполненная голосомъ съ аккомпаньеманомъ фортепьяно, она теряетъ много, а наконецъ исполненная оркестромъ, обнаруживаетъ всѣ тайны, прежде замаскированныя Галопъ лошади изображенъ въ ней лучше всего прочаго, потому-что фразы, произносимыя отцомъ, сыномъ и духомъ, не представляютъ ничего музыкальнаго, не заключаютъ никакого выраженія сами въ себѣ; онѣ представляютъ еще покорный смыслъ только въ общемъ своемъ паденіи съ аккомпаньементомъ, и -- что бы ни хотѣлъ выразить этими небольшими, отрывистыми фразами голосъ или инструментъ, ему ничего не удается; тянутыя ноты ничего не въ состояніи произвести, и на фортепьяно очень-много выиграется неспособностью этого инструмента продолжать на нѣкоторое время звукъ. Кромѣ хорошихъ качествъ перелагателя для оркестра, г. Кажинскій обладаетъ прекрасными капельмейстерскими способностями: онъ не очень-давно завѣдываетъ оркестромъ Александрынскаго-Театра и произвелъ тамъ значительный переворотъ; люди остались тѣ же, но слышишь, что они играютъ совсѣмъ-иначе, нежели какъ играли прежде; не узнаешь въ этой одной слитной массѣ прежней неладности и разрозненности. Конечно, не всѣхъ вещей исполненіе равно дается этому оркестру, тѣмъ больше, что онъ преимущественно назначенъ только для одного водевильнаго аккомпаньемана; но можно съ особеннымъ удовольствіемъ обратить всегда вниманіе на исполненіе имъ оченьмногихъ увертюръ (изъ числа которыхъ многія прежде не были съ давняго времени исполняемы въ Петербургѣ, не смотря на свою знаменитость), и больше всего на исполненіе танцевъ, сочиненныхъ самимъ г. Кашинскимъ.

Филармоническое Общество давало два концерта; въ первомъ изъ нихъ была исполнена ораторія Гайдна Сотвореніе Міра, во второмъ (кромѣ мелочи): первая симфонія Мендельсона Бартольди, новый концертъ Гензельта и веберово "Приглашеніе къ танцамъ", оркестрованное и дирижированное г. Берліозомъ. Этотъ второй концертъ былъ несравненно-слабѣе перваго; ни одна изъ помянутыхъ нами трехъ пьесъ почти не произвела никакого впечатлѣнія За то не такъ было съ первымъ концертомъ; ораторія Гайдна произвела самое живое впечатлѣніе; были затронуты за живое даже Итальянцы, и еще удивительнѣе -- люди, которые обыкновенно не могутъ раскусить ничего дальше итальянской музыки. И не удивительно: "Сотвореніе Міра" все проникнуто тою необыкновенною красотою, которой никто не въ состояніи противиться: у ней, конечно, есть недостатки въ самой концепціи, очень-много пахнущей идиллическимъ, сантиментальнымъ направленіемъ прошлаго вѣка, много наивностей, нейдущихъ къ дѣлу, и никто умнѣе Берліоза не посмѣялся надъ жиденькимъ снѣжкомъ, дожжичкомъ, которые будто объяли всю природу, надъ жалкими молніями, крошечными громами и сладкими бореями: ныньче бы все это сдѣлали иначе, полнѣе, лучше, больше похожимъ на природныя явленія, за то не нашли бы силъ для той обаятельной красоты, которая охватила все произведеніе, которая проникаетъ каждаго слушателя какимъ то особеннымъ чувствомъ: онъ слышитъ, какъ въ немъ заговорилъ новый языкъ, почуялось новое стремленіе, что-то въ немъ рвется летѣть. Отъ этой ораторіи невозможно требовать смысла и правильности въ либретто; если въ наше время еще не успѣли выработать оперныя и ораторныя либретто не только согласно съ требованіями искусства, но даже здраваго смысла, то чего же можно ожидать отъ тогдашняго времени, когда о подобныхъ вопросахъ никто и не заботился? Все "Сотвореніе Міра" состоитъ изъ сладостей, все одна и та же пѣсня продолжается, только на разные лады; произойдетъ сотвореніе -- сейчасъ хоръ, "восхвалимъ прославимъ"; настаетъ другое сотвореніе -- хоръ опять: восхвалимъ, прославимъ; наконецъ, появляются Адамъ и Евва, -- и они за то же самое принимаются съ перваго шага. Итакъ, ораторія состоитъ изъ узенькихъ, тѣсненькихъ картиночекъ и хвалительныхъ гимновъ. Картинки (т. е. всѣ аріи) сильно устарѣли. кромѣ немногихъ исключеніи, и въ нихъ всего скучнѣе предшествующіе аріямъ речитативы, хотя въ нихъ есть достоинства, которыя выказывались бы, еслибъ ихъ расчленить и оркестровать Въ нынѣшнемъ же видѣ они очень-далеки отъ общепринятой нынѣ музыки. Въ этихъ речитативахъ теперь нѣтъ ни для кого интереса; къчему же они "даромъ бременятъ землю"? Въ нихъ музыки нѣтъ, въ нихъ гайднова таланта нѣтъ, они только-что выводятъ изъ терпѣнія. Зато всѣ хоры и всѣ morceaux d'ensemble (терцеты и дуэты) неногрѣшительны; это такая сила, такая красота, такое мастерство подробностей, которыя могутъ принадлежать только мастеру самому первостепенному. Здѣсь ужь стараго ничего не найдешь, размышлять не станешь о музыкѣ и проч.: вмѣстѣ съ авторомъ, вмѣстѣ съ его произведеніемъ унесешься въ торжественномъ ликованіи, въ какой-то безмѣрной радости. Въ этихъ хорахъ получаетъ настоящее свое значеніе гайдновскій оркестръ: онъ еще не обладаетъ тѣми качествами, до которыхъ развился позднѣйшій оркестръ; онъ еще не умѣетъ дѣйствовать въ индивидуальной отдѣльности, онъ еще стоитъ на степени массы, но массы самой совершенной, самой золотой. Какъ извѣстно, Гайднъ считается творцомъ нашей инструментальной музыки; но въ "Сотвореніи Міра", написанномъ имъ подъ конецъ жизни, онъ развернулся во всей полнотѣ своихъ силъ, какая даже не повторилась въ его "Временахъ Года". Эта послѣдняя ораторія, написанная наканунѣ его смерти, есть какъ бы заключеніе всего начатаго въ "Сотвореніи Міра"; она доказала, что Гайднъ обладалъ только элементомъ торжественности и красоты вообще; всего того, что мы разумѣемъ подъ названіемъ драматическаго направленія, объективной правды, въ немъ не было даже и зародышей. Такъ, напр., нѣтъ никакой разницы между пѣснями ангеловъ и крестьянъ: ему это было рѣшительно все равно; ему только нужно было, чтобъ стояли такія слова, которыя дали бы ему случай высказать всю торжественную, побѣдоносную красоту, которая жила въ немъ и такъ полно высказывалась въ его произведеніяхъ. Многіе считали настоящимъ элементомъ Гайдна дѣтскую простоту и наивность: но мы не можемъ раздѣлять этого мнѣнія, слишкомъ-односторонняго, потому-что оно больше относится къ первоначальнымъ симфоніямъ и нѣкоторымъ частямъ квартетовъ Гайдна, а не къ главнымъ его произведеніямъ.

Хотя въ этомъ концертѣ Филармоническаго Общества не всѣ темны были-взяты настоящіе (напр., прелестная С-Dur'ная арія сотворенія человѣка была взята слишкомъ-скоро, а тріо Es-Dur во второмъ Финалѣ слишкомъ-тихо, и все это тріо было исполнено оркестромъ самымъ неискуснымъ образомъ: дѣйствіе оцѣпенѣнія, когда Творецъ совлекаетъ десницу свою съ творенія, съ истинною глубокостью выраженное Гайдномъ, рѣшительно пропало въ видѣ чего-то самаго ничтожнаго и незамѣтнаго), не смотря на сильный недостатокъ настоящаго количества струнныхъ инструментовъ, рѣшительно покрываемыхъ при самомъ обыкновенномъ вступленіи мѣдныхъ инструментовъ, чрезъ что многія части, разсчитанныя на дѣйствіе струнныхъ инструментовъ, пропали, -- не смотря на все это, ораторія была исполнена удовлетворительно оркестромъ и хорами, чего никакъ нельзя сказать про солистовъ. Чудесные голоса гг. придворныхъ пѣвчихъ съ ихъ удивительною вѣрностью и твердостью много способствовали прекрасному дѣйствію цѣлаго.

Въ нынѣшнемъ великомъ посту, Петербургъ былъ посѣщенъ стариннымъ знакомцемъ, віолончелистомъ Бореромъ, и на этомъ артистѣ, какъ на градусникѣ рѣзко обозначилась та перемѣна, которая произошла съ Петербургомъ въ немного лѣтъ. Мало ли кто недавно могъ нравиться, и кто теперь уже никакъ не понравится; хотя у Петербурга еще много ложности во вкусѣ, но все-таки онъ много усовершенствовался, и это отъ-того, что послѣднее пяти или шестилѣтіе здѣсь переслушаны едва-ли не всѣ европейскія знаменитости, такъ-что даже по одной рутинѣ можно было улучшиться въ способѣ понимать музыкальное исполненіе. Съ появленіемъ г. Борера въ нынѣшнемъ посту, Петербургъ увѣряли, что этотъ віолончелистъ соединяетъ въ себѣ нѣжность, пѣвучесть, чувство, вкусъ, жаръ, паганинство (?!), чудный голосъ Каталани и смычекъ Ромберга, наконецъ образуетъ собою совершеннаго Паганини. Еслибъ это была правда, то выходило бы, что г-нъ Бореръ первый ныньче въ мірѣ артистъ,-- такой артистъ, какой появляется во сто лѣтъ разъ, да еще и порѣже. Но увы! единственный концертъ Борера не возбудилъ никакихъ другихъ чувствъ, кромѣ многочисленныхъ и разнообразныхъ чувствъ жалости: передъ нами была отжившая развалина, да еще такая, которая громкимъ голосомъ высказывала свою рѣшительную бездарность съ самыхъ юныхъ лѣтъ, небывшую никогда въ состояніи производить что нибудь художественно и прекрасно. Мы уже не говоримъ про отсталость способа игры: это бы еще ничего, еслибы она чѣмъ нибудь вознаграждалась; но вознагражденія никакого не было, кромѣ непріятныхъ нѣмецкихъ жестовъ и взглядовъ, которыми въ-продолженіе цѣлаго концерта были награждаемы зрители-слушатели.

Безъ всякаго сравненія, выше г. Борера на лѣстницѣ искусствъ стоитъ г-жа Христіани, віолончелистка короля датскаго, въ первый разъ посѣтившая Петербургъ. Прежде концерта ея, конечно, всякій задавалъ себѣ вопросъ: какимъ манеромъ женщина будетъ играть на такомъ толстомъ инструментѣ, какъ она сладитъ съ нимъ такъ, чтобъ не произошло ничего противнаго граціи. Г-жа Христіани прекрасно разрѣшила этотъ вопросъ: ничего нѣтъ непріятнаго или неграціознаго, когда она играетъ; напротивъ, она доказала, что игра на віолончелѣ столько-же не обезображиваетъ женщину, сколько игра на арфѣ; руки, расходящіяся и сходящіяся въ разныхъ движеніяхъ, требуемыхъ игрою, образуютъ на фонѣ платья весьма-изящныя линіи, особливо если руки у женщины такъ хороши, какъ у г-жи Христіани. Что же касается до ея исполненія, то съ первой же взятой ею ноты слышно было, что она обладаетъ прекраснымъ, полнымъ тономъ, что составляетъ, конечно, первое достоинство каждаго инструмента. Г-жа Христіани не можетъ быть названа полнымъ мастеромъ своего дѣла: она очень хорошая, исправная, недавно отпущенная учителемъ ученица, и во время ея игры точно будто присутствуешь при экзаменныхъ отвѣтахъ хорошаго воспитанника -- а вѣдь далеко отъ подобныхъ отвѣтовъ до независимаго изложенія самостоятельнаго профессора, -- но все-таки въ г-жѣ Христіани заключается очень-много хорошихъ качествъ. Прежде всего, прекрасный тонъ, какъ мы сказали, потомъ -- теплое чувство, наконецъ -- порядочная отчетливость игры. Согласно съ нынѣшней модой, она преимущественно исполняетъ общеизвѣстные отрывки изъ любимыхъ итальянскихъ оперъ, исполняетъ просто, безъ натуги, безъ узорчатыхъ украшеній, вообще, весьма-прилично. Но, однажды, въ одномъ изъ своихъ концертовъ, она вздумала повторить переложенную для віолончели элегію, которую Эрнстъ только за нѣсколько дней игралъ въ своемъ концертѣ -- тутъ ужь вышло совсѣмъ другое. Не будь Эрнста здѣсь, всѣ бы остались довольны элегіей, какъ ее исполнила г-жа Христіани; но вѣдь это самая любезная пьеса Эрнста; говорятъ, онъ сочинилъ ее по поводу смерти женщины, въ которую былъ влюбленъ -- слѣдовательно, какъ онъ долженъ исполнять ее? Да еще онъ, который принадлежитъ къ самымъ замѣчательнымъ скрипачамъ нынѣшняго времени? Вся огромная разница между ученикомъ и самостоятельнымъ мастеромъ тотчасъ же оказалась во всѣхъ своихъ широкихъ размѣрахъ. Увѣряли, когда пріѣхалъ Эрнстъ, что это второй Паганини, что послѣ Паганини свѣтъ не видывалъ такого скрипача; но съ этимъ нельзя согласиться всего больше потому, что изъ цѣлой игры Эрнста самое большее впечатлѣніе производилъ постоянно Венеціанскій Карнавалъ, музыкальная Фарса, вся состоящая изъ штукъ. Всякіе писки и визги, всякія воробьиныя чириканья и другіе скотскіе голоса производятся въ этой пьесѣ скрипкой для утѣшенія радующейся публики. Нѣтъ спора, что надобно хорошо владѣть своимъ инструментомъ для произведенія такихъ фокусовъ, или, по выраженію публики, "для того, чтобъ дѣлать изъ скрипки все, что хочешь"; но мы твердо убѣждены, что въ художникѣ всего важнѣе законность и правильность направленія этой воли; надобно, чтобъ ему не хотѣлось ничего дикаго, ничего страннаго, тѣмъ меньше пошлаго. На этомъ основаніи, мы считаемъ за лучшее, что только исполнялъ здѣсь Эрнстъ -- его элегію. Фокусовъ въ ней нѣтъ, но сколько нужно полнаго владѣнія своимъ инструментомъ для того, чтобъ изъ него понеслись такіе страстные, такіе глубоко-западающіе тоны, чтобъ въ нихъ лежало столько самой простой правды! За исполненіе этой элегіи Эрнстъ заслуживаетъ самаго почетнаго имени въ ряду первостепенныхъ исполнителей, но рѣдко, очень-рѣдко встрѣчаешь въ другихъ пьесахъ (по-крайней-мѣрѣ въ числѣ тѣхъ, которыя онъ исполнялъ здѣсь въ три концерта въ-продолженіе нынѣшняго великаго поста), чтобъ тонъ Эрнстовой скрипки былъ совсѣмъ чистъ, не имѣлъ нѣкотораго довольно непріятнаго оттѣнка и чтобъ послѣ немногихъ тактовъ музыки тотчасъ же не начинались штуки, всякіе скачки и прыжки. Но всегда легкость и смѣлость отличительныя качества его исполненія: онъ броситъ двѣ октавы гаммы совершенно-шутя, всѣ ноты съ изумительной быстротой перельются, ровныя, гладкія, послѣдняя какъ первая, безъ одной піереховатости, безъ одного перехвата; или онъ начнетъ какую-нибудь возрастающую трель, по которой будутъ слышаться ноты тэмы, и это такъ прекрасно, такъ вѣрно, будто два скрипача заиграли, и оба самые лучшіе мастера. Можно было бы ожидать, что дездемонинъ романсъ о зеленой мнѣ будетъ чѣмъ-то близкимъ по исполненію къ элегіи, но вышло не такъ: ни энергической страстности, ни задумчивой грусти не выразилось въ немъ; попалось нѣсколько хорошихъ, правдивыхъ нотъ и больше ничего; прочее не далеко отошло отъ исполненія марша изъ Отелло.-- Надобно же взять странную мысль: цѣлый широкій маршъ, назначенный для огромнаго оркестра, исполнять какими-то двойными нотками на тощей скрипочкѣ; само собою разумѣется, что выходитъ что-то самое странное.

Отъѣзжая за границу, старинные петербургскіе любимцы, Вьётанъ и Блазъ давали прощальные концерты, которые, разумѣется, были рѣшительно полны. Они столько уже извѣстны нашей публикѣ и вполнѣ оцѣнены каждый по своему достоинству, что мы объ нихъ распространяться не будемъ. О Вьётанѣ позволимъ себѣ одно только доселѣ невысказанное замѣчаніевъ сочиняемыхъ имъ самимъ пьесахъ онъ показалъ прекрасное знаніе оркестра, что, какъ извѣстно, встрѣчается очень-рѣдко въ солистахъ. Въ послѣдній разъ онъ игралъ въ одномъ изъ концертовъ съ живыми картинами, данныхъ дирекціею, адажіо и финалъ изъ большаго своего концерта in А. Въ этомъ adagio встрѣчаются инструментальные эффекты, истинно поразительные по своей новости.

Въ различныхъ уголкахъ Петербурга давались, сверхъ того, нѣкоторые микроскопическіе концертики, изъ которыхъ въ каждомъ непремѣнно участвовали или г. Ферзингъ, или г-жа Валькеръ (солисты въ "Сотвореніи Міра"), то каждый порознь, то оба вмѣстѣ; но какъ бы они ни появлялись, порознь или вмѣстѣ, со своею неутомимою дѣятельностью и различными извѣстными аріями (аріи изъ Фигаро, изъ Д. Хуана, изъ Фиделіо, изъ Тита, изъ Волшебнаго Стрѣлка и т. д.), они ни разу не произвели Фурора въ залѣ, даже скорѣй напротивъ.

Къ величайшему нашему удивленію, должны мы прибавить, изъ числа нѣсколькихъ десятковъ увертюръ, съигранныхъ во время живыхъ картинъ и концертовъ въ различныхъ краяхъ Петербурга, не было исполнено ни одной совсѣмъ удовлетворительно, кромѣ перваго концерта Берліоза, гдѣ была исполнена его увертюра: "Римскій Карнавалъ". Увертюра вещь такая, которая въ музыкальномъ исполненіи встрѣчается всего чаще, такъ, что, кажется, каждому музыканту, большая часть увертюръ должна быть извѣстна чуть не наизусть. И, однакожъ, въ нынѣшнемъ посту увертюры были исполнены -- однѣ только изрядно, другія просто нехорошо. Самыя извѣстныя, какъ-то "Волшебной флейты", "Фигаро", "Д. Хуана", "Оберона", "Фиделіо"," Гебридъ" и т. д., были всего неисправнѣе; лучше прочихъ увертюра Мегюля изъ Іосифа, была исполнена въ первомъ концертѣ г-жи Христіани.

Но большіе и малые, хорошіе и дурные концерты были затемнены двумя концертами, данными въ залѣ Дворянскаго-Собранія Берліозомъ Это были два самые великолѣпные, самые набитые, самые блестящіе, самые оглушительные (и по оркестру и по вызовамъ) концерта, какіе только были въ нынѣшнемъ году. Въ нихъ бѣжалъ всякій; какъ же и не бѣжать, когда у Берліоза такая колоссальная слава въ цѣлой Европѣ. Но надо правду сказать: вѣрно нигдѣ не было разсѣяно предубѣжденія противъ Берліоза передъ его прибытіемъ столько, сколько у насъ Только-что сдѣлалось извѣстно, что Берліозъ будетъ здѣсь, начали сообщаться публикѣ извѣстія въ видѣ всякихъ иностранныхъ писемъ и другими способами, что Берліозъ просто ничего не стоитъ, того, какъ прачки выжимаютъ бѣлье, что онъ шумила, тапажёръ и т. п. Когда побывали въ его концертахъ, одни продолжали изъяснять то же самое, другіе прибавляли, что Берліозъ принадлежитъ къ той юной школѣ, которая теперь перебѣсилась, уходилась, остепенилась; что оно, конечно, у Берліоза есть очень высокія идеи, но у этихъ идей нѣтъ никакого воплощенія посредствомъ мелодіи. Мелодія -- душа всего; возьмите любую мелодію, пропойте ее Готтентоту, онъ скажетъ: ты пѣлъ мою радость, тоску, печаль, веселье; что безъ мысли нѣтъ поэзіи, безъ мелодіи -- музыки; наконецъ, что если взять пѣсню: "По улицѣ мостовой" и положить на большой оркестръ, выйдетъ эффектъ не хуже тѣхъ, которые получаются отъ большихъ вещей Берліоза, сочиненныхъ для огромныхъ инструментальныхъ силъ; что же касается до маршей изъ "Весталки" или изъ "Жизни за Царя", то тутъ нечего даже и говорить, нечего и сравнивать Ко всему этому прибавлялись возгла сы "нѣтъ, нѣтъ! воля ваша, а мы не понимаемъ музыки Берліоза!" Третьи, не рѣшаясь сказать что-нибудь прямо,! рѣшили, что у Берліоза очень хороши сочетаніе тоновъ инструментовъ, переливы тоновъ (!), внезапное повышеніе и пониженіе ихъ (?); что у Берліоза ученость слита съ популярностью, но не такъ ясна, какъ у Моцарта и Вебера, и т. д.-- Такъ непріязненно Берліозъ нигдѣ не былъ встрѣченъ, по той весьма-простой причинѣ, что многіе держатся правила не судить о томъ, чего еще не видали, не слыхали, вообще чего еще не знаютъ.

Оставляя въ сторонѣ эти печальныя привычки людскія, постараемся поговорить о самомъ Берліозѣ. Прежде всего, кажется, нѣтъ никакой возможности признать Берліоза человѣкомъ незначительнымъ, бездарнымъ; онъ пользуется такимъ именемъ, производитъ на всѣхъ такое необыкновенное дѣйствіе, котораго никогда не приписываютъ по одной модѣ, какъ это иногда случается съ людьми очень-невеликими, только-что нелишенными таланта. Но если онъ производитъ такое повсемѣстное дѣйствіе, надобно разобрать, въ чемъ оно состоитъ и какими силами оно произведено -- потому что большею частью не отдаютъ себѣ отчета въ дѣйствіяхъ по ихъ причинамъ.-- Про Берліоза нельзя и недолжно говорить, что у него хорошая или дурная музыка, что у него есть мелодія или нѣтъ; про него должно сразу сказать, что у него нѣтъ рѣшительно никакой музыки, что у него рѣшительно нѣтъ никакой способности къ музыкальному сочиненію; но за то самый огромный талантъ исполнителя, талантъ, совершенно равный изумительному таланту Листа. У этихъ двухъ человѣкъ самыя разительныя сходства во всемъ: во вкусахъ, въ направленіи, во всемъ характерѣ исполненія, во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ. Листа привыкли считать игрокомъ на фортепьяно и больше ничего; сколько разъ слышали мы и читали сравненія игры и сочиненій Листа съ игрой и сочиненіями Тальберта, Фильда, Гуммеля и многихъ другихъ пьянистовъ, -- точно такіе же разсужденія, какъ по случаю сочиненій Берліоза, о томъ, есть ли у Листа мелодія, или нѣтъ? Но все направленіе его жизни клонилось рѣшительно въ другую сторону противъ направленія всѣхъ обыкновенно появляющихся пьянистовъ; изъ числа благихъ судей одинъ весьма-недавно объяснилъ въ "Библіотекѣ для Чтенія", что періодовъ фортепьяннаго сочиненія до-сихъ-поръ было четыре: первый періодъ начатъ классическими сонатами Моцарта; второй содержитъ въ себѣ эпоху Гуммеля и другихъ -- нѣсколько измѣненный видъ моцартовыхъ сочиненій; третій періодъ состоялъ весь въ варіяціяхъ, начатый Герцомъ и Черни, и наконецъ нынѣшній періодъ, начатый Шопеномъ. Не вступая въ разсмотрѣніе прежнихъ періодовъ (какъ нейдущихъ теперь къ дѣлу), мы можемъ только замѣтить, что все направленіе нынѣшней фортепьянной игры и манеры сочинять для фортепьянъ начато Листомъ, съ тою разницею, что, ничего не замѣчая, за Листомъ всѣ побрели, какъ-нибудь подражая а никогда не добираясь до сущности его мысли. Посредствомъ необыкновеннаго развитія фортепьяннаго исполненія (какъ говоритъ самъ Листъ въ предисловіи, 1839-го года, къ переложенной имъ V-й симфоніи Бетховена), фортепьяно пріобрѣло въ послѣднее время "рѣшительное значеніе оркестра". Слѣдовательно, всякія переложенія получаютъ значеніе гравюры съ картины, исполнитель -- значеніе капельмейстера. Этимъ способомъ воззрѣнія въ самомъ корнѣ убита фортепьянная музыка, какъ она прежде сочинялась подъ разными видами, получила значеніе для фортепьяно настоящая музыка, какъ оно существуетъ для оркестра. Вотъ причина безчисленныхъ переложеній, перекладываній, которыя закишили по всѣмъ угламъ. Но изъ всѣхъ господъ, кинувшихся на новую музыку и на новую игру, одинъ Листъ стоялъ совсѣмъ-особо, для него одного фортепьяно было не цѣлью для игры, а только средствомъ для капельмейстерскаго исполненія: онъ одинъ понималъ всю тайну фортепьяно.

Что для Листа фортепьяно, то для Берліоза оркестръ: онъ столько же знаетъ всѣ сокровеннѣйшія его тайны, заставляя его выйдти на новые пути, выдать такіе тоны, которые прежде никому не были извѣстны, заставляя оркестръ пойдти подъ своимъ капельмейстерскимъ жезломъ такимъ ходомъ, исполнять такъ, какъ еще никто не умѣлъ исполнять. Оба они, Листъ и Берліозъ, сами ничего несочинившіе, что бы могло быть считаемо за музыку, являются самыми геніальными провозвѣстниками будущей музыки. Какія у Берліоза есть неисполненныя намѣренія, какія указанія на неслыханныя еще средства, какія таинства ритмовъ, инструментальныхъ звуковъ -- это по истинѣ невѣроятно. Смѣшно было бы и сравнивать по музыкѣ Берліоза съ Бетховеномъ, -- одна строчка беетховеновой совершенной музыки (говоримъ: совершенной, потому-что у Бетховена есть много слабыхъ вещей) невозвратимо убиваетъ всѣ томы Берліоза,-- и однакоже съ перваго взгляда должно признать, что Бетховену не было извѣстно и сотой доли всего того, что въ оркестрѣ открылъ Берліозъ. За то, такъ глубоко вникая въ музыкальное исполненіе, вѣроятно, никто не испытывалъ такого счастья, какъ онъ, играть на оркестрѣ (подлинное его выраженіе). Его удивительному уху слышится каждый самый незамѣтный оттѣнокъ; онъ его никогда не пропуститъ, онъ его откроетъ сквозь цѣлый громъ оркестра, заставитъ выполнить точь въ-точь, согласно съ своимъ внутреннимъ требованіемъ. За то и оркестръ подъ нимъ точно конь, почувствовавшій все могущество своего сѣдока: Берліозъ въ оркестрѣ совершенный генералъ, обожаемый цѣлымъ войскомъ, воодушевляющій его какими-то необыкновенными силами на неслыханные подвиги; съ Берліозомъ оркестръ дѣлаетъ такія вещи, которыхъ бы изъ этого оркестра, казалось, невозможно вынудить никакими силами. Точно сидятъ не люди, а разложенные передъ нимъ клавиши: десятью пальцами онъ играетъ, и каждая даетъ только тотъ звукъ, ту силу, какіе нужны игроку. Пріѣзжаетъ Берліозъ въ какой-нибудь городъ, соберетъ всякія разнокалиберныя массы, никогда не сдѣлаетъ больше двухъ-трехъ репетицій -- четыре за рѣдкость -- (мы можемъ къ нашей чести сказать, что у насъ было по двѣ только), и вдругъ оркестръ этотъ сдѣлался однимъ человѣкомъ, однимъ инструментомъ, исполняетъ такъ, какъ-будто сошлись все одни настоящіе художники; прошли концерты Берліоза, онъ уѣхалъ -- опять все пошло по-старому, каждый самъ за себя, отлетѣлъ могущественный духъ, на минуту посѣтившій всѣхъ. Конечно, всего бы лучше, казалось, Берліозу исполнять произведенія великихъ мастеровъ, которыхъ духъ онъ такъ глубоко понимаетъ и съ которыми такъ симпатизируетъ,-- особливо Бетховена; но при такомъ исполненіи онъ не можетъ выдвинуть на свѣтъ ни одно изъ своихъ великихъ открытій ритмовъ и инструментовъ, которыми именно онъ такъ могущественно дѣйствуетъ. Впрочемъ, въ концертахъ своихъ въ парижской Консерваторіи онъ довольно-часто исполняетъ свои любимыя вещи изъ сочиненій Глюкка и Бетховена.

Для того, чтобъ въ полномъ блескѣ могли развиться необыкновенныя его способности, такъ и кажется, что ему нужно было бы имѣть то романтическое направленіе, которымъ онъ пропитанъ. Для него существуютъ предметами искусства только самыя сильнообъективныя явленія въ человѣкѣ и въ природѣ, самые рѣзкіе контрасты: разгулъ бала и мечтанія влюбленнаго, тишина природы и самые дикіе ночные кошмары; казни и шабаши, мечтанія Гарольда и оргіи разбойниковъ, бури, полеты гномовъ и волшебницъ, хоры пьяницъ въ ауэрбахскомъ погребѣ и т.д. Если онъ изображаетъ влюбленнаго, то прежде всего старается музыкой нарисовать вздохи, нарисовать ходъ душевныхъ порывовъ; въ сценѣ природы для него всего важнѣе эхо и птицы; въ драмѣ Шекспира "Ромео и Джуліетта" одно изъ дѣйствующихъ лицъ какъ-то вскользь упоминаетъ о волшебницѣ Мабъ,-- Берліозъ, не смотря на то, что это нисколько нейдетъ къ сюжету пьесы, дѣлаетъ цѣлое особенное отдѣленіе своей симфоніи изъ представленія едва-слышнаго, полета всего легіона крошечныхъ насѣкомыхъ, на которыхъ носится въ воздухѣ придворный штатъ микроскопической волшебницы Мабъ. Подобныя тэмы, совершенно-немузыкальныя, всего больше удобны для развитія инструментальной музыки, заставляютъ изобрѣтать новыя, еще никогда не употребленный средства инструментовъ. И это удается Берліозу въ высшей степени прекрасно. Партитуры его испещрены замѣчаніями для исполняющаго музыканта, какъ ему нужно употреблять свой инструментъ, какъ взять тонъ, какъ протянуть смычекъ, прижимая его извѣстнымъ образомъ къ струнамъ, какъ литаврщику должно ударить въ извѣстномъ мѣстѣ въ свою литавру... мы говоримъ: "въ свою литавру", потому-что у Берліоза литавра не инструментъ для шума, а точно такой же инструментъ, какъ и другіе: два, три и четыре литаврщика играютъ каждый иа отдѣльномъ инструментѣ, настроенномъ на особенную ноту каждый,такъ-что четыре составляютъ полный аккордъ, и въ соединеніи иногда съ басами и другими тембрами образуютъ какой-то необыкновенный тонъ. Вспомните, на примѣръ, начало тріумфальнаго марша (иэъ его Symphonie Funèbre, сочиненной въ 1842 году по поводу воздвиженія бастильской колонны): контрбасы всѣ вмѣстѣ берутъ одну изъ самыхъ густыхъ своихъ нотъ; къ этой неподвижной нотѣ присоединяется дрожащая трель военныхъ барабановъ и литавръ, начинающаяся едва слышно и все больше увеличивающаяся въ силѣ: изъ этого составляется какой-то неслыханный густой, чудный тонъ, на которомъ, какъ на грунтѣ картины, одна за другою начинаютъ сверкать блистательныя фанфары вступающихъ инструментовъ; потомъ весь оркестръ вступилъ; наконецъ два оркестра соединились... Въ этомъ наростаніи образуется что-то невыносимое по своей силѣ, и тогда, когда слухъ напряженъ самымъ сильнымъ желаніемъ и ожиданіемъ другъ вся эта огромная масса падаетъ тяжелыми шагами великолѣпнаго тріумфальнаго марша. Марши (какъ напр. этотъ маршъ, потомъ венгерскій въ "Фаустѣ", маршъ пилигримовъ въ симфоніи "Гарольдъ") всего больше похожи на музыку у Берліоза; но вѣдь для маршей не надобно особеннаго таланта! Зато, знающій хоть что-нибудь въ дѣлѣ оркестра никогда не скажетъ такой странности, что можно играть хоть "По улицѣ мостовой" такимъ огромнымъ оркестромъ, и выйдетъ такъ же хорошо, какъ этотъ маршъ Берліоза: необыкновенныя особенности инструментальныхъ эффектомъ такъ тѣсно связаны съ особенностями ритма этой пьесы, съ его синкопами, его отвѣчающими фразами, дѣлящими поминутно оркестръ на двѣ части, чао надобно рѣшительно вовсе не знать ничего о музыкѣ, чтобъ пускаться на такія фразы, какія мы приводили выше. Вмѣсто того, чтобъ провозглашать: "нѣтъ, нѣтъ! мы не понимаемъ музыки г. Берліоза" (будто бы кому-нибудь есть дѣло до того, понимаете вы или нѣтъ!) и объявлять, что когда Готтентоту спѣть любую мелодію, онъ скажетъ: "ты мнѣ пѣлъ радость, горе" и а. д. (Готтентотъ, конечно, не скажетъ этого послѣ какой бы то ни бы мелодіи, а всего вѣроятнѣе заснетъ или будетъ дѣлать самыя печальныя гримасы; притомъ же довольно-любопытно было бы проэкзаменовать господъ, такъ много при случаѣ говорящихъ по наслышкѣ о мелодіяхъ Моцарта, Гайдна и Бетховена, много ли они знаютъ произведеній этихъ сочинителей; очень-можетъ быть, окажется, часто одному не слыхали, а когда слышали, то всегда желали поскорѣй воротиться подъ итальянскія сѣни),-- вмѣсто всѣхъ этихъ объявленій гораздо-полезнѣе стараться вникнуть въ необыкновенное дарованіе такого человѣка, какъ Берліозъ; схватить въ чемъ состоятъ особенный качества его таланта, позволяющія дѣлать музыкѣ самый огромный шагъ.

Хоть мы и не видимъ въ Берліозѣ Байрона, какъ его называли нѣкоторые доброжелатели (ужь эти мнѣ друзья, друзья! говаривалъ Пушкинъ), но послѣ каждаго концерта этого артиста чувствуешь себя настроеннымъ самымъ необыкновеннымъ образомъ, совсѣмъ-иначе, нежели во всегдашнихъ концертовъ; чувствуешь, будто потрясли, двинули въ тебѣ самыя высокія силы духа, будто присутствовалъ при чемъ-то великомъ,-- и однакоже не можешь дать себѣ въ этомъ великомъ никакого отчета. Припоминаешь, что на минуту во всемъ блескѣ сверкала какая-то красота, что-то въ-самомъ-дѣлѣ прекрасное, и потомъ опять, все пропадало въ общемъ неясномъ, хотя и высокомъ стремленіи. Такое неясное представленіе даетъ неясность, несовершенность, безпокойство самаго произведенія, которое все хочетъ, огъискиваетъ, и никакъ не можетъ попасть ни на какую форму, -- точно скорбно бродятъ на берегахъ Леты неумиренныя тѣни, ненаходящія себѣ спокойствія. Кто же можетъ отказать Берліозу въ поэтическомъ чувствѣ, въ поэтическомъ направленіи? по у него изъ рукъ скользятъ всѣ музыкальныя формы, онъ всегда остается самъ и оставляетъ другихъ съ неутоленной жаждой, съ обманувшимся желаніемъ; но все равно, чувство будущихъ гигантскихъ, нескончаемыхъ средствъ музыки пробуждено въ каждомъ, и оно-то дѣйствуетъ опьяняющимъ образомъ на изумленнаго слушателя. Не скоро можно дождаться вечера на недѣлѣ. который бы оставлялъ послѣ себя на духѣ такое впечатлѣніе чего-то великаго, глубокаго; отъ-того-то не хотѣлось бы удовольствоваться какими нибудь двумя, тремя концертами: желалось бы узнать все, сдѣланное этимъ необыкновеннымъ человѣкомъ, у котораго въ каждомъ новомъ произведеніи все новыя чудеса, все новыя открытія. Такъ, напр., хотя Берліозу случалось ужь нѣсколько разъ брать себѣ тэмой какія-нибудь картинки фантастическихъ духовъ, но никогда еще не было у него для такой картинки столько прелести и чудесности въ оркестрѣ, сколько въ балетѣ сильфовъ изъ послѣдняго сочиненія его "Фаустъ". Только-что замираютъ послѣднія тянутыя ноты хора сильфовъ, весь оркестръ спадаетъ, дѣлается едва слышнымъ звукомъ, отвѣчающимъ мелодически на тянущуюся, медленно выговаривающуюся нить баса, не услышишь ни одного инструмента, всѣ соединяются въ такіе чудесные тоны, быстро слѣдующіе одинъ за другимъ, какихъ еще никто не слыхалъ. Размѣръ такта въ ⁶/₈ плавно идетъ, вдругъ иногда прерываясь какимъ-то крошечнымъ, вызначившимся взрывомъ цѣлаго оркестра, и потомъ опять понесется на своихъ мѣрныхъ гармоніяхъ. Вдругъ какой-то необыкновенный тонъ -- это двѣ арфы -- взяли всего одну ноту и опять безъ нихъ оркестръ; еще одинъ такой же тонъ, приходящійся синкопомъ противъ цѣлаго оркестра, будто пронесшійся звонъ въ воздухѣ: нѣсколько разъ повторятся они, эти удивительные тоны -- и все исчезаетъ, весь этотъ сквозящій и сверкающій микроскопическій рой. Эффектъ этой маленькой картины самый необыкновенный; она дѣйствуетъ на каждаго поразительно.

Въ симфоніи "Фаустъ" {Въ чужихъ краяхъ и здѣсь многіе полагаютъ, что Берліозъ творецъ новаго рода музыки, получившаго названіе драматической симфоніи. Но это несправедливо. Во-первыхъ, симфоніи Берліоза прямо ведутъ свое начало отъ ораторіи, давшей только больше мѣста инструментальной части, а во-вторыхъ -- еще больше отъ Бетховена и его такъ мало извѣстной ІХ-и симфоніи (симфонія съ хорами на оду Шиллера "Къ радости"). Начиная съ III-й (героической) симфоніи Бетховена, вездѣ у него въ оркестрѣ постоянно слышишь и пѣніе солистовъ и впаденіе цѣлаго хора; всѣ его симфоніи съ ІІІ-й до IX строго развиваются по полной драматической программѣ. Самъ Берліозъ никогда не отрицалъ, что форма его симфоній взята съ ІХ-й симфоніи Бетховена, См. его итальянское путешествіе и многочисленные фельетоны Débats.} Берліозъ показалъ большую перемѣну противъ прежнихъ своихъ сочиненій: онъ рѣшился наконецъ строго держаться (по-крайней-мѣрѣ въ большей части нумеровъ) контрапунктической формы, которую прежде столько презиралъ. Являются и инструментальныя фуги, и всѣхъ родовъ каноническія формы, какъ для хора, такъ и для оркестра. Хотя сочиненія отъ этого лучше не дѣлаются, -- гдѣ нѣтъ самаго содержанія, а только поэтическія порыванія автора, тамъ никакая форма не поможетъ,-- но можно и должно ожидать, что это будетъ великимъ выигрышемъ для тѣхъ качествъ берліозова таланта, о которыхъ мы столько разъ ужь упоминали. Какъ извѣстно, оркестръ получаетъ безмѣрно много прибыли отъ строгихъ контрапунктическихъ формъ; онѣ даютъ ему, подсказываютъ небранныя дотолѣ новости, сообщаютъ ритму самые лучшіе его эффекты. Отъ-того-то эта послѣдняя симфонія еще больше содержитъ въ себѣ всего, даваемаго талантомъ Берліоза, несравненно больше противъ прежнихъ его сочиненій; кажется, будто развитіе этого человѣка будетъ простираться безконечно; не знаешь, какихъ еще новыхъ чудесъ можно ожидать отъ него. За то во сколько еще утѣшительнѣе и радостнѣе является мысль о тѣхъ людяхъ, которые послѣ Берліоза, обладая такимъ же огромнымъ талантомъ къ самой музыкѣ, какой у Берліоза ко всѣмъ средствамъ музыки, соберутъ въ себя все сдѣланное Берліозомъ и наконецъ новый геніальный Берліозъ станетъ у капельмейстерскаго пюпитра, чтобы неслыханнымъ-образомъ исполнить неслыханныя чудеса. Вся будущая музыка самымъ неразрывнымъ, самымъ тѣснымъ образомъ связана съ коломбовыми открытіями и предпріятіями Листовъ и Берліозовъ.

Берліозу всего больше приходится сочинять музыку по поводу великихъ народныхъ событій; такъ реквіемъ сочиненъ для торжественной службы въ память погибшихъ во время іюльской революціи, Simphonie funиbre -- для открытія бастильской колонны, кантата Cinq Mai -- по поводу привезенія праха Наполеона въ Парижъ, и т.д., слѣдовательно, ему приходится ежеминутно имѣть дѣло съ огромными массами инструментовъ и военныхъ оркестровъ. Онъ перепробовалъ едва ли не всѣ европейскіе оркестры и военныя музыки, и, послѣ всѣхъ ихъ, отзывается съ величайшею похвалою о нашихъ артистахъ и военныхъ музыкантахъ. Въ самомъ-дѣлѣ, не знаешь какъ надивиться, что какой-нибудь крестьянинъ, проходившій пол-жизни въ лаптяхъ за сохой, поступивъ въ полкъ и потомъ явясь на эстраду берліозова концерта, вдругъ преображается въ исполнителя, удовлетворяющаго всѣмъ указаніямъ какого-нибудь Берліоза, превращается въ такого исполнителя, который какъ-будто понимаетъ всѣ самыя тонкія намѣренія автора, входитъ во всю художественность исполненія, обладаетъ и силою, удерживающею всякую неумѣренность, и рѣшительностью мастера. Въ-самомъ-дѣлѣ, это одно изъ чудесъ въ нашемъ народномъ свойствѣ, указывающее на что-то великое...

Въ началѣ нынѣшняго 1847 года, въ Парижѣ напечатана книга петербургскаго учителя пѣнія, Джуліани, подъ названіемъ: Вступленіе къ своду законовъ гармоніи (Introduction au code d'harmonie). Книга эта предпослана самому сочиненію съ цѣлью -- показать недостаточность всѣхъ доселѣ бывшихъ сочиненій о гармоніи; главнѣйшимъ образомъ она нападаетъ на знаменитое сочиненіе Рейха по этому предмету, принятое за руководство въ Парижской Консерваторіи, на сочиненіе о гармоніи профессора Фетиса, директора Брюссельской Консерваторіи и на берліозовы статьи объ этомъ же предметѣ, помѣщенныя въ Revue et Gazette musicale de Paris. Какъ поправленіе музыкальныхъ гармоническихъ ошибокъ, книга эта имѣетъ замѣчательное значеніе; но вѣдь грамматика ограничивается однѣми формами языка и правилами ихъ, а сочиненіе г-на Джуліани думаетъ касаться и самой сущности сочиненія, ежеминутно примѣшивая нисколько не идущія и невѣрныя замѣчанія о нынѣшнемъ способѣ сочинять и о нынѣшней инструментовкѣ, будто-бы переступившей свои предѣлы, и стараясь возвратить гармонію ко всѣмъ правиламъ, начертаннымъ французомъ Рамо и развитымъ Руссо и д'Аламберомъ. Но температура Рамо была не совсѣмъ естественная, -- она была многоискусственна, такъ-что когда стали воздвигать узкіе предѣлы, вводить употребленіе новыхъ аккордныхъ сочетаній, они громко вопіяли противъ позволеній системы Рамб. Отъ этого-то въ числѣ своихъ примѣровъ г. Джуліани приводитъ нѣкоторые отрывки изъ новѣйшей музыки, кажущіеся ему страшными непозволительностями, между-тѣмъ, какъ онѣ не оскорбляютъ ничьего уха, даже составляютъ для него пріятность разрѣшающагося диссонанса. Но никакой сочинитель не держится того, что ему позволяютъ и запрещаютъ; еще Моцартъ говаривалъ о гармоніи: "хороши бы мы были, еслибъ дѣлали такъ, какъ намъ приказывай ютъ". Сочиненія о гармоніи не должны и воображать себѣ, что они покажутъ, до какихъ предѣловъ можетъ доходить гармонія: она развивается изъ человѣка, а не изъ наблюденій, не изъ математическихъ выкладокъ: эти сочиненія могутъ только брать на себя обязанность-учить, какъ что должно быть правильно написано,-- все прочее не ихъ дѣло. Отъ этого, хотя сочиненія Фетиса и Берліоза содержатъ въ себѣ нѣкоторые парадоксы, но ихъ легко можно откинуть и все-таки остается во всей силѣ прекрасное ихъ усиліе", разломать ненужныя загородки, только что отягощающія головы учащихся. Что должна быть наука о гармоніи, въ томъ не можетъ сомнѣваться никто, сколько-нибудь смыслящій дѣло, но рѣшительно не въ тѣхъ предѣлахъ, какъ это ныньче существуетъ и какъ, между прочимъ, желалось бы г-ну Джуліани. Въ программѣ будущаго цѣлаго его сочиненія, приложенной въ концѣ нынѣшняго вступленія, мы замѣтили между другими главу, посвященную разрѣшенію вопроса, гармонія ли условливается мелодіей, или мелодія гармоніей? Намъ кажется, что при нынѣшнемъ состояніи понятія объ искусствѣ музыки и объ искусствахъ вообще, этотъ вопросъ слишкомъ наивенъ, и можетъ быть терпимъ только въ какомъ-нибудь болтающемъ Фельетонѣ, а не въ серьёзной книгѣ. Впрочемъ, неизвѣстно, что такое будетъ сказано въ имѣющей появиться книгѣ; когда она явится въ свѣтъ, мы постараемся дать о ней общепонятный отчетъ читателямъ "От. Записокъ". Но до-тѣхъ поръ, повторяемъ, вышедшее ныньче въ свѣтъ "Вступленіе" имѣетъ большое значеніе въ грамматическомъ отношеніи, касательно способа написанія музыки.

-- Но не одинъ Петербургъ предавался музыкальнымъ наслажденіямъ; не одинъ онъ поддерживалъ славу нашей "музыкальности". Такъ, по-крайней-мѣрѣ, слѣдуетъ заключить изъ извѣстія о появленіи Листа -- гдѣ бы вы думали? въ Кіевѣ. О, да! если дѣйствительно уже прослыли мы народомъ музыкальнымъ, то прослыли справедливо; по крайней-мѣрѣ, Кіевляне поддержали это мнѣніе, не ударили лицомъ въ грязь. Нѣкто H. Р., кажется, очевидецъ, разсказываетъ (въ Моск. Городск. Листкѣ), какъ было дѣло, какъ случилось неожиданное для жителей "ветхаго града" происшествіе. Слухъ о приближеніи артистическаго чуда страшно взволновалъ весь край. "Поскакали" (говоритъ г. H. Р.) "эстафеты къ роднымъ и друзьямъ"; съѣхались, сбѣжались со всѣхъ сторонъ (это было во время контрактовъ). Вотъ и начались концерты. Первый въ контрактовой залѣ: давка страшная; впечатлѣнія преразнообразныя; одни слушатели восхитились, другіе изумились, третьи "ничего не почувствовали", четвертые... четвертые, кажется, ничего и не слыхали; самъ же г. Н. Р. "замѣтилъ только про себя, что окончательное рукоплесканіе не совсѣмъ походило на неудержимый взрывъ восторга..."

Второй концертъ былъ въ залѣ университета; помѣщеніе и вся обстановка-блистательнѣе, нежели въ первомъ.

Г. И. Р. говоритъ, что общее впечатлѣніе этихъ двухъ концертовъ было неудовлетворительно; большинство почувствовало, что Листъ выбираетъ старыя избитыя пьэсы и выполняетъ ихъ небрежно. Въ третьемъ концертѣ Листъ очутился, по собственному его выраженію, en famille. Вотъ, что значитъ, поддержать славу музыкальнаго народа!.. Прекрасно! и обѣ стороны, вѣроятно, остались довольны; Листъ показалъ себя, а Кіевляне себя, и разошлись. Теперь желали бы мы знать только двѣ вещи; 1) куда поѣхалъ Листъ съ своего фамильнаго концерта, и 2) какіе слѣды оставилъ онъ послѣ себя въ сердцахъ Кіевлянъ заохотилъ ли онъ ихъ къ истинно-музыкальнымъ наслажденіямъ...

Въ мірѣ искусствъ пластическихъ, петербургская публика нашла въ послѣднее время не малое наслажденіе -- картины г. Айвазовскаго. Но о нихъ мы предложили читателямъ особую статью въ отдѣлѣ Наукъ и Художествъ. Кромѣ этого, есть у насъ въ томъ же мірѣ искусствъ еще одна очень-свѣжая и препріятная новость. Художникъ г. Козловъ издалъ двѣ литографіи съ картинъ профессора Бруни: Моленіе о чашѣ и "Вакханка", которая поитъ Купидона сокомъ винограда. У насъ любители живописи часто могутъ имѣть случай роптать на судьбу свою, многимъ изъ нихъ, желающимъ окружать себя любимыми предметами, приходится откладывать исполненіе желаній на неопредѣленное время, по очень простой причинѣ -- по недостаточности средствъ; а магазины эстамповъ, выступающіе своими живописными окнами на дорогу къ проходящимъ по Невскому Проспекту любителямъ, такой соблазнъ, что хоть обходи ихъ стороной, для сохраненія душевной тишины и спокойствія. Съ другой стороны, какъ не быть этимъ вещамъ неприступными: расходиться онѣ могутъ только между записными любителями и знатоками; а вся остальная часть публики не чувствуетъ къ тому никакой потребности, ни что не возбуждаетъ этой потребности-ни имя художника, которое бы вертѣлось у всѣхъ на языкѣ въ извѣстное время, ни громкая, суетливая молва о какомъ-нибудь вновь-появившемся произведеніи. Объ нихъ ни говорятъ, ни пишутъ; или говорятъ и пишутъ, но такъ мало, что эти немногіе голоса теряются въ пространствѣ и не отзываются въ толпѣ. Не любитель и не знатокъ, очутившійся среди писанныхъ, гравированныхъ и литографированныхъ ликовъ, видитъ кругомъ только превосходную заграничную (и потому очень-дорогу го) работу; но самое богатство изящныхъ эстамповъ затрудняетъ и смущаетъ его, какъ толпа незнакомыхъ изъисканно одѣтыхъ лицъ смущаетъ только-что вступившаго въ залу новичка: онъ не знаетъ къ кому обратиться, на комъ остановить глаза; всѣ одинаково-приличны, и всѣ одинаково вопросительно смотрятъ; никого не знаетъ онъ по имени... И съ эстампами почти то же самое: желающій или просто любопытствующій не знаетъ ни одного изъ нихъ по имени; не знаетъ, чего пожелать; а заранѣе рѣшить этого вопроса онъ не могъ; потому-что не зналъ, что особенно замѣчательно въ числѣ продающихся картинъ.

Еслибъ всѣ наши художники поступали такъ же, какъ поступилъ г. Козловъ, можетъ-быть, затрудненіе, о которомъ мы говоримъ, мало-по-малу исчезло бы. А то подобныя явленія у насъ очень-рѣдки. Имя Ѳ. А. Бруни ручается за достоинство самыхъ картинъ предъ тѣми, кто не видалъ ихъ ни въ подлинникѣ, ни въ копіяхъ; да такихъ не видавшихъ, можетъ-быть, и не много найдется, особенно для Моленія о чашѣ, картины, сдѣлавшейся классическою. Вновь-вышедшія литографіи произведены собственными средствами, т. с. русскими художниками: Моленіе о чашѣ рисовалъ г. Козловъ, литографировали Петровскій и Кружкинъ; Вакханку рисовалъ и литографировалъ Петровскій; оба эстампа печаталъ въ литографіи Края г. д'Арленгъ. За то имъ, гг. художникамъ, честь и слава; потому-что такихъ произведенныхъ собственными средствами литографій мы какъ-то и не помнимъ; онѣ чисты, пріятны и вѣрны оригиналамъ, особенно въ послѣднемъ отношеніи замѣчательна Вакханка,-особенно, говоримъ, потому-что единственная придирка, которую можетъ, какъ кажется намъ, сдѣлать разборчивый цѣнитель, состоитъ въ томъ, что въ нижней части картины Моленіе о чашѣ не вполнѣ передана теплота колорита подлинника. Впрочемъ, повторяемъ, честь и слава гг. художникамъ за эти литографіи! Дай-Богъ побольше такихъ, также удачно выбранныхъ, также прекрасно исполненныхъ и также дешево продающихся {Литографіи, въ-самомъ-дѣлѣ, очень дешевы; моленіе о чашѣ литографическій эстампъ 3 р. сер., раскрашенный акварелью 7 р., масляными красками 10 р.; Вакханка -- литографическій эстампъ 1 р. 50 к., раскрашенный акварелью 3 р., масляными красками 6 р. сер.-- За пересылку надо еще прибавить 1 р., а для раскрашенныхъ масляными красками 2 р.-- Иногородные, желающіе пріобрѣсти эстампы, могутъ обращаться во всѣ извѣстные эстампные и книжные магазины въ Петербургѣ и Москвѣ, а также къ самому издателю художнику А. А. Козлову, въ Императорской Академіи Художествъ.}. Въ благодарность, мы будемъ ихъ больше покупать, чтобъ художники не имѣли справедливой причины роптать на насъ, если не найдутъ возможности и охоты продолжать свои добросовѣстныя, съ любовью выполняемыя предпріятія.

-- Еще новость въ томъ же родѣ, не менѣе пріятная и, безъ сомнѣнія, имѣющая несравненно-важнѣйшее значеніе. Вышла вторая тетрадь "Русской Старины", составленной А. Мартыновымъ, съ текстомъ И. М. Снегирева. Въ этой тетради заключаются шесть рисунковъ: 1) Церковь Рождества Предтечи и св. муч. Уара, въ Московскомъ Кремлѣ; 2) Ворота съ теремомъ Крутицкаго архіерейскаго дома, въ Москвѣ; 3) Дворцовыя ворота въ селѣ Коломенскомъ; 4) Церковь св. Димитрія Царевича, что на Крови, въ Угличѣ; 5) Церковь св. Николая явленнаго, въ Москвѣ и 6) Спасъ на Бору въ Московскомъ Кремлѣ.

Объ этомъ предметѣ надо говорить или слишкомъ-много, или слишкомъ-мало. Говорить слишкомъ-много здѣсь, вмѣстѣ съ другими летучими извѣстіями, считаемъ неудобнымъ, и потому ограничимся пока малымъ... Довольно сказать, что на тетрадь "Русской Старины" нельзя смотрѣть безъ особаго сладко болѣзненнаго чувства, которое, вѣроятно, происходитъ отъ мысли вообще о старинѣ. Какъ-будто чего-то жаль, какъ-будто на что-то досадно... а потомъ становится досадно на самого-себя... Нѣтъ, надо крѣпко желать, чтобъ это изданіе благополучно продолжалось: оно въ высшей степени стоитъ продолженія. Ему нужно продолжаться... Текстъ г. Снегирева, въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ онъ описываетъ, или, какъ простой лѣтописецъ, разсказываетъ исторію зданій, такой пріятный (потому-что пріятно, когда человѣкъ дѣлаетъ свое дѣло), г. Снегиревъ такъ хорошо описываетъ памятники старины! На-примѣръ, говоритъ онъ о Крутицкихъ Воротахъ:

"Каменныя ворота сіи съ двумя въѣздами, изъ коихъ одинъ теперь закладенъ; надъ ними теремъ съ четырьмя окнами. Лицевая сторона его выкладена узорочными поливными кафолями или изразцами, изъ коихъ между окнами вставлены съ рельефными орнаментами колонки съ капителями, полными карнизами и базами на консоляхъ. Надъ окнами дуговыя сандрики, а въ общемъ карнизѣ, Фризъ украшенъ кафелями. Эта разноцвѣтная израсцовая мозаика, представляющая Восточно-Русскій вкусъ, придаетъ зданію богатую лѣпоту. Прежде надъ теремомъ была крутая черепичная кровля, которая соотвѣтствовала стилю воротъ; но послѣ Троицкаго пожара въ 1737 г. она сдѣлана плоская желѣзная. На внутреннихъ стѣнахъ двухъ подъѣздовъ, изображенные Фресками лики разныхъ святыхъ въ иконномъ стилѣ XVII вѣка, недавно забѣлены известкою."

"Въ такомъ состояніи теперь сей памятникъ, едва ли не единственный своего рода въ Московскомъ мірѣ!.. Въ теремѣ теперь помѣщается архивъ батальйопа внутренней стражи..." и пр.

Какъ же не желать продолженія изданію "Русской Старины! какъ не желать сохранить свѣдѣнія о первоначальномъ видѣ древнихъ памятниковъ!

Рисунки этого изданія чрезвычайно отчетливы, такъ-что человѣчковъ, которые тутъ мѣстами насажены, хоть бы и не было.

-- Послѣ такой прекрасной вещи, какъ-то совѣстно говорить о лежащемъ теперь у насъ передъ глазами "Баламутѣ, Каррикатурномъ Альбомѣ", превратившемся потомъ въ "Дагерротипъ Современностей". Истинно-каррикатурный альбомъ! Мы все пытались догадаться, съ какой цѣлію предпринято это изданіе -- нѣтъ! Не понимаемъ, кому была охота рѣшаться на изданіе подобнаго вздора!..

-- Къ "Московскому Городскому Листку" растетъ наша благодарность съ каждымъ днемъ. Любя братски Москву, мы ждемъ-не-дождемся, когда-то сочетаетъ насъ съ ней желѣзная дорога; но "Листокъ" облегчаетъ намъ тяготу нетерпѣливаго ожиданія. Въ прошломъ мѣсяцѣ мы обратились-было къ нему съ просьбой ближе знакомить насъ, иногородныхъ, съ господствующими вкусами московской публики; но прежде, нежели онъ успѣлъ выслушать эту просьбу, мы уже начинаемъ по немногу удовлетворяться: имѣемъ, напримѣръ, понятіе о московскихъ увеселеніяхъ, и понятіе довольно-ясное. У насъ, въ Петербургѣ, нѣтъ такихъ увеселеній; тамошнія увеселенія нельзя не хвалить, во-первыхъ, -- цѣль благотворительная, во-вторыхъ... И во-вторыхъ, и въ-третьихъ, и въ-четвертыхъ -- во всѣхъ отношеніяхъ нельзя не хвалить. Такъ въ нумеръ 48 (28 февраля) "Листокъ" описываетъ представленіе шарадъ и живыхъ картинъ. "Возвышенный" говоритъ онъ: "и благородный элементъ (благотворительность) преобладающій сердцами московскихъ жителей, созвалъ 21 февраля въ огромную залу Россійскаго "Благороднаго Собранія многочисленную публику". Завидно намъ, не бывшимъ въ числѣ этой многочисленной публики! Она, какъ видно изъ описанія, была въ упоеніи отъ шарадъ и живыхъ картинъ; мы сами, при всемъ "недостаткѣ собственнаго воображенія" для подобныхъ воздушныхъ видѣній, напрягши всѣ силы этого воображенія и представивъ себѣ мысленно первую шараду: "возъ-духъ", т. е. воздухъ, особенно цѣлое,-- вдругъ почувствовали надъ собой родъ какого-то обаянія. Видите ли! Первая картина -- сѣнокосъ. Утро; стоитъ возъ сѣна; красныя дѣвушки сгребаютъ скошенную траву и поютъ: "Я пойду, пойду косить!.." Запѣвало заливается... Картина, въ-самомъ-дѣлѣ, прелестна, особенно потому-что всѣ лица, исполненныя одушевленія, прекрасный національный сарафанъ, съ ожерельемъ, въ которомъ дѣйствующія особы казались еще прелестнѣе..." и пр. Какъ досадно, что мы не были 21 февраля въ Москвѣ! Вторая картина -- духъ. Дивъ держитъ на цвѣточной цѣпи Пери, и оба разговариваютъ между собой стихами. Пери говоритъ.

"Вѣйтесь, вѣйтесь надо мною

Утра облака грядою,

Вы несите въ вышинѣ

Вѣсть подругамъ обо мнѣ".

и т. д. по Подолинскому. А въ заключеніе Дивъ договариваетъ уже по Ѳ. Н. Глинкѣ:

"Чудо сдѣлала ты, Пери!

Будь же мнѣ навѣки другъ!

Мнѣ ужь видны рая двери:

Злобный Дивъ -- сталъ Добрый Духъ!" Потомъ -- цѣлое. Ну, тутъ ужь нужно особенное воображеніе. Представить аллегорически, въ живой картинѣ, воздухъ! И представить такъ, чтобъ зрители были очарованы, упоены!.. Куда Роллеру! Не даромъ "Листокъ" жалѣетъ, что г. Роллеръ не видѣлъ этой картины. Тутъ-то пробудилось бы въ немъ артистическое самолюбіе!

Но истинное чудо живыхъ картинъ, это вторая шарада -- Сто-лица. Первое олицетворено было въ столѣтнемъ старцѣ Петрѣ Ильичѣ; второе -- въ князьяхъ, пирующихъ на первомъ съѣздѣ въ Москвѣ; а цѣлое, конечно, изображала иллюминованная Москва. "Листокъ" "не позволяетъ себѣ судить "строго о исполненіи характеровъ историческихъ лицъ". И мы, въ подражаніе ему, не позволяемъ себѣ судить строго о выборѣ слова для шарады и о способѣ олицетворенія частей ея. Но не можемъ не позволить себѣ-самимъ насладиться и съ читателями подѣлиться стихами шарады.

"Да прославится Москва, и въ странахъ иныхъ хлѣбомъ да солью...

Да сзываетъ людей, и своихъ и чужихъ,

За столы -- къ пировому раздолью... и

проч.

А вотъ -- князь Юрій обращается къ задумавшемуся Букалу:

"Что добрый человѣкъ ты такъ поникъ главой?

Знать не манитъ тебя нашъ княжескій пиръ?..

Твой умъ паритъ въ иной какой-то міръ..." Тутъ дальше идетъ очень-хорошо; но съ насъ достаточно и этого: стихи очень спорые; только читать ихъ надо умѣючи... Впрочемъ, выпишемъ еще, какъ Букалъ пророчествуетъ Москвѣ --

"..встанешь... И людей твоихъ заплещутъ лица

И будешь,-- вижу я, -- и будешь ты -- столица!!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

(Увидѣвъ въ воздухѣ явленіе столицы).

Вотъ она!!..

Но то во истину ль?.. Иль только это тѣни?..

Юрій.

Пусть тѣнь!.."

Это видѣніе теперь, конечно, не тѣнь; а вотъ историческія-то лица, представленныя въ шарадѣ, чуть ли но тѣни. Или, можетъ-быть, это отъ-того, что мы не примѣнились къ стихамъ, не съумѣли прочесть ихъ какъ слѣдуетъ...

-- На другой день послѣ шарадъ и живыхъ картинъ, т е. 22 февраля, въ Москвѣ происходило иное увеселеніе, иное торжество, въ которомъ хотя не было очаровательныхъ эффектовъ, и публика, можетъ-быть, была не такъ многочисленна, за то наслажденія и восторги избранныхъ участниковъ торжества были чуть ли не сознательнѣе. А эффектовъ тутъ было совсѣмъ не нужно, потому-что понимающіе мысль торжества не могли не увлечься до восторга силою самой этой мысли; для непонимающихъ же мудрено было бы и придумать приличный эффектъ... Мы говоримъ о пятидесятилѣтнемъ юбилеѣ ученой жизни Г. И. Фишера фонъ-Вальдіейма. Можно ручаться, что добрая половина иногородныхъ читателей нашихъ газетъ, прочитавъ заглавіе и первыя строки статьи объ этомъ юбилеѣ, напечатанной въ московскомъ "Листкѣ" и перепечатанной въ другихъ газетахъ,-- пріостановились съ устремленными въ пустое пространство глазами, и на лицахъ ихъ очень-явственно изобразился знакъ вопроса. Потомъ, когда статья была прочтена до конца, знакъ вопроса исчезъ, на устахъ читателей мелькнула улыбка умиленія, и, можетъ-быть, нѣкоторые при этомъ имѣли случай глубокомысленно замѣстить, что ученье -- свѣтъ, а не ученье тьма. Въ-самомъ-дѣлѣ, всѣ ли наши читатели знали, что такое Фишеръ, Фон-Вальдгеймъ? между-тѣмъ, этотъ человѣкъ съ 18Q4 года живетъ въ Москвѣ; въ 1805 году, по его предложенію, основано тамъ донынѣ процвѣтающее Общество Испытателей Природы (котораго онъ вице-президентъ); съ-тѣхъ-поръ прочиталъ онъ 25 курсовъ въ Московскомъ Университетѣ и 17 въ Медико-Хирургической Академіи; написалъ 196 сочиненій; сдѣлался членомъ слишкомъ семидесяти ученыхъ обществъ; а главное -- пятьдесятъ лѣтъ прожилъ одною любовью -- любовью къ наукѣ, прожилъ для одной цѣли -- приносить пользу наукѣ. А предметъ избранной имъ науки -- природа.. Вотъ какой человѣкъ былъ, какъ говорится, виновникомъ торжества 22 февраля. Въ этотъ день онъ былъ осыпанъ почестями, былъ пожалованъ орденами св. Анны 1-й степени и прусскимъ Краснаго-Орла; Общество Испытателей Природы поднесло ему, какъ своему основателю, нарочно изданную на этотъ случай книгу. Общество Сельскаго Хозяйства -- золотую медаль; всѣ принимавшіе участіе въ торжествѣ -- серебряную вазу въ пудъ вѣсомъ, съ приличными надписями и эмблематическими изображеніями. Благотворительное Общество Медико-Фармацевтовъ отчислило изъ капиталовъ своихъ 2 000 руб. сер., чтобъ изъ процентовъ помогать бѣдному сыну какого нибудь медика или фармацевта по назначенію Г. И. Фишера; со всѣхъ концовъ земли присланы были ему привѣты и поздравленія. Но всего больше онъ былъ тронутъ и умиленъ посланіемъ и подаркомъ городка Вальдгейма; подарокъ состоялъ изъ серебряной рамки съ гербомъ его, въ срединѣ которой изображенъ обронно наружный видъ дома, въ которомъ родился Г. И. Фишеръ. Этотъ подарокъ роднаго города подѣйствовалъ на юбилера даже сильнѣе стиховъ г. Піевырева, "мгновенно написанныхъ и тутъ же высказанныхъ". Мы выписали бы для желающихъ эти стихи, но они -- экспромтъ, а экспромтъ создается для одной минуты; если повторить его черезъ мѣсяцъ, -- изъ него выйдетъ уже не экспромтъ... Чего не было въ этотъ день въ честь Г. И. Фишеру! И тосты пили, и пѣсни пѣли, и домъ его былъ иллюминованъ, и вензель горѣлъ; однимъ словомъ, видно, что юбилера любятъ, что торжество было искреннее, что восторгались и умилялись не для формы, а сознательно, по внутреннему, сердечному побужденію. Такія торжества не часто бываютъ!

-- Взявшись передавать новости, нельзя иногда не огорчить слушателей. Не любимъ мы некрологовъ, не любимъ не потому, чтобы считали ихъ всегда непріятными новостями; а потому-что изъ сотни печатающихся у насъ некрологовъ, 99 извѣщаютъ о подвигахъ такого умершаго, который при жизни не съумѣлъ сдѣлать себя извѣстнымъ. Эти 99 некрологовъ, если и наведутъ на какую мысль, то развѣ о какой нибудь реторикѣ, и вы невольно вспомните, сколько горя понесли вы, сколько золотаго времени погубили у васъ изъ-за этой книги. Ну, что пріятнаго въ такомъ воспоминаніи?.. потому-то мы и не любимъ некрологовъ. Совсѣмъ другое дѣло -- извѣстіе о потерѣ человѣка, котораго если вы и не знали лично, то уважали за доблестныя дѣла и ждали отъ него еще такихъ же дѣлъ, или жизнь котораго отразилась какимъ-нибудь вліяніемъ въ вашей жизни, на ваше развитіе. Но о такихъ людяхъ нельзя писать некрологовъ по реторикѣ, какъ ихъ всегда пишутъ. Ну, что вамъ въ формулярѣ, или каталогѣ переводовъ и сочиненій человѣка, котораго вы любили и уважали, зная о немъ, конечно, больше, нежели сколько можетъ войдти въ послужной списокъ или оглавленіе книги. Тутъ нужна подробная, дѣльная біографія... Потому-то, не имѣя еще достаточныхъ матеріаловъ для біографіи Данила Михайловича Велланскаго, мы скажемъ, не соблюдая правилъ некрологіи, что 15 марта онъ скончался. Кто въ дни юности читалъ его "Біологическое ИзслѣдованіеПрироды", "животный Магнетизмъ" и его "физику", у того вѣрно при этомъ извѣстіи навернется слеза и безъ горькаго воспоминанія о реторикѣ...

-- Говоря о "Московскомъ Городскомъ Листкѣ", мы уже не разъ имѣли случай указать на нѣкоторыя характеристическія черты семисотлѣтней подруги нашего юноши-Петербурга. Но эти черты относились болѣе къ наружности Москвы, къ ея семейному быту, къ ея привычкамъ, которыя болѣе всего подчинены вліянію времени; и потому не мудрено, если многихъ изъ нихъ въ Петербургѣ даже и сравнить не съ чѣмъ. Мы понимаемъ такой взглядъ на жизнь, но понимаемъ не по сравненію съ собственнымъ взглядомъ, а объясняемъ его исторически. Но вотъ, въ 20, 21 и 22 нумерахъ своихъ "Вѣдомостей", Москва заговорила о такомъ предметѣ, о которомъ и у насъ говорятъ много и часто, и даже говорилось почти въ одно время съ Москвою въ нашихъ "Вѣдомостяхъ". Рѣдкій случай для желаннаго сравненія. Вотъ въ чемъ дѣло:

Въ сказанныхъ нумерахъ "Московскихъ Вѣдомостей" помѣщено три статьи о благотворительности: 1) неизвѣстнаго автора; 2) полуизвѣстнаго, г. Л., и 3) совершенно извѣстнаго, г. С. Шевырева.

Нумеръ 20-й, возвратившись, вѣроятно, съ катанья, концерта или бала, даннаго въ пользу бѣдныхъ, высказалъ весьма-понятное ощущеніе, что теперь благотворить весело, и что, стало-быть, мы совершенствуемся и въ этомъ отношеніи.

Мысль хотя не строго-логическая, но и не вызывающая опроверженій. Всякій понимаетъ, что если автору весело было -- не благотворить, а кататься, слушать хорошій концертъ или танцовать на блестящемъ балѣ, то тѣмъ не менѣе благотворительная цѣль катанья, концерта или бала усиливала его веселье, очищала, освящала права его на удовольствіе. Во время увеселенія не могла встревожить его горькая мысль". "что-то чувствуетъ теперь бѣднякъ, глядя на меня?.."

Повторяемъ, первая мысль автора вѣрна, хотя высказана неточно; и эта неточность сама-по-себѣ даже не требуетъ исправленія. Но какъ умолчать объ ней, когда авторъ видимо строитъ софизмъ, чтобъ поразить и разбить въ дребезги мысль о благотворительныхъ увеселеніяхъ, когда онъ говоритъ, что въ старину понимали благотворительность не такъ; дѣлали добро просто; тогда надо было почувствовать желаніе добра, умилиться душою. Прежде благотворительность обращалась въ обычай, становилась необходимостью, какъ воздухъ, была постояннымъ умиленіемъ цѣлаго общества, постояннымъ признаніемъ въ нищемъ человѣкѣ -- брата. Подававшій и получавшій милостыню крестились оба, благодаря Бога, что Онъ привелъ ихъ подѣлиться между собою. А теперь... теперь нѣтъ нужды умиляться душою, теперь несчастія бѣдныхъ производятъ не грустное, но радостное чувство, общественное веселіе!!! Посредствомъ баловъ, концертовъ и катаній, благотворительность увеличится во сто разъ, но за то добро, сдѣланное въ тайнѣ, производило въ человѣкѣ умиленіе, имѣло на него благое вліяніе, однимъ словомъ, было плодотворнѣе какихъ-нибудь 10 р. иди и больше.

Но, продолжаетъ нумеръ 20-й стоитъ ли на подобныя возраженія обращать вниманіе?..

Нѣтъ, г. нумеръ 20, нельзя не обращать вниманія на возраженіе; но отвѣчать на ваши возраженія физически невозможно, потому-что ихъ нѣтъ. Софизмъ вашъ слишкомъ-очевиденъ. Прочитавъ вашу статью, мы сказали: "а! это славянскій оптимизмъ", сказали и остались при своемъ убѣжденіи, что благотворительныя увеселенія не только не мѣшаютъ умиленію, во доказываетъ еще, что мы научились умиляться сознательно, разумно; веселимся такъ, что самъ бѣдный въ этомъ случаѣ не можетъ укорить насъ или сдѣлать какое возраженіе.

Что касается до сравнительной цѣнности 10 руб., выданныхъ бѣдному благотворительнымъ обществомъ, собравшимъ эти деньги при катаньѣ, концертѣ или балѣ, и простаго, т. е. безсознательнаго и безденежнаго умиленія; то отвѣтъ на это возраженіе могла бы дать статистика бѣдныхъ въ такомъ городѣ, гдѣ благотворительность ограничивается душевнымъ умиленіемъ; а какъ такого города мы не знаемъ, то и возраженіе поневолѣ оставляемъ безъ отвѣта.

Такъ думаемъ мы подъ вліяніемъ петербургскаго неба; и почти такъ думаетъ нумеръ 21 "Московскихъ Вѣдомостей", хотя слова своего предшественника онъ принялъ за чистую монету. Ему показалось, что нумеръ 20 похвалилъ благотворительныя увеселенія, и онъ возразилъ, т. е. сказалъ, что, не смотря на ихъ достоинства, они имѣютъ и свои недостатки, точно такъ, какъ и старинная благотворительность, не смотря на свои достоинства, имѣетъ и свои недостатки. Однимъ-словомъ, нумеръ 21, какъ и нумеръ 20, въ сущности не сказалъ ничего требующаго опроверженія или уясненія, потому-что самъ возражаетъ на свои возраженія. Но въ концѣ статьи онъ задалъ себѣ весьма естественный въ такомъ колебательномъ состояніи вопросъ: "что же при теперешнемъ состояніи общества остается ожидать и надѣяться въ отношеніи къ благотворительности?"

"Человѣку, отвѣчаетъ онъ, живущему не въ одной настоящей минутѣ, остается то утѣшеніе, что ваше настоящее -- лишь переходное состояніе, и что въ его данныхъ заключается несомнѣнный зародышъ лучшаго, откуда каждый изъ насъ, по мѣрѣ, своихъ силъ, долженъ и можетъ идти къ дальнѣйшему развитію. Цѣль же этого развитія, идеалъ отдаленнаго, по возможнаго будущаго; это такое состояніе, гдѣ благотворительность будетъ едва извѣстна, потому что не нужна, и гдѣ подаяніе станутъ считать унизительнымъ не только для того, кто принимаетъ, но и для того, кто подаетъ".

Нумеръ 22-й еще возразилъ. Вы думаете, что онъ упрекнулъ своего предшественника въ нерѣшительности мнѣній, въ излишней мечтательности; замѣтилъ, что идеалы только мѣшаютъ настоящей дѣятельности, пугая ее отдаленностію цѣли и недостаточностію настоящихъ средствъ, что люди, стараясь дѣйствовать лучше и лучше, каждый по мѣрѣ силъ и способовъ, выполняютъ этимъ совершенно свое назначеніе, и что человѣчество такимъ путемъ необходимо прійдетъ къ лучшему, которое, можетъ-статься, и но будетъ вполнѣ соотвѣтствовать нашимъ идеаламъ? Нѣтъ, не такъ и но на то возразилъ нумеръ 22-й. Отъ мечтательности онъ и самъ не прочь; онъ тоже стремится къ идеалу; но его идеалъ не таковъ, какъ идеалъ нумера 21-го. Поразила его мысль, будто человѣчество можетъ достигнуть такой степени, что благотворительность будетъ не нужна, т. е., что бѣдныхъ совсѣмъ не будетъ...

И вотъ, въ опроверженіе такого предположенія, нумеръ 22 творитъ старическую драму, въ которой послѣдній на свѣтѣ бѣдный, считая унизительнымъ просить милостыню, умираетъ съ голода; а человѣчество, считая унизительнымъ подавать, смотритъ!.. Въ заключеніе -- на землѣ дѣлаются ужасныя бури, землетрясенія и наводненія. Разрушаются многія благоразумныя заведенія, которыя человѣчество устроило для подобныхъ случаевъ. Богатые не подаютъ (кому же, если послѣдній бѣдный умеръ?), бѣдные (которые будутъ послѣ послѣдняго) не просятъ и въ другой разъ умираютъ съ голода.

Такимъ образомъ, совершенно опровергнутъ идеалъ нумера 21 и вмѣстѣ съ тѣмъ доказано, какъ 2X2=4, что если когда-нибудь бѣдныхъ и вовсе не будетъ на землѣ, такъ-что благотворительность сдѣлается ненужною; то найдутся люди, которые отъищутъ бѣдныхъ не только послѣднихъ, но и послѣ послѣднихъ...

То ли дѣло собственный идеалъ нумера 22! "На землѣ всѣ разумны и всѣ любятъ другъ друга: никто не обманываетъ, никто лишняго но издерживаетъ. Кто не нуждается, тотъ не проситъ; кто нуждается, тотъ, безъ ложной мысли объ униженіи, проситъ. Имѣющій не сомнѣвается въ томъ, который проситъ, и подаетъ ему. Бушуютъ бури, дѣлаются землетрясенія, наводненія; благотвореніе, основанное на всеобщемъ разумѣ и взаимномъ довѣріи, вездѣ готово: можетъ ли тогда нужда владычествовать надъ человѣкомъ?"

Рѣшительно не можетъ! Мы съ вами совершенно согласны, г. нумеръ 22, и ежедневнымъ опытомъ убѣждаемся, что гораздо-труднѣе уменьшить или увеличить число людей бѣдныхъ, нежели неразумныхъ, потому-что поступить разумно или неразумноеще сколько нибудь зависитъ отъ самаго дѣйствующаго, отъ того, много или мало онъ думалъ о томъ, за что принимается; а бѣдность всегда требуетъ посторонней помощи. Нѣтъ, гораздо-скорѣе всѣ люди сдѣлаются разумными и полюбятъ другъ друга, нежели получатъ каждый столько, сколько нужно для существованія безъ посторонней помощи...

-- Съ истиннымъ удовольствіемъ переходимъ отъ этихъ свѣдѣній о благотворительности къ результатамъ благотворительности открытаго бъ Петербургѣ въ маѣ прошедшаго года Общества Посѣщенія Бѣдныхъ, которое въ прошломъ мѣсяцѣ напечатало отчетъ о своихъ полугодичныхъ дѣйствіяхъ.

Вотъ, что говорится въ отчетѣ объ учрежденіи этого общества:

Почти каждый изъ членовъ его получалъ, въ большемъ или меньшемъ количествѣ, просительныя письма, которыя приводили въ недоумѣніе, понятное всякому добросовѣстному и мыслящему человѣку: отказать ли въ пособіи истинно-нуждающемуся, отказать ли себѣ въ наслажденіи небольшимъ подаяніемъ остановить несчастнаго на краю погибели? или холодною, слѣпою, безсознательною милостынею поощрить нищенство и дать порочному нахальству новыя средства для еще большаго развращенія? Чтобъ выйдти изъ этого тяжкаго недоумѣнія, представлялся одинъ способъ: личнымъ похищеніемъ удостовѣриться въ дѣйствительной бѣдности просителя, узнать положеніе его и его семейства, опредѣлить: въ чемъ состоитъ его настоятельная нужда и какой именно родъ помощи ему нуженъ. Для собранія такихъ свѣдѣній частныя, отдѣльныя средства недостаточны. Задача состояла въ томъ, чтобъ достигнуть этой цѣли, не употребляя ни большихъ издержекъ, ни особыхъ постоянныхъ чиновниковъ. Разрѣшеніе этой задачи представлялось въ раздѣленіи труда между самыми тѣми лицами, къ которымъ обыкновенно адресуются бѣдные, и въ сосредоточеніи и направленіи отдѣльныхъ благотвореніи. Словомъ, общество основано на той простой мысли, что самое многосложное дѣло можетъ быть исполнено, посредствомъ соединенія въ одну массу, отдѣльныхъ, малыхъ и легкихъ усилій.

На этомъ простомъ разсчетѣ основано все устройство общества, которое состоитъ изъ посѣтителей, доставляющихъ свѣдѣнія о бѣдныхъ; распорядителей, соразмѣряющихъ помощь бѣдному со способами, которыми располагаетъ общество; благотворителей, усиливающихъ средства вспомоществованія, и почетныхъ членовъ, ревизующихъ дѣйствія общества.

Начертанный въ такомъ предположеніи проектъ правилъ, Высочайше утвержденъ въ 12 день апрѣля 1846 г. и Его Императорское Высочество Герцогъ Лейхтенбергскій удостоилъ принять на себя званіе попечителя общества.

И такъ, теперь, только теперь, мы можемъ сказать, что вопросъ о благотворительности, въ главныхъ пунктахъ, разрѣшенъ для насъ окончательно. До-сихъ-поръ благотворитель собственно не дѣлалъ пособія просителю (если и дѣлалъ, то случайно), а только удѣлялъ отъ собственныхъ средствъ ту часть, которою онъ готовъ былъ жертвовать для этой цѣли. Благотворительность не была фактомъ общественной жизни, а домашнимъ разсчетомъ благотворителя, разсчетомъ, въ которомъ главную роль играла не нужда просителя, а совѣсть дававшаго. Милостыня была добрымъ дѣломъ для богатаго, а не для бѣднаго, который, напротивъ, часто долженъ былъ прибѣгать къ лжи и обману, безъ особенныхъ наклонностей къ этимъ порокамъ, только для того, чтобъ возбудить къ себѣ участіе съ перваго взгляда; потому-что второй, болѣе глубокій взглядъ на его нужды не входилъ въ программу благотворительности, основывавшейся единственно на личныхъ побужденіяхъ благотворителя. Удовлетвореніе или отказъ въ просьбѣ о помощи зависѣлъ отъ впечатлѣнія, произведеннаго наружностію или одеждою, слезами или голосомъ просителя. И потому очень-естественно, что человѣкъ съ самыми благородными правилами, но доведенный до необходимости просить пособія, долженъ былъ принимать въ разсчетъ тѣ условія, отъ которыхъ зависѣло исполненіе его просьбы, и соображаясь съ ними, или искажалъ лицо или надѣвалъ рубище, говорилъ не своимъ голосомъ, а если въ бѣдственномъ положеніи его не было ничего особенно эффектнаго, то и лгалъ; придумывалъ разсказъ болѣе поразительный, который бы могъ подѣйствовать на перва то встрѣчнаго. Не говоримъ уже о томъ вредѣ, какой причиняетъ личная благотворительность людямъ не твердымъ въ правилахъ добра и честности, а тѣмъ болѣе людямъ, потерявшимъ вѣру въ эти правила. Не говоримъ и о томъ гибельномъ для истинно-бѣднаго человѣка послѣдствіи, какое производитъ на самого благотворителя невѣрно направленная благотворительность. Охлажденіе и безучастіе къ слезамъ и рубищу, введшимъ васъ однажды въ обманъ -- ужасны!

Все это зло совершенно устраняется для Петербурга съ учрежденіемъ Общества Посѣщенія Бѣдныхъ, главная цѣль котораго, какъ мы сказали, опредѣленіе дѣйствительной нужды просящаго и того рода помощи, какой ему именно нуженъ, и который можетъ не только облегчить настоящее его положеніе, но и обезпечить въ будущемъ. Такимъ образомъ, удѣливъ отъ своихъ средствъ ту часть, которую вы, по разсчету съ вашею совѣстью, должны и можете пожертвовать на пользу ближняго, вы отсылаете эту часть въ контору Общества (находящуюся въ Демидовскомъ-Переулкѣ, въ домѣ Линке) и можете быть увѣрены, что ваше доброе дѣло принесетъ истиное добро ближнему; причемъ ни одинъ рубль изъ пожертвованной вами суммы не пойдетъ на собственные канцелярскіе расходы общества, потому что для этой цѣли члены-посѣтители, которыхъ теперь 122, вносятъ особо по 30 рублей сер. каждый.

И такъ, въ этомъ обществѣ Петербургъ имѣетъ свой центръ благотворительности, въ которомъ должны сосредоточиваться всѣ назначаемыя на помощь нуждающимся его жителямъ суммы и средства, какъ частныхъ лицъ, такъ и собираемыя для этой цѣли другими благотворительными обществами, и если Общество Посѣщенія Бѣдныхъ въ отчетѣ своемъ говоритъ о недостаточности своихъ средствъ, то это конечно только потому-что, по недавности сего учрежденія, оно не успѣло еще пріобрѣсть необходимой въ этомъ случаѣ извѣстности. Впрочемъ, не думаемъ, чтобъ кто-либо, прочитавъ настоящій первый его отчетъ, усомнился въ пользѣ и раціональности этого учрежденія, или остался въ раздумьѣ на счетъ того, отдать ли имѣющіяся у него средства, въ распоряженіе Общества или продолжать творить милостыню безсознательную, руководствуясь исключительно собственною способностію умиляться при видѣ слезъ или рубища...

Мы, съ своей стороны, считаемъ священнымъ долгомъ просить весь читающій русскій міръ обратить вниманіе на это, но нашему убѣжденію, не только лучшее, ной первое истинно-благотворительное учрежденіе, вниманіе, которое для петербургскихъ жителей связывается съ мыслью о прямомъ содѣйствіи обществу, а для прочихъ -- съ намѣреніемъ учредить такое же общество тамъ, гдѣ они живутъ, и гдѣ, конечно, есть и люди, готовые на доброе дѣло, и люди нуждающіеся въ частной благотворительности.

Прибавимъ, что Общество Посѣщенія Бѣдныхъ важно не только въ томъ отношеніи, что оно первое привело въ исполненіе мысль о собраніи свѣдѣній на счетъ дѣйствительнаго положенія бѣднаго, но также замѣчательно и принятое имъ въ руководство правило: соображать родъ пособія съ родомъ нужды просителя, потому-что до-сихъ-поръ благотворительность большею частію ограничивалась единовременными денежными пособіями, которыя, по нашему мнѣнію, только въ весьма-рѣдкихъ случаяхъ могутъ назваться раціональными и рѣшительно никогда не исцѣляютъ аномаліи радикально.

Способы вспомоществованія, употребляемые обществомъ, разнообразны и главные изъ нихъ состояли:

1) Въ помѣщеніи самого бѣднаго или дѣтей его въ какое-либо учебное или богоугодное заведеніе, или же къ частному ремесленнику. Это помѣщеніе можетъ быть частію съ платою полною, частію съ половинною платою, частію совсѣмъ безъ платы, посредствомъ разнообразныхъ сношеній съ разными мѣстами и лицами; 2) въ пріисканіи работы и сбыта для оной; 3) въ доставленіи перваго матеріала и инструментовъ для ремесла, въ уплатѣ долговъ, которые нравственно и физически тревожатъ бѣднаго, выгоняя его изъ дома, отнимая у него понапрасну время и дѣлая его рабомъ кредитора; 4) въ отправленіи бѣднаго, желающаго и немогущаго возвратиться на родину; 5) въ доставленіи дровъ, одежды и обуви; 6) въ доставленіи безденежныхъ рецептовъ на полученіе лекарствъ и въ безденежномъ пособіи медиковъ; 7) въ прибавленіи къ доходу, какъ на-примѣръ къ пансіону, получаемому бѣднымъ, такого количества денегъ, чтобъ на общую сумму, отъ сего дополненія происшедшую, онъ могъ платить за себя въ какомъ-либо богоугодномъ заведеніи; 8) въ соединеніи нѣсколькихъ бѣдныхъ, живущихъ по разнымъ квартирамъ, въ одну.

Изъ этого уже видно, какъ многосложны должны быть дѣйствія общества, а между-тѣмъ и въ этомъ отношеніи оно превзошло прежнюю благотворительность. Не заняло огромной, роскошно меблированной квартиры для помѣщенія своей конторы, и довело свое дѣлопроизводство едва-ли не до совершенной простоты и ясности. Однимъ словомъ -- къ нему не относится еще очень-недавно сказанная Гоголемъ правда, "затѣявъ какое-нибудь благотворительное общество для бѣдныхъ и пожертвовавъ значительныя суммы, мы тотчасъ, въ ознаменованіе такого похвальнаго поступка, задаемъ обѣдъ всѣмъ первымъ сановникамъ города, разумѣется на половину всѣхъ пожертвованныхъ суммъ; на остальныя нанимается тутъ же для комитета великолѣпная квартира, съ отопленіемъ и сторожами, а за тѣмъ и остается всей суммы для бѣдныхъ пять рублей съ полтиною, да и тутъ въ распредѣленіи этой суммы еще не всѣ члены согласны между собою, и всякій суетъ какую-нибудь свою куму..." ("Мертвыя Души", стр. 379).

Повторяемъ; не такъ дѣйствуетъ Общество Посѣщенія Бѣдныхъ; всякій, кто ни читалъ отчетъ его, невольно увлекался стройностью и раціональностью распоряженій общества. На что недовѣрчивъ, подозрителенъ и даже придирчивъ Петербургъ, а изъ сотней отзывовъ, слышанныхъ нами объ этомъ учрежденіи, только одинъ заключалъ въ себѣ оговорку насчетъ того, что упрощая свое дѣлопроизводство съ цѣлью сократить канцелярскіе расходы, приняло ли общество необходимыя мѣры, чтобъ это дѣлопроизводство не замедлялось, чтобъ нуждающійся въ насущномъ пропитаніи или другой нетерпящей отлагательства помощи, получалъ эту помощь немедленно?.. Мы говоримъ, что слышали, но изъ этого еще не слѣдуетъ, что мы Соглашаемся съ слышаннымъ; напротивъ, еслибъ и пришла намъ на мысль подобная оговорка (противорѣчащая даже основной идеѣ общества, т. е. его заботливости о бѣдныхъ); то мы не рѣшились бы высказать ее отъ себя уже потому, что само общество признаетъ первые шесть мѣсяцевъ своего существованія за время испытаній, и видитъ въ немъ не болѣе, какъ указанія для будущаго. Притомъ, скажемъ въ предупрежденіе всякихъ оговорокъ противъ Общества Посѣщенія Бѣдныхъ, что оно до-сихъ-поръ составляетъ центръ петербургской благотворительности только по идеѣ, по здравому смыслу; а въ дѣйствительности ограничивается собственными средствами, имъ самимъ изъисканными; но когда осуществится это теоретическое сліяніе въ немъ всѣхъ средствъ, когда частныя лица и другія общества-благотворители будутъ ввѣрять свои средства въ распоряженіе новаго общества, какъ представителя петербургскихъ бѣдныхъ, тогда конечно оно не дастъ даже повода къ оговоркамъ: такъ вѣрны и прочны идеи, принятыя имъ въ основаніе, такъ полны заботливости о бѣдномъ и живаго участія къ нему всѣ дѣйствія этого общества...

Многое бы сказали мы и еще объ Обществѣ Посѣщенія Бѣдныхъ: о такомъ предметѣ хорошо и особенно пріятно говорить; но... еще московскій споръ, споръ о предметѣ, который едва-ли не важнѣе самой благотворительности -- о воспитаніи, т. е. о благотворительности не по совѣсти, а по непреложному закону природы, о благотворительности, вытекающей непосредственно изъ назначенія человѣка.

Споръ этотъ произошелъ въ 33, 39 и 43 нумерахъ "Московскаго Городскаго Листка" -- доселѣ почти единственнаго органа московской литературной и общественной жизни.

Приступая къ разбору изданныхъ г. Рѣдкинымъ первыхъ двухъ книжекъ "Новой Библіотеки для Воспитанія", г. А. Г., въ номерѣ 33 "Листка" опредѣляетъ форму для своей оцѣнки слѣдующимъ образомъ".

"Вопросъ о воспитаніи вообще принадлежитъ къ числу такихъ вопросовъ, которые до сихъ поръ только рѣшаются и, можетъ быть, долго еще будутъ рѣшаться (это, кажется, нѣсколько зависитъ и отъ принимающихся за рѣшеніе). Въ самомъ дѣлѣ (?) съ перваго взгляда на предметъ воспитанія -- на человѣка, задача воспитанія разлагается на двѣ части -- на воспитаніе въ человѣкѣ его собственнаго, индивидуальнаго бытія (чье же другое, чуждое можно въ немъ воспитывать?) и на воспитаніе въ немъ члена извѣстнаго общества, на воспитаніе человѣка для него самаго лично и для общества, въ которое рожденіе и другія случайныя (замѣтьте -- случайныя) обстоятельства его поставили. Какую изъ этихъ двухъ задачъ должно предпочтительно рѣшать воспитаніе? Вопросъ трудный, слишкомъ тяжелый, связанный тѣсно съ призваніемъ правъ человѣческой индивидуальности (которыхъ, конечно, нельзя не признать). И между тѣмъ, что ни говорите вы въ защиту того мнѣнія, что человѣкъ, внѣ общества, есть не иное что, какъ логическая отвлеченность (а вы думаете, что человѣкъ и внѣ общества можетъ жить дѣйствительною жизнью?) -- само общество своимъ развитіемъ оправдываетъ требованія индивидуальности (не справедливѣе ли будетъ сказать, что общество, какъ сумма индивидуальностей, какъ идея, само развиваться не можетъ, тѣмъ-болѣе -- развиваться по направленію, противуположному развитію индивидуумовъ?), часто даже несогласныя съ его данными, оправдываетъ потому, что иначе оно находилось бы въ состояніи лжи и застоя (этого мы не понимаемъ; что вы разумѣете подъ обществомъ?) Человѣкъ не колесо только огромной машины, не средство только для достиженія извѣстной цѣли (слѣдовательно и воспитывать его можно только для него самаго).-- Ибо самая цѣль эта въ такомъ случаѣ (?) была бы чѣмъ-то внѣшнимъ, чѣмъ-то тяготѣющимъ; съ другой стороны, при настоящемъ milieu social, полный произволъ индивидуальности разрушилъ бы совершенно условную общественную гармонію... (почему же?-- если этотъ произволъ будетъ направленъ воспитаніемъ разумно, т. е. логически положительно). Разумъ всѣхъ правѣе разума одного (къ-стати вспомнить здѣсь о Галлилеѣ и ему подобныхъ поборникахъ убѣжденій своего вѣка), и на основаніи этаго начала общество имѣетъ полное право воспитывать человѣка для своей цѣли, тѣмъ болѣе, что цѣль эта родственная (зачѣмъ же говорить, что двѣ цѣли воспитанія. если эти цѣли родственны между собою?) и самому индивидууму, какъ звену общества, какъ члену его, всосавшему съ молокомъ матери наслѣдственныя вѣрованія отцовъ и дѣдовъ (не хотите ли вы сказать, что развитіе состоитъ въ стремленіи къ тому, къ чему стремились наши отцы и дѣды?..) Одно провидѣніе только чрезъ цосредство народовъ употребляетъ индивидуальный произволъ на разширеніе граней общественныхъ понятій (такъ дѣйствительно думали наши прапрадѣды) -- и историческое развитіе, служащее его лучшимъ проявленіемъ, оправдываетъ будущимъ индивидуальныя требованія настоящаго... И этимъ то (т. е. провидѣніемъ или историческимъ развитіемъ?) самымъ опредѣляется исходная точка воспитанія. Воспитаніе прежде всего должно быть сообразно духу вѣка и потомъ еще степени развитія народа (какъ быстро пойдетъ развитіе народа при такомъ воспитаніи его индивидуумовъ!) -- опять потому же, что разумъ всѣхъ правѣе разума многихъ (но всѣ есть ни кто другіе какъ индивидуумы), разумъ многихъ правѣе разума одного (наши предки вѣрно правду говаривали, что сила солому ломитъ; кстати также вспомнимъ, что въ каждомъ государствѣ нисшій классъ самый многочисленный)."

Вотъ сцена, на которую выступили философы противники. Арена неровная, не гладкая, не приготовленная для битвы; но пусть остается она достояніемъ мѣстности, которой принадлежитъ по законамъ физическимъ:-- мы разсмотримъ только оружіе противниковъ, ихъ обнаженные силлогизмы.

Силлогизмъ г. А. Г. таковъ:

Задача воспитанія разлагается на двѣ части", на воспитаніе человѣка для него самого лично и для общества, въ которое рожденіе и другія случайныя обстоятельства его поставили.

Но разумъ всѣхъ правѣе разума одного.

Слѣдовательно, общество имѣетъ полное право воспитывать человѣка для своей цѣли.

Мы думаемъ -- какъ думаютъ, если не всѣ, то весьма-многіе, -- что воспитать человѣка значитъ -- содѣйствовать развитію всѣхъ прирожденныхъ ему способностей, снабдить его всѣмъ нужнымъ, а тѣмъ болѣе,-не дать ему затерять чего-либо нужнаго для предстоящаго ему странствованія, для житья по законамъ разумной, а слѣдовательно и необходимо общественной жизни. Содѣйствовать развитію всѣхъ прирожденныхъ ему способностей, говоримъ мы: потому-что вложить что-либо новое въ человѣка -- нельзя, а отнять или заглушить что либо прирожденное ему, если и можно (для какой-нибудь цѣли), то грѣшно: ибо это значило бы лишать человѣка возможности выполнить то назначеніе, для котораго онъ явился между нами.

Думая такъ, мы не понимаемъ, какъ можно раздвоитъ эту простую, единичную идею, откуда взять какое-нибудь другое воспитаніе, или найдти возможность вести его къ двумъ различнымъ цѣлямъ. Восоитать человѣка для общества, говоритъ г. А. Г., но если человѣкъ уже по природѣ своей есть существо разумное, то развитіе его необходимо пойдетъ по тому же направленію, по которому развивается общество. Иначе или индивидуумъ, или общество перестанутъ быть разумными...

И такъ, первая главная посылка силлогизма заключаетъ въ себѣ невозможное, рукоятка оружія г. А. Г. есть мечта.

Вторая посылка состоитъ изъ давно-разгаданнаго софизма, что всѣ безъ одного еще не всѣ; а если г. А. Г. думаетъ, что разумъ не только всѣхъ, но и многихъ правѣе разума одного, то... мы уже сказали выше, почему не можемъ согласиться съ этою мыслью. Притомъ, вторая посылка не подчиняется первой, или, лучше -- подчиняется весьма-странно. Положимъ, напримѣръ, что два истца вчиняютъ искъ, домогаются права владѣнія однимъ и тѣмъ же предметомъ. Не-ужели, вмѣсто того, чтобъ присудить этотъ предметъ тому, котораго права законнѣе (т. е., не случайныя, не ложныя), вы отдадите его сильнѣйшему?..

Теперь понятно, что съ заключеніемъ г. А. Г. мы согласились бы только въ такомъ случаѣ, если бъ можно было сказать, что цѣль общества тождественна съ цѣлью индивидуума; а этого нельзя сказать, потому-что назначеніе общества гораздо-выше назначенія его членовъ, взятыхъ отдѣльно.

Такъ смотримъ мы на мнѣніе г. А. Г., чрезъ наши петербургскіе туманы; но не такъ взглянулъ на него г. С. Шевыревъ въ No 39 того же "Листка". Онъ говоритъ, что "всякое воспитаніе, если совершенно не въ пустынѣ, а въ условіяхъ общественной жизни, будетъ необходимо принадлежать своему вѣку и что гораздо раціональнѣе вмѣнять въ первую обязанность воспитанію то, что хорошо не для одного какого-нибудь вѣка, а что хорошо для всѣхъ вѣковъ".

Все это весьма-согласно съ понятіемъ о будущности человѣчества, о которомъ мы уже сказали выше, говоря про статью г. Піевырева въ No 22 "Московскихъ Вѣдомостей"; но, не проникая въ грядущее, вспомнили мы, что еще весьма-недавно въ Москвѣ же возникло мнѣніе, будто воспитаніе можно иногда ограничить какою-нибудь одною, даже весьма-давно прошедшихъ вѣковъ книгою... Спрашивается, будетъ ли необходимо-согласно такое воспитаніе съ духомъ нашего вѣка?.. Наконецъ, гдѣ бы отъискать такихъ наставниковъ или профессоровъ-воспитателей, которые бы знали то, что хорошо не для одною какого-нибудь вѣка, а что хорошо для всѣхъ вѣковъ?..

За эту-то мысль схватился г. А. Г., чтобъ отвергнуть сдѣланное ему возраженіе на-счетъ согласія воспитанія съ духомъ вѣка, и въ No 43 того же "Листка" говоритъ слѣдующее:

"... Надъ каждымъ вѣкомъ тяготѣютъ данныя его предшественника и при томъ именно въ лицѣ воспитателей. Къ сожалѣнію, мы въ настоящую эпоху до того запутались въ сѣти прошедшаго, до того носимъ на себѣ данныя романтической реакціи -- что поминутно лжемъ сами на себя -- и ложь эта, т. е. тяготѣніе надъ нами несовременныхъ, духомъ нашимъ отвергаемыхъ данныхъ, есть главный источникъ нашей нравственной болѣзненности. Въ настоящую минуту, воспитаніе едва ли довольно выигрываетъ отъ того, что совершается не въ пустынѣ, а въ условіяхъ общественной жизни..."

Все это такъ, и мы думаемъ не иначе; но мы можемъ такъ думать, потому-что прежде не предлагали въ дѣлѣ воспитанія, т. е., развитія, соображаться съ чѣмъ-либо кромѣ логическихъ требованій разума, не раздѣляляли прежняго мнѣнія автора, который, какъ мы видѣли, въ N 33-мъ говорилъ, что "воспитаніе вообще должно быть сообразно прежде всего духу вѣка и потомъ еще степени развитія народа..."

Но, повторимъ слова г. А. Г. (въ No 43): "мы въ настоящюю эпоху до того запутались... что поминутно лжемъ сами на себя". Удивляетъ насъ только то, отъ-чего оба приведенные нами спора направлены были къ рѣшенію самыхъ важныхъ, самыхъ основныхъ вопросовъ общественной жизни, и одинъ кончился траги-комедіей, а другой...

О, вотъ счастье! только было-задумались мы, напрягали умъ, наморщили чело, какъ тотъ же "Московскій Листокъ" явился къ намъ на помощь, и съ свѣтлымъ взоромъ, рѣчью полной жизни и энергіи, обяснилъ [намъ, въ чемъ дѣло.

Вотъ что прочли мы въ N 58 этого же "Листка", въ прекрасной статьѣ -- за которую и благодаримъ "Листокъ" -- безъ сомнѣнія перваго, по литературнымъ достоинствамъ, изъ нашихъ миѳовъ-писателей -- Искандера.

"Какъ не быть различіямъ между Москвой и Петербургомъ? Разное происхожденіе, разное воспитаніе, разное значеніе, разное прохожденіе службы... Петербургъ родился въ 1702 году послѣ P. X. Конечно, человѣкъ такого возраста былъ бы очень не молодъ; ну, а городъ 144-хъ лѣтъ, просто jeune premier. Москва скоро перейдетъ въ восьмую сотню, она такъ стара, что лѣта свои (какъ геологическіе перевороты) вела отъ сотворенія міра, что было очень давно. Москва цвѣла отъ Татаръ до Кошихинскаго времени. Петръ І-й опустилъ паруса ея, видя, что по этому прекрасному пути далѣе идти некуда: Петербургу Петръ І-й поднялъ Паруса и онъ идетъ впередъ до нынѣшняго дня. Москва лѣтъ пять сотъ къ ряду отстроивалась и все ни чего не вышло, кромѣ кремля; а если что вышло, то послѣ Французовъ; Петербургъ выстроился лѣтъ въ пятьдесятъ съ громадностію, о которой Москвѣ не снилось. Москва почти вся сгорѣла въ 1812 году; Петербургъ чуть не утонулъ въ 1824 году. Совершенно разный характеръ: въ Петербургѣ русское начало переработывается въ европейское, въ Москвѣ европейское начало въ русское....

"Въ Москвѣ все шло медленно -- въ Петербургѣ все шло черезъ пень колоду; оттого житель Петербурга привыкъ къ дѣятельности, онъ хлопочетъ, онъ домогается, ему некогда; онъ занятъ, онъ разсѣянъ, онъ озабоченъ, онъ опоздалъ, ему пора!... Житель Москвы привыкъ къ бездѣйствію; ему досужно, онъ еще погодитъ, ему еще хочется спать, онъ на все смотритъ съ точки зрѣнія вѣчности; сегодня не поспѣетъ, завтра будетъ, а и завтра не послѣдній день.-- Москвичъ только живетъ и насилу можетъ отдохнуть послѣ обѣда; Петербургецъ и не живетъ за суетой суетствій, и такъ мало обѣдаетъ, что даже ночью не стоитъ отдыхать. У петербургца цѣли часто ограниченныя, не всегда безусловно чистыя; но онъ ихъ достигаетъ, онъ всѣ силы устремляетъ къ одной цѣли: это чрезвычайно воспитываетъ способность труда, гибкость ума, настойчивость; москвичъ -- почти всегда преблагороднѣйшій въ душѣ, ни чего недостигаетъ, потому, что и цѣли не имѣетъ, а живетъ въ свое удовольствіе и въ горесть лошадямъ, на которыхъ безъ нужды ѣздитъ съ Разгуляя на Дѣвичье Поле. Москвичь, какъ бы ни былъ занятъ -- скроетъ это и будетъ отъ души радъ, что ему помѣшали; петербургецъ, какъ бы ни былъ свободенъ отъ дѣлъ, никогда не признается въ этомъ. Въ Петербургѣ на каждомъ шагу встрѣтите представителей всѣхъ военныхъ чиновъ и четырнадцати имъ соотвѣтствующихъ классовъ статской службы, въ Москвѣ отставныхъ изъ всѣхъ чиновъ военной и статской службы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . Московскіе писатели ни чего не пишутъ, мало читаютъ -- и очень много говорятъ (вотъ что!); петербургскіе ничего ни читаютъ, мало говорятъ -- и очень много пишутъ. Московскіе чиновники -- заходятъ всякій день (кромѣ праздничныхъ и воскресныхъ дней) на службу; петербургскіе -- заходятъ всякій день со службы домой; они даже въ праздничный день, хоть на минуту, а заглянутъ въ Департаментъ. Въ Петербургѣ, того и смотри, умрешь на полдорогѣ; въ Москвѣ -- изъ ума выживешь; въ Петербургѣ исхудаешь, въ Москвѣ растолстѣешь: совершенно противуположное міросозданіе. Москвичъ любитъ отъ души Москву, ни гдѣ не можетъ жить какъ въ Москвѣ, ему неловко въ Петербургѣ, онъ всюду опаздываетъ, онъ чувствуетъ себя тамъ не дома, и квартиры тѣсны, и лѣстницы высоки, и обѣдаютъ поздно, и кремля нѣтъ, и икра паюсная хуже.... По возвратясь въ Москву, онъ показываетъ въ образецъ фракъ, шитый на Невскомъ, подражаетъ петербургскимъ модамъ, приказываетъ людямъ изъ домашняго сукна сшить штиблевы съ оловянными пуговицами, привозитъ бездну ненужныхъ вещей, сдѣланныхъ въ Москвѣ -- и увѣряетъ, что такихъ въ Москвѣ ни за какія деньги не найдешь....

"...Я ужасно люблю старинные московскіе домы, окруженные полями, лѣсами, озерами, парками, скверами, саванами, пустынями и степями, по которымъ едва протоптаны дорожки отъ дома къ погребу и на которыхъ, если не найдете дворника, то за то встрѣтите стадо дикихъ собакъ. Замѣчательно, что въ Москвѣ домъ окруженъ дворомъ, а въ Петербургѣ дворъ домомъ: это имѣетъ тоже свою прелесть. Мнѣ часто приходило въ голову, если бъ въ Петербургѣ случилась теплая погода и свѣтило бы солнце, какую прекрасную тѣнь можнобъ было находить на дворѣ!... Но возвратимся отъ домовъ опять къ людямъ. Въ Петербургѣ ужасно любятъ роскошь, но терпѣть не могутъ ничего лишняго; въ Москвѣ только лишнее и считается роскошью: оттого въ Москвѣ почти у каждаго дома колонны, а въ Петербургѣ ни у одного; оттого петербургское гостепріимство стремится изящнѣйшимъ образомъ насытить вашъ городъ и вашу жажду, и на этомъ останавливается; а московское только тутъ и начинается: оно молчитъ, пока вамъ хочется пить и ѣсть, и начинаетъ свое преслѣдованіе, когда видитъ, что вамъ невозможно ни пить, ни ѣсть. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Одна изъ отличительныхъ чертъ Петербурга отъ прочихъ новыхъ городовъ всей Европы состоитъ въ томъ, что онъ на всѣхъ похожъ, такъ какъ Москва ни на какой не похожа -- ни въ Европѣ, ни въ Азіи...."

Еще разъ благодаримъ "Листокъ" за знакомство съ Москвою, точно такъ, какъ, вѣрно, благодарятъ его Москвичи за знакомство съ Петербургомъ.

-- Разсказали мы много новостей, а не вымолвили еще ни слова о томъ, что дѣлалось въ мартѣ мѣсяцѣ но части сельскаго хозяйства. Между-тѣмъ, сколько сельскихъ хозяевъ на Руси!.. Да! столько, что еслибъ всѣ они вздумали собраться въ одно мѣсто, то помѣщенье понадобилось бы большое. И всѣ прилежатъ къ своему дѣлу съ самымъ большимъ, больше котораго нѣтъ, и, слѣдовательно, равнымъ усердіемъ, такъ-что не знаешь, кто и гдѣ именно голова всему -- въ Петербургѣ, въ Москвѣ, въ Лифляндіи, въ Курляндіи, въ Одессѣ, или еще въ другомъ какомъ мѣстѣ... Гдѣ только человѣкъ живетъ не одинъ, тамъ, навѣрно, есть и общество сельскаго хозяйства, или, по-крайней-мѣрѣ, какой-нибудь членъ его пишущій или засѣдающій. Но, видно, ужь такая пора для сельскаго хозяйства въ мартѣ мѣсяцѣ, что, кромѣ огромныхъ масляныхъ операцій и скопа молока, ничего особеннаго не производится въ это время ни на тучныхъ поляхъ, покрытыхъ тающимъ снѣгомъ, ни въ кабинетахъ агрономовъ, уставленныхъ неприкосновенными, по законамъ нравственности, горшками...

Но съ 1847 года, Общество Сельскаго Хозяйства Южной Россіи начало издавать свои "Записки" ежемѣсячно. Каждое 5-е число выходитъ одинъ нумеръ не менѣе, какъ въ два листа, и цѣна за годовое изданіе 3 р. сер. Такъ сказано въ первомъ, январскомъ, нумеръ "Записокъ", въ которомъ помѣщены "Одесскія цѣны сельскимъ произведеніямъ, 21 февраля 1847 года".

"Редакція "Записокъ" имѣетъ въ виду одну цѣль, сблизить какъ можно болѣе Общество Сельскаго Хозяйства Южной Россіи съ помѣщиками и хозяевами Южной Россіи и убѣдить ихъ на дѣлѣ, что Общество трудится собственно на пользу края, съ преуспѣяніемъ котораго тѣсно связаны ихъ собственныя выгоды."

Для этой цѣли, январскій нумеръ "Записокъ" составленъ изъ слѣдующихъ статей:

Правительственныя постановленія.

О хлѣбной торговлѣ на одесскомъ рынкѣ, И. Демоля.

О воздушныхъ, т. е. сушеныхъ кирпичахъ, Н. Райко.

Объ открытіи въ С. Петербургѣ новаго курса ученія сельскаго хозяйства и вспомогательныхъ наукъ (изъ "Спб. Вѣдом.).

Замѣчаніе о "весьма-дѣльной статьѣ г. Якова Калиновскаго: "О необходимости учрежденія въ Россіи высшихъ сельско-хозяйственныхъ институтовъ для дворянскаго сословія" (о которой мы говорили въ послѣдней книжкѣ "От. Зап.").

Свѣдѣнія о посѣвѣ и урожаѣ хлѣба, въ 1846 году, въ помѣщичьихъ имѣніяхъ Херсонской-Губерніи.

Объ измѣненіяхъ температуры въ Одессѣ въ январѣ 1847 г., В. Петровскаго.

Извлеченіе изъ протоколовъ засѣданія Общества 22 января.

Библіографическій указатель для хозяевъ Южной Россіи.

Объявленія.

Одесскія цѣны сельскимъ продуктамъ 21 февраля 1847 года.

-- Извѣщая нашихъ читателей о томъ, что дѣлается у насъ въ отечествѣ, не излишнимъ считаемъ сообщить вѣсточку о томъ, что дѣлается въ "Сынѣ Отечества", тѣмъ болѣе, что эта вѣсточка не только даетъ точное, ясное и опредѣлительное понятіе объ образѣ мыслей и направленіи юнаго журнала, но можетъ служить спасительнымъ урокомъ вообще для всѣхъ начинающихъ писать рецензіи, шествуя въ области отвлеченнаго.

Изъ статьи, напечатанной въ отдѣлѣ Критики, на стр. 22 -- 41 мартовской книжки "Сына", мы узнали, что онъ "намѣренъ подать небывалый доселѣ на Руси, но достойный подражанія примѣръ авто-критики", и что это, по его мнѣнію, будетъ "кромѣ шутокъ, единственное -- и довольно-новое -- средство образовать на Руси, въ "непродолжительномъ времени, порядочныхъ рецензентовъ, которыхъ до-сихъ-поръ намъ, конечно, и ни откуда было взять..."

Но это еще только обѣщаніе; исполненіе его въ будущемъ; а теперь пока, за неимѣніемъ порядочныхъ рецензентовъ, имѣющійся въ наличности утверждаетъ слѣдующія положенія: 1) что три тома извѣстныхъ "Воспоминаній" суть не что иное, какъ "альфа и омега нашей прошлогодней литературы не только въ хронологическомъ, но въ другомъ, гораздо-важнѣйшемъ отношеніи." 2) Что "человѣкъ можетъ выражать, или -- точнѣе -- возсоздавать вполнѣ только свою собственную личность, и то не иначе, какъ безсознательно, то-есть, довѣряя высшей силѣ и дѣйствуя по инстинкту, незамѣтно для себя самого переходитъ "весь, со всею личностію, въ свою автобіографію точно такимъ, какимъ онъ себя чувствуетъ и понимаетъ, въ чистѣйшей искренности ума и сердца" (Аллахъ! Аллахъ!). 3) Что критика Бруно Бауэра просто "умственное винокуреніе, которое изъ добраго нѣмецкаго картофеля производитъ будто бы нѣчто въ родѣ тончайшей эѳирной влаги; но это нѣчто есть только "ссѣвшееся, сгустившееся до видимости ничто, и исчезающее отъ малѣйшаго къ нему прикосновенія существеннаго"; Фейербахъ "закабалилъ міру нашу самостоятельную мысль и всего человѣка, уничтоживъ неприкосновенную внутренность нашей личности"; а Максъ Штиркеръ просто "Триглодитъ, въ лѣсу разумное животное -- худшее, злѣйшее всѣхъ неразумныхъ животныхъ."

"Куда теперь устремится эта пресловутая философія? какія судьбы ей еще предстоятъ? Ума не приложимъ!" восклицаетъ "Сынъ" по поводу образцоваго разбора "Воспоминаній"... По поводу! что я говорю? Еслибъ только по поводу, то можно было бы говорить и иначе; а то -- представьте себѣ-держась своего довольно-новаго способа писать критики, онъ, "Сынъ Отеч.", "вчитывался въ "Воспоминанія" все глубже и глубже; носилъ ихъ въ головѣ своей не малое время, а потомъ нѣсколько разъ принимался за оцѣнку ихъ, и послѣ трехъ попытокъ написалъ эту "статью", которая, по его мнѣнію, "навѣрное не шутка, а, можетъ-быть, и "очень-порядочный разборъ". Прибавимъ, что изъ словъ юнаго критика можно заключить, что онъ будетъ писать такъ сначала одну или двѣ критики въ годъ, а отнюдь не болѣе, покуда не подрастетъ предполагаемый въ немъ талантъ разбирательный.

"Отечественныя Записки", No 4, 1847

Оставить комментарий Стасов Владимир Васильевич (yes@lib.ru) Год: 1847 Обновлено: 03/12/2020. 164k. Статистика. Статья: Публицистика Публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Стасов Владимир Васильевич Внутреннее обозрение

ВНУТРЕННІЯ ИЗВѢСТІЯ.

Стасов Владимир Васильевич
Внутреннее обозрение