Старицкий Михаил Петрович
Будочник

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рассказ из железнодорожной жизни

Михаил Петрович Старицкий

Будочник

(Рассказ из железнодорожной жизни)

   Оригинал здесь: Книжная полка Лукьяна Поворотова.
   
   В общей зале, на станции Лозово-Севастопольской линии, сидел я с некоторыми пассажирами за отдельным столиком и с нетерпением ожидал запоздавшего поезда.
   Дело было в июне. Сильная гроза с проливным дождем только что миновала. По чистой, яркой лазури неслись отставшие, оторванные клочья пронесшейся тучи; она далеко уже клубилась темно-синей массой, прорезанною наискось светлыми полосами и отороченною красноватою каймой; по ней иногда вспыхивали отблески молний и изредка еще доносились к нам мягкие перекаты грома, лаская уже успокоенный слух. В открытое окно врывалась чудная свежесть воздуха, напоенная ароматом белых акаций.
   Мы благодушествовали за чаем, сдобренным недурным коньяком, предложенным нам буфетчиком ввиду сырости, и поругивали железнодорожные порядки: каждый из нас торопился к месту своего назначения; но особенное нетерпение обнаруживал юный следователь, еще и не потертый жизнью, но уже обозленный. Рыжеватая тощая фигурка его напоминала собою полишинеля, которого кто-то постоянно дергал за ниточку: он то и дело бегал то на перрон, то на телеграф, то к начальнику.
   -- На что это похоже! -- горячился следователь, жестикулируя и не выпуская папироски изо рта. -- Добро бы зима, ну -- заносы, а то в этакую благодатную пору и вдруг -- опоздание.
   -- Хе-хе-хе! -- добродушно ему подсмеивался старичок, чистенький, кругленький, с пресимпатичною улыбкой, никогда не сходившею с его добродушного лица, -- не последняя, как оказалось потом, шишка в железнодорожном персонале. -- Жить торопитесь? Успеете еще, молодой человек, успеете!
   -- Да тут дело не в жизни, а в исполнении служебных обязанностей, -- возразил несколько свысока искатель истины. -- У меня очень важное дело в руках, и для расследования обстоятельств время очень дорого, а у меня его, по милости каких-- то железнодорожных неурядиц, отнимают и дают тем возможность преступнику скрыть путеводные нити.
   -- Батенька! Да что уже можно было скрыть, то давно скрыто, -- подтрунивал старичок. -- Ведь пока обнаружилось преступление -- прошло время; пока дали знать полиции -- еще прошло время; пока полиция собралась сделать предварительное дознание -- опять прошло время; пока, наконец, дали вам знать... верьте, что все концы уже спрятаны, и вас только встретит: "Знать не знаю, ведать не ведаю!"
   -- Ну, нет! У меня запоют и другую! -- хорохорился следователь, поглаживая свою низко стриженную щетинку. -- Я умею выворачивать им нутро... Я знаю ведь, что этого мужичья теплотою да ласковым словом не прошибешь: для него нет ничего святого!
   -- Будто бы? -- усомнился старичок.
   Я и сосед мой глубоко возмутились таким голословным обвинением нашего простого народа, но молодой следователь не унимался:
   -- Полноте, господа, разводить маниловщину! Я этот пресловутый народ изучил достаточно: верить ему нельзя ни в одном слове; только искусственными, келейными мерами и можно иногда добыть истину.
   -- Ой, не думаю! -- возразил старик. -- Я сам долго служил следователем по железнодорожным делам и к простому народу присмотрелся: верить-то можно и слову его, и преданности, а разгадать иной раз поступки его трудновато; меришь его по своей мерке, признаться, таки гниловатой, а она-то к его здоровой натуре и не подходит, ну, и никаких мотивов-то не доищешься. Иного человека, кажись, уже знаешь, как свои пять пальцев, соли с ним чуть не полтора пуда съешь, а выйдет случай, и окажется твой изведанный человек сфинкс сфинксом... Да вот, господа, эта гроза напомнила мне... какой был со мною раз случай, так верите ли, чуть под суд не попал... насилу отделался!
   Мы все, заинтересованные вступлением, попридвинулись к словоохотливому старичку, и он, закурив сигару, рассказал следующее.
   Дело был давно. Я еще служил на Кавказе начальником одной небольшой станции на только что отстроенной линии, недалеко от Тифлиса. У товарища моего по соседней станции служил сторожем некто Петренко Степан, уроженец Полтавской губернии, типичный хохлятина; гигант ростом, силищи непомерной, и при этом -- добродушнейшая физиономия с кроткими карими глазами и длиннейшими усами, опущенными по-китайски вниз.
   На меня сразу он произвел самое благоприятное впечатление; особенно подкупил его ясный, чуждый всякой лжи взгляд, да и товарищ мой о нем отозвался как о самом честнейшем труженике и на службе, и в жизни, на которого можно более чем на себя положиться.
   Потом, по мере знакомства с Петренком, у меня симпатия к нему еще увеличилась, и кончилась тем, что я таки упросил моего товарища уступить мне Степана.
   -- Ради бога, -- говорю, -- отдай мне его: у тебя все-таки порядочные люди, ау меня такая сборная, бесшабашная дружина, что и руками разведешь.
   Помялся товарищ, помялся:
   -- Ну, -- говорит, -- жаль мне его -- лучший человек на всей линии, да делать нечего, если он согласится... разумеется...
   А у меня уже с Петренком дело было слажено: я ему тоже, кажись, по душе пришелся.
   -- Желаешь ли служить у их благородия, на соседней станции? -- спросил у него мой товарищ.
   -- А що ж? Де не служыты, абы служыты, -- ответил Степан с хохлацким акцентом.
   -- А не боишься их? -- усмехнулся товарищ.
   -- Не съедят... Да на то в лиси и волк, щоб вивци зналы, -- улыбнулся Петренко.
   Так мы и поладили.
   Переехал Петренко ко мне на станцию; дал я ему в ведение ближайшую будку, и зажили мы с ним отлично, душа в душу.
   Этакого усерднейшего сторожа-служаки мне не встречалось и видеть, да, вероятно, и не встретится: целый день на ногах -- или у своей будки, или по своей линии; на ходу и ел, а уж когда спал-то, аллах его ведает.
   -- Да что ты, Степан, трехжильный, что ли? -- бывало, спросишь его. -- Никогда тебя спящим не вижу!
   -- Э, пане, от этой отпочивки только беда, балует она нашего брата, -- почешет он затылок, -- зараз тебе и горилка на ум пойдет, и всякая пакость, коли вылежишься добре; а ежели я в трудах, так никакая думка и в голову не полезет, бо и думка любит больше покой, а до ходячего человека не пристает...
   -- Да чего же тебе? Ведь водки не пьешь?
   -- Сдавна; раз было, еще на родине... с радости напился, да чуть было не вскочил в напасть, дак я и дал зарок, чтобы ее, каторжной, и не нюхать... ну, и не нюхаю.
   -- Молодец,-- одобрил я. -- А на родине давно не был?
   -- Давно, -- вздохнул тихо Степан.
   -- И скучно по ней, тоскливо?
   Степан взглянул на меня, потом устремил глаза куда-то в синеющую даль иничего не ответил, только по глубокому, подавленному вздоху видно было, что этот вопрос затронул ему дорогую струну и она печально заныла...
   -- Там у тебя семья, верно?
   -- Никогошенько, сирота.
   -- Так чего ж тебе? И тут хорошо!
   -- Хорошо-то оно хорошо, да не то, что дома: народ тут чужой, своего слова не почуешь... куда ни глянешь -- все чужое... Вот на что горобец и сорока -- такие же, кажись, а ни! Там те, свои-то, -- и лучше, и роднее... эх, пане! -- ион в волнении отвернулся.
   -- Да ты бы обзавелся бабой, женился бы... и не так бы сиротливо стало!
   -- Хе, бабой, -- улыбнулся Степан, -- тоже при нашей-то службе -- одна спокуса!.. Воно точно, -- вдумывался он, почесывая за ухом, -- баба, да ежели бы еще из родной сторонки, из Украины... одно слово -- утеха, да хиба ее тут найдешь?.. Ну, и нашему брату тоже несподручно. На этот счет, знаете, пане, у нас есть пословица: "Коли не хочеш на послугу до чорта, так и не знай бабы!" -- заключил он и добродушно уже рассмеялся.
   И точно, не знал Петренко ни горилки, ни бабы, ни трынки, ни орлянки; вечно стоял у своего поста или работал по линии, и никто от него кривого слова не слыхал. Сначала было его сослуживцы вооружились даже против такого неподходящего к их компании товарища, а потом смирились и начали относиться к нему с полным уважением за его добросовестность и правдивость.
   Бывало, провинится в чем рабочий, надебоширит, призовешь его:
   -- Ну, сказывай, как было дело? Пьян был?
   -- Никак нет, ваше благородие, капли во рту не было, разрази меня господи!
   -- А позовите-ка сюда Петренка, он с тобой разговаривал.
   И при одном имени этого свидетеля наглость у рабочего сразу пропадала, и сразу он винился во всем; так что в последнее время только и требовалось установить лишь факт, что Петренко был при этом, и никто уже запираться не смел, -- такова была к нему вера.
   Да я, если случалось куда отлучиться, то детей своих не на жену оставлял, а на Петренка.
   Мы все засмеялись невольно, а старичок, взволнованный воспоминаниями, подлил себе в стакан коньяку и продолжал:
   -- Прослужил я этак с Петренком на станции лет пять и -- ни сучка ни задоринки! К наградам его представлял ежегодно. А тут меня переводят вправление -- агентом по всей линии... Ну, повышение, конечно, обрадовался яи семья... одного Петренка жалко.
   Прощаюсь я с ним:
   -- Ненадолго, -- говорю, -- непременно переведу к себе, выхлопочу место с повышением.
   -- Спасыби, благодарим вам, пане, а то привык я к вам, дуже, нудьга будет! -- ион смахнул с ресниц набежавшую слезу.
   Мы обнялись с ним дружески. Новый начальник станции, мой наместник, отнесся к этому прощанию с саркастической улыбкой.
   -- Увидимся скоро! -- крикнул я, отъезжая, Степану. -- Да там и женю тебя.
   -- Та, може, и тэе... -- улыбнулся в ус себе и Петренко.
   Не успел я приехать в Тифлис и осмотреться, как получено было по телеграфу известие о крушении товарного поезда на бывшей же моей станции. Само собой разумеется, что я немедленно был туда командирован для совместного с судебным следователем расследования катастрофы, отягченной и человеческими жертвами: кондуктору переломило ногу, кочегару разбило голову.
   Приезжаю. Новый начальник станции сейчас на меня:
   -- Вот ваш хваленый Петренко! Через него случилось несчастье, проспал, пьяный, сигнал, не выставил идущему поезду задерживающих щитов.
   -- Простите, -- возразил я, взбешенный таким несправедливым и наглым нападением на неповинного человека, -- я этому не поверю. Если бы вы меня вот сейчас обвиняли в преступной небрежности, то, быть может, я за себя бы сдался скорее, чем за Петренка: во-первых, я его лично знаю пять лет за самого усердного, неусыпного сторожа; во-вторых, мой бывший товарищ, сосед Н., тоже знает Степана еще раньше меня и подтвердит, что в продолжение восьмилетней службы ни я, ни он не заметили со стороны Петренка ни малейших упущений; в-третьих, Степан водки и в рот не берет! Тут что-нибудь да не так!
   -- Да помилуйте, -- горячился мой преемник, -- у меня на главном пути стоял товарный поезд, следующий в Баку, а из Тифлиса через два часа по тому же направлению должен был прибыть другой. Только вот первый поезд опоздал на полтора часа, я и распорядился отправить его поскорее, а следующий поезд по прибытии задержать. Вдруг депеша: "Остановите поезд, путь-де испорчен дождем", ау меня уже следующий поезд с соседней станции вышел, а тут еще ожидается по тому же пути и пассажирский. Я бью тревогу; выставляю слева красные фонари, поднимаю диск, что почти у сторожевой будки, а зловещая туча уже насунула с гор и разразилась над нами грозой с ужасающим ливнем. Сторож должен был быть, по обязанности, в это время у своего поста в ожидании прибытия поезда и не мог, разумеется, не заметить тревожных сигналов станции, по каким обязан был немедленно поднять стоящей у его же будки машиною предохранительные щиты, находящиеся от него в полуверсте, и тем остановить идущий поезд; но ваш протеже несомненно у поста не был, сигналов не видел, щитов не поднял, и товарный поезд налетел на стоявший на рельсах товарный; итак, по злостному нерадению сторожа, несчастье предупреждено не было, и катастрофа совершилась.
   -- Это на Степана не похоже, -- упорствовал я, не доверяя показаниям преемника. -- И что же он говорит?
   -- Да классическое "знать не знаю и ведать не ведаю", что он стоял, как и всегда, у самых рельсов, никаких знаков за ливнем не видел и тому подобное.
   -- Ну, если это Степан утверждает, то он совершенно прав, -- успокоился я. -- При наших ливнях, смею заверить, в двух шагах ничего не увидите. Да, я вам без преувеличения скажу, господа, -- убеждал и нас старичок, -- вы о закавказских ливнях понятия не имеете; это нечто ужасное, это просто низвергается с небес какая-то Ниагара; в пять минут целая долина может быть залита словно морем, иесли вы не найдете надежного убежища, то погибли! Юный представитель карательного правосудия, вот как и ваша милость, -- ласково улыбнулся следователю старик, -- не хотел, однако, принимать в расчет таких простых соображений, а доискивался везде преступлений, злостной испорченной воли, возмутительных целей, ну, одним словом, мнил себя новым Лекоком; всех допрашивал, подозревал, устраивал очные ставки, изводил на протоколы и дознания массу чернил и бумаги, но тем не менее никакой Америки не открыл: из молодых, знаете да из ранних! Степан Петренко, несмотря на все ухищрения и атаки следователя, не изменил своих показаний: стоял-де у поста и за ливнем никаких сигналов об опасности не мог видеть.
   -- Скажи мне, Степан, по совести, ты ведь правду говоришь? -- обратился и я к нему.
   Обиделся даже моим недоверием Степан, словно передернуло его, и он дрогнувшим голосом ответил:
   -- Что ж, пане, хиба вы меня заметили когда в брехне?
   Мне даже совестно стало за свой вопрос; я подтвердил, что ручаюсь за Степана головой, да и прочие все свидетели показали в его пользу: и что он водки в рот не берет, и что ни разу за всю свою службу не был замечен внеаккуратности, и что в ливень, действительно, стоя у вагона, нельзя было видеть другого.
   Сам начальник станции убедился в невинности Степана, да и следователь, конечно, хотя все-таки артачился, и мне пришлось Степана взять на поруки.
   Дело о крушении поезда, конечно, клонилось к прекращению: никаких улик ни на кого не было найдено, и катастрофа случилась не по воле человека, а по воле стихий, но господин следователь, против всех очевидностей, такого заключения к своему следствию не дал, а в конце концов оставил-таки в подозрении будочника Степана Петренка, отказавшегося якобы по упорству и загрубелости сердца от сознания своей вины.
   Ну, так вот, благодаря назойливости следователя, и потянули всех нас в окружной суд; приехал и мой наместник с Степаном, и пострадавшие -- кондуктор и кочегар, и другие свидетели; я, таки признаться, дорогою не раз ругнул вашего собрата! -- кивнул старичок рыжему следователю, записывавшему какие-то заметки в памятную книжку.
   -- Ну-с, явились мы в залу заседания; сел Степан на скамью подсудимых, несколько оскорбленный обидным положением: примерный служака, можно сказать, образцовый служака, и вдруг на скамье подсудимых и обвиняется в довольно тяжком преступлении... Вы знаете, господа, -- прервал свой рассказ старичок, -- за недобросовестное отношение к своим обязанностям, особенно, если через оное последовало несчастье, железнодорожный сторож несет огромную ответственность: тюремное заключение, арестантские роты и еще хуже.
   -- Слабое все-таки наказание, -- заметил следователь, -- их бы надлежало всех на каторгу или сквозь палочный строй.
   -- Опоздали, милостивый государь! -- возразил раздражительно старичок. -- Таких и наказаний уже в настоящее время не существует, очень уж жестоко, и то уголовщина не малая, да еще такому, как Степан, человеку обидно, как хотите, господа, а обидно!
   -- Так вот-с, -- продолжал старик рассказ далее, -- хотя я знал наверное, что Степана-то никто и обвинить не подумает, а все же мне его было жаль, и я таки успел ему шепнуть: -- Не бойся, это только формальности.
   -- Да кто же на меня? Хиба бог,-- ответил он с сознанием своей правоты, хотя и несколько взволнованно: обстановка суда и разложенные на столе вещественные доказательства как-то удручающе влияют на наивную, честную душу нашего простолюдина.
   Ну-с, прочел это господин прокурор не то обвинительный акт, не то полемическую статью, в которой натуживался доказать, как трудно правосудию добиться истины в делах железнодорожных крушений, что в этих случаях даже высшие железнодорожные чины становятся не пособниками правосудия, а скорее врагами его, укрывателями преступников... "вот, например, и в этом печальном инциденте"... И пошел, и пошел... да все камешки в мой огород, а потому-де и просит суд обратить на это дело особенное внимание, произвесть более полное следствие на суде, так как на предварительном следствии, по причине пристрастия железнодорожного агента, сделано было много упущений.
   "Ладно, мол, -- думаю, -- производи хоть пять тысяч лет самое тщательное расследование, а все же, кроме дождя и бури, никого к ответственности не привлечешь".
   Ну, председатель по обычаю объявил нам всем, свидетелям, что мы, как и на предварительном следствии обязались, так и должны будем подтвердить все свои показания присягою.
   Затем приглашен был батюшка, и, по принятии присяги, нас, свидетелей, пригласили удалиться в отдельную камеру. Проходя мимо Степана, я заметил, что он стоял несколько растерянным: по необычайно бледному лицу его струился крупными каплями пот, грудь высоко поднималась, и затрудненное дыхание вырывалось какими-то болезненными, вздохами... Видимо, он страдал, и мудреного вэтом ничего не было!
   Когда пришла моя очередь и я вошел в залу суда, то на Степане уже просто лица не было; он весь дрожал как бы в сильном ознобе, и измененным до неузнаваемости голосом окликнул меня, когда я остановился перед зерцалом:
   -- Ваше благородие! Вы ведь присягали?
   -- Присягал, как и все, -- ответил я, изумившись вопросу.
   -- Так ничего за меня, пане, не показуйте, -- продолжал, давясь словами, подсудимый, -- не хочу я, чтобы вы через меня брали грех на душу, не хочу я за вашу ласку ко мне да оддячить вам тем, что еще под грех подвести.
   Мы все были поражены, как громом; в зале воцарилось гробовое молчание, и слышался только захлебывающийся стон несчастного Степана.
   -- Простите, господа судьи, -- после долгой паузы, одолев душевное волнение, снова заговорил Петренко, -- каюсь, во всем я виноват; я насправди не стоял коло своей будки в то время, как следовало, потому что кабы я стоял, то каков бы там ливень ни был, а я бы сигналы заметил, если не по свету, так по стрелке, какая у самой железной дороги, при моей будке и находится; коли поворачивают близкий ко мне диск, то и она поворачивается.
   Председатель переглядывался с судьями, у торжествующего прокурора не сходила улыбка с уст, а у меня даже разгоралась злость на Степана: ну, кто его за язык тянул? Да еще так беспощадно все на себя валит... вот и за стрелку. Никто из нас при следствии на эту злополучную стрелку и внимания-то не обратил.
   -- Где же ты в это время был? -- спросил наконец у подсудимого председатель.
   -- В своей будке, ваше превосходительство.
   -- Спал? Пьян был?
   -- Никак нет, ваше превосходительство, я истинно говорю, что горилки и нюхать не нюхаю... и от, стало быть, за день до несчастья та прибыла до нашей станции дивчина из нашего села, Орышка, -- конфузясь и заикаясь, продолжал свою исповедь Петренко, -- дак я ее признал... знакомая... да не удалось мне с ней перекинуться словом, а тут, на мое счастье или на горе, дождь и загони ее в мою будку... Ну, обрадовался, себя не помню: свое, значит, увидел... про родное село начал распытывать, как там у нас живется, -- кто народился, кто оженился, кто помер?.. Ну, слово по слову, а грех и попутал... Вот все, по чистой совести, как перед богом, так и перед вами сказал; карайте меня, потому виновен; восемь лет верой и правдой служил... и их благородие знают, а баба вот подвела! -- закончил уже спокойнее свое признание Степан и, вытерши рукавом пот на челе, с облегченною душой сел на скамью.
   Чистосердечное, ничем не вызванное сознание подсудимого тронуло всех и облегчило ему наказание; но все же карьера его была совершенно испорчена, а сколько я вытерпел за него, бедного, объяснений, выговоров, замечаний, так ине поверите! Насилу все это перемололось и забылось; а Степана вот только недавно успел вновь пристроить и добавлю -- женатого уже на той же злополучной хохлушке Орышке, виновнице всех его несчастий.
   Так вот, -- заключил добродушно рассказчик, -- какие бывают истории на свете и как иногда трудно постичь движения души человека.
   В это время раздался в зале звонок и окрик швейцара: "На Мелитополь, Симферополь, Севастополь -- первый звонок!"
   Мы засуетились.
   -- А все же, согласитесь, -- резонировал, догоняя старичка рыжий следователь, -- все-таки мы оказались правы: нельзя с добродушною доверчивостью относиться к этим грубым животным, нельзя: снаружи-то они святы и невинны, а покопайтесь только хорошенько...
   -- Нет-с, вы не правы, -- садясь в вагон, резко ответил старик, -- мой-то Степан потому и сознался, что чересчур был благороден душой... Неужели вы этого не поняли?
   
   
   Подготовка текста -- Лукьян Поворотов  
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru