Станюкович Константин Михайлович
Омут

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
К. М. СТАНЮКОВИЧА.
Томъ V.
Первые шаги.-- Омутъ.

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровка, д. No 17, Савостьяновой.
1887.

  

ОМУТЪ.

I.

   Раннее іюльское утро, свѣжее и блестящее, полное бодрящей остроты горнаго воздуха и смолистаго аромата сосноваго лѣса,-- облило волной яркаго свѣта маленькое цѣлебное мѣстечко, пріютившееся въ зеленой котловинѣ, подъ склонами лѣсистыхъ богемскихъ горъ, изъ нѣдръ которыхъ выбиваются, тихо журча, знаменитые маріенбадскіе источники.
   Окаймленный зеленой рамкой лѣса, озареннаго въ своихъ вершинахъ роскошно-причудливыми цвѣтами лучей медленно поднимавшагося солнца,-- чистенькій, привѣтливый Маріенбадъ какъ-то веселѣй сверкалъ на солнцѣ своими красивыми, уютными домами, роскошнымъ зданіемъ курзала съ его большимъ бѣлымъ куполомъ надъ "Крейцбрунненомъ", своими виллами, бѣлѣющими яркими пятнами сквозь листву деревъ, изящными отелями и болѣе скромными, многочисленными "гофами".
   Сезонъ въ полномъ разгарѣ. Гостиницы набиты биткомъ; съѣздъ въ этомъ году огромный. На извѣстномъ "Променадѣ" -- широкой, длинной аллеѣ, концы которой замыкаются настоящими "храмами" въ честь источниковъ Креста и Фердинанда -- въ опредѣленные часы дня кишитъ толпа людей всевозможныхъ національностей, начиная съ неизбѣжныхъ англичанъ и русскихъ и кончая какимъ-то бронзовымъ индѣйскимъ раджей, возбуждающимъ вниманіе не столько своимъ пестрымъ костюмомъ, сколько непомѣрной тучностью, выдающейся даже и въ этомъ сборищѣ огромныхъ животовъ и невозможныхъ подбородковъ.
   На церковной башнѣ только-что пробило половина шестого. Отельные слуги оканчиваютъ чистку платья и самой разнообразной обуви и осторожно стучатъ въ двери номеровъ, напоминая, что пора вставать. Магазины, лавки и лавченки понемногу открываются; въ гостиницахъ раскрываются окна и поднимаются жалюзи. Международный модный пріютъ желудочныхъ катарровъ, ожиреній и другихъ недуговъ,-- этотъ съѣздъ добродушныхъ полныхъ лицъ, черезчуръ выпуклыхъ формъ, худобы и истощенныхъ, желтыхъ физіономій, мало-помалу просыпался и спѣшилъ къ источнику. Начиналась обычная, правильно размѣренная жизнь нѣмецкихъ курортовъ съ обязательнымъ моціономъ, прогулками на разныя "höhe", носящими непремѣнно имена царственныхъ особъ,-- среди красивой декораціи горъ и лѣсовъ, изысканнѣйшаго комфорта дорогихъ гостиницъ, монотоннаго бездѣлія съ единственной заботой о правильномъ отправленіи желудка, среди любезнаго вниманія, даже почтенія, со стороны аборигеновъ страны, особенно если въ Курлистѣ прописано громкое званіе и вы, какъ русскій, стыдитесь или не имѣете надобности торговаться.
   И что за обязательный народъ, въ такомъ случаѣ, эти маріенбадцы и какъ они чувствительны къ иностранцамъ! Всѣ, рѣшительно всѣ: и "водяной" вашъ докторъ, и хозяинъ отеля, и лавочникъ изъ Вѣны, такъ нѣжно совѣтующій вамъ купить разныя бездѣлки, и эта молодая вдова австрійскаго лейтенанта, получившая за службу мужа право на табачную лавочку, прехорошенькая, кокетливо одѣтая брюнетка, равномѣрно одѣляющая покупателей-иностранцевъ, не переводящихся у нея въ лавкѣ, многообѣщающими взглядами и плохими сигарами, и, наконецъ, кельнеръ, прислуживающій вамъ за обѣдомъ въ ресторанѣ, красивый, румяный, молодой чехъ -- Карлъ во время сезона и Вратиславъ въ остальное время -- съ неизмѣнно почтительно осклабленнымъ глуповатымъ лицемъ хорошо дрессированнаго лакея, съ декольтированной шеей и крупной красной розой въ петлицѣ фрака,-- всѣ относятся здѣсь къ иностранцамъ -- и русскимъ въ особенности -- съ такимъ ласковымъ вниманіемъ, съ такой подкупающей любезностью, стараясь предупредить малѣйшее ваше желаніе, что можно было-бы счесть всѣхъ этихъ маріенбадцевъ самыми милыми, добродушными и безкорыстными людьми на свѣтѣ, если-бъ сквозь ласковость улыбокъ и напускное добродушіе не просвѣчивало всесвѣтнаго раболѣпія передъ Золотымъ Тельцомъ.
  

II.

   Изъ курзала уже доносились торжественные звуки хорала, которымъ ровно въ шесть часовъ утра, съ послѣднимъ ударомъ колокола, неизмѣнно начинается утренняя музыка и питіе водъ у Крейцбруннена,-- когда по широкой, роскошной лѣстницѣ Клингеръ-отеля -- лучшаго отеля въ Маріенбадѣ, если вѣрить Бедекеру -- изъ второго этажа спускался не спѣшной, легкой походкой высокій, плотный, красивый блондинъ, свѣжій и румяный, съ едва замѣтнымъ брюшкомъ, безукоризненно одѣтый въ синюю лѣтнюю пару, съ синимъ-же легкимъ фетромъ на головѣ, въ шведскихъ перчаткахъ, съ палкой въ рукѣ и большимъ стаканомъ, перекинутымъ черезъ плечо, на черномъ лакированномъ ремешкѣ.
   Внизу, въ большой швейцарской, пестрѣвшей объявленіями въ красивыхъ рамкахъ, онъ былъ встрѣченъ низкимъ поклономъ и обычнымъ почтительнымъ привѣтствіемъ швейцара, поспѣшившаго распахнуть двери.-- "Guten Tag, gnädiger Herr!" -- "Guten Tag!" -- отвѣчалъ господинъ тѣмъ-же тономъ съ замѣтнымъ иностраннымъ акцентомъ, снялъ шляпу и изысканно любезнымъ поклономъ отвѣчалъ на привѣтствіе, обнаруживая на темени маленькую плѣшину, бѣлѣвшую среди свѣтло-русыхъ волосъ.
   Господинъ этотъ былъ нашъ соотечественникъ -- Владиміръ Николаевичъ Олюнинъ, извѣстный не только въ Петербургѣ, гдѣ онъ постоянно лшветъ, но и во всей Россіи просвѣщенный и гуманный общественный дѣятель, знаменитый учредитель "Общества Русскаго Угля", которому предстоитъ великая будущность отапливать всю Россію, директоръ многихъ солидныхъ предпріятій, секретарь и душа благотворительнаго общества "Доброхотная копѣйка", владѣлецъ извѣстной мое конской хлопчато-бумажной фабрики, гдѣ впервые учреждена ссудо-сберегательная касса, заведена школа и для рабочихъ устроены приличныя помѣщенія, видный гласный н--аго земства, бывшій городской голова въ одномъ изъ бойкихъ торговыхъ городовъ, извѣстный ораторъ въ Обществѣ содѣйствія промышленности и торговли, авторъ изслѣдованія "Причинъ упадка русской промышленности", однимъ словомъ -- тотъ самый Олюнинъ, репутація котораго какъ энергичнаго, предпріимчиваго, умнаго и образованнаго практическаго дѣятеля, какъ гуманнаго и прекраснѣйшей души человѣка, готоваго всегда оказать помощь ближнему и отозваться на всякое доброе дѣло,-- прочно установилась въ обществѣ и почти никогда и никѣмъ не оспаривалась...
   Въ то время, какъ дѣятельность разныхъ желѣзнодорожныхъ тузовъ и другихъ видныхъ дѣльцевъ нерѣдко подвергалась критикѣ и нареканіямъ, имя Владиміра Николаевича Олюнина являлось на страницахъ газетъ не иначе, какъ окруженное ореоломъ уваженія, предшествуемое эпитетомъ "нашъ просвѣщенный дѣятель" -- для того, чтобы сообщить о новомъ добромъ дѣлѣ, устроенномъ по иниціативѣ Олюнина: о выдачѣ пенсіона семьѣ погибшаго въ шахтахъ рабочаго, объ устройствѣ пенсіонной кассы для служащихъ или чего-нибудь подобнаго. И когда, однажды, послѣ печальнаго случая на шахтахъ "Общества русскаго угля", стоившаго жизни нѣсколькимъ десяткамъ людей, въ одной изъ газетъ появилась статейка, легкомысленно обвинявшая въ этой катастрофѣ директора распорядителя, самого Олюнина, причемъ положеніе рабочихъ на шахтахъ было представлено въ мрачномъ свѣтѣ, то большинство прессы съ негодованіемъ отнеслось къ этому обличенію, возмущаясь "нашей привычкой ругать все безъ разбора" и смѣшивать такого человѣка, какъ Владиміръ Николаевичъ Олюнинъ съ разными эксплуататорами и безсердечными кулаками. Въ доказательство приводились неопровержимые факты: ссудо-сберегательная касса, больница, читальня для рабочихъ и т. п.; а вслѣдъ затѣмъ въ газетахъ появилось и болѣе подробное опроверженіе, подписанное двумя свѣтилами науки, профессорами химіи и физики, въ которомъ, на основаніи самыхъ точныхъ научныхъ данныхъ было вычислено количество кислорода, нагнетаемаго въ шахты, и досконально доказано, что несчастный случай произошелъ по винѣ самихъ пострадавшихъ.
   Это авторитетное свидѣтельство вмѣстѣ съ оффиціальнымъ слѣдствіемъ, котораго требовалъ, какъ было извѣстно, самъ Владиміръ Николаевичъ, торжественно возстановили имя Олюнина въ глазахъ скептиковъ, а трогательное, безхитростное письмо нѣсколькихъ рабочихъ, напечатанное вскорѣ въ газетахъ, подлинникъ котораго всякій могъ увидать въ редакціи "Русскаго Органа", письмо, въ которомъ исчислялись благодѣянія Владиміра Николаевича,-- окончательно убѣдило публику, что весь этотъ шумъ, поднятый изъ-за несчастнаго случая, не бросаетъ никакой тѣни на честную и плодотворную дѣятельность Олюнина. Семьямъ всѣхъ погибшихъ, какъ сообщалось въ газетахъ, была выдана, по иниціативѣ того-же Владиміра Николаевича, помощь "широкой рукой" и въ ближайшемъ-же засѣданіи Общества торговли и промышленности Олюнинъ читалъ свой горячій докладъ о крайней необходимости закона, гарантирующаго на фабрикахъ и заводахъ нашего "обездоленнаго, несчастнаго, въ потѣ лица работающаго простолюдина" отъ злоупотребленій и притѣсненій хозяевъ.
   Кто былъ на этомъ засѣданіи и видѣлъ это взволнованное, негодующее лицо, этотъ взглядъ, блестѣвшій подъ вліяніемъ охватившаго чувства, кто слышалъ этотъ искренній, возмущенный голосъ, исходившій, казалось, изъ самой глубины потрясенной души, тотъ ни на минуту не могъ усомниться, что передъ нимъ дѣйствительно превосходнѣйшій человѣкъ, любящій и сердечный, стоящій на высотѣ своей заслуженной репутаціи.
   Кто не видалъ въ Петербургѣ этой представительной, плотной, высокой фигуры Олюнина, съ умной, сдержанной и выразительной физіономіей, окаймленной русой, густой, пушистой бородой, съ сѣрыми глазами, глядѣвшими такъ ровно, съ ласковой серьезностью, изъ подъ длинныхъ рѣсницъ, съ мягкими манерами, полными скромнаго достоинства человѣка, знающаго себѣ цѣну и привыкшаго къ власти, съ привѣтливой улыбкой, сіяющей на этомъ румяномъ, здоровомъ, славянскомъ лицѣ?
   Вы могли его видѣть часто въ русской оперѣ, наслаждающагося музыкой Глинки и Даргомыжскаго и въ антрактахъ пріятельски бесѣдующаго съ какимъ-нибудь извѣстнымъ литераторомъ, профессоромъ или музыкантомъ,-- на литературномъ чтеніи, когда онъ весь въ черномъ скромно пробирается въ первые ряды подъ-руку съ изящной, тонкой блондинкой, его женой, нѣсколько блѣдной и смущенной въ толпѣ, и заботливо усаживаетъ молодую женщину въ кресло,-- на одномъ изъ засѣданій дѣловыхъ обществъ и тамъ слышать его ровный, звучный, пріятный баритонъ, когда онъ, окруженный вниманіемъ слушателей, дѣлаетъ какое-нибудь сообщеніе, наконецъ, въ пріемной у министра финансовъ -- во фракѣ, съ гордо приподнятой головой и толстымъ портфелемъ, подъ мышкой.
   Но если вы никогда не видали Владиміра Николаевича, то, разумѣется, знаете его по имени, по его горячей рѣчи, недавно произнесенной въ земскомъ собраніи и возбудившей толки въ печати, по сообщеніямъ, часто появляющимся въ газетахъ, объ его общественной дѣятельности: о томъ, какъ онъ, въ качествѣ депутата отъ одного изъ обществъ, являлся къ министру путей сообщенія съ ходатайствомъ объ улучшеніи судоходства по Выпи, къ министру финансовъ объ устройствѣ банка, къ министру народнаго просвѣщенія съ просьбой о школѣ. Имя его часто появлялось и въ корреспонденціяхъ изъ провинціи: тамъ, на подмосковной фабрикѣ открыта, по иниціативѣ Владиміра Николаевича, дешевая столовая, отличающаяся доброкачественностью продуктовъ; въ другой корреспонденціи, изъ Выпскаго края, извѣщали, что, благодаря заботамъ В. Н. Олюнина, при шахтахъ устроена больница,-- наконецъ, изъ Казани писали, что Владиміръ Николаевичъ внесъ въ тамошній университетъ капиталъ въ 1,000 руб. для выдачи преміи за лучшее сочиненіе о пчеловодствѣ. Такимъ образомъ, имя его очень часто мелькало, окруженное ореоломъ, добраго генія, скромно трудящагося на общественную пользу.
   Наконецъ, если въ текстѣ газетъ долго не встрѣчалось популярнаго имени Владиміра Николаевича, то оно неизмѣнно появлялось на страницахъ объявленій жирнымъ шрифтомъ: "В. Н. Олюнинъ и К°. Высочайше утвержденное Общество Русскаго Угля. Агентства въ такихъ-то городахъ". Одними словомъ, имя Олюнина, волей-неволей, врѣзывалось въ вашу память съ такою-же назойливостью, съ какой -- извѣстный адресъ г. Веретенникова: "Rue Cadet, No 4", и я вполнѣ убѣжденъ, что нѣтъ въ Россіи ни одного человѣка, читающаго газеты, который-бы не зналъ Владиміра Николаевича Олюнина, если не въ качествѣ просвѣщеннаго общественнаго дѣятеля, то во всякомъ случаѣ, какъ "В. Н. Олюнина и Ко", учредителя "Общества Русскаго Угля", или просто "В. Олюнина", какъ предсѣдателя желѣзнодорожнаго правленія, отчеты котораго, за подписью Владиміра Николаевича, ежемѣсячно печатались въ газетахъ.
  

III.

   Вдыхая полной грудью раздражающій ароматъ роскошнаго утра, бросая по временамъ взгляды на красивую панораму далекихъ горъ Дилленберга., покрытыхъ золотисто-голубой, прозрачной дымкой, и на черное пятно Подгорна,-- Владиміръ Николаевичъ шелъ по парку, окружающему курзалъ, въ самомъ пріятномъ, счастливомъ настроеніи человѣка, который могъ на время забыть дѣла и заботы и полипъ для себя, исключительно для себя, среди живописной природы, среди незнакомыхъ лицъ и того уютнаго комфорта заграничной жизни, благодаря которому жизнь тамъ кажется такой пріятной и такъ нравится соотечественникамъ своей розовой стороной. Мысли его были теперь далеки и отъ "Русскаго угля", и отъ Выпской желѣзной дороги -- тѣмъ болѣе, что все тамъ шло хорошо -- и отъ семьи. Добродушная улыбка скользила по его полнымъ, сочнымъ губамъ, глаза какъ-то весело щурились на солнцѣ.
   Въ самомъ дѣлѣ, отлично онъ сдѣлалъ, что вздумалъ уѣхать изъ Россіи, отдохнуть и освѣжиться послѣ своихъ трудовъ и кстати попить крейцбруннена. Признаться, онъ и не разсчитывалъ ѣхать въ этомъ году за-границу, предполагая провести лѣто съ семьей въ своемъ превосходномъ Владимірскомъ имѣніи, на берегу Оки, и оттуда проѣхать по Россіи, заглянуть въ свои многочисленныя агентства, посмотрѣть на мѣстѣ главныя шахты "Русскаго угля"; но, однажды, проснувшись утромъ, онъ почувствовалъ тяжесть въ желудкѣ и нащупалъ на животѣ какую-то опухоль. Онъ испугался и въ тотъ-же день поѣхалъ къ одному изъ извѣстныхъ докторовъ, большому своему пріятелю, и сталъ жаловаться на здоровье. Но докторъ перебилъ его веселымъ смѣхомъ.
   -- Вьт-то больны? Полноте морочить людей, дорогой Владиміръ Николаевичъ!
   -- Я, въ самомъ дѣлѣ, боленъ!
   -- А, ну-ка, посмотримъ!
   И съ этими словами докторъ попросилъ Олюнина раздѣться.
   -- Экое могучее тѣло-то какое! воскликнулъ онъ, любуясь его широкой грудью. Онъ внимательно его выслушалъ, ощупалъ и проговорилъ:-- Ну, конечно, все благополучно, мой дорогой... Только брюшко себѣ нагуляли, маленькое ожиреніе, вотъ и все. Надо спустить жирокъ. Чувствуете тяжесть?
   -- Да, докторъ.
   -- Особенно послѣ обѣда?
   -- Да, послѣ обѣда.
   -- И отрыжки бываютъ?
   -- Бываютъ.
   -- Такъ, такъ... Попейте-ка лѣтомъ минеральной водицы, да не балуйте своего желудка, вотъ и ваше лѣченіе... А если располагаете временемъ, прокатитесь, пожалуй, за-границу. На мѣстѣ, тамъ у нѣмцевъ, лучше пить воды... Обстановка дѣйствуетъ... Кстати, вамъ и отдохнуть не мѣшаетъ, а то работаете-то вы. Владиміръ Николаевичъ, безъ устали...
   -- Куда же мнѣ ѣхать?
   -- Да въ Маріенбадъ...
   -- И брюшко спадетъ?-- смѣясь спросилъ успокоенный Олюнинъ.
   -- Спадетъ, спадетъ, не безпокойтесь! Только потомъ снова его не нагуливайте!-- весело говорилъ докторъ, самъ нагулявшій себѣ значительное брюшко;-- мы съ вами, Владиміръ Николаевичъ, расположены къ этому и вдобавокъ любимъ грѣшнымъ дѣломъ побаловать свою утробу, а? Такъ, значитъ, въ Маріенбадъ?
   -- Въ Маріенбадъ!
   -- Тамъ обратитесь къ доктору Фишу -- я вамъ дамъ карточку. Кажется, этотъ вертлявый, услужливый жидокъ изъ лучшихъ мѣстныхъ водяныхъ врачей, онъ вамъ и подробный режимъ назначитъ. Мѣсяцъ эдакъ или недѣль шесть попьете крейцбруненна, посидите на пищѣ святого Антонія, запивая ее водицей -- вина, батюшка, ни-ни!-- а потомъ можно покупаться, въ Трувиллѣ, что ли, и разрѣшить себѣ вино и елей, только не очень накидывайтесь, не очень, а понемногу... Въ Трувиллѣ будетъ повеселѣй, чѣмъ въ Маріенбадѣ -- французы!.. Засимъ, конечно, остановка въ Парижѣ и къ осени домой, обновленный, съ запасомъ свѣжихъ силъ и хорошаго расположенія духа. Нравится вамъ мой планъ лѣченія?
   Еще бы не нравился. Очень нравился. Перспектива ѣхать въ деревню не особенно была заманчива, а тутъ превосходный предлогъ -- прокатиться.
   -- Эти поѣздки за-границу -- преполезная вещь со всѣхъ точекъ зрѣнія,-- продолжалъ докторъ;-- главное -- освѣжается человѣкъ: и хандра спадетъ, и всякія непріятности забудешь, какъ перевалишь за-границу, и воздухъ другой, и люди... Я вотъ каждый годъ удираю изъ Петербурга. Иначе -- не выдержалъ бы этой каторги, хоть, слава Богу, не смѣю пожаловаться на здоровье... Наступаетъ весна -- ужъ меня и тянетъ. Черезъ недѣльку и я въ путь...
   -- Вы куда, докторъ... Тоже на воды?..
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- торопливо возразилъ онъ.-- Я ѣзжу заграницу не лѣчиться, а только освѣжаться!-- смѣялся докторъ.-- Сперва въ Вѣну проѣду, а оттуда, куда Богъ на-душу положитъ. Ну, разумѣется, Парижа не миновать...
   -- А спускать жирокъ?
   -- Пусть себѣ нагуливается... Я вѣдь, батюшка, человѣкъ одинокій... о потомствѣ не забочусь... Ну, годомъ, двумя раньше умру, что ли... Эка важность! Пусть себѣ животикъ ростетъ на здоровье... Ха-ха-ха!-- Ну, а ваши куда? Въ Павловскъ?
   -- Нѣтъ, Вѣра хочетъ въ деревню.
   -- Вотъ это прекрасно! Вѣрѣ Александровнѣ съ мальчиками самое любезное дѣло въ деревню. Что какъ ея здоровье? Не жалуется на головныя боли?
   -- Не жалуется.
   -- Я заѣду къ ней передъ отъѣздомъ, посмотрю. Ей тоже надо полѣчиться.
   -- Развѣ у Вѣры что-нибудь серьезное?
   -- Ничего серьезнаго нѣтъ, а не слѣдуетъ запускать никакой болѣзни. Мы, батюшка, врачи, за другими смотримъ не такъ, какъ за собой!
   -- Что жъ у нея?
   -- Нервное разстройство, малокровіе... Эту зиму Вѣра Александровна особенно похудѣла... Организмъ у вашей жены деликатный, не то что нашъ съ вами! Крови у нея мало, и нервы, нервы!.. Оттого, видите ли, Вѣра Александровна черезчуръ впечатлительна и малѣйшая бездѣлица ее можетъ встревожить. Натура у нея слишкомъ нѣжная и ей надо беречься!-- говорилъ докторъ теперь уже совсѣмъ другимъ тономъ, чѣмъ раньше -- серьезнымъ и даже строгимъ -- бросая, по временамъ, на Олюнина, изъ-подъ очковъ, быстрые взгляды своихъ маленькихъ, острыхъ, заплывшихъ жиромъ, глазокъ.-- Это она отлично придумала ѣхать въ деревню, вмѣсто Павловска, гдѣ у васъ бываетъ всегда такъ много народу. Отлично! Вѣра Александровна, кажется, не очень-то любитъ шумную жизнь?..
   -- Да, она домосѣдка...
   -- Ну, слѣдовательно, подальше отъ Петербурга -- лучшее для нея лѣкарство. Спокойствіе духа, тишина, зеленая травка, немного мышьяку внутрь и, Богъ дастъ, она вернется молодцомъ;-- вотъ развѣ безъ васъ немного поскучаетъ?-- прибавилъ докторъ, переходя снова въ шутливый тонъ.
   -- Что дѣлать!-- проговорилъ Олюнинъ, пожимая плечами;-- впрочемъ, она останется не одна; у насъ въ деревнѣ будетъ гостить ея мать...
   -- Такъ, такъ... Мы еще серьезно поговоримъ съ вашей женой. На-дняхъ, я буду у васъ, дорогой Владиміръ Николаевичъ...
   Возвратившись домой, Олюнинъ разсказалъ женѣ, что докторъ посылаетъ его непремѣнно на воды; въ своемъ разсказѣ онъ нѣсколько преувеличилъ значеніе своей болѣзни; такъ, какъ-то, нечаянно это вышло. Ему очень жаль, что онъ не поѣдетъ съ ними въ деревню, но дѣлать нечего -- надо подумать о здоровьѣ.
   Въ большихъ, синихъ, робкихъ глазахъ молодой женщины пробѣжала тревога, которую она видимо старалась скрыть. Она выслушала со вниманіемъ мужа и, когда онъ кончилъ, робко замѣтила:
   -- Ты ничего раньше не говорилъ. Давно ты боленъ?
   -- Недавно. Впрочемъ серьезнаго ничего нѣтъ...
   -- Докторъ сказалъ?
   -- Да... Но лучше вначалѣ остановить болѣзнь, не запуская ее... Маріенбадъ и купанье, по словамъ доктора, совсѣмъ меня поправятъ!
   Она ничего не отвѣтила и видимо робѣла въ присутствіи мужа.
   Помолчавъ, онъ прибавилъ:
   -- И тебѣ, Вѣра, надо обратить вниманіе на свою болѣзнь...
   По ея нѣжнымъ, блѣднымъ щекамъ, съ пробивавшимися голубыми жилками, внезапно разлился нѣжный румянецъ и она какъ-то испуганно сказала:
   -- Болѣзнь? Какая болѣзнь? Я, кажется, совсѣмъ здорова.
   -- Докторъ находитъ, что не совсѣмъ. Онъ на-дняхъ заѣдетъ къ тебѣ.
   -- Онъ, по обыкновенію, преувеличиваетъ, этотъ докторъ...
   -- Во всякомъ случаѣ, надо посовѣтоваться съ докторомъ и беречь себя, мой другъ!-- промолвилъ Олюнинъ и нагнулся, чтобъ поцѣловать жену въ лобъ.
   Онъ, очевидно, не замѣтилъ изумленія, промелькнувшаго въ ея глазахъ при этой неожиданной ласкѣ, и продолжалъ:
   -- Надо укрѣпить нервы, ты ихъ совсѣмъ распустила, Вѣра! Надо подтянуть себя. Въ послѣднее время ты никуда не показываешься, точно боишься людей... Могутъ подумать, что я нарочно скрываю тебя или что я тиранъ-мужъ!-- замѣтилъ съ улыбкой Олюнинъ. Въ самомъ дѣлѣ, у тебя видъ жертвы... Согласись, мой другъ, что это, наконецъ, смѣшно... Вотъ и докторъ говоритъ...
   Она слушала, опустивъ голову, этотъ тихій, мягкій, но внушительный голосъ; нервная дрожь пробѣгала по ея взволнованному лицу.
   -- Ужъ не жаловалась ли ты на меня доктору?-- усмѣхнулся Олюнинъ.
   Молодая женщина подняла на мужа изумленный, протестующій, полный упрека, взглядъ.
   -- Я -- жаловаться? Я никогда никому не жалуюсь и... и не имѣю причины жаловаться!-- порывисто воскликнула она. На глазахъ у нея заблестѣли слезы.
   -- Ну, вотъ, опять... Я пошутилъ, а ты въ слезы, точно ребенокъ... Я знаю, ты жаловаться не станешь, да и не за что. Я, кажется, не даю повода... Нѣтъ, ты положительно больна, Вѣра!-- продолжалъ онъ, съ какимъ-то снисходительнымъ сожалѣніемъ оглядывая эту женщину, стройную, изящную, съ тонкими, красивыми чертами нервнаго, блѣднаго лица и этимъ недоумѣвающимъ, дѣтски-нспуганнымъ взглядомъ, который, бывало, не разъ заставлялъ Владиміра Николаевича смущаться.
   -- Да полно же, полно, Вѣрочка. Что съ тобой?
   Въ его голосѣ зазвучали нѣжныя ноты; онъ присѣлъ около жены и тихо гладилъ ея мягкіе, свѣтлые волосы своей рукой.
   Но эта ласка, казалось, еще болѣе ее взволновала. Она вся вздрогнула; слезы хлынули изъ глазъ.
   Олюнинъ нахмурился и плотнѣй заперъ двери въ сосѣднюю комнату.
   -- Вѣра... Дѣти могутъ услышать. Что они подумаютъ?
   Но она не унималась. Рыданія неудержимо вырывались изъ ея груди.
   -- Вѣра!-- проговорилъ строго Олюнинъ.-- Вѣдь это, наконецъ, глупо!
   И -- странное дѣло!-- этотъ строгій, не допускающій возраженій, голосъ тотчасъ подѣйствовалъ на нее. Она испуганно взглянула на мужа тѣмъ взглядомъ, какимъ смотрятъ забитыя дѣти и, сдерживая рыданія, проговорила:
   -- Я перестану... Я перестану. Ты не сердись.
   Этотъ взглядъ, этотъ тонъ нѣсколько смутили Олюнина.
   -- О, ты совсѣмъ больна, Вѣра... Но что за причина? Что съ тобой? Скажи мнѣ?
   Онъ сталъ успокоивать ее тихимъ, ласкающимъ шепотомъ. Чего ей недостаетъ? Онъ ее любитъ, онъ, кажется, не стѣсняетъ ее ни въ чемъ, а она точно ему не довѣряетъ и словно боится его. Не скрываетъ ли она чего?
   И звуки его голоса дѣйствовали на больную женщину чарующимъ образомъ. Она успокоилась, отерла слезы и тихо проговорила:
   -- Ты извини меня. Я въ самомъ дѣлѣ больна; мнѣ надо лѣчиться!
   Олюнинъ вышелъ, пожимая плечами, нѣсколько разстроенный, недоумѣвающій. Жена становилась для него загадкой и онъ не въ первый разъ вздохнулъ, что связанъ съ этой странной, больной, недалекой, по его мнѣнію, женщиной, которая такъ неудобно его любитъ, питаетъ къ нему непонятный страхъ и въ то-же время, какъ-будто не вполнѣ довѣряетъ ему... ему, репутація котораго стоитъ выше всякихъ подозрѣній.
   А она, оставшись одна, долго еще сидѣла неподвижно въ креслѣ и взглядъ ея съ такой печальной улыбкой остановился на большомъ портретѣ мужа, гдѣ онъ стоялъ такой красивый, самодовольный и сіяющій,-- точно она этимъ взглядомъ хоронила свои надежды, оплакивала свою любовь.
  

IV.

   Отправивъ семью въ деревню и распорядившись насчетъ дѣлъ,-- а ихъ было у него не мало -- Владиміръ Николаевичъ, въ серединѣ іюня 187* года, уѣзжалъ за-границу. Докторъ, пославшій его освѣжиться, положительно былъ правъ! Какъ только сослуживцы и нѣсколько знакомыхъ проводили Олюнина, пожелавъ ему поправиться, и онъ усѣлся въ отведенное ему отдѣльное купэ, имъ овладѣло пріятное чувство человѣка, имѣющаго передъ собой нѣсколько мѣсяцевъ отдыха и полной свободы послѣ всѣхъ этихъ трудовъ и непріятностей дѣловой и семейной жизни. И чѣмъ дальше уносилъ его поѣздъ, тѣмъ Владиміру Николаевичу чувствовалось привольнѣе...
   Остановка въ Вѣнѣ, которую Олюнинъ никогда не пропускалъ мимо во время своихъ заграничныхъ экскурсіи, встрѣча со старой знакомой, остроумной, веселой, хорошенькой актрисой изъ одного маленькаго вѣнскаго театра, веселые ужины, поѣздки за городъ, сумасшедшіе вечера... Все это повторилось и въ этотъ разъ. И главное, что хорошо! Эта свобода дѣлать, что вздумается, безъ боязни огласки, безъ нескромныхъ вопросовъ знакомыхъ и пытливаго, испуганнаго взгляда этой нервной, ревнивой жены...
   Однако, надо ѣхать лѣчиться, и Владиміръ Николаевичъ послѣ бурной недѣли въ Вѣнѣ, пріѣхалъ въ Маріенбадъ. Въ тотъ же день онъ посѣтилъ доктора Фиша въ его красивой виллѣ, гдѣ въ пріемной комнатѣ уже дожидались нѣсколько паціентовъ. Лакей взялъ карточку и попросилъ подождать, объяснивъ, что докторъ обѣдаетъ, и Олюнинъ хотѣлъ было итти погулять, обѣщаясь зайти потомъ, какъ вдругъ за нимъ выбѣжалъ лакей, испуганный, взволнованный и просилъ возвратиться.
   Олюнинъ вернулся и въ прихожей увидалъ маленькаго, вертляваго доктора Фиша съ бѣгающими глазками, только-что выскочившаго изъ-за стола съ салфеткой, засунутой за галстухъ.
   Онъ торопливо подбѣжалъ къ Олюнину, явившемуся подъ конвоемъ уже успокоившагося лакея, словно боялся какъ бы паціентъ снова не ушелъ и тогда... лови его! Его перехватитъ докторъ Крюднеръ или докторъ Зонтагъ и пятнадцать, двадцать, тридцать гульденовъ очутятся въ карманѣ у конкуррента.
   Онъ принялся разсыпаться въ извиненіяхъ, поспѣшно вытирая салфеткой усы, на которыхъ бѣлѣла вермишель. О, онъ сейчасъ же осмотритъ herr'а Olünine, monsieur Olünine, господина Олюнина, если ему некогда подождать... Онъ во всякое время дня и ночи къ услугамъ паціентовъ; онъ такъ уважаетъ и любитъ русскихъ, онъ написалъ брошюру о маріенбадскихъ водахъ по-русски... Онъ учился нарочно русскому языку...
   И въ доказательство, докторъ Фишъ сталъ-было говорить по-русски, но такимъ отчаяннымъ языкомъ, который былъ несравненно ужаснѣе языка брошюры, прочитанной еще Олюнинымъ въ Петербургѣ...
   Напрасно Олюнинъ просилъ доктора Фиша продолжать свой обѣдъ; онъ подождетъ, у него время есть. Докторъ Фишъ чуть не насильно втолкнулъ Олюнина въ кабинетъ, точно завоеваннаго плѣнника, и, заперевъ двери на ключъ, объявилъ, что онъ къ его услугамъ.
   Уморительный былъ этотъ маленькій, худощавый съ бѣгающими глазками докторъ, съ салфеткой за галстухомъ, присѣвшій за свой письменный столъ послѣ того, какъ Олюнинъ усѣлся въ кресло. Карточка отъ петербургскаго извѣстнаго доктора произвела надлежащее впечатлѣніе и докторъ Фишъ, прочитавъ ее, вдругъ принялъ свой "докторскій" видъ, принялся ощупывать животъ Олюнина и покачивать головой.
   -- О, крейцбрунненъ васъ совсѣмъ поправитъ! У васъ, слава Богу, болѣзнь въ началѣ... На первый разъ стаканъ утромъ крейцбруннена, въ полдень стаканъ вальдквеле... пріятная вода... Эта порція возстановитъ правильность пищеваренія... А тамъ увидимъ, какъ пойдетъ... Можетъ быть придется прибавить еще стаканъ... Потомъ ванны изъ грязи и, наконецъ, укрѣпляющія изъ соленой воды, и вы будете совсѣмъ здоровы.
   Онъ объяснилъ подробный режимъ -- меньше хлѣба, никакого вина, сырыхъ фруктовъ и овощей, и затѣмъ освѣдомился, гдѣ остановился Олюнинъ. Названіе Клингеръ-отеля заставило доктора Фиша сдѣлать самую умильную гримасу, попросить позволенія заѣхать къ Владиміру Николаевичу и навѣщать время отъ времени, чтобы слѣдить за правильнымъ ходомъ его болѣзни.
   Пять гульденовъ, данныхъ за консультацію, окончательно очаровали доктора Фиша, проводившаго Владиміра Николаевича до самыхъ дверей и затѣмъ ужъ возвратившагося доканчивать свой обѣдъ.-- "А вы болванъ! чуть-было не упустили паціента!" проговорилъ по дорогѣ докторъ Фишъ своему лакею, однако, такъ тихо, что въ сосѣдней комнатѣ, гдѣ дожидались паціенты, никто ничего не слыхалъ...-- "Я сію минуту, къ вашимъ услугамъ, господа!" -- сказалъ онъ, заглянувъ въ пріемную, и дѣйствительно черезъ нѣсколько минутъ, пережевывая на ходу послѣдній кусокъ жаркого, появился въ пріемной и прошелъ въ кабинетъ, куда по очереди входили паціенты и скоро уходили оттуда, утѣшенные послѣ того, какъ вѣчно спѣшившій докторъ, на-скоро ощупывая животы, говорилъ своимъ быстрымъ, авторитетнымъ голосомъ съ паціентами, отклоняющими посѣщенія на-дому:-- "Не дѣйствуетъ?.. Прибавьте еще стаканъ утромъ... Пейте одинъ вечеромъ и будьте спокойны"...
   -- "Ну, какъ мы поживаемъ?" спрашиваетъ онъ, принимая тучнаго багроваго господина лѣтъ пятидесяти.-- "Плохо, докторъ!" -- "Гмъ... Вы сколько стакановъ пьете?" -- "Три утромъ и два вечеромъ!" -- "И не дѣйствуетъ?"Господинъ мрачно качаетъ головой.-- "Прибавьте еще два стакана фердинандбруннена и будьте спокойны"... На лицѣ у господина появляется надежда и онъ уходитъ.-- "Вижу, вижу... вы очень поправились!" встрѣчаетъ докторъ Фишъ худого молодого господина, смѣняющаго тучнаго, "воды оказываютъ на васъ дѣйствіе"...-- "О, докторъ, дѣйствіе ихъ черезчуръ сильно и я чувствую себя, напротивъ, хуже"...-- "Хуже?.. Удивительно. Вы, можетъ быть, не соблюдаете діэты?" Паціентъ началъ клясться, что онъ вѣчно голоденъ.-- "Гммъ... Вы сколько пьете стакановъ?" -- "Два стакана утромъ и одинъ вечеромъ!" -- "Такъ уменьшимъ порцію: одинъ стаканъ утромъ, укрѣпляющія ванны и будьте спокойны"...
   Когда черезъ день,-- другой докторъ Фишъ узналъ отъ одного изъ своихъ паціентовъ русскихъ объ общественномъ положеніи и богатствѣ Олюнина, на карточкѣ котораго не стояло никакихъ титуловъ и званій, а въ Курлистѣ значилось только: "herr von Olünine aus Petersburg" -- онъ поспѣшилъ сдѣлать визитъ и предложить всего себя къ услугамъ Олюнина... Онъ мѣстный житель и знаетъ здѣсь рѣшительно всѣхъ и все... Однимъ словомъ... Быть можетъ, herr Olünine соскучится и захочетъ познакомиться... съ дамами, съ которыми можно совершить поѣздку въ Теплицъ... Онъ знаетъ очень милыхъ особъ... Генералъ фонъ-Отрепьевъ... этотъ веселый генералъ когда былъ здѣсь... "Вы, вѣроятно, знакомы съ нимъ?"..
   Олюнинъ разсмѣялся и благодарилъ доктора, но предложеніе рѣшительно отклонилъ, показавъ себя съ самой недоступной стороны въ этомъ отношеніи. Тѣмъ не менѣе, когда, дня два спустя, на "Променадѣ" онъ увидалъ, что докторъ Фишъ разговариваетъ съ одной красивой и роскошной брюнеткой съ большими блестящими глазами и ослѣпительно свѣжимъ лицомъ,-- которая съ перваго-же дня обратила на себя его вниманіе -- Олюнинъ, между прочимъ, освѣдомился у доктора, съ кѣмъ это онъ любезничаетъ.
   -- Неправда-ли, красавица? Это ваша соотечественница. Madame Berdiaeff изъ Петербурга!
   -- А!-- проговорилъ Олюнинъ. Соотечественница!.. и перешелъ къ другому предмету разговора.
   Докторъ зналъ всѣ новости и, между прочимъ, разсказалъ, что сегодня пріѣдетъ генералъ Конотопцевъ, извѣстный вашъ генералъ Конотопцевъ, и адмиралъ Леонардовъ... Ужъ для нихъ заняты номера въ Клингеръ-отелѣ. Знаетъ-ли ихъ Олюнинъ? У какого врача въ Петербургѣ они лѣчатся?
   -- Русскихъ особенно много въ этомъ году!-- продолжалъ болтать докторъ Фишъ... Мнѣ очень жаль, что я не успѣлъ угодить его сіятельству князю Литовскому... Сперва я имѣлъ счастіе пользовать князя, но потомъ онъ обратился къ другому врачу... Мнѣ очень жаль... Вы не знаете-ли, herr Olünine, что за причина? Вы съ нимъ знакомы... Онъ вамъ, не говорилъ?..
   -- Нѣтъ... не говорилъ!..
   Докторъ Фишъ уже подбѣжалъ къ другому паціенту, а Олюнинъ, допивъ свой стаканъ воды, щурилъ глаза на эту красивую брюнетку въ сѣромъ, не длинномъ платьѣ, обливавшемъ стройную, роскошную фигуру,-- въ маленькой, темной соломенной шляпкѣ, которая прикрывала блестящіе черные волосы, спереди гладко зачесанные назадъ, а сзади -- собранные въ тяжелую густую косу.
   Она въ эту минуту проходила мимо Олюнина, свѣжая, улыбающаяся, лучезарная, какъ роскошный цвѣтокъ на утреннемъ солнцѣ, болтая по-русски съ какимъ-то пожилымъ, некрасивымъ господиномъ, очень скромно одѣтымъ, котораго Олюнинъ встрѣчалъ всегда гдѣ-нибудь въ уединенныхъ мѣстахъ и почему-то принималъ его за какого-нибудь провинціальнаго учителя.
   "Бердяева?" повторялъ нѣсколько разъ Олюнинъ, провожая любопытнымъ взоромъ эту хорошенькую соотечественницу и припоминая, гдѣ слышалъ онъ эту фамилію.-- "Бердяева?!"
   И онъ, наконецъ, вспомнилъ, что у него былъ товарищъ по университету -- Бердяевъ, очень некрасивый, неглупый, самолюбивый, раздражительный и желчный человѣкъ. Онъ подавалъ надежды, но потомъ пропалъ куда-то въ провинцію и послѣ Олюнинъ что-то смутно слышалъ отъ одного изъ старыхъ товарищей, что этотъ Бердяевъ какъ-то странно женился на дочери генерала, которой нужно было во что-бы то ни стало выйти замужъ. Говорили о какой-то подлой сдѣлкѣ и прибавляли, что отъ Бердяева можно было ожидать всякой мерзости.
   Вся эта исторія теперь смутно припоминалась Владиміру Николаевичу. Но очевидно она не могла имѣть никакой связи съ этой красавицей -- мало-ли на свѣтѣ Бердяевыхъ -- и ему стало даже смѣшно, что онъ теперь вспомнилъ объ этомъ. И можетъ-ли такая женщина выйти замужъ за этого безобразнаго Бердяева?
   Во всякомъ случаѣ, ему очень хотѣлось съ ней познакомиться, но это оказалось не такъ-то легко. Она держала себя скромно и, повидимому, не выказывала никакого желанія заводить водяныя знакомства; по крайней мѣрѣ, на прогулкахъ и въ Курзалѣ -- куда она приходила около восьми часовъ, она была всегда одна: изрѣдка съ этимъ неказистымъ господиномъ и чаще съ одной пожилой генеральшей изъ Полтавы, жила въ скромномъ отелѣ и обѣдала всегда въ одномъ и томъ-же ресторанѣ, у Лейнерта, куда сталъ ходить въ тѣ же часы и Владиміръ Николаевичъ. Всезнающій докторъ Фишъ могъ только объяснить, что Бердяева пріѣхала на воды не столько для лѣченія, сколько -- подышать этимъ чуднымъ горнымъ воздухомъ, а въ Курлистѣ значилось, что фонъ-Бердяева -- вдова скромнаго гофрата изъ Петербурга...
   Она его заинтересовала эта скромная и такая красивая жена надворнаго совѣтника! И онъ ежедневно ходилъ на Вальдмюле, куда ходила и она, послѣ водъ пить кофе, обѣдалъ за однимъ столомъ, встрѣчался на прогулкахъ, но прошла недѣля и знакомство не завязывалось, несмотря на скромныя попытки Владиміра Николаевича завязать разговоръ съ генеральшей изъ Полтавы, въ присутствіи интересной брюнетки. Это его раздражало, сердило, заинтриговывало и Маріенбадъ, показавшійся ему въ первые дни такимъ скучнымъ и монотоннымъ, теперь, благодаря вотъ этой женщинѣ, получилъ для него особую прелесть. Онъ еще тщательнѣй слѣдилъ за своимъ костюмомъ, чаще поглядывалъ въ зеркало на свое красивое., румяное лицо, пушистую, холеную бороду и нерѣдко взбирался на Амаліенсхохе, гдѣ на скамейкѣ, подъ липами, съ книгой въ рукахъ, поджидалъ: не покажется-ли внизу но дорогѣ эта роскошная фигура молодой красавицы...
   И онъ, наконецъ, дождался.
  

V.

   Это было дней черезъ десять послѣ его пріѣзда, въ одно послѣ-обѣда, когда онъ, по обыкновенію, пошелъ на верхъ и тамъ, усѣвшись на скамью, караулилъ эту интересную знакомую незнакомку... Убаюкиваемый сладкими мечтами и тихимъ шелестомъ окружающаго лѣса, онъ незамѣтно задремалъ. Паденіе на песокъ книги разбудило его.
   Онъ поднялъ голову и... она тутъ сидѣла на другомъ концѣ скамейки, склонившись надъ книгой; усмѣшка -- показалось ему -- играла на ея губахъ. Положеніе было самое глупое, водевильное. Чертъ дернулъ его заснуть. Быть можетъ, онъ еще храпѣлъ во снѣ.
   Онъ поднялъ книгу и принялся читать, искоса поглядывая на сосѣдку. Она сидѣла, по прежнему, не отрываясь отъ книги, но вскорѣ поднялась съ мѣста, нерѣшительно поглядѣла вокругъ, и вдругъ обратилась къ нему:
   -- Простите, пожалуйста, что я васъ потревожу... Какая дорога ведетъ въ Гиртенруе?..
   Онъ покраснѣлъ и смѣшался.
   -- Въ Гиртенруе?.. Вотъ сюда, направо!..-- проговорилъ онъ.
   Она поблагодарила его кивкомъ головы и тихо спустилась по уединенной аллеѣ. А онъ досадовалъ на себя, что такъ глупо все вышло, что онъ не предложилъ провести ея туда, упустивъ такой случай познакомиться. На другой день, однако, за обѣдомъ, какъ-то случилось, что они сидѣли за столомъ рядомъ; Олюнинъ заговорилъ съ ней. Она поддержала разговоръ и они проболтали весь обѣдъ. Послѣ обѣда Олюнинъ просилъ позволенія ей представиться и назвалъ свою фамилію.
   -- Ольга Михайловна Бердяева!..-- отвѣтила она въ свою очередь.-- Очень рада познакомится.
   И протянула свою маленькую, пухлую руку, съ бирюзой на мизинцѣ. Олюнинъ обратилъ вниманіе, что у нея на рукѣ не было обручальнаго кольца.
   Они пошли вмѣстѣ по парку, продолжая весело болтать. Между прочимъ, Ольга Михайловна жаловалась на скуку.
   -- Еще раньше были тутъ знакомые, а на дняхъ уѣхали...
   -- Но отъ васъ зависитъ...
   -- Знаю, знаю,-- прервала она, предупреждая банальную фразу.-- Но я не люблю этихъ случайныхъ знакомствъ на водахъ.... Васъ я исключаю,-- прибавила она, играя зонтикомъ.-- Я васъ раньше знала по имени... Мнѣ о васъ говорили...
   -- Кто?..--полюбопытствовалъ онъ.
   -- Мужъ мой! Кажется, вашъ товарищъ по университету!
   -- Какъ?.. Тотъ Бердяевъ? Онъ вашъ мужъ?-- вырвалось у него восклицаніе.
   Но она, казалось, этого не замѣтила, и спокойно проговорила:
   -- Да. Я пять лѣтъ какъ замужемъ.-- Эти случайныя знакомства,-- продолжала она,-- несмотря на ихъ забавную сторону, обыкновенно скоро надоѣдаютъ... Да и знакомству съ вами я, кажется, обязана, благодаря вашему сладкому сну, тамъ на скамейкѣ,-- прибавила она съ улыбкой: -- вы завладѣли моимъ мѣстомъ!
   -- Какъ-такъ?
   -- Я очень люблю то уединенное мѣсто, подъ липами, тамъ такъ хорошо! Я ходила туда каждый день читать послѣ обѣда, когда еще всѣ сидятъ обыкновенно по домамъ. Но въ послѣдніе дни вы всегда бывали тамъ, и я возвращалась!-- прибавила она и засмѣялась тихимъ, беззвучнымъ смѣхомъ, открывая два ряда прекрасныхъ, маленькихъ зубовъ. При этомъ болѣе всего смѣялись ея выразительные, черные глаза, въ которыхъ быстро мѣнялись оттѣнки выраженій.
   -- Я и не догадывался о своемъ преступленіи!-- промолвилъ весело Олюнинъ.
   -- А я, признаюсь, досадовала, что вы не отдыхаете послѣ обѣда! Впрочемъ, вчера вы такъ хорошо заснули и я не удержалась отъ искушенія посидѣть на своемъ мѣстечкѣ... Не упади ваша книга, вы вѣрно долго-бы еще проспали... Кстати, надъ чѣмъ это вы заснули?
   -- Надъ Гейне!-- съ комическимъ извиненіемъ проговорилъ Олюнинъ,-- И спасибо этому сну! Ему я обязанъ случаемъпознакомиться съ вами... Я давно искалъ этого случая.
   -- Да?-- промолвила она, поднимая на него удивленный взглядъ; -- такъ вѣдь на водахъ это такъ просто! Наконецъ, у насъ есть общій знакомый -- этотъ забавный докторъ Фишъ... Онъ такъ заботится о развлеченіи своихъ паціентовъ, что съ удовольствіемъ представилъ-бы васъ... Дѣйствительно, любоваться природой постоянно одному, пожалуй, и скучновато...
   Они продолжали болтать о Маріенбадѣ, о докторѣ Фишѣ, о заграничной жизни. Когда, наконецъ, послѣ не долгой прогулки, они дошли до отеля, гдѣ жила Бердяева, Олюнинъ почтительно попросилъ позволенія быть у нея съ визитомъ.
   -- Какіе визиты на водахъ?.. А, впрочемъ, если хотите... Я до двѣнадцати дома!
   Съ этими словами она протянула руку и скрылась въ дверяхъ отеля.
   Съ этого дня Олюнинъ настойчиво искалъ случая встрѣчаться съ Ольгой Михайловной. На водахъ, гдѣ почти весь день проводятъ внѣ дома, это было такъ легко... Эта красивая барыня положительно заняла его. Она оказалась неглупой, веселой женщиной, много читавшей, понимающей людей и съ ней скучать было нельзя, но и ухаживать за ней тоже было не такъ-то легко, какъ сперва подумалъ-было Олюнинъ, узнавъ, къ своему удивленію, что она жена Бердяева. Съ ней надо было держать себя на сторожѣ и всякая пошлая любезность или что-нибудь подобное встрѣчало съ ея стороны убійственную насмѣшку... Въ то-же время въ ней было много кокетства, но тонкаго, насмѣшливаго, холоднаго, всегда готоваго дать отпоръ, и Владиміръ Николаевичъ на каждомъ шагу боялся не попасть какъ-нибудь въ просакъ и не навлечь ея неудовольствія. А онъ-ли не имѣлъ успѣха у женщинъ?.
   Она никогда не говорила ни о себѣ, ни о мужѣ. И когда, однажды, Олюнинъ спросилъ, чѣмъ занимается ея мужъ, она отвѣчала: "Чѣмъ всѣ -- служитъ!" -- и затѣмъ ни слова. Олюнинъ только и узналъ, что она живетъ въ Петербургѣ и что до осени пробудетъ за границей. Куда поѣдетъ послѣ Маріенбада -- еще не рѣшила. И всегда спокойная, веселая, точно у нея жизнь идетъ такъ хорошо и ровно, что ничто ея не заботитъ, всегда глухая къ недосказаннымъ словамъ и намекамъ, которые нашъ герой расточала, теперь съ тѣмъ-же обиліемъ, съ какимъ зимой говорилъ рѣчи въ собраніяхъ -- никогда, казалось, не замѣчавшая ни краски волненія, разливавшагося по лицу Владиміра Николаевича, когда онъ, во время прогулокъ, взбирался съ ней на гору, чуть-чуть прижимая ея руку къ своей рукѣ,-- ни краснорѣчивыхъ взглядовъ, полныхъ блеска, ни этихъ неожиданныхъ вздоховъ, вырывавшихся, какъ-бы невольно, изъ его груди.
   Спокойно, какъ ни въ чемъ не бывало, она въ это время разспрашивала Олюнина о его дѣятельности, о "русскомъ углѣ" -- она всѣмъ интересовалась -- хвалила его послѣднюю рѣчь въ земскомъ собраніи, которую прочла въ газетахъ, удивлялась какъ онъ успѣваетъ дѣлать столько дѣлъ и какъ онѣ ему не надоѣдаютъ...
   "Что она нарочно не замѣчаетъ или въ самомъ дѣлѣ?" -- сердился Олюнинъ.-- Какой теперь уголь, какія рѣчи, какія дѣла, когда она тутъ возлѣ него, эта свѣжая, блестящая красавица!.. И онъ разсѣянно отвѣчалъ на ея вопросы, и принималъ обиженный видъ. "Неужели Ольга Михайловна въ самомъ дѣлѣ думаетъ, что у него только однѣ дѣла на умѣ... Онъ человѣкъ и, быть можетъ, не такой счастливый, какъ можно думать, несмотря на свое богатство, несмотря на свои успѣхи въ жизни... Что такое богатство?.. Развѣ оно цѣль?" И онъ пускался философствовать чуть-ли не въ защиту преимущества бѣдности, "бѣдность не бѣда, если только другія стороны -- высшія стороны человѣка -- удовлетворены", старался придать разговору интимный характеръ, говорилъ о поэзіи, цитировалъ Гейне и рука его вздрагивала сильнѣй....
   О, съ этимъ мнѣніемъ о добродѣтели бѣдности Ольга Михайловна не соглашалась, подсмѣивалась надъ идиллическимъ настроеніемъ Владиміра Николаевича, вдругъ уставала, просила остановиться и тихо освобождала руку.
   -- Да и вы кажется устали?-- прибавляла она совершенно серьезно.-- Докторъ Фишъ за это не похвалитъ. Моціонъ слѣдуетъ дѣлать тихо, не спѣша, а мы такъ скоро шли... Присядемте-ка, Владиміръ Николаевичъ...
   -- Да вы развѣ лѣчитесь?
   -- Немножко... Надо-же пить воды, разъ пріѣдешь сюда!
   Они отдыхали и спускались внизъ уже не рука объ руку.
   Ольга Михайловна отказывалась отъ предложенной руки -- она теперь отдохнула!-- и говорила:
   -- Вотъ что значитъ природа... Вы, Владиміръ Николаевичъ, должно-быть, очень впечатлительны... На васъ она такъ дѣйствуетъ, что вы даже о преимуществахъ бѣдности заговорили! Чего добраго, пріѣдете въ Петербургъ и раздадите состояніе сирымъ и убогимъ, какъ евангельскій юноша?
   Въ ея тонѣ звучала злая насмѣшка. Она задѣла Олюнина за живое.
   -- Вы не такъ меня поняли, Ольга Михайловна... Теперь евангельскій юноша былъ-бы смѣшонъ... Можно больше добра сдѣлать, не раздавая по его примѣру состоянія, а, напротивъ, увеличивая его... Вѣдь и вы-бы не поступили по примѣру этого юноши?
   -- И не могла-бы, если-бъ хотѣла... У меня -- увы! ничего нѣтъ,-- засмѣялась она.
   -- А если-бъ было?
   -- Если-бъ было?.. Я-бы пользовалась одна, для себя...
   -- И никому ничего отъ избытковъ?
   -- Ни копѣйки!-- со смѣхомъ отвѣчала Ольга Михайловна.-- Васъ должно это непріятно удивить, Владиміръ Николаевичъ, но что дѣлать, удивляйтесь!.. Я не такая добрая, какъ вы!-- добавила она совершенно неожиданно, оборачиваясь къ нему.
   "Что это, насмѣшка или нѣтъ?" -- подумалъ Олюнинъ, вспыхивая весь и взглядывая на Бердяеву. Но лицо ея было серьезно и глаза теперь совсѣмъ не смѣялись.
   -- Ну, положимъ, Ольга Михайловна, о моей добротѣ вы не знаете...
   -- Къ чему вы скромничаете? Какъ не знать? О вашихъ добрыхъ дѣлахъ такъ часто пишутъ въ газетахъ... Кто-же этого не знаетъ? Или вы думали, что я не читаю газетъ?
   -- Я дѣлаю, что могу!-- скромно прибавилъ Олюнинъ и сказалъ нѣсколько прочувствованныхъ словъ о назначеніи и обязанностяхъ всякаго порядочнаго человѣка. Нельзя-же видѣть это невѣжество, эту бѣдность кругомъ, эти блѣдныя лица матерей и несчастныхъ исхудалыхъ дѣтей... Надо имѣть, каменное сердце, воду вмѣсто крови...
   Онъ говорилъ, по обыкновенію, краснорѣчиво, нѣсколько увлекаясь присутствіемъ Ольги Михайловны. Если на нея не производятъ впечатлѣнія вздохи, то, быть можетъ, не тронетъ-ли эта скромная похвала своимъ качествамъ общественнаго дѣятеля?
   И онъ продолжалъ на эту тему, взглядывая по временамъ, на свою спутницу. Но она шла, опустивъ голову и, къ сожалѣнію, онъ не могъ видѣть произведеннаго имъ впечатлѣнія...
   -- И благо вамъ! замѣтила она, когда онъ кончилъ.-- У васъ такая широкая дѣятельность, имя ваше благословляютъ; вы -- счастливый человѣкъ въ этой жизни, гдѣ такъ мало счастливцевъ! И вы еще смѣете жаловаться... Чего-жъ вамъ еще? Или и въ самомъ дѣлѣ человѣкъ ничѣмъ не доволенъ?
   Чего еще ему? И она такъ спокойно спрашиваетъ объ этомъ, эта недогадливая женщина, и такъ прямо смотритъ ему въ глаза своимъ удивленнымъ взглядомъ?
   Чего ему еще?
   У него готово было вырваться признаніе, что ему въ эту минуту недостаетъ именно ея, этой красивой женщины, ея горячихъ объятій и ласкъ, но Ольга Михайловна уже отвела свои глаза и прибавила:
   -- Слышите... ужъ и музыка началась, а мы съ вами сегодня такъ долго гуляемъ. Пойдемте-ка скорѣй, благодѣтельный геній!
   Она тихо усмѣхнулась, прибавляя шагъ.
   -- Вы, кажется, въ добро не вѣрите?.. проговорилъ Олюнинъ, впадая въ маланхолическій тонъ.
   -- На сегодня довольно философскихъ разговоровъ, Владиміръ Николаевичъ... Пожалуй, и это вредно при лѣченіи... Спросите-ка нашего любезнаго доктора Фиша...
   Его словно облили холодной водой этими шутливыми словами; они молча шли остальную дорогу.
   На другой день она отказалась отъ прогулки, на третій, сказала, что болитъ голова. Утромъ онъ ее не встрѣтилъ, какъ всегда, въ Вальдмюлле за кофе; за обѣдомъ ея не было. Послѣ обѣда онъ пошелъ къ ней, но ему сказали, что ея нѣтъ дома. Наконецъ, вечеромъ онъ ее увидалъ на "Променадѣ". Она сидѣла съ тѣмъ скромнымъ господиномъ, съ которымъ ее видѣлъ прежде Олюнинъ. Онъ подошелъ къ ней. Она встрѣтила его, по обыкновенію, привѣтливо и любезно, какъ стараго пріятеля, сожалѣла, что онъ ее не засталъ дома -- она ѣздила въ Тепль осматривать монастырь -- и вдобавокъ заботливо освѣдомилась: "хорошо-ли идетъ его лѣченіе и помогаютъ-ли ему воды?"
   "Это ледъ, а не женщина!" говорилъ онъ и долго въ этотъ вечеръ ходилъ но своей комнатѣ, волнуемый мыслью, какими путями овладѣть этимъ сіяющимъ, роскошнымъ тѣломъ, какъ зажечь блескомъ страсти эти глубокіе, черные глаза, какъ заставить ее полюбить себя... "Деньги все могутъ!" думалъ онъ, готовый, пожалуй, при всемъ своемъ благоразуміи, бросить изрядную сумму денегъ, чтобы добиться ея любви... Но если деньги окажутся безсильны? И, наконецъ, что это за любовь, добытая цѣною денегъ?.. Деньги могутъ только, такъ-сказать, украсить ее!..
   Ему не хотѣлось спать и онъ воспользовался этимъ временемъ, чтобы отвѣчать на письма жены; онъ не отвѣтилъ уже на три письма. И онъ написалъ женѣ письмо, въ которомъ сообщалъ, что на водахъ онъ поправляется, что надо и ей поправить свои нервы -- по этому поводу онъ прочелъ ей длинную и мягкую нотацію -- просилъ ее беречь себя и наблюдать, чтобъ дѣти дѣлали гимнастику и не забывали говорить съ миссъ Джонстонъ по-англійски...
   Исполнивъ долгъ семейнаго человѣка, онъ бросился въ постель и долго еще не могъ заснуть. Ему припоминались теперь всѣ подробности разсказа о женитьбѣ Бердяева, странные отзывы о ней, которые онъ слышалъ на дняхъ отъ одного русскаго, наконецъ, онъ до мелочей припоминалъ ея обращеніе съ нимъ и... и попробовалъ обсудить дѣло съ тѣмъ хладнокровіемъ, которое не даромъ составило ему репутацію умнаго, практическаго дѣятеля. Всѣ данныя, казалось, говорили ему, что эта женщина играетъ только комедію и представляется такимъ льдомъ, для того, чтобы заставить Олюнина дѣйствовать смѣлѣе, и что въ концѣ концовъ она не устоитъ противъ его желаній, и ему предстоитъ случай отлично "освѣжиться" за границей, какъ совѣтовалъ докторъ... Всѣ эти продажныя француженки, вѣнки, всѣ эти ужины съ перспективой легкой побѣды надоѣли ему давно, ему хотѣлось чего-нибудь новенькаго, "пикантнаго" и въ то-же время такого, что не могло-бы повредить его репутаціи, не могло-бы нарушить спокойствія семейнаго очага и сдѣлаться предметомъ огласки. А эта красивая барыня, купившая себѣ мужа, какъ-разъ такая женщина, любовь которой, казалось, не представляетъ никакихъ неудобствъ. Она умна и нѣтъ въ ней никакой сантиментальности... Напротивъ, кажется очень трезво смотритъ на жизнь...
   Съ такими сладкими надеждами заснулъ Олюнинъ, считая себя почти ужъ побѣдителемъ и предвкушая заранѣе всю прелесть этихъ путешествій инкогнито, куда-нибудь въ мало посѣщаемыя мѣста. Прогулки вдвоемъ, катанія... "Освѣжайтесь, освѣжайтесь!" шепталъ ему голосъ доктора.
  

VI.

   И сегодня, въ то утро, которымъ начался нашъ разсказъ, онъ шелъ такой веселый и довольный не потому только, что утро было роскошное, что въ двѣ недѣли онъ уменьшился въ вѣсѣ на одинъ фунтъ и что требованія на русскій уголь -- какъ сообщалъ ему главноуправляющій шахтами -- были значительнѣе, чѣмъ онъ предполагалъ. Все это, конечно, были пріятныя вещи, но главная причина его отличнаго расположенія духа была та, что надежды его начинаютъ сбываться и шансы на побѣду значительно поднимаются. Вчера -- именно вчера -- когда они сидѣли вдвоемъ на той самой скамейкѣ, подъ липами, гдѣ онъ такъ сладко тогда заснулъ,-- ему показалось, что ледъ начинаетъ таять подъ тихимъ журчаніемъ его страстныхъ рѣчей, что ея взоръ свѣтится небывалымъ доселѣ, такимъ ласковымъ, обѣщающимъ выраженіемъ... Она теперь не смѣялась, когда онъ тихимъ, взволнованнымъ голосомъ опять разсказывалъ ей притчу объ этомъ богатомъ несчастливцѣ съ разбитой личной жизнью -- одинокомъ среди множества лицъ, его окружающихъ -- объ этой потребности личнаго счастья, настоящаго полнаго счастья, не останавливающагося передъ нелѣпыми предразсудками, передъ дикими взглядами глупаго общества, которыя часто мѣшаютъ людямъ испить полную чашу страсти... Голосъ его незамѣтно все дѣлался тише и тише, а она слушала такая тихая, ласковая, взглядывая но временамъ на него съ такимъ участіемъ...
   И онъ спрашивалъ: неужели она, такая умная, такая чуткая женщина не понимаетъ этого?..
   -- Впрочемъ -- прибавилъ онъ -- сытые не понимаютъ голодныхъ, счастливые -- несчастныхъ.
   -- Значитъ вы въ самомъ дѣлѣ считаете меня счастливой? спросила она, въ свою очередь.
   -- А развѣ нѣтъ?.. Вы всегда такая ровная, веселая, разсудительная, трезвая... Такіе люди не могутъ быть несчастливы...
   -- Наружность обманчива, дорогой Владиміръ Николаевичъ! проговорила она.-- Кто-бы подумалъ, напримѣръ, взглянувъ на васъ, что вы не удовлетворены жизнью -- прибавила она съ едва замѣтной улыбкой -- а вотъ, слушая васъ, видишь, что и вы совсѣмъ не тотъ счастливый человѣкъ, какимъ я васъ считала... У всякаго свое. Впрочемъ, не будемъ объ этомъ говорить... Мы оба, кажется, не похожи на несчастныхъ и если-бы кто-нибудь подслушалъ нашъ разговоръ...
   Она замолчала и водила кончикомъ зонтика но песку...
   -- То какое-бы вывелъ заключеніе?
   -- Что на насъ плохо дѣйствуютъ воды! неожиданно прибавила она съ тихимъ смѣхомъ.
   -- И сдѣлалъ-бы ошибочный выводъ! съ раздраженіемъ сказалъ Олюнинъ, замѣчая, что снова почва ускользаетъ изъ подъ его ногъ.
   -- Не спорю... Счастье вѣдь такая условная вещь!..
   И она незамѣтно опять перевела разговоръ съ этой щекотливой темы, искусно останавливая Олюнина всякій разъ, когда онъ снова начиналъ говорить притчами... Ей, казалось, нравилось лучше быть на землѣ, чѣмъ парить въ небесахъ... Мало-ли чего человѣкъ хочетъ, мало-ли о чемъ мечтаетъ?... Разладъ мечты съ дѣйствительностью только еще болѣе раздражаетъ...
   "Что это на мой счетъ, что-ли?" -- подумалъ Олюнинъ. "Предостереженіе?"
   Онъ попробовалъ попытать ее съ другой стороны.
   -- Вы, кажется, Ольга Михайловна... одна изъ тѣхъ женщинъ, которыя предразсудки ставятъ выше всего.
   -- Да... у меня есть предразсудки... Да и какъ имъ не быть, Владиміръ Николаевичъ. Вѣдь я тоже продуктъ глупаго общества, которое вы давеча такъ бранили!-- лукаво сказала она.
   "Это бѣсъ, а не женщина!" -- шепчетъ Олюнинъ, любуясь этимъ "бѣсомъ" въ такомъ изящномъ воплощеніи. Его сердитъ и ласкаетъ въ одно и то-же время этотъ тихій смѣхъ, со звучащей въ немъ задирающей, кокетливой ноткой, который и манитъ и какъ-будто отталкиваетъ. Владиміръ Николаевичъ опѣшилъ и не знаетъ, что ему сказать теперь и какъ снова приняться за дѣло. Кажется, снова проиграна битва... Она опятъ вооружилась своей насмѣшливой неуязвимостью, раздражающей его натянутые нервы... Тяжело дыша, раскраснѣвшійся, онъ искоса поглядываетъ на Ольгу Михайловну и не знаетъ: "продувная-ли она шельма", нарочно затягивающая петлю на его шеѣ, или и въ самомъ дѣлѣ "предразсудки" охраняютъ ея добродѣтели! Но кто-жъ мѣшаетъ ей, въ противномъ случаѣ, при такой ослѣпительной красотѣ, не пользоваться всѣми благами жизни? А она, какъ видно, не пользуется... Скромный костюмъ, очень скромная комната въ небольшомъ отелѣ...
   И онъ напускаетъ на себя мрачный видъ непонятаго человѣка, что вовсе не идетъ къ его полной, выхоленной фигурѣ. А она, эта мучительница, снова притихла, задумалась; потомъ поднимаетъ ласковый, дружескій взглядъ и спрашиваетъ: куда думаетъ ѣхать Владиміръ Николаевичъ послѣ окончанія курса? Или вернется въ Россію? У него такъ много тамъ дѣлъ?..
   -- Я до осени пробуду за-границей. А вы, Ольга Михайловна?
   Она? Она не знаетъ еще, какъ сложатся обстоятельства, но вѣрнѣе всего, что тоже пробудетъ до осени; она разсчитываетъ ѣхать на берегъ моря, во Францію, но только не въ дорогія мѣста, нѣтъ, а куда-нибудь въ глухую деревушку, гдѣ нѣтъ этой вѣчной толпы. Докторъ ей совѣтовалъ покупаться.
   -- Вообразите, и мнѣ докторъ велѣлъ купаться!-- весело проговорилъ Олюнинъ.
   -- Куда-жъ вы? Въ Діеппъ, въ Трувилль?
   -- О, нѣтъ... И мнѣ надоѣли эти мѣста... Я тоже хочу поискать уединеннаго мѣстечка... И если-бъ вы позволили мнѣ ѣхать за вами...
   -- Ахъ, Боже мой, что за смѣшная просьба!.. Да я очень рада; по крайней мѣрѣ будетъ знакомый человѣкъ, съ которымъ иногда можно поговорить. Все веселѣй, чѣмъ одной...
   -- И только?.. Веселѣй...
   -- А что-жъ больше? Если вамъ этого мало, такъ лучше не ѣздите!
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я поѣду... Никогда не слѣдуетъ терять надежды. Быть можетъ вы тогда увидите, Ольга Николаевна, поймете, оцѣните...
   -- Ничего я не пойму и ничего не оцѣню, Владиміръ Николаевичъ!-- перебила она его торопливо.-- Не заблуждайтесь... И что понимать?.. Что вы ухаживаете за мной?.. Ну, что-жъ?.. Вѣдь мы оба не юноши и... оба несвободные люди!-- прибавила она серьезно.
   -- О, у васъ вездѣ предразсудки, всегда на готовѣ уличная мораль,-- воскликнулъ Олюнинъ, для котораго теперь всякіе предразсудки казались глупостью... Ну, хорошо: "несвободны". А если-бы были свободны?-- понижая голосъ спросилъ онъ.
   -- Если-бы... если-бы...-- повторила Ольга Михайловна.
   -- Тогда что? Что тогда? Вы только скажите... Не все-ли вамъ равно сказать?..
   -- Тогда... тогда... Оставимъ этотъ вопросъ пока нерѣшеннымъ... Къ чему забавляться иллюзіями?-- проговорила она какъ-то загадочно, но такимъ ласковымъ голосомъ, что Олюнинъ уже схватилъ ея руку и осыпалъ ее поцѣлуями.
   Она тихо высвободила руку, промолвивъ: "Мы, кажется, еще не свободны, г. Олюнинъ!" -- поднялась съ мѣста и объявила, что пора домой.
   -- Вы сердитесь, Ольга Михайловна?.. Простите.
   -- Вы скоро рѣшаете вопросы, Владиміръ Николаевичъ, а я люблю ихъ рѣшать подумавши... Вотъ и все.
   Ни малѣйшаго слѣда какого-либо волненія или негодованія не было замѣтно въ ней, когда они возвращались домой. Она по прежнему была спокойна, дружелюбно бесѣдовала съ Олюнинымъ, не придавая, повидимому, никакого значенія только-что бывшему объясненію и, казалось, не замѣчая побѣдоносной улыбки, скользившей теперь по лицу Олюнина.
   А онъ поглядывалъ на свою спутницу, мысленно представляя ее въ легкомъ купальномъ костюмѣ, тамъ, на берегу моря, въ уединенномъ мѣстѣ, вдали отъ любопытныхъ взоровъ (это она очень умно придумала!), гдѣ они проведутъ мѣсяцъ вдвоемъ и гдѣ, разумѣется, всякіе предразсудки будутъ забыты этой лукавой кокеткой, игравшей съ нимъ въ заманчивую, кокетливую игру... Къ чему это? Точно она и безъ того не можетъ свести съ ума даже такого серьезнаго человѣка, какъ онъ!-- думалъ Олюнинъ, любуясь ея молочной шеей, сверкавшей подъ черной косой ослѣпительнымъ блескомъ.
   Едва уловимая, тонкая усмѣшка оживляла лицо Ольги Михайловны, когда она украдкой взглядывала на этого сорокалѣтняго "нашего просвѣщеннаго дѣятеля", съ такимъ стараніемъ разъигравшаго роль непонятаго страдальца и влюбленнаго юноши.
  

VII.

   Было только половина седьмого, а на "Променадѣ" уже гуляла порядочная толпа, и передъ "храмомъ" Крейцбруннена стоялъ хвостъ жаждавшихъ цѣлебной воды. Олюнинъ занялъ мѣсто въ хвостѣ, тихо подвигаясь впередъ и машинально оглядывая вереницу мужчинъ и женщинъ, возвращавшихся съ противоположной стороны, изъ подъ портика, окружающаго источникъ, съ наполненными стаканами, которые больные бережно держали въ рукахъ, отхлебывая маленькими глотками не особенно пріятный растворъ глауберовой соли, разбавленный вдобавокъ теплой водой. Затѣмъ, всѣ отправлялись гулять по аллеѣ взадъ и впередъ при звукахъ оркестра музыки; то и дѣло послѣ обычныхъ привѣтствій слышались одни и тѣ-же вопросы, задаваемые другъ другу встрѣчавшимися знакомыми мужчинами: "Ну какъ, дѣйствуетъ?" -- "Слава Богу; а на васъ?" -- "Плохо!"... и т. д.
   И какія только лица, фигуры и торсы не проходили мимо! Худощавыхъ было немного, но зато какое обиліе экземпляровъ человѣческой полноты и особенно животовъ, этихъ громадныхъ животовъ, обладатели которыхъ съ трудомъ передвигали свои туши съ веселыми, добродушными, свиноподобными лицами. Изрѣдка попадалось какое-нибудь сумрачное или страдальческое лицо; въ огромномъ большинствѣ, напротивъ, тутъ былъ разсадникъ цвѣтущихъ лицъ, добродушныхъ улыбокъ, животныхъ взглядовъ, спокойныхъ осанистыхъ физіономій и крупныхъ формъ. Разговоры гудѣли въ воздухѣ, покрываемые иногда тѣмъ оглушительнымъ катарральнымъ кашлемъ, который производитъ непріятное, но не болѣзненное впечатлѣніе, напоминающее о близости смерти. Ничто не напоминало о смерти, какъ, напримѣръ, въ пріютахъ страдающихъ грудными болѣзнями. Все здѣсь, напротивъ, говорило о жизни, объ утробной жизни по преимуществу.
   А какое разнообразіе костюмовъ? Начиная съ костюма этого пожилого, серьезнаго, тучнаго англичанина, который кажется соскочившимъ прямо съ постели въ своей шерстяной рубашкѣ, панталонахъ, не доходящихъ до икръ, шерстяныхъ чулкахъ и башмакахъ,-- и кончая разными habits de fantaisie, самыхъ причудливыхъ цвѣтовъ и фасоновъ съ неизбѣжными цвѣтами въ петлицахъ...
   У колеса, накачивающаго воду изъ источника, стоитъ благообразный старикъ-нѣмецъ и методически, не спѣша, вертитъ колесо; тутъ-же рядомъ -- маленькая дѣвочка, открывающая и закрывающая кранъ. "Guten Tag!" привѣтливо говоритъ, слегка наклоняя голову, старикъ, когда Владиміръ Николаевичъ подошелъ со своимъ стаканомъ; "Guten Tag!" -- шепчетъ и дѣвочка. Олюнинъ отходитъ, морщась отпиваетъ пол-стакана воды и смѣшивается съ толпой гуляющихъ, оглядывая публику и невольно оборачиваясь при звукахъ русской рѣчи, раздающейся вдругъ среди шумнаго говора на другихъ языкахъ.
   Русскихъ въ этомъ году много. Казалось, одинъ только Петербургъ выбросилъ сюда изъ своихъ нѣдръ добрую половину всѣхъ, получившихъ подъемные, тучныхъ сановниковъ, генераловъ и директоровъ департамента (другая половина въ Карлсбадѣ), а сколько, кромѣ того, наѣхавшихъ изъ Москвы и другихъ мѣстъ Россіи! Въ Курлистѣ такъ же часто мелькаютъ перевранныя русскія фамиліи, какъ на "Променадѣ" русскія лица. И, Боже ты мой, какіе они здѣсь скромные и любезные, наши административные Юпитеры! Словно на границѣ вмѣстѣ съ мундирами они оставили свой олимпійскій видъ и тутъ кажутся такими простыми, особенно стараясь любезничать съ иностранцами, какъ-будто боясь, что ихъ не сочтутъ за вполнѣ цивилизованныхъ людей. Иной "бравый" генералъ, дома -- гроза солдатъ и грубіянъ, преобразившись въ статскій костюмъ, лебезитъ теперь передъ кельнеромъ, тренеромъ, дивя ихъ своей изысканной учтивостью.
   Олюнинъ нѣсколько разъ останавливался, чтобы пожать руку знакомымъ, спросить или отвѣтить на обычные вопросы о дѣйствіи водъ, о томъ, нѣтъ-ли какихъ-либо новыхъ тревожныхъ извѣстій изъ Россіи,-- и не успѣлъ еще дойти до конца аллеи, какъ увидалъ идущаго на встрѣчу своей развалистой, небрежной походкой, толстаго, рыхлаго, низенькаго господина лѣтъ подъ пятьдесятъ, съ широкимъ, обрюзглымъ, точно заспаннымъ, безбородымъ лицомъ, въ скромномъ сѣромъ костюмѣ, въ широкополой шляпѣ. Это былъ одинъ изъ замѣтныхъ посѣтителей сезона, нашъ соотечественникъ, генералъ Конотопцевъ, недавно замѣтная бюрократическая звѣзда, бывшій теперь не у дѣлъ и поправлявшій въ Маріенбадѣ свое разстроенное отъ долговременныхъ трудовъ здоровье.
   Олюнинъ поклонился, снявъ шляпу. Этотъ поклонъ -- нѣчто среднее между замирающимъ поклономъ подчиненнаго и радушнымъ привѣтствіемъ знакомаго -- былъ исполненъ нашимъ героемъ съ тѣмъ особеннымъ искусствомъ, въ которомъ онъ наторѣлъ во время своей долгой просвѣщенной дѣятельности; въ этомъ продолжительномъ наклоненіи головы не было раболѣпія, но въ то же время чувствовалась почтительность; зато слегка приподнятая и быстро надѣтая шляпа свидѣтельствовала о знакомствѣ, такъ-что въ подобномъ искусномъ сочетаніи, поклонъ этотъ нисколько не могъ испортить репутаціи Владиміра Николаевича, какъ человѣка независимаго и неискательнаго.
   -- Поздно, поздно, Владиміръ Николаевичъ!-- проговорилъ, улыбаясь, Конотопцевъ, протягивая радушно руку послѣ дружескаго фамильярнаго кивка.-- Вы только-что явились?-- продолжалъ онъ и взялъ Олюнина подъ-руку.
   -- Проспалъ сегодня, Викторъ Сергѣевичъ!-- отвѣчалъ Олюнинъ.
   Олюнинъ прежде бывалъ у Конотопцева въ его большомъ министерскомъ кабинетѣ, раза два-три, являясь къ нему съ докладными записками по разнымъ дѣламъ, но въ послѣдній разъ, именно два года тому назадъ, онъ былъ у него въ качествѣ депутата отъ одного частнаго общества, съ адресомъ, поднесеннымъ Конотопцеву, за его покровительство и содѣйствіе русской торговли и промышленности, истинно "русскую" политику и высокопросвѣщенные взгляды. Хотя Конотопцевъ и не имѣлъ непосредственнаго вліянія на промышленность, но въ качествѣ члена совѣта министра онъ, какъ тогда говорили, много содѣйствовалъ въ вопросѣ о покровительственномъ тарифѣ.
   Конотопцевъ очень благодарилъ за честь, облобызался съ Олюнинымъ, выслушавъ его краткое привѣтствіе, сказалъ, по обычаю, много комплиментовъ и обѣщалъ всегда, насколько это отъ него зависитъ, стоять горой за нашу національную промышленность, причемъ, безъ всякой просьбы Олюнина, обѣщалъ содѣйствовать распространенію русскаго угля, поговоривъ при случаѣ объ этомъ въ морскомъ министерствѣ.
   Здѣсь, на водахъ, при первой-же встрѣчѣ, Конотопцевъ еще радушнѣй обошелся съ Владиміромъ Николаевичемъ; онъ тотчасъ-же забросилъ свою карточку, когда Олюнинъ въ первый-же день его пріѣзда явился къ нему съ визитомъ, которому съумѣлъ придать нѣсколько демонстративный характеръ, и съ тѣхъ поръ Конотопцевъ привѣтливо встрѣчалъ Олюнина, находилъ всегда сказать любезную фразу и привѣтливо бесѣдовалъ съ нимъ съ той дружеской, добродушной фамильярностью, которая давно прибавила эпитетъ "доступнаго" къ другимъ эпитетамъ популярнаго генерала.
   Улыбаясь добродушной улыбкой, нисколько не будируя своимъ положеніемъ "опальнаго", Викторъ Сергѣевичъ привѣтливо раскланивался на частые поклоны знакомыхъ, останавливалъ ихъ шутливыми замѣчаніями и продолжалъ бесѣдовать съ Олюнинымъ, озирая проходящую публику своими маленькими глазами.
   -- Ну, какъ ваши дѣла съ нашей общей знакомой, подвигаются, а?..-- шутливо спрашивалъ Конотопцевъ.-- Есть шансы?..
   Владиміръ Николаевичъ принялъ было самый степенный видъ, но его превосходительство подмигнулъ глазомъ и, слегка оттолкнувъ Олюнина рукой, продолжалъ -- Она недурна... эта Бердяева... Лакомый кусочекъ... Вчера вы, кажется, съ ней долгонько гуляли, а?..
   -- Я встрѣтилъ ее случайно, Викторъ Сергѣевичъ, право... И, наконецъ, увы, никакихъ шансовъ. Она вполнѣ порядочная женщина...
   -- Кажется, ищетъ авантюръ... Вы вѣрно слышали исторію ея свадьбы?.. А, впрочемъ, кто ее знаетъ!-- прибавилъ Конотопцевъ. Во всякомъ случаѣ неглупая баба и съ ней не скучно... Третьяго дня я проболталъ съ ней цѣлыхъ полчаса...
   -- Вы ее знаете, Викторъ Сергѣевичъ?
   -- Еще дѣвушкой зналъ... Я былъ знакомъ съ ея отцомъ... бывалъ у нихъ въ домѣ. Тогда она была настоящей красавицей, не то, что теперь... Этотъ скандалъ чуть не свелъ съ ума бѣднаго старика и повредилъ ему по службѣ... Съ тѣхъ поръ я потерялъ ее изъ виду и не сразу ее узналъ... Говорятъ, мужъ ея какой-то чиновникъ... порядочный скотъ.-- А эту вы не знаете?-- подтолкнулъ локтемъ Викторъ Сергѣевичъ, указывая легкимъ движеніемъ головы на проходившую маленькую блондинку, съ бойкими глазками и гордо посаженной головой.
   -- Къ сожалѣнію, не знаю, Викторъ Сергѣевичъ; кажется, новое лицо. Если хотите, можно узнать!-- игриво замѣтилъ Олюнинъ.
   -- Мы у Фиша спросимъ. Докторъ Фишъ вся и всѣхъ знаетъ!.. Забавный этотъ Фишъ,-- засмѣялся генералъ,-- и притомъ ужасно назойливая каналья! Вчера -- можете себѣ представить?-- явился ко мнѣ упрашивать, чтобы я оказалъ ему содѣйствіе въ полученіи Станислава. И какъ приставалъ! На кой чертъ ему Станиславъ, я васъ спрашиваю? Но онъ такъ умолялъ и за Станислава обѣщалъ даровое помѣщеніе и лѣченіе для трехъ офицеровъ... Любятъ эти нѣмцы ордена! Ну, конечно, я ему обѣщалъ содѣйствіе... Напишу Огрызкову въ Вѣну... Пусть ходитъ со Станиславомъ... Онъ все-таки услужливый малый, этотъ Фишъ!.. И какой забавный сплетникъ!-- весело смѣялся генералъ.
   Добродушная, открытая улыбка, придававшая его превосходительству видъ добраго, простодушнаго малаго и внушавшая довѣріе, внезапно исчезла съ его лица. Оно сдѣлалось серьезнымъ, надменнымъ, какимъ бывало на оффиціальныхъ пріемахъ или при "внушеніяхъ" тѣмъ подчиненнымъ, которые ему не нравились; его маленькіе, хитрые глазки оживились, блеснувъ огонькомъ; толстые губы скривились въ насмѣшливую улыбку и весь онъ какъ-то подобрался, выпрямился. Вмѣсто "добраго малаго" былъ "лукавый царедворецъ"...
   Въ чемъ дѣло?
   На встрѣчу, медленно выступая со стаканомъ въ рукѣ, шелъ высокій, худой, изящный старикъ, безукоризненно одѣтый въ темно-коричневый сьютъ, въ мягкой небольшой шляпѣ на неподвижной сѣдовласой головѣ, приподнятой кверху. Это былъ князь Литовскій, тотъ самый князь, который, благодаря мазуркѣ, началъ карьеру, продолжалъ ее въ самыхъ разнообразныхъ должностяхъ и пользовался репутаціей государственнаго человѣка. Свернувъ, два года тому назадъ, шею Конотоицеву и занявъ его мѣсто, онъ тоже пріѣхалъ въ Маріенбадъ отдохнуть отъ трудовъ и выдержать курсъ, по совѣту врача.
   Хотя Викторъ Сергѣевичъ издалека еще замѣтилъ этого сіяющаго, величественнаго князя,-- какъ не замѣтить врага, столкнувшаго васъ съ мѣста,-- но сдѣлалъ видъ, будто не видитъ его, и продолжалъ говорить съ Олюнинымъ. И когда уже князь былъ близко, онъ вдругъ повернулъ голову, лицо его снова озарилось пріятной улюбкой и оба административныя свѣтила, одно -- ярко горѣвшее, другое -- померкшее, остановились другъ передъ другомъ, какъ два самыхъ близкихъ человѣка: оба привѣтливо улыбающіеся, дружески пожимая одинъ другому руки, обмѣниваясь привѣтствіями и освѣдомляясь о здоровьѣ.
   -- А, господинъ Олюнинъ, здравствуйте!-- замѣтилъ, наконецъ, князь Владиміра Николаевича и протянулъ ему лѣвую руку съ своей любезной улыбкой.-- Изволите успѣшно пользоваться водами?
   -- Ничего, князь, воды помогаютъ!-- проговорилъ Олюнинъ, испытывая передъ этимъ великолѣпнымъ княземъ какую-то непонятную робость, которую нашъ просвѣщенный дѣятель напрасно старался побѣдить... Уже нѣсколько времени, какъ Конотопцевъ выпустилъ руку Олюнина, а Владиміръ Николаевичъ находился въ довольно неловкомъ положеніи, не зная, уйти ему или нѣтъ... Наконецъ, онъ незамѣтно отошелъ и смѣшался съ публикой, а князь и Конотопцевъ отправились вмѣстѣ, причемъ первый дипломатически направился въ ту сторону, въ которую шелъ Конотопцевъ.
   Старый князь былъ сегодня особенно любезенъ съ генераломъ, несмотря на нѣкоторую сдержанность послѣдняго. Онъ старался придать разговору дружескій, интимный характеръ, исчезнувшій съ тѣхъ поръ, какъ князь занялъ мѣсто Конотопцева -- до того они были очень дружны, считались въ одной "партіи", т. е. интриговали за одно -- и какъ будто даже заискивалъ въ немъ, выказывая очевидное намѣреніе возобновить прежнія отношенія и нѣкоторыми намеками оправдываясь отъ своего участія въ интригѣ, удалившей Виктора Сергѣевича отъ дѣлъ. И какъ бы въ доказательство серьезности своихъ намѣреній князь, между прочимъ, сообщилъ конфиденціальнымъ тономъ, понизивъ голосъ и значительно оттопыривъ нижнюю губу, что вчера онъ получилъ небезъинтересныя извѣстія изъ Петербурга.
   -- Я имѣлъ намѣреніе, дорогой Викторъ Сергіевичъ, просить васъ удостоить меня чести позволеніемъ быть у васъ, чтобы побесѣдовать по поводу этихъ извѣстій и спросить вашего добраго и просвѣщеннаго совѣта!-- говорилъ князь тѣмъ вычурно канцелярскимъ языкомъ, который онъ считалъ образцомъ краснорѣчія.-- Благодаря этому языку и способности говорить довольно гладко, князь въ извѣстныхъ сферахъ пользовался репутаціей хорошаго оратора и едва ли считалъ Гладстона и Гамбетту достойными себѣ соперниками въ этомъ отношеніи.
   -- Я всегда радъ васъ видѣть у себя, князь!-- проговорилъ толстый генералъ.
   -- Благодарю васъ, Викторъ Сергіевичъ... Мы живемъ въ такое время, когда приходится прощать невольныя прегрѣшенія, непреднамѣренныя ошибки, часто вынужденныя обстоятельствами уступки... Есть наша русская пословица: повинной головы не сѣкутъ!-- прибавилъ князь тихо, наклоняя голову какъ бы въ доказательство своего раскаянія.
   Хотя генералъ, давно уже снова принявшій видъ "добраго малаго", и поспѣшилъ шутливо отвѣтить тоже пословицей: "Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ!", тѣмъ не менѣе онъ съ удовольствіемъ увидалъ бы эту повинную голову "стараго интригана", если и не на плахѣ (настолько его злопамятность не простиралась), то во всякомъ случаѣ гораздо болѣе опущенной, чѣмъ теперь, и лишенною сіяющаго свѣта, который былъ какъ бы отблескомъ другого болѣе яркаго свѣтила.
   И какъ забыть ему, тоже искушенному въ интригахъ, до того изучившему искусство притворства по обязанности, что оно потомъ обратилось въ привычку -- какъ забыть ему тотъ памятный день, когда совершенно неожиданно онъ, пользовавшійся милостивымъ расположеніемъ, вдругъ замѣтилъ перемѣну въ обращеніи. На него насупились, его доклады находили не полными, его соображенія не вполнѣ убѣдительными и, наконецъ, спустя нѣсколько дней такъ заботливо спросили: "не чувствуетъ ли онъ себя утомленнымъ отъ трудовъ", что оставалось только благодарить за заботливость и просить увольненія отъ должности для поправленія здоровья. Онъ очень хорошо понималъ, что причина его увольненія не безпорядки по вѣдомству, какъ шопотомъ передавали другъ другу чиновники, засуетившіеся, какъ мухи въ пустомъ стаканѣ, при этомъ извѣстіи. Онъ управлялъ не хуже и не лучше другихъ. Правда, онъ былъ лѣнивъ, совсѣмъ не занимался дѣлами и часто подолгу не заглядывалъ въ свое "хозяйство", но зато быстро схватывалъ суть дѣлъ, отлично докладывалъ даже и по такимъ вопросамъ, о которыхъ не имѣлъ понятія, умѣлъ показать товаръ лицомъ, искусно пользоваться отношеніями и связями и обращаться съ подчиненными и просителями съ простодушіемъ добраго малаго и той дружеской фамильярностью, какъ будто третирующей бюрократическія приличія, которая доставила ему репутацію доступнаго человѣка.
   Генералъ понялъ, кто былъ душой этой интриги, когда, откланиваясь, онъ встрѣтился на порогѣ кабинета съ княземъ, и увидалъ этотъ соболѣзнующій и какъ бы изумленный взглядъ стараго интригана, съ особенной любезностью пожимающаго ему руку, когда услыхалъ этотъ вкрадчивый шопотъ, полный участливаго недоумѣнія, подъ которымъ чуткое ухо разслышало скрытую радость торжествующаго бюрократа, подставившаго ножку... Генералъ улыбнулся, показалъ взглядомъ на кабинетъ, какъ будто говоря, что тамъ ждутъ, и они разошлись, не сказавъ ни слова... Скоро Викторъ Сергѣевичъ уѣхалъ за-границу, и ужъ тамъ прочелъ въ газетахъ, что князь назначенъ на его мѣсто.
   Теперь, послѣ двухъ лѣтъ, проведенныхъ генераломъ безвыѣздно за-границей, они опять встрѣтились. Первая встрѣча была натянута, несмотря на то, что оба были искусные комедіанты. Подъ маской свѣтской вѣжливости, съ обѣихъ сторонъ просвѣчивала недружелюбная холодность двухъ честолюбивыхъ интригановъ. Князь зналъ, что генералъ пишетъ записку, въ которой косвенно бранитъ его мѣропріятія; генералъ не могъ безъ зависти встрѣчать сіяющаго великолѣпія "этого канцелярскаго болтуна"...
   Генералъ чутко прислушивался теперь къ словамъ князя, не вполнѣ понимая еще, что значатъ эти авансы, этотъ тонъ раскаянной лисицы, эти конфиденціальныя сообщенія о полученныхъ извѣстіяхъ, но догадывался, что его фонды поднимаются.
   А князь, между тѣмъ, продолжалъ:
   -- Сергій Петровичъ пишетъ мнѣ, что Ртищевъ непроченъ...
   -- Неужели?-- равнодушно спросилъ генералъ, очень заинтересованный, однако, этимъ извѣстіемъ.
   -- Когда я уѣзжалъ изъ Петербурга, объ этомъ не говорили... Напротивъ, Ртищевъ былъ въ полномъ блескѣ своей реформистской дѣятельности!-- замѣтилъ князь иронически;-- но, видно, начинаютъ догадываться, что этотъ путь едва ли отвѣчаетъ тому положенію, въ которомъ находятся наши дѣла; при всѣхъ своихъ неоспоримыхъ достоинствахъ, Ртищевъ слишкомъ поспѣшно, можно даже сказать, слишкомъ неблагоразумно возбуждаетъ надежды и питаетъ иллюзіи и безъ того взволнованнаго общества. Результаты на лицо... Вы изволите, Викторъ Сергіевичъ, читать послѣднее время наши газеты?
   -- Нѣтъ, князь. По счастію я ихъ совсѣмъ не вижу...
   -- О, вы въ такомъ случаѣ лишены удовольствія цѣнить наши успѣхи на этомъ поприщѣ!-- тихо говорилъ князь, улыбаясь многозначительной улыбкой.-- Мы уже не довольствуемся обличеніемъ дѣятельности правительственныхъ лицъ, мы не ограничиваемся требованіями всеобщей ломки -- точно мы недостаточно еще ломали!-- мы уже требуемъ, извольте замѣтить, дорогой Викторъ Сергіевичъ! Мы уже требуемъ органическихъ реформъ, органическихъ!-- презрительно усмѣхнулся старикъ...
   Генералъ неопредѣленно покачалъ головой, не высказывая мнѣнія. Онъ зналъ, что князь любилъ брюзжать на печать и когда садился на этого конька, то остановить его было трудно; его, впрочемъ, не столько интересовали мнѣнія старика о печати, сколько желаніе узнать, съ какою именно цѣлью князь пускается въ эти ламентаціи...
   Они оба уже допили свои стаканы и, дойдя до конца аллеи, незамѣтно повернули съ нея и вышли на дорогу, ведущую въ лѣсъ. Тамъ было тихо и пустынно... Звуки музыки слабо доносились туда.
   -- И замѣтьте, господинъ Ртищевъ производитъ свои эксперименты въ такое время, когда страсти разгорячены, когда, напротивъ, казалось-бы, свѣтлый государственный умъ долженъ прозрѣть необходимость успокоенія въ твердомъ, неуклонномъ режимѣ съ постепенностью практическихъ улучшеній. Что вы на это скажете, дорогой Викторъ Сергіевичъ?
   Въ этихъ интимныхъ сообщеніяхъ, въ этихъ жалобахъ чуткое ухо Виктора Сергѣевича уловило не одно только брюзжаніе "стараго ретрогада", какимъ считалъ генералъ князя. Знакомый хорошо съ обычаями этого міра, генералъ уже прозрѣвалъ неясныя черты какой-то готовящейся интриги, читалъ на этомъ желтомъ, иронически улыбающемся, лицѣ отголоски всѣхъ недовольныхъ, честолюбивыхъ претензій, всѣхъ обойденныхъ лучами солнца, всей этой клики интригановъ, встрепенувшихся при первомъ извѣстіи о косомъ взглядѣ, о недостаточно милостивой улыбкѣ, брошенной на Ртищева... И Конотопцевъ въ глубинѣ души радовался, ожилъ, выпрямился, понимая, что и ему въ этой комедіи будетъ предложена замѣтная роль...
   -- И вотъ всѣ наши умѣряющіе голоса оказываются не соотвѣтствующими духу времени!-- опять говорилъ князь.-- Наша опытность и благонамѣренная осторожность считаются излишней боязливостью... Намъ нужно, изволите-ли видѣть, вести публичныя бесѣды съ обывателями, излагать имъ свои программы, свои намѣренія и послѣ читать въ любомъ листкѣ одобреніе или порицаніе со стороны какихъ-то господъ литераторовъ, серьезно вообразившихъ, будто они, эти недоумки, могутъ быть судьями людей, посвятившихъ себя государственной дѣятельности...
   Онъ помолчалъ и прибавилъ:
   -- А что дѣлается теперь въ нашихъ учебныхъ заведеніяхъ? О, несчастная наша Россія съ этими нескончаемыми опытами, съ этими либеральными начинаніями... У насъ еще все въ хаотическомъ безпорядкѣ... Благодаря слишкомъ поспѣшной ломкѣ и возбужденныхъ надеждъ, ничего не установилось, нравственности нѣтъ, общество деморализовано, народъ невѣжественъ и теряетъ съ каждымъ днемъ тѣ прежнія качества, которыми мы но справедливости гордились, молодежь извращена и въ это-то время господинъ Ртищевъ пускается въ дешевую популярность!! Мнѣ кажется, что долгъ каждаго порядочнаго человѣка открыть глаза на бездну, передъ которой мы находимся!..
   "Ужь не открывалъ-ли ты глаза, но неудачно?" -- подумалъ Конотопцевъ.
   Въ тотъ-же вечеръ князь былъ у Конотопцева и тамъ, въ роскошномъ номерѣ, была въ подробностяхъ обсужена и рѣшена неотложная необходимость остановить Ртищева. Интрига была сплетена искуссно; генералъ выказалъ въ этомъ отношеніи гораздо болѣе способностей, чѣмъ князь, и притомъ самъ оставался въ сторонѣ, предоставляя всю честь князю.
   О, если-бы видѣлъ старикъ, какъ лукаво усмѣхнулся Конотопцевъ, провожая князя, онъ вѣрно не принесъ-бы ему повинной головы!
   А генералъ тотчасъ сѣлъ писать письма въ Петербургъ и весело смѣялся, предвкушая уже заранѣе наслажденіе видѣть старика-князя проглоченнымъ въ свою очередь, послѣ того, какъ Ртищевъ будетъ поваленъ соединенными усиліями этихъ "старыхъ интригановъ"...
   Окончивъ письма, Конотопцевъ вышелъ изъ отеля и направился къ "Променаду". Онъ чувствовалъ себя теперь необыкновенно хорошо. Казалось, бесѣда съ княземъ сразу поправила его здоровье, лучше чѣмъ три недѣли маріенбадскихь водъ.
   На большой аллеѣ тѣснота. Тамъ теперь уже не пьютъ, а исключительно гуляютъ; дамы щеголяютъ своими нарядами и большой толпой почтительныхъ поклонниковъ; сѣрые и полосатые утренніе пиджаки мужчинъ замѣнились черными сюртуками съ розами и фіалками въ петлицахъ; подъ звуки оркестра въ воздухѣ жужжитъ тихая свѣтская болтовня на разныхъ языкахъ; въ серединѣ аллеи сдвигаются стулья и кресла, группируются кружки знакомыхъ, гдѣ тихо смѣются, разговариваютъ, знакомятся; и теперь, на этомъ оживленномъ международномъ раутѣ, замѣтнѣе, чѣмъ утромъ, дѣлается неуловимая грань, отдѣляющая всѣхъ этихъ представителей высшаго общества -- обитателей отелей перваго класса, министровъ, генераловъ и дипломатовъ всѣхъ государствъ, пріѣхавшихъ отдохнуть и возстановить пищевареніе,-- отъ остальныхъ смертныхъ, въ большинствѣ не безъ зависти взирающихъ на эту "соль" общества.
   Напрасно среди этой толпы Олюнинъ искалъ глазами Ольгу Михайловну. Ея не было на гуляньѣ.
   Недовольный, онъ раньше отправился въ ресторанъ Лейнерта пить свой вечерній чай и съѣсть пару яицъ (aber ganz weiche) и, войдя туда, просіялъ: Ольга Михайловна была тутъ. Но она была не одна... Съ ней сидѣлъ какой-то прилизанный господинъ, съ блѣднымъ, некрасивымъ, хмурымъ лицомъ.
   Онъ подошелъ къ ней раскланяться.
   -- А вы развѣ не узнали мужа?-- проговорила она, приглашая его садиться...
  

VIII.

   Неожиданное присутствіе мужа Ольги Михайловны, того самаго Бердяева, съ которымъ Олюнинъ, бывши студентомъ, водилъ знакомство и одно время былъ на короткой ногѣ,-- произвело на Владиміра Николаевича впечатлѣніе очень непріятнаго и досаднаго сюрприза.
   Онъ даже смутился, останавливая недоумѣвающій, нѣсколько растерянный, взглядъ на худощавомъ, очень некрасивомъ господинѣ, и машинально улыбаясь той натянутой, фальшивой, глупой улыбкой, которая часто является на лицахъ при неожиданныхъ, не особенно пріятныхъ, встрѣчахъ.
   Олюнинъ тотчасъ-же узналъ эту характерную, длинную, худую физіономію съ большимъ умнымъ лбомъ и крупнымъ мясистымъ носомъ, неуклюже висѣвшимъ надъ тонкими, поблекшими губами. Но какъ постарѣло это безбородое, угреватое, тщательно выбритое лицо, напоминавшее лица католическихъ патеровъ, желтое, изрѣзанное морщинами,-- и какое непріятное, отталкивающее выраженіе было въ этихъ глубоко сидящихъ, черныхъ, пронизывающихъ глазахъ, смотрящихъ какъ-то вкось, изъ-подлобья, подозрительно, боязливо и въ то-же время нагло!
   На мгновеніе Олюнинъ, успѣвшій оправиться отъ перваго впечатлѣнія неожиданности, остановился въ какой-то нерѣшительности передъ вставшимъ съ своего мѣста Бердяевымъ... Онъ соображалъ, какъ ему обойтись съ этимъ непріятнымъ господиномъ, о которомъ ходили такіе нелестные слухи... Видъ его, казалось, вполнѣ подтверждалъ репутацію человѣка, "способнаго на всякую мерзость", и присутствіе этой красивой женщины, его жены, было, какъ будто, краснорѣчивымъ доказательствомъ.
   При другихъ обстоятельствахъ, Олюнинъ, весьма разборчивый въ знакомствахъ, если только они были не исключительно дѣловыя, конечно, совсѣмъ не узналъ-бы Бердяева или обошелся-бы съ нимъ съ презрительной сухостью, но теперь на глазахъ у жены, за которой онъ, вдобавокъ, ухаживалъ, поступить такъ было невозможно.
   И вотъ лицо его внезапно озарилось улыбкой пріятнаго изумленія.
   -- Совсѣмъ-было и не узналъ... Очень радъ встрѣтиться!-- воскликнулъ онъ. пожимая руку Бердяева и чувствуя физически непріятное ощущеніе отъ прикосновенія этой холодной мягкой руки; онъ обнаружилъ даже намѣреніе по-товарищески облобызаться, однако Бердяевъ попридержалъ руку Олюнина, осторожно, но рѣшительно уклоняясь отъ этого дружескаго изліянія. Онъ не выказалъ никакой радости при встрѣчѣ и оглядывалъ здороваго, сіяющаго и красиваго Олюнина быстрымъ, завистливымъ, наглымъ взглядомъ, причемъ лицо его по временамъ подергивалось судорожными гримасами.
   Привѣтливая улыбка исчезла съ лица Олюнина; онъ поспѣшилъ высвободить руку и отвелъ глаза отъ озлобленнаго, желчнаго лица и тяжелаго взгляда этихъ непріятныхъ глазъ...
   -- А я васъ сейчасъ-же узналъ!-- проговорилъ Бердяевъ тоненькимъ голосомъ, мягкимъ и вкрадчивымъ, опускаясь на стулъ,-- вы мало перемѣнились.
   -- Ну, что вы?.. Года свое берутъ!-- усмѣхнулся Олюнинъ.
   -- То-то не на всѣхъ они дѣйствуютъ... Я вотъ совсѣмъ старикъ!-- угрюмо замѣтилъ Бердяевъ,-- а вы, все такой-же цвѣтущій, какъ во времена молодости, когда, помните?... Онъ съ секунду помолчалъ, опустивъ глаза, и прибавилъ съ усмѣшкой:
   -- Когда мы отыскивали Бѣлую Арапію и проповѣдывали раздѣленіе богатствъ...
   -- Хорошія были времена!-- замѣтилъ Олюнинъ.
   -- Очень хорошія! Еще-бы... Помните, тогда еще вы устраивали фаланстеры и звали меня вкусить отъ новой жизни! Кажется, давно-ли это все было, а подите -- пятнадцать лѣтъ!
   Олюнинъ почувствовалъ себя въ крайне неловкомъ положеніи при этомъ воспоминаніи о фаланстерѣ, особенно въ присутствіи Ольги Михайловны. Онъ съ удовольствіемъ улизнулъ-бы отъ этого непріятнаго человѣка, предчувствуя, что онъ будетъ, пожалуй, продолжать въ томъ-же тонѣ, но какой найти предлогъ?.. Дѣлать нечего -- приходилось оставаться, пить кофе и слушать. "И какой чертъ принесъ этого урода сюда?" -- думалъ Олюнинъ, рѣшившись величественно отмалчиваться на слова этого, очевидно, озлобленнаго неудачника.
   -- Вотъ какъ!-- удивилась Ольга Михайловна. Вы -- фаланстеры устраивали, Владиміръ Николаевичъ?
   -- Дѣла давно минувшихъ дней, Ольга Михайловна! Счастливая молодость, увлеченія... Всѣ болѣе или менѣе заплатили ей дань!
   -- Не одни фаланстеры!-- подхватилъ снова Бердяевъ.-- Владиміръ Николаевичъ былъ въ то-же время организаторомъ кружка распространенія здравыхъ понятій о бракѣ среди женщинъ и вообще былъ выдающимся лицомъ по своимъ радикальнымъ взглядамъ. Одна его статья о пролетаріатѣ произвела фуроръ... горячая была статья... Я хорошо помню, какъ, однажды, Владиміръ Николаевичъ журилъ меня насчетъ моего пристрастія къ гражданскому праву и повторялъ мнѣ слова Прудона: "La propriété c'est le vol!"... Вы помните, Владиміръ Николаевичъ? И тогда вы чуть меня не совратили! продолжалъ Бердяевъ, испытывая, повидимому, удовольствіе при видѣ комичнаго, нѣсколько смущеннаго выраженія Олюнина.
   Олюнинъ было пробовалъ замять этотъ непріятный для него разговоръ, но Бердяевъ съ какой-то назойливостью возвращался снова къ воспоминаніямъ молодости.
   -- Да-съ... Какъ-же, какъ-же, хорошія были времена!-- говорилъ Бердяевъ съ какимъ-то личнымъ, раздражительнымъ озлобленіемъ.-- Я, признаться, думалъ, разставшись тогда съ вами, что вы, какъ собирались, займетесь литературой, но скоро, къ удовольствію, узналъ, что вы избрали другую карьеру и, какъ кажется, теперь преуспѣваете, отапливая Россію хорошимъ углемъ? Это несравненно, по моему мнѣнію, остроумнѣе, чѣмъ пропагандировать раздѣленіе богатствъ и питаться медомъ и акридами!..-- продолжалъ Бердяевъ, хихикая какимъ-то гнуснымъ, отвратительнымъ смѣхомъ... Не правда-ли? А вотъ-съ Никодимовъ, бывшій вашъ другъ... такъ подите-же до сорока лѣтъ дожилъ и все-таки умеръ неисправимымъ фанатикомъ... Прямолинеенъ очень, гибкости умственной не было-съ, той гибкости, которая можетъ примирить идеальныя требованія съ требованіями хорошей кухни съ... хи-хи-хи!.. Вы, конечно, слышали о его смерти? Нѣтъ? Какже -- умеръ недавно въ мѣстахъ не столь отдаленныхъ... Умеръ и все-таки съ надеждой на родъ человѣческій... Мнѣ передавалъ одинъ знакомый...
   О, съ какимъ удовольствіемъ заткнулъ-бы Олюнинъ глотку этому человѣку. Но къ чему могъ придраться Олюнинъ? И -- главное -- что могъ онъ ему отвѣтить? Все, о чемъ напоминалъ теперь Бердяевъ и надъ чѣмъ Олюнинъ давно поставилъ крестъ,-- все это было и Бердяевъ могъ, подъ наплывомъ воспоминаній, естественныхъ при встрѣчѣ, вспоминать прошлое, но какъ онъ вспоминалъ? Въ его словахъ звучала иронія, которая приводила Олюнина въ раздраженіе. Онъ зналъ, что Бердяевъ и въ молодости былъ самолюбивъ и желченъ, но теперь... какое озлобленіе, какая наглость!
   "И, главное, какъ осмѣливается этотъ оплеванный господинъ, этотъ подставной мужъ, съ такимъ назойливымъ нахальствомъ говорить объ его дѣйствіяхъ, судить ихъ и иронизировать надъ нимъ?" -- думалъ Олюнинъ, скрывая свое смущеніе и неловкость подъ видомъ равнодушнаго невниманія къ рѣчамъ Бердяева и въ то-же время чувствуя приливъ злости и желанія оборвать этого наглаго циника.
   Но какъ оборвать? Боязнь какой-нибудь новой, болѣе ядовитой, выходки въ присутствіи Ольги Михайловны,-- какого-нибудь новаго воспоминанія молодости, останавливала Олюнина, и онъ, подавляя чувство злобы и отвращенія, рѣшился остановить дальнѣйшія изліянія Бердяева и смягчить его озлобленіе какъ-нибудь мягко и осторожно.
   И какъ только-что Бердяевъ собирался было предпринять новую экскурсію въ область воспоминаній, Олюнинъ проговорилъ своимъ тихимъ, успокоивающимъ голосомъ:
   -- Къ чему такое озлобленіе?.. Извините, у меня слаба память на имена... Лука... Лука...
   -- Осиповичъ!-- подсказалъ Бердяевъ.
   -- Къ чему такое озлобленіе, дорогой Лука Осиповичъ, противъ увлеченій нашей молодости?..-- Согласенъ съ вами, многое въ нихъ смѣшно, глупо, самонадѣянно, но все-таки эти искреннія увлеченія, эти честные порывы, желаніе отдать всего себя служенію идеѣ заслуживаютъ снисхожденія... А вы ужъ слишкомъ нападаете на нихъ, слишкомъ стараетесь представить все въ мрачныхъ краскахъ и иронизируете надъ своимъ прошлымъ!..-- продолжалъ съ горячностью Олюнинъ, взглядывая по временамъ на Ольгу Михайловну и какъ-бы обращаясь къ ней за сочувствіемъ.
   -- Стремленія... это вѣчная работа духа... Безъ нихъ, что остается отъ человѣка?... Одинъ аппаратъ... Всему свое время, Лука Осиповичъ... И теперь подчасъ жалѣешь, что молодость убѣгаетъ, что жизнь своимъ суровымъ дыханіемъ безжалостно губитъ наши лучшіе порывы...
   Онъ остановился на мгновеніе (Бердяевъ сидѣлъ, не поднимая глазъ) и продолжалъ:
   -- Разумѣется, Никодимовъ смѣшонъ съ своимъ романтизмомъ въ сорокъ лѣтъ, но все-таки его жаль... Онъ могъ-бы приносить пользу, если-бъ не сбился съ толку... Мы съ нимъ, впрочемъ, давно разошлись... Онъ слишкомъ односторонне смотрѣлъ на вещи, не хотѣлъ примириться съ жизнью, такою, какъ она есть, не умѣлъ, такъ-сказать, найти той середины между желаемымъ и возможнымъ, при которой можно и не поступаться убѣжденіями и въ то же время...
   Глаза Олюнина встрѣтились въ это мгновеніе съ глазами Бердяева; въ нихъ стояла такая циничная усмѣшка, которая, казалось, говорила: "меня не проведешь, братъ, своими порывами", что Олюнинъ быстро отвелъ глаза, испытывая неловкое чувство оратора, остановленнаго на краснорѣчивомъ мѣстѣ, и злобное отвращеніе къ Бердяеву...
   -- То-то и я говорю,-- подхватилъ Бердяевъ, хихикая своимъ непріятнымъ смѣхомъ,-- гибкости ума въ немъ было мало, гибкости... Онъ, помните, всякіе вопросы, бывало, ставилъ ребромъ и упирался въ нихъ лбомъ, точно въ стѣну... Мы-то раньше сообразили, что стѣны лбомъ не прошибешь -- только себѣ шишки наставишь, а онъ все пробовалъ... и вотъ этой-то самой середины такъ-таки и не понялъ... Вдобавокъ и вкусовые аппараты у него были неразвиты... Помните: не умѣлъ отличить хорошаго бифстекса отъ подошвы, а насчетъ вина -- такъ просто былъ вандаломъ и... погибъ! Впрочемъ, и погибъ-то, вѣроятно, воображая себя великимъ человѣкомъ! прибавилъ Бердяевъ съ внезапной злостью, охватившей его къ покойному... Какъ-же -- честный, видите-ли, пострадалъ!-- За то мы вотъ съ вами, Владиміръ Николаевичъ, преуспѣваемъ -- я вѣдь слѣжу за вашими успѣхами!-- а господинъ Никодимовъ погибъ и даже въ безвѣстности... А вѣдь если-бы и у него не были атрофированы вкусовые органы, пожалуй, и онъ могъ-бы, какъ вы говорите, найти середину между желаемымъ и возможныхъ.
   -- А вы преуспѣваете?-- иронически спросилъ Олюнинъ.
   -- Не особенно!-- усмѣхнулся Бердяевъ,-- Служу-съ; составляю для начальства записки какъ осчастливить Россію... По крайней мѣрѣ, жалованье платятъ аккуратно... Карьеры не сдѣлалъ, да и куда ужъ намъ, маленькимъ людямъ!..
   -- Вы, кажется, долго служили въ провинціи товарищемъ прокурора?.. Развѣ оставили юстицію?..
   Этотъ совершенно невинный вопросъ произвелъ, однако, на Бердяева необыкновенное впечатлѣніе. Всего его вдругъ передернуло, точно отъ ощущенія внезапной жгучей боли; лицо его съежилось въ непріятную болѣзненную улыбку; къ плоскимъ, угреватымъ щекамъ прилила кровь и губы трепетали въ мелкой судорогѣ.
   Онъ изъ-подлобья бросилъ на Олюнина быстрый, подозрительный, боязливый взглядъ.
   -- Служилъ, но больше не служу!-- угрюмо отвѣтилъ онъ и замолчалъ.
   "Выгнали вѣрно!" -- подумалъ Олюнинъ и заговорилъ съ Ольгой Михайловной, которая съ брезгливымъ равнодушіемъ слушала весь этотъ разговоръ. Бердяева, по обыкновенію, была привѣтлива и любезна и, между прочимъ, приглашала Олюнина совершить завтра экскурсію въ горы.
   Олюнинъ колебался.
   -- Мужъ завтра занятъ!-- сказала она, не глядя на мужа,-- онъ долженъ быть у князя Литовскаго по дѣламъ, и мнѣ не съ кѣмъ итти...
   Чуть-чуть замѣтное дрожаніе лицевыхъ мускуловъ обнаружило волненіе Бердяева. Онъ поднялъ глаза на жену, на Олюнина, но не сказалъ ни слова.
   Олюнинъ съ удовольствіемъ согласился сопутствовать Ольгѣ Михайловнѣ. Въ горахъ такъ хорошо, не жарко. Когда думаетъ Ольга Михайловна итти? Послѣ обѣда или утромъ?
   -- Послѣ обѣда лучше...
   -- А вы, Лука Осиповичъ, обратился онъ къ Бердяеву съ неожиданной снисходительной мягкостью въ голосѣ... Вы развѣ пожаловали сюда не исключительно лѣчиться?.. Неужели по дѣламъ?
   -- По дѣламъ...
   -- И долго пробудете?
   -- Не знаю еще!-- сухо отвѣтилъ Бердяевъ.
   Наступило молчаніе. Олюнинъ воспользовался случаемъ и поднялся.
   -- Куда и въ которомъ часу прикажете явиться, Ольга Михайловна?-- спросилъ Олюнинъ, крѣпко пожимая ей руку и взглядывая на нее долгимъ, сочувственнымъ взглядомъ, какъ-бы выражая имъ, что онъ понимаетъ ея положеніе быть связанной съ такимъ мужемъ.
   -- Заходите въ два часа, въ гостиницу!-- отвѣчала она, весело улыбаясь въ отвѣтъ на безмолвное сочувствіе Олюнина.
   И сама она спокойная, цвѣтущая, сіяющая, нисколько не походила на несчастную жену... Напротивъ, скорѣй Бердяевъ, мрачно сидѣвшій, опустивъ голову, былъ похожъ на несчастнаго мужа...
   -- Имѣю честь кланяться, Лука Осиповичъ!-- обратился Олюнинъ къ Бердяеву, протягивая руку.
   Снова прикосновеніе этой холодной длинной руки, этотъ странный подозрительный взглядъ изъ глубины темныхъ впадинъ произвели на Олюнина непріятное впечатлѣніе и онъ поспѣшилъ освободить руку и уйти.
   "Отвратительное животное!.. И она... она можетъ выносить его присутствіе?" -- недоумѣвалъ Олюнинъ, чувствуя себя какъ-то легко, освободясь отъ присутствія этого "животнаго".
   Супруги нѣсколько времени сидѣли молча. Каждый изъ нихъ заплатилъ за себя, когда подошелъ цалькельнеръ. Наконецъ, Ольга Михайловна поднялась съ мѣста, вслѣдъ за ней поднялся и Бердяевъ. Они вышли и, молча, не спѣша, шли по верхней густой аллеѣ, направляясь къ гостиницѣ.
   -- Когда вы думаете уѣхать отсюда?-- спросила, наконецъ, Ольга Михаиловна.
   -- Вы непремѣнно требуете, чтобы я уѣхалъ?
   -- Не требую, а прошу!-- возразила она почти повелительнымъ тономъ.
   -- Я послѣ завтра уѣду... Надѣюсь, князь меня отпуститъ... Онъ вѣдь вызвалъ меня по телеграфу -- имъ понадобилась теперь моя записка... Самъ-бы я, конечно, сюда не пріѣхалъ противъ вашего желанія!-- прибавилъ онъ тихимъ голосомъ, который звучалъ теперь какой-то покорной мягкостью, странной въ этомъ человѣкѣ.
   -- Благодарю васъ!-- промолвила жена, смягчая голосъ и по прежнему не глядя на мужа.
   И опять они шли, не говоря ни слова. Среди безмолвія притихшаго лѣса слышалось только хрустѣніе песка подъ ихъ мѣрными шагами, да откуда-то сверху доносился слабый ропотъ сбѣгающаго источника.
   Украдкой онъ взглядывалъ на жену. И взглядъ его загорался, останавливаясь на ея опущенномъ лицѣ, скользя по ея пышному стану.
   -- Вы думаете вернуться въ Петербургъ?-- сказалъ черезъ нѣсколько времени Бердяевъ.
   -- Разумѣется. Не вѣкъ-же мнѣ оставаться за-границей...
   -- И жить разсчитываете какъ... отдѣльно или по прежнему?.. совсѣмъ упавшимъ голосомъ снова спросилъ Бердяевъ.
   -- Не знаю еще... Объ этомъ послѣ!-- нетерпѣливо отвѣтила Ольга Михайловна и какъ-то брезгливо и удивленно пожала плечами.
   Они молча спустились внизъ, вошли въ гостиницу и разошлись по своимъ номерамъ.
  

IX.

   Въ большой, свѣтлой, роскошной комнатѣ занимаемаго княземъ Литовскимъ помѣщенія въ Клингеръ-отелѣ, за письменнымъ столомъ съ лежащими на немъ номерами газетъ и двумя-тремя книжками иностранныхъ обозрѣній, сидѣлъ старый князь, какъ всегда, свѣжій, изящный, благоухающій. Онъ перелистывалъ лежащую передъ нимъ объемистую тетрадь изъ толстой министерской бумаги, исписанную крупнымъ, красивымъ писарскимъ почеркомъ, слегка оттопыривъ губу и съ тѣмъ торжественно-серьезнымъ выраженіемъ лица, которое, въ числѣ другихъ достоинствъ князя, немало способствовало его репутаціи государственнаго человѣка. По временамъ онъ останавливался на замѣткахъ и знакахъ, сдѣланныхъ на большихъ поляхъ, прочитывалъ ихъ или дѣлалъ новыя большимъ длиннымъ краснымъ карандашемъ и тогда его лицо дѣлалось еще торжественнѣе и серьезнѣе. Казалось, онъ не просто работалъ, а священнодѣйствовалъ.
   Эту манеру князя, пріобрѣтенную съ тѣхъ давнихъ поръ, какъ онъ почувствовалъ въ себѣ способности государственнаго человѣка, старались усвоить, конечно, и многочисленные его подчиненные чиновники. Право, стоило зайти въ департаментъ князя, чтобы взглянуть на всѣ эти глубокомысленныя лица, склонившіяся надъ бумагами или безшумно слоняющіяся по корридорамъ, уловить то выраженіе благоговѣйнаго раздумья, съ какимъ на минуту останавливались докладчики у дверей кабинета, какъ-бы для того, чтобы отбросить тутъ, у порога, все недостойное и войти въ святилище просвѣтленными съ почтительно-серьезными лицами и безукоризнено-переписанными бумагами... Начиная съ дежурнаго чиновника, задающаго вопросы просителямъ съ такимъ видомъ, точно этими вопросами рѣшаются судьбы отечества, и кончая самимъ княземъ, возсѣдающимъ въ своемъ огромномъ кабинетѣ въ спокойномъ величіи небожителя -- на всѣхъ и на всемъ лежалъ особый отпечатокъ торжествеиности, воцарившійся здѣсь послѣ того, какъ ушелъ Конотопцевъ, который, напротивъ, съумѣлъ придать департаменту такой игривый, легкомысленный и суетливый характеръ, что онъ походила. скорѣй на увеселительное заведеніе, чѣмъ на бюрократическое святилище.
   Князь уже пересмотрѣлъ всѣ свои помѣтки и принялся-было за газеты, какъ кельнеръ почтительно подалъ на подносѣ карточку.
   -- Просите! сказалъ князь.
   Вслѣдъ затѣмъ на порогѣ появилась длинная, худая фигура Бердяева во фракѣ. Онъ пріостановился, почтительно наклонивъ голову, и приблизился къ его сіятельству.
   Князь, не спѣша, отложилъ въ сторону газету и медленно повернулъ голову, слегка наклоняя ее въ отвѣтъ на новый поклонъ вошедшаго. Все съ тѣмъ-же торжественнымъ видомъ и молча, онъ протянулъ Бердяеву руку и медленнымъ жестомъ указалъ на кресло около письменнаго стола. Едва замѣтная брезгливая улыбка скользнула по губамъ старика, когда онъ оглядѣлъ вошедшаго и, отводя глаза въ сторону, придвинулъ къ себѣ поближе толстую тетрадь, на заголовкѣ которой было написано: "Историческій обзоръ развитія нигилизма"....
   И сегодня, какъ и прежде, Бердяевъ произвелъ на князя то самое непріятное впечатлѣніе, какое онъ производилъ на всѣхъ; эта отталкивающая наружность отчасти была причиной, что князь, давно знавшій Бердяева по имени какъ способнаго и выдающагося чиновника, держалъ его въ черномъ тѣлѣ, почти никогда не приглашалъ къ себѣ въ кабинетъ и поручалъ ему работы черезъ другихъ.
   -- Радъ видѣть васъ, господинъ Бердяевъ!-- проговорилъ князь, послѣ нѣсколькихъ секундъ торжественнаго молчанія.
   Онъ поднялъ свою сѣдую, худую голову и, тихо перебирая тонкими, бѣлыми пальцами бакенбарду, уставилъ спокойный, неподвижный, нѣсколько тусклый, взоръ на Бердяевѣ и продолжалъ:
   -- Хотя мы имѣемъ честь служить вмѣстѣ около трехъ лѣтъ и хотя я имѣлъ неоднократные случаи убѣдиться въ вашихъ способностяхъ и усердіи, тѣмъ не менѣе мнѣ не доводилось, къ сожалѣнію, покороче съ вами познакомиться. Надѣюсь теперь исправить свою оплошность, любезно усмѣхнулся старикъ.-- Предварительно считаю, однако, долгомъ сказать вамъ, г. Бердяевъ, прибавилъ князь, складывая губы въ подобіе улыбки,-- нелицепріятный комплиментъ: трудъ вашъ составленъ вполнѣ добросовѣстно и рачительно и освященъ правильнымъ и истинно безпристрастнымъ отношеніемъ къ вопросу.
   Бердяевъ поклонился...
   -- Написанъ онъ прекрасно и если я имѣю возразить, то единственно противъ нѣсколькихъ отдѣльныхъ мѣстъ и противъ послѣдняго заключительнаго параграфа. Онъ проникнутъ слишкомъ страстнымъ тономъ, возможнымъ развѣ въ журналъной статьѣ, но не въ подобномъ трудѣ. Я, разумѣется, понимаю, господинъ Бердяевъ, что тонъ этотъ естественно вызывается чувствомъ негодованія, понятнымъ въ каждомъ благомыслящемъ человѣкѣ, тѣмъ болѣе изучившемъ вопросъ съ прискорбною его полнотой; тѣмъ не менѣе едва-ли тонъ этотъ соотвѣтствуетъ въ данныхъ обстоятельствахъ и я позволю себѣ просить васъ сгладить нѣсколько неровности, согласно сдѣланныхъ мною указаній...
   Бердяевъ опять наклонилъ голову въ знакъ согласія.
   -- Потревожилъ я васъ, вызвавъ изъ Петербурга, по двоякой причинѣ: во-первыхъ, въ виду необходимости какъ можно поспѣшнѣе исправить записку и напечатать ее, и во-вторыхъ, чтобы сообщить вамъ мои соображенія относительно направленія дальнѣйшихъ нашихъ усилій въ борьбѣ съ пагубными заблужденіями, грозящими совершенно деморализовать наше неустойчивое общество.
   И старикъ не преминулъ, конечно, выяснить свои взгляды на "современныя больныя стороны" въ одной изъ тѣхъ своихъ длинныхъ, сухихъ, канцелярски-отточенныхъ импровизацій, полныхъ общихъ мѣстъ подъ лакомъ вылощенной фразы, которыми онъ любилъ щегольнуть при каждомъ удобномъ случаѣ.
   Голосъ его, самоувѣренный, ровный и плавный, съ однообразной интонаціей, утомительный для уха, тихо раздавался въ большой комнатѣ, производя на единственнаго слушателя впечатлѣніе какого-то говорящаго маятника.
   Бердяевъ въ первый разъ слушалъ Литовскаго. Напрасно старался онъ вначалѣ уловить въ этихъ мнѣніяхъ, предположеніяхъ и соображеніяхъ, которыя князь разсыпалъ съ расточительностью Креза,-- признаки ясной мысли, горячаго убѣжденія или хоть страстности уязвленнаго честолюбія. Ничего этого не было, кромѣ туманнаго общаго мѣста въ извѣстномъ духѣ съ этими вѣчными фразами о "неуклонномъ и твердомъ режимѣ", "злоупотребленіяхъ слова" и т. п. Изо всего можно было только вывести, что все идетъ не такъ, какъ-бы слѣдовало, и что главная причина тому, что все идетъ не такъ, какъ-бы слѣдовало, та, что самъ князь не стоитъ на стражѣ государственныхъ интересовъ...
   "Однако, ты еще плоше, чѣмъ я предполагалъ!" -- думалъ про себя въ это время Бердяевъ, и уже не столько слѣдилъ за развитіемъ его мыслей, сколько за этимъ безконечнымъ потокомъ слѣдующихъ одинъ за другимъ округленныхъ періодовъ. Иногда ему казалось, когда князь на секунду останавливался, что вотъ-вотъ сію минуту должна оборваться эта искусно-сплетенная цѣпь фразъ и что ораторъ, разъ запнувшись, запутается въ ней какъ въ сѣти, и остановится съ открытымъ ртомъ на величественно-торжественномъ лицѣ, не найдя больше въ запасѣ новыхъ сочетаній. Но каждый разъ это ожиданіе не оправдывалось; послѣ мгновенной запинки, снова изъ устъ князя исходили отточенные длинные періоды, снова лилась плавная, тихая рѣчь и -- Бердяевъ теперь убѣдился -- могла-бы литься безконечно съ однообразіемъ прибоя морской волны...
   -- Вотъ хоть-бы наша пресса,-- продолжалъ онъ, указывая пальцемъ на одну изъ газетъ, статья которой была очерчена краснымъ карандашемъ... Постоянно прихорашивается нехорошее, извиняется неизвинимое, проповѣдуется ложное, поощряется несомнѣнно вредное... И нѣтъ противодѣйствующаго органа, исключая, впрочемъ, одного, двухъ... Въ самомъ дѣлѣ: надо имѣть много гражданской доблести, чтобы разъяснять публикѣ вещи такъ, какъ онѣ есть, а не въ томъ ложномъ свѣтѣ, въ которомъ угодно представлять нашимъ, такъ-называемымъ, либераламъ...
   Онъ, наконецъ, остановился и, послѣ минутнаго молчанія, оказалъ!
   -- Я считалъ долгомъ познакомить васъ, господинъ Бердяевъ, нѣсколько подробнѣе съ моими воззрѣніями послѣ того, какъ прочиталъ вашъ трудъ, и потому еще, что разсчитываю на ваше содѣйствіе впредь...
   Бердяевъ навострилъ уши. Чего еще отъ него хотятъ? Развѣ недостаточно уже онъ показалъ усердія, составивши эту записку, въ которой оплевывалъ все то, чему когда-то поклонялся, и извращалъ сознательно факты, въ надеждѣ выдвинуться... и заслужить у тѣхъ, кого искренно презиралъ. Какой еще подлости отъ него требуютъ?..
   -- Судя по вашей запискѣ, вы безспорно обладаете даромъ литературнаго изложенія и притомъ тѣмъ полемическимъ задоромъ, который, въ извѣстныхъ случаяхъ и употребленный въ защиту честнаго дѣла, производитъ впечатлѣніе... Кромѣ того...
   Князь остановился на секунду и, опустивъ глаза, продолжалъ:
   -- Кромѣ того, сколько я знаю, вы сами въ прежнее время заблуждались и, слѣдовательно, вамъ лучше чѣмъ кому-нибудь другому извѣстно пагубное вліяніе этихъ злоученій.
   Вслѣдъ за этимъ краткимъ предисловіемъ князь безъ околичностей предложилъ Бердяеву написать нѣсколько брошюръ на ту-же тему, но только въ болѣе популярномъ легкомъ изложеніи для распространенія здравыхъ идей въ публикѣ.
   -- Это будетъ доброе дѣло; вы можете разсѣять многія заблужденія, не говоря уже объ услугѣ, которую окажете партіи честныхъ людей... Нечего и говорить, прибавилъ князь,-- что я лично буду вашимъ издателемъ и, конечно, всѣ издержки будутъ возмѣщены. Засимъ я разсчитываю, что теперь, послѣ того, какъ я имѣлъ честь познакомиться съ вами покороче, ваши способности найдутъ болѣе широкое примѣненіе...
   Злоба душила Бердяева. Ужь слишкомъ безцеремонно разсчитывали на его услуги. Однако, онъ ни единымъ знакомъ не обнаружилъ своихъ чувствъ и почтительно отвѣчалъ:
   -- Я охотно готовъ принять предложеніе. Надѣюсь, ваше сіятельство не будетъ имѣть ничего, если брошюры будутъ анонимны?..
   -- О, разумѣется... Зачѣмъ имя?.. И вообще пусть это между нами... Мое участіе должно быть негласнымъ...
   Онъ слегка привсталъ, давая знать, что аудіенція кончена. Бердяевъ поднялся...
   -- Какъ скоро полагаете вы исправить записку?
   -- Завтра она будетъ готова...
   -- Вы, быть-можетъ, захотите нѣсколько времени пробыть здѣсь... Кажется, ваша супруга пользуется водами?
   -- Нѣтъ-съ. Я разсчитываю, если вы позволите, возвратиться послѣ-завтра въ Петербургъ... Вѣдь вашему сіятельству угодно поторопиться печатаніемъ записки?..
   -- Благодарю васъ... благодарю васъ, господинъ Бердяевъ... Да, она нужна.
   И затѣмъ совершенно неожиданно старикъ спросилъ:
   -- Вы читали Донъ-Карлоса?
   -- Читалъ, ваше сіятельство...
   -- И помните, что онъ отвѣтилъ при разставаніи съ посломъ?..
   -- Нѣтъ не помню...
   -- Я исполнилъ свой долгъ, теперь исполните и вы свой! сказалъ съ улыбкой князь и протянулъ руку, взглядывая на Бердяева, но тотчасъ опустилъ глаза, снова испытывая подъ, этимъ заискивающимъ, наглымъ взоромъ то самое непріятно-брезгливое ощущеніе, какое испыталъ и раньше.
   "Непріятная физіономія!" -- промолвилъ князь, принимаясь за чтеніе.
  

X.

   Бердяевъ шелъ по парку мрачный, озлобленный, недовольный.
   Давно ужъ онъ махнулъ на все рукой, давно потерялъ всякую разборчивость въ средствахъ, давно ужъ отъ него отворачивались прежніе знакомые; казалось, новая гадость не должна-бы нисколько его смущать, тѣмъ болѣе, что она могла быть полезна ему въ его честолюбивыхъ стремленіяхъ, однако, онъ все-таки чувствовалъ себя не совсѣмъ ловко.
   Онъ сознавалъ всю глубину своего нравственнаго паденія и точно гордился, что онъ сознаетъ это и не обманываетъ себя софизмами, какъ другіе. Если иногда невольно закрадывались къ нему какія-нибудь утѣшенія, то онъ самъ-же смѣялся надъ ними. Такъ было и въ настоящую минуту. "Ну да, я подлецъ!" говорилъ онъ самъ себѣ съ какимъ-то циничнымъ раздраженіемъ. "Сознательный подлецъ!", повторялъ онъ, озлобляясь еще болѣе при воспоминаніи презрительнаго снисхожденія, съ которымъ ему бросили теперь подачку... "Подлецъ, подлецъ, подлецъ!" казалось, говорило ему все вокругъ. И яркое солнце, и тихій шелестъ листьевъ, и эти нерасполагающіе взгляды, которые бросали на него проходящіе...
   Онъ свернулъ изъ парка, гдѣ часто попадались гуляющіе, вышелъ на лѣсную дорогу и безцѣльно шелъ впередъ, отгоняя воспоминанія, которыя какъ нарочно лѣзли въ голову. Онъ старался думать о другомъ, но воспоминанія все-таки врывались какими-то неясными отрывками изъ прежней жизни. Молодость... близкіе люди... Когда-то и онъ былъ не такимъ, когда-то и онъ пришелъ-бы въ ужасъ, еслибъ ему сказали чѣмъ онъ сдѣлается.
   "Что такое честность?.. Какъ опредѣлить ее? Кто честенъ и кто подлецъ? И Олюнинъ считаетъ себя честнымъ, а меня, конечно, не честнымъ!.. Онъ пользуется почетомъ, а я!?" "Не подли съ собой!" шепчетъ внутренній голосъ, "ты понимаешь, что значитъ быть честнымъ человѣкомъ, знаешь, что есть честные люди, а ты подлецъ!.."
   Онъ остановился, замѣтивъ, что зашелъ далеко и теперь не зналъ, какъ вернуться. На встрѣчу, весело посвистывая, шелъ мальчикъ, румяный, круглолицый съ большими голубыми, смѣющимися глазами. Бердяевъ остановилъ его и попросилъ указать дорогу. Маленькій нѣмецъ съ удовольствіемъ согласился и повелъ его. Бердяевъ всю дорогу разговаривалъ съ нимъ, съ какимъ-то страннымъ чувствомъ озлобленія, поглядывая на это честное, открытое лицо. Оказалось, что онъ изъ деревни, идетъ въ Маріенбадъ къ матери, которая живетъ въ прачкахъ...
   Когда они подошли къ Маріенбаду, Бердяевъ вынулъ бумажку въ пять гульденовъ и подалъ мальчику.
   Маленькій нѣмецъ съ испуганнымъ изумленіемъ взглянулъ на деньги и покачалъ головой.
   -- Возьмите...-- Это за услугу...
   -- Что вы, господинъ!.. Такія деньги...
   -- Возьмите!.. настаивалъ Бердяевъ съ какимъ-то ожесточеніемъ, испугавшимъ мальчугана.
   -- Я честный мальчикъ! серьезно проговорилъ нѣмчикъ, любезно приложилъ руку къ маленькой фуражкѣ и пошелъ впередъ быстрыми шагами.
   -- Честный мальчикъ! проговорилъ злобно Бердяевъ по-русски.-- Честный... Безчестный!?. Слова, слова, слова. Всѣ средства хороши для рѣшительнаго человѣка... и всѣ тѣ, кто теперь чуждается меня, всѣ они измѣнятся, если у меня будетъ власть, сила... И она, эта женщина, презирающая меня, какъ гада, и та могла-бы простить... Успѣхъ -- важное дѣло. Всѣ, всѣ покланяются ему и торжествующій подлецъ превращается въ практическаго человѣка...
   "Всѣ-ли?" протестовалъ умъ.-- "Опять ты лжешь, какъ слабая тварь, успокоивающая себя въ подлости!"
   И, пойманный на этой мысли, Бердяевъ съ ожесточеніемъ сталъ перебирать въ своей памяти этихъ "не всѣхъ". Передъ нимъ проносилась длинная галлерея старыхъ товарищей, прежнихъ знакомыхъ, умныхъ и неумныхъ, несущихъ стойко бремя жизни и спотыкающихся, слабыхъ, но сознающихъ свою слабость и не бросающихъ камня въ другихъ за то, что они сильнѣе и лучше, наконецъ, совсѣмъ незнакомыхъ людей, которыхъ онъ случайно узнавалъ, по своей профессіи прокурора.
   И одинъ день, который, думалъ онъ, будетъ поворотнымъ днемъ въ его карьерѣ, вспомнился теперь съ поразительной ясностью... Вотъ эта полутемная зала и тамъ за рѣшеткой блѣдныя, истощенныя лица подсудимыхъ. Онъ взялся за это дѣло, какъ за случай (нѣсколько товарищей отъ него отказались), а вѣдь дѣло, когда онъ изучалъ его, жгло ему руки...
   Но онъ рѣшился, онъ говорилъ рѣчь, ужасную, жестокую рѣчь, которой и самъ не вѣрилъ... И чѣмъ больше онъ не вѣрилъ, тѣмъ болѣе озлоблялся и тѣмъ жесточе обвинялъ... Точно въ этихъ ядовитыхъ, озлобленныхъ, бѣшеныхъ нападкахъ онъ хотѣлъ заглушить послѣдніе проблески совѣсти, точно призывая на голову подсудимыхъ жестокія кары, онъ въ то-же время чувствовалъ какъ щеки его покрываются неизгладимымъ позоромъ... И съ каждымъ словомъ рѣчь его становилась озлобленнѣе, безпощаднѣе, наглѣе... Даже судьи переглянулись между собою въ изумленіи. Они не ждали такого обвиненія, да и дѣло само, въ ихъ глазахъ, не заслуживало такой яростной рѣчи...
   И когда онъ кончилъ, когда потомъ поднялъ глаза и случайно взглянулъ за рѣшетку, онъ увидѣлъ взглядъ... какой взглядъ! Онъ и теперь видитъ этотъ спокойный, мужественный, полный сожалѣнія и презрѣнія взглядъ... И этотъ взглядъ смутилъ его больше, чѣмъ всѣ ироническія выходки адвоката...
   Что-то странное произошло послѣ. Предсѣдатель его поздравилъ и въ то-же время какъ-то избѣгалъ глядѣть на него... Это поздравленіе точно говорило: "однако, ты такой подлецъ, какого мы не ожидали"... Остальные какъ-то сторонились его... Многіе товарищи и знакомые не подавали ему руки... Онъ сталъ одинокъ, оплеванный и даже наверху не вполнѣ оцѣнили его усердія... Подлость осталась мало вознагражденной... А потомъ?.. Его перевели въ другой городъ, какъ цѣпную собаку, которую можно натравливать, но повышенія не дали.
   "О, лицемѣры!" -- думалъ Бердяевъ.-- Даже и подлость необходима хорошо обставленная, прикрытая фразами, могущая обмануть. Голая, неприкрашенная -- она рѣжетъ глаза... И онъ, еще болѣе озлобленный, всѣми оставленный, все-таки надѣялся, что выбьется на дорогу... И вотъ эта женитьба... въ надеждѣ на связи... на карьеру?.. И снова только новая безплодная подлость... Женитьба!? Нѣтъ, это была пытка... И эта пытка теперь еще продолжается!..
   Улицы были полны народомъ. Всѣ шли на Променадъ, откуда уже доносились звуки музыки, а Бердяевъ нарочно пошелъ обходной дорогой къ ресторану Лейнерта, куда должна была прійти жена съ прогулки.
   Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ палатки противъ ресторана онъ встрѣтилъ группу русскихъ -- нѣсколькихъ мужчинъ и дамъ, громко и весело восхищавшихся красотой маріенбадскихъ окрестностей. Бердяевъ поднялъ голову и въ одномъ изъ нихъ, молодомъ, франтоватомъ господинѣ, узналъ своего сослуживца, одного изъ свѣтскихъ шалопаевъ, прикомандированнаго къ департаменту для полученія чиновъ. Молодой господинъ, проходившій чуть не рука объ руку съ Бердяевымъ, быстро отвернулся. Вслѣдъ за тѣмъ онъ отлично слышалъ, какъ голосъ этого господина понизился, произнося его фамилію, прибавилъ къ ней не особенно лестный эпитетъ и упомянулъ имя его жены.
   "И этотъ!?-- усмѣхнулся Бердяевъ.--А давно ли я выручилъ изъ петли этого господина!?"
   Бердяевъ вошелъ въ палатку, гдѣ стояли накрытые столы. Публики еще не было; она гуляла на "Променадѣ", и только дежурный кельнеръ стоялъ, прислонившись къ столбу, съ газетой въ рукахъ.
   -- Дайте бутылку іоганигсберга, да получше!-- обратился Бердяевъ, присаживаясь къ крайнему столу.
   Сіяющій и румяный лакей-чехъ съ открытой шеей и розой въ петлицѣ почтительно изумился и вопросительно взглянулъ на господина иностранца.
   -- Бутылку іоганигсберга! Понимаете?
   -- О, понимаю...
   Кельнеръ, все еще съ изумленіемъ на лицѣ, побѣжалъ черезъ дорогу и скоро принесъ бутылку рейнвейна. Бердяевъ съ удовольствіемъ пилъ холодную влагу, посматривая на дорогу.
  

XI.

   Экскурсія въ горы не оправдала ожиданій Олюннна. Онъ вполнѣ былъ увѣренъ, что во время прогулки у нихъ будетъ одинъ изъ тѣхъ интимныхъ разговоровъ, которые такъ любятъ женщины, особенно несчастныя въ семейной жизни, что она сброситъ, наконецъ, съ себя эту маску равнодушія и повѣритъ ему свое горе, разскажетъ, какую пытку терпитъ она, имѣя такого ужаснаго мужа. Тамъ, при мужѣ, она нарочно старалась казаться спокойной и пригласила его гулять, конечно для того, чтобы облегчить свою душу въ дружеской откровенной бесѣдѣ. Эта прогулка, разумѣется, сблизитъ ихъ болѣе, по крайней мѣрѣ, настолько, что она не отниметъ такъ скоро своей руки, какъ нѣсколько дней тому назадъ. Подъ впечатлѣніемъ горя женщины бываютъ гораздо мягче, забывая сердиться, когда имъ иногда выражаютъ сочувствіе слишкомъ наглядно.
   Такъ думалъ Олюнинъ, поднимаясь со своей спутницей по отлогимъ дорожкамъ въ гору. Онъ какъ-то значительно молчалъ, ожидая, что Ольга Михайловна вотъ-вотъ сейчасъ заговоритъ сама въ интимномъ характерѣ, но она, напротивъ, совершенно спокойно разсказывала о разныхъ пустякахъ и, какъ всегда, была совершенно спокойна.
   "Притворяется!-- подумалъ Олюнинъ.-- Но меня не обманешь! "
   Она шла, по обыкновенію, ходкимъ, скорымъ шагомъ и онъ едва поспѣвалъ за нею, начиная уставать. Они поднимались незамѣтно выше и, наконецъ, вошли въ чащу лѣса.
   -- Посмотрите, что за прелесть!-- воскликнула она, останавливаясь на краю лѣсного обрыва.
   Олюнинъ не безъ осторожности подошелъ къ обрыву и, нѣсколько задыхаясь отъ усталости, проговорилъ:
   -- Да, превосходный видъ!
   Въ самомъ дѣлѣ тутъ было хорошо. Съ обрыва, поросшаго высокими елками, открывался прелестный видъ на противоположныя горы, поросшія лѣсомъ, залитымъ красно-багровымъ цвѣтомъ опускавшагося солнца, въ то время, какъ вершины окутывались прозрачнымъ золотистымъ туманомъ. Внизу, изъ подъ темной зелени деревъ, бѣлѣлъ Маріенбадъ, казавшійся сверху какимъ-то игрушечнымъ городкомъ; за нннъ пестрыми пятнами, зелеными и желтыми, тянулись поля, и на далекомъ горизонтѣ снова чернѣлъ лѣсъ безъ конца...
   Здѣсь вѣяло пріятной лѣсной свѣжестью и стоялъ тихій гулъ выбивающихся изъ подъ почвы источниковъ... Гдѣ-то вдали свистнулъ локомотивъ поѣзда и снова тишина.
   Ольга Михайловна стояла у самаго края, прислонившись къ старой ели, и любовалась видомъ... Олюнинъ поглядывалъ на нее и все ждалъ, что теперь она, наконецъ, начнетъ.
   Прошло нѣсколько минутъ. Ему надоѣло любоваться видомъ и густой косой Ольги Михайловны. Еще если бы была тутъ скамейка, а то эти нѣмцы не догадались поставить.
   -- Простите за нескромный вопросъ, Ольга Михайловна. О чемъ это вы такъ задумались?-- проговорилъ, наконецъ, Олюнинъ, понижая голосъ.
   Она повернула къ нему голову и сказала:
   -- А ни о чемъ. Любуюсь видомъ... Я люблю хорошіе виды!
   Олюнинъ тихо покачалъ головой съ видомъ сомнѣнія и осторожно повелъ рѣчь о томъ, какъ тяжело бываетъ носить маску; въ такомъ случаѣ самое лучшее подѣлиться съ кѣмъ-нибудь, напримѣръ, съ человѣкомъ, который можетъ понять чужое горе и сочувственно отнестись къ нему...
   Она слушала его и вдругъ разсмѣялась.
   -- Это вы обо мнѣ, конечно?..
   -- А развѣ я не правъ?.. Или, быть можетъ, я не смѣю... я не заслужилъ еще вашего довѣрія!..
   -- У васъ сегодня особенный видъ и какой-то странный тонъ. Вы точно собираетесь оплакивать меня...
   -- Не смѣйтесь, Ольга Михайловна. Я искренно сочувствую вамъ...
   -- Благодарю такъ же искренно, и если мнѣ будетъ ну ясно, я непремѣнно обращусь къ вамъ... А пока... пока... оставимте этотъ разговоръ, Владиміръ Николаевичъ... Вопервыхъ, мы слишкомъ мало знакомы, а во-вторыхъ...
   -- Во-вторыхъ?..
   -- Вы умный человѣкъ, а иногда непроницательны... то считали меня слишкомъ счастливой, а теперь слишкомъ несчастной. Вы заблуждаетесь... Вижу... вы не вѣрите? Такъ ужъ если вамъ такъ хочется знать -- скажу вамъ: я ни та, ни другая.
   -- Не несчастная и не счастливая, а просто спокойная и благоразумная женщина... Пожалуй, немного кокетка, какъ всѣ не безобразныя женщины, и вотъ вамъ мой портретъ...
   -- Такъ, значитъ, вы готовы мириться со всѣмъ, только потому, что благоразумны и, какъ вы говорили, несвободны? Но вѣдь есть предѣлы спокойствія?.. Есть границы благоразумія, за которыми уступки, во имя спокойствія, дѣлаются преступленіемъ!-- началъ Олюнинъ, чувствуя приливъ краснорѣчія.-- Простите меня, Ольга Михаиловна, я, быть можетъ., не смѣю такъ говорить, но... но бываютъ въ жизни человѣка минуты, когда онъ говоритъ, не думая о послѣдствіяхъ... Сердитесь, не сердитесь, но ваша проповѣдь спокойствія и благоразумія безнравственна... Да, безнравственна!-- воскликнулъ вдругъ горячо Олюнинъ и даже взмахнулъ рукою, какъ бы въ доказательство, что это безнравственно.-- Вы молоды, впереди у васъ жизнь съ ея высокими задачами, съ ея борьбой. Вы можете не только составить счастье человѣка, мало того, можете быть его другомъ, помощникомъ, вдохновителемъ... О, назначеніе женщины! Это высокая миссія, Ольга Михайловна!.. А вы говорите о спокойствіи и благоразуміи!? И почему вы должны мириться? Только потому, что какая-нибудь роковая ошибка сдѣлала васъ несвободной? Или не потому ли, что бракъ есть таинство!?-- усмѣхнулся не безъ ироніи Олюнинъ.-- Но развѣ возможно ради глупыхъ предразсудковъ мириться даже... даже...
   Онъ остановился на мгновеніе и не безъ сожалѣнія смотрѣлъ на молодую женщину, словно бы изумляясь, какъ это она послѣ такой убѣдительной рѣчи не протягиваетъ руки и не обѣщаетъ быть его другомъ и вдохновителемъ...
   Но вмѣсто того она прервала его:
   -- Видно, что вы, Владиміръ Николаевичъ, въ прежнее время просвѣщали молодыхъ барышень, но мнѣ... мнѣ двадцать-семь лѣтъ... Вы вѣрно забыли объ этомъ?.. Куда ужъ мнѣ вдохновлять людей!-- прибавила она съ тонкой усмѣшкой.-- Да и вы вдохновлялись понапрасну... Я неисправима.
   Олюнинъ принялъ оскорбленный видъ.
   -- А вы не сердитесь!-- прибавила она.-- Наши несогласія не мѣшаютъ намъ быть хорошими знакомыми, если вы хотите... Пойдемте-ка теперь домой... Мужъ вѣрно ждетъ насъ...
   Она рѣшительно смѣется надъ нимъ. А онъ еще сунулся съ своимъ монологомъ!.. Положеніе глупое. И Олюнинъ начиналъ злиться. Съ другими два-три такихъ монолога и дѣло въ шляпѣ, а эта женщина, чертъ знаетъ, что за созданіе...
   -- Не будемъ же ссориться, Владиміръ Николаевичъ!-- весело промолвила Бердяева,-- Вы слишкомъ скоро составили обо мнѣ мнѣніе, а вѣдь надо, говорятъ, прежде два пуда соли съѣсть!
   -- Я думаю и тогда станешь въ тупикъ...-- проговорилъ недовольно Олюнинъ.
   -- О, нѣтъ, я право не изъ загадочныхъ натуръ. Если будемъ дальше знакомы, сами увидите... Такъ не будемъ же ссориться, тѣмъ болѣе, что это мнѣ и не выгодно!-- прибавила она шутливо;-- я хочу обратиться къ вамъ съ просьбой.
   -- Вы?.. удивился Олюнинъ.
   -- Не за себя, а за одного родственника, онъ у васъ служитъ; за Бѣжецкаго...
   -- Павла Иваныча?
   -- За него... Онъ женатъ на моей сестрѣ... Но только смотрите, не проговоритесь ему, что за него барыни хлопочутъ. Павелъ Ивановичъ этого не любитъ!
   -- Но что же нужно? Я для него все готовъ сдѣлать!
   -- Жена жалуется, что онъ мало получаетъ жалованья...
   -- Господи! Да если бы вы знали этого чудака!.. Я ему нѣсколько разъ предлагалъ и лучшія мѣста у меня, и большее жалованье, но онъ отказывался!.. Вѣдь Бѣжецкій мой старый товарищъ...
   -- Отказывался?.. А жена-то хлопочетъ!
   -- Совсѣмъ чудакъ!.. Я ему нѣсколько разъ предлагалъ... онъ знаетъ, какъ я его цѣню, но онъ каждый разъ отклонялъ мои предложенія... Мнѣ сперва даже обидно было и я какъ-то спросилъ его, но онъ отмалчивается... Очень хорошій человѣкъ, но чудакъ... Я и не зналъ, что онъ нуждается... Онъ вѣдь самъ себѣ назначилъ жалованье!-- усмѣхнулся Олюнинъ;-- всего три тысячи! Почему три, а не пять -- спросите его... Онъ такую теорію разведетъ, что удивляешься, какъ умный человѣкъ можетъ говорить такія глупости!
   -- У нихъ семья большая. Пятеро дѣтей!
   -- Да онъ просто съумасшедшій послѣ этого!..-- воскликнулъ Олюнинъ.-- Онъ могъ бы получать десять тысячъ, пятнадцать... Я ему не разъ предлагалъ мѣсто управляющаго моей конторой... Надо убѣдить его... Да нѣтъ... не убѣдишь!..-- прибавилъ съ досадой Олюнинъ.
   -- Да... трудно... я его знаю...
   -- Совсѣмъ съумасшедшій! Скажите пожалуста -- пятеро дѣтей! удивлялся Олюнинъ;-- нѣтъ, съ его стороны послѣ этого просто преступно играть въ какой-то глупый аскетизмъ... Онъ потѣшается, а семья терпитъ лишенія!.. Этого ужъ я никакъ отъ него не ожидалъ... Это ужъ слишкомъ прямолинейно... глупо даже!-- сердился Владиміръ Николаевичъ.-- Хоть вы бы его убѣдили, Ольга Михайловна... Меня онъ и слушать не станетъ... "Эксплуататоръ, молъ"... Вѣдь насъ, Олыа Михайловна, часто называютъ этой кличкой...
   -- Онъ и меня не послушаетъ...
   -- Стало, такъ и нельзя помочь...
   -- Какъ видите... Я не знала, что Павелъ Ивановичъ такой... смѣшной... Но только, смотрите, ни слова, что я говорила... Онъ обидится, а сестра такъ бережетъ его, такъ любитъ... кажется, не надышется на него... Вотъ только жалуется, что онъ хандритъ послѣднее время... очень хандритъ... Ему бы проѣхаться надо...
   -- Такъ кто-жъ ему мѣшаетъ?.. Да я для него все готовъ сдѣлать... Сегодня же напишу ему, чтобы бросилъ занятія и ѣхалъ провѣтриться.
   -- Смотрите, мы съ сестрой въ сторонѣ...
   -- Будьте покойны.
   Они подходили къ палаткѣ, гдѣ сидѣлъ Бердяевъ. Она -- спокойная, улыбающаяся; онъ -- нѣсколько задумчивый, скрывая раздраженіе отъ неудачной попытки "выразить сочувствіе" и облегчить ея сердце во время экскурсіи. Она не на шутку начинала привлекать его, раздражая его нервы, эта благоразумная красавица. Но онъ, любуясь ею, не терялъ надежды... Онъ хорошо знаетъ женщинъ. Онѣ любятъ сперва помучить человѣка...
  

XII.

   Еще не наступилъ обычный часъ, когда вся маріенбадская публика сидитъ за чаемъ и легкимъ ужиномъ, и въ ресторанѣ никого еще не было. Олюнинъ хотѣлъ было итти, но Бердяевъ удержалъ его съ любезностью, поразившей Владиміра Николаевича; онъ остался и скоро раскаялся въ этомъ.
   Бердяевъ сперва разспрашивалъ своимъ тихимъ, вкрадчивымъ голосомъ, съ прорывающимися иногда визгливыми нотами, о прежнихъ товарищахъ, потомъ незамѣтно перешелъ къ тому, что дѣлается въ Петербургѣ и, придравшись къ какому-то замѣчанію Олюнина, заговорила, одинъ.
   Словно ядовитое животное, онъ изливалъ ядъ и клевету на все, чего только не касался; казалось, ему доставляло огромное наслажденіе осмѣять каждый свѣтлый порывъ, очернить всякое хорошее побужденіе. Всѣ дѣйствія человѣческія объяснялъ онъ корыстью, лицемѣріемъ и глупостью. Съ одинаковымъ цинизмомъ озлобленія относился онъ ко всѣмъ партіямъ, не щадя ни однихъ, ни другихъ -- всѣ подлецы! Въ его рѣчи, дышащей какимъ-то своеобразнымъ вдохновеніемъ, какъ въ ткани, переплетались правда и клевета, мѣткія остроумныя замѣчанія и рѣзкая брань, но во всемъ звучало, главнымъ образомъ, что-то личное, что-то такое, чего онъ не можетъ простить, какое-то угрюмое озлобленіе низкой души.
   Но особенно оживлялся онъ, когда говорилъ о лицахъ, когда съ его тонкихъ, воспаленныхъ губъ срывалось какое-нибудь дѣйствительно честное имя въ наукѣ или въ литературѣ. Онъ приводилъ какіе-то факты, не стѣсняясь ихъ тутъ же сочинять, и въ безсильномъ гнѣвѣ пытался сорвать съ имени обаяніе честности, словно ему ненавистна была самая мысль о томъ, что есть на свѣтѣ честные люди...
   Бердяева и Олюнинъ невольно слушали этотъ возбужденный бредъ маніака, подавленные чувствомъ отвращенія какъ передъ гадиной, могущей ужалить. Бердяева изрѣдка взглядывала на мужа удивленная, казалось, этимъ внезапнымъ изліяніемъ, а Олюнинъ... Олюнинъ испытывалъ страхъ, малодушный страхъ. "И зачѣмъ онъ остался?" думалъ онъ, пугаясь, что этотъ наглый человѣкъ перейдетъ отъ общихъ разсужденій къ оцѣнкѣ его собственной дѣятельности... Конечно, она безупречна, но чего не можетъ выдумать этотъ грязный языкъ...
   Положеніе было скверное. Онъ посматривалъ на Бердяеву и пожималъ плечами.
   -- Однако, вы очень мрачно смотрите на жизнь!-- осторожно прервалъ его, наконецъ, Олюнинъ, торопливо оканчивая чай и озираясь, нѣтъ ли публики.
   -- Мрачно-съ?-- переспросилъ Бердяевъ и захихикалъ;-- а вы, конечно, смотрите не мрачно?..
   -- Еще бы... Вы, Лука Осиповичъ, сдѣлались неисправимымъ пессимистомъ, какъ посмотрю!-- осторожно промолвилъ Олюнинъ, видимо стараясь не раздражать Бердяева;-- не все такъ скверно на этомъ свѣтѣ... Не всѣ такіе подлецы и эгоисты, какими вы разрисовали людей... И сами вы только прикидываетесь такимъ злымъ... Не правда ли?..-- прибавилъ онъ съ напряженной улыбкой, думая снова: "Еще на скандалъ нарвешься съ этимъ мерзавцемъ!"
   Тотъ взглянулъ на Олюнина въ упоръ наглымъ, насмѣшливымъ, искрящимся злобой, взглядомъ. Олюнинъ чувствовалъ, какъ онъ краснѣетъ, какъ холодная дрожь пробѣгаетъ но его спинѣ и весь онъ закипаетъ злостью... Онъ съ трудомъ сдержалъ себя и какъ-то странно улыбался. Прошло неловкое мгновеніе.
   -- Ну, конечно,-- процѣдилъ Бердяевъ,-- каждый старается утѣшить себя тѣмъ, что онъ честный человѣкъ и выходитъ, что честныхъ больше!
   -- Не довольно-ли этихъ разговоровъ?-- вмѣшалась жена.-- Въ большихъ дозахъ они надоѣдаютъ!
   -- Я только возражалъ Владиміру Николаевичу!-- покорно отвѣчалъ Бердяевъ;-- меня удивляетъ его оптимизмъ... Впрочемъ, мы больше не споримъ!-- и онъ замолчалъ.
   Ольга Михайловна объявила, что пора по домамъ и Олюнинъ видимо обрадовался. Но на прощанье Бердяевъ еще разъ впустилъ свое жало. Какъ-будто внезапно вспомнивъ, онъ спросилъ Олюнина самымъ невиннымъ тономъ:
   -- Обо всѣхъ старыхъ общихъ знакомыхъ мы вспоминали, Владиміръ Николаевичъ, а объ одной особѣ я и забылъ спросить васъ...
   -- О комъ это?-- сухо промолвилъ Олюнинъ.
   -- О госпожѣ Зайцевской?.. Гдѣ она обрѣтается? Имѣете вы о ней свѣдѣнія? Премилая была дѣвушка!
   Какое-то непріятное воспоминаніе, казалось, соединялось съ этимъ именемъ. Олюнинъ смутился. Онъ рѣзко отвѣтилъ, что, кажется, она въ провинціи, вышелъ изъ палатки и еще разъ услыхалъ это гнусное хихиканіе, раздавшееся вслѣдъ за нимъ.
   -- Вы просто неприличны съ своей злостью!-- сказала строго Бердяева, пріостанавливаясь у подъѣзда гостиницы.-- Что вамъ сдѣлалъ Олюнинъ? Зачѣмъ вы придирались къ нему?
   -- Вы лучше спросите, что онъ сдѣлалъ съ сестрой своей жены, что онъ дѣлаетъ у себя на заводахъ, какъ онъ пріобрѣлъ состояніе!-- отвѣтилъ Бердяевъ,-- а вѣдь тоже считаетъ себя честнѣйшимъ человѣкомъ... И составилъ репутацію... Вѣроятно и васъ онъ успѣлъ убѣдить въ своихъ добродѣтеляхъ?
   -- Какое вамъ дѣло?
   -- Мнѣ?..
   Онъ посмотрѣлъ на нее и она, съ изумленнымъ выраженіемъ, какъ-бы не вѣря глазамъ, отстранилась назадъ.
   -- Вы... вы... ревнуете?-- наконецъ, произнесла она съ разстановкой и презрительно усмѣхнулась;-- это слишкомъ!..
   И напряженно смѣясь, она поднялась по лѣстницѣ.
   -- Послушайте...-- проговорилъ онъ;-- прошу васъ выслушайте меня...
   -- Что еще?-- не оборачиваясь, черезъ плечо произнесла она.-- Вы знаете, я не такъ довѣрчива, какъ сестра... Ее вы могли разжалобить, но не меня...
   -- Выслушайте меня, прошу васъ!..-- еще разъ сказалъ онъ униженнымъ, молящимъ голосомъ.
   -- Войдите!-- отвѣчала она.
   Онъ вошелъ вслѣдъ за ней въ небольшую комнату перваго этажа. Она приблизилась къ столу и съ нетерпѣніемъ остановилась. Избѣгая глядѣть на мужа, она нервно сдернула перчатки и сняла шляпу. Отъ неловкаго движенія ея черная коса тяжело упала на спину.
   -- Что вамъ угодно?.. Я слушаю.
   Онъ стоялъ передъ ней, въ нѣсколькихъ шагахъ, подавленный, угрюмый, съ выраженіемъ тяжелой борьбы на страшно-поблѣднѣвшемъ лицѣ. Онъ смотрѣлъ на эту красивую, изящную фигуру жаднымъ взглядомъ, полнымъ страсти, тяжелой, гнетущей страсти.
   -- Вы не ошиблись!..-- глухо проговорилъ онъ.-- Я ревную васъ!
   -- Вы?..-- вырвалось у нея и она громко разсмѣялась. Но смѣхъ былъ не натураленъ; онъ тотчасъ-же оборвался.-- И ѣы осмѣливаетесь ревновать? Вы?-- подчеркнула онъ съ отвращеніемъ.-- Я, кажется, пріобрѣла право быть избавленной отъ проявленій вашей ревности и вы до сихъ поръ исполняли нашъ брачный договоръ?..
   Она говорила съ презрительной рѣзкостью и не глядя на мужа.
   -- Я знаю, что я имѣю только право называться вашимъ мужемъ, но... но... Такъ знайте-же: я люблю васъ,-- проговорилъ онъ медленно и глухо и закрылъ лицо руками.
   -- Послушайте... Избавьте меня хоть отъ комедій!-- испуганно сказала она, хотя мгновенно-же почувствовала съ боязливымъ отвращеніемъ, что это не комедія.
   -- Да, я люблю васъ давно, съ тѣхъ самыхъ норъ, какъ сдѣлался вашимъ фиктивнымъ мужемъ. Я скрывалъ свою любовь, я старался подавить ее... я зналъ, что вы меня презираете и вправѣ презирать... Но я свято исполнялъ свои условія, вы на меня не имѣли повода жаловаться, когда вы жили со мной. И Господи, какая это была пытка!..-- прибавилъ онъ задыхающимся голосомъ.
   -- Постойте, выслушайте до конца... Я молча выносилъ пытку... я счастливъ былъ даже по своему... я зналъ, что вы гнушаетесь мной, но зналъ, что вы никого не любите... И я былъ радъ, что вы никому не принадлежите. О, сколько разъ я хотѣлъ размозжить себѣ голову... Я думалъ, что сойду съ ума... О, не вѣрьте Олюнину... Онъ обманываетъ васъ... Онъ многихъ обманывалъ... Онъ не любитъ васъ... Не вѣрьте ему... Поѣзжайте въ Петербургъ... Я не нарушу своихъ обѣщаній... Я только буду любоваться вами... и, быть можетъ, вы сжалитесь... Вы позволите любить себя издали, покорно... Вы не услышите больше такихъ словъ... Даю вамъ слово... Я жалокъ, гадокъ, но я люблю васъ безумно... Пожалѣйте меня!-- произнесъ онъ съ какимъ-то отчаяніемъ.-- Пожалѣйте, хоть вы!
   Она слушала этотъ страстный бредъ съ отвращеніемъ, но въ то-же время съ жалостью. Но когда она взглянула на это блѣдное лицо, когда взглянула въ эти расширенные зрачки, пожиравшіе ее съ какимъ-то животнымъ выраженіемъ, ей стало жутко. Инстинктивно отступила она назадъ съ чувствомъ гадливости.
   -- Довольно. Замолчите. Я не хочу этого слушать!-- проговорила она съ испугомъ и отвращеніемъ въ голосѣ.
   -- Не хотите? Я даже не заслуживаю жалости?..-- прошепталъ онъ.
   -- Оставьте меня... я васъ прошу.
   -- Еще-бы!..-- вдругъ засмѣялся онъ и его лицо искривилось въ отвратительную улыбку; -- я подлецъ, оплеванный, всѣми презираемый, а Олюнинъ красивый, блестящій, честный, богатый... Его можно слушать... съ нимъ можно гулять, а я не смѣю даже сказать, что мнѣ тяжело. Ну хорошо... Такъ ужъ пусть я буду подлецомъ до конца!-- вдругъ проговорилъ онъ и двинулся къ-женѣ...
   Блѣдная и прекрасная съ блестящими, сверкающими гнѣвомъ глазами, она не двигалась съ мѣста... и прямо глядѣла ему въ глаза...
   Онъ приближался къ ней все ближе и ближе... Она не спускала съ него взгляда, какъ съ дикаго животнаго. Еще мгновеніе и она отскочила-бы къ окну, но вдругъ онъ остановился.
   -- Не бойтесь,-- прошепталъ онъ.-- Я не трону васъ, но помните, что я могу вспомнить о своихъ правахъ... Не забывайте этого?-- съ угрозой прошепталъ онъ.
   И съ этими словами онъ повернулся, молча вышелъ изъ комнаты и пошелъ въ свой номеръ. Тамъ онъ заперся на ключъ и бросился на кровать, уткнувшись въ подушку. Тяжелыя, злобныя рыданія душили его, пока онъ не забылся въ изнеможеніи.
   Уже было темно, когда онъ очнулся, припоминая, какъ во снѣ, только-что бывшую сцену. Голова была тяжела и на душѣ было мрачно. Онъ отворилъ окно и жадно вдыхалъ вечерній свѣжій воздухъ. Кругомъ было тихо; городокъ уже спалъ. Только издали съ горъ доносился какой-то слабый шумъ. Долго смотрѣлъ онъ впередъ какимъ-то тупымъ взглядомъ... Мысли его были заняты различеніемъ предметовъ въ темнотѣ. "Вонъ, это, должно быть, дерево, а тутъ вотъ скамейка!.." -- думалъ онъ, всматриваясь въ мракъ, окутавшій садъ подъ окномъ.-- "А небо какое звѣздное!" -- Онъ смотрѣлъ теперь безцѣльно на высокій куполъ.
   -- Посмотримъ!-- проговорилъ, наконецъ, онъ; -- посмотримъ! Онъ зажегъ свѣчи, присѣлъ къ столу и сталъ работать надъ запиской.
  

XIII.

   Благодаря "воспоминаніямъ молодости", которыми угостилъ сегодня Олюнина старый товарищъ, и угостилъ такъ обильно, Владиміръ Николаевичъ провелъ этотъ вечеръ и даже часть ночи совсѣмъ не согласно съ режимомъ, необходимымъ для успѣшнаго лѣченія на водахъ. "Отсутствіе волненій, полное спокойствіе духа, хорошій сонъ", рекомендовали ему оба доктора, и петербургскій, и маріенбадскій, въ числѣ прочихъ хорошихъ совѣтовъ,-- а именно, ни того, ни другого, ни третьяго не было сегодня у Олюнина.
   Обыкновенно спокойное, ровное расположеніе духа Владиміра Николаевича, съ оттѣнкомъ скромнаго довольства собой, бывающаго у людей, достигшихъ, наконецъ, всего, что они считаютъ за счастье и благо жизни -- смѣнилось раздраженіемъ, недовольствомъ и той непріятной назойливостью памяти, которая въ извѣстныя минуты, противъ желанія, заставляетъ сводить старые счеты и жутко призадуматься даже натуры, не имѣющія времени, за прозой жизни, всматриваться внутрь.
   Олюнинъ въ первыя минуты послѣ того, какъ ушелъ изъ ресторана, весь былъ охваченъ злостью къ этому человѣку (и еще сильнѣйшей, чѣмъ въ его присутствіи). Хотя онъ и утѣшалъ себя, что изъ-за такой низкой душонки не стоитъ волноваться, что его собственное превосходство должно быть выше этихъ ядовитыхъ намековъ и насмѣшекъ -- однако, эти утѣшенія оставались безплодными. И онъ шелъ въ отель не своей обыкновенной, спокойной, твердой походкой, съ маленькимъ развальцемъ, а нервной, неровной, то ускоряя, то замедляя шагъ, и по временамъ вдругъ весь какъ-то вытягивался, вздрагивалъ, съ загорающимся взглядомъ, сжимая невольно кулаки, какъ человѣкъ, встрѣчающій врага...
   Онъ уже былъ въ двухъ шагахъ отъ отеля, но внезапно свернулъ и пошелъ въ паркъ; тамъ онъ нѣсколько времени ходилъ по аллеѣ и когда вернулся къ себѣ въ номеръ, забывъ даже отвѣтить "Guten Abend!" на привѣтствіе отельнаго швейцара -- то злость его противъ Бердяева давно уже смѣнилась спокойнымъ презрѣніемъ и не о немъ онъ думалъ, разсѣянно шагая по комнатѣ съ опущенной головой, или присаживаясь къ столу, вмѣсто того, чтобы благоразумно ложиться спать.
   Другой образъ, образъ той самой дѣвушки, о которой напомнилъ Бердяевъ, какъ о пріятной особѣ, носился передъ нимъ теперь, то скрываясь, то снова появляясь среди другихъ назойливо являющихся картинъ той молодости, о которой онъ говорилъ какъ о "хорошихъ временахъ"... Тѣнь, омрачавшая теперь его лицо, и складки задумчиво-приподнятыхъ бровей, и эти движенія головы, какъ-будто отгоняющей что-то прочь, и эта досадливая усмѣшка, пробѣгающая по его губамъ... все, казалось, говорило, что въ этихъ "хорошихъ временахъ" не все было хорошее. Хуже, кажется, всего, это воспоминаніе о тонкой, блѣдной, удивительно похожей на его жену, дѣвушки, съ голубыми глазами, довѣрчивыми и самоотверженными, погубленной, брошенной съ дѣтьми и забытой...
   "Увлеченія молодости!".. И другія такія-же слова услужливо приходили на помощь, вызывая обыкновенно чувство успокоенія, но память сегодня была жестока. Она напоминаетъ о какихъ-то деньгахъ, просьбахъ, о молчаніи вмѣсто отвѣта на письма.
   Тогда у него не было "свободныхъ" денегъ, всѣ были въ дѣлахъ и онъ не могъ... А потомъ?.. Потомъ она исчезла куда-то и онъ все собирался ее разыскать... О, надо, въ самомъ дѣлѣ, разыскать ее теперь... Эти деньги давно его безпокоютъ... Онъ завтра же напишетъ Павлу Ивановичу, непремѣнно напишетъ... Лучше поздно, чѣмъ никогда!..
   И рѣшеніе написать завтра-же Павлу Ивановичу разглаживаетъ его лицо. "У всѣхъ въ жизни бываютъ ошибки!" успокоительно шепчетъ онъ, протяжно вздыхая, словно-бы соболѣзнуя этимъ вздохомъ о людскомъ несовершенствѣ. И опять проносится передъ нимъ та самая жизнь, надъ которой смѣялся Бердяевъ, проносится эта молодость, протекшая въ общемъ оживленіи, охватившемъ шестидесятые года, и вдругъ какъ-то измѣнившаяся... Бѣднякомъ онъ вышелъ на жизненную борьбу и какой-же онъ тогда идеалистъ былъ! вспомнилъ Владиміръ Николаевичъ, съ какимъ-то снисходительнымъ удовольствіемъ останавливаясь на мысли, что и онъ былъ идеалистъ, но что теперь онъ трезво смотритъ на вещи!.. И онъ съ пріятнымъ чувствомъ удовлетворенія вспоминаетъ какъ счастливо сложилась потомъ его жизнь... И всему обязанъ себѣ,-- какъ-будто говоритъ его прояснившееся лицо. Но оно снова хмурится, когда память проноситъ передъ нимъ прежнихъ друзей, когда-то близкихъ, а теперь далекихъ... Одинъ этотъ Павелъ Ивановичъ развѣ, да и тотъ...
   "Разные взгляды... Разныя натуры... Они разбѣжались куда-то по угламъ и сердятся, что жизнь бѣжитъ... Смѣшные!"
   И мысль, что они, по его мнѣнію, смѣшные (особенно смѣшной этотъ Павелъ Ивановичъ) и неумные, и поэтому-то забились но угламъ и фыркаютъ, вмѣсто того, чтобы дѣло дѣлать (слова: "дѣло дѣлать" онъ даже проговорилъ и проговорилъ съ удовольствіемъ) -- приводитъ его въ лучшее расположеніе, хотя все еще равновѣсіе духа не найдено, все еще нѣтъ-нѣтъ да докучливо мелькнетъ какое-нибудь лицо, припомнится какой-нибудь фактъ, требующіе успокоительныхъ разсужденій, но уже не съ той раздражительной назойливостью, съ какой представлялась прежде эта блѣднолицая дѣвушка...
   "Всѣ мы были молоды и думали луну за рога схватить! Нельзя ломать жизнь!" -- говоритъ съ философскимъ вздохомъ Владиміръ Николаевичъ, отъискивая въ этихъ словахъ спасительное равновѣсіе и посматривая на постель, которая своей бѣлизною и пышностью манитъ къ себѣ его уставшее тѣло. Онъ взглядываетъ на часы. "Ого... уже одиннадцатый часъ... пора давно спать!" -- думаетъ онъ, нѣсколько удивленный, что такъ засидѣлся...
   Онъ бросился въ постель и сладко потянулся... "Да... все-таки хорошая это вещь жизнь! и я не дурной человѣкъ", думаетъ онъ, когда мысли его принимаютъ благопріятное направленіе
   Онъ затушилъ свѣчку, разсчитывая тотчасъ-же заснуть, какъ это бывало первое время въ Маріенбадѣ, но сна нѣтъ. И не спится ему не оттого, что въ молодости онъ хотѣлъ "схватить луну за рога", а оттого, что красивая, блестящая, роскошная женщина смотритъ теперь на него смѣющимся взглядомъ своихъ большихъ глазъ, дразнитъ его и точно говоритъ:
   "Вотъ ты и красивъ, и уменъ, и богатъ, и извѣстенъ, а возьми-ка меня!"...
   И онъ поворачивается съ боку на бокъ, возбужденный, взволнованный, съ воспаленными глазами и горячей головой, полными самыхъ заманчивыхъ видѣній, пока, наконецъ, не засыпаетъ, что-то шепча своими толстыми, сочными губами и улыбаясь той скверной, сладкой улыбкой, которая бываетъ у спящихъ, когда они смѣются во снѣ.

-----

   -- Отчего утромъ вы не пили водъ? Проспали? спрашивалъ на слѣдующій день Конотопцевъ, встрѣчаясь съ Олюнинымъ передъ обѣдомъ у лѣсного источника, гдѣ собралась публика выпить "пріятной" воды и снова слушать музыку.
   И, не дожидаясь отвѣта, Конотопцевъ съ добродушной фамильярностью охватилъ Олюнина слегка за талью и затѣмъ отнялъ руки, увѣренный вполнѣ, что доставляетъ большое удовольствіе тѣмъ, кого удостоивалъ знаками такого расположенія.
   -- Какъ наши дѣла съ красавицей? Въ какомъ періодѣ? А?
   -- По-прежнему неудовлетворительны, Викторъ Сергѣевичъ!
   -- Разсказывайте! подмигнулъ генералъ и разсмѣялся.
   -- Честное слово!.. отвѣчалъ Олюнинъ съ тѣмъ видомъ, который давалъ какъ-будто право не вѣрить его отрицанію.
   -- Ну-ну... Знаемъ мы васъ, господа милліонеры... Знаемъ! шутилъ Конотопцевъ, казавшійся сегодня особенно оживленнымъ и веселымъ.
   -- Маріенбадъ васъ очень поправилъ, Викторъ Сергѣевичъ! замѣтилъ Олюнинъ, уклоняясь отъ этого разговора (вдобавокъ генералъ говорилъ довольно громко); вы сегодня особенно хорошо смотрите.
   -- Да, я здѣсь поправился, совсѣмъ чувствую себя хорошо... Пріѣхалъ сюда... и невареніе желудка, и завалы, и кашель, а теперь какъ рукой сняло...
   -- И скоро изволите кончать курсъ?
   -- На дняхъ думаю... Что здѣсь дѣлать!
   -- И когда васъ ждать въ Россію, Викторъ Сергѣевичъ! Разумѣется въ побѣдной колесницѣ! Скоро?
   Генералъ пожалъ плечами.
   -- Подождите еще, подождите звать меня въ Россію,-- усмѣхнулся генералъ;-- мы еще не въ модѣ!.. Вотъ и въ газетахъ еще меня поругиваютъ!-- весело смѣялся генералъ;-- сегодня мнѣ указали на передовую статью; конечно, безъ имени, но довольно ясно... Господинъ... (онъ назвалъ фамилію редактора одной газеты) не дурно меня отработалъ... "Политика приключеній, шовинизмъ?.." и въ эдакомъ родѣ... Ха-ха-ха!..
   -- Наши газеты иногда...
   -- Да я нисколько не сержусь!-- перебилъ, смѣясь, Конотопцевъ... Нисколько! Я искренній поклонникъ свободы печати и если-бы когда-нибудь былъ министромъ, то эти возжи-бы спустилъ... Несвоевременно слишкомъ подтягивать... Несвоевременно... достается... Политика приключеній... Точно мы Биконсфильды... Ха-ха-ха!..-- смѣялся онъ, щуря глаза, и какъ будто очень радъ былъ, что его "отработали", но Олюнинъ услышалъ въ этомъ смѣхѣ едва уловимую потку раздраженія.
   Конотопцевъ нѣсколько разъ начиналъ говорить объ этомъ, продолжая смѣяться, и отошелъ отъ Олюнина, кивнувъ добродушно головой. Черезъ нѣсколько минутъ Олюнинъ встрѣтилъ Конотопцева уже подъ-руку съ Литовскимъ и до его ушей долетѣли тѣ-же слова и снова смѣхъ, но уже съ другимъ оттѣнкомъ:
   -- Политика случайностей... Вы читали, князь?.. Но развѣ мы, чиновники, дѣлаемъ политику. Мы исполняемъ только...
   Олюнинъ бродилъ по аллеямъ, посматривая, не покажется-ли Ольга Михайловна. Чего добраго еще съ мужемъ? Съ нимъ онъ встрѣчаться не намѣренъ... Довольно вчерашней встрѣчи... И для какихъ онъ дѣлъ сюда пріѣхалъ къ Литовскому?..
   Онъ рѣшилъ сегодня обѣдать въ отелѣ и тихонько направился туда.
   -- Есть письма?-- спросилъ онъ у швейцара, вспомнивъ, что отъ жены нѣсколько дней нѣтъ писемъ.
   -- Писемъ нѣтъ, но господину есть телеграмма!
   "Телеграмма? Ужъ не случилось-ли чего дома?"
   Онъ торопливо поднялся къ себѣ и схватилъ телеграмму. Волненіе охватило его, когда онъ прочиталъ слѣдующія строки за подписью тещи:
   "Вѣра серьезно больна, докторъ находитъ ее опасной. Она не знаетъ, что я извѣщаю васъ. Просила не безпокоить. Дѣти здоровы. Пріѣзжайте".
   Особенно смутили его эти слова "просила не безпокоить".
  

XIV.
ПИСЬМА ОЛЬГИ МИХАЙЛОВНЫ.

ПИСЬМО ПЕРВОЕ.

Маріенбадъ, 28 іюли 18** года.

   Какъ посмотрю, неисправима ты, дорогая моя Катя, со своими наклонностями миротворицы! Ужъ сколько терпѣла ты неудачъ въ попыткахъ устроивать миръ и согласіе, и все-таки съ упрямствомъ продолжаешь ихъ!? Странная ты женщина? Сама довольная выпавшимъ на твою долю тихимъ счастіемъ семейной жизни, гордая, что любишь семью и мужа и что ни при какихъ обстоятельствахъ не забудешь долга матери и жены (я и безъ твоихъ подчеркиваній охотно этому вѣрю?), ты точно сердишься, что не всѣ счастливы по твоему и во что-бы то ни стало хочешь водворить и у другихъ покой семейнаго очага, хотя-бы покой этотъ былъ призрачный! Твою натуру, не любящую ничего ненормальнаго, твои глаза, привыкшіе къ образцовому порядку во всемъ,-- рѣжетъ этотъ безпорядокъ личной жизни и ты, милый деспотъ, непремѣнно желаешь насильно возстановить порядокъ!.. А онъ все-таки не возстановляется, несмотря на спасительные рецепты, а ты все-таки продолжаешь свои безплодныя попытки, моя мудрая совѣтница!
   Право, если-бъ я не знала, какъ искренно сокрушаешься ты, бѣдняжка, "неопредѣленностью моего положенія" -- тебя всегда смущала всякая неопредѣленность!-- и какъ желаешь ты мнѣ счастья, то я могла-бы не на шутку разсердиться за послѣднее твое увѣщательное посланіе, ради котораго ты, однако, пожертвовала двумя часами времени, всецѣло принадлежащаго семейнымъ заботамъ. Въ немъ ты такъ мудро доказываешь, что худой миръ лучше доброй ссоры, такъ благоразумно предостерегаешь насчетъ "ложной дороги", "опасностей увлеченія" и, главное, являешься такимъ горячимъ адвокатомъ моего супруга, что я даже изумилась. Вотъ до чего довела тебя боязнь "неопредѣленнаго положенія" и страсть къ умиротворенію... До того, что ты готова опоэтизировать моего супруга, оправдать его и обвинить меня въ его несчастіи. Сознайся, что, описывая съ удовольствіемъ его "несчастную любовь", ты навѣрное представляла себѣ трогательную картину двухъ воркующихъ голубковъ, примиренныхъ твоими стараніями. "Положеніе опредѣленное", "домашній очагъ возстановленъ" и я не на "ложной дорогѣ". Не правда-ли, ты думала обо всемъ этомъ?.. По счастью, моя дорогая, такая перспектива невозможна и слишкомъ отзывается идилліей не въ моемъ вкусѣ...
   И ты, въ самомъ дѣлѣ, повѣрила въ эту "несчастную любовь", открытіе которой было для тебя такой пріятной неожиданностью?.. Признаюсь, Катя, я съ улыбкой читала всѣ эти подробныя описанія твоего интимнаго разговора съ господиномъ Бердяевымъ, представляя себѣ, какъ твое хорошенькое, строгое личико смягчалось все болѣе и болѣе при этомъ "вырвавшемся потокѣ несчастной страсти" и какъ ты, въ порывѣ великодушія, позабыла даже свою прежнюю антипатію къ моему супругу, умилилась и обѣщала быть посредницей... Ты повѣрила и пишешь мнѣ о "могущественномъ вліяніи любви", способномъ "переродить человѣка", совѣтуешь "заставить себя полюбить мужа", "не подавать поводовъ къ ревности" и рисуешь будущее счастье въ дѣтяхъ, а я... я, прости, посмѣиваюсь, дорогая моя, надъ твоею довѣрчивостью и дивлюсь, какими словами могъ разжалобить тебя этотъ лживый, нечестный человѣкъ... Навѣрное, мужъ твой не присутствовалъ при вашемъ объясненіи.
   Любовь!? Какая любовь, моя милая! И гдѣ у тебя были глаза, у тебя, всегда хвалившейся умѣніемъ отличить истинное чувство и считающей высшимъ его проявленіемъ -- самопожертвованіе?.. Въ немъ не любовь и даже не подобіе ея, а животное чувство, желаніе обладать красивой женщиной и, пожалуй, еще оскорбленное самолюбіе презираемаго человѣка. Вотъ что такое эта "несчастная страсть", которая вызвала въ тебѣ такое сочувствіе... Это совсѣмъ извращенная натура и не ему пенять на меня... Я до сихъ поръ не могу вспомнить безъ чувства отвращенія подробностей любовнаго объясненія, которымъ онъ осмѣлился поразить меня, бывши здѣсь. Сперва его униженныя мольбы, его признанія, претензіи на ревность, возбудили было во мнѣ жалость, знаешь, ту жалость, которую чувствуешь даже и къ твари, внушающей омерзѣніе, но потомъ, когда я взглянула въ это отвратительное лицо Сатира, въ эти воспаленные глаза, я испугалась: не человѣкъ, а какое-то разнузданное животное было передо мной; будь мы гдѣ-нибудь одни, онъ способенъ былъ-бы на насиліе... Теперь одна мысль жить съ нимъ вмѣстѣ производитъ во мнѣ нервную дрожь. А потомъ, въ день его отъѣзда, эти напоминанія о его "правахъ" и угрозы скандальнаго процесса, въ которыхъ выказалась вся низость его души и вся сила этой "несчастной любви!?" Нѣтъ, Катя, нѣтъ, ты и сама не понимаешь, какой пытки ты мнѣ желаешь, стараясь примирить насъ и поправить ошибку моего замужества.
   Я отсюда вижу твои строгіе глаза и слышу какъ на твоихъ губахъ шевелится вопросъ: "Къ чему-жъ ты выходила замужъ?!." Я никогда никого не посвящала въ подробности моего замужества и отмалчивалась на твои вопросы, объясняя тебѣ просто, что не люблю своего мужа. Объ этой исторіи ты имѣешь смутныя представленія и вѣрно до сихъ поръ дивишься и моему непонятному "увлеченію", какъ ты называешь. конечно, несчастный эпизодъ моей жизни, и моему внезапному выходу замужъ за Бердяева, особенно послѣ надеждъ на блестящую партію, которыя питала я и всѣ родные... Я помню, даже и ты, доказавшая своимъ замужествомъ, что не разбираешь положеній, была удивлена, особенно увидавъ карточку будущаго моего супруга, и вообразила, будто я выхожу замужъ par depit, и допрашивала меня... Тогда я ничего тебѣ не отвѣтила, да и потомъ не особенно распространялась объ этомъ, но теперь, пожалуй, я вспомню все прошлое, благо на меня напалъ откровенный стихъ и мнѣ хочется разсказать близкому человѣку все, все откровенно, не тая ничего... Мы обѣ съ тобой давно перестали быть институтками и стѣсняться нечего... Читай-же мое посланіе и пеняй на себя, если оно покажется тебѣ длиннымъ... По крайней мѣрѣ, я надѣюсь, что послѣ моихъ признаній ты навсегда откажешься отъ мысли мирить меня съ мужемъ и увидишь, что всѣ твои опасенія насчетъ "опасностей увлеченія" и "ложной дороги" напрасны. Я слишкомъ спокойна, чтобы увлекаться, и слишкомъ брезглива, чтобы сдѣлаться кокоткой.
   Не заключи, пожалуйста, будто я боюсь увлеченій, ради "брачнаго обѣта" или изъ страха дурной репутаціи. "Обѣтъ" -- ужасайся, Катя!-- нисколько не остановилъ-бы меня пользоваться жизнью, а лишняя клевета и подавно -- и такъ на меня клевещутъ!-- откровенно признаюсь, я охотно желала бы испытать твои "опасности увлеченій", да видно суженый мой еще скрывается и пока я совсѣмъ равнодушна ко всѣмъ ухаживаніямъ, въ которыхъ, какъ ты знаешь, никогда недостатка нѣтъ у красивой женщины... Происходитъ-ли это равнодушіе отъ спокойствія моего темперамента или оттого, что я не встрѣчала еще настоящаго чувства, объяснить не могу, но знаю, что во всѣхъ нѣжныхъ рѣчахъ и признаніяхъ разныхъ поклонниковъ, во всѣхъ этихъ краснорѣчивыхъ взглядахъ, которыми они обводятъ меня, такъ-что иногда невольно краснѣешь, я вижу только болѣе или менѣе хорошо прикрытыя грязныя желанія. Я отлично понимаю, моя милая, что ихъ интересуетъ во мнѣ; до моего духовнаго "я" имъ нѣтъ никакого дѣла, но красота моя ихъ привлекаетъ и какой стороной! Мнѣ случалось слышать не разъ, какъ за глаза разбирали меня по статьямъ, какъ какую-нибудь призовую лошадь! Не правда-ли, милое отношеніе! И -- удивляйся, моя мудрая женщина?-- хоть я и знаю какъ мною любуются, а меня все-таки занимаетъ, что на меня обращаютъ вниманіе, и это тѣшитъ тщеславіе за неимѣніемъ лучшаго! Вѣдь мы, Катя, испорченныя созданія...
   Вѣроятно, наши тетушки насчитываютъ моихъ любовниковъ десятками -- ты вѣдь знаешь, что про меня говорятъ -- тѣмъ болѣе, что я не прочь иногда пококетничать, даже, "поврать"... И это со мной бываетъ!.. Иногда меня забавляютъ наблюденія надъ моими поклонниками... Слушая подчасъ какого-нибудь почтеннаго отца семейства, бесѣдующаго о святости чувствъ и въ то-же время косящаго гадкими глазами на мою шею, я наблюдаю это животное въ "царѣ природы" и смѣюсь... Когда-же это лицемѣріе, эти фразы, прикрывающія грязныя мысли, становятся ужъ очень пошлы, я рѣзко обрываю эти изліянія и со смѣхомъ смотрю на эти внезапно глупѣющія, удивленныя лица... Не очень пріятное время-препровожденіе, скажешь ты? Согласна, да что-же мнѣ дѣлать, чѣмъ наполнить жизнь?.. Ты знаешь, что на меня находятъ полосы, когда я просиживаю одна и посѣщаю только тебя... Это значитъ, что пустота жизни очень мнѣ надоѣла...
   И здѣсь въ Маріенбадѣ у меня нашлись поклонники... Ты помнишь Конотопцева?.. Онъ бывалъ прежде у насъ въ домѣ. Вообрази себѣ, онъ тоже ухаживаетъ за мной, разыгрывая роль друга отца... Въ этой роли онъ предлагалъ мнѣ покровительство, протекцію мужу и прочее... Ты догадываешься на какихъ условіяхъ! Не даромъ онъ такъ много говорилъ о свѣжести своихъ чувствъ, о привязанности къ нашему дому, цѣлуя при этомъ очень нѣжно мою руку... И еслибъ ты видѣла, Катя, какъ смѣшонъ былъ этотъ развратный толстякъ, когда я замѣтила неприличіе его поведенія... Онъ даже обидѣлся и вѣрно убѣжденъ, что Олюнинъ уже успѣлъ завладѣть моимъ сердцемъ, тотъ самый Олюнинъ, котораго ты описывала, какъ образцоваго мужа... Ахъ, милая, еслибъ ты знала какой онъ забавный въ роли влюбленнаго и какое интересное объясненіе было у насъ въ день его внезапнаго отъѣзда въ Россію!
   Знаешь, удивительно много интереснаго можетъ наблюдать красивая и не совсѣмъ глупая женщина, если только она сама не увлекается всѣми этими поддѣлками чувства, выдаваемыми за настоящее. Вѣдь передъ нами мужчины бываютъ совсѣмъ au naturel, взбираясь на ходули...
   Ты видишь теперь, что я застрахована вполнѣ отъ "опасности увлеченій" и добродѣтельна по неволѣ, несмотря на все желаніе увлечься... Еще ни разу не билось мое сердце "тревогой любви", щеки мои не покрывались "румянцемъ волненія", словомъ, я не испытала еще ничего похожаго на увлеченіе, на страсть... Никого я не люблю, да и меня никто не любитъ, хотя многіе дорого-бы дали, чтобъ сдѣлать меня любовницей. Впрочемъ, виновата... Я чуть было не забыла моего рыцаря печальнаго образа, бѣднаго двоюроднаго братца! Его постоянство, его трогательная привязанность возбуждаетъ невольное сочувствіе, хоть я и не понимаю, какъ можно такъ долго любить и любить безнадежно... онъ это давно знаетъ, бѣдный человѣкъ... Это одинъ, кажется, человѣкъ изо всѣхъ мужчинъ, которыхъ я встрѣчала, любившій меня, а не одно только мое тѣло... Но развѣ я виновата, что я его не люблю... да и онъ жалкій какой-то со своей безнадежной любовью, которая испортила ему всю жизнь... Такіе люди слишкомъ "кисельны", какъ говоритъ твой мужъ, и не моего они романа, если мнѣ суждено имѣть еще романъ.
   Ахъ, какъ я зафилософствовалась, дорогая моя... Ты вѣрно диву даешься, что я такъ разболталась, начавъ вспоминать старину?.. Да, Катя, глупо сложилась у меня жизнь, совсѣмъ какъ-то не такъ, какъ у другихъ... И то "увлеченіе", которое окончилось такъ неожиданно, совсѣмъ не было увлеченіемъ. Если-бъ оно было увлеченіемъ!.. Тогда, по крайней мѣрѣ, осталось-бы воспоминаніе о порывѣ страсти, о счастливыхъ дняхъ, но въ томъ-то и дѣло, что никакого порыва даже не было, и былъ... былъ не во время выпитый бокалъ шампанскаго и болѣе рѣшительно ничего... Ты изумляешься? Я, милая, говорю правду и вѣрно многія изъ женщинъ, не умѣющихъ лгать, разсказали-бы такую же правду изъ воспоминаній о своихъ такъ-называемыхъ увлеченіяхъ. Какъ часто не похожи онѣ на тѣ поэтическія мечты о любви съ ея тайными свиданіями при лунѣ, первыми поцѣлуями, клятвами, которыми бываютъ полны экзальтированныя головы!
   Теперь, когда прошло шесть лѣтъ, я вспоминаю о моемъ "романѣ" безъ прежней острой боли нанесеннаго мнѣ оскорбленія и даже дивлюсь своему равнодушію при недавней встрѣчѣ съ моимъ "героемъ". Я видѣла его недавно въ Парижѣ, въ театрѣ, вмѣстѣ съ его женой, маленькой хорошенькой женщиной. Они сидѣли впереди меня. Случайно онъ повернулъ голову и наши глаза встрѣтились. Я замѣтила испугъ на его все такомъ-же красивомъ, свѣжемъ лицѣ... Тупой, глупый испугъ и больше ничего. Онъ, однако, сдѣлалъ видъ, что не узналъ меня, отвернулся; они скоро ушли изъ театра. Дуракъ! Неужели онъ смѣетъ думать, что я когда-нибудь его любила!
   Ты вѣдь помнишь, Катя, какъ я относилась къ нему? Какъ къ самому обыкновенному и недалекому фату. Онъ ухаживалъ за мной, носилъ цвѣты, книги, пѣлъ романсы -- голосъ у него былъ не дуренъ -- и не могъ думать, что я имъ интересуюсь; меня не особенно занимали ни его мечты о камергерствѣ, ни его петербургскія сплетни, ни его французскій языкъ, ни его хорошенькое женоподобное лицо. Очень ужъ ординаренъ былъ этотъ петербургскій молодой человѣкъ. И ты сама знаешь -- никто въ домѣ у насъ не придавалъ никакого значенія его посѣщеніямъ. Вѣдь бѣдный нашъ папа, послѣ твоего рѣшенія сдѣлать mesaillance, мечталъ для своей любимицы о блестящей партіи и, кажется, надѣялся, что другой мой поклонникъ, этотъ богатый уланъ, пріѣзжій въ отпускъ, сдѣлаетъ мнѣ предложеніе...
   Тогда ты была счастливой невѣстой, какъ всѣ счастливые люди, ты хотѣла, чтобъ и всѣ кругомъ тебя были такіе-же счастливые, какъ и ты сама и -- помнишь? какъ ты жалѣла бѣднаго молодого человѣка и сколько разъ бранила меня, называя и безчувственной, и кокеткой... Тебя трогали и эти цвѣты, и эти романсы, и сердило мое невинное кокетство... Скоро ты уѣхала, нашъ уланъ тоже уѣхалъ и какъ-то торжественно обѣщалъ скоро вернуться (maman увѣряла, что онъ поѣхалъ къ своей матери посовѣтоваться насчетъ женитьбы -- у матери было въ рукахъ все состояніе), и изъ числа бывавшихъ у насъ въ домѣ молодыхъ офицеровъ, этотъ петербургскій молодой человѣкъ все-таки былъ болѣе интереснымъ. Вѣдь жизнь въ губернскомъ городѣ такая скучная, а мы, по выходѣ изъ института, привыкаемъ къ такому бездѣлью!-- Отъ нечего дѣлать, я слегка кокетничала съ моимъ поклонникомъ, и онъ, по-прежнему, носилъ цвѣты, пѣлъ романсы и пожималъ мнѣ руки... Мы съ нимъ часто видались и я привыкла къ нему, какъ привыкаютъ къ мебели, къ собакѣ... Онъ-было вздумалъ, однажды, начать признаніе, но я остановила его рѣчь о рукѣ и сердцѣ, сказавъ, что не думаю выходить замужъ и что къ нему не питаю такихъ чувствъ, которыя могли-бы... и т. д. Онъ принялъ это извѣстіе съ нѣкоторой грустью, просилъ остаться "друзьями" и продолжалъ ходить къ намъ обѣдать и послѣ обѣда пѣть романсы. Вскорѣ его перевели въ Петербургъ и я забыла о немъ...
   Когда въ ту зиму я гостила у тебя въ Петербургѣ, мы часто встрѣчались съ нимъ у тетушки Алины... Она имѣла намѣреніе устроить наше счастіе. "Ты дѣвушка съ небольшимъ состояніемъ; онъ на виду, ему предстоитъ хорошая карьера... оба вы люди хорошіе... онъ любитъ тебя"... говорила не разъ тетушка и сердито поднимала свои крашеныя брови, когда я отшучивалась. "Вы тамъ съ отцомъ разсчитываете Богъ-знаетъ на какихъ жениховъ, такъ вѣдь нынче женихи любятъ большое приданое, а на твои 30,000 не очень-то много охотниковъ!"
   Мой "герой" снова сталъ ухаживать за мной съ той-же почтительной манерой. Онъ, кажется, надѣялся, что тетушка меня убѣдитъ не пренебрегать такимъ счастіемъ... Опять романсы, цвѣты, конфекты и пожатія рукъ... Я забавлялась, подсмѣивалась надъ "бѣднымъ молодымъ человѣкомъ". Его такъ и тетушка называла.
   Однажды, вечеромъ -- еще вы меня звали въ театръ на Фауста, какъ теперь помню,--я долго засидѣлась у тетки. Онъ меня вызвался проводить домой. Ночь была славная: морозная, звѣздная. Хотѣлось побыть долѣе на воздухѣ. Извозчика не случилось и мы шли по Сергіевской. Я была особенно оживлена въ этотъ вечеръ. У тетушки былъ извѣстный художникъ N, только-что пріѣхавшій изъ Парижа и удостоившій меня особеннымъ вниманіемъ. Мнѣ очень понравилась его мужественная физіономія, оригинальныя манеры, оригинальная рѣчь, какая-то независимость мнѣнія, составлявшая такой контрастъ со всѣмъ тѣмъ, что обыкновенно говорилось у тетушки въ гостиной; мы съ нимъ проговорили почти весь вечеръ; впрочемъ, я больше слушала, а говорилъ онъ. Мое оживленіе еще не прошло и я передавала впечатлѣнія своему спутнику.
   -- Онъ вамъ понравился?-- спросилъ онъ.
   -- Очень... Не похожъ на другихъ.
   Онъ надулся, принявъ мои слова на свой счетъ. Мы подходили уже къ Литейной, какъ вдругъ онъ сказалъ:
   -- Вотъ-бы славно прокатиться теперь на тройкѣ!
   -- Славно!-- отвѣтила я.
   -- Хотите?
   Я колебалась. Ѣхать одной на тройкѣ съ молодымъ человѣкомъ? Что сказали-бы всѣ классныя дамы въ Смольномъ? Что скажетъ тетушка Алина? Что скажешь, наконецъ, и ты, несмотря на свою "свободу отъ предразсудковъ".
   Я знала, что колебанія мои окончатся въ пользу поѣздки. Не даромъ вы называли меня своенравной съумасбродкой, и если я еще колебалась, то изъ самолюбія: я боялась, что мой поклонникъ сочтетъ эту поѣздку за желаніе провести съ нимъ пріятное tete-à-tete.
   Такія мысли пробѣгали въ моей головѣ, когда онъ замѣтилъ:
   -- Вы развѣ боитесь?
   -- Не васъ-ли?-- отвѣтила я рѣзко, и прибавила:-- поѣдемъ!
   Мнѣ показалось, что по его лицу пробѣжала довольная улыбка. Эта улыбка меня разсердила и въ то-же время окончательно заставила ѣхать.
   -- Только я ѣду съ однимъ условіемъ.
   -- Съ какимъ?
   -- Чтобы вы не смѣли говорить о своихъ чувствахъ. Слышите?
   -- Я буду нѣмъ, какъ рыба, если вамъ это угодно!-- засмѣялся онъ.
   На углу Невскаго и Литейной мы наняли тройку и поѣхали. За мостомъ ямщикъ стегнулъ лошадей и тройка подхватила. Мы понеслись по островамъ такъ, что захватывало духъ... Я люблю скоро ѣздить, когда вѣтеръ щиплетъ лицо и обдаетъ тебя снѣжной пылью. Мы ѣхали все время молча, какъ надоѣвшіе другъ другу люди; выглядывая изъ-за приподнятаго воротника шубы, я совсѣмъ забыла о немъ и Богъ знаетъ гдѣ бродили мои мысли... На воздухѣ такъ хорошо мечтается... Могу только увѣрить тебя, что въ этихъ мечтахъ не было ничего любовнаго... Подъ впечатлѣніемъ встрѣчи съ знаменитымъ художникомъ, прежнія мои честолюбивыя мечты о музыкальной карьерѣ снова закружили мнѣ голову... Я буду учиться... я сдѣлаюсь извѣстной музыкантшей... слава... Ахъ, какъ пріятно, Катя, даже помечтать о славѣ... Теперь я ужъ болѣе не мечтаю...
   Однако, я начинала зябнуть, а мы все скакали, какъ съумасшедшіе... Я посмотрѣла на своего спутника. Онъ тоже былъ возбужденъ поѣздкой; въ полусвѣтѣ лунной ночи его глаза какъ-то особенно сверкали... Я замѣтила ему, что пора домой.
   -- Вы озябли?..
   -- И даже очень... Поѣдемте назадъ!
   Въ самомъ дѣлѣ, я очень прозябла на этомъ сильномъ морозѣ, да еще при такой бѣшеной ѣздѣ. Одѣта я была не особенно тепло и зубы стучали отъ холода, ноги совсѣмъ закостенѣли.
   Онъ казался такимъ испуганнымъ... предлагалъ свою шубу.
   -- Вы съ ума сошли!
   -- Но что-же дѣлать?
   -- Ѣхать скорѣй назадъ!
   -- Но до города часъ ѣзды и вы замерзнете...
   -- Нѣтъ...
   -- Знаете-ли что, Ольга Михайловна! А la guerre comme à la guerre! Заѣдемте напиться чаю. Тутъ близко есть ресторанъ... Я позволилъ себѣ предложить вамъ это въ виду крайности... Вамъ необходимо согрѣться...
   Онъ говорилъ съ какимъ-то особеннымъ почтительнымъ участіемъ.
   Ѣхать-ли? Отчего же нѣтъ? Онъ оцѣнитъ довѣріе, которое оказываетъ ему дѣвушка, и не станетъ болтать, что я была съ нимъ въ ресторанѣ; я считала его порядочнымъ человѣкомъ. И, кромѣ того, меня забавляло все это приключеніе и такъ хотѣлось посидѣть въ теплой комнатѣ и выпить чашку горячаго чая. Я согласилась, и черезъ нѣсколько минутъ тройка остановилась у освѣщеннаго подъѣзда небольшого дома. Это былъ модный ресторанъ, о которомъ я часто слыхала у тетушки Алины отъ молодыхъ людей.
   Мы вошли. Признаюсь, мнѣ было ужасно неловко проходить по лѣстницѣ мимо этихъ лакеевъ, выбѣжавшихъ на встрѣчу и, казалось, смотрѣвшихъ на меня какъ-то странно. Вѣроятно, я имѣла испуганный видъ. Я невольно опустила глаза и ускорила шаги. Откуда-то доносились звуки рояли; слышались женскіе визгливые голоса.
   -- Опустите вуаль!-- шепнулъ мой спутникъ по французски.
   Я опустила вуаль и шла по корридору, испытывая какое-то смѣшанное чувство испуга и любопытства. Въ корридорѣ на встрѣчу попалась цыганка, съ папироской въ зубахъ, шурша бѣлымъ атласнымъ платьемъ, и она -- такъ казалось мнѣ -- какъ-то странно поглядѣла на насъ обоихъ. Тотъ-же странный взглядъ бросилъ на меня и какой-то военный, остановившійся у порога двери, чтобы пропустить насъ. Должно-быть, моя торопливая походка обращала на себя вниманіе и я отдѣлалась отъ этой неловкости только тогда, когда мы, наконецъ, очутились въ небольшой, уютной комнатѣ, гдѣ весело и ярко пылалъ каминъ.
   -- Чаю, чаю скорѣй!-- торопилъ лакея мой спутникъ, поічогая мнѣ раздѣваться...
   -- Больше ничего не прикажете?
   -- Вы хотите ѣсть?
   Я была ужасно голодна и сказала, что хочу.
   Онъ заказалъ, ужинъ, вино, фрукты и лакей скрылся.
   -- Теперь согрѣлись? Не холодно?-- заботился мой спутникъ, ухаживгія за мной съ трогательной заботливостью. Онъ нѣсколько разъ выбѣгалъ торопить, чтобы подавали чай, и говорилъ, что согрѣлся рюмкой коньяка. Скоро я оттаяла послѣ мороза, грѣлась у камина и съ любопытствомъ осматривала эту небольшую комнату съ свѣтлыми обоями, мягкими диванами и гравюрами, изображавшими женщинъ. Звуки рояля доносились теперь слабо и кругомъ было совсѣмъ тихо. Подали чай; я усѣлась на диванъ, съ удовольствіемъ выпила двѣ чашки и, въ ожиданіи ужина, принялась за закуски. Послѣ катанія я чувствовала отличный аппетитъ; все поданное казалось мнѣ какимъ-то особенно вкуснымъ... Я ѣла и удивлялась, что мой спутникъ почти ничего не ѣстъ и точно еще зябнетъ отъ холода.
   Разговоръ какъ-то не клеился, мы рѣдко перекидывались фразами; я все еще была подъ впечатлѣніемъ неожиданной обстановки, въ которой очутилась, но мой страхъ давно прошелъ...
   Старый лакей-татаринъ, съ лицомъ, на которомъ казалось застыла сама невозмутимость, принесъ ужинъ, фрукты, сыръ и откупорилъ бутылку шампанскаго... Я ѣла за двоихъ и смѣялась, разсказывая какъ неожиданно устроилась эта поѣздка, да еще съ такими приключеніями. Онъ налилъ мнѣ бокалъ, я выпила съ удовольствіемъ. Пріятная теплота охватила меня, мнѣ сдѣлалось какъ-то весело, хотѣлось дурачиться... Я стала разсказывать о художникѣ и говорила, что онъ мнѣ очень понравился. Мой собесѣдникъ слушалъ, улыбаясь какой-то странной улыбкой, мою болтовню и казался взволнованнымъ... Голосъ его слегка вздрагивалъ, когда онъ начиналъ говорить... Онъ сидѣлъ напротивъ меня румяный, красивый съ приподнятой губой, изъ-подъ которой сверкали бѣлые зубы, глядѣлъ на меня своими темными глазами и продолжалъ какъ-то странно улыбаться... Онъ пилъ шампанское и налилъ мнѣ еще... Я выпила бокалъ залпомъ; мнѣ стало еще веселѣй... Я было начала говорить, мнѣ хотѣлось говорить и еще болѣе хотѣлось, чтобы и онъ говорилъ, но онъ молчалъ и все глядѣлъ на меня какимъ-то долгимъ, долгимъ взглядомъ. Я чувствовала, что краснѣю подъ этимъ взглядомъ, что этотъ взглядъ скверный и мнѣ вдругъ сдѣлалось страшно, я хотѣла сейчасъ-же уѣхать, но въ то же время я невольно смотрѣла въ эти странные глаза. Мнѣ было жутко смотрѣть, но я глядѣла въ какомъ-то ожиданіи любопытнаго испуга.
   -- Послушайте... Что съ вами?.. Говорите!-- наконецъ, сказала я.
   Онъ уже сидѣлъ на диванѣ около меня и шепталъ какія-то слова о своей любви, о страсти... Я слушала, улыбалась, хотѣла сказать, чтобы онъ замолчалъ, но вмѣсто того заплакала, какъ обиженный несчастный ребенокъ. Тогда онъ сталъ просить прощенія и вдругъ началъ осыпать меня поцѣлуями, а я... я испытывала отвращеніе къ этому ласкающему меня человѣку и въ то же время чувствовала, что улыбаюсь, что мой языкъ говоритъ совсѣмъ нето, что я хотѣла сказать, что все какъ-то кружится въ моей головѣ: комната, я сама, все, все...
   Когда я очнулась, онъ подалъ мнѣ зельтерской воды и взглянулъ на меня испуганнымъ взглядомъ...
   Онъ былъ блѣденъ и жалокъ. Я чувствовала, что сейчасъ разрыдаюсь въ припадкѣ безсильной злобы и отвращенія къ этому человѣку, который вдругъ сталъ такъ близокъ. И мысль объ этой близости еще болѣе отталкивала меня отъ него. Слова замирали у меня въ горлѣ... Я не могла смотрѣть на него. Мы молча вышли и молча ѣхали всю дорогу... Закутавшись въ шубу, я тихо плакала. Когда мы подъѣхали къ вашему дому, онъ проговорилъ:
   -- Простите-ли вы меня... Я люблю васъ... Я люблю... Будьте моей женой передъ всѣми...
   -- Никогда!-- вырвалось у меня, и я бѣгомъ побѣжала по лѣстницѣ.
   Ты помнишь, Катя, что было со мной на другой день? Ты и не догадывалась, что я оплакивала окончаніе своего "романа", и не подозрѣвала, что твой "бѣдный молодой человѣкъ" оказался такимъ глубочайшимъ негодяемъ... Теперь онъ, говорятъ, слыветъ въ обществѣ за образецъ нравственности, и я еще недавно читала въ газетахъ, что онъ, этотъ "бѣдный молодой человѣкъ", назначенъ, въ одно великосвѣтское попечительно-благотворительное учрежденіе, моя милая!
   Впрочемъ, на другой-же день я получила отъ него длинное посланіе; онъ говорилъ въ немъ о своей любви и просилъ моей руки; нужно-ли прибавлять, что я не подумала даже снизойти до отвѣта. Тогда начались увѣщанія тетушки Алины, передъ которой онъ, кажется, покаялся. Она принялась горячо за это дѣло и я не могу до сихъ поръ забыть ея изумленія, когда послѣ лицемѣрной нотаціи и совѣта торопить свадьбу, я отвѣчала, что и не думаю выходить замужъ.
   -- Какъ? Послѣ всего, что случилось?-- воскликнула она въ ужасѣ.
   Она стала меня уговаривать и съ любопытствомъ старой развратницы разспрашивать, какъ все это случилось... Ей непремѣнно хотѣлось знать подробности. Я молчала, чувствуя стыдъ и отвращеніе, а она не переставала меня утѣшать.
   -- Еще благодари Бога, что онъ порядочный человѣкъ.... Ты видишь, онъ любитъ тебя, хочетъ жениться. Ну что дѣлать... увлеклись... Свадьба все исправитъ... никто не будетъ знать... Онъ, разумѣется, будетъ скроменъ... Ахъ ты, бѣдняжка!..-- повторяла она, цѣлуя меня, обливаясь слезами, и снова начинала разспрашивать какъ все это случилось... Я опять повторила, что замужъ не пойду.
   -- Да ты съ ума сошла, Ольга... Развѣ это возможно?.. Послѣ того, что случилось, тебѣ необходимо выйти замужъ за него...
   Для нея главное было "то, что случилось", а не то, что происходило въ моей душѣ. Она какъ-будто и не понимала этого.
   -- Довольно, тетя, объ этомъ.
   Она положительно недоумѣвала и совѣтовала мнѣ хорошенько подумать.
   -- Вѣдь это... это несчастіе, Оля... Позоръ на всю жизнь... Каково будетъ отцу и матери!.. Впрочемъ, я не скажу имъ, будь покойна... Объ этомъ ни душа не будетъ знать, не будетъ... Я схороню эту тайну на днѣ души!
   Но развѣ ты не знаешь тетушки Алины? Убѣдившись наконецъ, что я не шучу и замужъ не выйду, она первая разнесла эту тайну повсюду, конечно, подъ самымъ строгимъ секретомъ, и когда я черезъ мѣсяцъ вернулась домой, объ этомъ, кажется, зналъ весь городъ, кромѣ отца и матери...
   А ты, помнишь, дорогая моя, все допрашивала, отъ чего я такая скучная? Ты, кажется, подозрѣвала, что я влюблена въ твоего "бѣднаго молодого человѣка", удивлялась отчего я медлю выходить замужъ.
   И когда, наконецъ, тетушка Алина посвятила и тебя въ тайну, ты, возмущенная, чуть-ли не выгнала ее изъ дому и написала мнѣ тогда то милое, хорошее письмо, въ каждой строкѣ котораго слышалась, однако, тревога твоего любящаго сердца... Я хотѣла тогда-же тебѣ все разсказать, но не хватило храбрости. И ты осталась въ невѣденіи насчетъ сущности моего "увлеченія"...
   Однако, довольно на первый разъ... Устала писать такъ много да и всѣ эти воспоминанія снова разбередили старыя чувства... Обѣщаю "продолженіе", если не пропадетъ охота писать по утрамъ...
   Хорошъ мой "романъ", на правда-ли?
   Да, чуть-было и не забыла. Я говорила съ Олюнинымъ о твоемъ мужѣ. Онъ все готовъ для него сдѣлать... Секретъ будетъ соблюденъ, я взяла съ него слово, если только его слово что-нибудь значитъ... Ну до свиданія, моя родная... Не сокрушайся обо мнѣ, когда будешь читать мое письмо... Подчеркиваю это и оставляю перо, чтобы немного всплакнуть и затѣмъ итти обѣдать и слушать любезности Конотопцева. Послѣ отъѣзда Олюнина, онъ сталъ ухаживать за мной, этотъ толстякъ, но уже гораздо приличнѣе, чѣмъ прежде.-- Твоя Ольга".
  

XV.
ПИСЬМО ВТОРОЕ.

Маріенбадъ, 1 августа 18** г.

   Я чувствую себя хорошо. Спала я отлично и послѣ утренней прогулки на свѣжемъ, горномъ воздухѣ нервы мои, пошалившіе эти дни, сегодня спокойны и я могу продолжать свою исторію безъ той нервности, которая была въ послѣднемъ письмѣ... Да и въ самомъ дѣлѣ, что въ моей исторіи особенно необычайнаго, если разсудить хладнокровно? Развѣ то, что со мной случилось, какъ говоритъ тетушка Алина, не случается на каждомъ шагу, только въ иной формѣ, болѣе мягкой, узаконенной обычаемъ, формѣ этихъ браковъ по разсчету, въ которыхъ самыя лучшія чувства приносятся въ жертву мужской чувственности. Развѣ и тутъ и тамъ въ сущности не то-же насиліе, не то-же презрѣніе къ женщинѣ, не та-же ложь! И этотъ "герой" моего романа, какъ онъ не гадокъ, а вѣроятно считаетъ себя правымъ -- вѣдь онъ хотѣлъ жениться. Быть можетъ, и вся эта мерзость была съ его стороны средствомъ женитьбы. И онъ, конечно, былъ увѣренъ, что послѣ всего того, что случилось, я непремѣнно должна быть его женой... Тетя меня не даромъ увѣряла, что иначе невозможно, и старалась утѣшить, разсказывая многочисленные подобные примѣры и познакомивъ меня съ скандальной хроникой различныхъ свадьбъ изъ того великосвѣтскаго міра, передъ законами котораго она преклонялась съ благоговѣніемъ и вѣрой фетиша.
   Такъ я могу теперь разсуждать, но тогда я не разсуждала, а частенько-таки плакала украдкой въ своей комнатѣ. Но особенно мнѣ жаль было отца и мать. Для нихъ то, что случилось, было позоромъ, какъ и для тетушки Алины и для большинства людей... И мнѣ самой тогда казалось, что я какая-то отверженная, гадкая и, знаешь, у меня тогда являлась даже мысль о самоубійствѣ, но жажда жизни энергично протестовала противъ этого каждый разъ, когда подавленная тяжелыми мыслями, я начинала отчаиваться. "Что съ тобой, Ольга?-- спрашивалъ, бывало, отецъ,-- что съ тобой, голубушка? Ты совсѣмъ измѣнилась?-- говорилъ онъ, пршкимая мою голову къ своей груди; -- отчего ты сдѣлалась домосѣдкой... Ужъ не влюбилась-ли въ Петербургѣ!"
   Эти слова, эта нѣжная ласка, врѣзывались мнѣ въ самое сердце и я холодѣла при мысли, что онъ долженъ узнать правду. Ты знаешь, съ какимъ презрѣніемъ говорилъ всегда онъ о женщинахъ, забывающихъ долгъ, и какъ довѣрялъ намъ, предоставляя извѣстную свободу дѣлать что мы хотимъ, увѣренный, что мы ничего не сдѣлаемъ дурного...
   -- Ты не скрывай отъ меня, если у тебя есть какое-нибудь горе, моя милая... Впрочемъ, какое у тебя можетъ быть горе?.. Не правда-ли?..-- улыбался онъ и весело прибавлялъ: -- тебѣ, Ольга, пора замужъ... Скоро я найду отличнаго жениха...
   И онъ назвалъ того улана. Я улыбалась про себя, увѣренная, что прежній поклонникъ, которому я очень нравилась, и не подумаетъ теперь о предложеніи... Молва уже ходила въ городѣ, я догадывалась о ней по этимъ усиленно-сочувственнымъ взглядамъ разныхъ тетушекъ и кузинъ, по тѣмъ притворно-небрежнымъ вопросамъ, которые задавали мнѣ знакомыя дамы о томъ, какъ я провела время въ Петербургѣ... Я читала злорадство въ этихъ участливыхъ взорахъ и злила этихъ лицемѣрокъ больше, чѣмъ прежде, своими холодными, насмѣшливыми отвѣтами... Имъ-бы хотѣлось меня видѣть убитою отчаяніемъ, а я, ты знаешь, достаточно выучилась еще въ институтѣ искусству притворства да и не изъ тѣхъ, которые несутъ свое горе на улицу... Молва, конечно, росла все больше и больше и, наконецъ, я узнала, что кузенъ Саша дерется на дуэли... я поняла причину и послала за нимъ. Онъ пришелъ взволнованный, хоть и старался быть спокойнымъ. Я прямо сказала ему: "Вы деретесь на дуэли!"
   Онъ смутился и отвѣчалъ, что не думаетъ. Правда, онъ имѣлъ исторію съ однимъ господиномъ въ клубѣ, но эта исторія улажена. И онъ торопливо сталъ-было объяснять, изъ-за чего произошла эта исторія... Они поспорили изъ-за политики и наговорили другъ другу рѣзкостей...
   -- Не лгите!-- перебила я его.-- Вы собираетесь драться изъ-за меня, но вы драться не будете!
   Бѣдняга разсердился даже. Съ какой стати я мѣшаюсь не въ свои дѣла; съ чего это я взяла, что онъ дерется изъ-за меня? Онъ старался разувѣрить меня. Собираясь изъ-за меня рисковать жизнь, онъ лгалъ съ какой-то горячностью.
   -- Я знаю все... Не придумывайте, пожалуйста, вашихъ исторій...
   -- Что-же вы знаете?
   -- А то, что про меня говорили не особенно хорошія вещи и вы вступились...
   Моя ложь совсѣмъ смутила бѣднаго влюбленнаго кузена. Онъ не зналъ, какъ ему вывернуться...
   -- Что могутъ про васъ говорить дурного? Вотъ выдумали!
   Я разсказала ему, что про меня могли говорить.
   -- Замолчите, замолчите... Къ чему вы повторяете гнусную клевету?
   -- А если это не клевета?
   Онъ попробовалъ-было улыбнуться, но вмѣсто улыбки лицо его передернулось страдальческой улыбкой...
   -- Да, это не клевета!-- повторила я, чувствуя неодолимую потребность сказать ему правду.
   Онъ нѣсколько минутъ молчалъ и потомъ проговорилъ:
   -- Зачѣмъ вы шутите?
   Онъ, очевидно, не вѣрилъ. Но когда, наконецъ, я заставила его повѣрить, онъ сталъ мнѣ доказывать, что ничего дурного я не сдѣлала, что всякое увлеченіе свято и т. п. Онъ говорилъ съ какимъ-то жаромъ самоотверженной привязанности и, наконецъ, окончилъ вопросомъ: скоро-ли я выхожу замужъ.
   И онъ удивился, когда я сказала, что замужъ не выхожу.
   -- Но вы его любите?-- тихо спросилъ онъ.
   -- Нѣтъ, не люблю!
   Онъ взглянулъ на меня робкимъ, испуганнымъ, недоумѣвающимъ взглядомъ и замолчалъ. Тогда я стала упрашивать его не драться на дуэли. Вѣдь если что-нибудь съ нимъ случится, мнѣ будетъ совсѣмъ невыносимо жить. Я просила его принести эту жертву ради его любви ко мнѣ, любви, которой я недостойна...
   Онъ улыбнулся на послѣднія слова какъ-то тихо, и доброе лицо его освѣтилось такой хорошей улыбкой...
   -- Хорошая вы!-- промолвилъ онъ; хотѣлъ что-то еще сказать, но вмѣсто этого отвернулся, чтобы скрыть навернувшіяся слезы...
   Но уговорить его было не такъ-то легко. Въ немъ происходила тяжелая борьба; однако, послѣ моихъ настойчивыхъ просьбъ, онъ обѣщалъ употребить всѣ мѣры, чтобы дуэли не было.
   -- Хотя-бы меня даже сочли трусомъ!-- прибавилъ онъ.
   Я крѣпко, крѣпко сжала его руку и долго смотрѣла ему въ глаза. Отчего я не могу отвѣчать на эту привязанность? Мнѣ было жаль его и только жаль. Онъ ушелъ такой притихшій и грустный и съ того дня сталъ чаще ходить къ намъ, выказывая мнѣ самую трогательную заботливость и деликатность. Теперь онъ пересталъ говорить о своихъ чувствахъ и не походилъ на прежняго рыцаря печальнаго образа; напротивъ, какъ-будто даже повеселѣлъ...
   Черезъ два мѣсяца я съ ужасомъ догадалась о своей беременности... Надо было, наконецъ, сказать дома, чтобы не поставить отца и мать въ неловкое положеніе узнать объ этомъ черезъ родственниковъ...
   Бѣдная мама! Какъ была она поражена, когда я объявила ей о своемъ положеніи! Она вспылила, осыпала меня проклятіями, грозила и затѣмъ разразилась рыданіями и просила у меня прощенія за свои рѣзкія, жестокія слова. Ты вѣдь знаешь впечатлительную натуру мамы, какъ легко она переходитъ отъ гнѣва къ ласкамъ, какъ рѣзко и шумно выражаетъ свои впечатлѣнія?.. Первыя минуты она была подъ страшнымъ впечатлѣніемъ... казалось, горю ея нѣтъ границъ, но потомъ она успокоилась и мнѣ кажется, Катя, что и горе ея было не велико, то-есть она не столько горевала за меня, сколько изъ боязни скандала... Въ этомъ сказалась ея любовь ко мнѣ! Нечего и говорить, что она изумилась не менѣе тетушки Алины, когда я объявила ей, что не выйду замужъ за отца моего будущаго ребенка, и осыпала меня упреками, узнавши, что онъ дѣлалъ мнѣ предложеніе...
   -- Тебѣ необходимо выйти замужъ... Необходимо за кого-бы то ни было!-- повторяла она, переходя отъ брани къ слезамъ;-- ахъ, что ты сдѣлала, что ты сдѣлала?.. Какъ я скажу объ этомъ отцу?
   Ты вѣдь знаешь, какъ боялась всегда мама отца? Теперь она совсѣмъ растерялась при мысли, что онъ можетъ узнать и что гнѣвъ его обратится на меня. И въ головѣ ея возникали безчисленные проекты какъ скрыть отъ отца мое положеніе... Въ концѣ-концовъ она настаивала на необходимости выйти замужъ во что-бы ни стало.
   -- Непремѣнно надо... непремѣнно!-- твердила она.-- Это единственное спасеніе...
   Я слушала и сама, наконецъ, проникалась мыслью, что это единственное спасеніе, хоть и не совсѣмъ понимала, почему это такъ.
   Она стала перебирать предполагаемыхъ жениховъ, не думая нисколько обо мнѣ въ эту минуту. Но сколько она ни перебирала, а подходящаго не оказывалось... Кто женится на "такой" дѣвушкѣ?.. И она снова начинала бранить меня. То она говорила, что увезетъ меня въ Петербургъ и тамъ можно будетъ родить тайно отъ всѣхъ и кому-нибудь поручить ребенка, то обѣщала узнать средства избавиться отъ ребенка... Она, Катя, и это предлагала, успокоивая меня примѣрами изъ нашей семейной хроники... Вдругъ она задумалась и на лицѣ ея показалась радостная улыбка.
   -- Послушай, Оля,-- сказала она,-- женихъ есть... Онъ непремѣнно женится...
   -- Кто такой?
   -- Конечно, партія не блестящая,-- продолжала она, не слушая меня;-- но развѣ послѣ того, что случилось, возможно тебѣ выбирать?.. Если не хочешь выходить за того негодяя, выходи за Сашу... Онъ будетъ очень радъ. Онъ такъ любитъ тебя! Онъ проститъ твой грѣхъ!..
   Она такъ добродушно и наивно высказала этотъ проэктъ выдать меня за кузена и въ то-же время такъ увѣрена была въ моемъ согласіи купить спасеніе насчетъ чужой любви, что я не могла даже въ то время и понять безпредѣльности всего этого добродушнаго эгоизма мамы!
   Она поговоритъ съ нимъ... Онъ навѣрное согласится... Она обѣщаетъ уговорить отца.
   Мой отрицательный отвѣтъ привелъ бѣдную маму въ бѣшенство. Она разразилась бранью и сказала, что, слѣдовательно, я "распутная дѣвка" и не жалѣю нисколько родителей... Эта тяжелая сцена совсѣмъ разстроила мои нервы: я пришла въ свою комнату, чувствуя себя совсѣмъ безпомощной. .
   Прошло нѣсколько дней и мама снова принялась меня уговаривать. "Онъ тебя любитъ! Вѣдь нельзя-же не выйти замужъ?".. говорила она въ слезахъ. Еще не поздно, Ольга... Подумай". И она терзала меня своими уговариваніями, конечно, изъ любви ко мнѣ...
   -- За кого угодно, только не за Сашу... Я слишкомъ уважаю его...
   -- Ты просто съумасшедшая!.. Кто-жъ на тебѣ женится теперь, кромѣ этого добряка?
   Не зная, какъ меня убѣдить, она пригрозила, что скажетъ отцу.
   -- Пусть онъ узнаетъ, какова его любимица! Пусть онъ поговоритъ съ тобой, если ты не хочешь слушать матери! О, Господи! Ей предлагаютъ избавленіе отъ позора, а она...
   Я просила скорѣй сказать все отцу. Мнѣ и безъ того тяжело было смотрѣть ему въ глаза. "Если вы не скажете, я сама скажу ему!" воскликнула я въ волненіи.
   Мать съ изумленіемъ посмотрѣла на меня и ласково принялась уговаривать не дѣлать этого. "Зачѣмъ его огорчать... Мы все скроемъ отъ него, если ты будешь умница!" повторяла она. Но меня возмущалъ этотъ заговоръ противъ старика. Пусть будетъ, что будетъ, а онъ долженъ знать правду... Я со всей силой возмущеннаго чувства протестовала противъ совѣта матери и она кончила тѣмъ, что разразилась бранью и прогнала меня изъ комнаты.
   Выходя изъ спальни въ гостиную, я замѣтила на противоположномъ концѣ эту пугавшую насъ въ дѣтствѣ высокую, сгорбленную фигуру отца. Онъ поспѣшно уходилъ. Я прибавила шагу, хотѣла догнать его, сказать ему все, но стыдъ и страхъ сковали мнѣ языкъ... Я видѣла, какъ онъ прошелъ въ кабинетъ, и ушла въ свою комнату.
   Въ тотъ день онъ не обѣдалъ дома; вечеромъ не вышелъ къ чаю. Мать была смущена и вопросительно взглядывала на меня. Я по обыкновенію понесла ему стаканъ съ чаемъ и, какъ теперь помню, стаканъ дрожалъ у меня въ рукѣ, когда я переступила порогъ этого большого кабинета... Никогда, Катя, я не забуду того печальнаго суроваго лица, которое увидала я въ полусвѣтѣ комнаты, освѣщенной лампой. Онъ точно окаменѣлъ въ своемъ старомъ вольтеровскомъ креслѣ; глаза его неподвижно смотрѣли впередъ; вся его фигура выражала глубокую скорбь; у меня тоскливо сжалось сердце и я въ ту-же минуту почувствовала, что онъ все знаетъ.
   Я поставила передъ нимъ стаканъ и только тогда онъ очнулся, взглянулъ на меня и поспѣшно отвелъ взглядъ. Я думала, что онъ сейчасъ разразится однимъ изъ тѣхъ рѣдкихъ припадковъ гнѣва, которые такъ пугали всѣхъ насъ, но онъ не проронилъ ни слова и еще ниже опустилъ голову. Я повернулась-было, чтобъ итти, но онъ вдругъ схватилъ меня за руку, тихо привлекъ къ себѣ и сталъ цѣловать меня. Эта неожиданная ласка, вмѣсто упрековъ, подѣйствовала ужасно. Слезы душили меня и я разразилась рыданіями, какъ ребенокъ. А онъ все такъ же молча гладилъ своей рукой по моимъ волосамъ и по временамъ цѣловалъ мой лобъ. Онъ усадилъ возлѣ себя и сказалъ:
   -- Не плачь... успокойся, дѣвочка!
   Я хотѣла было просить у него прощенія, сказать ему все, но онъ какъ-будто понялъ мое намѣреніе и проговорилъ:
   -- Не нужно, не нужно... Я знаю все, я слышалъ утромъ...
   Такъ мы просидѣли нѣсколько минутъ.
   -- Ступай теперь, ступай!-- проговорилъ онъ... Тебѣ надо успокоиться...
   Онъ опять поцѣловалъ меня, заглянулъ мнѣ въ глаза и, прощаясь со мной, прибавилъ:
   -- А все-таки тебѣ надо выйти замужъ!.. Мать права!.. Подумай объ этомъ!
   "И онъ тоже совѣтуетъ выйти замужъ!" -- думала я въ ту ночь, пріискивая въ памяти за кого бы мнѣ въ самомъ дѣлѣ выйти замужъ.
   Черезъ нѣсколько дней послѣ этого разговора, Саша торжественно сдѣлалъ мнѣ предложеніе... И какое было это странное предложеніе, Катя! Ты можешь вообразить себѣ это доброе, некрасивое лицо, эту застѣнчивую улыбку и эти неловкія движенія его длинныхъ рукъ, когда онъ пытался объяснить, что его предложеніе ни къ чему меня не обязываетъ, что я буду, разумѣется, свободна и если меня будетъ стѣснять его присутствіе, то онъ готовъ съ удовольствіемъ "сократиться"... Онъ нисколько не будетъ на это въ претензіи, напротивъ, онъ будетъ очень счастливъ...
   Я слушала съ грустнымъ чувствомъ эту добрую, наивную душу. Онъ въ самомъ дѣлѣ надѣялся на это "счастье", потому-что былъ огорченъ, когда я рѣшительно отказала ему.
   -- Вы, значитъ, не довѣряете мнѣ?-- грустно прошепталъ онъ.
   Не довѣряю!? Эти любящія натуры подчасъ бываютъ жестокими эгоистами. Онъ какъ-будто не понималъ, что подобнымъ предложеніемъ онъ оскорблялъ меня, предполагая во мнѣ безграничную эгоистку. Или онъ надѣялся, что современемъ я полюблю его, привыкну и ему не надо будетъ "сокращаться!?"
   Я ему высказала, что именно оттого, что уважаю его и цѣню его чувство, я не могу выйти за него замужъ, не любя его. Прими я его предложеніе, что принесу я ему, кромѣ горя?
   -- Вѣдь вы не согласитесь быть любимымъ изъ чувства признательности. Не правда ли?
   -- Но я и не прошу любви...
   -- А я не желаю связать васъ... Мало ли что можетъ быть впереди...
   Онъ грустно усмѣхнулся, какъ безнадежно больной...
   -- Это ваше окончательное рѣшеніе?
   -- Окончательное... Благодарю васъ, дорогой мой... Но только я не приму вашей жертвы... За васъ я не выйду замужъ...
   -- А за другого?
   -- За другого выйду...
   -- Не любя?
   -- Да, по разсчету!
   -- О не дѣлайте этого... Боже васъ сохрани!-- воскликнулъ онъ въ какомъ-то отчаяніи... Не слушайте этихъ опасныхъ совѣтовъ... Развѣ можно выходить замужъ не по страсти?.. Развѣ можно связать свою судьбу съ человѣкомъ, котораго не любишь?.. Да впереди у васъ будетъ не жизнь, а каторга...
   Онъ увлекся и долго еще говорилъ на эту тему и совсѣмъ забылъ, что только-что предлагалъ мнѣ то самое, противъ чего теперь возмущался. И когда я замѣтила ему это, онъ совсѣмъ, бѣдняжка, смутился...
   И знаешь ли, милая Катя, какъ ни скверно мнѣ было потомъ, я никогда не раскаивалась, что не воспользовалась чужой любовью... Я знаю, мой бѣдный рыцарь и теперь готовъ переломить за меня свое копье, знаю, что его жизнь испорчена въ конецъ этой несчастной страстью, но со мной ему было бы еще хуже!..
   Потянулись однообразные, скучные дни; прежняя жизнь незамѣтно вышла изъ обычной колеи, хотя ничего по наружности въ ней не измѣнилось; у насъ по-прежнему собирались разъ въ недѣлю на наши журъ-фиксы. Мы съ мамой по-прежнему показывались въ обществѣ, чтобы не подать повода къ сплетнямъ -- такъ говорила мама -- и у меня не было недостатка въ поклонникахъ; въ это время на людяхъ я бывала особенно оживлена и весела, и мама нерѣдко хвалила меня за это,-- но на всѣхъ домашнихъ отражался мой "позоръ" тѣмъ гнетущимъ уныніемъ, которое бываетъ въ домѣ, когда есть опасно больные. Отецъ сталъ со мной какъ-то особенно нѣженъ и ласковъ, но видимо хандрилъ; онъ ужъ не съ прежнимъ добродушнымъ хохотомъ отпускалъ свои обычныя шутки за картами, нерѣдко въ обществѣ жаловался на свое здоровье и говорилъ, что ему надо полѣчиться за-границей, хотя на мой взглядъ былъ здоровъ по-прежнему. Эта невинная хитрость имѣла въ виду подготовить нашъ отъѣздъ... Папа, какъ я послѣ узнала, въ то время просилъ объ отпускѣ и переводѣ его изъ насиженнаго мѣста, гдѣ всѣ его такъ любили и уважали. Мама по-прежнему нервничала и перебирала жениховъ; одно время она сильно разсчитывала на начальника штаба, помнишь, Катя, этого длиннаго полковника-нѣмца, всегда аккуратнаго и любезнаго? Но этотъ полковникъ совсѣмъ неожиданно сдѣлалъ предложеніе Лизѣ Лавровой и мама очень сердилась и на меня и на полковника... И наша славная няня Матрена вдругъ сдѣлалась особенно серьезною, стала чаще заходить въ мою комнату. Придетъ и смотритъ, бывало, украдкой, своимъ пытливымъ, участливымъ взглядомъ... Я видѣла, что испортила жизнь всѣхъ этихъ любившихъ меня людей, которые, однако, изъ любви готовы были испортить мою еще болѣе...
   "Послѣ того, что случилось", оставался одинъ исходъ -- замужество, какъ ни протестовало мое чувство противъ такого исхода. Саша, хвалившійся, что не раздѣляетъ предразсудковъ, и тотъ печально склонилъ голову, когда однажды, въ порывѣ вдругъ охватившей меня храбрости, я сказала ему, что буду жить одна со своимъ ребенкомъ. "Какъ это можно?Что вы?"...
   Прошелъ еще мѣсяцъ, а жениховъ не находилось... Однажды... О, я отлично помню этотъ вечеръ, Катя, славный, весенній вечеръ, какіе бываютъ на югѣ. Я играла твою любимую вещь Шумана -- Клейзлеріану, когда отецъ позвалъ маму въ кабинетъ... Они о чемъ-то долго разговаривали и, наконецъ, мама вышла изъ кабинета, подошла ко мнѣ, обняла и повела къ себѣ въ комнату. Я сейчасъ же догадалась по ея торжественно-серьезному лицу, что дѣло идетъ о найденномъ женихѣ... Мама, однако, прочла прежде длинное предисловіе о моемъ положеніи, о томъ, что разборчивой быть нельзя, и объявила, наконецъ, что утромъ сегодня черезъ папу мнѣ сдѣлалъ предложеніе Бердяевъ -- "товарищъ прокурора", прибавила она въ видѣ утѣшенія.
   Это былъ самый неожиданный женихъ, какого только я себѣ могла представить. Онъ очень рѣдко бывалъ у насъ въ домѣ и былъ мнѣ антипатиченъ своими вкрадчивыми манерами и вѣчной злостью на всѣхъ и на все. Онъ казался мнѣ не глупымъ, но умъ его былъ какой-то озлобленный, ядовитый. Я почти съ нимъ не говорила и разъ слышала его въ судѣ, когда онъ обвинялъ; его рѣчь просто испугала меня и я тогда же рѣшила, что этотъ человѣкъ, должно-быть, нехорошій... Его никто не любилъ и всѣ держались какъ-то холодно съ нимъ... Говорили, что онъ неразборчивъ на средства... И вдругъ этотъ господинъ, совсѣмъ не знавшій меня, дѣлаетъ предложеніе? А наружность... ну, да ты знаешь, какова наружность моего супруга...
   -- Конечно, Оля, не такую партію желали-бы мы тебѣ, но что дѣлать!-- сказала мама, когда у меня невольно вырвался крикъ удивленія.-- Онъ умный человѣкъ и можетъ сдѣлать карьеру... Отецъ твой не прочь...
   -- Но онъ совсѣмъ не знаетъ меня?
   -- Ты ему, значитъ, нравишься...
   Я обѣщала переговорить съ нимъ и тогда дать отвѣтъ.
   -- Смотри, Ольга, не будь разборчива. И съ этими словами бѣдная мама обняла меня и прошептала:-- пожалѣй старика-отца!
   Признаюсь, я не спала эту ночь. Этотъ неожиданный женихъ внушалъ мнѣ отвращеніе. Если-бъ ты знала, Катя, какую я провела ночь и чего только не передумала! Утромъ я была спокойна, какъ человѣкъ, принявшій рѣшеніе. Я выйду замужъ. Предстоявшее объясненіе даже интересовало меня своей странностью.
   Во второмъ часу, на другой день, лакей доложилъ, что пріѣхалъ господинъ Бердяевъ. Ни отца, ни матери не было дома; отецъ былъ на какомъ-то смотру, а мать нарочно уѣхала со двора, чтобы "не мѣшать намъ". Я приказала просить господина Бердяева въ гостиную и сама оставалась нѣсколько минутъ въ комнатѣ, чтобы унять внезапное волненіе, охватившее меня, несмотря на рѣшеніе. Сердце стучало и къ глазамъ подступали слезы. Но я справилась съ собой и когда, проходя черезъ диванную, взглянула на себя въ зеркало, то увидѣла холодное, строгое и величественное лицо, точно я была сказочная принцесса, собирающаяся заключать договоръ съ отвратительнымъ принцемъ.
   И этотъ отвратительный "принцъ" почтительно поклонился и сѣлъ, освѣдомляясь о моемъ здоровьѣ. Онъ былъ серьезенъ, блѣденъ и старался не смотрѣть на меня. Я ожидала, что вотъ онъ сейчасъ поведетъ одну изъ тѣхъ банальныхъ прелюдій передъ предложеніемъ, которыя, начинаясь заявленіемъ о радостяхъ семейной жизни, кончаются признаніемъ въ любви и просьбой "руки и сердца",-- но вмѣсто этого онъ прямо спросилъ: "Передали-ли мнѣ предложеніе, которое онъ имѣлъ честь сдѣлать вчера?"
   Въ первое мгновеніе я смутилась отъ этихъ словъ, произнесенныхъ дѣловымъ тономъ; но тотчасъ-же этотъ тонъ меня успокоилъ. Я поняла, что, имѣю дѣло съ неглупымъ человѣкомъ.
   -- Да!-- отвѣтила я.
   -- Могу-ли я надѣяться или нѣтъ?-- продолжалъ онъ.
   -- Послушайте,-- сказала я;-- ваше предложеніе меня очень удивило и, прежде чѣмъ отвѣчать на него, я должна васъ предупредить...
   -- Что вы не чувствуете ко мнѣ никакого расположенія?-- прервалъ онъ.-- Я настолько уменъ, чтобы не сомнѣваться въ этомъ!-- прибавилъ онъ, улыбаясь своей непріятной улыбкой.
   -- И вы рѣшились сдѣлать предложеніе?-- проговорила, наконецъ, я, изумленная этимъ откровеннымъ признаніемъ.
   -- Какъ видите.
   -- Но вамъ тяжело будетъ, если я не буду отвѣчать взаимностью на ваше расположеніе ко мнѣ...
   Онъ усмѣхнулся и проговорилъ:
   -- Я и не говорилъ о своихъ чувствахъ...
   -- Кромѣ того, я должна предупредить васъ...
   Я остановилась, испытывая чувство отвращенія, при мысли, что я должна сказать все этому человѣку, и сознавала въ то же время, что я обязана это сдѣлать.
   Онъ во время прервалъ меня:
   -- Напрасно вы настаиваете на вашихъ предупрежденіяхъ. Повторяю, я хорошо сознаю, что я не пара вамъ, что вы не расположены ко мнѣ и я такъ мало васъ знаю, что о любви не можетъ быть рѣчи, но все-таки дѣлаю вамъ предложеніе, взвѣсивъ всѣ обстоятельства!-- прибавивъ онъ, подчеркивая послѣднія слова.
   Я поняла все. За мной давали 30,000 приданаго; у отца были связи. Онъ покупалъ и то и другое. Но я рѣшилась, по крайней мѣрѣ, купить себѣ свободу за это. Онъ такъ былъ гадокъ, съ своимъ цинизмомъ, такъ отвратителенъ, что я не сомнѣвалась болѣе въ своемъ будущемъ относительномъ покоѣ.
   -- Значитъ, вы дѣлаете мнѣ предложеніе изъ разсчета?
   -- Было-бы глупо разувѣрять васъ въ противномъ!..-- отвѣтилъ онъ.-- Вы слишкомъ умны.
   -- Я согласна!-- проговорила я;-- но только на извѣстныхъ условіяхъ...
   Онъ молча наклонилъ голову. Я выговорила себѣ эти условія и прибавила:
   -- Помните, что съ вашей стороны не можетъ быть никакихъ притязаній. Я буду пользоваться полной свободой какъ жена и какъ мать моего ребенка... И никогда вы не посмѣете говорить мнѣ о своихъ правахъ...
   Онъ согласился на все. Черезъ мѣсяцъ была наша свадьба и мы уѣхали въ Петербургъ, гдѣ мой супругъ получилъ хорошее мѣсто въ министерствѣ, благодаря письму отца... Вѣдь ты знаешь, какое честолюбіе гложетъ этого человѣка!
   Какъ устроилось мое "дѣло" съ Бердяевымъ, объ этомъ, разумѣется, никто не зналъ. Къ чему было говорить! Бѣдный отецъ умеръ, увѣренный, кажется, что я "привыкла". Тогда, передъ свадьбой, старикъ часто бывало, подолгу смотрѣлъ мнѣ въ глаза, точно хотѣлъ прочесть на моемъ лицѣ то, что было у меня на душѣ, но я старалась скрыть отъ него мое душевное настроеніе; въ сущности и отецъ и мать были довольны, что я, наконецъ, нашла тихую пристань послѣ всего того, что случилось...
   А ты? Помнишь-ли, Катя, какъ-ти была удивлена нашими отношеніями съ моимъ благовѣрнымъ? Ты всего не знала и вѣрно думала, что "бѣдный страдаетъ"... Да онъ страдалъ, но оттого, что женитьба на мнѣ не доставила ему тѣхъ выгодъ, на которыя онъ разсчитывалъ...
   Когда родился ребенокъ, я нѣсколько успокоилась. Ты видѣла, Катя, что я всю душу отдала этому крошкѣ, но мой бѣдный мальчикъ умеръ и единственная причина, заставлявшая меня выносить присутствіе супруга -- исчезла... Но я все-таки оставалась, ради отца, я все-таки имѣла удовольствіе видѣть этого озлобленнаго человѣка за обѣдомъ и при тѣхъ рѣдкихъ гостяхъ, которые насъ посѣщали. Общество было неинтересное. Къ чести мужа, надо сказать, что онъ соблюдалъ свои условія, но все-таки эта жизнь мнѣ, наконецъ, опротивѣла... Жить съ нимъ я больше не буду... Онъ слишкомъ отвратителенъ, этотъ человѣкъ, послѣ своей деклараціи!..
   А впереди, Катя, темно... Ты знаешь, я доживаю свои послѣднія средства, а мама не можетъ удѣлять мнѣ ничего, несмотря на ея желаніе... "Что дѣлать?" Этотъ вопросъ часто является передо мной... "Что дѣлать?" Я понимаю, что я ни на что неспособна. Вѣдь насъ готовятъ только въ жены!
   Вотъ тебѣ исторія моего брака. Надѣюсь, ты не будешь больше настаивать на нашемъ примиреніи... Я никогда больше не вернусь къ мужу, онъ можетъ быть въ этомъ увѣренъ и угрозы его меня не пугаютъ...
   Скоро буду въ Петербургѣ и тогда мы обѣ подумаемъ на счетъ моей дальнѣйшей судьбы. Я вѣдь фаталистка и не падаю духомъ. Что-нибудь да будетъ...
   Если я съ досадой вспоминаю иногда о томъ, что случилось, какъ говоритъ тетушка Алина, то единственно потому, что это выбило мою жизнь изъ колеи. Вышла-бы я замужъ за какого-нибудь флигель-адъютанта, была-бы вѣрной женой, слыла-бы образцомъ всѣхъ добродѣтелей и жила-бы въ той обстановкѣ блеска и комфорта, которая меня всегда манила... А теперь?.. Вѣдь вотъ и ты боишься, милая, что я увлекусь или сдѣлаюсь кокоткой... А бѣдная мама вѣрно думаетъ, что я перемѣнила съ десятокъ любовниковъ? Ни одного не было, моя разумная совѣтница; кровь спокойно течетъ въ моихъ жилахъ, а брезгливость и "предразсудки" такъ сильны, что недавно Олюнинъ въ густой аллеѣ, вблизи того мѣста, гдѣ сиживалъ Гете, прочелъ мнѣ краснорѣчивую лекцію противъ предразсудковъ. Безъ шутокъ, Катя,-- онъ говорилъ съ очень забавнымъ увлеченіемъ о высокомъ назначеніи женщины, этотъ сорокалѣтній Донъ-Жуанъ, поглядывая на меня самодовольнымъ, горячимъ взглядомъ. Онъ, очевидно, старался убѣдить меня, какъ лестно быть другомъ -- любовницей такого извѣстнаго человѣка, какъ онъ... Въ самомъ дѣлѣ высокое назначеніе: онъ будетъ заниматься общественной дѣятельностью, обманывать жену, а я -- вдохновлять его въ качествѣ любовницы?!
   Передъ своимъ внезапнымъ отъѣздомъ въ Россію онъ пришелъ ко мнѣ и послѣ изліяній торжественно сталъ спрашивать, раздѣлила-ли бы я его судьбу, еслибъ онъ былъ свободенъ... Успокойся за насъ обоихъ, Катя. Я не вѣрила въ искренность его признаній и серьезно замѣтила, что онъ говоритъ вздоръ. Путешествіе его успокоитъ... И если его бѣдная, больная жена такъ же ревнива, какъ одна дорогая моя знакомая, то она можетъ быть совершенно покойна: я не потревожу призрака ея семейнаго счастья, если только она еще вѣритъ въ него... У Олюнина эти изліянія просто досада избалованнаго лакомки, привыкшаго къ побѣдамъ! Мы съ нимъ разстались, однако, "друзьями". Онъ, кажется, бѣдный, еще ослѣпленъ надеждой тронуть мое сердце, а оно совсѣмъ заморожено, моя дорогая.
   Впрочемъ, современемъ я думаю воспользоваться моимъ новымъ другомъ; я попрошу у него мѣста, но не въ его сердцѣ, а гдѣ-нибудь въ его конторѣ... Могу-жъ я переписывать, наконецъ, если мнѣ предстоитъ ужасъ работы изъ-за куска хлѣба и если мои мечты о спокойной пристани новаго замужества не осуществятся?
   Видишь, какая я странная женщина? Я не прочь теперь выйти замужъ по разсчету за человѣка, который купитъ мою красоту и за то дастъ мнѣ матеріальный покой, но быть любовницей... ни за что... Не даромъ говорятъ, что женщина соткана изъ противорѣчій... Но только найдется-ли такой человѣкъ? Ахъ, есть одинъ, мой бѣдный рыцарь печальнаго образа... Онъ съ восторгомъ-бы раздѣлилъ со мной свою скромную судьбу и еще болѣе скромное жалованье, но Богъ съ ней съ этой скромной судьбой и съ этими терзаніями несчастной любви, требующей полной взаимности. Я хочу, по крайней мѣрѣ, покоя, если ужъ и въ самомъ дѣлѣ мнѣ не суждено испытать тревогъ увлеченія... Но прежде всего надо покончить совсѣмъ съ супругомъ.
   Ну, прости за мою длинную "исторію" и не хмурь своего хорошенькаго лба, считая меня кокеткой. Ей-Богу я съ Олюнинымъ даже и не особенно кокетничала да и что ему кокетство?.. Онъ не юноша. Черезъ мѣсяцъ надѣюсь обнять тебя, расцѣловать дѣтокъ, пожать руку твоему хорошему мужу и выслушать отъ тебя цѣлый рядъ совѣтовъ, моя дорогая и мудрая женщина.-- Твоя Ольга".
  

XVI.

   Жена Олюнина, Вѣра Александровна,-- эта молодая, изящная блондинка, о болѣзни которой такъ настойчиво предупреждалъ Олюнина докторъ,-- выѣзжала мѣсяцъ тому назадъ изъ Петербурга въ деревню съ радостнымъ чувствомъ давно затаеннаго желанія. Городъ съ его шумной жизнью, блескомъ и мишурой, въ глазахъ этой впечатлительной, нервной женщины не имѣлъ большой привлекательности. Онъ давилъ ее своими большими домами и тѣсными улицами, раздражалъ ея нервы вѣчнымъ гуломъ, напоминалъ ей на каждомъ шагу несбывшіяся мечты, будилъ воспоминанія оскорбленнаго чувства, и она, какъ птица, заключенная въ клѣтку, давно рвалась на просторъ полей, къ тишинѣ деревенской жизни съ ея прелестями, очаровавшими ее въ дѣтствѣ, бывшими потомъ предметомъ ея постоянныхъ стремленій.
   Не даромъ въ ея раннихъ мечтахъ полная, счастливая жизнь рисовалась не иначе, какъ на фонѣ зеленѣющихъ полей, шумящаго лѣса, широкой рѣки, далекаго горизонта въ постоянномъ общенія съ природой, среди которой выросла она на берегу верховьевъ Волги, съ раннихъ лѣтъ привыкшая любить и эту рѣку, и эти поля, и этихъ придавленныхъ людей, печальная судьба которыхъ невольно возбуждала сочувствіе дѣтскаго, добраго сердца... Неясныя, неопредѣленныя мечты ея дѣтства, зарождаясь въ созерцаніи природы, невольно сливались со всей окружающей обстановкой, заставляли подолгу задумываться эту впечатлительную головку и искать уединенія. Развивавшаяся мечтательность при болѣзненной натурѣ дѣвочки не мало смущали родителей и они успокоились только тогда, когда она очень молодой дѣвушкой вышла замужъ за Олюнина, влюбленная въ него со всей силой своей привязчивой натуры.
   И какъ на зло судьба съиграла съ ней злую шутку; она, привыкшая къ тишинѣ и покою деревни, должна была все время жить въ городѣ и притомъ въ обстановкѣ роскоши, суеты и блеска, не выкупавшими тягостей, неразлучныхъ съ такой жизнью, по крайней мѣрѣ счастіемъ взаимной привязанности; если-бы не дѣти, на которыхъ она перенесла всю силу своей любви, то вѣрно бы докторъ давно прописалъ этой женщинѣ, молчаливо таившей свое горе,-- деревенскій покой.
   Напрасно передъ ея отъѣздомъ онъ добросовѣстно выслушивалъ ея узкую грудь и гибкую спину, напрасно постукивалъ молоточкомъ -- ничего онъ не нашелъ: легкія работали правильно, сердце было въ порядкѣ, хоть и билось нѣсколько чаще, чѣмъ слѣдовало. А между тѣмъ докторъ все-таки съ какой-то серьезной внимательностью взглядывалъ на это блѣдно-матовое лицо, сквозь нѣжную кожу котораго виднѣлись извивающіяся жилки, окрашенныя всѣми оттѣнками голубого цвѣта, начиная съ яркаго и кончая нѣжнымъ, сливающимся съ бѣлизной кожи,-- на эти глаза, глубокіе, синіе глаза, съ какой-то тихой улыбкой посматривавшіе на доктора.
   -- Ну вотъ видите, докторъ... Я совсѣмъ здорова. Не правда-ли? Вы только напрасно встревожили мужа...
   -- Легкія въ порядкѣ, сердце немного пошаливаетъ, но не особенно... А все-таки вы мнѣ не нравитесь, Вѣра Александровна... У васъ малокровіе въ самой сильной степени...
   -- О, деревня меня поправить, я знаю это!
   -- Но главное избѣгайте всякихъ волненій... Боже васъ сохрани...
   -- Какія у меня волненія, докторъ!-- проговорила Вѣра Александровна, вспыхивая подъ зоркимъ глазомъ доктора...
   -- Ну мало-ли бываетъ волненій?... Дѣти, что-ли, заболѣютъ... мужъ... вѣдь вы такая впечатлительная... И, главное, не хандрите... Забудьте, знаете-ли, въ деревнѣ всякія невеселыя мысли, если онѣ станутъ васъ безпокоить... право... Ей-Богу не стоитъ изъ-за нихъ портить здоровья!-- весело и участливо говорилъ докторъ, давно уже догадывавшійся, что его паціентку гложетъ внутренній недугъ, противъ котораго безсильны его рецепты.
   -- Да съ чего мнѣ хандрить!-- оправдывалась Вѣра Александровна, смущаясь все болѣе и болѣе.
   -- А вы, барыня, не претендуйте на мои рѣчи! Вѣдь я хорошо знаю, что хандрить вамъ, собственно говоря, нечего: мужъ у васъ прекрасный, дѣтки ваши -- молодцы, живете вы, слава тебѣ Господи!.. однимъ словомъ, все-бы хорошо, еслибъ не ваше малокровіе... А оно легко можетъ быть причиной хандры... Ужъ вы повѣрьте доктору! Вотъ почему я и заговорилъ о ней и совѣтовалъ гнать мрачныя мысли, если онѣ будутъ надоѣдать вамъ... Чуть явятся -- вы сейчасъ веселую прогулочку съ дѣтворой въ лѣсъ, что-ли, или куда-нибудь на просторъ полей... А станетъ одолѣвать безсонница... Какъ она теперь? Безпокоитъ, Вѣра Александровна?
   -- Случается... Я, впрочемъ, вообще мало сплю.
   -- Это все отъ малокровія, все отъ него?-- пресерьезно увѣрялъ докторъ, поглядывая на молодую женщину, успѣвшую уже оправиться отъ смущенія и слушавшую съ улыбкой шутливыя рѣчи врача.-- А вы побольше пѣшкомъ ходите да не въ одиночествѣ, а съ дѣтьми -- безсонницу-то и уходите... Да спать ложитесь пораньше, а передъ сномъ двадцать капель лѣкарства -- запасецъ-то его сдѣлайте здѣсь!-- а какъ встанете -- парного молочка, да за завтракомъ и обѣдомъ мясца, мясца побольше съ кровью... А еще, знаете-ли, что я вамъ пропишу?
   -- Развѣ всего этого мало?
   -- Пропишу я вамъ поменьше читать, сударыня, особенно журналы... Что въ нихъ за сладость? Только раздражаютъ мысль... И то гадко, и это скверно, и все въ мрачной окраскѣ... Я вотъ читаю, мнѣ что? А вы, барыня, воздержитесь, если хотите вернуться молодцомъ... Такъ что-нибудь легонькое, глупенькое -- это даже полезно... Да и музыку не мѣшало-бы оставить на время...
   -- Но ваши совѣты жестокіе, докторъ!-- засмѣялась Вѣра Александровна.
   -- Да вѣдь мы, врачи, и сами жестокій народъ!.. Право, жестокій, и всюду суемъ носъ... Вотъ ужъ меня разбираетъ любопытство посмотрѣть, что это за книжка лежитъ у васъ на столѣ... Можно?
   -- Смотрите!-- проговорила Вѣра Александровна, краснѣя.
   -- Байронъ?.. И докторъ погрозилъ пальцемъ.-- Положительно онъ вреденъ при малокровіи. Вы ужъ не берите его съ собой... А это что такое?.. шутилъ онъ, развертывая другой томъ, заложенный изящной закладкой.
   И онъ, несмотря на ея протестующій взглядъ, сталъ читать:
  
   На сѣверѣ дикомъ стоитъ одиноко
   На голой вершинѣ сосна
   И дремлетъ качаясь, и снѣгомъ сыпучимъ
   Одѣта, какъ ризой, она.
   И снится ей.....
  
   -- И Лермонтова оставьте здѣсь, Вѣра Александровна... Поэты плохіе доктора, ей-Богу, особенно при вашей болѣзни...
   -- Да вы, докторъ, серьезно воображаете у меня болѣзнь.... Я безъ всякихъ лѣкарствъ вернусь изъ деревни совсѣмъ здоровою!
   -- Смотрите, ворочайтесь молодцомъ!-- Непремѣнно молодцомъ!-- шутливо повторилъ докторъ, пожимая эту маленькую, сухую ручку въ своей широкой лапѣ.
   "Одна изъ семейныхъ драмъ!" -- подумалъ онъ, усаживаясь въ свои крытыя дрожки, чтобы ѣхать къ другимъ паціентамъ.

-----

   "Какой смѣшной этотъ докторъ... Онъ всегда напугаетъ!" -- говорила про себя Вѣра Александровна, когда поѣздъ уносилъ ее съ дѣтьми и англичанкой изъ Петербурга. Она и теперь чувствуетъ себя молодцомъ при одной мысли, что ѣдетъ въ деревню, гдѣ отдохнетъ отъ суеты городской жизни, будетъ одна съ дѣтьми, безъ этихъ чужихъ людей, бывавшихъ у нихъ и зимой и лѣтомъ, которые стѣсняли ее, не умѣющую быть по заказу любезной и разговорчивой, особенно подъ зоркимъ взглядомъ мужа, заставлявшимъ ее еще болѣе робѣть и бояться не сказать что-нибудь неумѣстнаго, глупаго въ этомъ обществѣ профессоровъ, адвокатовъ и литераторовъ, посѣщавшихъ ихъ обѣды и журъ-фиксы. Застѣнчивая и сдержанная, она еще болѣе терялась, чувствуя на себѣ почти всегда контролирующій взглядъ мужа, или выслушивая его замѣчанія, подъ нѣжнымъ тономъ котораго ея чуткое ухо слышало косвенный выговоръ или неудовольствіе. Она совсѣмъ не умѣла быть любезной, привлекательной хозяйкой, какъ ни старалась, особенно въ первое время, когда каждое слово мужа было для нея закономъ. Нерѣдко сидѣла она цѣлый вечеръ за чайнымъ столомъ молчаливая, и потомъ вдругъ, когда какой-нибудь разговоръ очень задѣвалъ ее, она, вся взволнованная, съ подступавшей къ ея лицу краской, высказывалась съ страстной порывистостью. Всѣ умолкали и слушали эти горячіе, подчасъ наивные, монологи, дышащіе искренностью чувства, съ снисходительнымъ вниманіемъ серьезныхъ людей, нѣсколько шокированныхъ этимъ экзальтированнымъ тономъ. Она вдругъ смолкала и еще болѣе конфузилась, замѣчая, что завладѣла общимъ вниманіемъ. А Олюнинъ уже давно нетерпѣливо пощипывалъ бороду и взглядывалъ на нее пристальнымъ взглядомъ. Она только сейчасъ это замѣтила и чувствовала себя виноватой.
   -- Послушай, Вѣра... Ты совсѣмъ не умѣешь себя держать съ людьми!-- говорилъ обыкновенно послѣ вечера Олюнинъ.-- То молчишь, то вдругъ какіе-то сантиментальные монологи изрекаешь... Вѣдь это смѣшно...
   Она сперва пробовала оправдываться, но Олюнинъ всегда умѣлъ доказать ей, что она говоритъ глупости. Она не знаетъ ни жизни, ни ея условій; она мало читала и мало думала; всѣ смѣются надъ ея выходками. И мало-по-малу она, въ самомъ дѣлѣ, убѣждалась, что говоритъ глупости. Ужъ если такой умный человѣкъ, какъ мужъ, находитъ это, то вѣрно и въ самомъ дѣлѣ она не умна... И она дѣлалась еще застѣнчивѣй, стараясь при мужѣ никогда не высказывать своихъ "глупостей", счастливая, если онъ удостоивалъ ея поведеніе похвалы...
   Но молчаніе, на которое она обрекала себя, въ угоду мужа, вызывало снова замѣчанія.
   -- Подумаютъ, Вѣра, что ты двухъ словъ связать не умѣешь... И отъучись, Бога ради, отъ этой манеры -- уставиться въ глаза человѣка, когда онъ говоритъ... Вчера ты такъ смотрѣла на Спечинскаго, что за тебя совѣстно было... Вѣдь-могутъ, Богъ-знаетъ, что подумать.
   -- Про меня?-- замѣчала, вся вспыхивая молодая женщина.
   -- Ну да, про тебя... Люди не ангелы.
   Первое время она очень, очень страдала, что причиняетъ такъ много неудовольствія любимому человѣку: Она, по его словамъ, совсѣмъ не умѣетъ поддерживать знакомствъ, ее съ трудомъ вытащишь дѣлать визиты, она не хочетъ одѣваться, какъ слѣдуетъ, она проводитъ все время въ дѣтской.
   -- Ты такъ сдѣлаешься дикаремъ, Вѣра... При такой жизни можно совсѣмъ опуститься...
   Она недоумѣвала и спрашивала себя: "За что-жъ онъ меня любитъ?"
   А Олюнинъ, замѣтивъ ея растерянный видъ, ея дрожащія на рѣсницахъ слезы, старался смягчить свои слова.
   -- Ты не сердись, Вѣра, что я откровенно замѣчаю твои маленькіе недостатки. Кому-жъ и сказать, какъ не мужу?.. Вѣдь между нами должна быть полная искренность. Правда?
   Она соглашалась и онъ продолжалъ:
   -- Ты говори мнѣ, что тебѣ не нравится во мнѣ... Указывай недостатки... я буду очень радъ...
   Какіе недостатки!-- Первое время она была ослѣплена и считала мужа образцомъ всѣхъ совершенствъ.
   -- Ты хорошій, но только, видишь-ли... я слишкомъ проста для тебя, Володя... Въ самомъ дѣлѣ, я какая-то неумѣлая... я не гожусь для такой жизни...
   Онъ останавливалъ ея дальнѣйшія изліянія нѣжнымъ поцѣлуемъ и говорилъ:
   -- Ты только слушайся меня, Вѣра, и, повѣрь,-- эта твоя невыдержанность и сантиментальность пройдутъ... И обращай ты на себя, мой другъ, больше вниманія. Вѣдь ты тогда будешь совсѣмъ красавица! Ей-Богу!-- говорилъ онъ, любуясь стройной изящной фигурой и этимъ чистымъ дѣтскимъ выраженіемъ ея синихъ глазъ.
   Она стыдливо прятала свое миловидное, смущенное личико на его грудь. Изъ устъ ея невольно срывался вопросъ: "Ты любишь меня?" -- Она приподнимала голову и пытливо заглядывала въ его лицо, смягченное этимъ искреннимъ выраженіемъ глубокаго чувства. Онъ уходилъ, увѣренный, что совсѣмъ успокоилъ жену.
   Она давала себѣ слово непремѣнно "исправиться", какъ шутя говорилъ мужъ. Въ самомъ дѣлѣ, нельзя-же быть "дикаркой" и вѣчно раздражать любимаго человѣка. И она начинала выѣзжать, старалась одѣваться какъ можно лучше, пробовала быть свѣтской хозяйкой, но эта жизнь ее тяготила. Ее тянуло къ себѣ, въ свой уголокъ, къ книгѣ, въ дѣтскую...
   Прошло нѣсколько лѣтъ и она пережила всѣ испытанія ревности, оскорбленнаго чувства. Она совсѣмъ ушла въ себя, еще болѣе запуганная, но все еще затаивавшая чувство любви къ Олюнину.
   Но она начинала сомнѣваться въ "героѣ", который напечатлѣлся въ ея дѣвичьихъ мечтахъ съ тѣхъ самыхъ поръ, когда, пятнадцатилѣтней дѣвушкой, она услыхала въ первый разъ его горячія рѣчи объ идеалахъ, объ обязанностяхъ гражданина.
   Онъ рисовалъ въ чудныхъ, манящихъ краскахъ новую жизнь, звалъ на борьбу, на жертвы, осмѣивалъ предразсудки, и она, тогда, жадно слушала его, притаивъ дыханіе, какъ слушаетъ вѣрующій ученикъ апостола... Его рѣчи находили откликъ въ ея чуткой душѣ и звучали, какъ праздничный колоколъ. Онъ жилъ тогда у нихъ въ деревнѣ учителемъ младшаго брата и какъ очаровалъ тогда всѣхъ этотъ красивый, высокій молодой человѣкъ, исполненный такихъ благородныхъ стремленій! И старикъ-отецъ, добродушный, простоватый помѣщикъ, и мать, всѣ были отъ него въ восторгѣ; о молодежи нечего и говорить; братъ просто молился на своего учителя, особенно, когда узналъ, что учитель однажды пострадалъ за правду... Только одна старшая сестра осмѣливалась по временамъ съ нимъ спорить, и онъ какъ-то шутя называлъ ее "отсталой", "замороженной въ предразсудкахъ"; всѣ смѣялись, а старикъ больше всѣхъ... О, она не будетъ сидѣть сложа руки и пользоваться чужими трудами!-- говорила про себя тогда пятнадцатилѣтняя дѣвочка, повторяя слова Олюнина и наивно дивясь, какъ это сестра можетъ спорить противъ всего хорошаго, честнаго, что проповѣдовалъ Олюнинъ. И она вмѣстѣ съ братомъ сердилась на нее, на эту "отсталую".
   Онъ уѣхалъ и долго еще вспоминала дѣвочка объ этомъ героѣ, наполнившимъ ея мечты какимъ-то благоговѣйнымъ обожаніемъ. Она ревниво таила свое обожаніе отъ всѣхъ, какъ святыню, и не разъ въ густомъ, старомъ саду передъ свѣтлыми звѣздами, глядѣвшими съ верху, она плакала, это дитя, о своемъ несовершенствѣ въ безмолвной молитвѣ, полной наивной прелести...
   Прошло три года. Въ этотъ промежутокъ времени умеръ отецъ, а старшая сестра уѣхала въ Петербургъ учиться, несмотря на протесты матери. О, какъ завидовала она тогда этой счастливицѣ.... Съ тѣхъ поръ она не видала сестры; сестра словно канула въ воду, изрѣдка присылая короткія письма, надъ которыми мать много плакала. На вопросы младшей дочери мать отвѣчала неохотно, говорила, что она заразилась "новыми идеями" и окончитъ скверно... А Вѣра прониклась необыкновеннымъ уваженіемъ къ сестрѣ и горевала, что та ее совсѣмъ забыла.
   Имѣніе послѣ смерти отца было продано для раздѣла наслѣдства, они жили теперь въ городѣ вмѣстѣ съ матерью. Братъ, не окончивъ курса, былъ далеко и отъ него рѣдко приходили извѣстія. Каждый разъ, когда получались отъ него короткія письма, онѣ обѣ были счастливы... Онъ былъ живъ, здоровъ и не терялъ надежды увидѣть ихъ... Вѣра только-что окончила курсъ въ гимназіи, когда однажды появился Олюнинъ у нихъ въ домѣ. Нужно-ли говорить, что онъ разбудилъ старыя впечатлѣнія и вскружилъ молодую головку? Она не смѣла и мечтать, чтобы этотъ умный, благородный человѣкъ, окруженный еще раньше ореоломъ какой-то таинственности, могъ обратить вниманіе на нее, простенькую, скромную?
   И когда въ одинъ вечеръ онъ спросилъ у нее, хочетъ-ли она раздѣлить его судьбу, она не сразу повѣрила, подавленная силой этого неожиданнаго счастья...
   Улыбаясь сквозь слезы тихой улыбкой, она робко шептала: "это правда?"
   О, она постарается быть достойной его любви. Она съ радостью раздѣлитъ его судьбу, какова-бы она ни была. И если онъ падетъ въ неравной борьбѣ, какъ братъ...
   Онъ остановилъ ея изліянія и шутя промолвилъ:
   -- Зачѣмъ падать въ борьбѣ?.. Лучше жить...
   Она растерялась, смущенная, остановленная въ своемъ порывѣ.
   -- Мы будемъ бороться, но иначе чѣмъ вашъ братъ... Глупо безплодно губить себя... Не правда-ли?
   И заранѣе увѣренный, что она согласится, онъ такъ-же краснорѣчиво, какъ и прежде, заговорилъ о другой борьбѣ, болѣе серьезной, чѣмъ всѣ эти "порывы", и кончилъ тѣмъ, что обнялъ свою невѣсту и шутя сказалъ:
   -- Не надо быть такой экзальтированной... Нельзя жить въ облакахъ.
   Она слушала, очарованная, сбитая съ толку его словами. Но она вѣрила подъ впечатлѣніемъ глубокаго чувства. Развѣ можетъ онъ сказать что-нибудь нехорошее?
   И мать обрадовалась, когда узнала, что Олюнинъ не собирается пасть вмѣстѣ съ "бѣдненькой дѣвочкой" въ неравной борьбѣ, а увезетъ ее въ Петербургъ, гдѣ имѣетъ видное мѣсто въ пароходномъ обществѣ. Она еще болѣе успокоилась за будущность дочери послѣ того, какъ Олюнинъ далъ ей хорошіе совѣты относительно помѣщенія капитала. "Онъ солидный человѣкъ!" думала она, вручая ему приданое дочери...
   Не разъ потомъ, отрываясь отъ книги, Вѣра Александровна сравнивала прежняго героя ея воображенія съ тѣмъ, который оказался въ дѣйствительности. Она, быть можетъ, въ самомъ дѣлѣ не понимаетъ его и ея сомнѣнія напрасны!? Недаромъ-же всѣ кругомъ считаютъ его замѣчательнымъ человѣкомъ, никто не усомнится въ его честности... Онъ дѣлаетъ столько добра, онъ такъ безупреченъ въ своей дѣятельности... О немъ пишутъ въ газетахъ... Развѣ его вина, если я не внушаю ему любви, если я не заслуживаю ея?
   И она снова пыталась найти въ мужѣ прежнія черты героя, живущаго въ ея воображеніи, но со страхомъ чувствовала, какъ протестуетъ ея сердце, какъ прежній ея герой все ниже и ниже спускался съ пьедестала, воздвигнутаго въ ея мечтательной головкѣ... Она уже не ловила съ прежнимъ благоговѣніемъ каждаго его слова, она не всегда вѣрила его рѣчамъ, и онъ, замѣтивъ это, сталъ еще холоднѣй къ ней; все чаще и чаще у него вырывались оскорбительныя замѣчанія насчетъ ея сантиментальной глупости. Когда она робко оправдывалась, онъ давилъ ее своей діалектикой, разбивалъ на всѣхъ пунктахъ и улыбался небрежной улыбкой, которая, казалось, говорила: "куда тебѣ, дурочка, понять меня!"..
   Онъ снисходительно терпѣлъ ее, подавляя своимъ превосходствомъ, увѣренный въ ея покорной любви, въ замѣнъ которой онъ удостаивалъ ее по временамъ ласки и удивлялся, замѣчая ея слезы. "Развѣ она несчастлива?" спрашивалъ онъ. "На что она можетъ жаловаться".
   -- О, если-бъ не вы, голубчики!-- говорила иногда она въ порывѣ отчаянія, прижимая къ своей груди любимыхъ дѣтей.
  

XVII.

   Дневной жаръ начиналъ спадать. Въ отворенныя окна вагона потянуло прохладой густого лѣса, среди котораго пробѣгалъ поѣздъ, гдѣ находились Вѣра Александровна и ея спутники. Всѣ обрадовались, когда оберъ-кондукторъ объявилъ, что до мѣста, гдѣ имъ надо выходить, осталось всего двѣ станціи.
   -- Когда-же мы пріѣдемъ?
   -- Въ шесть часовъ!
   Наконецъ-то? Эти путешествія съ дѣтьми, которыя всякую минуту просятъ ѣсть, задаютъ вопросы, заставляютъ вскрикивать отъ испуга при видѣ маленькихъ туловищъ, перекинувшихся за окна,-- въ концѣ концовъ, дѣлаются утомительны, и Вѣра Александровна въ эти двое сутокъ безостановочной ѣзды порядочно-таки устала.
   Два мальчика, одинъ десяти, другой шести лѣтъ, оба крѣпкіе, румяные, миловидные, похожіе на отца, шумно выразили свою радость при этомъ извѣстіи и снова приставали къ матери съ разспросами: далеко-ли отъ станціи до деревни, на чемъ они поѣдутъ, какая деревня, и т. д. И Вѣра Александровна съ тѣмъ изумительнымъ терпѣніемъ, на которое только способны матери, въ сотый разъ отвѣчала дѣтямъ, улыбаясь имъ обворожительной мягкой улыбкой:
   -- Я въ первый разъ ѣду въ эту деревню, дѣти. Я вѣдь вамъ говорила.
   -- Но ты знаешь -- садъ есть?
   -- Есть.
   -- И большой?
   -- Большой...
   -- Ахъ, скорѣе-бы пріѣхать... Мама, дай мнѣ бутербродъ!..
   Миссъ Джонстонъ, миловидная, молоденькая англичанка, выдержанная и терпѣливая, и та даже дивилась этому спокойствію Олюниной: она считала, что воспитаніе маленькихъ мальчиковъ идетъ не такъ, какъ-бы слѣдовало. Впрочемъ, она не высказывала этого вслухъ, тѣмъ болѣе, что питала къ Вѣрѣ Александровнѣ большое уваженіе и называла ее въ письмахъ къ жениху не иначе, какъ "quitte lady". Вѣроятно въ знакъ этого довѣрія, она теперь, въ первый разъ послѣ двухлѣтняго пребыванія въ домѣ у Олюниныхъ, только-что начала разсказывать въ полгоса, чтобы не слышали дѣти, стоявшія у окна,-- почему она рѣшилась пріѣхать въ Россію "искать счастія".
   Она въ Англіи могла-бы жить спокойно у своихъ родителей, но она встрѣтилась съ человѣкомъ, который заставилъ ее покинуть родительскій кровъ.
   -- Мы дали другъ другу слово, но онъ и я бѣдны и потому рѣшили разстаться, чтобы прежде пріобрѣсти кое-какія средства на приданое... Онъ уѣхалъ въ Канаду, гдѣ ему предлолшли хорошее жалованье, а я -- въ Россію...
   -- И долго вы будете жить такъ въ разлукѣ?
   -- Все зависитъ отъ того, какъ скоро мы сдѣлаемъ сбереженія... Онъ пишетъ, что уже скопилъ 338 фунтовъ... У меня тоже скоплено сто!-- прибавила она, улыбаясь.
   -- Но если вамъ придется слишкомъ долго ждать?..
   -- Что дѣлать? Нельзя-же жениться съ пустыми руками... Впрочемъ, я думаю, что черезъ пять лѣтъ мы женимся... Къ этому времени, если ничего не случится, у насъ у обоихъ будетъ двѣ тысячи фунтовъ...
   -- И вы не боитесь, что при долгой разлукѣ могутъ быть...
   Она не досказала, испугавшись сама своей неделикатности.
   -- Мы дали другъ другу слово!-- отвѣтила молоденькая англичанка съ такимъ выраженіемъ, будто-бы послѣ того, какъ они дали другъ другу слово, уже не можетъ быть никакихъ сомнѣній.
   "Счастливые люди! Какъ у нихъ все это просто! Какая увѣренность другъ въ другѣ и терпѣніе!" думаетъ Вѣра Александровна и невольно вспоминаетъ англійскіе романы, въ которыхъ часто описывается такая заглазная вѣрность двухъ любящихъ сердецъ, разлученныхъ на долгіе годы заботами о приличномъ приданомъ. И она съ большимъ удивленіемъ взглядывала теперь, послѣ признанія, на эту рѣшительную, энергичную дѣвушку, припоминая, какъ добросовѣстно и усердно исполняла она свои обязанности, всегда ровная съ дѣтьми, спокойная, рѣдко обнаружившая какое-нибудь волненіе или горе.
   И оказывается, что она въ разлукѣ съ любимымъ человѣкомъ!
   -- Но вы все-таки должны, я думаю, очень скучать, миссъ Лючія?-- спросила Вѣра Александровна.
   -- Нѣтъ, мы умѣемъ терпѣливо ждать своего счастія. Да и пять лѣтъ недолгій срокъ. Намъ осталось ждать два года и десять мѣсяцевъ. Мнѣ будетъ тогда двадцать-пять, а моему кузену тридцать-пять лѣтъ... О, онъ очень хорошій человѣкъ! прибавила она краснѣя;-- изъ него выйдетъ хорошій отецъ... Угодно вамъ взглянуть на фотографію?
   Съ этими словами она сняла съ шеи серебряный овальный медальонъ на бархатной ленточкѣ и, открывъ его, подала Вѣрѣ Александровнѣ.
   Самое обыкновенное англійское лицо съ бакенбардами до середины щекъ, не особенно красивое и выразительное, но энергичное, упрямое, съ плотно сжатыми губами, которыя, казалось, свидѣтельствовали, что въ теченіи цѣлыхъ пяти лѣтъ будутъ чужды для какого-нибудь невѣрнаго поцѣлуя.
   Вѣра Александровна похвалила физіономію жениха миссъ Джонстонъ и лицо молоденькой дѣвушки засіяло нѣжнымъ выраженіемъ счастливой привязанности.
   -- Не правда-ли, благородное лицо?-- наивно похвалила она.-- Это онъ для меня снимался; за недѣлю до нашего отъѣзда мы обмѣнялись фотографіями. И мы уѣхали изъ Ливернуля въ одинъ день; онъ на пароходѣ, я по желѣзной дорогѣ, обѣщая писать другъ другу разъ въ недѣлю... Чаще -- дорого!..-- прибавила она, какъ-бы въ оправданіе, что они не пишутъ другъ другу каждый день.
   Молодая женщина не безъ зависти слушала эти наивныя признанія влюбленнаго сердца; какая-то тупая боль слала ея сердце, она закрыла глаза и притихла.
   -- Мама, мамочка! Станція! Остается еще одна, послѣдняя!-- кричитъ старшій мальчуганъ, отворачиваясь отъ окна.
   Вѣра Александровна вздрагиваетъ, улыбается на дѣтскій крикъ и, замѣтивъ, что сынъ перегнулся въ окно, тревожно вскрикиваетъ:
   -- Коля! Коля! Вѣдь я просила!.. Не высовывайся!
   -- Ничего, мама, не бойся!
   -- Мало-ли что можетъ случиться! Коля! Коля!.. уговариваетъ Вѣра Александровна.
   -- Никсъ, отойдите отъ окна!-- говоритъ по-англійски молодая дѣвушка.
   -- Значитъ ты не любишь мать. Тебѣ хочется меня пугать, Коля? Коля, голубчикъ!-- кричитъ Вѣра Александровна.
   Вслѣдъ за этими словами краснощекій, сіяющій мальчикъ со смѣхомъ бѣжитъ къ матери, бросается къ ней на шею, цѣлуетъ ее и смотритъ ей въ лицо съ такимъ блаженнымъ выраженіемъ обожанія, что мать невольно крѣпче сжимаетъ его въ объятіяхъ и тихое, радостное чувство любви охватываетъ ее всю, оживляя ея блѣдное лицо и отгоняя далеко псвеселыя мысли, навѣянныя признаніемъ молодой дѣвушки.
   Увидавъ старшаго брата въ объятіяхъ матери и другой, маленькій карапузикъ, занятый своимъ бутербродомъ, тихо сползаетъ съ дивана и съ серьезнымъ видомъ лѣзетъ къ матери на колѣни, считая ихъ по нраву своимъ настоящимъ мѣстомъ, и тоже цѣлуетъ мать...
   -- Я больше Коли тебя люблю, мама!-- говоритъ онъ, картавя, съ комично-серьезнымъ выраженіемъ.
   -- Ахъ вы, милые мои!..-- шепчетъ въ восторгѣ мать.-- Ну пустите меня; пора собираться. Скоро пріѣдемъ.
   И Вѣра Александровна съ миссъ Джонстонъ начинаютъ укладывать всѣ эти безчисленные предметы, разбросанные въ вагонѣ и составляющіе обычную принадлежность путешествій съ дѣтьми;-- надо убрать подушки въ узлы, привести въ порядокъ сакъ-вояжи, корзинки съ провизіей. Чего, чего только не было во всѣхъ этихъ коробкахъ и сакъ-вояжахъ!
   Нетерпѣніе охватываетъ мальчиковъ сильнѣй и сильнѣй по мѣрѣ приближенія поѣзда къ послѣдней станціи. Все убрано и миссъ Джонстонъ, озираясь кругомъ, находитъ еще въ щели дивана дѣтскій платокъ и засовываетъ его въ узелъ. Раздается свистокъ; поѣздъ, наконецъ, приближается къ станціи и Вѣра Александровна въ волненіи шепчетъ:
   -- Осторожнѣе, дѣти, изъ вагона... Миссъ Джонстонъ пожалуйста.
   -- Будьте покойны!-- улыбается англичанка, удивляясь такой боязливой опеки надъ дѣтьми.
   Ихъ встрѣтилъ управляющій -- Ефремъ Ивановичъ, тотъ самый Ефремъ Ивановичъ, котораго Вѣра Александровна знала давно: сперва бойкимъ расторопнымъ пристанскимъ приказчикомъ, каждый день являвшимся къ мужу, когда Олюнинъ управлялъ пароходствомъ на Волгѣ, потомъ, въ Петербургѣ, гдѣ Ефремъ Ивановичъ состоялъ при конторѣ и исполнялъ всевозможныя порученія, всегда усердный, улыбающійся, не жалѣвшій ногъ, толковый, годный на всѣ руки, какъ говорилъ Олюнинъ про этого расторопнаго малаго, постепенно сдѣлавшагося изъ Ефремки, Ефрема и Притыкина -- Ефремомъ Ивановичемъ.
   Это былъ молодой еще человѣкъ, лѣтъ подъ тридцать или тридцать-пять, худощавый, подвижной, постоянно весело скалившій блестящіе зубы, съ загорѣвшимъ лицомъ, покрытымъ крупными веснушками, и большимъ книзу загнутымъ носомъ, напоминающимъ птичій клювъ; онъ былъ франтовато одѣтъ въ черный сюртукъ, изъ-подъ котораго виднѣлись жилетка съ извивающейся черезъ шею золотой цѣпью, подаренной Олюнинымъ, въ пуховой шляпѣ на темнорусыхъ сильно напомаженныхъ кудряхъ, въ блестящихъ сапогахъ и съ перстнями на рукахъ.
   Онъ еще на ходу поѣзда встрѣтилъ Олюниныхъ, поздравляя Вѣру Александровну съ благополучнымъ пріѣздомъ, помогъ ей выйти изъ вагона, перенесъ на рукахъ меньшого сына, съ шикомъ раскланялся съ гувернанткой, сбѣгалъ присмотрѣть за багажомъ, отыскалъ горничную, замѣшкавшуюся въ вагонѣ третьяго класса, и теперь докладывалъ Вѣрѣ Александровнѣ, что сейчасъ будетъ все готово,-- только уложить вещи въ экипажъ. И онъ опять побѣжалъ на конецъ платформы и черезъ минуту снова возвратился.
   -- Вы такъ безпокоитесь, Ефремъ Ивановичъ,-- сказала Олюнина, видя какъ онъ летаетъ по платформѣ, распоряжаясь словно у себя дома.
   -- Помилуйте-съ, Вѣра Александровна, это можно сказать мой священный долгъ!..-- говорилъ Ефремъ Ивановичъ, имѣвшій слабость выражаться въ нѣкоторыхъ случаяхъ нѣсколько вычурно,-- ни малѣйшаго безпокойства... Можетъ быть, угодно будетъ оправиться послѣ пути?.. Тутъ есть весьма приличная комната-съ для дамъ...
   -- Нѣтъ, благодарю васъ... не нужно.
   -- А какъ изволятъ быть теперь въ своемъ здоровьѣ Владиміръ Николаевичъ? Сюда до нашихъ глухихъ мѣстовъ дошла непріятная вѣсть, будто по разстройству здоровья, они отправились въ заграничный вояжъ?.. Климатъ помогаетъ-съ?
   -- Да, Владиміръ Николаевичъ поправляется.
   -- Сюда изволятъ пожаловать?
   -- Не знаю еще.
   -- И какіе-же у васъ, Вѣра Александровна, дѣточки-то славныя выросли!-- воскликнулъ Ефремъ Ивановичъ, внезапно восторгаясь.-- Я, Николая Владиміровича сейчасъ призналъ, а вотъ-съ Михаила Владиміровича не имѣлъ чести видѣть... Красавчики... Писаные красавчики! Для нихъ-съ и гимнастика устроена-съ, какъ было писано; для Николая Владиміровича лошадка-съ куплена подходящая по росту. Да вотъ все изволите сами увидать. Пожалуйте-съ... Готово!-- проговорилъ онъ и, провожая Вѣру Александровну, на ходу продолжалъ:
   -- А мы васъ и въ прошломъ году ждали-съ... Воздухъ здѣсь одна прелесть!..
   -- Нельзя было, Ефремъ Ивановичъ. Я и сама хотѣла.-- А вы какъ живете, вѣдь вы теперь женатый человѣкъ?
   -- Имѣлъ честь-съ вступить въ законный бракъ, о чемъ докладывалъ своевременно Владиміру Николаевичу, съ дочерью одного здѣшняго негоціанта... Недавно-съ Господь увѣнчалъ нашъ бракъ ребенкомъ-съ!
   У крыльца стояла большая четырехмѣстная коляска, запряженная четверкой лошадей. Кучеръ сидѣлъ на козлахъ безъ шапки. Вѣра Александровна поклонилась ему и смущенно замѣтила, что-бы онъ накрылся. Ефремъ Ивановичъ, въ свою очередь, замахалъ ему рукой, усаживая другой Вѣру Александровну, миссъ Джонстонъ и дѣтей. Горничную, старую, некрасивую, сухопарую дѣвушку, давно служившую у Вѣры Александровны, онъ тоже подсадилъ, слегка придерживая за локоть.
   -- Пошелъ, Егоръ. Да смотри по мосту осторожнѣй!..-- скомандовалъ онъ, захлопнувъ дверцы.
   -- А вы, Ефремъ Ивановичъ? Садитесь сюда, мѣсто будетъ...
   -- Не извольте безпокоиться... Я на бѣговыхъ дрожкахъ... впередъ-съ.
   Коляска покатилась по мягкому проселку, пролегающему между высоко поднявшимися колосьями зеленѣющей ржи; въ воздухѣ разливалась пріятная прохлада замирающаго лѣтняго дня; блестящее солнце склонялось къ горизонту, но уже не жгло своими лучами, окрашивая пурпурнымъ цвѣтомъ раскинувшіяся впереди зеленыя поля и синеву дальняго лѣса. Направо виднѣлась деревня и потянулся тонкой струйкой дымокъ, исчезавшій въ прозрачной атмосферѣ.
   -- Что за прелесть!-- шептала Вѣра Александровна.-- Неправда-ли, дѣти? Нравится вамъ наша природа, миссъ Лючія?.. Аннушка!-- обратилась она къ горничной.-- Вѣдь хорошо?
   -- Very beautiful, indeed!
   -- Что и говорить, барыня! Точно въ рай въѣхали послѣ Петербурга!
   Она и не слыхала отвѣтовъ, увѣренная, что на всякаго человѣка природа должна дѣйствовать такъ-же, какъ и на нее: возвышающимъ, умиротворяющимъ образомъ. Умиленная, счастливая, любовалась она этимъ скромно-прелестнымъ, давно желаннымъ ландшафтомъ средней полосы Россіи, напоминавшимъ ей счастливо проведенное дѣтство...
   И оба мальчика вдругъ присмирѣли при видѣ такого восторженнаго настроенія матери, но не на долго. Младшій, которому надоѣло сидѣть молча, воскликнулъ, указывая пальцемъ впередъ на небольшую деревушку съ покосившимися избами, стоявшую среди поля:
   -- Это наша деревня, мама?..
   -- Нѣтъ, милый.
   -- Какая она гадкая!.. Черная такая!..
   -- Да, Миша, некрасивая деревня.
   -- Тамъ мужики живутъ?
   -- Мужики.
   -- Я не люблю мужиковъ, мама... Они такіе грязные!..
   Ефремъ Ивановичъ то и дѣло оборачивался назадъ и улыбался, хотя его улыбки никто и не замѣчалъ. Наконецъ, когда коляска проѣхала мостъ, перекинутый черезъ балку, повернула влѣво, и за поворотомъ показалось большое село и усадьба,-- онъ стегнулъ свою лошадь и помчался впередъ.
   -- Вотъ, вотъ наша деревня. Правда, кучеръ?.. Это Дубровки?-- спрашивалъ Коля, привставая съ сидѣнья.
   -- Точно такъ, баринъ, Дубровки!-- отвѣчалъ кучеръ.
   И всѣ увидѣли фасадъ большого стариннаго бѣлаго дома съ башнями, окруженный съ трехъ сторонъ густымъ садомъ, за которымъ чернѣлъ на далекое пространство лѣсъ. Кучеръ погналъ лошадей и скоро коляска въѣхала въ каменныя ворота, на широкій, круглый дворъ, обнесенный заборомъ и постройками; объѣхавъ вокругъ зеленаго луга посрединѣ, коляска остановилась у крыльца стариннаго барскаго дома.
   Ефремъ Ивановичъ уже отворялъ дверцы и помахивалъ головой небольшой толпѣ мужиковъ и бабъ, стоявшихъ поодаль. Только-что Вѣра Александровна вышла изъ коляски, какъ увидала разряженную толпу, впереди которой шелъ толстый старикъ съ хлѣбомъ-солью...
   Смущенная и растерянная отъ этой неожиданной встрѣчи, она выслушала привѣтствіе старика, кланялась на поклоны мужиковъ и бабъ и поспѣшила скрыться въ домъ, сопровождаемая Ефремомъ Ивановичемъ, который устроилъ эту торжественную встрѣчу, посуливъ угощеніе, и самъ былъ ею доволенъ гораздо болѣе, чѣмъ виновница этого торжества.
   Въ передней Вѣру Александровну ждалъ другой сюрпризъ.
   Высокая, дебелая, круглолицая, миловидная женщина съ широкой грудью, непомѣрно стянутою орѣховаго цвѣта шелковымъ платьемъ, торжественно улыбаясь, стояла съ подносомъ въ пухлыхъ рукахъ, блестѣвшихъ кольцами. При входѣ Олюниныхъ она зашуршала своимъ платьемъ, поднесла сладкій пирогъ, который тутъ-же во-время отнялъ изъ ея рукъ Ефремъ Ивановичъ, и проговорила:
   -- Прошу удостоить... Издѣліе рукъ своихъ... Очень обрадованы пріѣздомъ...
   -- Моя супруга!-- подсказалъ Ефремъ Ивановичъ...
   -- Очень рада познакомиться... Какъ вамъ не стыдно такъ встрѣчать меня?..-- проговорила Олюнина, совсѣмъ растерявшаяся, обнимаясь и цѣлуясь съ супругой Ефрема Ивановича и стыдливо оглядываясь на миссъ Джонстонъ, которая съ серьезнымъ и торжественнымъ вниманіемъ наблюдала всѣ эти сцены встрѣчи.
   -- Помилуйте, Вѣра Александровна... Послѣ всего, чѣмъ обязанъ Ефремъ Ивановичъ... И, наконецъ, вы, какъ пріѣзжіе ..
   -- Что вы, что вы!..-- конфузилась Вѣра Александровна, рѣшительно не зная, что сказать.-- Да что-жъ мы тутъ стоимъ!-- улыбнулась она.-- Пойдемте въ комнаты... Какъ зовутъ вашу супругу, Ефремъ Ивановичъ?
   -- Аграфена Андреевна...
   -- Милости просимъ, Аграфена Андреевна...
   Но не даромъ Ефремъ Ивановичъ былъ "на всѣ руки". Съ сообразительностью придворнаго, онъ махнулъ женѣ, и та стала прощаться.
   -- Ужъ если вы позволите, такъ она явится завтра поздравить васъ съ пріѣздомъ, а теперь послѣ путешествія вамъ и отдохнуть надо... Пожалуйте-съ...
   Онъ провелъ Вѣру Александровну въ комнаты, сіявшіе чистотой и порядкомъ, и затѣмъ на балконъ, заставленный цвѣтами, выходившій въ густой садъ, выметенный, вычищенный, съ блестящими цвѣтниками...
   Дѣти съ крикомъ побѣжали впередъ къ гимнастикѣ, устроенной въ сторонѣ въ огороженномъ пространствѣ, усыпанномъ краснымъ пескомъ...
   -- Какъ хорошо здѣсь!.. Какой вы заботливый, Ефремъ Ивановичъ...
   -- Моя, можно сказать, священная обязанность!.. говорилъ улыбаясь Ефремъ Ивановичъ.-- Если изволите приказать кушать, то обѣдъ готовъ-съ... Не угодно-ли пройти въ столовую.
   Въ столовой былъ накрытъ столъ и посерединѣ стояли букеты...
   -- А насчетъ прислуги, какъ вамъ будетъ угодно-съ. Повара я нанялъ, женщина-съ для стирки тутъ есть, а ежели лакей, то безъ васъ не осмѣливался... Затѣмъ, позвольте пожелать вамъ всего хорошаго, Вѣра Александровна... Если что угодно будетъ приказать -- я вѣдь тутъ, но близости, во флигелькѣ помѣщаюсь...
   -- Благодарю васъ, Ефремъ Ивановичъ...
   Онъ исчезъ. Она спустилась въ садъ осматривала его густыя и темныя аллеи, заглядывала въ бесѣдки.
   "Славно тутъ будетъ жить!" -- думалось ей. Она радостно вздохнула.
   -- Дѣти, дѣти, гдѣ вы?
   -- Тутъ, мама...
   И съ веселымъ крикомъ они подбѣжали къ ней.
   -- Нравится вамъ здѣсь?
   -- О, еще-бы...
   -- Ну, теперь пойдемте обѣдать, а затѣмъ вамъ надо хорошенько выспаться. Завтра всѣ мѣста осмотримъ... Черезъ недѣлю бабушка пріѣдетъ и вы должны все ей показать...
   Дѣти давно уже спали, а Вѣра Александровна, возбужденная путешествіемъ и новыми впечатлѣніями, долго еще сидѣла у раскрытаго окна, восторженно поглядывая въ садъ, сіявшій серебристымъ, таинственнымъ свѣтомъ луны. Кругомъ была тишина, изрѣдка нарушаемая тихимъ говоромъ гдѣ-то невдалекѣ.
   -- Ложитесь-ка спать, барыня!-- проговорила вошедшая горничная.
   -- Ахъ, какъ вы меня испугали, Аннушка!-- промолвила Олюнина, вздрагивая.-- Въ самомъ дѣлѣ уже поздно... Я сейчасъ лягу... Мнѣ ничего не нужно.
   Она раздѣлась и, накинувъ капотъ, прошла въ сосѣднюю комнату, гдѣ спали дѣти, поцѣловала ихъ и на ципочкахъ, боясь ихъ потревожить, вернулась къ себѣ и легла въ постель. Только теперь почувствовала она изнеможеніе и слабость и вспомнила съ улыбкой о капляхъ, прописанныхъ докторомъ...
   Въ это время кучеръ Егоръ, расположившійся на сѣновалѣ, разсказалъ рядомъ лежавшему работнику, вернувшемуся изъ деревни, какъ Ефремъ Ивановичъ "облещивалъ" барыню...
   -- И на станціи-то, собака, егозилъ... и мужиковъ нагналъ встрѣчать ее и Аграфену Андреевну свою спроворилъ...
   -- Ишь ты!..
   -- Онъ облеститъ ее, злодѣй... Баринъ такъ и не узнаетъ, что творитъ здѣсь анафема... Онамнясь еще какую механику выдумалъ съ Панкратовыми...
   -- Ловокъ!..
   -- Бога въ немъ нѣтъ... Ловокъ!.. сердился Егоръ... А я ей черезъ ейную горничную скажу... Пущай узнаетъ всѣ его дѣла и самому отпишетъ...
   -- Она, поди, и слушать не станетъ. Ей что?.. Да и онъ-то...
   -- Нѣтъ, не говори. Изъ себя она бытто жалостливая и робенькая... Только и худая-жъ, я тебѣ скажу... вся какъ восковая...
   -- Харчъ видно въ Питерѣ у нихъ худой!-- скептически засмѣялся работникъ и зѣвнулъ...
   -- Должно... жалостливая!-- повторялъ Егоръ и, увидавъ, что работникъ не откликается, повернулся и скоро заснулъ.
  

XVIII.

   -- Опять ты взволнована, Вѣрочка?.. Охота тебѣ ходить туда... Мало-ли чего тебѣ не наскажутъ? Тоже и имъ нельзя вѣрить во всемъ.
   Такъ однажды утромъ, недѣли черезъ двѣ послѣ пріѣзда Олюниныхъ въ деревню, говорила ея мать, небольшого роста старушка, откладывая въ сторону вязанье и съ тревожнымъ изумленіемъ посматривая на взволнованное лицо Вѣры Александровны, поднимавшейся на ступени балкона.
   Въ пріятныхъ чертахъ старческаго, морщинистаго лица, въ маленькой, какъ-будто сгорбленной фигурѣ, въ пугливомъ выраженіи этихъ добрыхъ, выцвѣтшихъ глазъ, лежалъ отпечатокъ безхарактерности, безпомощности и придавленности, какъ у людей, испытавшихъ въ жизни не мало страданій и не отличающихся сильнымъ характеромъ.
   -- Ну что еще тебѣ насказали?-- продолжала она, когда Вѣра Александровна опустилась на стулъ и сняла шляпку; -- навѣрное ты все преувеличиваешь, Вѣрочка?
   -- Но вѣдь это ужасно... Это Богъ знаетъ что такое?-- говорила Олюнина, какъ-будто отвѣчая на свои мысли.
   -- Ну вотъ, ты всегда: "ужасно, ужасно!"... И охота тебѣ въ деревню ходить... Мало тебѣ дома заботы... Что-жъ такого узнала ты ужаснаго, Вѣрочка?
   -- Да какъ-же... Ихъ грабитъ этотъ Ефремъ Ивановичъ, а Владиміръ ничего не знаетъ, что здѣсь дѣлается... Еслибъ ты знала, мама, какая бѣдность, какія страданія! И всѣ здѣсь боятся этого Ефрема Ивановича?... Вѣдь могутъ подумать, что все дѣлается съ согласія мужа... Я только-что узнала, что за три дня до моего пріѣзда здѣсь была возмутительная исторія... И все этотъ Ефремъ Ивановичъ... Говорятъ, онъ какой-то ужасный контрактъ заключилъ съ ними!-- прибавила наивно молодая женщина, не думавшая, что деревня покажетъ ей такія мрачныя стороны.
   -- Ахъ, Вѣра, Вѣра!..-- покачала головой старушка. Къ чему ты ходишь туда... Къ чему ты слушаешь всѣ эти разсказы?.. Ну, конечно, у нихъ не Богъ знаетъ какія радости... Все это всегда было и будетъ, я думаю... Конечно, жаль, но что дѣлать...
   -- Надо написать Владиміру... Онъ смѣнитъ Ефрема Ивановича. Я никакъ не думала, чтобы онъ былъ такой. Я сегодня-же напишу мужу...
   -- Не совѣтую, мой другъ. Только мужа взволнуешь, а онъ лѣчится... И, пожалуй, разсердится, что ты мѣшаешься не въ свои дѣла, Вѣрочка... Вѣдь онъ не просилъ тебя объ этомъ...
   -- Ахъ, мама, что ты говоришь!? Какъ тебѣ не стыдно... Онъ будетъ радъ, если я открою ему глаза... Онъ такой добрый... Онъ столько дѣлаетъ добра... Да вотъ еще вчера... Ты развѣ не читала газетъ...
   -- А что?
   -- Тамъ, про мужа пишутъ...
   Она торопливо ушла съ балкона, черезъ минуту вернулась съ газетой и прочитала матери извѣстіе, въ которомъ "спѣшили сообщить о крупномъ пожертвованіи Олюнина въ пользу новаго благотворительнаго общества, устроиваемаго по иниціативѣ одного высокопоставленнаго лица".
   -- Ты видишь... Володя никогда не жалѣетъ на доброе дѣло... Такъ развѣ онъ станетъ сердиться, если я ему открою глаза на Ефрема Ивановича?.. Онъ просто обманулся въ немъ.
   -- Ну, ну... дѣлай какъ знаешь... Я такъ только... Нечего-то мужа защищать... Я сама знаю, какой онъ добрый... Мнѣ, старухѣ, всегда оказывалъ вниманіе... Еще недавно...
   -- Полно, мама... Какое тамъ вниманіе!.. остановила Вѣра Александровна и вдругъ смутилась.
   По обыкновенію, веселый и улыбающійся на балконъ вошелъ Ефремъ Ивановичъ.
   -- Собираюсь нынче въ городъ-съ, Вѣра Александровна, для закупокъ по хозяйству,-- почтительно докладывалъ Ефремъ ТІванычъ, снимая шляпу и останавливаясь у дверей.-- Не будетъ-ли какихъ приказаній?..
   -- Мнѣ ничего не надо... Письма только возьмите, пожалуйста, съ почты, если есть. Быть можетъ, у тебя будутъ, мама, порученія?..
   -- Мнѣ-бы нужно шелку купить, да я боюсь: Ефремъ Ивановичъ не понимаетъ въ этомъ толку!-- замѣтила старушка.
   -- Не извольте безпокоиться... Поймемъ-съ!-- засмѣялся Ефремъ Ивановичъ.-- Только извольте приказать насчетъ цвѣта... Постараюсь оправдать довѣріе...
   Вѣра Александровна все время сидѣла, какъ на иголкахъ. Онъ постоянно оказывалъ столько вниманія ей и дѣтямъ -- особенно дѣтямъ -- этотъ Ефремъ Ивановичъ! Несмотря на ея протесты, онъ такъ старался и, казалось, совершенно безкорыстно, угодить имъ всѣмъ, придумывая всегда разныя забавы для дѣтей, что теперь, при видѣ этого человѣка, о которомъ хотѣла писать мужу, Олюнина чувствовала себя совсѣмъ неловко. И она наивно удивлялась, какъ это онъ, совершавшій такія ужасныя дѣла, вотъ теперь стоялъ, выслушивая указанія матери насчетъ порученія, такой-же, какъ всегда, внимательный, добродушно улыбающійся, нисколько не смущенный.
   Ефремъ Ивановичъ давно уже замѣтилъ, что Вѣра Александровна перемѣнилась къ нему и сдѣлалась куда холоднѣе, чѣмъ была прежде, но съ опытностью завзятаго дипломата онъ не показывалъ и вида, что замѣчаетъ перемѣну, и, по-прежнему, лѣзъ изъ кожи, чтобы какъ-нибудь да угодить ей, и въ особенности дѣтямъ... То онъ приносилъ имъ какія-нибудь забавныя игрушки, то звалъ старшаго сына удить рыбу, то докладывалъ, что поспѣваетъ ягода и, по его указанію, устраивалась веселая прогулка, словомъ -- онъ, какъ и въ началѣ, старался заслужить расположеніе Вѣры Александровны. Зналъ онъ, что она "путается не въ свое дѣло", и что къ ней ходятъ на него жаловаться -- за что ужъ многимъ досталось отъ него -- но онъ все-таки никогда не начиналъ разговора, точно не зналъ ничего, и только иногда бесѣдовалъ но этому поводу со своей Аграфеной Андреевной.
   -- Всѣмъ хороша супруга Владиміра Николаевича, только основательности въ ней нѣтъ... Владиміръ Николаевичъ -- тотъ орелъ... орелъ настоящій!-- восклицалъ Ефремъ Ивановичъ, питая къ Олюнину особенное почтеніе, съ чувствомъ нѣкоторой привязанности.-- Выдумала вотъ по мужикамъ ходить... распрашиваетъ... Тѣ подлецы мелятъ ей, а она...-- И Ефремъ Иванычъ весело смѣялся.
   -- Намедни -- улыбается Аграфена Андреевна -- спрашиваетъ у Егора, кто кабаки держитъ...
   -- А Егоръ что?
   -- Ефремъ Иванычъ, говоритъ... И что у ней за любопытство такое?..
   -- Тронутая!..-- сказалъ Ефремъ Иванычъ.
   -- Въ умѣ?-- спросила Аграфена Андреевна и вдругъ раскатилась. При этомъ все ея пышное, рыхлое тѣло задрожало подъ ситцевой блузой.
   -- Эка тебя...-- улыбнулся мужъ, любуясь своей женой.-- Писанная...
   -- Не то, что барыня эта петербургская?-- кокетливо охорашиваясь, замѣтила Аграфена Андреевна.-- Видно, богатство не въ прокъ ей... Такъ, говоришь, тронутая... въ умѣ?..
   -- Нѣтъ, Груша, онъ, умъ-то, въ ей можетъ и есть, но тронута она не умомъ, а понятіемъ...
   -- Мудрено ты говоришь...
   -- Нигилизмомъ тронутая... понимаешь?.. Въ Петербургѣ много этого бунту самаго!-- серьезно сказалъ Ефремъ Иваноничъ.-- Она и путается. Владиміру-то Николаевичу по дѣламъ и некогда за ней присмотрѣть...
   -- И за что онъ ее любитъ только?.. Кости однѣ...
   -- Онъ и за такими, какъ ты, не прочь!-- засмѣялся Ефремъ Ивановичъ.-- Ходокъ онъ по женской части; а всячески она законная ему жена... Надо уважить.
   Обыкновенно разговоръ между ними кончался самымъ искреннимъ соболѣзнованіемъ объ этой "нескладной" дамѣ, и Ефремъ Ивановичъ, словно-бы въ защиту Владиміра Николаевича, утверждалъ, что прежде она была не такая...
   -- И изъ себя круглѣе... Красивая была дама...
   -- Это все Аннушка ей сплетничаетъ!-- вставляла Аграфена Андреевна...
   -- И она тронута...
   -- Ха-ха-ха... Этимъ самымъ, небойсь?..-- хохотала молодая женщина раскатистымъ смѣхомъ.

-----

   Ефремъ Ивановичъ еще разъ завѣрилъ старушку, что "оправдаетъ ея довѣріе", и собирался-было "не безпокоить болѣе своей персоной", когда Вѣра Александровна позвала его въ комнаты переговорить о важномъ дѣлѣ.
   "Волнуясь и спѣша" передала она ему о томъ, что слышала, разсказала о контрактѣ, спрашивала, правда-ли, что у мужиковъ описали все имущество, и призналась, что собирается обо всемъ написать мужу.
   Ефремъ Ивановичъ слушалъ все время съ почтительнымъ выраженіемъ, ухмыляясь по временамъ, когда Вѣра Александровна употребляла жалкія слова.
   -- Напрасно вы разстраиваете только себя, Вѣра Александровна, осмѣлюсь доложить вамъ... Совсѣмъ нестоющее дѣло. Одна только сомнительность... И не вѣрьте вы имъ, глупымъ, необразованнымъ мужикамъ... Они по невѣжеству смущаютъ васъ, а сами... Супругъ вашъ при всемъ своемъ добромъ сердцѣ знаетъ, какіе они такой есть народъ... Вы, конечно, по своей комплекціи... жалость опять, а они, я вамъ доложу, каторжные, какъ есть закоренѣлые... И Владиміра Николаевича, осмѣлюсь доложить вамъ, напрасно будете безпокоить... Они обо всемъ извѣстны... Я, можно сказать, всѣмъ обязанъ Владиміру Николаевичу -- продолжалъ съ чувствомъ Ефремъ Ивановичъ, утирая навернувшуюся слезу -- и развѣ смѣлъ-бы я, какъ вы полагаете, самовольно здѣсь распоряжаться?.. Я имѣю отъ нихъ, какъ слѣдуетъ, инструкціи...
   -- Но этотъ какой-то контрактъ?..
   -- Они хорошо знаютъ-съ его... Сами изволили апробовать.
   -- И знаетъ, что мужики разорены?
   -- Поправятся, Вѣра Александровна.
   -- Я спрашиваю, знаетъ-ли Владиміръ Николаевичъ, что ихъ имущество описано...
   -- Помилуйте, Вѣра Александровна... Какъ не знать... Очень хорошо знаютъ... Слава Богу-съ!..
   -- Вы... вы неправду говорите!-- вспыхнула Вѣра Александровна.-- Онъ не могъ... Онъ не допустилъ-бы такой несправедливости...
   -- Не угодно-ли я принесу вамъ ихъ резолюціи?..
   -- Принесите!
   Черезъ нѣсколько минутъ Ефремъ Ивановичъ вернулся и показалъ нѣсколько писемъ Олюнина. Она пробѣжала ихъ и убѣдилась, что Ефремъ Ивановичъ правъ...
   -- А эти кабаки?..-- продолжала она уже совсѣмъ упавшимъ тономъ...
   -- Тоже Владиміръ Николаевичъ держатъ-съ... Только на мое имя записаны-съ...
   -- Извините...
   Она не могла больше говорить и пошла въ свою комнату.
   "Какъ-же это? Какъ-же?" напрасно спрашивала она. Тутъ у него въ имѣніи грабятъ людей, тутъ люди въ нищетѣ и въ то-же время онъ говоритъ другое... Объ его добрыхъ дѣлахъ пишутъ въ газетахъ, его выставляютъ добрымъ, гуманнымъ человѣкомъ. Не можетъ быть... Не можетъ быть!-- шептала она...
   И какъ нарочно она вспомнила, какъ еще недавно онъ говорилъ въ собраніи горячую рѣчь о мужикахъ, какъ она въ восторгѣ послѣ этой рѣчи многое простила ему и вдругъ... кабаки держитъ, обижаетъ, какъ тѣ презрѣнные люди, о которыхъ она читала... Неужели всѣ его слова обманъ, лицемѣріе?..
   Вѣрѣ Александровнѣ пришелъ вдругъ на память рѣзкій отзывъ ея брата о мужѣ. Изъ за этого они тогда разошлись и перестали видѣться. Мужъ всегда не любилъ брата и обрадовался, что онъ пересталъ бывать, называя его глупымъ, пустымъ сумасбродомъ... Что тогда братъ сказалъ?.. припоминала она теперь подробности... Да... да... Онъ съ какой-то презрительной усмѣшкой назвалъ его "лицемѣромъ". О, какъ возмущена была она этимъ обвиненіемъ.
   Теперь то-же слово невольно приходило къ неи на умъ...
   И вдругъ другое воспоминаніе приходитъ на память... воспоминаніе о старшей сестрѣ...
   "Боже, какая я гадкая... Какъ я смѣю такъ подозрѣвать человѣка!" -- шепнула она, сама пугаясь мысли, которая теперь внезапно блеснула въ ея умѣ и врѣзалась въ самое сердце.

-----

   -- Ну что, Вѣра, успокоилась теперь?-- спрашивала вечеромъ мать, когда онѣ вдвоемъ сидѣли на балконѣ.-- Ефремъ Ивановичъ убѣдилъ тебя, что ты напрасно волнуешься? Ахъ, Вѣра, Вѣра!-- добродушно прибавила старушка, какъ посмотрю, ты выдумываешь себѣ какія-то терзанія... Кажется, ты ли не счастлива. Мужъ у тебя, какого поискать, а дѣти... да посмотри ты на этихъ голубчиковъ? Какъ они бѣгаютъ... И эта англичанка у тебя такая славная...
   Вѣра Александровна взглянула на "голубчиковъ"; улыбка засвѣтилась на ея измученномъ лицѣ.
   -- То-то и есть!..-- говорила старушка. Все человѣкъ недоволенъ, все ему мало... И какого еще счастія они ищутъ!-- вздохнула она, вспоминая о другихъ своихъ дѣтяхъ.-- Вотъ хоть бы Лиза... бѣдная Лиза!
   -- Давно вы отъ нея получали письма?
   -- Цѣлый годъ прошелъ. Ты развѣ не знаешь ее... она рѣдко пишетъ... И всегда въ письмахъ у нея все хорошо, все отлично, а когда я видѣла ее позапрошлое лѣто,-- не все такъ хорошо, какъ она пишетъ; -- думала мать обмануть... Ну да что объ этомъ вспоминать... И Митя тоже... Одна ты только у меня, какъ у Христа за пазухой живешь, не сглазить бы! Да и то похварываешь. Ну да здѣсь поправишься... У васъ тутъ благодать!
   -- Лиза по-прежнему въ Одессѣ?
   -- Да вѣдь она перекати поле... Писала, что въ Одессѣ, а гдѣ теперь носитъ ея побѣдную головушку -- одинъ Богъ вѣдаетъ; я и не знаю, куда ей писать... Дома-то у себя я велѣла, если будутъ письма -- пересылать сюда. Она и не знаетъ, что я у тебя... Цѣлый годъ нѣтъ писемъ, а она?.. Богъ ей судья... На мои жалобы она одно и то же: если, мама, не пишу, значитъ, все слава Богу.
   -- Что бы ей хоть въ Петербургъ пріѣхать ко мнѣ?-- проговорила Олюнина и вдругъ вся покраснѣла...
   -- Да вѣдь ты знаешь, голубушка, что она не одна. И куда ей ѣздить... Деньги свои истратила, Богъ-знаетъ на что, а чтобы попросить или взять отъ своихъ... Не такая она... Ну да и то: она, кажется, не очень жалуетъ Владиміра Николаевича...
   -- Отчего?
   -- А кто ее знаетъ... Теперь, Вѣрочка, ужъ прошлое дѣло. И я тебѣ скажу: вѣдь она очень огорчена была твоей свадьбой...
   Вѣра Александровна притаила дыханіе... Въ темнотѣ сумерекъ мать не видала ея внезапно побѣлѣвшаго лица.
   -- Вы никогда не говорили... Что-жъ ее огорчило?..
   -- А Богъ ее знаетъ... Кажется, просто ей не нравится твой мужъ... Вотъ поди, а прежде, когда ты была еще дѣвочкой и Владиміръ Николаевичъ къ намъ пріѣзжалъ, она была отъ него безъ ума... То-то у нея измѣнчивый характеръ... И всегда такъ... сперва увлечется, а потомъ возненавидитъ человѣка...
   -- Когда она была отъ него безъ ума? Тогда, когда она. уѣхала въ Петербургъ учиться?..-- чуть слышно прошептала Вѣра Александровна.
   -- Загорѣлось. Ну, мода была... Непремѣнно въ Петербургъ... Много я выплакала тогда слезъ, Вѣрочка, изъ за ея этой новой жизни... А она пишетъ, что счастлива... Счастье, нечего сказать!.. Мыкаться по свѣту... Да если-бъ ты ее увидѣла?.. И тѣни нѣтъ прежней веселой Лизы. И такая озлобленная стала, недовѣрчивая... А прежде... вѣдь ее, хорошую мою, такъ легко было обмануть... Натура горячая, честная и ужъ что заберетъ себѣ въ голову... Пошла искать тогда новой жизни... И все ищетъ! И все непокорная... все на своемъ поставить хочетъ... Еще не устала... а жизнь-то не балуетъ ее!.. Вотъ онѣ эти ваши убѣжденія... Да по моему лучше, если-бъ и совсѣмъ убѣжденій не было... Жили люди безъ этихъ убѣжденій прежде и ничего себѣ... доживали вѣкъ.... Ну да я ее не виню... ты знаешь... я вѣдь не могу человѣка да еще близкаго обвинить... Это ея дѣло... Только передъ матерью-то ей гордость эту оставить бы нужно... Вѣдь ни разу, Вѣрочка, ни копѣйки не взяла... Я, говоритъ, и то капиталъ неправильно истратила, больше не хочу... Я трудомъ, желаю жить... А сама кашляетъ, кашляетъ какъ... голубушка!-- прибавила старушка, вытирая обильно текущія слезы, мама жалѣетъ ее... А она, быть можетъ, гораздо счастливѣе меня!"..-- печально пронеслось въ головѣ молодой женщины... Разговоръ матери все-таки не успокоилъ ея подозрѣній и она была въ какомъ-то туманѣ.
   Черезъ недѣлю послѣ этого разговора, однажды утромъ старуха вошла къ дочери взволнованная, и веселымъ голосомъ, съ глазами, полными слезъ,-- проговорила, подавая дочери письмо:
   -- Вотъ радостная вѣсточка!.. Знаешь, Лиза въ Низовѣ, въ пятнадцати верстахъ отъ насъ... А мы тутъ сидѣли и не знали, что она такъ близко... Что же ты не радуешься? Развѣ ты не хочешь ее видѣть? Я сегодня же поѣду къ ней и привезу ее сюда.
   -- И я съ вами, мама... И я ѣду!-- воскликнула Вѣра Александровна, чувствуя, какъ замираетъ у нея сердце отъ какого-то безотчетнаго страха...
  

XIX.

   Вѣра Александровна едва узнала Лизу -- прежнюю стройную, изящную, красивую дѣвушку, сіявшую здоровьемъ и весельемъ,-- въ худой, поблекшей, некрасивой женщинѣ, сидѣвшей за книгой въ маленькомъ садикѣ,-- куда Олюнина отправилась искать сестру, между тѣмъ какъ мать грустно оглядывала бѣдную обстановку двухъ комнатъ, занимаемыхъ Елизаветой Александровной въ захолустномъ городкѣ Низовѣ.
   Она сидѣла на скамейкѣ, подъ тѣнью раскидистой липы, погруженная въ чтеніе, и не обратила вниманіе на легкіе, торопливые шаги приближавшейся сестры. У Вѣры Александровны тоскливо сжалось сердце, когда она увидала вблизи это состарѣвшееся, серьезное лицо, осунувшіяся, рѣзкія черты, морщины, эту костлявую фигуру, на которой мѣшкомъ сидѣло старенькое, вылинявшее ситцевое платье. Ta-ли это Лиза? Въ тѣни дерева она казалась совсѣмъ старухой, эта молодая женщина.
   Ея воображеніе уже подсказывало ей цѣлую исторію борьбы и страданій, и она, вся умиленная, проникнутая благоговѣйнымъ чувствомъ любви и уваженія, невольно остановилась на мгновеніе.
   -- Лиза!-- окликнула, наконецъ, она, подбѣгая къ сестрѣ.-- Лиза!
   Большіе, глубокіе, голубые глаза съ изумленіемъ остановились на Вѣрѣ. Но вслѣдъ затѣмъ лицо старшей сестры оживилось выраженіемъ изумленія, радости и волненія. Она порывисто бросилась къ Вѣрѣ съ крикомъ:
   -- Вѣрочка, милая. Ты ли?..
   И сестры замерли въ долгомъ поцѣлуѣ.
   -- Какими судьбами? Откуда? Какъ нашла меня?
   Она разспрашивала отрывисто, не находя словъ, оглядывала свою Вѣрочку, и снова обнимала ее.
   -- Вотъ сюрпризъ... Голубчикъ! Но какая ты блѣдная, худая... Больна ты?
   -- Нѣтъ, вздоръ... малокровіе...-- А ты? Ты, Лиза?.. Ты совсѣмъ...
   Она не договорила, вся взволнованная и радостью свиданія, и видомъ сестры...
   -- Постарѣла?-- спрашивала, печально улыбаясь, Елизавета Александровна.
   -- Немного измѣнилась...
   -- И даже очень, Вѣрочка... Совсѣмъ старухой стала -- я знаю... Садись-ка сюда... Снимай шляпку... Ты счастлива, надѣюсь?.. Счастлива, Вѣрочка?-- тревожно допрашивала сестра.-- Говорятъ, у тебя дѣти славныя... Да?..
   -- Хорошія дѣти, Лиза... вотъ увидишь...
   -- А сама счастлива, моя хорошая?..
   -- Кажется!.. улыбнулась Вѣра.
   -- Кажется?..-- повторила сестра, съ какой-то особенной нѣжностью взглядывая на Вѣру... Садись вотъ сюда... Тутъ хорошо, въ тѣни.
   -- Да вѣдь мама здѣсь!.. Дожидается въ комнатахъ.
   -- И мама? Да вы совсѣмъ обрадовали меня, мои милыя...
   Она обхватила тонкую, изящную талью сестры и онѣ пошли къ дому.
   -- Я и не знала, что ты такъ близко...
   -- И мы только сегодня узнали... Мама получила твое письмо и мы собрались.
   -- Добрыя мои!..
   -- Ты вѣдь, Лиза, поѣдешь къ намъ?..
   -- Какже, какже... я какъ-нибудь пріѣду, пріѣду!-- торопливо проговорила Елизавета Александровна.
   -- А сегодня, сейчасъ? Мы за тобой пріѣхали?
   -- Сейчасъ? Видишь-ли, сегодня мнѣ нельзя... Я... Ну да послѣ объ этомъ поговоримъ... Ты разсказывай о себѣ. Какъ живешь, что дѣлаешь... Вѣдь мы такъ давно не видались...
   -- Да, много времени!-- вздохнула Вѣра.-- Хоть-бы ты заглянула въ Петербургъ!
   -- Нельзя было, право нельзя...
   -- Но теперь... Ты вѣдь пріѣдешь ко мнѣ, Лиза?
   Тонкія, русыя брови Елизаветы Александровны дрогнули.
   Болѣзненное, смущенное выраженіе мелькнуло въ ея глазахъ.
   Но Вѣра этого не замѣтила. Она остановилась и тихимъ, смущеннымъ голосомъ проговорила:
   -- Я знаю, ты не особенно долюбливаешь моего мужа, также какъ и братъ, но... но... его нѣтъ, онъ за границей... Мы съ мамой однѣ въ деревнѣ...
   "Она ничего не знаетъ!" -- подумала старшая сестра.
   -- Ты не сердись, Вѣрочка... Это правда -- я не люблю твоего мужа!-- глухо отвѣчала сестра.
   Вѣра вздрогнула... "За что такая нелюбовь?" -- подумала она.
   -- Мнѣ не симпатичны его взгляды, его дѣятельность -- вотъ причины моего нерасположенія!-- поспѣшила прибавить сестра.-- Но это не мѣшаетъ мнѣ любить тебя по-прежнему, мою дорогую, милую Вѣрочку!
   И она вдругъ порывисто обняла сестру и стала горячо ее цѣловать.
   -- Хороши, хороши! И забыли меня!-- проговорила мать, торопливо идя по двору на встрѣчу...
   -- Вотъ къ чему привела твоя манера, Лиза, рѣдко писать... Двѣ недѣли рядомъ жили и не знали, что ты здѣсь!..-- говорила сквозь слезы старушка, обнимая дочь.-- Ну какъ твое здоровье? Что грудь? Кашляешь, по-прежнему? А Митя гдѣ?
   -- Онъ ушелъ гулять, мама, скоро вернется. Я поправляюсь, мама. Сюда нарочно пріѣхала поправляться. Здѣсь хорошо и дешево...
   -- Поправляешься? Да развѣ тебѣ можно вѣрить? У тебя всегда все хорошо... Ужъ такая ты...
   -- Право, я чувствую себя лучше, чѣмъ два года тому назадъ!..-- весело перебила Елизавета Александровна.
   Теперь, при яркомъ свѣтѣ, оживленная свиданіемъ, Елизавета Александровна не казалась такой старухой. Ея прекрасные, голубые глаза оживились; густые, бѣлокурые волосы, зачесанные назадъ, открывали высокій, нѣжный лобъ. Ея худое, блѣдное лицо дышало умомъ и энергіей. Сразу было видно, что эта натура не изъ слабыхъ.
   Обѣ сестры были похожи другъ на друга.
   -- Чѣмъ-же васъ угощать, дорогія гостьи... Ѣсть хотите?
   -- Мы только-что завтракали.
   -- Чаю, молока?..
   -- Я молока выпью!..-- сказала Вѣра.
   Елизавета Александровна вышла.
   -- Вѣдь вотъ всегда такъ живетъ!-- проговорила мать, указывая глазами на невзрачную обстановку комнаты,-- Это еще у нея палаты! А когда она жила въ деревнѣ сельской учительницей... Еслибъ ты видѣла, Вѣрочка!.. И одѣвается какъ?.. А прежде?.. Помнишь-ли, какая она была модница!?
   -- Ахъ, мама... Это все вздоръ... Какъ живетъ, какъ одѣвается... Не въ томъ дѣло!--въ раздумья проговорила Вѣра.
   -- Не въ томъ?.. Какъ не въ томъ? Не бойсь, ты такъ жить не стала-бы!..
   -- Кто знаетъ!..-- тихо проговорила Вѣра.
   Елизавета Александровна принесла молоко и хлѣбъ, поставила передъ Вѣрой и сама усѣлась подлѣ нея, любовно поглядывая на сестру. Между ними шелъ тотъ отрывочный разговоръ, полный недомолвокъ, восклицаній, который обыкновенно бываетъ между близкими послѣ долгой разлуки. Вспоминали прошлое время, дѣтство, общихъ знакомыхъ, родныхъ.
   На разспросы о себѣ, Елизавета Александровна отвѣчала, не вдаваясь въ большія подробности. Она вообще довольна своимъ положеніемъ и никогда не раскаивалась, что живетъ по своему. Теперь она совсѣмъ устроилась. Съ осени ей обѣщали мѣсто въ Москвѣ, въ конторѣ -- Митѣ пора учиться. Жила она все время безъ лишеній...
   -- Ну ужъ не увѣряй, Лиза, пожалуйста!-- перебивала мать.
   -- Право, мама... Ну, иногда случалось испытывать кое-какіе недостатки, такъ развѣ это бѣда?.. Я, Вѣрочка, привыкла къ такой жизни... А вы все еще меня оплакиваете, мама?
   -- Не одно это безпокоитъ меня... Вообще... Нынче...
   -- Знаю, знаю, о чемъ вы, но это напрасно. Я не бунтую!-- смѣясь сказала Елизавета Александровна.-- Куда мнѣ!
   -- Кто васъ разберетъ?.. Когда я у тебя была въ Одессѣ, къ тебѣ ходили такіе знакомые...
   -- Какіе?
   -- Сейчасъ видно какіе...
   -- Да что вы, мама?.. Вѣра, пожалуй, будетъ меня бояться! Развѣ вамъ они не понравились, мои знакомые?
   -- Ничего, люди, какъ-будто и хорошіе, но только... отъ нихъ лучше подальше!..-- прибавила старушка.
   Елизавета Александровна добродушно усмѣхнулась и прибавила, обращаясь къ Вѣрѣ:
   -- Мама вотъ теперь ихъ бранитъ, а сама очаровала тамъ всѣхъ...
   -- Ладно, ладно... Не бѣгать-же мнѣ отъ нихъ!..-- Да что это твой Митя не идетъ, Лизочка? Хочется его расцѣловать. Что выросъ?.. Здоровъ?
   -- Что ему?
   -- Вотъ съ Вѣрочкиными мальчиками познакомится -- все веселѣй будетъ, чѣмъ одному.-- Ты ѣдешь съ нами?
   -- Ѣдешь, Лиза?-- прибавила и Вѣра.
   -- Ѣду!-- весело сказала Елизавета Александровна.-- Гостей у тебя не бываетъ?..
   -- А что?
   -- Да я, видишь какая... костюмовъ не имѣю.
   -- Что ты Лиза?
   -- Впрочемъ, не думай мама!-- смѣясь замѣтила она; -- я пріодѣнусь...
   Отворились двери и въ комнату вбѣжалъ румяный, запыхавшійся мальчикъ. При видѣ чужихъ лицъ, онъ остановился въ нерѣшительности.
   -- Ты развѣ не узналъ бабушку, Митя?
   Но онъ ужъ цѣловался съ бабушкой.
   -- А это тетя Вѣра. Помнишь?.. Я о ней тебѣ часто говорила...
   -- Я знаю тетю Вѣру...
   Вѣра Александровна цѣловала мальчика съ особенной нѣжностью, стараясь заглушить какое-то острое, больное чувство, охватившее ее при видѣ этого ребенка, черты лица котораго напомнили ей черты другого лица.
   Когда мальчикъ отошелъ, Вѣра взглянула на сестру. Взгляды ихъ встрѣтились. И она вдругъ вся вспыхнула, точно пойманная на дурной мысли. Смутилась и старшая сестра.
   Черезъ часъ они всѣ ѣхали въ Дубровку.
   Несмотря на радость встрѣчи съ сестрой, Вѣра Александровна была подъ впечатлѣніемъ тяжелыхъ сомнѣній, которыя напрасно она старалась отогнать отъ себя... Невольно теперь ей припоминались многіе факты совсѣмъ въ другомъ свѣтѣ. И вырвавшійся однажды намекъ брата, и эта боязнь встрѣчи сестры съ мужемъ, разсказы матери и, главное, это сходство ребенка... все подсказывало ей, что между мужемъ и сестрой была какая-то драма, которую отъ нее скрывали... Ради чего?..
   Она терялась въ догадкахъ... Самыя разнообразныя предположенія бродили въ ея головѣ. То ей казалось, что она виновница разбитой жизни сестры, сиротства ея сына... То ей думалось, что сестра не могла любить этого человѣка долго, что она разгадала его... Но чего ей, должно быть, стоило это разочарованіе... Зачѣмъ-же ее не предупредили? Зачѣмъ допустили ее хоть въ мечтахъ строить счастіе на разбитой жизни близкаго человѣка!..
   Она отгоняла всѣ эти мысли... Она просто фантазируетъ. Случайное сходство, понятная антипатія между такими несходными натурами, а она подозрѣваетъ что-то... Но сердце подсказывало ей это что-то въ безпокойномъ взглядѣ сестры, въ звукахъ голоса, когда она говорила, что не любитъ мужа, въ воспоминаніяхъ юности... Даже самые споры сестры съ Олюнинымъ являлись теперь совсѣмъ въ другомъ свѣтѣ...
   Сестра любила Владиміра Николаевича, она почти не сомнѣвалась теперь. Она уѣхала тогда за нимъ. Но что-же потомъ случилось?.. Она хотѣла знать всю правду, какая-бы она ни была. Спросить у сестры? Сохрани Богъ. Развѣ она осмѣлится?
   И еще ужаснѣе показалась ей теперь эта атмосфера обмана, въ которой она жила все время. Мужъ обманывалъ не одну ее... Деревенская жизнь открыла уже ей глаза... Какое-то предчувствіе говорило ей, что откроется что-то новое и разорветъ послѣднія тонкія связи... И вся прежняя жизнь представлялась ей въ какомъ-то жалкомъ видѣ. Какъ она жила? Кому она отдала свою любовь?
   И Елизавета Александровна была всю дорогу задумчива. Она поглядывала временами на сестру и ея серьезное лицо хмурилось все болѣе и болѣе. Что-то говорило ей, что ея сестра несчастлива. Права-ли она передъ ней, что скрыла отъ нея тогда, что за человѣкъ ея мужъ?.. Но развѣ-бы она повѣрила. Когда любятъ, тогда не вѣрятъ...
   И теперь сестра, конечно, любитъ этого человѣка... И при воспоминаніи объ этомъ человѣкѣ тонкія ея губы сложились въ презрительную улыбку... "Бѣдная Вѣра!" говорила она про себя, чувствуя какую-то материнскую нѣжность къ этому нѣжному, милому созданію.
   -- О чемъ это ты, Вѣра, замечталась?.. проговорила мать.-- Ужъ не вспомнила-ли ты опять эти деревенскія исторіи?
   -- Какія исторіи, Вѣра?..
   -- Да вотъ послушай...
   И Марья Федоровна стала было разсказывать, какъ Вѣра возмущается всякими пустяками и хотѣла было безпокоить мужа, но Вѣра перебила ее и стала сама разсказывать о своихъ деревенскихъ впечатлѣніяхъ.
   Старшая сестра слушала разсказъ, тихо улыбаясь.
   -- Ахъ ты доброе сердце... Такая-же, какъ была... И ты писала?
   -- Нѣтъ!.. И не напишу!-- тихо прибавила она и умолкла.
   -- И умно сдѣлаешь. Не резонъ соваться въ дѣла мужа! замѣтила Марья Федоровна.
   -- Ахъ, мама, вы не то говорите... Не въ этомъ дѣло...
   -- А то что-же?.. Надо безпокоить его? Мужъ болѣнъ, лѣчится, а ты ему пиши о какихъ-то контрактахъ!? Впрочемъ, вы вѣдь нынче всѣ тронутыя какія-то! Ей-Богу, тронутыя. До всего вамъ дѣло... Мало, видишь-ли, семейныхъ заботъ! Отъ этого и семейная жизнь нынче не та, что прежде... Ничего не стоитъ разорять гнѣзда... Плевое дѣло!.. ворчала добродушно старушка.
   -- А ты, Лиза,-- продолжала она,-- пожалуйста не смущай ее своими идеями. Право, не смущай... Владиміръ Николаевичъ за это жену не похвалитъ! Она вѣдь тоже мечтательная... Довольно, что вы съ братомъ цыгане какіе-то безпріютные... Хоть этой-то не мѣшайте быть счастливой въ своемъ насиженномъ гнѣздѣ!
   Обѣ сестры грустно улыбнулись на слова матери...
  

XX.

   Прошло двѣ недѣли съ тѣхъ поръ, какъ Елизавета Александровна гостила въ Дубровкахъ. Вѣра была совсѣмъ очарована старшей сестрой.
   Ея взгляды, высказываемые случайно, ея симпатіи, ея самостоятельность, ея жизнь, о которой она узнала теперь изъ ея отрывочныхъ, неохотныхъ разсказовъ,-- все это находило сочувствіе въ Вѣрѣ; сильный, энергичный характеръ сестры незамѣтно вліялъ на ея нѣжную, впечатлительную натуру. Въ ея идеалахъ, въ ея симпатіяхъ она узнавала свои неясныя мечты, свои порывы, которые, бывало, такъ жестоко осмѣивались мужемъ, когда она прежде повѣряла ихъ Владиміру Николаевичу.
   Одно только не нравилось Вѣрѣ Александровнѣ въ сестрѣ и не столько не нравилось, сколько смущало ее; это -- озлобленіе, рѣзкіе приговоры, скептицизмъ, которые прорывались у нея невольно, несмотря на ея доброту и мягкость. Въ такія минуты она была жестка и безпощадна. Вѣра протестовала противъ этого со всей горячностью добраго сердца.
   -- Ты, Вѣра, не знаешь людей! говорила сестра.
   -- Ты слишкомъ строга...
   -- Я видѣла ихъ... Я знаю имъ цѣну!.. Горькимъ опытомъ пришлось не довѣрять каждой фразѣ, каждому доброму намѣренію... Намъ, женщинамъ, этотъ опытъ достается тяжело, Вѣра... Мы впечатлительнѣй, довѣрчивѣй... И когда узнаешь дѣйствительно хорошихъ, честныхъ людей, сколько придется испытать разочарованій...
   -- А тебѣ приходилось испытать разочарованія?..
   -- Приходилось... Да и кому не приходилось?..
   Въ эти дни Вѣра Александровна, подъ впечатлѣніемъ разговоровъ съ сестрой, о многомъ передумала, многое увидала въ другомъ свѣтѣ. Хотя сестры никогда не говорили ни слова объ Олюнинѣ, но какъ-то невольно Вѣрѣ Александровнѣ всегда припоминался мужъ. Онъ являлся какимъ-то незримымъ подсудимымъ, обвиняемымъ безпощаднымъ прокуроромъ, а она нерѣдко бывала его адвокатомъ и чувствовала, бѣдная, какъ слаба была защита, несмотря на ея горячность.
   Тутъ, безъ мужа, она свободно высказывала свои мысли, свои скромныя желанія жизни, не похожей на ту, которую приходилось вести ей,-- не испытывая боязни сказать глупость. Въ ободряющихъ, сочувственныхъ словахъ сестры, понявшей какъ унижалъ Олюнинъ это кроткое, любящее созданіе, она обрѣтала вѣру въ себя, давно потерянную, сознаніе, что какъ она ни слаба опытомъ и знаніемъ, все-жъ она не такое ничтожество, какимъ считалъ ее мужъ. Ей дышалось легче и свободнѣй одной, безъ этого контролирующаго глаза, безъ этого небрежнаго, высокомѣрнаго отношенія серьезнаго человѣка, увѣреннаго въ безпредѣльной привязанности глупенькой, сантиментальной жены...
   Пелена спадала съ глазъ... "Герой" терялъ обаяніе, но это-то и заставляло страдать привязчивую натуру... Любовь же еще жила въ ея сердцѣ; она заставляла ее спорить съ сестрой, бороться противъ неотразимыхъ доводовъ разсудка, и она, какъ утопающій, хваталась за все, что могло-бы примирить его съ ней, что могло-бы возстановить его въ ея глазахъ... Она хотѣла вѣрить, хотѣла любить и нерѣдко острая жгучая боль ревниваго чувства захватывала ее въ расплохъ при воспоминаніи объ этомъ человѣкѣ. Она все-таки ждала его писемъ; въ этихъ нѣжныхъ строкахъ, полныхъ притворства и лжи, она хотѣла видѣть привязанность и, вспоминая ихъ, она еще горячѣй спорила съ сестрой...
   О, еслибъ только разсѣялись эти подозрѣнія, этотъ туманъ, въ которомъ она оставалась, чувствуя какую-то тайну въ отношеніяхъ мужа и сестры! Эти подозрѣнія мучили ее и мучили тѣмъ болѣе, что она таила ихъ въ себѣ, считая преступленіемъ какой-нибудь намекъ сестрѣ... Она сама-бы сказала, если-бы считала нужнымъ.
   И туманъ этотъ разсѣялся. Измученной женщинѣ пришлось, наконецъ, увидать свой "кумиръ", поверженнымъ въ прахъ.
  

XXI.

   Однажды она получила отъ мужа давно ожидаемое письмо. По обыкновенію, она отправилась къ себѣ прочитать его... Письмо на этотъ разъ поразило ее своимъ тономъ и странными разсужденіями. Это неудовольствіе, проглядывавшее въ строкахъ, несмотря на особенно нѣжный тонъ письма, эти жалобы на неудовлетвореніе жизнью, на роковое несходство ихъ натуръ, ведущее ко многимъ недоразумѣніямъ, были для нея изумительной новостью. Никогда еще не писалъ онъ такихъ писемъ! И все это высказывалось тономъ человѣка, сознающаго свое нравственное превосходство, самодовольнымъ языкомъ "непонятой", высшей натуры, облеченнымъ какой-то дымкой неопредѣленности, изъ-за которой, однако. Вѣра Александровна чувствовала грубый, безжалостный ударъ, приготовлявшій ее, вѣроятно, къ какому-нибудь другому удару... но какому?..
   Мало ли было обмановъ, любовныхъ связей, о которыхъ случайно узнавала она, но они никогда не вызывали у муда этихъ изліяній о "свободѣ чувства", разсужденій о самоотверженіи. Конечно, самоотверженіе должно было выпасть на ея долю. Она догадывалась по тону всего письма, мягкаго, неопредѣленнаго, разсчитаннаго, очевидно, на беззавѣтную привязанность жены, готовой на всякія "жертвы" для счастія близкаго...
   Очевидно, тутъ скрывается "увлеченіе", не похожее на прежнія, хоть мужъ и объяснялъ въ письмѣ, что его разсужденія теоретическія, и просилъ не истолковывать ихъ какъ-нибудь "съ обычной женской подозрительностью". Въ концѣ-концовъ онъ увѣрялъ жену, съ необычной нѣжностью, въ дружбѣ и расположеніи.
   Письмо это возмутило Вѣру Александровну. О, теперь она умѣла понимать слова. Но когда первый порывъ прошелъ, на нее напалъ безотчетный страхъ. Что значитъ это письмо! Какого самоотверженія отъ нея требуютъ?
   Ужасная мысль озарила ея голову -- мысль, что онъ броситъ ее и возьметъ дѣтей! Это было бы жестоко... На такое самоотверженіе она не способна... Нѣтъ, онъ никогда не потребуетъ этого. Онъ знаетъ, какъ ей дороги дѣти!.. Я клевещу на мужа!
   Она снова перечитывала это мягкое, нѣжное письмо и терялась въ догадкахъ. Слезы не облегчали ее. Вся прошлая жизнь возставала передъ ней, какъ тяжелый кошмаръ. И вѣдь всѣ думаютъ, что она счастливая... Это -- счастье!..
   Елизавета Александровна тихо вошла къ ней.
   -- Вѣрочка, что съ тобой, милая?
   Что съ ней? Долѣе молчать она не могла. Она и безъ того молчала цѣлыя десять лѣтъ, скрывая передъ всѣми свое горе. Болѣе она не въ силахъ.
   И съ той страстностью, которая охватываетъ человѣка подъ впечатлѣніемъ жгучей душевной боли, она начала разсказывать печальную исторію оскорбленнаго чувства, обмана, униженій, разочарованій. Сестра слушала молча, негодующая и серьезная, эту страстную исповѣдь.
   -- И вотъ, наконецъ, это письмо!-- окончила молодая женщина, глотая слезы.-- Прочти!
   Елизавета Александровна стала читать.
   Глаза ея загорѣлись злобой; губы искривились въ презрительную усмѣшку. Она положила письмо и проговорила:
   -- Тѣ же пріемы, та же низость!-- Мнѣ хорошо знакомо все это!-- прибавила она съ грустной усмѣшкой.
   При этихъ словахъ Вѣра почувствовала невольный страхъ, тотъ страхъ, который испытываетъ человѣкъ, ожидающій приговора близкому человѣку.
   -- Знакомо?-- машинально спросила она.
   Елизавета Александровна не отвѣчала и глядѣла на сестру съ серьезнымъ ласковымъ состраданіемъ добраго врача къ трудно больному, которому предстоитъ сдѣлать тяжелую операцію. Мгновеніе она колебалась, но вслѣдъ затѣмъ рѣшительно махнула головой, какъ человѣкъ, который гонитъ прочь смущающую его нерѣшительность.
   -- Я не хотѣла тебѣ разсказывать, Вѣрочка,-- начала она,-- но видно такъ нужно, пока тебя совсѣмъ не измучили... Вѣдь я не знала, ничего не знала о твоей жизни. Мама въ письмахъ увѣряла, что ты счастлива! И я скрывала отъ тебя, какъ мнѣ ни было тяжело, все, что было между мной и Олюнинымъ. Ты понимаешь, голубушка, почему я скрывала? Изъ горячей любви къ тебѣ, моя милая, дорогая Вѣрочка. Могла ли я смущать тебя, когда ты была замужемъ и ужъ имѣла ребенка. И вдобавокъ ты тогда такъ его любила! Ты объяснила бы, пожалуй, при помощи мужа, мое вмѣшательство оскорбленнымъ чувствомъ отверженной любви! Вѣдь я узнала о вашей несчастной свадьбѣ ровно черезъ годъ и еслибъ ты знала, какъ это извѣстіе меня поразило... О, еслибъ я знала раньше! Развѣ я допустила бы эту свадьбу. Онъ самъ отказался бы отъ тебя!..
   -- Но онъ тогда любилъ меня...
   Елизавета Александровна горько усмѣхнулась.
   -- Развѣ эти люди могутъ любить? Они только себя любятъ. Чужая жизнь, чужія страданія -- для нихъ пустяки, тѣмъ болѣе, что они всегда найдутъ для себя оправданіе. Совѣсть у нихъ гостепріимная. Ты видишь!-- указала она на письмо... Слушай, Вѣрочка, и я любила его и какъ любила! Со мной повторилось то же самое, что и съ тобой, только я скорѣй, чѣмъ ты, узнала, что это за человѣкъ и со мной онъ меньше церемонился. Тогда вѣдь онъ проповѣдовалъ свободную любовь!-- прибавила она съ злой усмѣшкой;-- ты помнишь тогда -- я уѣхала?.. Онъ звалъ меня учиться, звалъ на борьбу, на страданія, какъ онъ тогда говорилъ... И я повѣрила ему -- еще бы не повѣрить!.. Онъ такъ хорошо говорилъ, такъ искренно увѣрялъ меня и, наконецъ, Вѣрочка, мнѣ было тогда 18 лѣтъ. Я его полюбила, скорѣй не его, а героя въ немъ... Онъ это видѣлъ и ему было легко увѣрить меня въ своей любви. Обыкновенная исторія! Онъ говорилъ, что я избранная натура, что мы должны итти рука объ руку... И я такъ гордилась тогда этимъ, точно счастіемъ. Тогда онъ игралъ роль въ кружкахъ... О немъ говорили, его слушали... Тогда, Вѣрочка, не одна изъ насъ сочла бы за счастіе быть любимой имъ... Ему оставалось только выбирать... Но о бракѣ онъ, конечно, и не думалъ! Какъ можно... Зачѣмъ бракъ? Онъ только профанируетъ истинное чувство и стѣсняетъ дѣятельность... И, наконецъ, человѣкъ не смѣетъ отдавать себя въ жертву семьи. Ему предстоитъ болѣе высокій жребій!
   -- Я слушала тогда всѣ эти фразы и вѣрила имъ. И развѣ одна я вѣрила? Тогда многому вѣрилось, и вѣрилось искренно. То было время надеждъ, порываній, самыхъ свѣтлыхъ, хорошихъ. Въ числѣ людей, съ которыми я тогда познакомилась, были искренніе, честные, убѣжденные люди, но были и негодяи, которые, прикрываясь хорошими идеями, преслѣдовали скверныя цѣли; были, наконецъ, и такіе, которыхъ увлекала мода... Этихъ, конечно, болѣе всего, сегодня поклоняющихся одному богу, завтра другому, смотря по вѣянію минуты... Разумѣется, послѣдніе кричали о себѣ болѣе другихъ, а потомъ они первые же отдались противоположному настроенію, охватившему общество... Сколько оказалось такихъ изъ тѣхъ, кого я знала и кому вѣрила! Молодой профессоръ, обѣщавшій посвятить себя наукѣ, сдѣлался вскорѣ самымъ обыкновеннымъ дѣльцомъ; другой -- какъ мы всѣ увлекались этимъ героемъ!-- проповѣдовавшій намъ о борьбѣ, теперь въ числѣ самыхъ ярыхъ гонителей... третій... да что перечислять... Мало ли было неожиданныхъ превращеній ..
   -- Все это узнала я потомъ, а тогда, тогда вѣрила, жадно слушала всѣ эти слова и искреннія, и лицемѣрныя... Они отвѣчали моимъ стремленіямъ... Я искала самостоятельной жизни.
   Она замолчала, взволнованная этими воспоминаніями.
   -- И ты раскаивалась потомъ, Лиза?-- чуть слышно спросила Вѣра Александровна.
   -- Раскаивалась? Почему ты это спросила? Развѣ истина перестаетъ быть истиной, если о ней говорятъ лицемѣры и лгуны? Нѣтъ, Вѣра, я никогда не раскаивалась, что пошла своимъ путемъ, не тѣмъ, которымъ идутъ всѣ... Много было испытаній, разочарованій, но много и хорошаго... Независимость, опытъ пріобрѣтаются не легко... Если на первыхъ порахъ случай свелъ меня съ Олюнинымъ, если мнѣ пришлось видѣть не мало лжи и фальши, то за то я послѣ узнала и другихъ людей, такихъ, Вѣра, передъ которыми можно преклониться въ благоговѣніи... Да, Вѣра, люди, которыхъ я послѣ узнала близко, совсѣмъ не похожи на тѣхъ... Убѣжденіе у нихъ не пустой звукъ... Слово не вывѣска... Да ты развѣ не знаешь? Развѣ ты не слыхала? Или твой мужъ клеветалъ и на нихъ?.. О, на нихъ теперь клевещутъ немало и особенно такіе господа, какъ твой мужъ... Но развѣ онъ смѣетъ обвинять кого-нибудь, этотъ лицемѣръ... не имѣющій даже храбрости играть въ открытую игру!
   Она задыхалась отъ охватившаго ея негодованія. Блѣдная, съ горящими глазами, она поднялась со стула и заходила по комнатѣ, не замѣчая, что сестра, при послѣднихъ словахъ, замерла въ какомъ-то страхѣ.
   -- Слушай, Вѣра! Моя исторія излѣчитъ тебя совсѣмъ, если у тебя есть еще остатокъ любви къ этому человѣку... Надо все тебѣ сказать, все... Тебѣ будетъ тяжело, но, по крайней мѣрѣ, ужъ больше ты не будешь обманута. И безъ того довольно ты страдала... Я то-же страдала, моя голубушка, я даже готова была потерять вѣру въ людей, послѣ того, какъ потеряла вѣру въ него... Я, какъ и ты, тоже считала его героемъ. Я тоже молилась на него, вѣдь мы женщины, да: еще привязчивыя, непремѣнно создаемъ себѣ кумиры, пока хорошо не обожжемся!.. Любилъ-ли онъ меня? Смѣшно и говорить объ этомъ. Онъ взялъ меня потому, что легко было взять. Я не стану тебѣ передавать всѣхъ мукъ оскорбленнаго чувства, которыя пришлось испытать мнѣ, ты сама пережила это... Онъ подтрунивалъ надъ моей ревностью, говорилъ, что надо закалять себя, обманывалъ, послѣ я узнала объ этомъ, увѣряя въ любви, и потомъ... потомъ, когда у меня родился ребенокъ, знаешь-ли, что онъ совѣтовалъ?
   -- Что?..
   -- Отдать его въ воспитательный домъ! Дѣти лишняя обуза! Они стѣсняютъ только... Надо готовиться ко всему. И я вѣдь вѣрила тогда этой лжи... Я въ самомъ дѣлѣ думала, что онъ готовится къ чему-то, онъ любилъ окружать себя таинственностью, и не отвернулась тогда-же отъ него... Ребенокъ, конечно, остался у меня, онъ скоро умеръ... Прошелъ еще годъ, скверный тяжелый годъ и онъ со мной поступилъ такъ-же, какъ и съ тобой... Онъ прислалъ мнѣ письмо, въ которомъ писалъ о несходствѣ натуръ и прочее... Когда я пришла къ нему за объясненіями, онъ далъ мнѣ совѣтъ: сойтись съ кѣмъ-нибудь другимъ и даже указалъ на одного пріятеля, которому, по его словамъ, я нравилась... И все это предлагалось мягко, нѣжно... Тогда я увидала безсердечіе этого человѣка. Потомъ, когда, безъ средствъ, я лежала въ больницѣ беременная и звала его, онъ пришелъ, чтобы снова повторить предложеніе отдать ребенка въ воспитательный домъ... и уѣхалъ. Меня бросили, какъ тряпку, какъ негодную вещь, безъ всякаго сожалѣнія, Вѣра... И у него еще хватило храбрости написать мнѣ длинное письмо, въ которомъ онъ обвинялъ меня, когда я протестовала. Онъ отвѣчалъ, что не принадлежитъ себѣ, а дѣлу, что я нахожусь подъ вліяніемъ эгоистическихъ побужденій. Единичныя страданія ничего не значатъ передъ общими... Впереди, видишь-ли, у него высшія цѣли... Я снова повѣрила, я даже простила ему свои страданія. Что, въ самомъ дѣлѣ, значатъ они, передъ массой болѣе ужасныхъ страданій... Но скоро, скорѣй чѣмъ думала, я узнала, какія у этого человѣка "высшія цѣли!". И Боже мой, у него хватало духу такъ говорить!.. Онъ тогда еще былъ молодъ, вѣдь онъ говорилъ всѣ эти фразы молодой довѣрчивой дѣвушкѣ, которую только-что такъ глубоко оскорбилъ! Въ то время, Вѣра, общественное настроеніе мѣнялось, многіе изъ его товарищей гибли и онъ во-время отошелъ, чтобы преслѣдовать высшія цѣли... устроивать свое благополучіе... И какими средствами, еслибъ ты знала, какими средствами, Вѣра!..
   -- Я знаю... знаю!..-- промолвила Вѣра упавшимъ голосомъ
   -- Больная, нравственно убитая, уѣхала я съ ребенкомъ въ Москву, а оттуда въ провинцію... Не стану тебѣ разсказывать, что пришлось испытать мнѣ... Это одна изъ обыкновенныхъ исторій... Но вотъ, что надо тебѣ узнать: когда я писала ему и просила его выслать мнѣ хоть часть денегъ, которыя были у него -- я не получила отвѣта...
   -- Неужели?-- воскликнула въ ужасѣ молодая женщина.
   -- Да, Вѣра... Онъ тогда преслѣдовалъ высшія цѣли!-- промолвила съ усмѣшкой Елизавета Александровна,-- и какое ему было дѣло до единичнаго страданія!.. Тогда, слышишь-ли, только тогда я совсѣмъ прозрѣла, поняла, что это за человѣкъ, и почувствовала къ нему презрѣніе... Тогда многое сдѣлалось понятнымъ въ моемъ героѣ... И его прежнее щегольство радикальными взглядами и его отступничество... впрочемъ, нѣтъ... какое отступничество!.. Онъ вѣдь и прежде едва-ли вѣрилъ въ то, что проповѣдовалъ!.. Любовь слѣпа. Она часто не видитъ того, что бьетъ въ глаза, а у Олюнина натура гибкая, онъ уменъ, онъ знаетъ какъ играть на сердечныхъ струнахъ... Онъ обманывалъ не только меня и многихъ другихъ женщинъ, играя съ ними въ развитіе, онъ обманывалъ и мужчинъ, хорошихъ, честныхъ... Послѣ ужъ я припоминала эти выходки самолюбивой, тщеславной натуры, этотъ безграничный эгоизмъ, который высказывался передо мной въ первый годъ нашего сближенія, и оцѣнила ихъ по достоинству... И въ томъ кружкѣ, гдѣ онъ игралъ замѣтную роль, одинъ, два человѣка начинали догадываться, что этотъ человѣкъ безъ убѣжденій, что онъ игралъ ими, отчасти изъ-за самолюбія, отчасти изъ-за своей чувственной натуры... Ему было такое раздолье... Обмануть дѣвушку, прикрываясь свободой чувства, развѣ это не веселая жизнь... Отъ него отошли многіе... Тогда онъ сталъ осмѣивать то, о чемъ прежде распинался, не прямо, нѣтъ -- онъ никогда ничего прямо не дѣлалъ, а разными намеками, насмѣшками... Я въ первое время слѣдила за его успѣхами... Онъ, Вѣра, былъ любовникомъ жены человѣка, который принялъ его къ себѣ, далъ ему мѣсто и случай приложить свои способности...
   -- О, Лиза, Лиза!..-- простонала Вѣра Александровна...
   Но Елизавета Александровна не обращала вниманія на сестру.
   Съ негодованіемъ, возрастающимъ все сильнѣе и сильнѣе по мѣрѣ того, какъ разсказывала, она метала громы и молніи, стараясь въ чертахъ Олюнина обобщить черты ненавистныхъ ей людей...
   -- Да. Онъ успѣвалъ и первое время таинственно говорилъ при встрѣчахъ съ прежними знакомыми, что онъ сдѣлался дѣльцомъ, на основаніи высшихъ соображеній. Тутъ и интересы партіи были... и примѣръ Лассаля и будущая дѣятельность. И вѣдь ему вѣрили. Одинъ юноша разсказывалъ мнѣ и молился на него... Онъ обѣщалъ тогда всѣ деньги пожертвовать... Онъ не для себя пріобрѣталъ ихъ... Нѣтъ! Потомъ, когда прежніе его друзья разсѣялись, Олюнинъ уже могъ дѣйствовать безъ всякихъ объясненій и пустился во всѣ тяжкія, но при этомъ умѣлъ пріобрѣсти репутацію... И какую еще! О, они умѣютъ дѣлать гадости въ тихомолку, эти люди... И имъ еще вѣрятъ! Ихъ превозносятъ въ обществѣ! Они слывутъ честными людьми и воображаютъ себя дѣйствительно общественными дѣятелями, не нохожими на обыкновенныхъ грабителей... И если имъ скажутъ что-нибудь непріятное, если напомнятъ старое... О, они тогда увлекались. Они не знали жизни. Они пошли впередъ. Они не хотятъ сражаться съ мельницами!.. И въ частной жизни, какъ и въ общественной, у нихъ ложь, лицемѣріе... Они слишкомъ ловки, чтобы обнаруживать себя во всей своей красѣ... Зачѣмъ? Когда можно пользоваться репутаціей благодѣтеля и въ то-же время... О, Вѣра! какъ низки эти люди!-- воскликнула она въ негодованіи.-- Вѣдь они понимаютъ, что дѣлаютъ!..
   Она взглянула на сестру. Блѣдная, какъ мертвецъ, безсильно опустивъ руки, сидѣла она, устремивъ неподвижный скорбный взглядъ.
   -- О, Вѣрочка, что съ тобой?-- воскликнула Елизавета Александровна, бросаясь къ сестрѣ.-- Я тебя взволновала... Я наговорила больше, чѣмъ слѣдовало! Прости меня, моя милая!-- шептала она, сжимая ея тонкія руки;-- прости!
   -- Что ты, что ты, Лиза? Ты еще извиняешься...
   -- Я, можетъ-быть, слишкомъ пристрастна... быть-можетъ, во мнѣ говорила личная ненависть...
   -- О, что ты? Къ чему ты это говоришь? Развѣ я сама не убѣдилась въ послѣднее время? И развѣ то, что ты испытала, можетъ сравниться съ моимъ положеніемъ. Я вѣдь раньше не знала ничего... Развѣ я такъ страдала?
   -- Не обо мнѣ теперь рѣчь, Вѣра... Тебѣ надо избавиться отъ этого человѣка, пока еще возможно...
   -- Избавиться? Не поздно-ли?-- произнесла она съ грустной улыбкой.
   -- Ты, Вѣра, еще любишь его?
   -- Нѣтъ, нѣтъ... не люблю... Постараюсь не любить... Моя любовь уже давно похоронена, но вѣдь все-таки... И знаешь, Лиза -- я боюсь его...
   -- Боишься? Онъ запугалъ тебя, голубушка?
   -- Нѣтъ не то. Я не боюсь... Что можетъ онъ мнѣ сдѣлать больше того, что сдѣлалъ?.. Но это письмо... Оно пугаетъ меня.
   -- Почему?
   -- Богь знаетъ, какія у него намѣренія. А если онъ захочетъ отнять у меня дѣтей? проговорила она тономъ испуганнаго, забитаго ребенка... Нѣтъ, ужъ я лучше буду все терпѣть, но съ дѣтьми не разстанусь... Ни за что! Пусть онъ дѣлаетъ, что хочетъ, но оставить дѣтей...
   -- Да кто тебѣ объ этомъ говоритъ. Дѣти будутъ при тебѣ.
   -- Онъ ихъ не отдастъ... Онъ ихъ любитъ.
   -- Отдастъ.
   -- О, Лиза! Ты ошибаешься.
   -- Нѣтъ, не бойся. Дѣти останутся съ тобой, но онъ ужъ тебя не будетъ болѣе мучить...
   -- Развѣ это возможно?
   -- Я берусь это уладить.
   -- Ты? О, не надо, не надо, Лиза... Каково тебѣ говорить съ нимъ...
   -- Во всякомъ случаѣ, такъ или иначе, а я устрою твою жизнь. И ты никогда ни слова не написала мнѣ о себѣ?.. Еслибъ я знала, что ты его не любишь!? Однако, какая ты блѣдная, Вѣрочка. И вся дрожишь, точно въ лихорадкѣ?-- говорила Елизавета Александровна, ощупывая ея голову.-- А голова горитъ! Тебѣ надо лечь.
   -- Да, мнѣ нездоровится, Лиза!-- проговорила она и слезы хлынули изъ глазъ ея.-- Вѣдь это ужасно, ужасно, Лиза, такъ обмануться въ человѣкѣ!
   Ее уложили въ постель. Къ вечеру у нея сдѣлался жаръ. Елизавета Александровна измѣрила температуру, объявила, что поѣдетъ за докторомъ, и приказала прикладывать къ головѣ ледъ. Марья Федоровна и Аннушка провели около больной тревожную ночь. Вѣра Александровна металась въ постелѣ и бредила дѣтьми. Старуха мать не понимала, что за причина болѣзни дочери. Она разспрашивала Аннушку. Аннушка замѣтила:
   -- Развѣ письмо встревожило? Сегодня Вѣра Александровна получила письмо отъ барина.
   -- Но чѣмъ-же могло встревожить письмо?
   -- А Богъ знаетъ. Мало ли что бываетъ между мужемъ и женой.
   -- Но развѣ они не дружны между собой? Развѣ Вѣрочка не счастлива съ нимъ? Ты, Аннушка, отъ меня не скрывай...
   -- Богъ ихъ знаетъ. Только въ послѣднее время бѣдная барыня часто плакала!
   Въ первый разъ въ сердце матери закралось сомнѣніе. А она-то думала, что ея Вѣрочка вполнѣ счастлива... И никогда ни одной жалобы!..
   На утро пріѣхалъ докторъ и послѣ тщательнаго осмотра объявилъ, что у Вѣры Александровны, по всей вѣроятности, начинается нервная горячка. Молодого врача попросили остаться. Особенно настаивала Елизавета Александровна... Прошло пять дней. Больной стало хуже. Врачъ объявилъ, что положеніе серьезное. Тогда Марья Федоровна, несмотря на протесты Вѣры, отправила телеграмму Олюнину.
  

XXII.

   Елизавета Александровна ни на минуту не отходила, отъ постели больной. Напрасно ее уговаривали отдохнуть; напрасно замѣчали, что на ней лица нѣтъ. Но Елизавета Александровна никому не уступала своего мѣста. Она привыкла ходить за больными: она не устаетъ; она отлично спитъ по ночамъ около больной.
   На седьмой день ожидали кризиса. Докторъ не терялъ надежды. Марья Федоровна, глотая слезы, заглядывала въ комнату больной и, возвращаясь къ себѣ, горячо молилась Богу. Дѣти присмирѣли и безшумно играли въ дѣтской на глазахъ у серьезной миссъ Джонстонъ. Ихъ не пускали къ матери. Она почти все время была въ забытьи. Вечеромъ докторъ осмотрѣлъ больную и въ отвѣтъ на вопросъ, стоявшій въ ввалившихся глазахъ сестры, проговорилъ:
   -- Жаръ меньше. Пульсъ лучше.
   Елизавета Александровна такъ сжала руку доктора, что тотъ чуть не вскрикнулъ.
   -- Лучше?-- прошептала она.-- Она выздоровѣетъ?
   -- Надѣюсь... Вы-бы шли спать! Смотрите, на что вы похожи.
   Она только махнула отрицательно головой.
   Наступила ночь. Раскинувшись на подушкахъ, лежала Вѣра Александровна въ забытьи. Сестра сидѣла въ креслѣ, у постели. Черезъ каждыя пятнадцать минутъ она вливала въ ротъ больной по ложечкѣ вина, тревожно засматривала въ блѣдное, исхудалое лицо, казавшееся въ тѣни лицомъ мертвеца, и снова садилась въ кресло, не спуская глазъ съ постели, чутко прислушиваясь къ дыханію больной. Въ комнатѣ стояла тишина; только изрѣдка въ открытое окно доносились какіе-то далекіе неясные звуки. Щемящая тоска охватила Елизавету Александровну. Она горько задумалась, глядя на сестру; слезы тихо капали изъ ея глазъ. Надежда смѣнялась отчаяніемъ.
   Не напрасно-ли докторъ надѣется? Онъ самъ говорилъ, что у больной мало силъ для продолжительной борьбы съ изнуряющей горячкой, которая такъ быстро разрушаетъ слабое тѣло этой бѣдняжки!?
   Елизавета Александровна глотала рыданія. Упреки терзали ея измученную душу. Вѣдь она нанесла тяжкій ударъ этому нѣжному, довѣрчивому созданію? Къ чему она говорила съ ней объ Олюнинѣ. Не лучше-ли, еслибъ въ ея воображеніи еще оставалась хоть тѣнь прежняго героя... А она такъ грубо сбросила героя въ грязь...
   По временамъ, когда не слышно было дыханія больной, она въ страхѣ поднималась съ кресла, прислушивалась и съ замираніемъ сердца всматривалась въ эти кроткія, дорогія черты... Ей казалось, что дыханіе смерти ужъ носится надъ этимъ милымъ, близкимъ человѣкомъ, и она, испуганная, бѣжала въ сосѣднюю комнату будить доктора.
   -- Да что вы! Она спитъ! И какъ спокойно дышетъ! Ей лучше. Кризисъ миновалъ!-- говорилъ докторъ, взглянувъ на больную.-- Успокойтесь!
   Опять она окрылялась надеждой. Она всю ночь не смыкала глазъ. Наконецъ, подъ утро Елизавета Александровна забылась въ тяжеломъ, короткомъ снѣ. Снопы свѣта врывались въ комнату, когда она проснулась съ тѣмъ чувствомъ страха, которое испытывала эти дни каждый разъ при пробужденіи послѣ короткихъ отдыховъ. Она взглянула на сестру и вся вдругъ засіяла радостью.
   Вѣра Александровна глядѣла на нее, слабо улыбаясь, и протягивала ей руку.
   -- Вѣрочка... родная моя... Тебѣ лучше!-- шептала она, цѣлуя эту топкую, худенькую руку.
   -- Я чувствую себя отлично... Жару нѣтъ... Я спала хорошо... Не было этихъ ужасныхъ сновъ...
   -- Тссъ... тсъ... Не говори много, Вѣрочка...
   -- Не буду... Только скажи: дѣти что?.. Здоровы?.. Я хочу ихъ видѣть...
   -- Здоровы, здоровы... Я приведу ихъ къ тебѣ!
   Докторъ весело поздравилъ больную. Она отлично справилась съ горячкой. Опасность миновала. Теперь надо только хорошенько питаться, набираться силъ...
   -- Побольше мяса, молока и желѣзо опять, докторъ?-- улыбнулась Вѣра Александровна, невольно припоминая совѣты петербургскаго врача.
   Она стала быстро поправляться. Нѣсколько дней спустя она уже сидѣла въ креслѣ у окна, и съ любовью смотрѣла на дѣтей, игравшихъ въ саду. Жажда жизни оживляла теперь ея лицо, глаза, все ея существо...
   -- Видишь, какая я живучая!-- сказала она, когда въ комнату вошла сестра, обычная ея собесѣдница.-- Мнѣ хотѣлось жить и я ожила!.. Теперь я совсѣмъ выздоровѣла, совсѣмъ!..-- порывисто проговорила она.
   -- Что ты, что ты?.. Не храбрись, Вѣрочка.
   -- Нравственно выздоровѣла...
   -- Объ этомъ послѣ, послѣ, Вѣра.
   -- Я простила ему!-- промолвила она задумчиво.
   И, замѣтивъ недоумѣвающій взглядъ сестры,-- прибавила:
   -- Простила за себя... за свое горе...
   Елизавета Александровна нахмурилась.
   -- Но онъ мнѣ теперь совсѣмъ чужой... Я равнодушна къ нему...
   -- Неужели, Вѣрочка?..-- радостно воскликнула Елизавета Александровна...
   -- Да... только не оставляй ты меня, Лиза..! И вотъ еще о чемъ я хотѣла просить тебя...
   -- О чемъ, милая?
   -- Не говори ты съ нимъ... Не упрекай его... лишнее... Я сама объяснюсь, когда онъ пріѣдетъ. Ты вѣдь знаешь, мама телеграфировала ему, несмотря на мои просьбы не дѣлать этого!
   Елизавета Александровна протестовала. Какъ можно! Она еще такъ слаба и всякое объясненіе только разстроитъ ее. Надо беречь здоровье Не нужно никакихъ объясненій.
   -- Я переговорю съ твоимъ мужемъ!
   -- Ты боишься за меня, Лиза?
   -- Да, за твое здоровье...
   -- Не за одно здоровье, Лиза. Ты думаешь, что я не устою противъ его доводовъ и снова... Не бойся этого, Лиза. Теперь я могу говорить съ нимъ. Я упрошу его оставить меня съ дѣтьми въ Дубровкахъ на зиму, а послѣ... послѣ мы увидимъ. Онъ согласится, я знаю, я увѣрена... И объясненіе не взволнуетъ меня!-- говорила молодая женщина съ какой-то странной настойчивостью.
   -- Откуда такая увѣренность, Вѣра?
   -- А вотъ прочти письмо, которое я получила сегодня, и, какъ видишь, оно меня нисколько не разстроило...
   -- Письмо... Отъ мужа?..
   -- Нѣтъ... Отъ какого-то доброжелателя...
   И, улыбаясь грустной, серьезной улыбкой, Вѣра Александровна достала изъ рабочаго столика изящный конвертъ и протянула его сестрѣ.
   Въ конвертѣ съ заграничнымъ штемпелемъ, адресованномъ на имя Олюниной въ Петербургъ, было письмо, написанное, очевидно, измѣненнымъ почеркомъ. Какой-то "доброжелатель", послѣ небольшого обычнаго предисловія анонимныхъ писемъ, писалъ: "Одна красивая, увлекательная и ловкая женщина, г-жа Бердяева, заинтересовала вашего мужа въ Маріенбадѣ. На этотъ разъ увлеченіе очень серьезное и можетъ окончиться печально для вашего семейнаго счастья и потому, во избѣжаніе неожиданности, лицо, вамъ сочувствующее, считаетъ долгомъ"...
   -- Фу, какая мерзость!..-- воскликнула Елизавета Александровна, бросая письмо.-- Есть же негодяи, которые пишутъ такія вещи!
   -- Получи я его до болѣзни, оно бы произвело впечатлѣніе, а теперь... теперь я выздоровѣла, Лиза, совсѣмъ!-- проговорила Вѣра Александровна...
  

XXIII.

   И съ какимъ равнодушіемъ эта странная женщина выслушала послѣднее его признаніе, передъ отъѣздомъ! Какъ холодно простилась! Ни ласковаго взгляда, ни обѣщающаго намека! Только смѣющаяся улыбка въ этихъ темныхъ, загадочныхъ глазахъ, на этомъ свѣлгемъ, сіяющемъ лицѣ, которая только раздралсала самолюбіе, распаляла страсть!...
   Такъ вспоминалъ Владиміръ Николаевичъ, сидя въ душномъ вагонѣ, уносившемъ его изъ Маріенбада, и равнодушно поглядывая въ окно на красивые виды, мелькавшіе у него передъ, глазами. Образъ жены, болѣзнь которой такъ некстати помѣшала ему освѣжаться и разстроила его поѣздку на берегъ моря, хоть и мелькалъ порой передъ нимъ, но тотчасъ же исчезалъ передъ этой соблазнительной женщиной, такъ настойчиво отвергавшей его ухаживанія...
   Раздраженный недоступностью загадочной, блестящей красавицы, увлеченный тѣмъ большимъ желаніемъ обладать ею во что бы ни стало, Олюнинъ, не шутя, мечталъ теперь о свободѣ ихъ обоихъ. Тогда она увидала бы, что онъ не шутитъ, что онъ серьезно увлеченъ. Женщины любятъ доказательства!
   Мысли объ этой свободѣ занимали его, представляясь въ различныхъ формахъ. Ужъ онъ осторожно подготовилъ жену письмомъ. Она любитъ его и, разумѣется, не захочетъ препятствовать его счастію.
   И въ самомъ дѣлѣ, развѣ эта добрая, застѣнчивая, простенькая жена пара ему?.. Развѣ такая женщина можетъ итти съ нимъ рядомъ, гордая его успѣхами, его торжествомъ, его богатствомъ!? Она его совсѣмъ не понимаетъ; она слишкомъ узка, слишкомъ ограничена для той жизни, полной прелести, которую доставлялъ ей Олюнинъ. Положительно, онъ сдѣлалъ ошибку, женившись тогда на ней. Но вѣдь онъ не зналъ, что такъ быстро пойдетъ въ гору? Тогда женитьба была необходима... И, наконецъ, онъ такъ былъ тронутъ ея привязанностью... Она такъ любитъ его, эта бѣдная Вѣрочка.
   Въ такія минуты Владиміръ Николаевичъ даже жалѣлъ "бѣдную Вѣрочку", жалѣлъ настолько, что готовъ былъ бы оставить при себѣ жену, еслибъ только Ольга Михайловна согласилась быть его другомъ, безъ требованія жертвъ. Но это невозможно... "Мы оба несвободны!" припоминалъ онъ ея слова.
   И развѣ онъ виноватъ, что ищетъ счастія? Подумавши на эту тему, Олюнинъ рѣшилъ, что "чувство свободно", и Вѣра должна быть счастлива сознаніемъ его счастія, если только она въ самомъ дѣлѣ любящая, преданная натура. Любовь -- это самоотверженіе! Когда она поправится, онъ поговоритъ съ ней объ этомъ мягко, осторожно.
   Поправится?.. Но, быть можетъ, болѣзнь серьезная... "Бѣдная Вѣрочка!" -- вслухъ проговорилъ Олюнинъ, вспоминая предостереженія петербургскаго доктора. Онъ увлекся этими мыслями и невольно покраснѣлъ. Нѣтъ, нѣтъ! Онъ вовсе не желаетъ ея смерти, но если она случится, если слабый организмъ ея не выдержитъ, то смерть значительно упроститъ дѣло... Онъ, конечно, будетъ огорченъ, но...
   И мысль о возможности такого исхода занимала его, чередуясь съ мечтами объ Ольгѣ Михаиловнѣ... Мужа можно купить и она тогда будетъ свободна... О, съ такой женщиной можно извѣдать счастіе... Она хороша, умна, увлекательна... Она будетъ настоящей хозяйкой въ салонѣ...
   Воображеніе Владиміра Николаевича такъ сильно работало во время путешествія, что онъ подъѣзжалъ къ станціи, откуда надо было ѣхать въ Дубровки, почти увѣренный, что не застанетъ "бѣдную Вѣрочку" въ живыхъ и когда увидалъ на платформѣ веселое, улыбающееся, привѣтливое лицо Ефрема Ивановича, совсѣмъ не похожее на лицо вѣстника печали, то выраженіе обманутой надежды пробѣжало по его лицу.
   -- Вѣрѣ Николаевнѣ-съ гораздо лучше... Ужъ такъ онѣ насъ всѣхъ напугали, такъ напугали!.. Недѣлю безъ памяти были!-- торопился докладывать Ефремъ Ивановичъ, выхватывая чемоданъ изъ рукъ Владиміра Николаевича...
   -- Лучше?.. Ну, слава Богу... Слава Богу...
   -- Докторъ говоритъ, нервная горячка была-съ...
   -- А дѣти здоровы?.. Все благополучно?..
   -- Здоровы... Все благополучно... Вотъ только съ мужиками вышла коммиссія!..
   -- Объ этомъ послѣ... Садитесь!-- рѣзко сказалъ Олюнинъ, приглашая Ефрема Ивановича въ фаэтонъ.
   "И къ чему вызывала меня эта старая дура Марія Ѳедоровна!" -- думалъ Олюнинъ, все болѣе и болѣе раздражаясь.
   Ефремъ Ивановичъ прижался въ уголъ, осторожно взглядывая по временамъ на молчаливаго Олюнина. Ефремъ Ивановичъ во время долгой своей службы у Владиміра Николаевича хорошо изучилъ его характеръ. Несмотря на видимое спокойствіе его лица, въ этихъ сдвинутыхъ бровяхъ, въ движеніи скулъ, въ назойливости, съ которой Олюнинъ крутилъ кончикъ своей бороды, Ефремъ Ивановичъ ясно видѣлъ, что Олюнинъ сильно не въ духѣ.
   "Ужъ не на меня ли гнѣвается! Не вышло ли какой сплетни?-- думалъ Ефремъ Ивановичъ, не чувствовавшій, однако, за собой никакой серьезной вины, если не считатькое-какихъ дѣлишекъ, о которыхъ, по точнымъ разсчетамъ Ефрема Ивановича, Олюнинъ никакъ не могъ знать. Ефремъ Ивановичъ велъ свои дѣла всегда на чистоту... Тѣмъ не менѣе онъ трусилъ.
   -- Что за безобразный мостъ!-- воскликнулъ вдругъ Владиміръ Николаевичъ, когда фаэтонъ довольно чувствительно подкинуло на мосту;-- по немъ ѣздить опасно! Я думаю, лѣтъ десять не чинили!..
   -- Починка на обязанности земства... Я неоднократно просилъ...
   -- И что-жъ они?..
   -- Обѣщаютъ...
   -- Экая Азія!.. Хоть бы вы починили... Того и гляди голову сломаешь, пока земство соберется!
   -- Слушаю, Владиміръ Николаевичъ...
   Олюнинъ замолчалъ.
   -- Хлѣба наши?-- спросилъ онъ нѣсколько минутъ спустя, махнувъ головой на дорогу.
   -- Наши-съ...
   -- Кажется, хороши?
   -- Этотъ годъ, слава Богу, Владиміръ Николаевичъ... Колосъ ровный, пышный.
   -- Цѣна будетъ хорошая?
   -- Надо полагать... Недохватъ былъ въ прошломъ годѣ.
   -- Покупать надо?-- полувопросительно промолвилъ Олюнинъ.
   -- Слѣдуетъ... Я объ этомъ хотѣлъ писать вамъ, Владиміръ Николаевичъ. Самое время. Теперь у господина Босоногова можно выгодно купить, пока барышники не перебили... Онъ нуждается въ деньгахъ,-- говорилъ Ефремъ Ивановичъ, оживляясь.
   -- Много у него?..
   -- Тысячи на двѣ четвертей хватитъ... Дѣло выгодное... Тоже вотъ и у госпожи Лебединцевой...
   На встрѣчу шла подгулявшая толпа крестьянъ. Поровнявшись съ экипажемъ, толпа разступилась; нѣкоторые снимали шапки. Олюнинъ любезно раскланялся и потомъ замѣтилъ:
   -- Молодцы... Съ утра пьяны!.. Праздникъ, что ли?..
   -- Это Липкинскіе, Владиміръ Николаевичъ... Ходили въ посадъ... Тамъ престолъ!..
   -- То-то праздниковъ много... Рабочая пора, а здѣсь все праздники!..-- съ неудовольствіемъ промолвилъ Олюнинъ.-- Посмотрѣли бы на Европу...
   -- Что и говорить!-- вздохнулъ и Ефремъ Ивановичъ и прибавилъ:
   -- Очень народъ избаловался пьянствомъ по здѣшней сторонѣ, Владиміръ Николаевичъ.
   -- И Дубровскіе?
   -- Шибко запиваютъ. Разоръ! И приказалъ, чтобы въ кабакахъ не очень-то допускали безобразія... Время горячее... Прежде-съ Дубровскіе ничего себѣ были, а теперь... да вотъ изволите увидать... Сами виноваты, а жалуются... Вѣру Александровну даже безпокоили...
   -- Что?-- удивился Олюнинъ.
   -- Вѣру Александровну, говорю, безпокоили... Онѣ какъ изволили прибыть, такъ по селу ходили, больныхъ лѣчили аптечкой, разспрашивали, а мужики рады случаю... Особливо бабы-съ... Я докладывалъ Вѣрѣ Александровнѣ, чтобы не безпокоились... Конечно, жалко, но опять-таки, если въ разсужденіи...
   Олюнинъ не слушалъ дальнѣйшихъ подробностей Ефрема Ивановича. Извѣстіе объ этихъ невинныхъ экскурсіяхъ жены въ село, объ этомъ лѣченіи больныхъ не понравилось ему.
   "Вѣчно глупая сантиментальность!" -- подумалъ онъ, чувствуя приливъ раздраженія противъ жены.
   "И нужно было вызывать меня!" -- снова злился онъ, вспоминая, какъ въ этотъ часъ взбирался бы онъ, подъ руку съ Ольгой Михайловной, на Амаліенсхохе и тамъ, наверху, въ тиши лѣса, сидѣли бы они вдвоемъ... Онъ непремѣнно вернется назадъ. Ему нужно докончить лѣченіе... Жена поправится и безъ него...
   -- Такъ Вѣрѣ Александровнѣ гораздо лучше?-- спросилъ онъ.
   -- Слава Богу... Въ креслѣ сидятъ теперь... Докторъ говоритъ, всякая опасность прошла...
   -- А какой докторъ лѣчилъ? Нашъ... ближній?..
   -- Нѣтъ-съ, изъ Низова... господинъ Филатовъ... Елизавета Александровна его привезла...
   -- Какая еще Елизавета Александровна?-- крикнулъ вдругъ Олюнинъ.
   -- Сестрица Вѣры Александровны... Онѣ гостили здѣсь съ сынкомъ.
   Эта неожиданная новость произвела на Олюнина впечатлѣніе громового удара. Онъ испытывалъ непріятное чувство смущенія, страха и досады. Лицо его мрачно нахмурилось... Онъ вообще не любилъ встрѣчаться съ людьми, хорошо знавшими его прежде, когда онъ "увлекался", и вдругъ теперь перспектива этой встрѣчи... И жена ничего не писала ему объ этомъ?.. Различныя подозрѣнія бродили въ его головѣ. Она здѣсь?.. Откуда?.. Зачѣмъ?.. Что ей нужно?
   Ефремъ Ивановичъ посматривалъ на Олюнина и недоумѣвалъ: отчего онъ такъ смутился при этомъ извѣстіи...
   -- И давно Елизавета Александровна гоститъ?..-- спросилъ Олюнинъ, стараясь говорить спокойно, несмотря на раздраженіе, которое душило его.
   -- Да недѣли три будетъ...
   -- Одна?
   -- Нѣтъ, съ сынкомъ... Ихній сынокъ очень подружились съ Николай Владиміровичемъ. Вмѣстѣ такъ хорошо забавлялись... Марья Ѳедоровна съ Вѣрой Александровной ѣздили за сестрицей въ Низовъ...
   -- Въ Низовъ?
   -- Такъ точно, Владиміръ Николаевичъ. Елизавета Александровна изволили прибыть въ Низовъ, какъ слышалъ я, больше для климату... А Вѣра Александровна, слѣдовательно, и не знали, что сестрица бокъ-о-бокъ живутъ, пока письмо на имя Марьи Ѳедоровны не пришло... Такимъ случаемъ вышелъ будто для нихъ радостный сюрпризъ...
   -- Давно она уѣхала?-- сухо перебилъ Олюнинъ Ефрема Ивановича, готоваго уже пуститься въ новыя подробности.
   -- Третьяго дня... Очень скоро собрались и уѣхали.
   -- Въ Низовъ?
   -- Туда-съ. Кучеру наказывали, что скоро вернутся!
   Остальную дорогу до Дубровокъ Владиміръ Николаевичъ болѣе не проронилъ ни слова и сидѣлъ серьезный, сердитый, оставляя широкое поле для догадокъ Ефрема Ивановича насчетъ причинъ дурного расположенія Олюнина...
   На крыльцѣ Олюнина встрѣтили дѣти съ миссъ Джонстонъ, Марія Ѳедоровна, принарядившаяся Аграфена Андреевна и прислуга. Всѣ казались смущенными, такъ какъ всѣ домашніе побаивались Владиміра Николаевича; дѣти какъ-то осторожно, словно боясь не разсердить чѣмъ-нибудь отца, подошли къ нему, а Марья Ѳедоровна, чувствуя себя виноватой, совсѣмъ смутилась.
   -- Это я виновата, ужъ вы на меня на старуху сердитесь, Владиміръ Николаевичъ!-- говорила сконфуженно старушка.-- Вѣра не хотѣла, а я думаю: лучше дамъ знать... Только васъ отъ лѣченія отвлекла!.. Ужъ вы простите...
   Олюнинъ успокоилъ старушку: "Хорошо, что даромъ потревожили, Марья Ѳедоровна!"
   -- Она такъ насъ напугала, такъ!.. Теперь -- слава Богу... Докторъ говоритъ: спокойствіе да воздухъ -- и все лѣченіе!.. сказала Марья Ѳедоровна и, словно-бы извиняясь, прибавила:-- а безъ васъ Лиза гостила!..
   -- Слышалъ, какъ-же... Очень радъ, что Елизавета Александровна пріѣхала... Ну, а вы, молодцы, какъ поживаете? хорошо... Миссъ Джонстонъ вами довольна, а? Гимнастику дѣлаете?
   И онъ снова обнялъ обоихъ мальчиковъ, которые, казалось ему, слишкомъ сдержанно его встрѣтили, и направился въ комнату жены.
  

XXIV.

   -- И тебѣ не стыдно такъ пугать меня, Вѣра!?-- заговорилъ было Олюнинъ тѣмъ снисходительно-шутливымъ тономъ, какимъ онъ обыкновенно говорилъ съ женой, но вдругъ остановился, понявъ, что этотъ тонъ теперь не годится.
   Въ серьезномъ, чуть-чуть взволнованномъ, лицѣ жены, въ этомъ едва замѣтномъ движеніи, съ которымъ она освободилась отъ его нѣжнаго поцѣлуя, въ ея равнодушномъ спокойствіи при видѣ мужа... онъ сразу почувствовалъ какую-то перемѣну.
   Передъ нимъ была не прежняя покорная, преданная, влюбленная Вѣрочка, а совсѣмъ другая, съ которой надо было говорить иначе. Онъ вдругъ понялъ, что потерялъ надъ ней власть. Это сознаніе раздражило его. Онъ съ удивленіемъ взглянулъ на жену, какъ-бы не вѣря своимъ глазамъ. Эта слабая, худая женщина, въ бѣломъ капотѣ, съ распущенными волосами, осмѣлившаяся такъ холодно встрѣтить его, была ему теперь почти ненавистна. Онъ видѣлъ, что она не довѣряетъ ему.
   И точно желая испробовать еще разъ прежнюю власть надъ, этимъ слабымъ созданіемъ, онъ пристально посмотрѣлъ на жену и мягкимъ, нѣжнымъ голосомъ спросилъ:
   -- Ты какъ-будто не довольна моимъ пріѣздомъ?
   -- Мнѣ очень жаль, что тебя напрасно потревожили!-- отвѣтила она.-- Вѣдь ты не окончилъ своего лѣченія?
   -- А ты-то сама? Что съ тобой было?
   -- Говорятъ: нервная горячка... Теперь, какъ видишь, поправляюсь...
   Она заговорила о дѣтяхъ, спрашивала, какъ онъ ихъ нашелъ и, между прочимъ, замѣтила, что жизнь въ деревнѣ всѣмъ имъ такъ понравилась, что она-бы не прочь остаться здѣсь съ дѣтьми на зиму...
   -- На зиму?-- удивился Олюнинъ.
   -- Мнѣ-бы хотѣлось... Мнѣ надоѣлъ Петербургъ и вся эта жизнь... И я просила-бы тебя не отказать мнѣ въ этомъ!
   Она просила такимъ тономъ, будто приказывала.
   -- Ты хочешь оставить меня въ Петербургѣ одного: безъ дѣтей, безъ тебя?
   -- Ты можешь навѣщать дѣтей...
   О себѣ она умолчала и Олюнинъ это замѣтилъ.
   -- И, наконецъ, скажи пожалуйста, что за фантазія жить зимой въ деревнѣ, одной?
   -- Я люблю деревню, я привыкла къ ней съ дѣтства. И, кромѣ того, я буду не одна... Со мной будетъ жить Лиза!-- тихо прибавила Вѣра Александровна.
   Это смущеніе при имени сестры, этотъ взглядъ, избѣгавшій встрѣчаться съ его взглядомъ,-- говорили Олюнину, что жена знаетъ его отношенія къ сестрѣ, которыя онъ такъ хотѣлъ-бы скрыть отъ всѣхъ; его охватило чувство стыда и злобы.
   Онъ пристально съ нескрываемой злостью взглянулъ на жену.
   -- Не она-ли виновница всѣхъ этихъ затѣй?-- проговорилъ онъ.
   -- Какихъ затѣй?..
   -- Какъ-же... Оставаться въ деревнѣ... лѣчить мужиковъ?... Не она-ли возстановила тебя противъ меня?.. Не она-ли...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, перебила жена мужа,-- я сама этого хочу... Я сама понимаю, что ты правъ, когда писалъ о несходствѣ натуръ... Но только не будемъ гогорить о сестрѣ... Прошу тебя... прошу!
   -- Она тебѣ жаловалась?.. Она, вѣроятно, сочла нужнымъ повѣдать тебѣ обо мнѣ. Она, конечно...
   -- Она не жаловалась... Она только открыла мнѣ глаза!-- тихо проговорила Вѣра, избѣгая глядѣть на мужа.
   Куда дѣвался его мягкій, нѣжный голосъ! Не обращая вниманія, что передъ нимъ женщина, едва оправившаяся отъ тяжкаго недуга, онъ далъ волю сдерживаемому раздраженію и разразился насмѣшками и клеветой противъ сестры...
   Не говорить о ней? Отчего-жъ бы ему не говорить! Онъ раньше не говорилъ никогда о своихъ отношеніяхъ изъ уваженія къ женѣ, но теперь... Ну да, онъ увлекся, онъ тогда былъ молодъ, но кто велѣлъ ей бросаться ему на шею... Онъ сдѣлалъ ошибку, положимъ, но кто ихъ не дѣлаетъ!.. И на что ей открыли глаза!? На то, что онъ не такой съумасшедшій, какъ братецъ, что-ли? Такъ вѣдь если у нея были глаза, она понимала, кто онъ...
   Грустная, презрительная улыбка стояла въ ея глазахъ. И она любила этого человѣка!
   -- Оставимъ эти разговоры... Они тяжелы для меня и вѣрно для тебя!-- сказала она серьезно.
   -- Но чего-жъ ты хочешь?..
   -- Я хотѣла-бы... жить въ деревнѣ...
   -- Что-жъ, живи гдѣ тебѣ угодно... Я не стѣсняю тебя!..
   -- А дѣти?.. спросила она, замирая.-- Ты ихъ оставишь мнѣ?.
   -- Ну это другой вопросъ... Я не могу поручить ихъ тебѣ... особенно если-ти будешь жить съ сестрой... Ея взгляды...
   -- Послушай... я готова жить одна...
   -- Объ этомъ подумаемъ...
   -- Я прошу тебя... оставь мнѣ ихъ!-- умоляющимъ голосомъ проговорила жена.-- Ты будешь ихъ видѣть...
   -- Я не желаю, чтобъ дѣти были возстановлены противъ отца...
   -- О, что ты говоришь?.. Развѣ я въ состояніи возстановить ихъ...
   -- Жена, бросающая мужа...
   -- Бросающая мужа?-- проговорила усмѣхнувшись Вѣра Александровна.-- Зачѣмъ ты... и теперь не искрененъ?.. Вѣдь ты писалъ, какъ ты несчастливъ?.. Вѣдь мы не сходимся... Я слишкомъ глупа для тебя... И развѣ ты когда-нибудь любилъ меня?.. Ты вѣдь самъ знаешь!-- прибавила она.
   -- Оставимъ эти упреки!-- рѣзко замѣтилъ Олюнинъ.-- Еще есть время, я подумаю, какъ намъ лучше устроиться!
   И вдругъ, какъ-бы подъ впечатлѣніемъ осѣнившей его мысли,-- прибавилъ смягченнымъ голосомъ:
   -- Я приму въ соображеніе твои права матери... Можешь быть увѣрена...
   -- Благодарю тебя...
   Онъ усмѣхнулся.
   -- Я не такой ужасный человѣкъ, какимъ, вѣроятно, разрисовала меня твоя сестра... Она подъ вліяніемъ женскаго чувства, а ты... ты подъ ея вліяніемъ затѣваешь какія-то глупости.
   -- Нѣтъ, нѣтъ... право, нѣтъ. Она не виновата... Я сама давно уже замѣчаю, что мы не сходимся... Я тебѣ не пара.
   Олюнинъ мастерски разыгралъ роль оскорбленнаго человѣка. О, онъ не желаетъ оправдываться; онъ не станетъ стѣснять жену. Чувство свободно. Онъ останется одинъ, постарается привыкнуть... Вѣроятно, жена одумается... Ему обидно, что близкій человѣкъ измѣнился къ нему, по что дѣлать?.
   Онъ такъ увлекся этой новой ролью обиженнаго человѣка, что у него на глазахъ навернулись слезы. Но Вѣра Александровна безучастно слушала эти изліянія. Она не вѣрила.
   -- Если ты такъ настаиваешь оставаться въ деревнѣ зиму -- я согласенъ. Дѣти еще малы и могутъ пока заниматься съ миссъ Джонстонъ, а потомъ...
   -- Потомъ?
   -- Мы, можетъ быть, найдемъ исходъ.
   Онъ всталъ и прибавилъ:
   -- Надѣюсь, по крайней мѣрѣ, что пока приличія будутъ соблюдены!
   Она не понимала.
   -- Объ этомъ никто не долженъ знать!-- пояснилъ онъ.
   -- Къ чему мнѣ разсказывать?..
   -- Несогласія между родителями такъ отзываются на дѣтяхъ...
   Онъ ушелъ, а жена недоумѣвала этой внезапной перемѣнѣ. И снова какой-то страхъ напалъ на нее. Она боялась этихъ неопредѣленныхъ обѣщаній и въ тотъ же вечеръ сообщила обо всемъ своей сестрѣ.
   Жгучее чувство злости, оскорбленнаго самолюбія, униженія охватило Владиміра Николаевича. Онъ заперся въ своемъ кабинетѣ и далъ волю своимъ чувствамъ.
   Еслибъ теперь увидали его съ лицомъ, искаженнымъ злобой, съ рѣзкимъ стальнымъ взглядомъ въ глазахъ, неподвижно устремленныхъ передъ собой, кто бы узналъ въ немъ того мягкаго, нѣжнаго Владиміра Николаевича, котораго знали въ публикѣ? Жена теперь была злѣйшимъ его врагомъ... Такъ онъ и отдастъ дѣтей этой дурѣ, которая не принесла ему ничего, кромѣ несчастія!..
   А эта сестрица!!!
  

XXV.

   -- Какой же вы болванъ, Ефремъ Ивановичъ!
   Ефремъ Ивановичъ, сіяющій, прифранченный, докладывавшій на другой день въ кабинетѣ у Олюнина о хозяйственныхъ дѣлахъ и ожидавшій обычной похвалы,-- былъ сраженъ этимъ неожиданнымъ привѣтствіемъ, послѣдовавшимъ вслѣдъ за сообщеніемъ о возбужденіи слѣдствія противъ нѣкоторыхъ крестьянъ за сопротивленіе приставу при описи ихъ имущества.
   Онъ такъ и замеръ въ недоумѣніи съ улыбающейся, привѣтливой улыбкой на губахъ и растерянно смотрѣлъ на Владиміра Николаевича, который не на шутку былъ взбѣшенъ этимъ извѣстіемъ.
   -- Кто васъ просилъ?.. Ну не дуракъ ли вы?
   -- Помилуйте, Владиміръ Николаевичъ...-- Осмѣлюсь доложить, и въ прошломъ году мы попугали... Вамъ было извѣстно...
   -- Извѣстно!.. Ничего мнѣ не извѣстно... По чемъ я знаю, что вы тутъ дѣлаете?..
   -- Но вѣдь контрактъ... И вы изволили раньше одобрить и мѣры понужденія...
   -- Что вы мелете?.. Мѣры понужденія!.. Я не зналъ, что мужикамъ нечѣмъ платить... Написали бы мнѣ... Спросили бы. А то теперь довели дѣло до суда... Ахъ вы...
   Ефремъ Ивановичъ даже отступилъ нѣсколько шаговъ назадъ при видѣ новаго приступа гнѣва. Онъ рѣшительно не понималъ, за что сердится Владиміръ Николаевичъ... Дѣло, казалось ему, было самое что ни на есть чистенькое. Мужики, снимавшіе землю по контракту, не уплатили слѣдуемыхъ съ нихъ денегъ и онъ подалъ ко взысканію, разсчитывая, какъ и въ прошломъ году, что мужики заплатятъ. Все это хорошо было извѣстно Владиміру Николаевичу.
   Олюнинъ раздраженно ходилъ по кабинету и, наконецъ, спросилъ:
   -- Давно была опись?
   -- Въ іюнѣ...
   -- Отчего же вы не написали мнѣ?
   -- Я писалъ, Владиміръ Николаевичъ, и вы изволили отвѣчать... Если угодно, я покажу ваши инструкціи...
   -- Давайте ихъ...
   Владиміръ Николаевичъ пересмотрѣлъ поданныя ему письма и спросилъ:
   -- Тутъ всѣ?
   -- Всѣ-съ.
   -- Оставьте ихъ пока у меня... Я пересмотрю.
   Ефремъ Ивановичъ вдругъ поблѣднѣлъ...
   -- Какъ-же я-съ, въ случаѣ чего... безъ документовъ...
   Олюнинъ осмотрѣлъ его съ ногъ до головы и проговорилъ:
   -- Они не нужны вамъ... И развѣ вы мнѣ не вѣрите?..
   -- Помилуйте, Владиміръ Николаевичъ, но я только въ разсужденіи, какъ бы своей вины... Я, по-совѣсти, какъ передъ Богомъ... заслужить хотѣлъ!..
   -- То-то, безъ толку усердствуете... Мужики разорены, платить имъ нечѣмъ, а вы ихъ тѣсните! Такъ нельзя... Эдакъ вы и совсѣмъ ихъ разорите... Кажется, я никогда не приказывалъ вамъ притѣснять людей. А вѣдь теперь, когда дѣло до суда дойдетъ, могутъ подумать, что я крестьянъ граблю, а!.. Понимаете, что вы надѣлали? Понимаете? Ну, конечно, по закону они виноваты, но по совѣсти?
   Ефремъ Ивановичъ, казалось, начиналъ понимать свою вину и сконфуженно переминался съ ноги на ногу. Въ самомъ дѣлѣ, онъ далъ маху.
   -- А я еще послалъ васъ сюда, какъ умнаго, расторопнаго человѣка,-- проговорилъ, нѣсколько успокоиваясь, Олюнинъ. Думалъ, вы поймете, какъ слѣдуетъ управлять дѣломъ, чтобы и помѣщику было хорошо, и чтобы мужиковъ не обижать.... А вы привыкли видно на Волгѣ... нахрапомъ?..
   -- Это точно, Владиміръ Николаевичъ, виноватъ... Не сообразилъ... Думалъ, опись эта самая пужанетъ, а чтобы судебная процедура... мараль, будто я вродѣ какихъ-нибудь притѣсненіевъ...
   -- Не сообразили!?.-- проговорилъ, смягчаясь, Олюнинъ.
   -- Не сообразилъ-съ, Владиміръ Николаевичъ!-- докладывалъ совсѣмъ уничтоженный Ефремъ Ивановичъ.
   -- Теперь сами поправляйте вашу глупость!.. Слѣдователь былъ?..
   -- Нѣтъ еще-съ...
   -- Такъ какъ пріѣдетъ, ужъ вы на себя и берите вину... И на судѣ, если будетъ разбираться дѣло -- показывайте по совѣсти, что превысили полномочія... Васъ вызовутъ, какъ свидѣтеля... Понимаете!?
   -- Но въ разсужденіи отвѣтственности?..
   -- Какая отвѣтственность!.. Что вы вздоръ городите... Развѣ васъ будутъ судить, что ли?..
   -- Такъ-съ... такъ-съ, Владиміръ Николаевичъ. Я, Владиміръ Николаевичъ, со всѣмъ моимъ удовольствіемъ!-- говорилъ совсѣмъ успокоенный Ефремъ Ивановичъ, понявшій, наконецъ, въ чемъ дѣло... Я виноватъ, я и отвѣтчикъ!.. Опять же вамъ изъ Петербурга и не извѣстно, какъ теперь мужики... Это точно, мужикъ разоренъ... И если бы вы изволили знать... Опять же и я, какъ бы безъ вины, думалъ насчетъ острастки.
   -- Ну что дѣлать!.. По крайней мѣрѣ я вижу, что вы поняли свою вину... И то слава Богу!..
   -- Какъ не понять... Вѣдь я, Владиміръ Николаевичъ...
   Лицо Ефрема Ивановича сіяло умиленіемъ и въ глазахъ стояли слезы! Отъ полноты чувствъ у него не хватало словъ...
   -- И, значитъ, дѣло поправимое... А васъ я отсюда долженъ смѣнить... Не безпокойтесь, Ефремъ Ивановичъ... Такой человѣкъ, какъ вы, у меня всегда найдетъ мѣсто... Я вамъ другое дамъ, лучше, какъ кончится это дѣло... Вы здѣсь сколько получали?
   -- Тысячу рублей, Владиміръ Николаевичъ... окромя кое-какихъ торговыхъ операціевъ...
   -- А вмѣстѣ сколько?-- улыбнулся Олюнинъ.
   -- Да этакъ тысячъ около будетъ трехъ...
   -- Ну я васъ пристрою на фабрикѣ въ Москвѣ. И, кромѣ того, сдамъ, напримѣръ, мелочную лавку на фабрикѣ?
   Ефремъ Ивановичъ вышелъ отъ Олюнина исполненный горячей признательности и весело говорилъ женѣ:
   -- Ну, Груша, и человѣкъ же Владиміръ Николаевичъ... Да я, кажется, за него... душу отдамъ...
   -- А что?..
   -- Сперва говоритъ: болванъ; я -- въ помраченіи, но послѣ самъ увидалъ, что я болванъ, и за сознаніе за мое мы, Груша, отсюда изъ глуши этой уѣдемъ...
   -- Какъ?.. Развѣ тебя вонъ?..
   -- Оно какъ-будто вонъ, а на повѣрку выходитъ, что въ Москву... Только ты не болтай, Груша, безъ толку... Не болтай раньше времени, умница!.. Тамъ оно въ лавкѣ-то дѣло, пожалуй, и чище будетъ!
   Понятливый Ефремъ Ивановичъ окончательно проникся чувствомъ обожанія къ Владиміру Николаевичу, когда, на другой день послѣ описаннаго разговора, Олюнинъ отправился на село и, собравши мужиковъ (день былъ праздничный), торжественно объявилъ имъ, какъ огорченъ онъ случившимися недоразумѣніями. Онъ съ удовольствіемъ готовъ измѣнить невыгодный для нихъ арендный контрактъ, о которомъ узналъ только теперь; онъ съ радостью загладитъ вину управляющаго, который не оправдалъ его довѣрія и притѣснялъ ихъ. Опись имущества будетъ немедленно снята и онъ прощаетъ арендную плату за прошлый годъ, не считая себя вправѣ пользоваться чужимъ добромъ. Въ заключеніе онъ объявилъ, что смѣнитъ управляющаго и впредь просилъ, въ случаѣ чего, обращаться прямо къ нему...
   -- Надо, братцы, по-сосѣдски жить... по-совѣсти. Мнѣ вашего не нужно!
   Владиміръ Николаевичъ не даромъ провелъ часть своей жизни на Волгѣ среди рабочаго народа. Онъ умѣлъ говорить съ нимъ и зналъ, какъ дѣйствовать. Не разъ, бывало, ему приходилось успокоивать толпы рабочихъ, ожидавшихъ въ конторѣ разсчета... Не разъ онъ склонялъ недовольныхъ, прекращавшихъ работу на фабрикѣ... Онъ понималъ, какъ довѣрчива толпа, какъ легко ловится она на доброе, ласковое слово...
   Эффектъ этой рѣчи былъ неописанный. Слухъ о справедливомъ рѣшеніи барина, возмущеннаго злоупотребленіями управляющаго, пошелъ по всей округѣ. Мужики благодарили Олюнина и отъ души желали ему всякаго благополучія; бабы выли отъ радости, когда узнали, что Ефремъ Ивановичъ уходитъ. Общая ненависть за все, что терпѣли мужики въ теченіи пяти лѣтъ, обрушилась на Ефрема Ивановича. Онъ обманывалъ барина. Онъ пилъ кровь. Онъ, подлецъ, дралъ проценты; онъ вмѣстѣ съ цѣловальникомъ бралъ въ закладъ мужицкій скарбъ. Противъ него предъявлялись всевозможныя обвиненія... Черезъ нѣсколько дней былъ заключенъ новый контрактъ, снята опись и вмѣстѣ съ тѣмъ Олюнинъ условился на счетъ зимней возки лѣса...
   Но интереснѣе всего во всей этой исторіи было то, что Ефремъ Ивановичъ едва ли не болѣе другихъ восхищался рѣчью Владиміра Николаевича и чуть не плакалъ, когда говорилъ Олюнинъ. Онъ вернулся домой въ какомъ-то восторженномъ состояніи и повторялъ:
   -- И сколько ума въ этомъ человѣкѣ... Господи, сколько ума!.. Теперь мужики у него вотъ гдѣ!-- показывалъ онъ кулакъ.
   -- Тебя же срамятъ, а ты, дуракъ, хвалишь...
   -- Какъ же не хвалить! Вѣдь это, милая ты моя, такая политика, если разсудить, такая политика...
   -- Какая тамъ политика?..
   -- А вотъ какая... Теперича онъ имъ простилъ двѣнадцать тысячъ...
   -- Ну? Гдѣ жъ тутъ разсудокъ у человѣка?..
   -- Простилъ двѣнадцать тысячъ... Правильно... А почемъ нанялъ онъ ихъ возить зимой лѣсъ?..-- весело подмигнулъ Ефремъ Ивановичъ.
   -- Почемъ же?..
   -- А по двугривенному въ день... И то самъ далъ... Даромъ хотѣли... изъ благодарности... Теперь прикинь, Груша... во что зимняя возка станетъ... Вотъ тебѣ и двѣнадцать тысячъ!..
   Супруги сообразили и оба прониклись еще большимъ уваженіемъ къ Владиміру Николаевичу...
   -- А все образованіе!-- внушительно проговорилъ Ефремъ Ивановичъ...
   -- Да, да!-- вздохнула Аграфена Андреевна, охорашиваясь;-- и видный онъ изъ себя какой баринъ... Куда ей до него...
   -- Ей-то, слабоумной?.. И онъ не даромъ ее презираетъ. На дняхъ ѣдетъ...
   -- А мы?
   -- Мы въ Низовъ переберемся... Тамъ будемъ пока. Жалованье все равно итти будетъ...
   -- У нихъ съ женой нелады, что ли?
   -- Да что ему съ эдакой женой?.. Отъ нея развѣ есть толкъ?.. Такъ, хнычетъ... Она вѣдь здѣсь зимовать будетъ... Я, говоритъ, такъ желаю.
   -- Дуроватая! Вмѣсто столицы здѣсь?
   -- Сестра сбиваетъ. Замѣтила, какого она фасона?-- усмѣхнулся Ефремъ Ивановичъ.-- Точно та акушерка, что весной арестовали... Владиміръ-то Николаевичъ видно не очень ее жалуетъ... Онъ сюда, она отсюда...
   -- То-то и я дивилась. Ни разу съ тѣхъ поръ не была.
   -- Тутъ, Груша, тайна!-- значительно прибавилъ Ефремъ Ивановичъ.
   -- Что ты?
   -- Мальчика-то ее... замѣтила?..
   -- Ну?..
   -- На кого похожъ?..
   -- Ахъ, батюшки... и правда. Да вѣдь вылитый Владиміръ Николаевичъ!.. Какъ же это такъ...
   -- А такъ, что прежде Владиміръ Николаевичъ и самъ въ ихней сектѣ былъ... да во время за умъ взялся... Можетъ тогда и былъ грѣхъ... А ты помалчивай... помалчивай, Груша... Иной разъ сболтнешь -- анъ, смотришь, втюрился! Нонче надо больше глядѣть да молчать!

-----

   Пробывъ въ Дубровкахъ двѣ недѣли, Владиміръ Николаевичъ собирался уѣзжать осмотрѣть на мѣстѣ шахты "Русскаго угля". За границу онъ вернуться не хотѣлъ, тѣмъ болѣе, что, по справкамъ черезъ доктора Фиша, узналъ, что Ольга Михайловна уѣхала изъ Маріенбада неизвѣстно куда.
   Во все это время между Олюнинымъ и женой не происходило никакихъ объясненій. Онъ рѣдко бывалъ дома -- то уѣзжалъ въ городъ, то на охоту -- и когда имъ приходилось бывать вмѣстѣ, онъ держалъ себя съ женой очень ровно и любезно, точно между ними ничего не произошло.
   Наканунѣ отъѣзда, вечеромъ, онъ зашелъ къ Вѣрѣ Александровнѣ.
   -- Завтра, рано утромъ, я уѣзжаю и пришелъ проститься!-- проговорилъ Владиміръ Николаевичъ.-- Вѣроятно, раньше зимы не придется быть въ Дубровкахъ, чтобы повидаться съ дѣтьми...
   -- Но если нужно... Я могу привезти ихъ въ Петербургъ,-- проговорила Вѣра Александровна, внезапно смущаясь и чувствуя сожалѣніе къ отцу ея дѣтей.
   -- Нѣтъ, что же кататься! Вотъ бумага на свободное жительство съ дѣтьми въ теченіи года! И онъ положилъ бумагу на рабочій столикъ.-- Деньги,-- продолжалъ онъ, будутъ высылаться изъ конторы каждое первое число. Я думаю, пятисотъ рублей довольно?
   -- Куда столько? Зачѣмъ такъ много денегъ?..
   -- Деньги никогда не лишнія!-- улыбнулся Олюнинъ и продолжалъ:-- затѣмъ твое... ваше приданое...
   Но Вѣра Александровна, которую весь этотъ разговоръ о деньгахъ давно смущалъ, вся вспыхнула и перебила мужа:
   -- Какое приданое? Развѣ я мало стоила!
   -- Приданое принадлежитъ... Онъ снова запнулся... Принадлежитъ вамъ и, слѣдовательно...
   -- Богъ съ нимъ, Богъ съ нимъ... Дѣлай... Дѣлайте, какъ хотите... Но я бы хотѣла знать, какъ вы рѣшили насчетъ нашего будущаго... Могу я надѣяться, что у меня не отнимутъ дѣтей?-- спросила она, взглядывая на мужа.
   Владиміръ Николаевичъ опустилъ глаза, словно-бы этотъ свѣтлый, молящій взглядъ его безпокоилъ...
   -- Я извѣщу объ этомъ... Во всякомъ случаѣ, интересы матери не будутъ нарушены. Можете быть спокойны! Къ чему такъ торопиться рѣшеніемъ?-- прибавилъ онъ.
   -- О, благодарю васъ, благодарю!
   -- Да я еще хотѣлъ сказать насчетъ вашей сестры... Я ничего не имѣю противъ того, чтобы она жила здѣсь съ вами... Напротивъ...
   Она протянула ему руку. Въ глазахъ у нея стояли слезы.
   -- Благодарю!-- повторила она.-- Простите меня, если я была виновата передъ вами...
   Владиміръ Николаевичъ наклонился поцѣловать ей руку.
   -- Прощай... Прощайте!-- поправился онъ и прибавилъ:-- надѣюсь, вы будете сообщать мнѣ о дѣтяхъ...
   -- Непремѣнно, непремѣнно...
   Онъ тихо вышелъ. Вѣрѣ Александровнѣ показалось, что онъ былъ взволнованъ. Когда онъ ушелъ, она долго еще сидѣла одна въ глубокомъ раздумьѣ и не догадывалась, кому она обязана этой внезапной уступчивостью мужа.
   Рано, на слѣдующій день, Владиміръ Николаевичъ уѣхалъ изъ Дубровокъ. Ефремъ Ивановичъ одинъ провожалъ его.
   Молчаливый сидѣлъ Олюнинъ въ фаэтонѣ. Мрачныя мысли толпились въ его головѣ и онъ былъ равнодушенъ къ прелестному августовскому утру, заливавшему блескомъ окрестности. Онъ вспоминалъ вчерашнее свое свиданіе въ Низовѣ съ этой поблекшей, рано состарѣвшейся женщиной, съ которой онъ поступилъ такъ безсердечно, онъ видѣлъ своего сына, онъ слышалъ ея просьбы, мольбы не за себя... нѣтъ, о себѣ она ничего не говорила и даже отказалась взять деньги, а за сестру,-- наконецъ, угрозы публичнаго скандала, и что-то мягкое, захватывающее, тоскливое поднялось въ его душѣ вмѣсто первыхъ впечатлѣній ненависти и злобы. Кажется, первый разъ въ жизни обычныя утѣшенія услужливаго ума не могли заглушить какой-то тоски... Невольно вспомнилось ему, что между массой знакомыхъ и пріятелей у него нѣтъ ни одного близкаго человѣка... И ему вдругъ сдѣлалось жаль, что онъ потерялъ жену -- единственное созданіе, которое искренно любило его... Онъ жалѣлъ въ ней не женщину, а преданное существо, жалѣлъ потерю домашняго очага, не сознавая, сколько было безграничнаго эгоизма въ этихъ сожалѣніяхъ!
   Несмотря на усилія воли, онъ долго не могъ побороть гнетущаго чувства тоски и недовольства собой.
  

XXVI.

   Вы никогда не бывали въ правленіи Общества "русскаго угля", которому, если вѣрить, предстоитъ важная будущность конкуррировать съ Кардифомъ и Ньюкестлемъ?
   Остановимтесь у подъѣзда одного изъ тѣхъ роскошныхъ многоэтажныхъ домовъ, съ зеркальными стеклами, электрическими звонками, лѣпными потолками, дрожащими стѣнами въ два кирпича, которыми въ послѣднее время украшается Петербургъ, и поднимемся по мраморной, изящной лѣстницѣ, устланной ковромъ съ амурами на площадкахъ, во-второй этажъ. Направо живетъ Владиміръ Николаевичъ Олюнинъ; налѣво помѣщается правленіе.
   Одиннадцатый часъ январьскаго утра, сырого, мглистаго, пронизывающаго до костей. Въ этотъ часъ служащіе обыкновенно собираются, избѣгая опаздывать, такъ-какъ Владиміръ Николаевичъ иногда заглядываетъ въ контору въ это время (кабинетъ его рядомъ) и если къ половинѣ одиннадцатаго не видитъ всѣхъ на мѣстахъ, то дѣлаетъ гримасу. Исключеніе допускается только для управляющаго конторой и бухгалтера. Они приходятъ иногда позже и Олюнинъ гримасъ не дѣлаетъ
   Высокія, свѣтлыя, сухія комнаты, убранныя съ солиднымъ комфортомъ, блестятъ чистотой и порядкомъ. Нигдѣ ни пылинки. Видно, что дисциплина здѣсь строгая. Большая пріемная съ круглымъ столомъ посерединѣ, вокругъ котораго стоятъ очень простыя на видъ массивныя кресла, въ готическомъ вкусѣ, съ прямыми спинками, обитыя мягкимъ, зеленымъ сафьяномъ, но эти простыя кресла очень дорогія. По стѣнамъ -- стулья и нѣсколько шкафовъ, гдѣ за стеклами чернѣютъ образчики "русскаго угля", съ привязанными къ нимъ ярлычками, поясняющими съ какихъ шахтъ образецъ. Направо -- комната, поменьше, для засѣданій правленія съ большимъ длиннымъ столомъ, креслами и мягкими диванчиками по стѣнамъ, увѣшаннымъ картами. Налѣво изъ пріемной -- три комнаты съ конторками и письменными столами.
   Еще нѣтъ половины одиннадцатаго. Разложивъ на конторкахъ свои бумаги, трое молодыхъ конторщиковъ собрались около четвертаго, который только-что прочиталъ въ газетѣ извѣстіе, заинтересовавшее всѣхъ. Дѣло идетъ о патронѣ. Въ сегодняшней хроникѣ сообщали о новомъ крупномъ пожертвованіи Олюнина.
   Это извѣстіе возбуждаетъ толки.
   -- Опять пожертвованіе!
   -- Да, господа, молодецъ Владиміръ Николаевичъ! На доброе дѣло всегда откликнется!
   -- Все это хорошо, замѣтилъ третій,--очевидно большой скептикъ,-- но не дурно было-бы, еслибъ онъ намъ прибавилъ жалованье... На сорокъ рублей не особенно разживешься...
   -- Но вѣдь онъ даетъ хорошія награды... Жаловаться нельзя. Къ праздникамъ по триста рублей получили.
   -- А за то сколько работы. И по вечерамъ!..
   Это замѣчаніе, однако, не мѣшало отдать справедливость Олюнину; оно только подогрѣло разговоръ о патронѣ. Стали говорить о его умѣ, о его качествахъ, о томъ, какъ онъ началъ. Объ этомъ между конторщиками ходили легенды.
   -- Началъ-то онъ, господа, ни съ чѣмъ. Пятнадцать лѣтъ тому назадъ былъ учителемъ; давалъ уроки по пятидесяти копѣекъ въ часъ...
   -- Обѣдать тогда не на что было...
   -- А теперь?.. И безъ всякой протекціи... Отецъ его былъ мелкій чиновникъ въ провинціи!..
   -- И главное, нажилъ честно... не то, что другіе!
   -- Онъ вначалѣ отлично заработалъ на Каспійскомъ морѣ. Агентомъ былъ, какого поискать... У всѣхъ отбивалъ грузы... И его сдѣлали управляющимъ, а тамъ и пошло!
   -- Нѣтъ... Онъ, говорятъ, представилъ въ военное министерство проектъ о новыхъ мѣшкахъ, вмѣсто прежнихъ... Простая, кажется, вещь, а какой нуженъ умъ!
   -- Какіе мѣшки?.. Не мѣшки и не агентство... Олюнинъ пушки перевозилъ и на этомъ нажилъ.
   По этому поводу разсказывались подробности, свидѣтельствующія о его необыкновенной проницательности, смѣтливости, объ его замѣчательномъ умѣ.
   -- Вотъ и теперь, говорятъ, онъ какое-то новое громадное дѣло затѣваетъ... И навѣрное оно у него пойдетъ!
   -- Ну ужъ вы, господа, росписываете!-- замѣтилъ скептикъ;-- и умъ, и проницательность... Просто счастливый человѣкъ... И вѣрно въ началѣ была протекція!..
   Небольшого роста, сѣденькій, коротко остриженный господинъ въ очкахъ, сидѣвшій за конторкой и не принимавшій участія въ разговорѣ, поднялъ голову отъ бумагъ и насмѣшливо проговорилъ:
   -- Счастіе счастіемъ, это положимъ, но одного счастія въ этихъ дѣлахъ мало. Смѣтливость большая нужна и на этотъ счетъ Владиміръ Николаевичъ, можно сказать, геніальный человѣкъ... Вы вотъ у меня спросите,-- какъ онъ пошелъ въ гору?.. Я вѣдь Владиміра Николаевича знаю давно... Вся его карьера у меня на глазахъ прошла-съ. Я вѣдь у него конторщикомъ служилъ, когда онъ еще только начиналъ.
   -- А какъ?.. Разскажите, Егоръ Егоровичъ.
   -- То-то, разскажите, Егоръ Егоровичъ, а сами зря болтаете: счастіе, счастіе. Какое ни будь счастіе, а если тутъ вотъ нѣтъ,-- указалъ онъ на свой плѣшивый лобъ, подъ которымъ блестѣли маленькіе глазки,-- то счастіе отвернется... И умъ одинъ опять таки недостаточенъ... Мало-ли умныхъ людей и со своимъ умомъ только у другихъ капиталы считаютъ... Тутъ другое, тутъ, господа, нужна смѣтливость совсѣмъ особенная... быстрота... вродѣ, такъ скажу, натиска... отвага!..-- говорилъ маленькій старичекъ и глаза его при этомъ заблестѣли.-- Главное, если моментъ подошелъ -- не пропусти. Но моментъ-то этотъ самый одинъ почувствуетъ, а другой -- нѣтъ! И никакихъ мѣшковъ Владиміръ Николаевичъ не выдумывалъ, и пушекъ никакихъ не перевозилъ... Это вздоръ...
   Егоръ Егоровичъ повернулся на своемъ высокомъ стулѣ и продолжалъ:
   -- Нажилъ онъ большія деньги вотъ на какомъ дѣлѣ... Онъ и до того хорошо шелъ, но денегъ у него большихъ не было и даже совсѣмъ мало было... То-есть для Владиміра Николаевича мало... Для насъ, дураковъ, оно-бы даже и много было!-- засмѣялся Егоръ Егоровичъ.-- Эти деньги онъ частью скопилъ, частью въ приданое получилъ... И вотъ, господа, сдѣлался онъ директоромъ въ выпскомъ пароходствѣ и черезъ нѣсколько времени всѣ у него вотъ тутъ очутились. И старичекъ показалъ кулакъ.-- Ну, хорошо... Смѣнили они это стараго управляющаго и назначили туда управлять другого... Говорили послѣ, будто другого назначили по рекомендаціи Владиміра Николаевича, но документовъ на это никакихъ не было!-- засмѣялся старикъ...
   -- Да вы не тяните, разсказывайте!..
   -- Хорошо... какъ назначили, Владиміръ Николаевичъ тогда всѣ свои акціи немедленно продалъ... Только прошелъ годъ, другой, акціи пароходства падать стали... Доходовъ никакихъ... И вотъ, въ это-то самое время Владиміръ Николаевичъ сталъ эти самыя акціи скупать. По тридцати рублей за штуку платилъ, а самъ изъ правленія вышелъ и еще протестъ оставилъ, что его не слушали. Акціонеры рвали на себѣ волосы, многіе всего лишились, да вѣдь ничего не подѣлаешь.... Ну, разумѣется, у него кредитъ былъ... денегъ ему дали... И скупилъ онъ такимъ манеромъ на большую сумму... да послѣ на общемъ собраніи и разгромилъ правленіе въ лоскъ...
   -- Ну?..
   -- Ну... на слѣдующій-же годъ акціи стояли полтораста рублей и онъ заработалъ огромныя деньги... Съ тѣхъ поръ и пошелъ... Вотъ съ чего, господа, онъ началъ! А потомъ все больше да больше, все больше да больше!
   -- Такъ развѣ тутъ не счастье?-- замѣтили конторщики, когда Егоръ Егоровичъ кончилъ разсказъ.
   -- Ахъ вы, господа, господа!..-- проговорилъ насмѣшливо Егоръ Егоровичъ.
   -- Да въ чемъ-же тутъ дѣло?.. Вы объясните...
   -- А вы сами смекните, молодые люди...
   Въ это время въ сосѣдней комнатѣ раздались знакомыевсѣмъ шаги. Конторщики разсыпались по своимъ мѣстамъ.
   Въ дверяхъ показался Олюнинъ. Онъ былъ во фракѣ, сіяющій, веселый... Всѣ почтительно поклонились.
   -- Здравствуйте, господа. И Олюнинъ любезно раскланялся.. Что Павла Ивановича нѣтъ еще?
   -- Нѣтъ, не приходилъ...
   -- Когда придетъ, попросите пожалуйста его ко мнѣ!-- проговорилъ онъ, скрываясь.
   -- Куда-нибудь собирается!
   -- Вѣрно къ министру ѣдетъ!.. сказалъ Егоръ Егоровичъ.-- Я вчера переписывалъ докладную записку... И пишетъ какъ!.. Читаешь и знаете, господа, точно какой-то романъ...
   -- Какое-же это дѣло, Егоръ Егоровичъ?..
   -- Ну, ужъ это шалишь, господа... Вы знаете: приказано мнѣ молчать и я молчу!..-- замѣтилъ Егоръ Егоровичъ, принимаясь за бумаги.
   Всѣ знали, что Егоръ Егоровичъ былъ непоколебимъ и никто болѣе не разспрашивалъ. Скоро вся контора была въ. сборѣ и въ комнатахъ шелъ скрипъ перьевъ да стукъ костяжекъ на счетахъ.
  

XXVII.

   Владиміръ Николаевичъ взглянулъ на часы и сталъ пробѣгать газеты, пачка которыхъ лежала на огромномъ письменномъ столѣ, стоявшемъ посреди комнаты и казавшемся совсѣмъ маленькимъ въ этомъ громадномъ кабинетѣ.
   Пушистый коверъ во всю комнату; разныхъ стилей модная мягкая мебель, роскошные низенькіе диваны, покрытые турецкими коврами, художественныя старинныя вещи изъ бронзы и фарфора на письменномъ столѣ и на этажеркахъ, массивные темные шкафы, полные книгъ, по стѣнамъ два пейзажа: Куинджи и Клодта, портреты жены и самого хозяина работы Крамскаго, альбомъ съ рисунками, дорогія гравюры въ папкахъ на кругломъ японскомъ столѣ, каминъ, отдѣланный въ старинномъ вкусѣ... все здѣсь говорило, что хозяинъ умѣлъ устроиться...
   Одиночество не подѣйствовало на Владиміра Николаевича разрушительно. Онъ такъ-же свѣжъ, круглъ, румянъ и глядитъ такимъ-же выхоленнымъ, какъ и прежде. Развѣ только чуть-чуть увеличилась на его головѣ плѣшина, да сѣдой волосъ сталъ пробиваться въ его пушистой, свѣтлой бородѣ. Фракъ и бѣлый галстукъ идутъ къ нему. Онъ кажется еще представительнѣй въ этомъ костюмѣ...
   Когда, поздней осенью, онъ вернулся изъ своей поѣздки, ему казалось пусто въ огромной квартирѣ, безмолвной, не оглашаемой звонкими голосами дѣтей. Его пробирала тоска первое время. Объ Ольгѣ Михайловнѣ не было ни слуху, ни духу. Ни на одно письмо его не было отвѣта, а на вопросы у Бѣжецкаго, тотъ коротко отвѣчалъ, что она въ Парижѣ и больше ничего. Да и неловко, какъ-то, было разспрашивать у этого Павла Ивановича, избѣгавшаго всякихъ разговоровъ, но касавшихся дѣла.
   Повременамъ, все еще заставляла вздыхать его эта красавица, мелькнувшая передъ нимъ такимъ блестящимъ метеоромъ, но время дѣлало свое дѣло, тѣмъ болѣе, что одна интересная артистка, пикантная не столько красотой, сколько извѣстностью, развлекала его.
   И, наконецъ, эта петербургская жизнь дѣльца совсѣмъ охватила Олюнина въ послѣднее время. Надо было распространять русскій уголь, который что-то начиналъ не оправдывать общихъ ожиданій, хлопотать, просить, дѣлать опыты, убѣждать. "Вѣдь у насъ такъ трудно развить какое-нибудь дѣйствительно полезное дѣло!" не разъ жаловался Олюнинъ, просматривая отчеты и соображая возможные убытки, если русскій уголь не оправдаетъ ожиданій.
   Дни въ конторѣ, въ засѣданіяхъ, въ разъѣздахъ по министерствамъ, въ дѣловыхъ сношеніяхъ, затѣмъ обѣдъ дома съ кѣмъ-нибудь изъ пріятелей, такъ-какъ Владиміръ Николаевичъ не любилъ обѣдать одинъ, или у кого-нибудь изъ знакомыхъ, гдѣ поваръ былъ хорошій...
   Журъ-фиксы бывали у него по-прежнему разъ въ недѣлю. Только характеръ ихъ нѣсколько измѣнился, по случаю отсутствія жены. Вошелъ артистическій элементъ, который прежде отсутствовалъ, и журъ-фиксы отъ этого не проиграли. Тамъ можно было посѣтовать на времена и узнать новости, увидѣть какого-нибудь извѣстнаго литератора, услышать хорошаго музыканта въ началѣ, и въ концѣ похохотать надъ анекдотами Горбунова.
   Положеніе соломеннаго вдовца имѣло нѣкоторую прелесть, тѣмъ болѣе, что за нимъ сохранился престижъ супруга, огорченнаго разлукой съ женой. Всѣ знали, "что бѣдная Вѣра Александровна" должна была остаться въ деревнѣ, по совѣту врачей; петербургскій климатъ ей очень вреденъ и всѣ сочувствовали Владиміру Николаевичу, принужденному жить, безъ семьи.
   Олюнинъ бросилъ газеты и уложилъ въ портфель нѣсколько красиво переписанныхъ тетрадей. Это все были экземпляры докладной записки... Онъ посмотрѣлъ на часы и сталъ ходить но кабинету.
   Да, это онъ хорошо сдѣлалъ, что осенью тогда завернулъ на Кавказъ полюбоваться видами и природой. Кто-бы могъ ожидать къ чему приведетъ эта поѣздка? Онъ любовался Казбекомъ, посѣтилъ Пятигорскъ, былъ въ домѣ Лермонтова и разузналъ о казенныхъ лѣсахъ въ Абхазіи, которые ростутъ непроизводительно... И въ его смѣтливой головѣ тогда же зародился планъ большого хорошаго дѣла. Онъ собралъ свѣдѣнія на мѣстѣ; вернувшись въ Петербургъ, совѣтовался со спеціалистами, и въ одинъ прекрасный день набросалъ записку...
   Надо было теперь "провести"дѣло,-- ну да на это онъ мастеръ! Сколько приходилось ему проводить всякихъ дѣлъ. Въ теченіи своей карьеры онъ прошелъ всю грязь этихъ "проведеній" и, пожимая плечами, ужасался, что иначе нельзя. И въ его памяти проходили разные крупные случаи подкуповъ, грубыхъ и тонкихъ, посредственныхъ и непосредственныхъ...
   Ужъ онъ зондировалъ почву; ужъ онъ обѣдалъ съ кѣмъ нужно. Почва была подготовлена... Но что скажетъ Конотопцевъ?.. Какъ онъ его приметъ теперь послѣ недавняго своего побѣдоноснаго возвращенія въ Петербургъ... Какъ тамъ отнесутся къ его проекту?..
   Въ эту минуту въ кабинетъ вошелъ высокій, худощавый брюнетъ въ очкахъ, лѣтъ подъ сорокъ, съ длинными волосами, окаймлявшими красивое, нѣсколько усталое, сосредоточенное, серьезное лицо.
   Это былъ Павелъ Ивановичъ Бѣжецкій, управляющій конторой Олюнина, съ которымъ читатель отчасти уже знакомъ,-- прежній товарищъ Владиміра Николаевича, а нынче имѣвшій съ нимъ только дѣловыя отношенія.
   Когда-то они были близки, но это было такъ давно! Съ тѣхъ поръ много утекло воды, и много прежнихъ товарищей разошлось съ Владиміромъ Николаевичемъ. Съ какой радостью, надо правду сказать, Олюнинъ далъ у себя мѣсто Павлу Ивановичу, когда нѣсколько лѣтъ тому назадъ, усталый, обезсиленный, съ семьей на рукахъ, онъ съ стѣсненнымъ сердцемъ обратился съ просьбой о мѣстѣ, предупредивъ, однако, Олюнина, что онъ продастъ свои руки за кусокъ хлѣба, но не убѣжденія...
   Мягкій, честный, добросовѣстный Павелъ Ивановичъ былъ однимъ изъ тѣхъ могикановъ-идеалистовъ шестидесятыхъ годовъ, которые, доживъ до сѣдыхъ волосъ, сохранили свои вѣрованія и надежды и, несмотря на житейскія невзгоды, не оплевали то, чему раньше поклонялись, не отдались общему теченію, а тянули лямку изъ за куска хлѣба, угрюмые, обойденные жизнью, роковымъ образомъ очутившіеся между двухъ стульевъ -- чужіе своимъ сверстникамъ и слишкомъ усталые и безсильные, чтобы пристать къ слѣдующему поколѣнію. Въ этихъ людяхъ есть что-то необыкновенно симпатичное; и самая ихъ придавленность, и это искреннее сочувствіе ко всему свѣтлому и высокому и въ то-же время сознаніе своей безпомощности, составляющее трагичность ихъ положенія.
   Всѣ эти черты были и въ Павлѣ Ивановичѣ.
   Полная надеждъ юность; молодость, проведенная въ безпросвѣтномъ захолустьѣ безъ людей, безъ книгъ, затѣмъ воля, когда ужъ молодыя силы были надорваны и остались только добрыя намѣренія. Служба въ разныхъ частныхъ мѣстахъ -- казенныхъ онъ какъ-то боялся -- учительство, литературная поденщина, все перепробовалъ онъ, пока не женился, влюбленный, умиленный самоотверженіемъ дѣвушки, рѣшившейся итти замужъ за него, бездомнаго, безпріютнаго, безъ средствъ, безъ положенія...
   Приданое жены было истрачено на библіотеку, которую онъ устроилъ на широкихъ началахъ; его обманули и они очутились безъ всякихъ средствъ. Когда пошли дѣти -- и потомъ у нихъ что ни годъ, то ребенокъ -- приходилось подумать о какомъ-нибудь болѣе прочномъ положеніи, чѣмъ учительство и поденщина, и онъ обратился къ Олюнину.
   Онъ работалъ, какъ волъ, работалъ добросовѣстно, но эта служба у Олюнина тяготила его и была нерѣдкимъ источникомъ хандры, которую онъ тщательно скрывалъ отъ жены, любившей его со всей силой страстнаго чувства и въ то-же время мучившей его съ наивностью женскаго непониманія причинъ его душевнаго разлада. Еслибъ еще знала она, что мужъ добровольно нѣсколько разъ отказывался отъ большаго жалованья!

-----

   Олюнинъ, по обыкновенію встрѣтилъ Павла Ивановича съ особенной, даже заискивающей любезностью, которая еще болѣе стѣсняла Бѣжецкаго. Въ Павлѣ Ивановичѣ Олюнинъ цѣнилъ превосходнаго, честнаго работника и очень дорожилъ имъ, что не мѣшало, конечно, ему въ душѣ считать Павла Ивановича "тронутымъ".
   -- Я сейчасъ ѣду къ Конотопцеву, Павелъ Ивановичъ... Надо объяснить тамъ имъ въ чемъ дѣло, а то, пожалуй, записка у нихъ проваляется!-- прибавилъ, усмѣхнувшись, Олюнинъ;-- такъ будьте такъ добры переговорите съ довѣреннымъ правленія желѣзной дороги; онъ обѣщалъ быть сегодня въ половинѣ двѣнадцатаго, чтобъ условиться насчетъ контракта. Кажется, берутъ нашъ уголь...
   -- Условія такія же, какъ и съ другими?..
   -- Такія-же... Пожалуйста, Павелъ Ивановичъ!.. Только ужъ вы съ нимъ полюбезнѣе!-- засмѣялся Олюнинъ.
   Павелъ Ивановичъ промолчалъ.
   -- Комерческое дѣло... сами знаете, Павелъ Ивановичъ!.. какъ бы извинялся Олюнинъ.
   -- Вы скоро вернетесь?
   -- А что?
   -- У меня то-же дѣло есть...
   -- Важное?
   -- О Сергіевскихъ шахтахъ.
   -- Что такое?
   -- Тамъ управляющій чертъ знаетъ что дѣлаетъ!..
   Олюнинъ, казалось, изумился.
   -- Пользуясь тѣмъ, что почти всѣ рабочіе тамъ безпаспортные, онъ... да вотъ прочтите!-- проговорилъ Павелъ Ивановичъ, подавая письмо Олюнину...
   -- Ну, батюшка, извините... теперь некогда, послѣ прочту... Это опять Ефремовъ пишетъ?
   -- Да.
   -- Преувеличиваетъ онъ, ей-Богу преувеличиваетъ... Я знаю Ефремова...
   -- Онъ лгать не станетъ!
   -- Да я не говорю, что онъ лжетъ... Онъ просто односторонне смотритъ...
   И вдругъ, словно его кто-то ужалилъ, онъ съ раздраженіемъ прибавилъ:
   -- У нихъ только и словъ: грабежъ, эксплуатація... Ахъ, Павелъ Ивановичъ, вѣдь они только вредятъ дѣлу разными своими выходками, эти господа. Ну, что они хорошаго сдѣлали?.. Полюбуйтесь, какое время... Хорошее, что-ли?.. Вѣдь и я не меньше ихъ желаю... Мы тоже были молоды и однако-жъ...
   -- Я, Владиміръ Николаевичъ, пришелъ спросить васъ, что прикажете отвѣтить на это письмо!-- сухо замѣтилъ Павелъ Ивановичъ.
   -- Мы поговоримъ объ этомъ, поговоримъ... Разумѣется, надо разобрать дѣло... Я всегда готовъ защитить рабочихъ... всегда, если ихъ требованія справедливы. Кажется, я въ этомъ отношеніи... До свиданія, Павелъ Ивановичъ, до свиданія... Мы какъ-нибудь уладимъ... Управляющій на шахтахъ тоже вѣдь полезный человѣкъ!
   Павелъ Ивановичъ отправился къ своему столу и уткнулся въ бумаги. Полученное, вмѣстѣ съ оффиціальнымъ письмомъ, частное письмо отъ Ефремова, котораго онъ-же рекомендовалъ Олюнину, крайне непріятно подѣйствовало на него. Онъ тоже былъ въ числѣ многихъ, обманутыхъ лицемѣріемъ Олюнина. Онъ считалъ его все-таки съ извѣстной точки зрѣнія приличнымъ эксплуататоромъ. А теперь подробности, сообщенныя его знакомымъ, раскрывали вопіющія дѣла... Онъ оставаться болѣе не можетъ... Надо искать мѣста и уходить отсюда, хотя и придется выдержать съ женой жестокую, убійственную сцену.
  

XXVIII.

   -- Въ министерство!
   Кровный караковый рысакъ тронулъ маленькія одиночныя санки и черезъ четверь часа остановился, какъ вкопанный, у подъѣзда внушительнаго казеннаго зданія.
   Въ большой пріемной комнатѣ дожидалось десятка два, чающихъ увидѣть Конотопцева. Тутъ было человѣкъ пять мужчинъ въ мундирахъ и фракахъ, остальныя все дамы въ черныхъ платьяхъ, сидѣвшія небольшими группами на стульяхъ и диванчикахъ, стоявшихъ у стѣнъ...
   При появленіи Олюнина на минуту остановились тихіе разговоры въ залѣ; всѣ посмотрѣли на него.
   Молодой дежурный чиновникъ, нетерпѣливо бесѣдовавшій въ эту минуту съ пожилой дамой, глаза которой были заплаканы, кажется, очень радъ былъ случаю отдѣлаться отъ нея, и торопливо подошелъ къ Владиміру Николаевичу.
   -- Олюнинъ... Его превосходительство просилъ быть у него въ одиннадцать часовъ...
   -- Генералъ сейчасъ выйдетъ!-- привѣтливо улыбаясь, говорилъ чиновникъ и отошелъ въ сторону, избѣгая, повидимому, проходить мимо этихъ женскихъ фигуръ, казавшихся живымъ воплощеніемъ горя.
   Олюнинъ опустился на диванъ неподалеку отъ скромно одѣтой старушки, безпомощно склонившей голову. Она повернула къ Олюнину скорбное, страдальческое лицо, взглянула на него и ея тусклые глаза наполнились слезами. Бумага задрожала въ ея костлявой рукѣ, вся она затрепетала подъ впечатлѣніемъ какого-то нахлынувшаго воспоминанія, при видѣ веселаго, сіяющаго, цвѣтущаго лица Владиміра Николаевича. Другое лицо припомнилось ей...
   -- Извините, пожалуйста,-- обратилась она къ нему, немного погодя;-- не знаете ли, скоро ли выйдетъ Конотопцевъ? Вамъ говорилъ чиновникъ?
   -- Онъ сказалъ, что скоро...
   Старушка поблагодарила его, вздохнула и прибавила:
   -- Я третій разъ здѣсь и, къ сожалѣнію, мнѣ все не удается говорить съ нимъ... Онъ такъ занятъ, а насъ всегда здѣсь такъ много!.. Я ужъ и не знаю, что дѣлать...
   Въ это время двери кабинета скрипнули. Въ залѣ воцарилась мертвая тишина; всѣ поднялись со своихъ мѣстъ и жадно глядѣли на дверь. Мужчины почтительно вытянулись. Олюнинъ взглянулъ на старушку. Она замерла въ ожиданіи..
   Въ этомъ блѣдномъ, искаженномъ злобой лицѣ, показавшемся въ дверяхъ кабинета, Олюнинъ, къ своему изумленію, узналъ Бердяева. Да это былъ онъ, въ шитомъ мундирѣ, быстро проходившій черезъ залу, съ опущенными глазами, растерянный, подавленный, несчастный...
   "Видно... прогнали!" -- подумалъ Олюнинъ. "И брошюры не помогли!.."
   Двери кабинета закрылись за вошедшимъ туда дежурнымъ чиновникомъ и громкій вздохъ вырвался изъ груди старушки.
   -- Онъ вѣрно не выйдетъ!..-- произнесла она, безпомощно опускаясь на стулъ...
   Но онъ уже выходилъ, направляясь развалистой, спѣшной, утиной походкой къ ближайшимъ просителямъ, все съ той же привѣтливой, ласковой улыбкой на обрюзгломъ, румяномъ лицѣ, окидывая быстрымъ взглядомъ своихъ маленькихъ глазъ всѣхъ ожидавшихъ его...
   Онъ замѣтилъ Олюнина и фамильярно кивнулъ ему издали, въ отвѣтъ на его почтительный поклонъ, и быстро сталъ обходить просителей, отпускалъ скоро однихъ и обѣщалъ другимъ бесѣду въ кабинетѣ.
   -- Чѣмъ могу быть вамъ полезенъ?-- спросилъ онъ, останавливаясь около старушки и дѣлаясь вдругъ серьезнымъ.
   Она хотѣла что-то сказать, но только вздохнула и подала бумагу.
   Конотопцевъ пробѣжалъ бумагу... По мѣрѣ чтенія лицо его принимало все болѣе и болѣе печальное выраженіе. Онъ возвратилъ бумагу и, пожимая плечами, проговорилъ:
   -- Я ничего не могу сдѣлать, ничего... Вы обратитесь въ другой департаментъ...
   -- Но мнѣ сказали... Я три раза была здѣсь!..-- повторяла старушка въ отчаяніи... Вы, ваше превосходительство, сами отецъ... Я прошу свиданія, только свиданія...
   -- Что жъ вы не направили просительницу, куда слѣдуетъ?-- обратился Конотопцевъ къ дежурному чиновнику.
   -- Я объяснялъ имъ...
   -- Успокойтесь, успокойтесь, сударыня... Повѣрьте, если будетъ возможно... войдутъ въ ваше положеніе... Для васъ сдѣлаютъ, что возможно...
   Поручивъ дежурному чиновнику направить рыдающую старушку, Конотопцевъ протянулъ свою рыхлую, толстую руку Олюнину и привѣтливо сказалъ:
   -- Здравствуйте, старый пріятель... Очень радъ васъ видѣть... очень радъ... Сейчасъ я къ вашимъ услугамъ!..
   Этотъ большой, зеленый кабинетъ, казавшійся такимъ мрачнымъ и подавляющимъ два мѣсяца тому назадъ, когда въ немъ такъ торжественно и величественно свершалъ культъ службы князь Литовскій, совсѣмъ теперь утратилъ свою прежнюю торжественность, съ тѣхъ поръ, какъ въ немъ водворился Викторъ Сергѣевичъ Конотопцевъ и внесъ съ собой духъ пренебреженія къ излишнимъ бюрократическимъ тонкостямъ, свое несравненное умѣнье шутя заниматься дѣлами и ободрять всѣхъ привѣтливой улыбкой и обѣщаніями...
   Ртищевъ, который внушалъ такія опасенія старому князю насчетъ будущности Россіи, теперь, по разстроенному здоровью, проживалъ за границей, но и князь Литовскій не долго удержался на мѣстѣ, не смотря даже на нѣкоторый эффектъ, произведенный въ началѣ запиской и памфлетами Бердяева. Ртищевъ оказался слишкомъ либеральнымъ, князь слишкомъ ретрограднымъ, и Конотопцевъ являлся какъ разъ подходящимъ ко времени человѣкомъ. Точно такъ же, какъ и князь Литовскій, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, Викторъ Сергѣевичъ, при встрѣчѣ съ Литовскимъ въ пріемной у его свѣтлости, съ соболѣзнованіемъ пожалъ плечами, словно призывая Бога въ свидѣтели, что онъ не виноватъ, и точно также старикъ князь слабо улыбнулся и вскорѣ уѣхалъ, въ свою очередь, какъ прежде Конотопцевъ, за границу отдыхать отъ трудовъ и на досугѣ изливать свои скорби не въ запискахъ и не въ меморіяхъ, а въ новой формѣ, еще не практиковавшейся доселѣ отставными звѣздами бюрократіи,-- въ формѣ беллетристическихъ произведеній.
   И Олюнину этотъ кабинетъ показался теперь болѣе веселымъ, когда онъ вошелъ въ него послѣ получасового ожиданія въ пріемной. Обои были свѣтлые, свѣтъ ярче проникалъ въ окна, съ которыхъ были сняты темныя занавѣски, мебель казалась легче...
   -- Садитесь, батюшка, садитесь... Чѣмъ могу служить? Разсказывайте!-- проговорилъ весело Конотопцевъ, слегка поморщась при видѣ толстаго портфеля въ рукахъ у Олюнина...
   Но прежде, чѣмъ Олюнинъ раскрылъ ротъ, Викторъ Сергѣевичъ, жмурясь и потягиваясь въ креслѣ, проговорилъ:
   -- Только смотрите, я вамъ даю пятнадцать минутъ. Занятъ, занятъ... просто голова идетъ кругомъ;-- вы вотъ насъ тамъ вѣрно ругаете,-- улыбнулся Конотопцевъ,-- а насъ надо жалѣть, ей Богу... Времена теперь такія... И онъ махнулъ рукой. Видѣли тамъ въ пріемной?
   И, забывъ, вѣроятно, про свои пятнадцать минутъ, Викторъ Сергѣевичъ продолжалъ говорить о тѣхъ трудностяхъ, которыя выпали ему на долю. Но онъ, конечно, не теряетъ бодрости. Онъ надѣется, что съ помощью порядочныхъ людей...
   -- И какихъ только дѣлъ не приходится разбирать. Вотъ сегодня я разводилъ супруговъ!.. Помните на водахъ Бердяеву?.. Еще ухаживали за ней... Кусочекъ лакомый!-- продолжалъ Викторъ Сергѣевичъ.-- Такъ вотъ развелъ ее съ супругомъ. Слышали, она дѣлаетъ блестящую партію -- выходитъ за князя Курбатова...
   При имени князя Курбатова, извѣстнаго милліонера барина, жившаго постоянно за границей, Олюнинъ чуть не привскочилъ.
   -- За князя Курбатова?
   -- Да. Подите; князь упрямъ, какъ лошакъ, и непремѣнно хочетъ жениться... Ну, просилъ помочь въ этомъ дѣлѣ, а мужъ упорствуетъ. Дуракъ, не все ли ему равно! Что съ возу упало, то пропало. Я ему и посовѣтовалъ лучше миромъ да ладомъ кончить дѣло. Князь вѣдь готовъ за свою невѣсту дать дорогой выкупъ. Но тотъ о супружескихъ правахъ... Законъ, говоритъ, на его сторонѣ. Ну, законъ, разумѣется, но только я ему и говорю: "Милый мой! не все ли вамъ равно. Зачѣмъ вы хотите быть собакой на сѣнѣ, а?.." -- хохоталъ Копотопцевъ, трепля Олюнина по колѣнкѣ... И подите-жъ! Надо было приструнить этого несговорчиваго человѣка... Пусть изливаетъ свою злобу на жену въ брошюрахъ за границей, если хочетъ. Князь Литовскій культивировалъ его писательскіе таланты... Правда, недурно пишетъ, но слишкомъ ужъ онъ озлобленъ, слишкомъ... И можетъ насъ компрометировать этотъ Бердяевъ.
   Конотопцевъ взглянулъ на часы и спохватился.
   -- Хорошъ я, хорошъ! Чѣмъ могу служить вамъ?
   Олюнинъ вкратцѣ разсказалъ о лѣсахъ на Кавказѣ, которые теперь не приносятъ никакой пользы.
   -- Вы насъ хотите лишить и послѣднихъ лѣсовъ?-- смѣясь перебилъ Конотопцевъ.
   Олюнинъ съ жаромъ возразилъ, что, напротивъ, онъ имѣетъ въ виду новый источникъ дохода государства.
   -- Но вѣдь лѣса не по моей части?
   Онъ знаетъ. Онъ уже обращался въ подлежащее вѣдомство, но счелъ своей обязанностью явиться съ просьбой къ Виктору Сергѣевичу, увѣренный, что онъ, какъ истинно-русскій человѣкъ, близко принимаетъ къ сердцу интересъ: русской промышленности, экономическое положеніе Россіи, для которой такъ необходимы въ настоящее время всякіе новые источники доходовъ -- и не откажетъ въ содѣйствіи этому дѣлу.
   -- Я, кажется, извѣстенъ вашему превосходительству, какъ человѣкъ, который...
   Копотопцевъ прервалъ его и насказалъ комплиментовъ.
   -- Я знаю, знаю... Я увѣренъ... Такъ вы говорите: новый источникъ дохода? И большой?
   -- Все будетъ зависѣть...
   -- Что-жъ вы хотите дѣлать съ кавказскими лѣсами?
   -- Просить объ отдачѣ въ аренду нѣкоторыхъ участковъ...
   -- А дальше?.. Вырубить ихъ...
   -- О, нѣтъ... Эксплуатировать ихъ правильнымъ способомъ для вывоза клепки... Теперь это дѣло ведется совсѣмъ хищническимъ образомъ... Лѣса даромъ истребляются... Клепка...
   -- Да вы мнѣ объясните, что такое клепка?..
   -- Дерево, употребляемое на бочки...
   -- А, а... Такъ вотъ въ чемъ дѣло!.. Ну, хорошо... вы оставьте записку... Я очень радъ, очень радъ буду помочь... Въ самомъ дѣлѣ, мы очень нуждаемся теперь въ новыхъ источникахъ...
   Викторъ Сергѣевичъ обнадежилъ Олюнина и обѣщалъ доложить объ его дѣлѣ. Олюнинъ уѣхалъ довольный.
   Въ теченіи цѣлой недѣли онъ развозилъ по пріемнымъ записки и вездѣ говорилъ о новыхъ источникахъ дохода и о значеніи, которое можетъ имѣть клепка при правильной постановкѣ дѣла...
   Конотоицевъ пробѣжалъ записку въ тотъ же день и, увлекшись самъ новыми источниками доходовъ, такъ подробно и горячо докладывалъ о необходимости поддержать это дѣло, что, казалось, будто всю свою жизнь онъ занимался торговлей клепками...
   Дѣло Олюнина съ кавказскими лѣсами стояло твердо.
  

XXIX.

   Наступилъ май мѣсяцъ...
   Опять, какъ и въ прошломъ году, Владиміръ Николаевичъ пріѣхалъ къ своему пріятелю, извѣстному петербургскому доктору, и тотъ встрѣтилъ его со смѣхомъ:
   -- Не-бойсь, снова нагуляли брюшко, Владиміръ Николаевичъ?
   -- Есть грѣхъ да и тянетъ, докторъ, освѣжиться...
   -- Что-жъ, съ Богомъ. Крейцбрунена попили, теперь попейте Виши...
   -- А послѣ покупаться?.. Въ прошломъ году я собирался, да такъ и не попалъ на морскія купанья...
   -- Слышали, слышали, батюшка... И даже въ пріятной компаніи хотѣли покупаться?.. А кстати, знаете новость!.. Бердяевъ-то свихнулся!..
   -- Что вы?
   -- Какъ-же... Третьяго дня его свезли въ сумасшедшій домъ. Мнѣ говорилъ докторъ, который его лѣчитъ. Ужасное состояніе: во всѣхъ видитъ враговъ и все повторяетъ, что онъ одинъ не подлецъ, а весь міръ -- подлецы.
   -- А вѣдь способный человѣкъ былъ!.. замѣтилъ Олюнинъ...
   -- Способный, пожалуй, но только и въ самомъ-же дѣлѣ гусь изрядный... Правда, оплевали его-таки порядочно, а потомъ тѣ, которые пользовались имъ, его же прогнали... Это, говорятъ, на него и подѣйствовало...
   -- Вѣроятно и бракъ жены?..
   -- Все вмѣстѣ. Да если хотите, онъ былъ помѣшанный и раньше, когда брошюры свои писалъ... Я читалъ, такъ, знаете-ли, подозрѣвалъ, что у этого барина что-то не ладно... Озлобленіе и самолюбіе какія-то чудовищныя.-- Такъ скоро вы думаете ѣхать, Владиміръ Николаевичъ?..
   -- Да черезъ недѣльку.
   -- Съ Богомъ. Заѣдете въ деревню къ своимъ?
   -- Я только-что оттуда вернулся. Жена совсѣмъ поправилась. Деревня отлично на нее дѣйствуетъ...
   -- Поправилась? съ живостью спросилъ докторъ,-- Ну, а зиму то какъ она думаетъ? Вѣдь петербургскій климатъ ей вреденъ...
   -- То-то, вреденъ; всѣ говорятъ... И мы рѣшили, что она поселится въ Москвѣ съ дѣтьми... Какъ это ни непріятно, а что дѣлать...
   -- Вотъ за это хвалю!.. Умно придумали!-- воскликнулъ докторъ.-- Вашей барынѣ совсѣмъ въ Петербургѣ не годится жить... Конечно, вамъ будетъ тяжело, но надо покориться... Иногда приходится жертвовать многимъ...
   -- Я буду часто наѣзжать въ Москву!-- проговорилъ Олюнинъ.
   -- Конечно, конечно!-- подтвердилъ докторъ, опуская глаза и думая про себя, что чѣмъ рѣже онъ будетъ это дѣлать, тѣмъ лучше.
   Черезъ недѣлю Олюнинъ уѣзжалъ за границу "освѣжаться", направляясь черезъ Вѣну и Швейцарію, въ Виши.
   Солнце только-что начинало спускаться и въ воздухѣ повѣяло пріятной прохладой послѣ духоты дня, когда курьеръцугъ, въ которомъ ѣхалъ изъ Вѣны Олюнинъ въ отдѣльномъ купэ, прибылъ въ Линдау, откуда надо было сѣсть на пароходъ для переѣзда черезъ Боденское озеро, въ Романсхорнъ.
   Пассажиры спѣшили на пароходъ, стоявшій въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дебаркадера... Олюнинъ, проспавшій обѣдъ, прошелъ на пароходъ однимъ изъ первыхъ и, не обращая никакого вниманія на прелестный видъ озера, окаймленнаго синевой горъ, спустился въ каюту и спросилъ себѣ чего-нибудь поѣсть...
   Пароходъ тотчасъ-же двинулся. Утоливъ аппетитъ сквернымъ бифстексомъ, Владиміръ Николаевичъ вышелъ наверхъ и, приблизившись къ борту, вдругъ остановился въ изумленіи.
   Совсѣмъ близко, рядомъ, сидѣла, облокотившись на бортъ. Ольга Михайловна, задумчиво глядя на замершія воды озера, въ которомъ, переливаясь, отражались лучи потухавшаго солнца.
   Онъ стоялъ неподвижно, не спуская съ нея глазъ, оглядывая ее всю. Все на ней казалось ему необыкновенно изящнымъ: и свѣтло-сѣрый модный ватерпруфъ съ нѣсколькими воротниками, обливавшій изящныя формы ея роскошнаго стана, и маленькая швейцарская соломенная шляпа, изъ-подъ которой сверкала коса, и коротенькая ботинка, виднѣвшаяся, изъ-подъ короткаго платья...
   А она все смотрѣла на озеро, проникнутая, казалось, все такимъ-же холоднымъ спокойствіемъ, какъ и эти спокойныя, темно-изумрудныя воды озера.
   Она повернула голову и увидѣла Олюнина. Прежняя смѣющаяся улыбка заиграла въ ея темныхъ глазахъ, освѣщая ея ослѣпительную красоту.
   -- Вотъ неожиданно! проговорила она, протягивая дружески руку на почтительный, долгій поклонъ Олюнина.-- Откуда, васъ Богъ несетъ?..
   -- Изъ Вѣны...
   -- Значитъ, въ одномъ поѣздѣ?..
   -- Въ одномъ... Я и не думалъ...
   -- И я не думала!-- улыбнулась Ольга Михайловна.
   -- И куда дальше?
   -- Въ Виши.
   -- Какъ судьба насъ сводитъ... И мы ѣдемъ въ Виши... Я замужемъ!-- прибавила она.-- А вы какъ поживаете? И прочемъ, что-жъ я? Довольно взглянуть на васъ... На судьбу больше не жалуетесь?-- насмѣшливо продолжала она.
   -- Иногда... А вы, Ольга Михайловна?
   -- Я и не жаловалась никогда...
   -- И счастливы?..
   -- Разумѣется... По своему!-- прибавила она.-- Беру, что жизнь даетъ!
   Къ ней подходилъ въ это время изящно одѣтый господинъ.
   -- Мой мужъ, князь Курбатовъ.-- Владиміръ Николаевичъ Олюнинъ.
   Пожилой брюнетъ съ блѣднымъ, истомленнымъ, некрасивымъ лицомъ, съ холодной любезностью пожалъ руку Олюнина и, послѣ нѣсколькихъ незначительныхъ словъ, предоставилъ женѣ бесѣдовать съ Владиміромъ Николаевичемъ.
   Но бесѣда ихъ была коротка. Пароходъ уже приставалъ къ Романсхорну.
   -- Надѣюсь, въ Виши увидимся?-- говорила Ольга Михайловна, подавая руку мужу.-- Вы прямо? А мы еще въ Интерлакенъ заѣдемъ на недѣлю... До свиданія!
   Мужъ снялъ свой фетръ и они не спѣша пробирались впередъ.
  

XXX.

   Трудно рѣшить, кому больше надоѣло задать дѣла о сопротивленіи властямъ при описи имущества крестьянъ села Дубровокъ, подсудимымъ или Ефрему Ивановичу Притыкину. Наконецъ, въ началѣ осени, дѣло это разбиралось въ О--й судебной палатѣ. Оно вызвало въ мѣстномъ обществѣ не малую сенсацію, тѣмъ болѣе, что въ частныхъ корреспонденціяхъ сообщалось, что по просьбѣ Олюнина, возмущеннаго этимъ печальнымъ происшествіемъ въ его имѣніи,-- защищать подсудимыхъ будетъ извѣстный петербургскій адвокатъ N. N.
   Вся мѣстная артистократія собралась въ этотъ день въ залу суда послушать знаменитаго адвоката. И публика собралась не напрасно. Адвокатъ произнесъ превосходную рѣчь, въ которой говорилъ объ этихъ ужасныхъ контрактахъ, передъ которыми остановился-бы самъ Венеціанскій Еврей, объ этихъ кровопійцахъ, сосущихъ кровь мужика, объ этихъ "Притыкиныхъ", опустошителяхъ земли русской... объ этомъ кулакѣ, обманувшемъ довѣріе честнаго человѣка, на котораго могло пасть подозрѣніе...
   Да, досталось-таки въ этотъ день Ефрему Ивановичу!.. И на перекрестныхъ допросахъ, и въ рѣчи адвоката. Со всѣхъ сторонъ смотрѣли, какъ на ужаснѣйшаго и вѣроломнаго злодѣя, на этого прифранченнаго, бойкаго и расторопнаго Ефрема Ивановича, который такъ весело и нагло сознавался, что обманулъ довѣріе своего благодѣтеля и такъ старательно росписывалъ добродѣтели Владиміра Николаевича, что можно было-бы заподозрѣть какую-нибудь фальшь, еслибъ не трогательныя показанія крестьянъ о благодѣяніяхъ, оказанныхъ имъ Олюнинымъ, какъ только онъ пріѣхалъ въ деревню и узналъ о поступкахъ своего управляющаго...
   Къ изумленію Аграфены Андреевны, адвокатъ разрисовалъ ея супруга въ такомъ ужасномъ видѣ, представивъ его мошенникомъ чуть-ли не со дня рожденія, причемъ не забылъ коснуться и ея наклонности къ роскоши, вліявшей, въ свою очередь, на порочную алчность мужа,-- что она подъ конецъ совсѣмъ ошалѣла и поводила изумленными глазами вокругъ, не понимая, какъ мужъ молчаливо сноситъ все это. А Ефремъ Ивановичъ не только сносилъ, но какъ-будто даже гордился, что является героемъ дня...
   Подсудимыхъ оправдали. Адвоката поздравляли со всѣхъ сторонъ, публика сдѣлала ему овацію... Всѣ были подъ впечатлѣніемъ его рѣчи, исключая развѣ двухъ женщинъ, пріютившихся въ уголкѣ залы, чтобы скрыться отъ общаго вниманія. То были Вѣра Александровна и ея сестра, пріѣхавшая вмѣстѣ съ ней изъ деревни слушать это дѣло. Вѣра Александровна непремѣнно хотѣла быть на судѣ...
   Она пріѣхала со страхомъ, а уѣзжала изумленная, не вѣря своимъ ушамъ...
   -- Что-жъ это такое?-- въ недоумѣніи повторяла Вѣра Александровна, когда обѣ сестры садились въ вагонъ, чтобъ ѣхать въ деревню.
   -- Это... это торжество добродѣтели!-- съ злой усмѣшкой проговорила Елизавета Александровна и, помолчавъ, прибавила:-- я рада, что мы съ тобой пріѣзжали сюда.
   -- Рада? Почему? Развѣ весело было смотрѣть на всю эту комедію?
   -- Я за тебя радуюсь. По крайней мѣрѣ ты окончательно излѣчишься?
   -- А ты все сомнѣваешься?-- прошептала, вспыхнувъ, Вѣра Александровна... Мнѣ было жаль его, это правда, а теперь и жалости нѣтъ. И знаешь, я такъ рада, что не вижу его... Мнѣ такъ хорошо въ деревнѣ съ дѣтьми, съ тобой...
   -- И ему, кажется, недурно въ Петербургѣ!-- замѣтила сестра... Посмотри... Твой мужъ преуспѣваетъ!
   И Елизавета Александровна съ усмѣшкой подала сестрѣ только что купленный нумеръ газеты и указала на слѣдующее объявленіе, красовавшееся на самомъ видномъ мѣстѣ:

ТОВАРИЩЕСТВО РУССКОЙ КЛЕПКИ

В. Н. ОЛЮНИНЪ и Ко

КАПИТАЛЪ 2,000,000 РУБЛЕЙ.
Агентства во всѣхъ городахъ имперіи.

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru