Стахевич Нат. П.
Живой памятник

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ЖИВОЙ ПАМЯТНИКЪ.

(Повѣсть).

I.

   Въ одномъ изъ уѣздовъ Малороссіи находится большое село Конапельки. Село это теперь совершенно въ новомъ вкусѣ. Въ немъ есть и большая базарная площадь, и мясные ряды, и лавочки съ табакомъ, чаемъ и сахаромъ; есть не только кабаки, по даже и трактиръ съ чайникомъ на вывѣскѣ.
   Мѣстная аристократія, какъ-то: кабатчики, мясники и трактирщикъ уже давно оставили свитки и ходятъ, даже въ будни, въ пиджакахъ и сюртукахъ, а жены ихъ, наряженныя въ модныя платья, умѣютъ танцовать кадрили и польки подъ звуки гармоники, либо гитары. Словомъ, всѣ въ Конапелькахъ живутъ по-нынѣшнему, не отставая отъ вѣка. Только стоящій въ сторонѣ отъ села, на пригоркѣ, мрачный и наглухо заколоченный барскій домъ напоминаетъ о прошломъ. На вопросъ: чей это домъ?-- вамъ отвѣтятъ:
   -- А это домъ покойной Неклюдихи,-- и непремѣнно прибавятъ:-- а и злюка-жь была небожица, не тѣмъ будь помянута!
   Впрочемъ, кромѣ дома, есть еще одно живое существо, напоминающее конапелькинцамъ о былыхъ тяжелыхъ временахъ; существо это не поражаетъ мѣстное населеніе и всякій, самый маленькій, ребенокъ глядитъ безъ страха на него и можетъ отвѣтить вамъ, что это -- Дуня-сумасшедшая. А эта Дуня, которой, впрочемъ, уже около пятидесяти лѣтъ, производитъ потрясающее впечатлѣніе на человѣка свѣжаго, въ первый разъ увидавшаго ее.
   Босая, въ одной пестрядинной рубахѣ, съ развѣвающимися поэмами сѣдыхъ волосъ, съ дикимъ блуждающимъ взглядомъ, она ходить изъ дому въ домъ, никогда ничего не проситъ и не произноситъ ни единаго слова, кромѣ громкихъ восклицаній: "Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази Его!" А вслѣдъ за этими словами обыкновенно издаетъ страшный, будто нечеловѣческій вопль. Несчастная не имѣетъ постояннаго пристанища и скитается гдѣ день, гдѣ ночь. Въ кускѣ и ночлегѣ ей, впрочемъ, не отказываютъ, тѣмъ болѣе, что она совершенно безвредное существо. Пробовали сострадательные люди и одѣвать ее, но она срывала съ себя одежду, предпочитая ходить босикомъ и почти нагишомъ. Пробовали и отчитывать ее, думая, что Дуня -- кликуша, но результатъ почти не привелъ ни къ чему,-- она не бѣсновалась, не кричала во время Херувимской, какъ обыкновенно бываетъ съ кликушами, а просто стояла какъ истуканъ. Послѣ этого на Дуню ужь махнули, какъ говорится, рукой и перестали о ней думать. Да и некому заботиться теперь о Дунѣ: старожилы, знавшіе ее иною, перемерли, а молодымъ ужь не до нея,-- у каждаго и своихъ заботъ, и своихъ интересовъ не мало. Время нынче такое, что некогда о другихъ печалиться, -- дай Богъ и со своими дѣлами справиться.
   Въ Конапелькахъ, какъ и вездѣ, своя политика, своя интрига. Вотъ вчера трактирщикъ поссорился со старшиной и грозится ссадить его съ мѣста, а волостной писарь настрочилъ доносъ на перваго богатея -- церковнаго старосту -- за то, что тотъ, слышь, деретъ съ бѣдныхъ мужиковъ за рожь не по-божески и всячески донимаетъ ихъ процентами... А тутъ опять кабатчица расцарапалась со старостихой и ходила жаловаться на нее попу, а попъ опять ссорится съ причтомъ и проч. Это ли не заботы, это ли не интересы?
   А было время, когда Конапельки были не таковы; было время, когда и Дуня была не такая. Но, впрочемъ, я разскажу по порядку, что произошло въ Конапелькахъ лѣтъ тридцать тому назадъ и что такъ сильно повліяло на судьбу бѣдной Дуни.
   Посреди густыхъ, дремучихъ лѣсовъ, среди зеленыхъ луговъ и золотистыхъ полей, широко и привольно раскинувшись, покоились Конапельки. Почти на полторы версты тянулась кривая улица крестьянскихъ хатъ и панскихъ дворовъ, въ лѣтнее время красиво перевитыхъ зеленью садовъ и огородовъ. Въ селѣ было болѣе сотни обыкновенныхъ крестьянскихъ избъ, крытыхъ соломою, и между ними тамъ и сямъ разбросаны небольшія панскія усадьбы, Четыре изъ нихъ принадлежали мелкопомѣстнымъ дворянамъ, жившимъ тутъ же въ Конапелькахъ, а пятая, стоявшая въ полуверстѣ отъ села на пригоркѣ, болѣе десяти лѣтъ находилась въ запустѣніи и большой деревянный домъ былъ наглухо заволоченъ.
   Жившіе далеко отъ города и въ сторонѣ отъ почтовой дороги, конапелькинцы не знали никакихъ крупныхъ тревогъ и непріятностей и мирно коротали свои дни, не задаваясь никакими головоіоиными вопросами. Они жили, такъ сказать, особнякомъ и почта не входили въ сношенія даже съ жителями ближайшихъ раскольничьихъ слободъ. Только въ томъ крайнемъ случаѣ, когда услужливый жидъ Мошка, продающій, мѣняющій и покупающій все на свѣтѣ, долго не наѣзжалъ въ село, а запасъ чаю и сахару истощался, приходилось конапельвинцамъ заглядывать въ посадскія лавочки. Близкое сосѣдство съ "москалями", вѣроятно, не мало способствовало тому, что мало-по-малу и по деревнямъ стали уже забывать дѣдовскую варенуху (отваръ изъ сухихъ плодовъ съ примѣсью водки или рома) и привыкали къ чаю. Кромѣ того, сосѣдство москалей отразилось на украинцахъ еще и въ томъ, что послѣдніе уже не говорили на своемъ малорусскомъ нарѣчіи и постоянно впутывали чисто-русскія выраженія, исковеркавъ ихъ по-своему.
   До конапелькинцевъ доходили иногда слухи о разбойникахъ, скрывавшихся въ густыхъ, тогда еще не тронутыхъ сосѣднихъ лѣсахъ, но мирные поселяне не тревожились подобными слухами и не боялись грабителей: у нихъ не было богатствъ, пригодныхъ для грабежа. Если же избѣгали они сношеній съ москалями, то просто потому, что не любили ихъ. Въ свою очередь, и слобожане не оставались у нихъ въ долгу и относились къ хохлу съ крайнимъ презрѣніемъ. Хохолъ -- табаконюхъ, еретикъ, Мазепа,-- вотъ клички, которыя кидали крестьянину "москаленята", т.-е. посадскіе ребятишки; отцы же ихъ и не думали останавливать дѣтей, да и сами не скрывали своего пренебреженія.
   Если, напримѣръ, прохожій мужикъ, томимый жаждою, подходилъ къ чистенькому домику слобожанина и просилъ напиться, то нерѣдко онъ могъ услышать что-либо въ такомъ родѣ: "Эй, жолавра! достанькося поганый ковшикъ да подай прохожему кваску испить!" Почешетъ мужикъ затылокъ да мысленно выругается: "Эхъ ты, вражій сынъ, кацапъ!..." -- а квасъ, все-таки, выпьетъ,-- не умирать же, въ самомъ дѣлѣ, подъ зноемъ отъ жажды!
   И такъ, конапелькинцы рѣдко и неохотно имѣли дѣла съ москалями. Да и не было имъ надобности часто обращаться къ слобожанамъ, такъ какъ природа щедро надѣляла ихъ почти всѣмъ, что нужно для скромной и неприхотливой жизни поселянина. Пчела собирала имъ сладкій душистый липецъ; на выгонахъ не мало паслось свиней, коровъ, овецъ и возъ, дававшихъ имъ въ изобиліи молоко, шерсть и сало; изъ большихъ коноплянниковъ добывались постное масло и холстъ; на задворкахъ, покрытыхъ ровною, какъ бархатъ, густою муравой, спокойно ходили большіе выводки гусей, утокъ и всякой домашней птицы, а въ обширныхъ казенныхъ лѣсахъ не было запрету собирать сколько угодно хворосту, грибовъ и разной ягоды. На ихъ огородахъ росли кавуны, дыни, кукуруза и овощь, годная на потребу, а въ большихъ садахъ красовались и зрѣли великолѣпныя груши, бергамоты, крупныя, сочныя вишни, янтарныя сливы и тому подобная роскошь.
   Въ концѣ села стояла ветхая деревянная церковь, обнесенная деревянною же оградой и обсаженная высокими пирамидальными тополями. За оградой, на церковной паперти, тогда еще хоронили покойниковъ и много тамъ было большихъ и малыхъ, жалобно "похилившихся" крестовъ. Много было и надписей, гласящихъ о томъ, что здѣсь похороненъ такой-то, умершій тогда то и проч. Бывали, впрочемъ, и такія оригинальныя, какъ, напримѣръ:
   
   "Спи, дружочекъ! Спи спокойно
   До того лишь дня,
   Когда міръ сей недостойный
   Покину и я!"
   
   На одномъ изъ большихъ крестовъ написано:
   
   "Была и Нѣтъ ея!
   Изыдетъ духъ ея и обратится
   Въ землю и въ той день погибнутъ
   Вся помышленія его!"
   
   А дальше на большомъ крестѣ, выкрашенномъ зеленою краской, можно прочесть такое странное воззваніе:
   
   "Тише, листья! не шумите!
   Моего мужа не будите!"
   
   Но, какъ бы наперекоръ этому обращенію къ листьямъ, разросшіеся надъ могилами клены, акаціи и, въ особенности, ясень постоянно шелестятъ и волнуются, а мелкая птица порхаетъ и чирикаетъ, будто насмѣхаясь надъ смертью и говоря ей: посмотри, сколько чудныхъ и могучихъ силъ въ природѣ! Видишь, такъ мы живемъ и наслаждаемся даже надъ трупами твоихъ жертвъ!...
   Ростутъ на могилахъ и душистыя травы: калуферъ, мобиста, чеббръ и мята.
   Кусты жасмина, сирени и черемухи издаютъ чудный ароматъ, особенно въ маѣ, когда цвѣты ихъ только что распускаются и брызжутъ въ воздухѣ невидимыми струями своихъ душистыхъ соковъ.
   Шагахъ въ десяти отъ церкви стоялъ небольшой, въ три оконца, домикъ священника, съ потемнѣвшею отъ ветхости крышей и на-сторону покривившимся крылечкомъ.
   Неказистъ былъ съ виду этотъ домикъ, но въ немъ хорошо жилось тогда и самому отцу Прокофію, и его небольшой семьѣ, состоявшей изъ жены и двухъ малолѣтнихъ дочекъ. Отецъ Прокофій былъ по-истинѣ самый просвѣщенный изъ всѣхъ обитателей села. Уѣздный городъ онъ зналъ давно, еще тогда, когда былъ тамъ діакономъ, и всѣ городскія власти, какъ, напримѣръ, судья, казначей, исправникъ и стряпчій, ему были, какъ говорится, нипочемъ. Кромѣ того, ему не разъ приходилось бывать и въ губернскомъ городѣ, для того, чтобы выразить должное почтеніе консисторскому секретарю и побывать у владыки.
   Отецъ Прокофій видалъ всякую городскую роскошь, но, какъ человѣкъ основательный, зналъ цѣну копѣйкѣ и жилъ скуповато, чисто по-деревенски. Своей женѣ денегъ въ руки никогда не давалъ и всѣ обновы какъ ей, такъ и дочкамъ покупалъ самъ. Онъ зналъ толкъ въ ситцѣ, кисеѣ и лентахъ такъ же хорошо, какъ, напримѣръ, въ пшенѣ, изюмѣ, крупчаткѣ и проч. Онъ былъ больше хорошій, домовитый хозяинъ, чѣмъ пастырь; если же онъ и исполнялъ неуклонно свои пастырскія обязанности, то скорѣе по долгу, чѣмъ изъ любви къ своей паствѣ. Философскими вопросами онъ не задавался и всякихъ мудреныхъ толкованій благоразумно избѣгалъ, чувствуя себя несостоятельнымъ по этой части. Однакожь, онъ уже настолько былъ тронутъ цивилизаціей, что считалъ себя цѣлою головой выше своихъ сосѣдей помѣщиковъ и нерѣдко, послѣ бесѣды съ кѣмъ-то изъ нихъ, усмѣхался себѣ въ бороду и думалъ: "Какое, однако, скудоуміе встрѣчается еще и понынѣ въ нашихъ деревенскихъ захолустьяхъ!" Матушка, Платонида Петровна, была женщина дѣльная и слыла по всему селу образцовой хозяйкой; она вѣчно суетилась и бѣгала по дому, успѣвая сдѣлать все въ свое время. Нѣсколько грубоватая въ обхожденіи и рѣзная на словахъ, она не любила ни сплетенъ, ни празднаго любопытства. Единственною ея слабостью была ея любовь къ дочкамъ; сколько ни ворчалъ отецъ Прокофій, а не могъ отучить жену отъ баловства и поблажки, которыя оказывала попадья своимъ любимицамъ. Впрочемъ, Ѳеничка и Таня были дѣвочки добрыя и если позволяли себѣ маленькіе капризы при баловницѣ матери, за то безусловно повиновались отцу.
   

II.

   Недалеко отъ поповскаго двора двѣ усадьбы стояли рядомъ: одна принадлежала Геннадію Порфирьевичу Пыжику, а другая -- его родной сестрѣ, Ульянѣ Порфирьевнѣ, вдовѣ отставнаго капитана Глыбы.
   Братъ и сестра такъ сильно походили другъ на друга, что иногда ихъ звали близнецами; но, разумѣется, звали такъ шутя, ибо всѣмъ въ селѣ хорошо было извѣстно, что Геннадій Порфирьевичъ старше Ульяны Порфирьевны почти десятью годами. Братъ и сестра были схожи между собой не только по наружности, но и характерами, вкусами и привычками. Они были почти неразлучны, и всѣ, кто ихъ зналъ, такъ привыкли видѣть ихъ вмѣстѣ, что если, напримѣръ, приходилъ братъ, то глаза невольно поглядывали на дверь въ ожиданіи, что вотъ сейчасъ войдетъ сестра, и наоборотъ. Не рискуя упустить что-либо изъ вида, мы можемъ знакомиться съ обоими въ одно и то же время.
   Наружность Геннадія Порфирьевича,-- слѣдовательно, и Ульяны Порфирьевны,-- была не изъ тѣхъ, что называютъ внушительною; напротивъ, при первомъ знакомствѣ съ ними вы забывали, что передъ вами люди болѣе чѣмъ въ зрѣломъ возрастѣ, и вамъ казалось, что это дѣти, нуждающіяся въ совѣтахъ и покровительствѣ. Оба они были добродушны, миролюбивы; бывали порой чувствительны, порой смѣшливы, но всегда и неизмѣнно безпечны, до крайности лѣнивы и неряшливы. Они, точно двѣ обезьянки, постоянно подражали другъ другу, хотя совершенно безсознательно, просто по сходству ихъ мнѣній, вкусовъ и привычекъ. Они были средняго роста, бѣлобрысы съ маленькими востренькими носиками и небольшими моргающая глазками.
   Ни братъ, ни сестра во всю свою жизнь не сдѣлали никому зла, по крайней мѣрѣ, сознательно; но за то и добра они никогда не сдѣлали. Вся жизнь ихъ представляла рядъ всевозможныхъ нелѣпостей и ошибокъ.
   Когда-то, будучи еще очень молодымъ панычемъ, поѣхалъ Геннадій къ престольному празднику въ сосѣднее село Злыдни и влюбился тамъ въ поповну. Вмѣсто того, чтобы просто-напросто послать сватовъ, какъ это обыкновенно дѣлается по деревнямъ, онъ накропалъ и послалъ родителямъ поповны чувствительное объясненіе въ стихахъ. Въ этомъ посланіи онъ говорилъ о солнцѣ, озарившемъ, наконецъ, его мрачные дни, о неземной красотѣ дѣвы,-- хотя поповна, сказать мимоходомъ, была рябовата, толста и курноса,-- объ ея ангельской добротѣ и, въ концѣ-концовъ, выражалъ страшное желаніе получить руку и сердце любимой дѣвы.
   Родители поповны не сразу поняли всю суть этого поэтическаго произведенія и долго ломали голову; добравшись же до настоящаго смысла, они обругали Геннадія дуракомъ, а дочь за него не отдали, порѣшивъ, что этотъ панычъ никогда не будетъ хорошимъ хозяиномъ.
   Говорятъ, что въ жизни человѣка бываютъ особенно несчастныя, такъ сказать, роковыя минуты; если это правда, то, должно быть, въ одну изъ такихъ злополучныхъ минутъ вздумалось Пыжику написать свое поэтическое посланіе. Не случись этого, быть можетъ, Геннадій Порфирьевичъ былъ бы отцомъ многочисленнаго потомства, среди котораго появились бы настоящіе геніи; но злополучное посланіе сдѣлало то, что Пыжикъ остался холостякомъ на всю жизнь. Дѣло въ томъ, что каждый разъ, какъ только собирался свататься, онъ не могъ отказать себѣ въ удовольствіи блеснуть своимъ поэтическимъ талантомъ, но за то всякій разъ стихи ему возвращали обратно, въ рукѣ и сердцѣ избранной дѣвицы отказывали и безъ всякой церемоніи называли его, Пыжика, человѣкомъ легкомысленнымъ и пустымъ.
   Ульяна Порфирьевна была тоже склонна ко всему поэтическому и чувствительному. Съ самыхъ молодыхъ лѣтъ взлелѣяла она въ сердцѣ своемъ мечту выйти замужъ непремѣнно за "военнаго". Она такъ выражалась, говоря объ офицерахъ. И любила же Ульяна Порфирьевна "военныхъ",-- такъ любила, что не разъ, вслѣдствіе этой любви, она попадала въ нѣсколько странное и неловкое положеніе.
   Такъ, напримѣръ, въ пору самой ранней ея молодости съ ней случился такого рода курьезъ.
   Остановилась въ Конапелькахъ на недѣльную стоянку рота солдатъ. Въ первый праздничный день ротный командиръ повелъ солдатъ въ храмъ Божій; въ числѣ другихъ прихожанъ была въ, церкви и Ульяна Порфирьевна.
   По окончаніи обѣдни, при выходѣ изъ церкви, Ульяна Порфирьевна до того засмотрѣлась на военныхъ, что незамѣтно ли себя самой, какъ потомъ объясняла, очутилась въ рядахъ солдатъ и пошла вслѣдъ за ротнымъ командиромъ. Она опомнилась только тогда, когда братъ ея, сильно растерявшійся отъ насмѣшливыхъ шутокъ и взглядовъ сосѣдей, побѣжалъ за сестрой, схватилъ ее за руку и повлекъ домой.
   Въ другой разъ Ульяна Порфирьевна, какъ говорится, опростоволосилась слѣдующимъ образомъ. Недалеко отъ Конапелекъ расположился однажды цыганскій таборъ; узнавъ объ этомъ, Ульяна Порфирьева бросилась въ цыганкамъ ворожить, разумѣется, о женихѣ изъ военныхъ; когда же цыганки убѣдили ее въ необходимости наворожить ея наряды, довѣрчивая дѣвица отнесла имъ свои лучшія праздничныя платья и всякія украшенія, надѣясь получить ихъ черезъ три зори обратно и вѣря, что въ навороженныхъ нарядахъ она будетъ уже неотразима и побѣдитъ, кого ей захочется.
   Само собою разумѣется, что Ульяна Порфирьевна навсегда уже распростилась со своими вещами: черезъ три зори табора и слѣдъ простылъ.
   Былъ съ нею еще такой казусъ.
   Пріѣхалъ, какъ-то, къ священнику на побывку племянникъ, молоденькій юнкеръ. Ульяна Порфирьевна немедля нимало влюбилась въ него, а юноша, вѣроятно, отъ скуки, тоже строилъ ей куры-муры; когда же Ульяна Порфирьевна стала приставать къ нему и, заломивъ отчаянно руки, воскликнула: "бѣжимъ!" -- юнкеръ испугался и дѣйствительно убѣжалъ, но только одинъ, оставивъ на произволъ судьбы пылкую дѣвицу.
   Послѣ этого случая Ульяна Порфирьевна долго вспоминала о юномъ героѣ своего единственнаго, непродолжительнаго романа и, томно закатывая глаза, декламировала:
   
   "Зачѣмъ, зачѣмъ вы разорвали
   Союзъ сердецъ?...
   "Вамъ розно жить",-- вы имъ сказали,--
   Всему конецъ!..."
   
   хотя всѣмъ конапелькинцамъ было достовѣрно извѣстно, что никто, рѣшительно никто, не принималъ участія въ жестокомъ разрываніи союза сердецъ.
   Наконецъ, уже тридцати лѣтъ съ хвостикомъ, Ульянѣ Порфирьевнѣ удалось-таки осуществить ея завѣтную мечту: она вышла замужъ за капитана, -- отставнаго, впрочемъ,-- Глыбу.
   Случилось это такъ.
   Поѣхалъ однажды Геннадій Порфирьевичъ въ Злыдни на именины къ пріятелю и, погостивъ тамъ дня два, привезъ къ себѣ нѣсколькихъ человѣкъ гостей, въ числѣ которыхъ былъ и капитанъ Глыба.
   Попировали гости дня три-четыре и разъѣхались, только Глыба остался.
   Гоститъ капитанъ недѣлю, гоститъ и другую, а объ отъѣздѣ -- ни слова. Какъ ни добродушенъ былъ Пыжикъ, однакожъ, и ему гость показался нѣсколько страннымъ. Подождалъ еще немного Геннадій Порфирьевичъ, да и началъ закидывать гостю словечки о томъ, что если капитану ѣхать не далеко, то онъ, Пыжикъ, дастъ ему своихъ лошадей и бричку. Но Глыба, повидимому, былъ не изъ понятливыхъ и Пыжиковы намеки не повели ни къ чему.
   Капитанъ продолжалъ жить точно у себя дома. Онъ больше все спалъ и пробуждался только въ тѣ часы, когда хозяинъ собирался обѣдать, чай пить, либо ужинать,-- словомъ, онъ бывалъ чутокъ ко всякому звону посуды.
   Слабохарактерный и робкій Пыжикъ долго не рѣшался попросить гостя -- если не уѣхать, то хоть объяснить, долго ли намѣренъ онъ гостить еще; но, въ концѣ-концовъ, Геннадій Порфирьевичъ приступилъ-таки къ объясненію, и капитанъ долженъ былъ признаться, что ѣхать ему не на что, не въ чемъ и некуда.
   Словомъ, капитанъ былъ бѣденъ, какъ библейскій Іовъ во дни его испытаній.
   Между тѣмъ, Ульяна Порфирьевна не дремала и, какъ завзятый охотникъ за дичью, пустилась въ погоню за мужемъ.
   Однакожъ, Глыба былъ плохой цѣнитель женскихъ прелестей, и, утомленная тщетными попытками вызвать капитана на объясненіе въ любви, Ульяна Порфирьевна рѣшилась взять его приступомъ.
   Она уговорила брата предложить Глыбѣ жениться на ней. Не успѣлъ Пыжикъ заикнуться объ этомъ, какъ капитанъ, оказавшійся на этотъ разъ необыкновенно понятливымъ, схватилъ мысль, такъ сказать, на лету и уцѣпился за нее крѣпко. Недолго спустя, Ульяна Порфирьевна повѣнчалась съ Иваномъ Мартыновичемъ Глыбой и стала капитаншей.
   Выдавъ сестру замужъ, Пыжикъ раздѣлился съ ней безъобидно, выстроилъ ей, рядомъ со своимъ, домикъ и переселилъ туда молодую чету, пожелавъ имъ жить да поживать въ своей собственной усадьбѣ. Но капитанъ оказался горчайшимъ пьяницей и жилъ не долго.
   Капитанша горько оплакивала смерть мужа, какъ подобаетъ женщинѣ съ горячимъ, любящимъ сердцемъ, затѣмъ поставила ему памятникъ въ видѣ большаго креста и украсила этотъ памятникъ извѣстнымъ уже намъ воззваніемъ къ листьямъ.
   Съ годами склонность ея къ мечтательности и сантиментамъ мало-по-малу прошла, но любовь къ праздности осталась у ней на всю жизнь.
   Капитанша и Пыжикъ постоянно собирались заняться то тѣмъ, то другимъ, но изо дня въ день все откладывали.
   Бывало, въ самую горячую пору, и, притомъ, въ будни, когда всѣ поголовно заняты, брать и сестра сидятъ себѣ на крылечкѣ, либо на завалинкѣ и праздно тоскуютъ о томъ, что нельзя пойти въ гости. Страсть ихъ къ хожденію въ гости была всѣмъ въ селѣ извѣстна.
   Хозяйство шло у нихъ крайне плохо и ничто не дѣлалось во-время. Насмотрится, бывало, Ульяна Порфирьевна на дѣятельную попадью и, движимая честолюбивымъ замысломъ стяжать себѣ славу хорошей хозяйки, примется за стряпню и только перепортитъ все.
   Пыжикъ постоянно ходилъ въ засаленномъ нанковомъ сюртучкѣ и такихъ же брючкахъ, а капитанша ходила въ мужскомъ халатѣ. Остался послѣ смерти ея мужа его старый суконный халатъ и капитанша собиралась сдѣлать себѣ изъ него пальто, но, за недосугомъ, все откладывала да откладывала и кончилось тѣмъ, что она стила щеголять въ мужниномъ халатѣ.
   

III.

   Дворовъ черезъ десять отъ Пыжика жилъ Иванъ Семеновичъ Слезка, по прозванію Скныпа. Это былъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, а по наружности онъ казался крайне несчастнымъ и на первый взглядъ вызывалъ къ себѣ жалость и сочувствіе. "Вотъ человѣкъ, удрученный какимъ-то тяжкимъ горемъ", -- думалось каждому при видѣ его приниженной и угнетенной наружности. На самомъ же дѣлѣ это было не совсѣмъ такъ. Онъ хоть и обремененъ былъ многочисленнымъ семействомъ, но былъ крайне скупъ, жаденъ, хитроватъ и умѣлъ подлизываться, если то было выгодно. Онъ никогда не пылилъ, не кричалъ, а говорилъ тихо и вкрадчиво, но всѣ его домочадцы трепетали передъ нимъ, ибо звали, что за малѣйшую провинность Иванъ Семеновичъ будетъ долго точить и поѣдомъ ѣсть виновнаго. Онъ пилилъ жену за каждый кусокъ сахару, за пропавшее куриное яйцо, за золотникъ масла и проч. Онъ самъ считалъ молочные кувшины, щупалъ куръ, слѣдилъ за пряжей,-- словомъ, онъ совалъ вездѣ свой носъ. Онъ втайнѣ завидовалъ почти всѣмъ сосѣдямъ и его односелы считали Ивана Семеновича человѣкомъ ехиднымъ. Въ головѣ его вѣчно была одна и та же забота: какъ бы съэкономичать лишній грошъ.
   Изъ своихъ крѣпостныхъ онъ готовъ бы былъ выжать, какъ говорится, сокъ, если бы не боялся вооружить противъ себя другихъ дворянъ, которые, какъ нарочно, всѣ были очень добродушны и не корыстны. Въ Конапелькахъ не было и помину о какихъ-либо жестокостяхъ и притѣсненіяхъ и мужики были ее своими панами, что называется, за панибрата.
   Жена Ивана Семеновича Слезки была существо забитое, совсѣмъ безличное. Она вѣчно ходила съ подвязанною щекой и была почти всегда беременна.
   Ближайшимъ сосѣдомъ Слезки былъ старый панъ Яковъ Петровичъ Свербичубъ, по прозвищу Грибозвонъ. Такое прозвище даво было ему за его большія губы, такъ какъ губы по-малорусски называются грибами.
   До переселенія своего въ Конапельки Свербичубъ жилъ въ городѣ и занимался тѣмъ, что почти безвозмездно, просто изъ любви къ искусству, писалъ длиннѣйшія прошенія и жалобы кому и куда угодно. Онъ ѣздилъ по дѣламъ своихъ довѣрителей въ губернскіе города и даже въ столицы, таскался тамъ безпрестанно по разнымъ судамъ и палатамъ и всѣмъ надоѣлъ до смерти.
   Въ его родной губерніи не было ни одного присутственнаго мѣста, ни одного учрежденія, гдѣ бы не знали Свербичуба. Онъ такъ опостылѣлъ всѣмъ своимъ сутяжничествомъ и страстью къ тяжбамъ, что чиновники отъ него прятались, а его прошенія и жалобы оставляли безъ послѣдствій.
   Наконецъ, по ходатайству одного изъ уѣздныхъ предводителей дворянства, губернскія власти пригрозили Свербичубу судомъ за кляузничество и запретили заниматься веденіемъ чужихъ дѣлъ. Тогда-то и переѣхалъ Свербичубъ въ Конапельки, гдѣ и поселился въ старомъ отцовскомъ домишкѣ. Въ то время ему было лѣтъ пятьдесятъ, онъ былъ вдовъ и имѣлъ единственнаго сына, служившаго гдѣ-то недалеко становымъ приставомъ.
   Наружность Якова Петровича была такова, что, увидавъ его однажды, уже никогда потомъ не забудешь.
   Онъ былъ огромнаго роста, имѣлъ необыкновенной длины туловище, а его короткія ноги, козалось, не сгибались въ колѣняхъ. Голова его была совершенно голая и только надъ большими ушами торчали въ видѣ небольшихъ рожковъ два сѣдые клочка. На широкомъ и кругломъ, какъ тыква, лицѣ, всегда тщательно выбритомъ, сидѣлъ крошечный, какъ пуговка, носикъ и, казалось, стыдился, чувствуя себя не на мѣстѣ на такомъ большомъ лицѣ, среди большихъ глазъ и огромныхъ губъ.
   Большіе, на выкатѣ, свѣтло-сѣрые глаза Свербичуба были совершенно безъ бровей, безъ рѣсницъ и выражали тупое упрямство.
   Переселившись въ Конапельки, Свербичубъ развернулся было тутъ на просторѣ и далъ волю своей страсти къ ябедничеству. Стоило кому-нибудь перешагнуть черезъ межу на его поле, либо швырнуть чѣмъ-нибудь въ его свинью, не досмотрѣть за курицей, случайно попавшею въ его огородъ -- сейчасъ и готова ябеда, написанная на нѣсколькихъ листахъ съ такимъ длиннымъ заголовкомъ, что уѣздный судья никогда бывало не могъ терпѣливо дослушать его до конца, и какъ только секретарь прочтетъ: "Прошеніе потомственнаго дворянина, записаннаго въ третьей части дворянской книги и отставнаго старшаго канцеляриста такого-то суда, прослужившаго на оной должности девять лѣтъ и по милости Божіей и Монаршему соизволенію получившаго чинъ четырнадцатаго класса, коллежскаго регистратора Якова Петрова сына Свербичуба, а о чемъ, тому слѣдуютъ пункты...",-- судья крестился и говорилъ: "Слава тебѣ, Господи!" -- а затѣмъ обращался въ секретарю: "Да передохни ты, Иванъ Ивановичъ, а то, пожалуй, тутъ же надъ прошеніемъ и духъ испустилъ... Или ты забылъ, какъ въ прошломъ году предводителю сдѣлалось дурно отъ свербичубскаго прошенія и какъ разъ передъ самыми пунктами?"
   Секретарь не оставлялъ добрый совѣтъ безъ вниманія и, отложивъ прошеніе, вынималъ платокъ, поводилъ имъ по лицу, сюркалъ носъ, затѣмъ нюхалъ табакъ,-- словомъ, онъ собирайся съ силами, будто отправляясь въ трудный походъ; наконецъ, крякнувъ и отчаянно махнувъ рукой, онъ принимался за прошеніе и продолжалъ: "а о чемъ, тому слѣдуютъ пункты:
   "1) Осьмаго майя сего года я, нижеподписавшійся, подошелъ къ окну, выходящему на дворъ, къ тому окну, изъ коего хотя и издали, однакожь, совершенно явственно видѣнъ весь дворъ священнослужителя находящейся въ Конапелькахъ церкви престола Воздвиженія честнаго и животворящаго креста Господня и состоящаго на должности благочиннаго, имѣющаго жалованные ему епископомъ N--ской епархіи крестъ и скуфью, отца Прокофія Благовѣщенскаго, увидѣлъ я, что на ономъ дворѣ жена вышепоименованнаго священнослужителя, Платонида Петрова дочь Благовѣщенская, бросала въ принадлежащую мнѣ корову, какъ равно и въ родившагося отъ сей коровы трехнедѣльнаго теленка, щепками, находящимися на дворѣ, а послѣ сего замахнулась даже и палкой.
   "2) Тогда оная принадлежащая мнѣ корова, а равно и вышеупомянутый, родившійся отъ сей коровы, трехнедѣльный теленокъ, будучи..."
   -- Стой, стой, Иванъ Ивановичъ!-- перебивалъ нетерпѣливый судья,-- не вмоготу мнѣ больше слушать!-- и заливался добродушнѣйшимъ хохотомъ, указывая на двухъ крѣпко спавшихъ засѣдателей. Всѣ прошенія Свербичуба оставались безъ отвѣта и безъ всякаго результата, но Яковъ Петровичъ не падалъ духомъ: не заботясь о послѣдствіяхъ, онъ писалъ и писалъ.
   Это былъ своего рода артистъ, страстно влюбленный въ свое искусство. Стоило кому-нибудь изъ сосѣдей обмолвиться, что такой-то, напримѣръ, зацѣпилъ сохой на полъаршина его пашню, какъ Яковъ Петровичъ предлагалъ свои услуги и, захлебываясь отъ наслажденія, перечислялъ статьи такія-то и такія-то, гласящія то-то и то-то. Но конапельнинцы какъ огня боялись суда и тяжбъ и всегда отвѣчали Свербичубу: "Не було ще того и николи не буде, щобъ мы по судамъ тягались!"
   Съ годами, однакожъ, Яковъ Петровичъ-таки уходился и, не встрѣчая ни въ комъ поддержки, его страсть мало-по-малу угасла. Кромѣ того, онъ и старъ сталъ: въ то время, съ котораго начинается мой разсказъ, ему было около семидесяти. Онъ уже не строчилъ прошеній, а только, смакуя, перечислялъ свои былыя похожденія по разнымъ сенатамъ, консисторіямъ и департаментамъ. Онъ способенъ былъ томить слушателя пять-шесть часовъ подрядъ, упражняясь въ адвокатскомъ краснорѣчіи того времени и припоминая различные эпизоды изъ своей жизни, случившіеся когда-то очень давно.
   Но за то и рѣдко, очень рѣдко удавалось Якову Петровичу поймать себѣ терпѣливаго слушателя: развѣ новичокъ какой изъ пріѣзжихъ иногда еще попадался, что же касается конапелькинцевъ, то ужь нѣтъ, извините! Всѣ они отъ мала до велика изощрились въ искусствѣ убѣгать такъ или иначе отъ Свербичуба. Чаще всего въ такихъ случаяхъ являлся на выручку неожиданный припадокъ кашля, сильнѣйшая головная боль или колики въ животѣ. Но горе новичкамъ, не знавшимъ подобныхъ уловокъ!
   Начнетъ, бывало, Яковъ Петровичъ свое повѣствованіе, напримѣръ, съ утра, да такъ цѣлый день вплоть до вечера и промучитъ пойманнаго слушателя. Куда бы ни двинулся этотъ послѣдній, Яковъ Петровичъ всюду за нимъ, какъ тѣнь, и нѣтъ спасенія несчастному, у котораго трещатъ въ ушахъ барабанныя перепонки отъ однообразнаго шлепанья и выкрикиванья надъ самымъ его ухомъ: святѣйшій синодъ, десятый томъ, статья 135, циркуляръ, изданный въ 1813 году, правительствующій сенатъ и прочее въ такомъ родѣ.
   Въ такихъ случаяхъ, бывало, отецъ Прокофій насмѣшливо глядѣлъ на пытаемаго Свербичубомъ страдальца, обливавшагося потомъ и безнадежно поглядывавшаго по сторонамъ, и шутливо восклицалъ: "Не по грѣхамъ, Господи, наказуешь его!" А другіе сочувственно и съ сожалѣніемъ покачивали головами.
   Однажды въ Свербичубу пріѣхалъ сынъ и привезъ извѣстіе, сильно взволновавшее умы мирныхъ конапелькинскихъ жителей. Извѣстіе состояло въ томъ, что въ Конапелькахъ скоро посѣлится богатая помѣщица, владѣлица запустѣвшей усадьбы, Варвара Наумовна Неклюдовская.
   Вскорѣ насталъ и тотъ памятный для конапелькинцевъ день, въ который они навсегда распростились со своимъ ничѣмъ не возмущаемымъ покоемъ.
   

IV.

   Былъ теплый осенній день. Оранжевые листья клева и березы летали въ воздухѣ и, тихо падая, устилали яркимъ ковромъ улицу.
   Послѣ тяжелаго лѣтняго труда обитатели села Конапелекъ отдыхаютъ и наслаждаются чисто-деревенскимъ зрѣлищемъ: передъ толпой, собравшеюся на улицѣ, кувыркается, ползаетъ и, вставъ на заднія лапы, танцуетъ дрессированный медвѣдь, такъ называемый сморгонскій академикъ.
   Въ то время въ мѣстечкѣ Виленской губерніи, Сморгони, жители промышляли преимущественно охотой на медвѣдей, дрессировали ихъ и потомъ водили по деревнямъ и городамъ. Осенью, когда деревенскій житель свободенъ отъ спѣшной работы и, притомъ, всего у него вволю, медвѣди доставляли порядочный доходъ своимъ вожакамъ.
   Въ толпѣ всѣ наши знакомые. Вонъ батюшка стоитъ съ попадьей и дочками; тутъ же и Пыжикъ съ капитаншей. Разговоръ большею частью вертится на свѣжей новости -- о пріѣздѣ Неклюдовской.
   -- Говорятъ, она очень богата,-- обращается Геннадій Порфирьевичъ къ попадьѣ,-- говорятъ, у ней сундуки ломятся отъ серебра и всякихъ вещей.
   -- А нехай же себѣ ломятся, что намъ до того?-- возражаетъ попадья.
   -- Знаете, отецъ Прокофій,-- говоритъ капитанша,-- я думаю, Неклюдовская будетъ давать обѣды и балы...
   -- Весьма быть можетъ,-- отвѣчаетъ попъ,-- особливо ежели узнаетъ, что у насъ есть такая свѣтская и даже, можно сказать, плѣнительная особа, какъ, напримѣръ, вы, Ульяна Порфирьевна...
   -- Нѣтъ, кромѣ шутокъ, какъ вы предполагаете?
   -- А такъ я полагаю, достоуважаемая Ульяна Порфирьевна, что вамъ, по вашей просвѣщенности и по званію вашему высокому, на сихъ балахъ и обѣдахъ будетъ первый почетъ и первое мѣсто.-- остритъ снова батюшка,-- только вотъ сія хламида тогда, полагаю, будетъ ужь неумѣстна,-- указалъ онъ на халатъ покойнаго капитана.
   Сконфуженная капитанша скромно запахнула полы халата и, отвернувшись отъ попа, завела разговоръ съ тутъ же стоявшею бабой о лѣтошней годовалой телочкѣ.
   Смѣшливый Пыжикъ толкаетъ рядомъ стоящаго мужика локтемъ и говоритъ:
   -- Смотри, Корней, смотри, якъ медвѣдь кривляется!
   -- Смѣхота тай-годи!-- восклицаетъ Корней, а поводильщикъ выкрикиваетъ:
   -- А покажи, Миша, какъ хлопцы горохъ крадутъ!... Какъ бабы блохъ ловятъ!...
   Въ толпѣ смѣхъ и веселые возгласы, на лицахъ радостное, праздничное выраженіе. Босые и простоволосые ребятишки подпрыгиваютъ и визжатъ отъ восторга; дѣвки, подъ шумокъ, перемигиваются съ хлопцами; молодухи, степенно ухмыляясь, грызутъ подсолнухи; даже старики и старухи шамкаютъ отъ удовольствія своими беззубыми ртами и моргаютъ старческими, слезливыми глазами. Настоящій праздникъ для всѣхъ. Вонъ и Слезка стоитъ рядомъ со своею беременною супругой. Онъ тоже улыбается своею кислою улыбочкой и не чуетъ грозящей ему напасти: сзади на него надвигается колоссальная голова Свербичуба и уже шлепаетъ губами, какъ бы предвкушая впередъ наслажденіе говорить и говорить безъ конца. Вотъ голова приблизилась къ самому уху Слезки и выпалила:
   -- Когда въ 1809 году по высочайшему повелѣнію виленскій воевода...
   Слезка вздрогнулъ и съежился.
   -- Позвольте, Яковъ Петровичъ, позвольте,-- лепечетъ онъ, совсѣмъ растерявшись, и, какъ затравленный заяцъ, дико озирается по сторонамъ и, сдѣлавъ отчаянный прыжокъ, скрывается въ толпъ.
   -- Ухъ!-- радостно восклицаетъ Слезка, приближаясь къ священнику,-- насилу-жь я вырвался!...
   -- Не преждевременно ли возрадовался, друже?-- шутитъ отецъ Прокофій.
   -- Покажи, Михайло Ивановичъ,-- снова выкрикиваетъ поводильщикъ,-- какъ дѣвки огурцы крадутъ!...
   Въ толпѣ взрывъ дружнаго хохота, а злополучный Слезка чувствуетъ, что кто-то схватилъ его за, рукавъ и снова раздается надъ его ухомъ:
   -- Виленскій воевода циркуляръ разослалъ...
   -- Оставь, Яковъ Петровичъ, виленскаго воеводу въ покоѣ,-- вступается, наконецъ, батюшка,-- и не мѣшай намъ смотрѣть на то мохнатаго воеводу. Разуменъ звѣрь сей, весьма разуменъ,-- добавилъ онъ, задумчиво глядя на медвѣдя.
   Вечерѣло. Солнце клонилось къ западу. Попадья, какъ заботливая хозяйка, одна изъ первыхъ ушла домой. Мало-по-малу толпа начинала рѣдѣть. Смѣтливый поводильщикъ велѣлъ медвѣдю обходить зрителей съ шапкой, въ которую падали мѣдные гроши и гривны.
   Вдругъ эта мирная сельская картина измѣнилась. Вдали показались телѣги, нагруженныя разными мѣшками, сундуками и мебелью.
   На переднемъ возу сидѣлъ человѣкъ въ синемъ суконномъ казакинѣ и бойко поглядывалъ на удивленныхъ конапелькинцевъ. Въ концѣ обоза ѣхала дворня. Все это съ шумомъ и грохотомъ окатило по кривой деревенской улицѣ и направилось къ дому Неклюдовской.
   Заволновались и загалдѣли мирные поселяне. Забытъ медвѣдь, забыты веселыя шутки, всѣ устремили взоръ на стоявшую до сихъ поръ въ запустѣніи усадьбу и томятся неудовлетвореннымъ любопытствомъ.
   На другой день наглухо заколоченный домъ преобразился: и немъ суетились люди, а всѣ двери и окна были открыты.
   Любопытные капитанша и Пыжикъ толкнулись было туда съ распросами, но гордый прикащикъ такъ пренебрежительно встрѣтилъ ихъ, что, не узнавъ ничего о будущей сосѣдкѣ, они уѣхали не солоно хлебавши. Оставалось только догадываться. Но какъ Неклюдовская до сихъ поръ жила въ другомъ уѣздѣ то никто о ней ничего не зналъ.
   Прошло, въ тревожномъ ожиданіи, недѣли двѣ и въ одинъ, совсѣмъ не прекрасный, а просто пасмурный день пріѣхала и сама владѣлица подновленной усадьбы.
   

V.

   Отецъ Варвары Наумовны Неклюдовской, Наумъ Захаровичъ Гарбузъ, былъ очень богатъ. Нрава былъ онъ дикаго, необузданнаго, а его гордость и самомнѣніе не знали границъ. До сорока лѣтъ онъ прожилъ холостякомъ почти безвыѣздно въ своемъ богатомъ родовомъ имѣніи. Его огромный домъ былъ постоянно наполненъ гостями, съѣзжавшимися къ нему отовсюду, и въ домѣ шло непрерывное пиршество.
   Пріятелей у Наума Захаровича было многое множество, такъ какъ онъ былъ щедръ и гостепріименъ; онъ кормилъ и поилъ своихъ гостей на славу и никогда не взыскивалъ своихъ долговъ. Почти каждый день Гарбузъ придумывалъ какое-либо развлеченіе себѣ и своимъ гостямъ.
   Карты смѣнялись охотой, охота -- пьянствомъ до безумія, а пьянство -- звѣрскимъ, циничнымъ развратомъ.
   Когда же и эти забавы наскучили, паны развлекались травлей крестьянскихъ мальчишекъ собаками. Сгонятъ, бывало, по панскому велѣнью, съ деревни на господскій дворъ человѣкъ десять-пятнадцать подростковъ и спустятъ свору собакъ, а паны сидятъ на балконѣ да науськиваютъ и потѣшаются. На дворѣ Гарбуза росли столѣтніе дубы и липы, такъ что иные хлопцы спасались отъ собакъ, ловко взбираясь на деревья, за что и получали отъ пановъ призы въ видѣ пятаковъ и гривенъ; но бывали и такіе случаи, что неловкаго мальчика, изгрызаннаго собаками, еле живаго уносили домой, а паны, посмѣявшись надъ несчастнымъ, черезъ полчаса уже забывали о немъ и тѣшились новою забавой.
   Изъ каждаго цыганскаго табора, появлявшагося около гарбузовскаго имѣнія, самыя молодыя и красивыя цыганки, волей-неволей, попадали въ панскій домъ и держались въ немъ, пока не наскучатъ прихотливымъ панамъ. Любили паны издѣваться и надъ евреями. Заѣдетъ, напримѣръ, къ Гарбузу какой либо еврей, скупщикъ смолы, шерсти или коноплянаго масла, сейчасъ и пошла потѣха. То напоятъ жида въ лоскъ и сонному припечатаютъ къ столу бороду, то посадятъ его на самаго дикаго, едва выѣзженнаго жеребца и велятъ скакать на немъ по двору, то, приставивъ ко лбу несчастнаго пистолетъ, заставятъ глотать свиное сало и т. д. Дрожащій, замирающій отъ страха, еврей валяется въ ногахъ, вымаливая себѣ пощады, а паны беззаботно хохочутъ.
   Такъ прожилъ Наумъ Захаровичъ до сорока лѣтъ и вдругъ заскучалъ: всѣ забавы ему уже прискучили. Однажды надумалъ онъ высмотрѣть красавицу изъ своихъ крѣпостныхъ и найти въ ней новое развлеченіе отъ скуки.
   Во съ нимъ произошло нѣчто небывалое. Съ самаго ранняго возраста онъ до того развратился, что къ женщинѣ могъ относиться только цинично и безъ малѣйшаго увлеченія. Вдругъ, въ сорокъ лѣтъ, онъ влюбился. Скромная, семнадцатилѣтняя дѣвочка, дочь одного небогатаго помѣщика, которую онъ разъ увидалъ въ церкви, произвела на Гарбуза такое сильное впечатлѣніе, что онъ глазъ отвести не могъ отъ ея прекраснаго молодаго личика.
   Тихо и благоговѣйно молилась Любаша и сама, въ своемъ бѣломъ платьицѣ съ васильками въ свѣтлыхъ локонахъ и съ кроткими голубыми глазами, походила на тѣхъ ангеловъ, которымъ молилась.
   Тучный, огромнаго роста, смуглый брюнетъ съ щетинистыми усами, Наумъ Захаровичъ, какъ хищный звѣрь, пожиралъ своимъ сверкающимъ взглядомъ намѣченную имъ жертву; она же, бѣдняжка, молилась и. не знала, что судьба готовитъ ей такую долю. Хмуръ и грозенъ пріѣхалъ Гарбузъ въ свои хоромы. Онъ ни за что, и про что оттаскалъ за вихры козачка, изломалъ нѣсколько чубуковъ, далъ здоровую затрещину дворецкому и чуть не свернулъ челюсть уже надоѣвшей ему цыганкѣ.
   Онъ пилъ чарку за чаркой, надѣясь хоть во хмѣлю забыть неотступно преслѣдовавшій его образъ молодой дѣвушки, но напрасно: онъ хмѣлѣлъ, свирѣпѣлъ все больше и больше, а Любаша стоитъ предъ его очами будто живая.
   Ему не хотѣлось еще жениться, а взять Любашу въ наложницы было невозможно. Во-первыхъ, отецъ ея хоть и бѣденъ, а свое дитя въ обиду не дастъ; кромѣ того, и самъ Гарбузъ не пойдетъ на такое постыдное дѣло, чтобъ опозорить родъ своего же брата дворянина. Будь эта дѣвочка поповна, либо дочь разночинца, тогда другое дѣло, а то дворянка!
   Какъ бы тамъ ни было, а пришлось Гарбузу жениться,-- не умѣлъ онъ бороться со своими необузданными страстями.
   Наумъ Захаровичъ былъ такъ гордъ, что никто въ цѣлой округѣ не удостоивался чести принимать его у себя и отецъ Любаши буквально ошеломленъ былъ его пріѣздомъ. Но Гарбузъ сразу разрѣшилъ недоумѣніе сосѣда, сказавъ ему безъ дальнихъ околичностей: "Хочу тебя осчастливить, хочу жениться на твоей дочкѣ". Зная крутой нравъ Наума Захаровича, родители Любаши испугались: имъ не хотѣлось отдавать за него свою кроткую дѣвочку, но опять же и оскорбить отказомъ именитаго пана страшно. Попробовали было они отказаться отъ такой высокой чести, ссылаясь на то, что дочь ихъ недостойна быть женой такого знатнаго пана, такъ какъ она простая и необразованная дѣвочка, но Гарбузъ настоялъ на своемъ, и вскорѣ Любаша стала его женой.
   Въ первое время Наумъ Захаровичъ не могъ наглядѣться на свою молодую жену. Онъ носилъ ее на рукахъ, какъ малаго ребенка, цѣловалъ и ласкалъ ее съ такимъ дикимъ восторгомъ, что сразу и окончательно запугалъ ее своею бѣшеною страстью.
   Онъ исполнялъ малѣйшее ея желаніе, но съ такимъ шумомъ и трескомъ, что робкая женщина окончательно терялась. Скажетъ ли, напримѣръ, Любаша, что она любитъ ландыши, сейчасъ отдается приказъ погнать всѣхъ бабъ, дѣвокъ и дѣтей въ лѣса за ландышами, а черезъ нѣсколько часовъ весь домъ наполненъ цвѣтами. Грустно глядитъ молодая женщина на цвѣты и вздыхаетъ, а мужъ ея, недоумѣвая, спрашиваетъ:
   -- О чемъ грустишь, Любочка?
   -- Ахъ, зачѣмъ мы погубили столько цвѣточковъ?... Мнѣ жаль ихъ... пусть бы они жили!...
   -- Дурочка, да развѣ цвѣты живутъ, развѣ имъ больно? Что ихъ жалѣть!...
   -- Кто знаетъ, быть можетъ, и больно...
   -- Ахъ ты, глупенькая! Вотъ выдумала!...
   Полюбуется ли Любаша на птичекъ въ саду или похвалитъ крестьянскаго ребенка, какъ въ ту же минуту, не слушая возраженій жены, Наумъ Захаровичъ отдаетъ громкія приказанія и передъ Любашей являются корзины пойманныхъ птичекъ и гнѣздъ съ трепещущими птенцами; а на дворѣ стоитъ толпа испуганныхъ деревенскихъ ребятишекъ. Растерянно и со слезами на прекрасныхъ, кроткихъ глазахъ смотритъ добрая женщина на птицъ и дѣтей, а мужъ думаетъ: "Эге-жь, да вона таки и справды дурочка!"
   Прошло полгода и бурная страсть пана нѣсколько поутихла, а къ концу года онъ и вовсе охладѣлъ въ женѣ. Однакожь, онъ обходился съ ней ласково и, узнавъ, что она беременна, шутя сказалъ: "Смотри, жинка, чтобъ былъ мнѣ непремѣнно сынъ! Ужь если я женился, такъ пускай же будетъ у меня и наслѣдникъ моего гарбузовскаго рода!"
   Когда пришло время родить Любашѣ,.Наумъ Захаровичъ велѣлъ позвать простую деревенскую повитуху, а на робкое замѣчаніе жены о докторѣ и акушеркѣ онъ сказалъ: "Акушерки такія-жь бабы-повитухи, а лѣкаря совсѣмъ не нужно, такъ какъ бабѣ родить -- все равно, что курицѣ яйцо снести". Послѣ долгихъ мукъ молодая женщина разрѣшилась, наконецъ, дѣвочкой и когда о томъ доложили пану, онъ, видимо, былъ недоволенъ.
   Между тѣмъ, въ головѣ пана Гарбуза крѣпко-на-крѣпко засѣла мысль произвести на свѣтъ Божій будущаго представителя знатнаго гарбузовскаго рода. Узнавъ о второй беременности жены, онъ уже не шутя говорилъ ей, что если родится дѣвочка, то чтобъ и на глаза ему не показывали.
   Послѣ этого каждый разъ, какъ узнавалъ Наумъ Захаровичъ, что жена его беременна, онъ просилъ, умолялъ, требовалъ и, наконецъ, приказывалъ родить непремѣнно сына.
   -- Что же мнѣ дѣлать? Развѣ я виновата?-- восклицала бѣдная женщина.
   -- Молись! Это ваше, бабье дѣло...
   Но какъ ни молила несчастная у Господа сына, у ней, какъ на грѣхъ, рождались все дѣвочки.
   Какъ только приходило время ей родить, Наумъ Захаровичъ, чтобы заглушить мучительное нетерпѣніе и сократить непріятные часы ожиданія, собиралъ своихъ собутыльниковъ. Въ то время, какъ въ спальнѣ стонала и металась бѣдная страдалица, въ огромной столовой былъ пиръ горой: вино разливалось рѣкой, пѣлись глупыя и пошлыя пѣсни, циничныя выходки и сальные анекдоты вызывали дикіе возгласы и громкій хохотъ, заглушающій стоны и вопли родильницы.
   Неизвѣстно, отъ чего больше страдала несчастная: отъ физической ли боли, или отъ страха, въ ожиданіи бѣшенаго гнѣва мужа.
   Въ такой обстановкѣ родилось шесть дѣвочекъ и каждый разъ, когда больная мать, съ замираніемъ сердца, спрашивала, кого она родила, повитуха только медлила отвѣтомъ и несчастная страдалица теряла сознаніе отъ горя и ужаса.
   А Гарбузъ каждый разъ, узнавъ о рожденіи дочки, изрыгалъ проклятія на жену и ребенка, грозился жестоко избить жену, бѣшено топалъ ногами, въ дребезги билъ посуду, колотилъ прислугу и пилъ, пилъ до потери сознанія.
   Молодая жена его, между тѣмъ, таяла, какъ свѣчка. Вотъ и въ седьмой разъ она беременна. На этотъ разъ мужъ уже ничего и не сказалъ ей, только такъ мрачно и грозно взглянулъ на жену, что у бѣдняжки сердце замерло отъ страха.
   Къ концу беременности она была такъ слаба, что не могла ни ходить, ни молиться и почти въ безнадежномъ отчаяніи ожидала дѣвочку. Вдругъ, едва только успѣла она разрѣшиться, деревенская повитуха громко и радостно крикнула: "сынъ!" Больная тихо воскликнула отъ неожиданности и тутъ же испустила духъ.
   Вѣсть о рожденіи сына такъ обрадовала Гарбуза, что онъ совсѣмъ позабылъ о женѣ; когда же ему доложили, что "пани" скончалась, онъ не промолвилъ ни слова и только послѣ продолжительнаго раздумья рѣшился взглянуть на покойницу.
   При видѣ блѣднаго и кроткаго лица замученной имъ жертвы, Наумъ Захаровичъ низко опустилъ свою гордую голову и двѣ крупныя слезы скатились на его щетинистые усы.
   Въ похоронахъ Наумъ Захаровичъ участія не принималъ, три дня просидѣлъ запершись въ своей комнатѣ, и когда все было кончено, онъ послалъ за священникомъ.
   -- Ну, батько,-- встрѣтилъ онъ попа такими словами,-- говори мнѣ теперь, какихъ мукъ я достоинъ? Нѣтъ на меня пытокъ тѣлесныхъ, такъ пытай меня хоть словами гнѣвными!... Ругай меня!... Поноси меня всячески -- стерплю, потому достоинъ того. Анаѳема я, вотъ что!... Предай меня, попъ, анаѳемѣ, какъ Гришку Отрепьева, какъ Мазепу, либо Іуду предателя!...
   -- Господь многомилостивъ!-- заговорилъ старичокъ-священникъ.-- Онъ и преступниковъ прощаетъ, а тебя, панъ, щедраго радѣтеля о храмѣ Божіемъ и служителяхъ его, за что же предавать анаѳемѣ?
   -- За что? Да, вѣдь, я убійца!... Я мучитель!... Я звѣрь лютый! Ну, ругай же меня, батько, скорѣй!... Проклинай меня,-- нѣтъ больше возможности терпѣть!... О, горе мнѣ, грѣшному!...
   -- Помолимся Наумъ Захаровичъ за душу вашу, а за ваше искреннее раскаяніе да заботы о благолѣпіи дома Божія вамъ отпустятся прегрѣшенія вольныя и невольныя...
   -- Отпустится мнѣ смерть той кроткой мученицы, что отпѣвалъ ты вчера? Отпустится, что я мучилъ, тиранилъ ее? О, горе мнѣ, окаянному грѣшнику!...
   -- Не терзай себя, Наумъ Захаровичъ, отчаяніемъ: отчаяніе есть смертный грѣхъ! Да и печаль сія весьма напрасна: покойница всегда была здоровья слабаго, и премудрый Господь, отозвавъ ея душу въ селенія праведныхъ, избавилъ ее отъ всякихъ скорбей, присущихъ всѣмъ на землѣ. Ей лучше тамъ и печалиться о ней не подобаетъ!
   Долго молча глядѣлъ Гарбузъ на попа и, наконецъ, гнѣвно воскликнулъ:
   -- Эхъ, батько, батько! А еще служителемъ Божіимъ называешься! Испортилъ ты мнѣ хорошую минуту! Молчали всѣ, молчалъ и ты, когда я всячески ругался надъ покойницей! Молчишь ты и теперь, когда я замучилъ ее до смерти!... Я захотѣлъ покаяться предъ тобою, а ты виляешь; тебѣ бы укорить меня, тебѣ бы грозною рѣчью довести меня до того, чтобъ я горько плакалъ и сокрушался о грѣхахъ моихъ, а ты будто намекаешь на то, чтобъ я поболѣ жертвовалъ и все мнѣ простится!... Такъ ступай же ты вонъ... Ступай... Ступай, да не бойся, что лишу тебя жалованья и подарковъ,-- все будешь получать, какъ получалъ до сегодня: еще никогда не бывало, чтобъ я, Гарбузъ, мѣнялъ свое панское слово!...
   Обидно было старому священнику слушать такія дерзкія рѣчи пана, да опять же какъ и заспорить съ нимъ, зная его могущество и самодурство? Еслибъ зналъ попъ въ началѣ разговора, что панъ искренно хочетъ, чтобъ его ругали и укоряли, то съ удовольствіемъ отдѣлалъ бы Гарбуза на всѣ корки,-- такъ какъ крѣпко недолюбливалъ его и всегда жалѣлъ его покойную жену,-- но кто же могъ предвидѣть?
   Уходя, священникъ началъ было говорить о томъ, что только единому Господу принадлежитъ власть карать и миловать, но Гарбузъ уже такъ расходился, что ничего слушать не хотѣлъ и только кричалъ:
   -- Уходи и не кажись мнѣ на глаза!...
   Такъ кончился порывъ Гарбуза къ раскаянію и искупленію.
   Послѣ этого онъ переселилъ дѣтей съ няньками и мамками во флигель, а самъ, какъ говорится, закурилъ во вся тяжкая. Еще лѣтъ двадцать шумѣли въ его хоромахъ пьяныя оргіи съ музыкой, пѣснями и плясками.
   Любилъ Гарбузъ старыя украинскія пѣсни о Сѣчи Запорожской, да о козацкой удали, и самъ, бывало, какъ только подвыпьетъ изрядно, сейчасъ и пустится въ плясъ, напѣвая свою любимую пѣсню:
   
   "Ой, я козакъ -- зовуть воля!
   Украинецъ -- гуляй поле!
   Въ роду, въ вику не знавъ пана,
   Окрогъ коша атамана!"
   
   Иногда онъ зазывалъ въ свои хоромы прохожихъ кобзарей и, наслушавшись ихъ грустныхъ пѣсенъ о стародавнихъ украинскихъ былинахъ, дня на два, на три стихалъ и не билъ своего камердинера, молчаливаго и выносливаго Остапа.
   

VI.

   Забытыя отцомъ, дѣти росли себѣ во флигелѣ. Ихъ росло только двое: дочь Варвара и сынъ Захаръ. Изъ шести дѣвочекъ въ живыхъ осталась только старшая. Желанный наслѣдникъ росъ ребенкомъ хилымъ и некрасивымъ, за что и не взлюбилъ его отецъ.
   Раза два-три въ годъ, по требованію отца, дѣтей водили въ большой домъ на нѣсколько минутъ, а затѣмъ они снова отдавались на попеченіе прислуги.
   Образованіе дѣвочки ограничилось тѣмъ, что приглашенная изъ ближайшаго монастыря монашка выучила ее грамотѣ, письму и разнымъ рукодѣльямъ. Мальчика же на девятомъ году отвезли въ полтавскій кадетскій корпусъ. Отправляя съ прикащикомъ сына въ Полтаву, Наумъ Захаровичъ написалъ корпусному начальству собственноручно "писульку", въ которой просилъ "добре муштровить" его сына и задать ему такого трезвону, чтобъ изъ него вышелъ бравый "ахвыцеръ", а не какая-нибудь нѣмецкая "ковбаса".
   Варвара была на шесть лѣтъ старше брата. Наружностью и характеромъ она сильно походила на отца. Она была такъ же властолюбива и горда, какъ отецъ; ея темныя, почти сросшіяся брови такъ же, какъ у отца, грозно хмурились, а взглядъ черныхъ глазъ выражалъ гордую надменность; но она была скрытна и молчалива, чего не было въ характерѣ Гарбуза. Съ самаго ранняго возраста Варвара была всегда серьезна и, никогда не высказываясь, таила про себя свои думы.
   Въ шестнадцать лѣтъ она разцвѣла пышнымъ цвѣткомъ.
   Высокая и стройная, какъ тополь, съ алыми, какъ спѣлая черешня, губами, черною, блестящею косой, она была бы вполнѣ красавицей, еслибъ не ея хмурыя брови, да не холодный, надменный взглядъ.
   Замѣчая красоту дочери, Наумъ Захаровичъ началъ гордиться ею, и въ тѣ рѣдкіе часы, когда видѣлся съ Варварою Наумовной, говорилъ, что она самая богатая и самая красивая невѣста въ губерніи, что онъ отдастъ ее замужъ только за очень знатнаго и богатаго помѣщика.
   -- Хочешь, Варуся, замужъ?-- шутилъ, бывало, отецъ.
   -- Нѣтъ, не хочу,-- отвѣчаетъ Варуся.
   -- Эге-жь, знаю: вамъ, дѣвкамъ, такъ это противно, якъ старцу гривна!
   Два-три изъ сосѣднихъ, не очень богатыхъ дворянъ пробовали счастья -- сватались за Варвару Наумовну, но, разумѣется, получили отказъ.
   Варвара Наумовна старѣла, а Гарбузъ все ожидалъ богатаго и родовитаго жениха для дочери, да такъ и не дождался.
   Однажды, сильно нагрузившись въ веселой компаніи, Наумъ Захаровичъ пустился было въ плясъ и, по обыкновенію, затянулъ свою любимую пѣсню; но едва успѣлъ произнести "Ой, я козакъ", какъ тутъ же и повалился за-мертво.
   Послѣ его смерти Варвара Наумовна сдѣлалась полновластною хозяйкой наслѣдственныхъ владѣній, такъ какъ была уже въ зрѣлыхъ годахъ: ей было безъ малаго тридцать. Братъ ея въ это время былъ еще очень молодъ и больше занятъ былъ своимъ новенькимъ гусарскимъ мундиромъ, чѣмъ своими вотчинами. Сестра посылала въ Петербургъ брату нѣсколько разъ въ годъ полновѣсные денежные пакеты, а сама безконтрольно управляла всѣми имѣніями.
   Такъ прошло три года.
   Варвара Наумовна стала еще суровѣе и, несмотря на ея богатство, никто уже изъ сосѣднихъ помѣщиковъ не рѣшался взять ее въ подруги жизни.
   Но вотъ, наконецъ, явился женихъ, нѣкто панъ Неклюдовскій. Этотъ совершенно разорившійся, промотавшій свои помѣстья полякъ жилъ въ Кіевѣ и не разъ бывалъ въ числѣ другихъ гостей у покойнаго Гарбуза. На какія средства жилъ Неклюдовскій, никто не зналъ. Знали только, что онъ имѣлъ массу долговъ, велъ очень удачно крупную игру, поговаривали даже о его шумныхъ столкновеніяхъ съ кіевскими шулерами, что послѣ такихъ столкновеній Неклюдовскій надолго исчезалъ изъ Кіева и гостилъ то тамъ, то сямъ у окрестныхъ помѣщиковъ. При жизни Наума Захаровича, знавшаго хорошо Неклюдовскаго, послѣдній не осмѣливался просить руки Варвары Наумовны, но, узнавъ, что она осиротѣла, панъ задумалъ прибрать къ рукамъ ея богатства и постарался покорить сердце гордой дѣвушки.
   Это удалось ему, хотя и не безъ труда.
   Варвара Наумовна, какъ и отецъ ея, очень гордилась знатностью своего рода. Она боялась унизить его неравнымъ бракомъ и, прежде всего, потребовала, чтобы Неклюдовскій привезъ ей всѣ документы и разныя фамильныя бумаги, касающіяся его родословной.
   Убѣдившись, наконецъ, что родъ дворянъ Неклюдовскихъ не уступаетъ въ древности ея роду, она задумалась надъ тѣмъ: какъ выдти за католика? Она не была очень религіозна, но изъ гордости не хотѣлось ей носить польскую фамилію. Что тутъ дѣлать? Ей не хочется вѣнчаться съ полякомъ, а полякъ этотъ, какъ на бѣду, чертовски хорошъ! Неклюдовскому было тогда лѣтъ тридцать пять, не больше. Онъ былъ очень красивъ, ловокъ и льстивъ въ рѣчахъ, имѣлъ прекрасныя манеры, -- словомъ, это былъ опытный жуиръ и ловеласъ, подъ маскою свѣтскаго лоска старательно прикрывавшій свои дурныя наклонности и пороки.
   Долго боролась Варвара Наумовна съ закравшеюся въ ея сердце любовью къ красавцу. Быть можетъ, и мелькало въ умѣ ея подозрѣніе, что не сама она, а ея богатства прельщаютъ Неклюдовскаго, но ей ли, не видавшей свѣта, хотя и умной дѣвушкѣ, читать въ умѣ и сердцѣ хитраго пана?
   Его пылкія увѣренія въ страстной любви, его льстивыя похвалы ея уму и красотѣ могли вскружить голову и свѣтской кокеткѣ.
   Опытный панъ скоро понялъ характеръ дѣвушки и зналъ, какъ держать себя съ ней. Вскорѣ Варвара Наумовна была доведена имъ до того, что уже не въ силахъ была бороться съ собою и вышла замужъ за Адольфа Казиміровича Неклюдовскаго. Страстно привязалась она къ мужу и даже ко всѣмъ окружающимъ стала какъ будто добрѣе: глаза ея уже не смотрѣли такъ холодно-сурово и, несмотря на свои тридцать три года, она была красивѣе, чѣмъ въ самые молодые годы; видно, теплое чувство, согрѣвъ ея холодную натуру, украсило и суровую наружность.
   И кто знаетъ, какова была бы Варвара Наумовна, если бы жизнь ея сложилась иначе?
   Сейчасъ же послѣ свадьбы Неклюдовскій началъ приводить, въ исполненіе давно задуманные планы: ему безъ труда удалось получить отъ жены полную довѣренность на управленіе всѣми имѣніями.
   По натурѣ своей Варвара Наумовна не была ни хитра, ни подозрительна; не довѣрять же мужу, не довѣрять человѣку любимому ей не приходило и въ голову.
   Что же касается Неклюдовскаго, то не въ его правилахъ было стѣсняться, и онъ широко воспользовался оказаннымъ ему довѣріемъ. Онъ сталъ хозяйничать по-своему и очень энергично: прекраснѣйшіе старинные лѣса продавалъ на срубъ, постепенно сбывалъ рабочій скотъ, земли отдавалъ въ аренду; пеньку, ленъ, хлѣбъ и проч. продавалъ жидамъ за безцѣнокъ, а на вырученныя деньги уѣзжалъ, будто бы по дѣламъ, то въ Петербургъ, то въ Одессу или въ Кіевъ.
   Пока Варвара Наумовна, живя безвыѣздно въ наслѣдственной отцовской усадьбѣ, занималась домашнимъ хозяйствомъ и маленькими дѣтьми, Неклюдовскій сорилъ деньгами въ столицахъ, губернскихъ городахъ и на ярмаркахъ. Впрочемъ, время отъ времени онъ навѣдывался домой, чтобы своею лаской и лестью поддержать довѣріе жены.
   Такъ прошло десять лѣтъ. Въ теченіе этого времени у Неклюдовскихъ родилось трое дѣтей, но въ живыхъ осталась только одна дочь Катя.
   Варвара Наумовна вела жизнь замкнутую, съ сосѣдями не зналась и потому была въ полномъ невѣдѣніи относительно продѣлокъ мужа. Между тѣмъ, панъ Неклюдовскій, продавъ все, что можно было продать, началъ уже закладывать деревни, и Варвара Наумовна, не читая, подписывала какія-то бумаги. О такомъ управленіи пана Неклюдовскаго дошли, наконецъ, слухи до молодаго Гарбуза. Какъ ни былъ малоуменъ и безпеченъ молодой гусаръ, однакожь, поспѣшилъ пріѣхать къ сестрѣ и потребовалъ раздѣла.
   Тутъ только узнала Варвара Наумовна, какою дорогою цѣной купила она себѣ притворную любовь Неклюдовскаго.
   Оказалось, что за десять лѣтъ панъ успѣлъ такъ опустошить и разорить имѣнія, что слѣдуемая Варварѣ Наумовнѣ по закону часть наслѣдства была въ долгахъ, превышавшихъ всю ея стоимость. Наслѣдница предпочла отказаться отъ своей части въ пользу брата, а взамѣнъ того она выговорила себѣ все движимое имущество изъ богатаго отцовскаго дома, нѣсколько тысячъ деньгами, да человѣкъ пятнадцать людей для дворовой прислуги.
   Послѣ раздѣла съ братомъ, Варвара Наумовна переѣхала въ Копапельки и поселилась въ усадьбѣ, доставшейся ей послѣ родной тетки.
   Постигшее ее горе Варвара Наумовна переносила по-своему: она не плакала, не вздыхала и никому не высказывалась. Только выраженіе лица ея стало не только суровымъ, но и злобнымъ, да въ черныхъ волосахъ появилась сѣдина.
   Зналъ ли панъ Неклюдовскій, что за всѣ его проказы жена не погладитъ его по головкѣ, или ему просто было не до жены, только около года онъ домой не показывался и неизвѣстно гдѣ пропадалъ. Безъ него Варвара Наумовна дѣлилась съ братомъ, безъ него переѣхала и въ Конапельки.
   Варвара Наумовна вообще не отличалась добротой и никогда не была особенно нѣжною матерью, хотя до сихъ поръ она не проявляла жестокости ни къ своимъ людямъ, ни къ дѣтямъ. Теперь же, когда душа ея переполнилась презрѣніемъ и ненавистью къ мужу, она перенесла часть этой ненависти и на ребенка. На бѣду, дѣвочка была вылитый портретъ своего отца и безсознательно, однимъ своимъ видомъ растравляла свѣжую рану матери. Ненасытная жажда мести терзала Неклюдовскую и злоба, не находившая себѣ другаго исхода, изливалась на ребенка, ежечасно напоминавшаго ей о сдѣланной ею ошибкѣ, о любви къ негодяю, наконецъ, о разореніи.
   Все это мучительно уязвляло гордую женщину. Варвара Наумовна дошла до того, что одинъ видъ несчастнаго, ни въ чемъ неповиннаго ребенка приводилъ ее въ бѣшенство, и бѣдная дѣвочка терпѣла жестокія истязанія.
   У маленькой Кати былъ только одинъ другъ и защитникъ -- старый ключникъ Остапъ, бывшій камердинеръ ея покойнаго дѣда.
   Видѣлъ старый Остапъ страданія и смерть Катиной бабки, молча и безропотно переносилъ онъ побои и ругань покойнаго Гарбуза, понималъ онъ и молчаливыя страданія Варвары Наумовны; но не могъ онъ понять ея ненависти къ невинному ребенку, и его старческая, измученная, но неозлобившаяся душа возмущалась и протестовала противъ жестокости Варвары Наумовны.
   Ко всему, повидимому, безучастный и равнодушный, Остапъ глубоко и нѣжно привязался къ дѣвочкѣ и нерѣдко ему удавалось спасать ее отъ придирокъ и гнѣва матери.
   Варвара Наумовна не могла втайнѣ не уважать и не цѣнить Остапа.
   Не разъ, бывало, видѣла она, какъ подъ бурною грозой расходившагося пана, ея покойнаго отца, стоялъ Остапъ безмолвно, точно дубъ могучій, и не гнулся отъ грузныхъ оплеухъ, никогда не оправдываясь и не моля о пощадѣ. Обладая сильнымъ характеромъ, Варвара Наумовна не могла не презирать людей слабыхъ, и безхарактерныхъ и не уважать сильныхъ.
   

VII.

   Раннимъ утромъ перваго октября, въ день Покрова Пресвятой Богородицы, въ Копапелькахъ раздался церковный благовѣстъ, призывая православныхъ къ молитвѣ.
   При первомъ ударѣ колокола, улица ожила. Послышались, стукъ дверей и скрипъ воротъ, изъ которыхъ медленно, выходили на улицу старые, сѣдые, какъ лунь, дѣды съ палочками, въ новенькихъ лаптяхъ и чистыхъ онучахъ; за стариками бѣжала малая "дѣтвора", вздрагивая отъ холода, подтягивая носами и. на бѣгу болтая покраснѣвшими ручонками.
   Вскорѣ вся улица запестрѣла красными платками, бѣлыми "свитками" и разноцвѣтными "сводницами".
   Мужики и бабы окончательно "упорались" по хозяйству и спѣшили въ храмъ Божій.
   Въ избѣ старой Гарпины, живущей со своею молоденькою внучкой Дуней, тоже идетъ суета: бабушка спѣшитъ принарядить свою баловницу-внучку въ лучшій праздничный нарядъ. Гарпина намазала свѣжимъ масломъ голову Дуни, заплела ей большущую косу и вплела въ нее широкую алую ленту.
   Краснощекая Дуня самодовольно улыбается, поглядывая на себя въ маленькое зеркальцо. Вотъ, наконецъ, всѣ сборы кончены и бабушка со внучкой вышли на улицу. Рядомъ съ потемнѣвшимъ отъ старости лицомъ и сгорбленною фигурой Гарпины еще ярче выдается красота молодой дѣвушки. Да и какъ не быть Дунѣ красивой и веселой, когда бабушка холитъ и лелѣетъ ее, какъ цвѣтокъ рѣдкой породы? За столомъ внучкѣ лучшій кусокъ, и спитъ она вволюшку, а работаетъ въ охотушку, никѣмъ не принуждаемая. До пріѣзда Неклюдовской, нѣсколько семей принадлежавшихъ ей крестьянъ жили, что называется, припѣваючи. Старая Гарпина жила тоже безъ нужды и имѣла полную возможность холить свою внучку.
   Старуха и молодая дѣвушка пошли въ церковь.
   Вонъ и отецъ Прокофій сдержанно, тихою поступью направляется къ церкви, солидно отвѣчая поклонами на привѣтствія прихожанъ.
   Въ началѣ обѣдни, въ то самое время, какъ дьячокъ, произносившій сперва довольно отчетливо: "Господи помилуй", дошелъ въ своей поспѣшности до того, что выкрикивалъ только краткое "гопъ-гопъ-гопъ", вошла въ первый разъ въ конапелькинскую церковь Варвара Наумовна Неклюдовская. Мирные поселяне были поражены ея величественнымъ видомъ и роскошью ея наряда. Она держалась прямо и по сторонамъ не смотрѣла. При высокомъ ростѣ и гордой осанкѣ, она выглядѣла царицей въ ея штофномъ, вишневаго цвѣта, платьѣ, въ дорогой турецкой шали и высокомъ чепцѣ съ желтыми лентами.
   Дуня не могла глазъ оторвать отъ красивой пани, а старая Гарпина со страхомъ поглядывала на свою помѣщицу.
   -- Бабусю,-- шептала Дуня,-- яка вона горна да пышна...
   А у Гарпины сердце сжималось отъ тяжелаго предчувствія.
   Между тѣмъ, Варвара Наумовна, не глядя ни на кого, стояла точно мраморная статуя: густыя характерныя брови, черные глаза ея, длинный носъ съ горбинкой и небольшой ротъ съ крѣпко сжатыми губами, не шевелились,-- все будто замерло, окаменѣло. По окончаніи обѣдни, когда дьячокъ поднесъ ей просфору, Варвара Наумовна велѣла передать отцу Прокофію, что проситъ отслужить у нея на дому молебенъ, а также и пригласить къ ней отъ ея имени всѣхъ дворянъ, живущихъ въ селѣ. Однакожь, она ничего не сказала относительно женскаго персонала и объ этомъ-то теперь шли горячіе толки на паперти.
   Капитанша, разставшаяся на этотъ разъ съ мужнинымъ халатомъ и принарядившаяся въ свое шерстяное клѣтчатое платье, сильно жестикулируя, доказывала, что всѣмъ дамамъ идти не премѣнно надо; Пыжикъ, какъ всегда, придерживался мнѣнія сестры; отецъ Прокофій недоумѣвалъ и не высказывалъ опредѣленно своего мнѣнія, пока попадья рѣшительно не объявила, что она ни за что не пойдетъ; Слезка смиренно заявилъ, что жена его въ такомъ положеніи, въ которомъ по гостямъ ходить неудобно, на что жена его ничего не возразила и только тоскливо посмотрѣла на свою уродливую фигуру.
   Одинъ только Свербичубъ безучастно относился къ такому важному вопросу и, замѣтивъ стоявшаго на паперти дьячка, медленно подошелъ къ послѣднему и забарабанилъ своими огромными губищами:
   -- Когда московскій митрополитъ обратился за разъясненіемъ въ святѣйшій синодъ...
   -- Не слышу, Яковъ Петровичъ, ей-Богу, ничего не слышу!-- попробовалъ было отдѣлаться хитрый дьячокъ.-- Надняхъ совсѣмъ оглохъ на оба уха...
   Но это ровно ни къ чему не повело: Свербичубъ, пропустивъ мимо ушей такое заявленіе, продолжалъ себѣ барабанить, прихвативъ, на всякій случай, дьячка за поясъ.
   Наконецъ, священникъ заявилъ, что пора идти къ Неклюдовской, и всѣ отправились. Капитанша отстояла-таки свое мнѣніе и вмѣстѣ съ другими явилась къ Варварѣ Наумовнѣ.
   По окончаніи молебствія Неклюдовская перезнакомилась съ сосѣдями. Она молча выслушала рекомендовавшихся ей: Пыжика, капитаншу и Слезку, но послѣ длиннѣйшей рекомендаціи Свербичуба, подробно излагавшаго, что онъ потомственный дворянинъ, записанный въ третьей части дворянской книги, отставной канцеляристъ и проч., Варвара Наумовна промолвила:
   -- А я думала, что ты и до вечера не кончишь.
   Затѣмъ она пригласила гостей въ столовую. Во время закуски разговоръ шелъ объ урожаяхъ, покосахъ, выгонахъ и проч.
   Варвара Наумовна сама говорила мало, а только внимательно выслушивала говорившихъ, какъ бы изучая тѣхъ людей, среди которыхъ приходилось ей жить.
   Завидѣвъ появившуюся въ дверяхъ Катю, чувствительная капитанша бросилась было съ поцѣлуями къ ребенку, но Варвара Наумовна такъ грозно посмотрѣла на стоявшаго тутъ же Остапа, что старикъ поспѣшно схватилъ дѣвочку на руки и унесъ изъ комнаты.
   Удивленные конапелькинцы растерялись. Наступило неловкое молчаніе.
   -- Тихій ангелъ пролетѣлъ!-- первая нашлась капитанша.
   -- Когда же, смѣю спросить васъ, сударыня,-- обратился къ хозяйкѣ Пыжикъ,-- мы будемъ имѣть честь видѣть вашего супруга?
   Набѣжавшія, при видѣ ребенка, на лицо Варвары Наумовны тучи сгустились и, мрачно сверкнувъ глазами, она отвѣтила:
   -- А тебѣ онъ зачѣмъ понадобился? Развѣ дѣло какое къ нему имѣешь?
   -- Нѣтъ, я такъ,-- пробормоталъ растерянно Пыжикъ.
   И снова томительное молчаніе.
   Благоразумный отецъ Прокофій помалчивалъ, опасаясь сказать что-нибудь не кстати, Слезка молча уписывалъ все, что было на столѣ, а капитанша и Пыжикъ сидѣли сконфуженные и оторопѣлые.
   Крѣпколобый Свербичубъ, не замѣчая общаго смятенія, началъ:
   -- Въ бытность мою въ Санктъ-Петербургѣ въ 1839 году, я зналъ нѣкоего князя Неклюдовскаго и полагаю...
   -- Что же ты полагаешь?-- оборвала его Варвара Наумовна,-- не полагаешь ли ты, что мнѣ любопытно слушать, когда и кого ты зналъ?
   Яковъ Петровичъ опѣшилъ и нѣсколько секундъ стоялъ съ открытымъ ртомъ. Смѣшливая капитанша и Пыжикъ захихикали, Слезка на минуту позабылъ о малосольной бѣлорыбицѣ и пирогѣ съ гусиными потрохами, отецъ Прокофій, доставъ красный ситцевый платокъ, долго сморкался, стараясь подавить неприличный его сану смѣхъ, а Варвара Наумовна плюнула въ сторону, сказавъ въ полголоса: "экая погань!"
   Свербичубъ оскорбился и взялся за шапку, а за нимъ поднялись и другіе.
   -- Покорнѣйше прошу ко мнѣ,-- приглашала, прощаясь, капитанша, на что Варвара Наумовна ничего не отвѣтила, только надменный взглядъ ея, казалось, напоминалъ добродушной Ульянѣ Порфирьевнѣ пословицу о сверчкѣ и шесткѣ.
   Когда же смиренный Слезка просилъ Неклюдовскую быть воспріемною матерью его надняхъ ожидаемаго ребенка, она милостиво изрекла:
   -- Хорошо, можешь записать меня кумою, пришлю подарки, а на крестины не жди,-- я никогда на банкетахъ не бываю.
   Прощаясь со священникомъ, Варвара Наумовна задѣла самолюбіе и отца Прокофія, такъ какъ, по привычкѣ говорить рѣзко, она ему сказала: "Заходи иногда, попъ, поговорить о хозяйствѣ; ты, какъ видно, знаешь въ немъ толкъ".
   Словомъ, Варвара Наумовна, какъ говорится, поднесла всѣмъ сестрамъ по серьгамъ и сразу поставила себя въ натянутыя отношенія съ конапелькинскими старожилами.
   -- Скажите на милость -- заволновалась, выйдя на улицу, капитанша, -- развѣ можно такъ гостей принимать? И потомъ, что-жь это она дочку свою съ глазъ гонитъ?
   -- Гордячка!-- промолвилъ Геннадій Пыжикъ.
   -- А по мнѣ какъ будто и ничего, боярыня она роду знатнаго и нельзя ей не гордиться передъ нами,-- вставилъ было въ защиту Слезка, но капитанша тутъ же уличила его въ ехидствѣ.
   -- Да ужь вы, Иванъ Семеновичъ, теперь готовы защищать: подарки она вамъ обѣщала...
   -- А извѣстно ли вамъ, милостивые государи, что, по закону, нанесшій оскорбленіе не токмо дѣйствіемъ, но и словомъ, подлежитъ отвѣтственности по суду?... А посему я покорнѣйше прошу васъ, милостивые государи, какъ равно и васъ, милостивая государыня,-- обратился Свербичубъ ко всѣмъ шедшимъ съ нимъ,-- быть свидѣтелями въ томъ, что сего числа, а именно перваго октября, помѣщица Неклюдовская, въ ея собственномъ домѣ, оскорбила меня, потомственнаго дворянина, обозвавъ браннымъ словомъ, а именно словомъ -- погань, почему я, какъ потерпѣвшій, имѣю привлечь ее, помѣщицу Неклюдовскую, къ суду...
   -- Ничего я не слыхала, Яковъ Петровичъ,-- поспѣшила отречься капитанша,-- а если вы хотите опозорить мое званіе и поставить меня въ свидѣтельницы, то, Господь съ вами, грѣхъ вамъ будетъ, Яковъ Петровичъ! Я по судамъ никогда не ходила и никакого вашего закона не читала и не знаю.
   -- Незнаніемъ закона никто отговариваться не можетъ, сказано въ статьѣ...
   -- Никакой статьи я не видала и не знаю.
   -- До свиданія, господа!-- наскоро простился хитрый Слезка и юркнулъ въ калитку своего домика.
   Пыжикъ сказалъ, что у него всегда была слабая память, и если онъ что слышитъ, то черезъ нѣсколько минутъ забываетъ, и теперь онъ ничего не помнитъ. Осторожный отецъ Прокофій молча продолжалъ свой путь.
   -- Однако, она и вамъ-таки подсолила, отецъ Прокофій,-- сказала капитанша.
   -- То-есть какъ подсолила?-- встрепенулся, задѣтый за живое, батюшка.
   -- А какъ же? Въ глаза "тыкала" и попомъ обозвала.
   -- Да, весьма неприличествующее моему сану обхожденіе!-- степенно и, повидимому, равнодушно сказалъ батюшка, на самомъ дѣлѣ сильно оскорбленный.
   

VIII.

   Прошло полгода. Неклюдовскаго -- нѣтъ и нѣтъ. Варвара Наумовна все злобствовала и съ каждымъ днемъ все болѣе ожесточалась.
   Послѣ перваго посѣщенія никто изъ сосѣдей уже не являлся къ ней, а Варвара Наумовна, вѣроятно, нашла, что ни съ кѣмъ изъ нихъ у ней не можетъ быть ничего общаго, и больше уже не приглашала къ себѣ.
   Одинокая бродила она по дому.
   Каждый вечеръ видѣли конапелькинцы, сквозь освѣщенныя окна дома Неклюдовской, какъ сновала изъ комнаты въ комнату высокая тѣнь до глубокой ночи.
   Что думала Варвара Наумовна, неизвѣстно. Только видѣлъ старый Остапъ, какъ ходила она по нѣскольку часовъ сряду въ глубокой задумчивости и по временамъ глаза ея гнѣвно сверкали изъ-подъ сдвинутыхъ бровей, а тонкія ноздри расширялись и дрожали надъ крѣпко сжатыми губами.
   Кипѣвшая въ ней злоба искала выхода, и едва начинался день, какъ Неклюдовская находила виновныхъ и срывала на комъ попало свой гнѣвъ.
   Вскорѣ по пріѣздѣ своемъ въ Конапельки Неклюдовская велѣла собрать къ себѣ въ дѣвичью всѣхъ принадлежащихъ ей дѣвокъ для ручныхъ работъ. Въ числѣ другихъ попала въ горницы и Дуня.
   Горько рыдала старая Гарпи7а, снаряжая свою внучку на панскій дворъ, и сама веселая Дуня стала задумчива и молчалива.
   -- Не плачь, бабусю, не горюй,-- утѣшала она бабку,-- я буду хорошо работать, стану угождать пани...
   -- Охъ, доню, доню! чуетъ мое серденько, що не къ добру пойдешь ты туда,-- говорила старуха, заливаясь слезами.
   И вотъ веселой, краснощекой баловницѣ Дунѣ, той самой Дунѣ, что до сихъ поръ не слыхала худаго и жесткаго слова, что, свободная какъ птица, по цѣлымъ днямъ распѣвала свои любимыя пѣсни, пришлось засѣсть за кружева да за вышивки въ мрачномъ барскомъ домѣ въ дѣвичьей. Прощай, свобода! Прощай, красавецъ Ивась, съ которымъ она недавно познакомилась! И съ бабусей видѣться нельзя. Изъ веселой вострушки Дуня превратилась въ задумчивую мечтательницу. Она сильно затосковала и строила всевозможные планы: то собиралась она въ монастырь, то куда-нибудь въ скитъ раскольничій, а то просто бѣжать и спрятаться гдѣ-нибудь. Иногда она разсказывала подружкамъ свои грезы на-яву, иногда видѣла чудные сны, сулившіе ей такъ много счастья съ дорогимъ ей Ивасемъ.
   Подруги, впрочемъ, мало сочувствовали ей и прозвали Дуню -- чудной.
   Но грезы грезами, а дѣйствительность давала себя знать. Иногда Дуня, замечтавшись, просидитъ, опустивъ работу на колѣни, часъ и болѣе, время ушло, урокъ заданной работы не выполненъ и на-завтра ее жестоко наказываютъ. Сначала Дуня приходила въ отчаяніе, рвала на себѣ волосы, собиралась утопиться, потомъ притихла, смирилась и замолчала даже съ подругами. Но Варвару Наумовну не могли тронуть ни покорность, ни смиреніе. За малѣйшій проступокъ она жестоко наказывала и никогда не прощала.
   Каждый день рыжій прикащикъ, тотъ самый, что при въѣздѣ въ село бойко поглядывалъ на народъ, нарѣзывалъ пуки розогъ, а Варвара Наумовна неутомимо отыскивала предлоги наказывать. Все рѣже и рѣже удавалось Остапу спасать отъ побоевъ и розогъ свою панночку; все чаще и чаще слышали добрые конапелькницы раздававшіеся во дворѣ Неклюдовской то дикій крикъ и стонъ взрослаго человѣка, то пронзительный дѣтскій вопль...

-----

   На дворѣ и въ домѣ Неклюдовской мертвая тишина, но огни не погашены.
   Въ дѣвичьей, при едва мерцающемъ свѣтѣ "каганца", три дѣвки дремлятъ надъ никому ненужными кружевами. Уже около полуночи, но Варвара Наумовна не спитъ и никто не смѣетъ ложиться.
   Въ маленькой дѣтской сидитъ надъ чулкомъ Катя, стараясь окончить заданный ей урокъ, т.-е. довязать нитки до замысловатой петли, завязанной рукою самой Варвары Наумовны. Тутъ же около дѣвочки сидитъ Остапъ и занимается починкой своего стараго сюртука. Руки девятилѣтней дѣвочки едва двигаются отъ усталости, а глаза слипаются отъ одолѣвающаго ее сна.
   -- Я не могу больше вязать, Остапъ...
   -- Повяжи, Китречко, повяжи ще хоть немного!
   -- Ахъ, какъ спать хочется! Я спать пойду.
   -- А завтра що буде? Ой, Катя, Катя!... Ну, хочешь я тебѣ сказку скажу, а ты вяжи...
   -- Скажи, скажи Остйпочко!-- оживилась дѣвочка, и ея худенькое личико, съ большими черными глазами, повеселѣло,-- скажи ты мнѣ про царевну, да про жаръ-птицу.
   -- Добре... За высокими, развысокими горами,-- началъ медленно и въ полголоса Остапъ,-- за дремучими лѣсами, да за синими морями-окіянами, живъ себѣ царь со своею дочкою царевной... Сама царевна -- бѣлая, якъ снѣгъ, а платье на ей якъ жаръ горѣло... Ой, Катруся!-- спохватился Остапъ, замѣтивъ, что дѣвочка задремала и ручки ея выронили работу.-- Катруся, проснись же! А то худо тебѣ буде, якъ не довяжешь!...
   -- Я спать хочу, Остапъ!-- и дѣвочка заплакала, зная, что завтра ее больно высѣкутъ за невыполненный урокъ.
   -- Ну, што мнѣ съ тобой робить? Эхъ, безталанная ты дитына!...
   Остапъ уложилъ дѣвочку спать,-- Варвара Наумовна не держала няньки, такъ какъ терпѣть не могла женской прислуги и по возможности избѣгала ея,-- и пошелъ съ чулкомъ въ дѣвичью. Тамъ онъ заставилъ одну изъ дѣвокъ довязать за Катю, чтобъ избавить отъ наказанія свою любимицу.
   Большіе стѣнные часы громко пробили полночь. Варвара Наумовна позвала Остапа и велѣла гасить огни. Черезъ минуту весь домъ погрузился во мракъ. Въ темной дѣвичьей слышится сдержанный шепотъ хорошенькой Дуни:
   -- На Егорья въ церкви бачила его.
   -- Що-жь винъ говоривъ?
   -- Казавъ, що буде просить пани повѣнчать насъ.
   -- Не согласится вона!
   -- Якъ не согласится, треба утикать...
   -- Куды утичешь?... Гдѣ сховаешься?
   -- Къ москалямъ въ слободу -- сховають...
   Въ спальнѣ на массивной дубовой кровати ворочается съ боку на бокъ Варвара Наумовна. А въ маленькой горенкѣ около дѣтской старый Остапъ медленно кладетъ земные поклоны и, глядя на потемнѣвшую отъ ветхости, слабо освѣщенную луной икону, тихо произноситъ: "Боже, милостивъ буди мнѣ, грѣшному!... Помилуй мя, Боже, по велицей..."
   -- Ай-ай!-- раздается крикъ въ дѣтской, -- не буду, маменька!... Простите, не буду... ай!...
   Остапъ спѣшитъ въ дѣтскую и креститъ дѣвочку, нѣжно приговаривая: "Повернись, Катруся, на другій бочокъ!... Ишь ты, якъ пужается". Долго смотритъ Остапъ на сонное дитя и, тихо вздохнувъ, шепчетъ: "Мала дитына и та вже горюе!... Що-то буде съ тобою, небога?"

-----

   Часовъ въ шесть вставала Варвара Наумовна и всѣ въ домѣ дрожали отъ страха.
   Отъ праздности ея озлобленіе росло не по днямъ, а по часамъ.
   Конапелькинцы возмущались, негодовали и, забывъ свои прежніе интересы и мирныя развлеченія, судили и рядили на всѣ лады о жестокостяхъ Неклюдовской.
   -- Слышали?-- заговорила капитанша, входя къ попадьѣ.-- Вѣдь, Неклюдовщиха довела-таки дочку до того, что она захворала!... Аксютка говорила, что слышала, якъ Остапъ просивъ ее, чтобъ позволила отдать дитя въ какой-нибудь пансіонъ, либо куда-нибудь, а пани закричала: "Куды хочешь дѣвай это ляхово отродье, чтобъ и на глаза мнѣ не показывалось!"
   -- Господи, Боже!-- крестясь, восклицаетъ попадья.-- Отецъ Прокофій, слышишь? Ты что же молчишь?... Старая колотовка губитъ дитя свое, а мы молча глядѣть будемъ, будто и не знаемъ?...
   -- Что же мнѣ дѣлать? Въ ея дѣла мѣшаться я не имѣю права.
   -- Иди, поучай ее; на то ты пастырь!
   -- Особа характерная,-- не урезонишь; да, кромѣ того, весьма можетъ случиться, что она не токмо выругаетъ, но и въ бороду вцѣпится...
   -- О чемъ совѣтъ держите, господа?-- спрашиваетъ вошедшій Пыжикъ.
   -- Все о томъ же, о Неклюдовщихѣ...
   -- Да, это ужасная женщина!-- восклицаетъ добродушный Геннадій Порфирьевичъ и прибавляетъ:-- а знаете, не написать ли ей этакое чувствительное письмо? Можно бы прибавить, что вотъ стоны и вопли истязуемыхъ ею доносятся до престола Всевышняго, а сама она уготовляетъ себѣ вѣчныя муки!...
   -- Ахъ и въ самомъ дѣлѣ написать бы!-- соглашается капитанша,-- особенно если бы стихами!...
   -- Ну, васъ совсѣмъ! Вамъ дѣло говорятъ, а вы тутъ со стихами!-- прикрикнула попадья.
   -- Нѣтъ, ужь, достоуважаемый Геннадій Порфирьевичъ,-- не утерпѣлъ, чтобъ не съострить, батюшка,-- стихотворенія ваши, надо полагать, столь премудры, что, какъ помнится, простые смертные не могли достойно оцѣнить, ниже понять ихъ смысла...
   -- Не до смѣху теперь, отецъ попъ!-- сердито замѣтила Платонида Петровна.-- Покуда мы тутъ толкуемъ, старая злюка злютуе надъ бѣдными людьми...
   -- Вотъ развѣ послать къ ней Слезку, -- снова предложилъ легкомысленный Пыжикъ, -- пускай бы просилъ хоть за дочку ея -- все-жь таки она ему хоть записанная кума...
   -- Кума-то кума, -- замѣтилъ священникъ, -- да только она на крестины послала ему десять рублей и двѣ ложки серебряныя...
   -- А ситецъ забыли?-- оживилась капитанша.-- Я сама видѣла: красивый такой голубой ситецъ, должно быть, на ильинской ярмаркѣ покупала.
   -- Мое почтеніе!-- забасилъ Свербичубъ, сгибая свою колоссальную фигуру въ низенькихъ дверяхъ.-- Мое почтеніе отцу Прокофію, какъ равно и всѣмъ здѣсь присутствующимъ!
   -- Васъ-то намъ и надо, Яковъ Петровичъ!-- обратился къ Свербичубу батюшка.-- Какъ человѣкъ бывалый и, наипаче, какъ человѣкъ не робкій, вы можете...
   -- Подобныя слова сказалъ мнѣ секретарь могилевской духовной консисторіи, когда на резолюцію черниговской гражданской...
   -- Ну, зазвонивъ теперь надолго!...-- безцеремонно перебила его энергичная попадья.-- Вы вотъ лучше скажите, Яковъ Петровичъ, чи не можно какъ-нибудь сократить Неклюдовщиху?
   -- За жестокость обращенія съ крестьянами князя Горилецкаго въ 1828 году кіевскій опекунскій совѣтъ...
   -- Эхъ!-- безнадежно вздохнула попадья и пошла готовить закуску.
   Закусили, потолковали, да такъ и разошлись по домамъ, ничего не придумавъ.
   Между тѣмъ, вскорѣ въ селѣ произошли новыя событія, поразившія нехитрыхъ его обитателей.
   

IX.

   По проселочной дорогѣ медленно тянется, покрытая грязнымъ холстомъ, жидовская балагула, запряженная парою тощихъ клячъ. Лѣниво и однообразно мотаютъ головами клячи, кибитка раскачивается и подрыгиваетъ, а сидящій на козлахъ еврей то и дѣло помахиваетъ кнутомъ и гнусливо покрикиваетъ: но-но-но!...
   Вотъ показалась изъ-за лѣса небольшая раскольничья слободка. Лошади, почуявъ близкій отдыхъ, затрусили мелкою рысцой и вскорѣ кибитка, миновавъ рядъ небольшихъ чистенькихъ домиковъ, остановилась у воротъ, надъ которыми торчалъ длинный шестъ съ клокомъ сѣна.
   Еврей соскочилъ съ козелъ, сталъ отворять ворота и на дворѣ послышался хриплый лай цѣпной собаки. На крыльцѣ появилась плотная сорокалѣтняя баба съ довольно еще красивымъ, но плутоватымъ лицомъ.
   Это была хозяйка постоялаго двора, она же и шинкарка -- солдатка Ганна.
   Когда-то солдатка Ганна держала шинокъ въ Конапелькахъ и много претерпѣла она гоненій отъ строгихъ нравами конапелькинскихъ стариковъ: не разъ вымазывали ей дегтемъ ворота, не разъ срамили ее на всю улицу или, безъ всякаго суда и расправы, просто обрѣзывали ей косы, либо обливали помоями.
   Долго терпѣла подобныя невзгоды Гашіа, пока не смекнула, что въ слободѣ ей будетъ вольготнѣе: москали не отличались строгостью нравовъ, особенно переселившіеся на Украйну безпоповцы,-- жили безъ всякихъ правилъ и обрядовъ.
   Шинкарку знали въ окрестности всѣ тѣ, кому надо было сбыть краденое, попировать съ таинственными друзьями или спрятаться на время отъ поисковъ.
   Москали-слобожане отчасти боялись ея, отчасти дорожили ею: она знала, чѣмъ иногда занимаются эти, повидимому, мирные граждане въ обширныхъ лѣсахъ при большой дорогѣ; какъ хоняйка постоялаго двора, она доставляла имъ иногда очень приходныя свѣдѣнія.
   -- День добрый, хазяюска,-- обратился къ Ганнѣ еврей,-- чи мозно у васъ постоять цасокъ альбо два?
   -- Можно, жиду, можно... А кого везешь?...
   -- Пана везу въ Конапельки... Неклюдовшкаго жнаете?...
   -- А... Видно, просвиставъ панъ грошики, что не на почтовыхъ?...
   -- Не жнаю, ницово не жнаю,-- забормоталъ осторожный еврей и пошелъ къ кибиткѣ.
   -- Просу виходить, вельмозный пане! Комнаты харосыя, чистыя... и гербата есть...
   Изъ кибитки вылѣзъ высокій, очень тощій господинъ въ поношенномъ, но дорогомъ и прекрасно сшитомъ платьѣ.
   Онъ слегка потянулся и направился къ дому расшатанною и невѣрною походкой человѣка выздоравливающаго или подверженнаго пьянству.
   Это ли бывшій красавецъ, панъ Неклюдовскій?... Только пристально вглядѣвшись въ это страшно исхудалое, испитое лицо, съ лихорадочно блестѣвшими глазами и воспаленными вѣками, можно узнать знакомыя черты... Куда дѣвалась его легкая и граціозная почти, какъ у танцмейстера, походка? Отчего глаза его такъ перемѣнились? Гдѣ его прекрасныя кудри, еще недавно густою волной покрывавшія его красивую голову?... Увы, онъ не могъ бы отвѣтить на такіе вопросы: онъ не замѣтилъ самъ, какъ и гдѣ растерялъ всѣ эти чудные дары природы. Адольфъ Казимировичъ, какъ злѣйшій врагъ самому себѣ, безпощадно растрачивалъ свои силы, изо дня въ день шатаясь по игорнымъ домамъ и всевозможнымъ вертепамъ пьянства и разврата.
   И вотъ, оставшись безъ денегъ, безъ кредита и, конечно, безъ друзей, рѣшился онъ, наконецъ, обратиться къ женѣ, надѣясь, что и на этотъ разъ онъ съумѣетъ обойти Варвару Наумовну.
   Онъ зналъ, что жена отказалась отъ наслѣдства недвижимаго, но зналъ также и то, что она взяла себѣ все движимое, а это послѣднее было довольно цѣнно, такъ какъ состояло преимущественно изъ сундуковъ, хранящихъ множество золотыхъ вещей и серебряной старинной посуды. Онъ думалъ, что современемъ можно будетъ уговорить жену все это продать, а на полученныя деньги... Ему ли не знать, какъ распорядиться деньгами!...
   -- Янкель!-- крикнулъ Неклюдовскій въ окно еврею, копавшемуся около кибитки, -- подай чемоданъ, да принеси мнѣ умыться!
   Янкель притащилъ тощенькій чемоданчикъ, потомъ глиняный тазъ съ водой и, стоя въ дверяхъ, ожидалъ еще новыхъ приказаній.
   Онъ порядился съ паномъ въ Вильнѣ и обязался доставить. Неклюдовскаго въ Конапельки въ кредитъ и даже взялъ на себя всѣ путевыя издержки.
   Какъ превратился Янкель въ лакея, онъ и не замѣтилъ,-- это случилось очень просто: панъ приказывалъ и надо было исполнять.
   -- Чего ты ждешь?-- крикнулъ Неклюдовскій.-- Пошелъ, вонъ!
   Янкель поспѣшно скрылся, а Неклюдовскій началъ принаряжаться. Какъ отжившая записная кокетка, еще не хотѣлъ Адольфъ Казимпровичъ признать себя побѣжденнымъ и всѣ свои жалкія орудія пускалъ въ ходъ для борьбы съ нападающимъ на негоразрушеніемъ. Умывшись, онъ досталъ изъ чемоданчика складное зеркальце и прочія туалетныя принадлежности. Онъ долго, и пристально разглядываетъ въ зеркалѣ свое измятое лицо, старательно закручиваетъ стрѣлками усы и нѣсколько разъ перевязываетъ галстухъ, стараясь завязать его красивымъ бантомъ.
   Окончивъ туалетъ, Адольфъ Казимпровичъ начинаетъ готовиться къ предстоящей встрѣчѣ съ женою и изучаетъ различныя выраженія лица, соображая, какое изъ нихъ больше подойдетъ къ данному случаю; сначала лицо его изображаетъ страдальца, измученнаго тоской и угрызеніями совѣсти, затѣмъ превращается въ лицо человѣка, оскорбленнаго въ своей гордости, наконецъ, оно дѣлается слащаво-любезнымъ и мечтательнымъ.
   Послѣднее выраженіе надолго застыло на лицѣ пана: онъ дѣйствительно замечтался о прошломъ. Онъ забылъ жида, кибитку, свою жалкую поношенную одежду, грязный столъ, стоящій передъ нимъ съ ползающими по немъ тараканами. Онъ видитъ богатый барскій домъ и въ томъ домѣ себя, прекраснаго юношу, окруженнаго всевозможною роскошью и великолѣпіемъ. Около гувернеры, угадывающіе его малѣйшія желанія, рабски, подобострастно схватывающіе на лету каждую его мысль, чтобъ восхищаться ею и опьянять его ядовитымъ кажденіемъ. Вотъ красавица-мать, безпредѣльно гордящаяся своимъ сыномъ... Она видитъ въ своемъ красавцѣ Адольфѣ что-то необыкновенное, видитъ въ немъ будущаго генія и съ самаго малолѣтства твердитъ ему это. Затѣмъ дальше: учителя, ксендзы, даже слуги,-- все это кадитъ и кадитъ ему ядовитый фиміамъ лести. Вотъ онъ единственный наслѣдникъ большаго состоянія... Онъ не можетъ опомниться отъ ежедневныхъ, все новыхъ и новыхъ наслажденій... Предъ нимъ, какъ живая, его первая свѣтская побѣда, красивая молодая женщина... Онъ отбилъ ее у молодаго мужа, увезъ въ Парижъ и вскорѣ бросилъ для другой подобной же шалости. Затѣмъ безконечный рядъ такихъ же шалостей, и.вотъ онъ завоевалъ себѣ въ свѣтѣ славу неотразимаго покорителя женскихъ сердецъ... Кредитъ его въ обществѣ возросъ до крайней степени... На него смотрятъ, какъ на свѣтскаго оракула, онъ даетъ тонъ въ кружкѣ блестящей молодежи...
   Вотъ по лицу Адольфа Казимпровича пробѣжала легкая тѣнь: ему вспомнилось, какъ однажды въ Кіевѣ онъ соблазнилъ шестнадцатилѣтнюю дѣвочку, дочь бѣднаго чиновника. Вспомнилъ онъ, какими довѣрчивыми, ясными глазами глядѣло на него бѣдное дитя, слушая его пылкія увѣренія и клятвы...
   Онъ узналъ потомъ, что дѣвочку, беременную и мертвую, вытащили изъ воды, а отецъ чиновникъ спился съ горя...
   Но вотъ опять Парижъ!... Опять Варшава съ ея блестящими балами!... Вотъ первая, красавица, недоступная и гордая графиня Бжезицкая ищетъ его взгляда своими голубыми глазами, съ тайнымъ трепетомъ ожидая завѣтной мазурки!... А въ мазуркѣ нѣтъ ему, Адольфу, равнаго!... Вотъ онъ, первый мазуристъ, летитъ съ красавицею панной вокругъ блистающей огнями залы, изгибаясь и мягко пристукивая каблуками своей изящной и тонкой обуви. Они несутся подъ звуки прекрасной музыки и Адольфъ то любуется крошечною ножкой своей дамы, то кидаетъ ей выразительный взглядъ, прямо въ ея дивныя очи... Вотъ онъ, крѣпко охвативъ станъ молодой графини, мчится съ нею въ бѣшеномъ вихрѣ вальса... Онъ чувствуетъ близость и теплоту ея прекраснаго тѣла, слышитъ ароматъ ея золотистыхъ волосъ... Онъ ласкаетъ взглядомъ ея атласныя бѣлыя плечи...
   Въ дверь постучались. Зеркало выскользнуло изъ рукъ Неклюдовскаго и разбилось въ дребезги. Онъ вздрогнулъ и, какъ бы съ просонья, удивленно оглянулся. Передъ нимъ грязный столъ, на столѣ хлѣбныя крошки и ползающіе тараканы, на полу осколки разбитаго зеркала, а у дверей стоитъ Янкель. Снова вздрогнулъ Адольфъ Казимпровичъ и на лицѣ его отразилось, на этотъ разъ уже непритворное, мучительное страданіе.
   -- Кони готовы!-- заявилъ возница.
   -- Водки!... Сейчасъ подай водки!...
   -- На цо пану вудка? Сейцасъ панъ буде въ дому...
   -- Подай -- тебѣ говорятъ!
   Черезъ минуту Янкель принесъ штофъ и зеленаго стекла стаканчикъ, а для закуски -- соленую тарань...
   

X.

   Варвара Наумовна только что вышла въ столовую и садилась за свой одинокій приборъ, какъ вдругъ на дворѣ неистово залились злыя собаки.
   Она подошла къ окну и при видѣ въѣзжавшей во дворъ кибитки лицо ее исказилось злобною усмѣшкой: Стоявшій въ столовой Остапъ бросился было къ выходу, но Некдюдовская крикнула на него:
   -- Куда?-- и затѣмъ прибавила:-- помни, чтобы ни одно приказаніе пана не исполнялось безъ моего вѣдома...
   -- Bonjour, Barbe!-- заговорилъ заискивающимъ тономъ Неклюдовскій, слащаво улыбаясь.
   Варвара Наумовна, гордо выпрямившись, молча глядитъ ему въ упоръ и только глаза ея сверкаютъ мрачнымъ огнемъ.
   -- Здравствуй же, Варя! Почти годъ не видались...
   -- Садись!-- сказала она мужу, и, обратясь къ Остапу, прибавила:-- подавать обѣдъ.
   Остапъ, привыкшій подавать при гостяхъ вино, принесъ изъ погреба нѣсколько бутылокъ. Растерявшійся отъ такого пріема панъ не скоро оправился и смущенно ѣлъ супъ, бросая украдкой жадные взгляды на бутылки. Наконецъ, онъ не выдержалъ, потянулся къ одной изъ бутылокъ и сталъ наливать вино; но рука его, съ перепою, такъ сильно дрожала, что вино пролилось на скатерть. Варвара Наумовна видѣла все: и жадные взгляды, и дрожанье рукъ,-- и на лицѣ ея выразилось такое глубокое презрѣніе, что Неклюдовскому стало очень неловко.
   Выпивъ рюмку, онъ налилъ себѣ другую, а затѣмъ третью и т. д. Послѣ нѣсколькихъ рюмокъ онъ оправился, а къ концу обѣда, сильно захмѣлѣвъ, сдѣлался болтливъ. Варвара Наумовна слушала молча, а сама не проронила ни слова.
   -- Ты, Barbe, напрасно на меня сердишься,-- болталъ Адольфъ Казимпровичъ,-- parole d'honeur, я рѣшительно не виноватъ... всему виною обстоятельста... Да, обстоятельства такъ неудачно сложились et rien de plus... А ты, однако, и здѣсь премило устроилась!... Это даже лучше, чѣмъ возиться съ большимъ хозяйствомъ... безъ этихъ ужасныхъ хлопотъ объ урожаяхъ и покосахъ... Братъ, конечно, уплатилъ тебѣ порядочную сумму? Прекрасное вино!... Видно, что изъ погреба твоего papâ...Покойный былъ большой знатокъ такихъ вещей. Я помню, однажды былъ случай... Пріѣхалъ къ твоему отцу одинъ жидъ... Ахъ, да!-- а propos -- чуть было не забылъ, прикажи, ma chère, заплатить тамъ жиду, который меня привезъ... вѣроятно, немного... какая-нибудь бездѣлица! Я, знаешь ли, экономенъ сталъ... нельзя же, средства уже не тѣ... къ тому же, у насъ дочь... Ахъ, да! гдѣ же Китти?... Прелестное дитя!... Я хотѣлъ привезти ей разныхъ бездѣлокъ, но забылъ; представь, накупилъ цѣлый ворохъ и забылъ тамъ въ Вильнѣ!... Тамъ и тебѣ были подарки. Ахъ, Barbe, ты вотъ на меня дуешься, а я васъ обѣихъ такъ люблю, такъ преданъ вамъ всею душой... Но гдѣ же ma petite Китти?... Дайте мнѣ поцѣловать этого ангела!... И тебя, Barbe... я люблю... de tout mon coeur... Barbe!... Ахъ, ты не знаешь, я такъ тосковалъ, такъ страдалъ...
   Вдругъ онъ уронилъ на столъ голову и зарыдалъ, жалобно, какъ ребенокъ, всхлипывая.
   Варвара Наумовна встала.
   -- Убери его отсюда и уложи спать въ кабинетѣ,-- сказала она Остапу,-- да смотри, чтобъ никто, кромѣ тебя, не входилъ въ его комнату.
   На другой день Неклюдовскій толкнулся было въ комнату жены, но дверь оказалась запертою и на стукъ отвѣта не послѣдовало.
   Между тѣмъ, Варвара Наумовна обратилась къ Остапу съ такимъ вопросомъ:
   -- Есть еще вино въ погребѣ?
   -- Есть, пани. Куды-жь ему дѣваться?
   -- А водка есть?
   -- И водки ведра четыре есть.
   -- Ну, такъ чтобы въ комнатѣ пана всегда было нѣсколько бутылокъ вина и водки... Какъ только выпьетъ, сейчасъ подавай снова.
   Не разъ пробовалъ Неклюдовскій примириться съ женой, но она упорно отклоняла всѣ его попытки: молча уходила къ себѣ и запиралась. Просилъ панъ позволить ему повидаться съ дочерью, но и на то Варвара Наумовна согласія не дала и зорко слѣдила за тѣмъ, чтобъ Остапъ въ точности исполнялъ ея приказаніе и не допускалъ свиданія отца съ дочерью.
   Тоска одиночества овладѣла паномъ, онъ пилъ и пилъ, а Остапъ, не смѣя ослушаться своей грозной повелительницы, подавалъ ему новыя бутылки. Прошелъ мѣсяцъ, другой, а Неклюдовскаго никто не видалъ. Конапелькинцы недоумѣвали. Они понимали, что въ домѣ Неклюдихи что-то неладно, но достовѣрно узнать ничего не могли. Только и слышно было, что панъ все хвораетъ. Пыжикъ и капитанша попытались было проникнуть въ домъ Неклюдовской, но не были приняты.
   Отъ безпрерывнаго пьянства Неклюдовскій совсѣмъ ослабѣлъ и въ тѣ немногія минуты, когда бывалъ въ сознаніи, смертельная тоска грызла его. Не разъ съ утра собирался онъ отправиться хоть пѣшкомъ въ ближайшій городъ и такъ или иначе выбиться изъ своего отчаяннаго положенія, но къ полудню онъ обыкновенно бывалъ уже безъ ногъ.
   Однажды онъ-таки добился свиданія съ женой. Сначала онъ просилъ простить его, потомъ умолялъ о свиданіи съ ребенкомъ, наконецъ, просилъ дать ему лошадей и хоть немного денегъ, чтобъ онъ могъ доѣхать куда-либо, гдѣ у него была хоть дальняя родня, но Варвара Наумовна осталась непреклонной. Она не умѣла прощать.
   Кромѣ того, убѣдившись, что мужъ ея допился до того, что уже не можетъ жить безъ вина, она отдала Остапу такой приказъ:
   -- Не давать ни капли вина пану!
   Тутъ-то и начались настоящія муки пана Неклюдовскаго.
   Страшно исхудалый, одиноко бродилъ онъ по своей комнатѣ. Только единственный разъ, въ день своего пріѣзда, обѣдалъ онъ въ столовой съ женой, но затѣмъ уже ему подавался обѣдъ отдѣльно. Катю не выпускали изъ дѣтской и Адольфъ Казимировичъ никого, кромѣ Остапа, не видѣлъ. Въ первые дни, когда ему перестали подавать вино, Неклюдовскій просто обезумѣлъ. Онъ просилъ, молилъ, наконецъ, требовалъ вина и потомъ совершенно упалъ духомъ, понявъ весь ужасъ своего безвыходнаго положенія. Онъ писалъ письма къ роднымъ и знакомымъ, писалъ къ предводителю дворянства, прося послѣдняго принять въ немъ участіе, но Варвара Наумовна слѣдила, чтобы письма не миновали ея рукъ и, разумѣется, не отсылала ихъ по адресу. Ему опять приходило въ голову уйти изъ дому пѣшкомъ, но онъ былъ уже такъ слабъ, что объ этомъ нечего было и думать. Чѣмъ больше страдалъ онъ отъ своего одиночества, тѣмъ сильнѣе преслѣдовало его желаніе видѣть свою дѣвочку Катю. Жалѣлъ старый Остапъ пана и не разъ подумывалъ, какъ бы хоть тайкомъ помочь ему, но боялся. Не трусливаго десятка былъ старикъ и не за себя боялся,-- его старое тѣло притерпѣлось ко всему,-- нѣтъ, онъ боялся за пана, а пуще всего за свою бѣдную панночку, зная, что на ней больше всего отразится гнѣвъ матери, если она какъ-нибудь провѣдаетъ о свиданіи отца съ дочерью.
   Между тѣмъ, Варвара Наумовна была неутомима въ своей жестокости; она такъ вошла въ роль мстительницы, что позабыла обо всемъ.
   На время забытая дворня вздохнула свободнѣе.
   Въ особенности въ дѣвичьей поспѣшили воспользоваться этимъ временнымъ послабленіемъ. Отоспавшіяся и отдохнувшія дѣвки находили уже возможность забѣгать иногда на село и передавать тамъ разныя сплетни.
   Разсказывали онѣ, будто пани бьетъ пана по щекамъ, не даетъ ему ѣсть, что она хотѣла выколоть пану глаза ножницами и проч. Пыжикъ и капитанша вздыхали и не разъ прослезились; Свербичубъ приводилъ, по обыкновенію, подходящіе примѣры, а Слезка помалчивалъ. Попадья ругала Неклюдиху старою чертовкой и совѣтовала всѣмъ ѣхать къ предводителю, но отецъ Прокофій, не довѣряя вполнѣ слухамъ, отвергалъ мнѣніе жены, говоря, что если все окажется вздорными сплетнями, то пойдутъ разныя непріятности и проч., что на все воля Божія и т. д. Такимъ образомъ, Варвара Наумовна продолжала себѣ свирѣпствовать совершенно безнаказанно.
   

XI.

   Темная осенняя ночь. Цѣпные псы въ усадьбѣ Неклюдовской заливаются лаемъ, а одинъ изъ нихъ но временамъ воетъ протяжнымъ, хватающимъ за душу воемъ.
   -- Господи Боже!-- крестятся испуганныя дѣвки въ дѣвичьей.
   -- Чи на пожаръ або на покойника воетъ нашъ Сѣрко,-- говоритъ краснощекая красавица Дуня, та самая, что когда-то шепотомъ разсказывала подругѣ о своихъ планахъ.
   -- Нехай Богъ боронитъ!-- восклицаютъ другія дѣвушки и снова крестятся.
   Въ большомъ кабинетѣ, слабо освѣщенномъ одною свѣчей, уныло бродитъ Адольфъ Казимировичъ. Онъ часто присѣдаетъ, въ кресло, очевидно, отъ слабости. Пробило одиннадцать часовъ. Остапъ принесъ на подносѣ ужинъ пану, но, разумѣется, безъ вина. Адольфъ Казимировичъ тоскливо посмотрѣлъ на подносъ и поднялъ на старика умоляющій взглядъ.
   -- Дай хоть каплю вина, Остапъ, сжалься надо мною! Я умираю отъ тоски...
   -- Не можно того панъ: ключи отъ погреба у пани.
   Изъ груди Неклюдовскаго вырвался глухой стонъ. Онъ заломилъ свои худыя, прозрачныя руки и хрустнулъ суставами.
   Большіе темные глаза Адольфа Казимпровича казались еще больше, а два красныя пятна на щекахъ придавали имъ неестественный, лихорадочный блескъ.
   Онъ попробовалъ было ужинать, но вилка выпала изъ его слабыхъ рукъ, а глаза съ отвращеніемъ поглядѣли на пищу.
   -- Что, Катя спитъ?-- обратился онъ къ Остапу, почтительно стоявшему въ дверяхъ.
   -- Спитъ, пане.
   Адольфъ Казимировичъ вздохнулъ и крѣпко задумался, устремивъ неподвижный взглядъ на свѣчу.
   Остапъ, наконецъ, не выдержалъ и тихо сказалъ:
   -- Може-бъ пани и не узнала, да якъ бы не спужать сонную панночку...
   -- Не бойся, Остапъ,-- оживленно зашепталъ Неклюдовскій,-- я не проговорю ни слова, а только взгляну на дитя... Пойдемъ скорѣй!...
   Тихо прокрадывается Адольфъ Казимпровичъ въ дѣтскую. Онъ впился глазами въ спящую дѣвочку и воспаленными губами тихо шепчетъ:
   -- Катя!... Дитя мое!... Простишь ли ты меня?... Ангелъ мой, помолись за меня,-- я такъ страдаю!...
   Нѣсколько минутъ стоитъ онъ, какъ-то безпомощно опустившись, но вдругъ онъ выпрямился, высоко поднялъ голову и, повелительно взглянувъ на Остапа, сказалъ:
   -- Пойду къ ней, къ женѣ...
   -- Богъ въ вами пане, да вона васъ не пусте!
   -- Увидимъ...
   Слабое тѣло Неклюдовскаго, казалось, преобразилось. Въ немъ вспыхнула угасавшая сила, какъ вспыхиваетъ огонекъ передъ тѣмъ, когда собирается совсѣмъ угаснуть.
   Онъ бодро направился въ комнату жены, но на полдорогѣ страшный припадокъ кашля, мучившаго его въ послѣднее время все чаще и чаще, обезсилилъ его. Онъ упалъ въ кресло, едва дотащившись до кабинета.
   Онъ опять глядѣлъ безпомощнымъ и, вздыхая тоскливо, ломалъ руки.
   А на дворѣ жалобно и протяжно выла собака. Часы пробили полночь.
   Адольфъ Казимпровичъ опять выпрямился, выпилъ воды и пошелъ къ женѣ.
   -- Кто тамъ? Что надо?
   -- Это я, Barbe, отвори...
   -- Не зачѣмъ мнѣ отпирать, уходи!
   -- Нѣтъ, не уйду. Я простою мѣсяцы и даже годы, пока ты не выслушаешь меня въ послѣдній разъ.
   Варвара Наумовна долго молчала, наконецъ, дверь отворилась.
   Адольфъ Казимировичъ упалъ къ ея ногамъ:
   -- Умоляю, Barbe, прости меня!.. Развѣ не видишь ты, какъ я страдаю?... Развѣ нѣтъ въ тебѣ ни капли состраданія? Вѣдь, я болѣвъ и одинокъ! Развѣ не искупилъ еще я свои вины этими страданіями тоски и одиночества?
   -- А кто же виноватъ, что ты одинокъ?... Гдѣ же твои друзья? Ступай къ нимъ, ищи у нихъ утѣшенія!
   -- Богъ съ ними, съ друзьями!... Забудь, Варя, все и прости!
   -- Да на что я тебѣ понадобилась, злая старуха? На что, когда и молодую ты никогда не любилъ меня? Каково-то тебѣ глядѣть на меня, сѣдую старуху, послѣ тѣхъ красавицъ цыганокъ и жидовокъ, которыхъ ты миловалъ и ласкалъ, насмѣхаясь надъ старою женой!...
   -- Забудь, Варя, забудь прошлое!-- молитъ ее панъ, а она съ лицомъ, искаженнымъ злобою, уже не говоритъ, а шипитъ:
   -- Забыть?... Хорошо сказано!... Да понимаешь ли ты, презрѣнный человѣкъ, что я, можетъ, душу бы свою загубила, сердце бы вырвала, еслибъ могла, чтобы только забыть о моемъ позорѣ?... Ты вотъ кривляешься, руки ломаешь да волосы рвешь, а я молчу,-- такъ, стало быть, мнѣ легко?... А подумалъ ли ты тогда обо мнѣ, когда обнималъ твоихъ красавицъ, да, обкрадывая жену, обливалъ ихъ заморскими винами и осыпалъ дорогими подарками?... Или мало я тебя любила?... Или, можетъ, скажешь, не уважала я тебя, не вѣрила тебѣ?... Какъ, по-твоему?
   -- Но Боже!... Вѣдь, я уже довольно страдалъ...
   -- Нѣтъ, не довольно!... Мнѣ все мало!... Я хотѣла бы тебя пытать страшными, неслыханными и невиданными еще пытками!... Когда я тебя ожидала почти цѣлый годъ, я, все-таки, думала, что ты человѣкомъ пріѣдешь, а ты вонъ какимъ явился -- презрѣнною гадиной, умѣющею только хныкать!... Я такихъ людей ненавижу!
   -- Не за себя прошу, наконецъ,-- за дочь: позволь ей видѣться со мною, позволь мнѣ учить ее, вѣдь, я ей отецъ!
   У стоявшаго за дверью и все слышавшаго Остапа душа разрывалась отъ жалости, а Варвара Наумовна продолжала:
   -- Отецъ?... Хорошъ отецъ!... И чему-жь ты ее научишь?... Развѣ кривляться такъ, какъ самъ кривлялся, да лгать по-твоему?
   Неклюдовскій всталъ. Еще разъ въ немъ вспыхнула жизнь и онъ съ достоинствомъ проговорилъ:
   -- Въ послѣдній разъ прошу тебя: помиримся и станемъ жить только для дочери!.
   Но это была вспышка, подобная предсмертной агоніи умирающаго; онъ вдругъ страшно закашлялся и почти упалъ въ кресло.
   -- Остапъ!-- крикнула Варвара Наумовна,-- уведи пана въ его комнату!
   Стоявшій за дверью старикъ повелъ пана подъ руку, а когда сталъ его укладывать въ постель, то увидѣлъ, что носовой платокъ Адольфа Казимировича окрашенъ алою кровью. Часы пробили три. Собака все жалобно выла. Адольфъ Казимировичъ застоналъ и слабо махнулъ рукой, давая знать Остапу, что онъ желаетъ остаться одинъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   На разсвѣтѣ Остапъ постучался въ комнату пани и доложилъ, что Адольфъ Казимировичъ скончался.
   Варвара Наумовна даже бровью не шевельнула, только промолвила:
   -- Позови попа и распорядись всѣмъ какъ слѣдуетъ.
   Въ похоронахъ Варвара Наумовна не принимала участія и на вопросы сосѣдей отвѣчала упорнымъ молчаніемъ.
   Черезъ мѣсяцъ послѣ смерти мужа Неклюдовская позвала Остапа и велѣла готовиться къ отъѣзду: она надумала отвезти Катю въ полтавскій институтъ.
   Дня черезъ три все было готово и Варвара Наумовна повезла дѣвочку, взявъ съ собою и своего вѣрнаго стараго слугу; недѣли черезъ три она возвратилась домой и попрежнему пошла ея одинокая, праздная жизнь безъ всякихъ интересовъ, безъ привязанностей и заботъ. Не зная чѣмъ наполнить свою жизнь, она опять принялась за расправу со своими дворовыми людьми.
   

XII.

   Между тѣмъ, эти люди воспользовались, кто какъ хотѣлъ, временною свободой. Дѣвушки по вечерамъ пробирались тайкомъ на свиданія къ своимъ возлюбленнымъ и съ трепетомъ возвращались позднею ночью въ постылую имъ дѣвичью. Кружева давно позабыты и въ дѣвичьей каганецъ горитъ напрасно.
   Хорошенькая Дуня еще больше похорошѣла. Ей исполнилось семнадцать лѣтъ. Она уже не въ церкви встрѣчается со своимъ коханымъ Ивасемъ, а почти каждый вечеръ видится съ нимъ въ укромномъ мѣстечкѣ въ саду.
   Крадется, бывало, Дуня къ назначенному мѣсту и, подходя, робко окликаетъ:
   -- Ивась!... Чи ты тутъ?...
   -- Тутъ, моя любая... давно тебя дожидаю... що такъ довго не приходила?...
   -- Та не можно было раньше... все люди ходятъ... И такъ мнѣ страшно, Ивась!
   -- Чого-жь бояться, моя рыбко?
   -- А якъ прикащикъ узнае да пани доложитъ?
   -- Вотъ скоро поклонимся пани въ ноги и попросимъ, чтобъ позволила намъ повѣнчаться, да и заживемъ тоды въ радости да въ счастьѣ!...
   -- Охъ, коханый мой!... а якъ пани не позволе?
   -- Позволе!... Вона теперь подобрѣла до насъ... все надъ паномъ своимъ лютуе!
   Затѣмъ слышатся звуки поцѣлуевъ и тихій шепотъ: "коханочка моя золотая!... Пташка сизокрылая!..." Такіе разговоры велись еще при жизни Адольфа Казимировича, когда за дворней не было очень бдительнаго надзора, такъ какъ рыжій прикащикъ, пользуясь тѣмъ, что нами ни во что не вмѣшивается, спѣшилъ обдѣлывать свои дѣлишки и набивать карманъ.
   Но вскорѣ по возвращеніи Варвары Наумовны изъ Полтавы всѣмъ дворовымъ пришлось убѣдиться, что они ошиблись въ предположеніи, будто пани подобрѣла.
   Иванъ и Авдотья горько жалѣли о томъ, что еще при жизни пана не просили свою госпожу о дозволеніи вѣнчаться, но кто же зналъ?-- прошлаго не воротишь, и они рѣшились попытать счастья теперь.
   Въ одинъ праздничный день, послѣ обѣдни, старый ключникъ и единственный слуга, на котораго Варвара Наумовна могла смотрѣть безъ гнѣва, ея вѣрный Остапъ осмѣлился доложить ей, что Иванъ и Авдотья просятъ допустить ихъ къ пани. Она велѣла впустить. Иванъ и Авдотья упали на колѣни и чистосердечно повинились въ томъ, что давно они любятъ другъ друга и просятъ позволенія вѣнчаться. Варвара Наумовна выслушала ихъ молча, не перебивая, и, по обыкновенію, ни одинъ мускулъ не дрогнулъ въ лицѣ ея. Просители не знали, что ожидаетъ ихъ -- кара или милость. Прошла минута молчанія, а затѣмъ Варвара Наумовна спокойно изрекла слѣдующее:
   -- За то, что слюбились тайно и задумали вѣнчаться, не испросивъ на то моего согласія, я продамъ тебя, Иванъ, въ рекруты москалямъ, а ты, Авдотья, на вѣкъ оставайся въ дѣвкахъ и изъ дѣвичьей перенеси свою работу въ ту горенку, что стоитъ рядомъ съ моею комнатой: ты будешь у меня постоянно на глазахъ... Ступайте. Да благодарите Бога, что сегодня праздникъ, а то попробовали бы вы и розогъ!
   Никакія мольбы, никакія жалобныя слова и слезы не могли смягчить Неклюдовскую. Впрочемъ, всѣ, кто зналъ ее, знали, что она никогда не отмѣняла разъ принятаго рѣшенія. Бѣдные Ивась и Дуня хоть и просили, но просили безъ надежды, а только потому, что просто теряли головы отъ отчаянія.
   Послѣ этого прошло нѣсколько мѣсяцевъ и однажды рыжій прикащикъ доложилъ Варварѣ Наумовнѣ, что въ ночь сбѣжали Иванъ и Авдотья. Страшно разгнѣвалась Неклюдовская. Она грозила прикащику тѣмъ, что отдастъ, вмѣсто бѣжавшаго, его самого въ солдаты, подозрѣвала его въ стачкѣ и проч.
   Наконецъ, опомнившись нѣсколько, она послала за становымъ и просила его принять всѣ мѣры къ скорѣйшему отысканію бѣглецовъ. Становой зналъ, что труды его даромъ не пропадутъ, и потому крѣпко усердствовалъ.
   Для того, чтобъ удачнѣе скрыть свои слѣды, Иванъ и Дуня разошлись въ разныя стороны, сговорившись сойтись въ назначенномъ мѣстѣ. Въ ближайшей слободѣ пристать было неудобно: тамъ, навѣрное, будетъ обыскъ,-- нужно пробираться дальше и дальше.
   И вотъ идетъ по опушкѣ лѣса, чтобъ не сбиться съ дороги, голодная, измученная продолжительною ходьбой Дуня; она вздрагиваетъ при каждомъ отдаленномъ шумѣ и прячется въ глубь лѣса. Но вотъ она видитъ крестъ при дорогѣ. Какъ не подойти ей, не помолиться? Оглянувшись по сторонамъ, дѣвушка робко приближается ко кресту и молится на колѣнахъ... Она жалобно устремила взоръ свой кверху на изображеніе Спасителя и слезы, медленно катясь по щекамъ, падаютъ у подножія креста... Она тихо шепчетъ что-то губами, а на груди ея старенькая свитка и концы головнаго платка шевелятся отъ взволнованнаго и учащеннаго дыханія...
   Вотъ она перестала молиться и совсѣмъ въ изнеможеніи садится у креста и, преклонивъ къ нему голову, скоро засыпаетъ глубокимъ сномъ...
   Апрѣльское солнышко пригрѣваетъ дѣвушку, а пташки чирикаютъ надъ нею, какъ бы убаюкивая спящую... И лицо ея постепенно озаряется свѣтлою и кроткою улыбкой... Что грезится тебѣ, бѣдная Дуня? Быть можетъ, ей снится одинъ изъ тѣхъ заманчивыхъ сновъ, которые она разсказывала своимъ подружкамъ и своему ненаглядному, коханому Ивасю.
   Ей снилось, бывало, что вотъ они повѣнчались съ Ивасемъ. У нихъ своя хатка, не курная, а бѣлая да чистенькая такая. Возлѣ хатки огородикъ и яблоня съ красными яблочками. Вонъ на огородѣ подсолнухи и красный махровый макъ... а вонъ и курочки роются въ грядахъ!... Это ея курочки... Она, Дуня, хозяйка!... У ней и корова есть... Вотъ она беретъ большой горшокъ сметаны и мѣшаетъ масло... А тутъ вдругъ слышитъ она скрипъ воротъ и лай собачки: это Ивась пріѣхалъ на своемъ коникѣ, запряженномъ въ новенькую телѣгу. Дуня спѣшитъ ему на встрѣчу, а Ивась, въ бѣлой, какъ снѣгъ, сорочкѣ, вышитой красными нитками, издали улыбается ей, молодецки покручивая свой черный усъ.
   Но не суждено было Дунѣ пожить въ счастьѣ, какъ мечталось ей на-яву и грезилось во снѣ.
   Ужь не слишкомъ ли многаго просила она отъ жизни? Не искушала ли судьбу свою? Можетъ быть. Не даромъ, бывало, подружки, слушая ея разсказы о подобныхъ снахъ, говорили:
   -- Эге! Да у Дуньки губа не дура! Якъ таки: и курочки, и хата своя, и сметана, и Ивась на своемъ конику... Ишь, чого захотѣла дѣвка!

-----

   Недѣли двѣ скиталась Дуня, прячась по лѣсамъ и оврагамъ; но вотъ ее выслѣдили и поймали. Блѣдная, исхудалая, стояла дѣвушка предъ Варварой Наумовной, тупо уставившись въ землю. Она будто окаменѣла и не могла ни плакать, ни молить о пощадѣ.
   Только когда ея длинная русая коса упала на полъ, обрѣзанная рукою самой барыни, Дуня вздрогнула и дико повела глазами на окружающихъ.
   Послѣ жестокаго наказанія розгами, Неклюдовская велѣла посадить дѣвушку въ холодную баню и ключъ отъ бани спрятала у себя.
   Дня черезъ два Варвара Наумовна пожелала сама навѣстить заключенную и направилась къ банѣ въ сопровожденіи Остапа и прикащика.
   Когда баню отворили, глазамъ пришедшихъ предстало странное зрѣлище: Дуня сидѣла на полу и, наклонивъ немного въ сторону голову, дѣлала руками такія движенія, какъ будто она плела косу и тихо напѣвала:
   
   "Ты коса, моя коса!...
   По всему селу краса!..."
   
   Она мутнымъ взглядомъ уставилась на вошедшихъ и, казалось, не видѣла ихъ. Вдругъ раздался дикій вопль. Дѣвушка стала поспѣшно креститься, отплевываться и громко восклицала: "Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази Его!..."
   Тихо застоналъ Остапъ, растерялся и бойкій прикащикъ. Даже Варвара Наумовна испугалась и вздрогнула, кажется, въ первый разъ въ жизни.
   Неизвѣстно, шевельнулись ли въ ея душѣ жалость и раскаяніе, только, отвернувшись въ сторону отъ Дуни, она сказала Остапу:
   -- Отведи ее къ старой Гарпинѣ; пусть напоитъ ее чѣмъ-нибудь теплымъ -- липовымъ цвѣтомъ, либо малиной.
   Хотя старая Гарпина и въ точности исполнила приказаніе барыни, но не помогъ Авдотьѣ ни липовый цвѣтъ, ни малина: она на всю жизнь осталась сумасшедшей и бродитъ по цѣлымъ днямъ въ лѣсахъ и поляхъ, находя пріютъ на ночь то въ той, то въ другой крестьянской избѣ.
   Конапелькинцы отъ Неклюдовской окончательно отшатнулись, и не только въ домъ къ ней никто не ходилъ, но даже и приближаться къ ея усадьбѣ всячески избѣгали.
   Варвара Наумовна притихла и ни во что уже не входила. Никогда ничего не боявшаяся, она стала какъ будто пуглива: то вздрогнетъ отъ неожиданнаго стука, то ночью не велитъ огонь гасить, то лампаду зажжетъ у иконъ ночью, чего никогда не бывало прежде.
   Только по ночамъ, попрежнему, мелькаетъ въ окнахъ высокая худая тѣнь почти до разсвѣта: то Варвара Наумовна бродитъ подолгу, мучимая безсонницей.

------

   А Ивана такъ и не поймали, несмотря на усердіе становаго.
   Пронесся было слухъ, будто приходилъ разъ въ Конапельки Иванъ и, узнавъ, что случилось съ его невѣстой, погрозилъ кулакомъ на домъ Неклюдовской и снова ушелъ изъ села. Никто, впрочемъ, самого Ивана не видалъ и всѣ только слышали, что приходилъ онъ ночью и не надолго.
   Бабы стали было входить по поводу этого слуха въ кое-какія подробности, но мужики прикрикнули на нихъ, и слухъ замеръ.
   Старый Остапъ сгорбился и постоянно бормочетъ въ полголоса разныя молитвы. Онъ просилъ Варвару Наумовну позволить ему сходить въ Полтаву провѣдать панночку, но она не пустила.
   -- А я съ кѣмъ же останусь? Хорошъ слуга, коли покидаешь меня на тѣхъ, что меня ненавидятъ!
   Остапъ тронутъ былъ довѣріемъ пани и хоть крѣпко хотѣлось ему увидать свою любимицу, однакожъ, онъ безропотно покорился и подумалъ: "мабуть трудно приходится пани, коли вже своихъ людей стала бояться!"
   

XIII.

   Прошло больше года. Опять наступила осень. На дворѣ темень, хоть глазъ выколи.
   Въ одномъ изъ оконцевъ постоялаго двора на краю слободки, того самаго, гдѣ когда-то забылся въ мечтахъ панъ Неклюдовскій, свѣтится огонекъ.
   Шинкарка Ганна сидитъ при каганцѣ и не ложится спать въ ожиданіи посѣтителей: она знаетъ по опыту, что въ такія-то темныя ненастныя ночи чаще всего и бываютъ у ней гости. Одною рукой Ганна гладитъ по спинѣ сидящаго на ея колѣняхъ жирнаго кота, а другою задумчиво перебираетъ старыя засаленныя карты.
   Вдругъ въ оконце тихо постучали.
   -- Это тамъ?
   -- Отпирай, свои!-- отвѣчаютъ ей.
   Черезъ минуту въ хату вошло человѣкъ десять здоровыхъ молодыхъ парней. Всѣ они были въ ситцевыхъ рубахахъ, суконныхъ поддевкахъ и только одинъ изъ нихъ, самый высокій и красивый, былъ одѣтъ по-хохлацки: на немъ бѣлая холщевая сорочка, у ворота завязанная алою лентой, широчайшіе нанковые штаны и сѣрая суконная свитка.
   -- Здорово, Ганна! Вотъ и я съ моею командой...
   -- Здорово, Ивасю! Чи давно-жь се ты ставъ дружить въ москалями? Здрастуйте, молодцы!
   -- Для меня теперь все одно, що москаль, що свой братъ,-- всѣ годятся: дѣло такое есть у меня.... Ну, давай, Ганна, горилки, ковбасъ и всего прочаго! Що есть въ печи, все на столъ мечи!
   Ганна засуетилась. На столѣ появились огромныя бутыли съ водкой и разными настойками и множество разной закуски. Тутъ было и сало свиное, и яичница, и тарань соленая съ лукомъ, и неизмѣнная колбаса.
   Молодцы подвыпили и языки у нихъ развязались. Посыпались остроты и шутки. Только Иванъ сидѣлъ не веселый. Чѣмъ больше пилъ онъ горилки, тѣмъ сумрачнѣе дѣлался его взглядъ.
   Было около полуночи, когда Ивась, стукнувъ по столу стаканомъ, сказалъ:
   -- Ну, братцы, погуляли довольно: пора за работу! Ступай ты, Яшка, погляди, чи добре обвязаны у коней копыты, да щобъ колеси не заскрипѣли часомъ... Ой, обрадуемъ мы Неклюдиху, якъ нагрянемъ къ ней въ гости!... Покуда доѣдемъ до Конапелекъ, какъ разъ будетъ время: все село будетъ спать.... Одна вона, стара видьма, не спитъ и до свѣту слоняется...Вотъ я уложу ее!... Выспится... И задамъ же я ей прочухану!... Припомню и Дуню, и все... Надо бы говядину приправить для собакъ... Эге-жь, давай, Ганна, зелья... приправимъ псамъ кушанье! Да слухайте, братцы, що я вамъ скажу: безвинныхъ душъ не губить, только повяжемъ ихъ, щобъ мовчали... Сундуки съ добромъ -- ваши, орудуйте тамъ, якъ хочете, а саму паню, чуръ, не трогать: я самъ расправлюсь въ ней, якъ моей душенькѣ того захочется... Ну, теперь маршъ!... Прощай, Ганно! Благослови насъ на доброе дѣло!

-----

   Два часа ночи. Осенняя непогодь разыгралась; вѣтеръ уныло завываетъ и посвистываетъ въ печныхъ трубахъ, навѣвая крѣпкій сонъ на здоровый деревенскій людъ. Въ Конапелькахъ все спитъ непробуднымъ сномъ.
   Одна только Варвара Наумовна не спитъ. Она лежитъ на кровати съ открытыми глазами и задумчиво смотритъ на теплящуюся у иконъ лампаду.
   Бѣлая оборка ночнаго чепца, окаймляя это смуглое, худое лицо, дѣлаетъ его еще смуглѣе, а длинный съ горбинкой носъ какъ будто еще подлиннѣлъ и загнулся. Ея глаза уже не глядятъ, какъ прежде, надмѣнно и гордо, только сросшіяся брови придаютъ лицу ея суровый видъ.
   Все тихо. На дворѣ тявкнули раза два собаки и замолкли. Что-то какъ будто стукнуло не то въ сѣняхъ, не то въ сосѣдней комнатѣ...
   Варвара Наумовна прислушалась... Все тихо, но и тишина страшитъ ее... Она съ ужасомъ смотритъ на дверь... Вдругъ эта дверь отворяется и на порогѣ появляются два неизвѣстныхъ человѣка, съ вымазанными сажею лицами, и ведутъ связаннаго по рукамъ Остапа. Вотъ появился въ дверяхъ и Ивась, помахивающій огромнымъ и блестящимъ ножомъ.
   -- Привяжите, хлопцы, стараго сыча тутъ, да заткните ему глотку, щобъ не кричавъ, -- говоритъ Ивась, -- нехай глядитъ мовча, якъ потѣшусь я надъ его пани, которой служивъ винъ якъ вѣрный пёсъ, да поважавъ ее за то, що вона лютовала надъ нами!... Не стану я губить твою душу, дѣду, не возьму того грѣха на себя, бо скоро и самъ ты околіешь!... Ну, а вы, пани, вставайте съ постели.... Будьте ласковы!... Пожалуйте на расправу. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   На разсвѣтѣ кое-какъ удалось Остапу распутать свои крѣпко связанныя ноги и дотащиться до первой хаты въ селѣ.
   Смятеніе и ужасъ охватили всѣхъ конапелькинцевъ, когда они узнали о страшной, трагической кончинѣ Варвары Наумовны. Всѣ сбѣжались въ усадьбу Неклюдовской и увидѣли страшное зрѣлище: на дворѣ тамъ и сямъ валялись дохлыя собаки, на кухнѣ и въ дѣвичьей всѣ люди перевязаны и съ забитыми ртами, сундуки взломаны и опустошены, а въ спальнѣ на полу лежалъ страшно обезображенный трупъ Неклюдовской.
   Пришлось-таки старому Остапу видѣть всѣ ея страданія и слышать ея послѣдній предсмертный стонъ!

-----

   Спустя пять лѣтъ послѣ этихъ событій введена была крестьянская реформа и, глядя на Дуню, конапелькинцы грустно вздыхали, покачивая головами, и говорили:
   -- Эхъ, не дождалась ты воли, небога!

-----

   Село совсѣмъ преобразилось: расширилось и отстроилось новыми домами; малолѣтки повыросли и стали хозяевами; на кладбищѣ прибавилось много новыхъ памятниковъ. Давно уже сгнили и кости Варвары Наумовны, давно уже ввалилась и сравнялась съ землей надгробная мраморная плита, положенная на ея могилѣ, а Дуня, этотъ живой памятникъ прошлаго, все бродитъ и бродитъ ко селу. И, пожалуй, долго еще будетъ бродить, такъ какъ, несмотря на то, что ей около пятидесяти лѣтъ, она никогда не хвораетъ, замѣчательно крѣпка и вынослива: на нее не дѣйствуютъ ни стужа, ни зной.

Нат. Стахевичъ.

"Русская Мысль", кн.V--VI, 1887

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru