Стахеев Дмитрий Иванович
Тожество правосудия

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ТОРЖЕСТВО ПРАВОДУДІЯ.

РОМАНЪ.

I.

   -- Если ты не хочешь слушать добрыхъ словъ, то я тебѣ наконецъ приказываю! Слышишь, приказываю! Ты не имѣешь права не исполнить приказанія отца!.. Слышишь, Яковъ?
   Такъ поучалъ своего роднаго сына Петръ Ивановичъ Лачужниковъ, поспѣшно шагая изъ угла въ уголъ по комнатѣ и сильно размахивая руками. Средняго роста, сѣдой, съ лысиной во всю голову, онъ былъ теперь красенъ и его бойкіе черные глаза сверкали гнѣвомъ. Однако же, не смотря на такое явно-гнѣвное состояніе духа Петра Ивановича, сынъ его, Яковъ Петровичъ, оставался невозмутимо-спокойнымъ и продолжалъ пощипывать свою темно-русую бородку, сдержанно и едва замѣтно улыбаясь.
   -- Не серди меня, Яковъ, слышишь? грозилъ Петръ Ивановичъ.-- не серди, поѣдемъ, говорю...
   -- Я не поѣду, лѣниво отвѣтилъ сынъ.
   -- Ты долженъ ѣхать!
   -- Нѣтъ!
   -- Хорошо. Благодарю покорно.
   Съ этими словами Петръ Ивановичъ торопливо ушелъ въ свою комнату и плотно прихлопнулъ за собою дверь. Сынъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ и принялся крутить свою папироску, да такъ при этомъ задумчиво нахмурился, точно Богъ вѣсть въ какія соображенія углубился.
   Оба они, и отецъ и сынъ, были старинные друзья и больше одного раза въ сутки не ссорились. Рѣдко, рѣдко когда два раза въ одинъ и тотъ же день пошумятъ. Вѣрнѣе говоря, это были даже не ссоры, а только вспышки одного Петра Ивановича, зато самъ же онъ потомъ и извинялся передъ сыномъ. Жили они вдвоемъ. Петръ Ивановичъ былъ вдовъ, лѣтъ тридцать служилъ въ какомъ-то ученомъ архивѣ и застылъ въ чинѣ статскаго совѣтника. Его товарищи давнымъ давно дослужились до тайныхъ и дѣйствительныхъ тайныхъ, увѣшались орденами и обзавелись казенными квартирами съ шеститысячными жалованьями, а онъ занималъ все одну и ту же должность, какъ будто ему, по какому-то особому тайному повелѣнію, запрещено было давать жалованье свыше ста рублей въ мѣсяцъ. Яковъ Петровичъ, какъ видно, тоже обѣщалъ застыть въ медико-хирургической академіи,.о чемъ можно было предположить изъ того, что, окончивъ курсъ съ званіемъ доктора медицины, онъ не искалъ частной практики и проводилъ цѣлые дни въ академической препаровочной, копаясь въ трупахъ. Его товарищи точно такъ же, какъ и товарищи его отца, спѣшили дѣлать карьеру, высматривали и пронюхивали гдѣ бы лучше пристроиться; они ухаживали за академическими тузами, кланялись имъ съ заискивающими улыбочками и унижались до того, что застегивали пышныя полости саней какого-нибудь Z, когда онъ, надвинувъ на уши соболью шапку, пыхтя и сопя, усаживался въ сани, отправляясь домой послѣ лекціи. Яковъ Петровичъ долго не замѣчалъ, какъ извиваются передъ крупнымъ медицинскимъ тузомъ разные мелкіе пройдохи, и пренаивно считалъ этого туза безкорыстнымъ рыцаремъ, готовымъ положить за науку свою жизнь, ничуть не подозрѣвая, что безкорыстный рыцарь давно уже залѣзъ въ большіе чины и владѣетъ грудами процентныхъ бумагъ. Бывало, въ первые годы знакомства съ медицинскимъ міромъ, онъ съ увлеченіемъ заявлялъ отцу о необыкновенныхъ нравственныхъ достоинствахъ какого-нибудь NN; но Петръ Ивановичъ, въ отвѣтъ на его горячія заявленія, молча покашливалъ и сопѣлъ носомъ. Потомъ пришло такое время, когда и самъ Яковъ Петровичъ сталъ покашливать и сопѣть въ носъ при разговорѣ о "человѣческихъ доблестяхъ". Жили они на Выборгской, гдѣ-то въ глухомъ переулкѣ, имѣли общую квартиру во дворѣ, всего въ три комнаты, довольно впрочемъ просторныя, еслибы только можно было привести ихъ въ порядокъ и освободитъ отъ книгъ, разложенныхъ не только по шкафамъ и стоимъ, но и по стульямъ, и даже на полу. Въ кабинетѣ Петра Ивановича было нѣсколько старинныхъ гравюръ съ картинъ Рафаэля и Корреджіо; нѣсколько изящныхъ вещицъ на письменномъ столѣ,-- пресъ папье, напримѣръ, въ видѣ ангела славы съ широко размахнутыми крыльями; хрустальная чернильница въ видѣ куба, поддерживаемая тремя мускулистыми арабами. Въ комнатѣ Якова Петровича не было ничего подобнаго: на столѣ, занятомъ книгами и анатомическими атласами, лежало два-три черепа съ оскаленными зубами и черными впадинами вмѣсто глазъ и носовъ. На окнахъ склянки съ препаратами въ спирту; на полкахъ, на стульяхъ и на полу -- книги.
   Въ описываемый день,-- праздничный, именно воскресный,-- оба, отецъ и сынъ, съ утра никуда не выходили и могли спорить сколько угодно, для чего въ другіе дни не всегда представлялось свободное время, такъ какъ оба уходили изъ квартиры послѣ утренняго чая и иногда не возвращались до поздняго вечера. Предметомъ спора въ настоящемъ случаѣ была поѣздка къ дядѣ -- родному брату Петра Ивановича,-- куда Яковъ Петровичъ ѣздилъ всегда съ неудовольствіемъ, и теперь отказывался отъ поѣздки, вызывая своимъ упорствомъ сердитые упреки отца. Петръ Ивановичъ все еще, какъ видно, не терялъ надежды уговорить сына ѣхать къ дядѣ. Онъ, черезъ нѣсколько времени послѣ описанной размолвки, снова вышелъ изъ своего уединенія, на этотъ разъ уже не гнѣвный, а кроткій и извиняющійся.
   -- Ты, братъ Яковъ, не сердись, заговорилъ онъ, я дѣйствительно, братъ, горячъ и не скрываю этого.
   -- Знаю.
   -- Поѣдемъ, брать, пожалуйста. Ей Богу, вѣдь необходимо.
   -- Опять за то же! улыбнулся сынъ.
   -- Ну, какъ же не сердиться на тебя, когда ты такой глупый! Подумай самъ: родной дядя, больной человѣкъ, зоветъ и дозваться не можетъ!
   -- Да зачѣмъ? Пора бы ему, кажется, звать, что у него туберкулёзъ въ послѣдней степени. Какая же теперь возможна помощь? Пусть лучше приготовляетъ завѣщаніе. Будетъ съ него, пожилъ. Да и что за бѣда такая: ну, умретъ завтра, послѣ завтра, черезъ мѣсяцъ наконецъ -- не все-ли равно? Человѣкъ для того и родится, чтобы умереть.
   -- Дуракъ ты, я тебѣ скажу, вотъ что! гнѣвно перебилъ Петръ Ивановичъ;-- вспомни-ка, когда ты былъ у него?
   -- Я и вспоминать не хочу, очень нужно! Хотя бы сто лѣтъ не былъ, не все-ли равно? Между нами ничего нѣтъ общаго: онъ богатый баринъ, въ нѣкоторомъ родѣ вельможа, и притомъ дѣлецъ, финансистъ, а я, какъ знаете, соприкасаюсь только съ царствомъ мертвыхъ, и для меня онъ можетъ представлять интересъ лишь какъ будущій трупъ, не болѣе.
   -- Чортъ знаетъ, что ты городишь! перебилъ Петръ Ивановичъ.
   -- Да вы-то съ чего такъ часто и такъ настойчиво стали послѣднее время приглашать меня къ дядѣ? Ужь не корыстолюбіе-ли вами овладѣваетъ, родитель? Не разсчитываете-ли вы, въ виду предстоящей смерти братца, получить какую либо мзду отъ его щедротъ, ха, ха?
   -- Ты, братъ, знай край, да не падай,-- хмурясь, возразилъ Петръ Ивановичъ;-- я, братъ, такихъ шутокъ не люблю, вотъ что, да! Ты думаешь, что я простъ и на дружеской съ тобой ногѣ, такъ мнѣ можно чортъ знаетъ что говорить? Нѣтъ, ошибаешься!
   -- Ну, извините, родитель, мало-ли что скажется въ шутку.
   -- Хорошо, хорошо, довольно.
   Яковъ Петровичъ видѣлъ, что отецъ сердится и сталъ мало-по-малу сдаваться. Онъ согласился наконецъ съѣздить еще разъ къ дядѣ (это ужь, конечно, въ послѣдній, мысленно рѣшилъ онъ) и просидѣть тамъ болѣе или менѣе приличное время.
   Они вышли въ маленькую темную переднюю. Старушка низенькая и тощая, съ значительнымъ обиліемъ морщинъ на желтомъ лицѣ, но еще довольно бодрая, заслыша ихъ шаги, растворила дверь изъ кухни, и свѣтъ отъ маленькой жестяной лампочки, висѣвшей тамъ на стѣнѣ, упалъ блестящей полосой въ переднюю.
   -- Чай пить развѣ не будете? изумленно спросила она, выходя къ нимъ съ чулкомъ.
   -- Не будемъ, мать, не будемъ. Распивай чай одна, ѣдемъ, мать, далеко,-- весело отвѣчалъ Петръ Ивановичъ, низко наклонившись надъ глубокими войлочными калошами.
   Сынъ накинулъ на плечи ватное пальто и сверхъ него пледъ, а Петръ Ивановичъ что-то долго копался, надѣвая енотовую шубу, застегивался, поправлялъ воротникѣ, ощупывалъ, въ карманѣ-ли платокъ, вообще медлилъ.
   -- Эхъ. какъ вы копаетесь! насмѣшливо замѣтилъ сынъ.
   -- Каково, а, Матвѣевна, слышишь-ли, что говоритъ? обратился Петръ Ивановичъ къ старухѣ,-- хорошо? Отцу-то?
   -- Охъ, ужь и не говорите, такой зубастый сталъ. Давноли, кажись, въ гимназію бѣгалъ клопъ, не выше травы; а теперь рукой не достанешь.
   -- Давно-ли! весело перебилъ Яковъ Петровичъ:-- десять лѣтъ почти прошло, а она -- давно-ли, ха. ха! Память, старушка, ослабѣла, да! Долго зажилась, пора бы старымъ костямъ на покой.
   -- У, у, безстыдникъ! перебила Матвѣевна, грозя спицами и добродушно улыбаясь:-- тебѣ слово, а ты десять. Ишь, шапку-то какъ надвинулъ!
   Яковъ Петровичъ, смѣясь, отстранился отъ ея угрозы. Смѣялся и Петръ Ивановичъ, довольный всего болѣе тѣмъ, что уломалъ сына ѣхать къ больному дядѣ. Матвѣевна заперла за ними двери на крючокъ и, работая спицами своего вязанья, побрела на кухню; но та добродушная улыбка, съ какою она провожала Лачужниковыхъ изъ дому, вдругъ изчезла съ ея морщинистаго лица, и глаза заискрились гнѣвомъ.
   -- Тьфу ты, пропасть какая, съ досадой заворчала она,-- вѣдь опять забыла спросить объ ужинѣ: за окномъ ни колбасы, ни ветчины. Ахъ ты память, память старая!
   -- Когда же это вы поумнѣли? Не тогда-ли, когда вашъ братецъ сдѣлался предсѣдателемъ въ пяти обществахъ и сталъ получать въ каждомъ по шести тысячъ годоваго жалованья.
   -- Да, вотъ тогда и поумнѣлъ, сердито перебилъ Петръ Ивановичъ,-- тогда и понялъ, что ни тебѣ, ни мнѣ до него не дорости.
   -- Ишь-ты! съ усмѣшкой замѣтилъ Яковъ Петровичъ.
   -- Да, вотъ ухмыляйся себѣ подъ носъ, а все-таки онъ не намъ чета!
   -- Ну, конечно, куда намъ за нимъ! Однако вы тогда не пошли къ нему на поклонъ, когда онъ по сорока тысячъ сталъ въ годъ заграбастывать. Вы не промѣняли своей доли на другую, съ окладомъ эдакъ тыщенокъ въ пять, шесть. Вѣдь можно было: братецъ помогъ-бы.
   Петръ Ивановичъ ничего не отвѣтилъ.
   -- А потомъ, припомните-ка, продолжалъ Яковъ Петровичъ,-- потомъ, когда вашъ братецъ забрался на директорское мѣсто въ десятимилліонномъ банкѣ, вы что-то тоже не очень за нимъ ухаживали. Отчего вы тогда не похлопотали о себѣ, если, какъ изволите говорить, поумнѣли къ тому времени?.. Нѣтъ, родитель, что-то, должно быть, васъ отворачивало отъ той дороги, по которой шелъ братецъ. Претило вѣрно что-то. Мнѣ помнится, вы когда-то, еще при покойной матери, говаривали, что жадность у вашего братца къ деньгамъ непомѣрная и ко всему суетному стремленіе великое.
   -- Это вовсе не порокъ!
   -- Однако же и не добродѣтель, возразилъ сынъ.
   -- Однако же и не подлость; перебилъ отецъ, возвышая голосъ, -- очень ужь вы молодые святы всѣ. Чуть человѣкъ мало, мальски обзавелся имуществомъ и извѣстность получилъ, -- ужь онъ по вашему и жадный-то, и тщеславный-то, и всѣ пороки въ немъ.
   -- Ну, братецъ-то вашъ обзавелся не маленькимъ имуществомъ, едва-ли полмилліончика у него нѣтъ! Это ужь не чуть-чуть... Тутъ, я думаю, всякой нравственной ломки было и перебыло съ три короба. Не даромъ у него глаза въ глубь ушли, подъ брови спрятались, и лицо все исполосовалось морщинами.
   -- Эхъ ты, младенецъ! Ты думаешь, что если человѣкъ богать, такъ непремѣнно благодаря нравственной ломкѣ? Да ты знаешь-ли, какими геніальными соображеніями отличается твой дядя, Валерьянъ Ивановичъ? Знаешь-ли ты, что онъ не только не богатѣлъ на чужой счетъ, а, напротивъ, другихъ обогатилъ и самъ сдѣлался богатъ. Вотъ, напримѣръ, когда дѣла березовской желѣзной дороги были въ разстройствѣ и акціи потеряли цѣну, онъ ихъ скупилъ и дорогу выхлопоталъ въ свое управленіе, да въ два -- три какихъ-нибудь года поправилъ ея дѣла такъ, что акціи поднялись до номинальной цѣны. Вотъ какими путями онъ шелъ къ богатству, а не мошенничествомъ и не нравственной лоикой.
   -- Та-акъ-съ! Понимаю! Дядюшка скупилъ акціи, когда онѣ подешевѣли! Дескать, погоди, я сначала оберу всѣхъ акціонеровъ-то, а потомъ, когда дѣла поправятся, имъ же акціи-то и сбуду...
   -- Какой ты вздоръ несешь, Яковъ, это удивительно. Ты подумай, что еслибы Валерьянъ Ивановичъ не вступился въ дѣло, вѣдь оно бы совсѣмъ рухнуло, и акціонеры потеряли бы еще больше.
   -- Очень хорошо понимаю: купилъ дешево, продалъ дорого и святъ! Грамота немудреная, только напрасно вы меня пугаете. Какъ бы вы горячо ни защищали Валерьяна Ивановича, я останусь при своемъ мнѣніи. Никогда я къ нему никакого влеченія не имѣлъ, и еслибъ не вы, такъ никогда бы его и въ глаза не видывалъ. Я и теперь-то къ нему ѣду только чтобъ васъ не огорчить.
   -- Убирайся ты съ своими огорченіями. Очень мнѣ нужно. Не хочешь ѣхать -- не ѣзди, я и одинъ доѣду. Что, въ самомъ дѣлѣ, за графъ такой выискался. Ну, вылѣзай что-ли!
   -- Вовсе я не хочу вылѣзать; я, напротивъ, хочу сдѣлать по вашему и, какъ видите, дѣлаю.
   -- Отстань! Не буду съ тобой говорить.
   -- Это, родитель, потому, что вамъ нечего больше сказать, я васъ къ стѣнѣ прижалъ.
   Петръ Ивановичъ еще больше заволновался, и оба они заговорили въ одно и то же время. Петръ Ивановичъ былъ красенъ и тревожно повертывался то лицомъ къ сыну, то въ противоположную отъ него сторону. Яковъ Петровичъ тоже потерялъ терпѣніе, и его рѣчь изъ шутливаго тона перешла уже въ серьезный, за которымъ неминуемо должно было послѣдовать со стороны Петра Ивановича какое нибудь рѣзкое заявленіе его неудовольствія на сына. Будь они въ описываемую минуту дома, Петръ Ивановичъ непремѣнно-бы убѣжалъ въ свою комнату на цѣлыхъ полчаса; но теперь, сидя въ саняхъ, онъ рѣшительно не имѣлъ возможности куда либо скрыться отъ непріятнаго собесѣдника и тревожно вертѣлся на своемъ мѣстѣ, заставляя этимъ сына быть на-сторожѣ и крѣпко держаться за спинку саней. Разговоръ ихъ далеко уклонился отъ первоначальной своей темы и перешелъ уже въ заоблачныя сферы.
   -- Да ты что мнѣ вздоръ городишь, горячился Петръ Ивановичъ,-- ты мнѣ хочешь доказать, что нѣтъ вѣчнаго духа, а только одна матерія, а я тебя и слушать не хочу. Я тебѣ тысячу разъ говорилъ, что въ этомъ случаѣ ты жестоко заблуждаешься...
   -- Вовсе нѣтъ, оправдывался Яковъ Петровичъ, въ то время, какъ Петръ Ивановичъ продолжалъ говорить -- вовсе нѣтъ; о духѣ, какъ о самостоятельномъ существѣ, я ничего не знаю, дѣятельности его, какъ самостоятельнаго существа, нигдѣ и ни въ чемъ не вижу, а потому о немъ, какъ о таковомъ, ничего не говорю. Я только хотѣлъ вамъ доказать, что рѣзкая противоположность въ направленіи дѣятельности вашей и брата вашего Валерьяна Ивановича можетъ быть легко объяснима...
   -- Я слышать не хочу никакихъ твоихъ объясненій, горячо прервалъ Петръ Ивановичъ, уловивъ его послѣднія слова,-- я съ достовѣрностью знаю, я вполнѣ убѣжденъ, что есть безсмертіе, что есть загробная жизнь, что я лично, именно я самъ, сохраню послѣ земной жизни полную свою индивидуальность...
   Они были уже далеко и ѣхали по Невскому. Жалкія санишки ихъ извощика и его костлявая лошаденка терялись въ массѣ обгонявшихъ и встрѣчавшихся имъ экипажей.. Выѣхали они наконецъ въ Конюшенную улицу и, продолжая горячо разговаривать, не замѣтили, какъ миновали домъ Валерьяна Ивановича.
   -- Куда ѣхать-то! заворчалъ извощикъ,-- нанимали въ Конюшенную на уголъ Невскаго, а наконецъ того, эво-на куда проперли, къ самому мосту...
   -- А? Куда? Какъ? Стой! спохватился Петръ Ивановичъ,-- заворачивай назадъ!
   Они вернулись къ дому Валерьяна Ивановича и остановились у параднаго подъѣзда. Яковъ Петровичъ бойко выскочилъ изъ саней и, поправивъ на плечахъ пледъ, ждалъ у подъѣзда, пока отецъ покончить разсчеты съ извощикомъ, который на что-то жаловался.
   -- Ну, хорошо, изволь! Я тебѣ такъ и быть прибавлю, только не ной,-- успокоивалъ его Петръ Ивановичъ и долго рылся въ своемъ кошелькѣ, высматривая нужную для прибавки монету.
   -- Отъѣзжай, отъѣзжай? Чего ты тутъ еще прохлаждаешься! гнѣвно закричалъ швейцаръ, не замѣтивъ Петра Ивановича, стоявшаго къ нему споной.
   Петръ Ивановичъ быстро къ нему повернулся и самъ закричалъ на него.
   -- Что это у васъ за скверная манера командовать! Ну, что онъ съѣсть что-ли твой подъѣздъ. Другое дѣло, еслибъ въ это время подъѣзжалъ экипажъ!
   -- Виноватъ, ваше превосходительство! смущенно заговорилъ швейцаръ, сдернувъ фуражку и подобострастно кланяясь.
   Петръ Ивановичъ еще больше разсердился.
   -- Сколько разъ я тебѣ говорилъ, что я не превосходительство, и не смѣй ты меня такъ называть.
   -- Слушаю, ваше превосходительство.
   Яковъ Петровичъ при этомъ отвѣтѣ громко захохоталъ, а разгнѣванный родитель его быстро отвернулся отъ швейцара и пошелъ къ дверямъ сѣней, которыя швейцаръ успѣлъ услужливо распахнуть и продолжалъ кланяться въ спину Петра Ивановича, въ трепетномъ сознаніи его ближайшаго родства съ "могущественнымъ" Валерьяномъ Ивановичемъ Лачужниковымъ.
   

III.

   Валерьянъ Ивановичъ жилъ уже почти полгода въ совершенномъ уединеніи, уклонившись вслѣдствіе болѣзни отъ всякихъ почетныхъ и доходныхъ должностей, отъ всякихъ заманчивыхъ финансовыхъ операцій, поглощавшихъ когда-то всѣ его духовныя силы. Онъ страдалъ вдвойнѣ: и потому что былъ боленъ, и потому, что это было невыгодно для его финансовыхъ операцій. Два раза въ послѣдніе два года онъ ѣздилъ за границу, ища такого доктора, который бы его скорѣе "починилъ", и оба раза спѣшилъ оттуда въ Петербургъ, потому что былъ, какъ говорится, по горло заваленъ дѣлами. Однакоже, какъ ни заманчивы были эти дѣла, пришлось въ концѣ концовъ ихъ оставить и засѣсть дома. Вотъ уже три мѣсяца, какъ онъ не выходилъ изъ своего кабинета. Проводя большую часть времени въ полулежачемъ положеніи около камина и хватаясь желтыми исхудалыми руками за грудь въ припадкѣ кашля, онъ жаловался на свою судьбу. Она преслѣдовала его въ то время, когда ему было всего приличнѣе -- какъ онъ думалъ -- "быть на виду", "стоять во главѣ" и "ковать деньги".
   Но помимо жажды къ жизни и тщеславныхъ стремленій въ погонѣ за ея суетой, въ немъ все-таки, какъ видно, было чувство подозрѣнія насчетъ возможности печальной и, пожалуй, даже скорой развязки съ болѣзнью -- и вотъ, подъ вліяніемъ этого чувства, онъ нашелъ нужнымъ поприбрать къ рукамъ свои капиталы и пріобрѣлъ въ собственность большой доходный домъ, въ которомъ и поселился.
   Квартира его, какъ тому и быть слѣдовало, судя по его средствамъ, была громадная. Залъ въ семь оконъ съ зеркалами во всѣхъ простѣнкахъ отъ полу до потолка; кабинетъ, окутанный тяжелыми портьерами и устланный коврами съ фигурной мебелью, съ оттоманами и кушетками и письменнымъ столомъ четырехъаршиннаго размѣра; а тамъ дальше -- гостиныя, угольныя, будуары и т. д.,-- комнатъ двѣнадцать; вездѣ роскошная мебель, масса ни на что не нужныхъ цѣнныхъ вещей, и вездѣ пусто и уныло по той простой причинѣ, что жить въ двѣнадцати комнатахъ было некому. Самъ Валерьянъ Ивановичъ жался около камина въ кабинетѣ и покашливалъ. Жена его, Викторія Александровна, и сынъ, Сергѣй Валерьяновичъ, тоже жались по своимъ угламъ, въ печальномъ сознаніи приближающейся развязки въ болѣзни Валерьяна Ивановича, и вздыхали, недовольные тѣмъ, что дни проходятъ скучно и однообразно, и такая большая, удобная для веселыхъ собраній квартира такъ давно уже не исполняетъ своего назначенія. Тихая и однообразная жизнь послѣдняго времени тѣмъ болѣе была тяжела для сына и матери, что какъ онъ, такъ и она въ одинаковой степени любили повеселиться. Она, не смотря на свои сорокъ лѣтъ, была живой румяной блондинкой, съ веселыми свѣтлыми глазами и безъ признака морщинъ на лицѣ, а онъ, двадцатидвухлѣтній юноша, съ черненькими усиками, ловкій и статный франтъ, любилъ и покутить, и въ картишки поиграть, и зналъ, гдѣ и какъ достать денегъ, когда нельзя за ними обратиться къ отцу.
   Когда въ дальнихъ комнатахъ квартиры послышался электрическій звонокъ, и лакей во фракѣ и бѣломъ галстукѣ, точно женихъ, собравшійся къ вѣнцу, пошелъ отпирать двери, осторожно ступая на концы пальцевъ. Викторія Александровна тоже отправилась въ залъ, любопытствуя узнать, кто пришелъ. Увидѣвъ входившихъ Петра Ивановича съ сыномъ, она пошла къ нимъ на встрѣчу.
   -- Здравствуйте! шепотомъ сказала она.
   -- Здравствуйте! шепотомъ-же отвѣчалъ и Петръ Ивановичъ,-- ну что, какъ сегодня?
   -- Все то же. Онъ спитъ теперь. Пойдемте туда, ко мнѣ.
   Она взглянула на Якова Петровича и кивнула головой, давая этимъ знать, что и его тоже приглашаетъ идти за собой.
   -- А гдѣ Сережа? спросилъ Петръ Ивановичъ, когда они вошли въ комнату Викторіи Александровны.
   -- Онъ скоро будетъ... Вы такъ рѣдко у насъ бываете, обратилась она къ Якову Петровичу,-- Валерьянъ, конечно, обрадуется.
   Яковъ Петровичъ молча кивнулъ головой и нахмурился.
   -- Представьте, заговорила она, садясь рядонъ съ Петромъ Ивановичемъ,-- Валерьянъ опять отказывается отъ поѣздки въ Италію. Уговорите вы его, пожалуйста. Онъ васъ навѣрное послушаетъ, Яковъ Петровичъ!
   -- Гм... гм... покашлялъ Яковъ Петровичъ и вопросительно посмотрѣлъ на отца, ожидая, что онъ скажетъ.
   -- Не опасно-ли? зима! сказалъ Петръ Ивановичъ.
   -- Нѣтъ, послушайте, продолжала Викторія Александровна, смотря то на отца, то на сына,-- какъ же можно оставаться въ такомъ положеніи въ Петербургѣ? Вѣдь это ужасно!.. Я очень рада, что вы, Яковъ Петровичъ, наконецъ пріѣхали; скажите ему пожалуйста...
   -- Что же ему сказать?
   -- Вообще... что его положеніе... что здѣсь ему опасно... Вы, какъ докторъ и близкій родственникъ, можете оказать на него большее вліяніе, чѣмъ другіе.
   -- Смѣю думать, что вы къ дядѣ ближе, чѣмъ я.
   -- Но я не имѣю... то есть, я хочу сказать, что... смущенно возразила Викторія Александровна,-- словомъ, я не докторъ.
   Послѣднія слова она добавила торопливо, видимо поймавъ счастливо подвернувшіяся на память слова.
   -- Я знаю, что вы не докторъ, и искренно одобряю васъ за это, отвѣтилъ Яковъ Петровичъ.
   -- Съ чему же одобреніе? изумилась Викторія Александровна
   -- Какъ же не одобрять того, кто знаетъ свое мѣсто и не лѣзетъ куда не слѣдуетъ.
   -- Ахъ, позвольте, мнѣ вовсе не до шутокъ. Я, и вообще мы всѣ, продолжала она, обратившись къ Петру Ивановичу, -- мы все озабочены положеніемъ Валерьяна. Maman говоритъ, что непремѣнно, непремѣнно намъ нужно его увезти, и дядя Павелъ и вообще всѣ, всѣ... Наконецъ я сама вижу, какъ ему здѣсь дурно. Онъ здѣсь просто гаснетъ съ каждымъ днемъ.
   Петръ Ивановичъ сидѣлъ съ поникшей головой и не прерывалъ ея рѣчи ни замѣчаніяни, ни вопросами. По движенію его нахмуренныхъ бровей казалось, что онъ какъ будто обдумываетъ каждое ея слово, въ дѣйствительности же онъ ее слушалъ только вскользь и думалъ о томъ, какъ бы поскорѣе уйти въ комнату больнаго брата.
   -- Теперь вы сами можете видѣть, продолжала Викторія Александровна, есть-ли хоть какая нибудь малѣйшая возможность оставить его здѣсь даже на одну недѣлю. Maman говоритъ, что не слѣдовало бы медлить ни одного дня. Я думаю, Петръ Ивановичъ, что и вы такого же мнѣнія. Наконецъ Яковъ Петровичъ навѣрное согласится съ этимъ, въ особенности, если вы, Петръ Ивановичъ, этого пожелаете, добавила она, взглянувъ съ улыбкой на молодаго Лачужникова.
   -- Ну, еще бы! вяло протянулъ Яковъ Петровичъ, родительская власть имѣетъ обширные размѣры; только вотъ я сомнѣваюсь на счетъ зимы: она, кажется, не подчиняется никакой власти.
   -- Зима! Ну что такое зима? волнуясь, перебила Викторія Александровна,-- можно отдѣльный вагонъ... и приспособить все.
   Яковъ Петровичъ задумчиво посмотрѣлъ на ея оживленное лицо, потомъ оглянулъ модный ея чепецъ яркаго цвѣта, надѣтый въ видѣ колпачка на затылокъ, и разрѣзные рукава платья, обильно увѣшаннаго какими-то болтавшимися бахромками и бирюльками, и вдругъ прервалъ ее на половинѣ слова.
   -- Можно покурить?
   Отъ такого неожиданнаго вопроса Викторію Александровну немножко передернуло; но она ловко овладѣла собой и поспѣшно отвѣтила:
   -- Ахъ, пожалуйста... Вы знаете, я сама курю...
   Яковъ Петровичъ, кажется, не замѣтилъ, съ какою поддѣльною готовностью она предложила ему спички, и закурилъ папироску, утѣшаясь тѣмъ, что авось теперь ему будетъ легче слушать "барыню".
   -- Онъ преспокойно доѣдетъ и не испытаетъ никакихъ неудобствъ, продолжала Викторія Александровна,-- мы, конечно, будемъ при немъ неотлучно: я и Сережа; кромѣ того, можно пригласить съ собой сидѣлку, двухъ наконецъ. Это все такъ легко.
   -- То есть, сидѣлокъ-то взять? угрюмо спросилъ Яковъ Петровичъ, смотря въ полъ.
   -- Да... Вообще... не однихъ сидѣлокъ, но и въ отношеніи расходовъ, запинаясь, отвѣтила Викторія Александровна.
   -- Гм... гм... Изволите видѣть, сидѣлки тамъ, вагоны, расходы и такъ далѣе -- это одно, а положеніе больнаго -- это ужь нѣчто другое. Вести его умирать въ Италію -- пожалуй! Противъ этого я ничего не скажу... Но довезете-ли?
   Она немного вспыхнула.
   Во время этого разговора Петръ Ивановичъ былъ точно на угольяхъ. Глаза его бѣгали, останавливаясь поочередно то на лицѣ сына, то на лицѣ Викторіи Александровны. Онъ боялся, чтобы Яковъ Петровичъ какъ нибудь, между шутокъ, не бухнулъ вдругъ на счетъ истинныхъ отношеній къ больному всѣхъ его дальнихъ и ближнихъ родственниковъ. Такія опасенія были вовсе не напрасны, и затянись разговоръ между Викторіей Александровной и Яковомъ Петровичемъ еще минуты на двѣ, онъ, пожалуй, и сказалъ бы что-нибудь рѣзкое; но Викторія Александровна вдругъ привстала съ кресла, озабоченно прислушиваясь къ глухо донесшемуся изъ дальнихъ комнатъ звуку электрическаго звонка.
   -- Это навѣрное maman! Я просила ее пріѣхать вмѣстѣ съ Сережей, сказала она и поспѣшно вышла изъ комнаты.
   Не успѣлъ еще шлейфъ ея платья скрыться за дверями, какъ между Петромъ Ивановичемъ и Яковомъ Петровичемъ произошелъ рѣзкій, хотя совершенно безмолвный разговоръ, вызванный послѣдними словами Викторіи Александровны о пріѣздѣ ея матери. Яковъ Петровичъ сердито подошелъ почти къ самому лицу отца и развелъ руками, какъ бы говоря такимъ жестомъ: "ну, вотъ вамъ и задача -- разрѣшайте теперь ее сами, какъ хотите". Въ отвѣтъ на это, Петръ Ивановичъ тоже развелъ руками, повидимому, въ чемъ-то оправдываясь, и пожалъ плечами, оглядываясь назадъ. Весь этотъ безмолвный разговоръ, продолжавшійся какихъ нибудь пять-шесть секундъ, сразу обрисовалъ отношенія обоихъ Лачужниковыхъ къ матери Викторіи Александровны, которую они оба терпѣть не могли.
   -- Ну ее къ чорту, надо просто идти въ кабинетъ къ дядѣ. Что намъ съ ней тутъ торчать? рѣшительно сказалъ Яковъ Петровичъ.
   -- Неловко, пойми! Все-таки приличіе требуетъ, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ и, наконецъ, въ кабинетъ неловко... Можно разбудить.
   Яковъ Петровичъ досадливо отмахнулся отъ словъ отца и сѣлъ на близь стоявшій стулъ, мрачно сложивъ руки на груди и закинувъ ногу на ногу, а Петръ Ивановичъ, заслышавъ приближавшіеся изъ сосѣдней комнаты шаги, отошелъ отъ дверей къ окну.
   

IV.

   Въ комнату вошла maman Викторіи Александровны, Елена Модестовна, высокая костлявая старуха съ смугло-темнымъ цвѣтомъ лица, одѣтая въ черное, въ черномъ чепцѣ и съ сѣдыми буклями на вискахъ. Она шла медленной поступью, нѣсколько откинувъ голову назадъ, подобно тому, какъ ходятъ на сценѣ актрисы-королевы, и, войдя въ коинату, тихо опустилась въ кресло, кивнувъ головой въ отвѣтъ на поклонъ Петра Ивановича.
   -- Maman! обратилась къ ней Викторія Александровна, услужливо и. даже съ нѣкоторою озабоченностью указывая рукой на Якова Петровича.-- Maman, вы, вѣроятно, помните; встрѣчались: Яковъ Петровичъ, сынъ Петра Ивановича, докторъ.
   Елена Модестовна, прищурясь, посмотрѣла на Якова Петровича, недоумѣвая, почему онъ не подходитъ къ креслу и не расшаркивается; а Яковъ Петровичъ едва привсталъ съ мѣста, мотнулъ ей головой какъ-то порывисто, почти съ досадой, и опять сѣлъ, мрачно насупясь. Она медленно отвела отъ него взглядъ и, слегла улыбнувшись, сказала дочери.
   -- Представь! Я не могла дождаться князя Павла.
   -- Чтожъ онъ, maman?
   -- Все съ дѣлами. Прислалъ отвѣтъ, что непремѣнно чрезъ полчаса будетъ. Однакожъ я поручила Сережѣ ѣхать къ нему, ждатъ.
   -- Прекрасно, maman, отвѣтила Викторія Александровна и обратилась къ Петру Ивановичу,-- вотъ дядя, Павелъ Модестовичъ, тоже говоритъ, что непремѣнно и какъ можно скорѣе Валерьяну нужно убраться изъ нашего прекраснаго климата.
   -- Ахъ, Викторія! возразила съ оттѣнкомъ неудовольствія Елена Модестовна,-- что за авторитетъ такой дядя Павелъ? Если уже свѣтила медицинской науки высказали, что положеніе Валерьяна внушаетъ серьезныя опасенія, то, само собой разумѣется, нечего медлить.
   -- Гм... гм... кашлянулъ Яковъ Петровичъ, рѣзко повернувшись на стулѣ.
   Елена Модестовна изумленно взглянула на него и потомъ вопросительно посмотрѣла на дочь, какъ бы спрашивая этимъ взглядомъ, что за странная манера у сына Петра Ивановича такъ рѣзко кашлять, но Викторію Александровну избавилъ отъ отвѣта Петръ Ивановичъ, присѣвшій около Елены Модестовны, видимо для того, чтобы отвлечь ея вниманіе отъ сына.
   -- Столько времени я не имѣлъ удовольствія встрѣчать ваше сіятельство, почтительно сказалъ онъ.
   -- Да, давно уже...
   Петръ Ивановичъ спросилъ ее о здоровьѣ. Въ отвѣтъ на это, княгиня сказала что-то въ родѣ того, что "плетусь кой-какъ, день за день", и потомъ, печально покачавъ головой, заговорила:
   -- А Валерьянъ-то нашъ! Представьте, а! Изумительно! Я никакъ, никакъ не предполагала, чтобы онъ могъ такъ упорно вредить самому себѣ.
   Петръ Ивановичъ тоже покачалъ головой, сохраняя на лицѣ скорбное выраженіе въ знакъ того, что раздѣляетъ взгляды княгини на Валерьяна Ивановича.
   -- Изумительно! повторила со вздохомъ княгиня,-- и замѣчательно -- никого не слушаетъ! Хоть бы вы, батюшка мой, его вразумили. Это невозможное заблужденіе.
   -- Трудненько-съ, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ, погладивъ свою лысину и задумчиво смотря въ полъ,-- я, признаюсь, настаивалъ нѣсколько разъ, особенно осенью; но, какъ вамъ извѣстно, всѣ настоянія наши относительно поѣздки его за границу не достигли своей цѣли. Теперь-же, то есть принимая во вниманіе положеніе его болѣзни, едва-ли будетъ не поздно... То есть, я хочу сказать, что зимніе холода, пожалуй, могутъ ускорить развязку.
   -- О, зачѣмъ же такъ думать! Нужно.вѣрить. Неужели же такъ и сидѣть сложа руки. Это грѣшно! Это было бы просто преступленіе.
   Сказавъ послѣднюю фразу, она покосилась въ сторону, и взглядъ ея, пытливый и недовольный, не ускользнулъ отъ вниманія дочери. Она, видимо подъ его вліяніемъ, тотчасъ же вступилась въ разговоръ матери съ Петромъ Ивановичемъ. Во время этого разговора, вертѣвшагося все на той же темѣ, что "необходимо", что "нельзя откладывать" и т. под., Яковъ Петровичъ такъ кашлянулъ, что Петръ Ивановичъ тревожно повернулся на креслѣ и поспѣшно погладилъ свою лысину, что дѣлалъ обыкновенно въ трудныя минуты раздумья и житейскихъ непріятностей. Княгиня и дочь, обѣ одновременно взглянули въ сторону, гдѣ сидѣлъ Яковъ Петровичъ, пасмурный и надутый. Въ эту минуту, въ дверяхъ показалась безмолвная фигура лакея.
   -- Что? мгновенно оживляясь, спросила Викторія Александровна.
   -- Изволили проснуться.
   -- Зоветъ, да?
   -- Просятъ Петра Ивановича.
   Петръ Ивановичъ поднялся со стула и, взглядомъ на сына, пригасилъ было его идти за собой.
   -- Ахъ, погодите, поспѣшно сказала Викторія Александровна,-- я сейчасъ. Я сначала сама зайду.
   Она быстро вышла изъ комнаты, мелькнувъ шлейфомъ платья при поворотѣ изъ дверей. Яковъ Петровичъ нѣсколько оживился и уже безъ всякой враждебности смотрѣлъ на отца, продолжавшаго разговоръ съ Еленой Модестовной. Въ его воображеніи уже обрисовывалась, хотя еще и въ неясномъ туманѣ, та счастливая минута, когда онъ наконецъ вырвется изъ квартиры дяди и уѣдетъ къ себѣ на Выборгскую.
   Разговоръ Петра Ивановича съ княгиней скоро прервался, такъ какъ въ комнатѣ появилась Викторія Александровна. Она вошла не прежнимъ торопливымъ шагомъ, а медленнымъ и съ видимымъ неудовольствіемъ.
   -- Идите, Петръ Ивановичъ; онъ васъ зоветъ, и васъ,-- сухо добавила она, бѣгло взглянувъ на Якова Петровича.
   И только что отецъ и сынъ вышли въ другую комнату, она опустилась на стулъ около матери и порывисто прошептала:
   -- Ахъ, maman, вы правы: они рѣшительно имъ овладѣли.
   Елена Модестовна высокомѣрно оглядѣла ее и прошипѣла:
   -- Чего-же ты еще ждешь? Что-же ты не принимаешь энергическихъ мѣръ? Вертушка!.. вертушка!
   

V.

   Елена Модестовна сердито отвернулась отъ дочери и не дала ей своей руки, которую Викторія Александровна хотѣла почтительно поцѣловать.
   -- Maman, что же я могу, когда онъ такой... Вы очень хорошо знаете, насколько можно имъ управлять.
   -- Еще бы! презрительно отвѣтила старушка и вдругъ, повернувшись іицомъ къ дочери, сердито зашептала:-- Что же, потвоему, сидѣть сложа руки и ахать, а въ это время почтенный братецъ твоего мужа съ своимъ грубымъ сыномъ будутъ втираться въ милость къ Валерьяну? Не говорила я развѣ объ этомт тебѣ? не внушала развѣ, что они люди самые опасные?
   -- Что же мнѣ дѣлать, maman? Что мнѣ дѣлать?
   -- Стараться быть ближе къ мужу. Если ты не могла этого сдѣлать въ долгіе годы твоего замужства, то съумѣй теперь. Я думаю, есть какая нибудь разница между твоимъ положеніемъ этихъ... родственниковъ, поповичей, разночинцевъ! Они бываютъ здѣсь часъ -- два въ день, а ты можешь быть при мужѣ постоянно и не оставлять его ни на минуту. Ну, зачѣмъ они теперь таи у него одни, съ глазу на глазъ? Зачѣмъ? волнуясь, усилила свой шепотъ старушка, слегка потрясая дрожащими руками.
   -- Ho, maman, онъ такъ желаетъ... Я не могу. Онъ раздражается отъ всякаго противорѣчія.
   -- Ахъ, ной Богъ! Тысячу разъ я тебѣ говорила и каждый день твержу,-- нельзя сидѣть сложа руки! Нельзя! Онъ раздражается! Чтожъ изъ этого? Ты умѣй преодолѣть все! Да! Ты умѣй придать всѣмъ твоимъ поступкамъ, словамъ, взглядамъ, каждому движенію, каждому вздоху такое значеніе, чтобъ онъ не раздражался, а таялъ, таялъ отъ удовольствія, отъ благодарности за твое вниманіе и любовь.
   Произнося слова: "таялъ, таялъ", Елена Модестовна приложила свои костлявыя руки къ груди, раскрыла ротъ, обнаруживъ прекрасные вставные зубы, и нѣсколько прищурила глаза, а потопъ вдругъ нахмурилась и стала упрекать дочь за то, что она не умѣетъ, не умѣла и никогда не будетъ умѣть управлять своимъ мужемъ.
   -- Еслибы ты не была такъ легкомысленна, продолжала она,-- ты бы знала нетолько то, что кругомъ тебя дѣлается, но и что думаютъ окружающіе тебя. Ты бы не оставляла мужа ни на одну секунду, а въ особенности съ этими подозрительными родственниками. Еслибы даже мужъ искалъ случая удалить тебя изъ кабинета подъ какимъ нибудь благовиднымъ предлогомъ, ты и тогда съумѣла бы войти къ нему, и тоже бы нашла благовидный предлогъ спросить о чемъ нибудь, предложить какую нибудь услугу, питье перемѣнить, то, другое, тысячи есть поводовъ,-- а сама въ это время прислушивалась бы къ каждому слову и, скользнувъ взглядомъ, видѣла бы все.
   -- Ахъ, maman, я не могу такъ, въ безсиліи прошептала Викторія Александровна.
   -- Ну вотъ, потому-то онъ и не такъ близокъ къ тебѣ! отвѣта Елена Модестовна.
   -- Напротивъ, maman, Валерьянъ вчера былъ очень милъ со мною и съ Сережей. Вечеромъ, послѣ того, какъ вы уѣхали, онъ позвалъ насъ и очень, очень долго удерживалъ у себя. Правда, онъ дѣйствительно упрекалъ Сережу,-- ну, знаете, за прежнее... Но говорилъ такъ тихо и грустно, съ такой, даже можно сказать, лаской...
   -- Ну, вотъ бы и пользовалась минутой и просила, чтобы скорѣй за границу ѣхалъ, -- внушительно замѣтила Елена Модестовна.
   -- Невозможно, maman, онъ разсердился бы; я знаю, maman, и потому промолчала... Я подумала было, не сказать-ли ему о долгахъ... знаете объ этихъ, что у Сережи... Но и то не рѣшилась.
   -- Боже тебя сохрани! прервала мать, поднявъ трагически руки.-- Этого невозможно говорить.
   -- Но, maman, вы знаете, его кредиторъ грозитъ, прислалъ третьяго дня письмо, что ко взысканію... Нужно же что-нибудь дѣлать. Вы припомните, сколько времени Валерьянъ не выдаетъ ему ни гроша и домовая контора тоже затрудняется выдавать. Какъ-же быть?
   -- Нужно молчать, до самой крайности нужно молчать. Ахъ, какіе вы оба несносные!
   -- Но кредиторъ проситъ вексель вмѣсто трехъ тысячъ на шесть, и всего только на три мѣсяца отсрочиваетъ.
   -- На шесть, на шестнадцать тысячъ хотя! Это все равно,-- волнуясь, продолжала Елена Модестовна,-- ужели, Викторія, ты такая несообразительная, что не можешь понять, какъ безтактно говорить теперь объ этомъ мужу.
   -- Ахъ, я рѣшительно теряю голову. Мнѣ самой надоѣдаютъ со счетами изъ магазиновъ. Прежде, бывало, когда Валерьянъ не такъ раздражался, разсчеты съ магазинами всегда благополучно оканчивались. Ну, посердится, бывало, минутъ десять, пятнадцать и только, а теперь!.. Да я теперь и заикнуться не смѣю.
   Елена Модестовна при этихъ словахъ дочери презрительно улыбнулась.
   -- Какая ты странная! возразила она.-- Счеты изъ магазиновъ! Что такое счеты изъ магазиновъ -- вздоръ, глупости! Могутъ подождать полгода -- годъ -- не все-ли равно? Есть у тебя тепері заботы поважнѣе, и слѣдовало бы на нихъ сосредоточить все вниманіе, а ты думаешь о разныхъ пустякахъ... Ты подумай о томъ, что нужно дѣлать теперь, когда, можетъ быть, бѣда виситъ надъ головой. Иди лучше въ кабинетъ, узнай, прислушайся, по крайней мѣрѣ, о чемъ тамъ говорятъ эти... родственники...
   Викторія Александровна оглянула себя въ зеркало, видимо съ рѣшительнымъ намѣреніемъ послѣдовать совѣту матери, и вышла потомъ изъ комнаты, направившись къ кабинету мужа.
   Оставшись наединѣ сама съ собою, Елена Модестовна задумалась. Не того она когда-то ждала и не такъ представляла себѣ то будущее, которое теперь, черезъ два десятилѣтія послѣ брака ея дочери съ Валерьяномъ Ивановичемъ, стояло предъ ней во всей своей неприглядности. Тогда, отдавая дочь замужъ, она мечтала о томъ, какъ Валерьянъ Ивановичъ поддержитъ ихъ старинный княжескій родъ, выкупитъ изъ залога ихъ имѣніе; а въ дѣйствительности случилось, что онъ, погруженный въ свои выгодныя операціи, рѣшительно уклонился отъ всякаго участія въ княжескихъ дѣлахъ и заботился только о томъ, какъ бы самому побольше нахватать богатствъ.-- Зачѣмъ же былъ допущенъ этотъ неровный бракъ съ выскочкой, съ поповичемъ? тоскливо думала не разъ Елена Модестовна, въ особенности въ то время, когда ей приходилось путаться съ разстроенными дѣлами своего покойнаго мужа. И теперь, подъ вліяніемъ разговора съ дочерью, она снова и съ раскаяніемъ вспомнила, какъ разбились всѣ ея надежды, которыми она себя утѣшала, соглашаясь на бракъ дочери съ Валерьяномъ Ивановичемъ. Оказывалось, что онъ въ продолженіе двадцати лѣтъ только самъ себѣ извлекалъ пользу отъ родства съ ними, и что высокое положеніе ея покойнаго мужа, отца Викторіи Александровны, всегда эксплуатировалось имъ самымъ безцеремоннымъ образоп. И она, и покойный мужъ ея, и князь Павелъ только издали смотрѣли, какъ онъ отлично устраиваетъ свои денежныя дѣла и съ каждымъ годомъ богатѣетъ; но поближе подобраться къ нему никакъ не могли.-- Эгоистъ! злобно думала о немъ Елена Модестовна, к въ тысячу первый разъ досадовала, что всѣ ея неисчислимые женскіе таланты, при помощи которыхъ она надѣялась овладѣть его расположеніемъ, до сихъ поръ не оказали ей въ этомъ никакой помощи.
   

VI.

   Думы ея оборвались приходомъ новыхъ лицъ. Вошелъ ея братъ, Павелъ Модестовичъ Верхотуровъ, и съ нимъ сынъ Валерьяна Ивановича, Сережа. Князь, подобно сестрѣ, держался тоже съ полнымъ сознаніемъ собственнаго достоинства, но головы назадъ не откидывалъ, а напротивъ, горбился и придавалъ себѣ видъ человѣка, удрученнаго годами и согбеннаго тяжестью лежащихъ на немъ заботъ, дѣлъ и служебныхъ обязанностей. Средняго роста, довольно пухлый и сутуловатый, онъ имѣлъ большіе, точно оловянные глаза и, брѣя усы, носилъ на подбородкѣ клокъ сѣдыхъ волосъ, сильно смахивая, благодаря имъ, на козла, достигшаго преклонныхъ лѣтъ. Волосы онъ носилъ остриженными подъ гребенку, и, по замѣчательной своей густотѣ, они всегда топорщились кверху, какъ щетина. Войдя въ комнату и поздоровавшись съ сестрой, онъ тотчасъ же посмотрѣлъ на карманные часы и озабоченно сказалъ:
   -- Я на минуту.
   -- Вѣчно съ дѣлами! холодно отвѣтила Елена Модестовна и обратилась къ Сережѣ, который въ это время поцѣловалъ ея руку съ такимъ безучастнымъ видомъ, съ какимъ исполняютъ самыя обыденныя обязанности.
   -- Скажи Сережа, чтобъ дали чай, вяло проговорила она.
   Сережа молча кивнулъ головой и, покрутивъ черненькіе усики, вышелъ изъ комнаты хотя и тихими, едва слышными шагами, но при этомъ мысленно напѣвалъ себѣ какой-то веселый мотивъ и помахивалъ ему въ тактъ пальцами правой руки, не замѣчая, что его, пристальнымъ взглядомъ, провожаетъ бабушка.
   -- Наслѣдникъ! съ улыбкой проговорилъ князь Павелъ, тоже замѣтившій движеніе пальцевъ Сережи.
   -- Можетъ быть, и не наслѣдникъ, гнѣвно замѣтила Елена Модестовна.
   -- Этого предполагать нѣтъ основанія, дѣловымъ тономъ отвѣтилъ князь и, снова взглянувъ на часы, поднялся съ кресла.
   -- Гдѣ Викторія? Я рѣшительно на одну минуту. У меня сегодня засѣданіе.
   Онъ взять съ окна шляпу, куда поставилъ ее при входѣ въ комнату.
   -- Ахъ, сядь пожалуйста, нетерпѣливо возразила сестра,-- ты совсѣмъ ничего не видишь.
   -- Чтожъ, развѣ очень плохъ Валерьянъ? Мнѣ Сергѣй ничего не сказать.
   -- Не то, совсѣмъ не то. Садись. Ты не видишь, какъ Валерьяна обходятъ со всѣхъ сторонъ, подбираются къ нему наслѣдники. Ты только объ одномъ думаешь, какъ бы удрать въ какое-то тамъ засѣданіе, въ которомъ, я увѣрена, кромѣ вздорной болтовни, ничего нѣтъ.
   -- Что такое? Что такое? изумленно зашепталъ князь, опускаясь въ кресло и ставя себѣ шляпу на колѣни. О какихъ наслѣдникахъ вы говорите? Наслѣдниковъ двое -- Викторія и Сергѣй. Кто же еще можетъ быть, кромѣ нихъ?
   Елена Модестовна съ упрекомъ покачала головой.
   -- И вы не догадываетесь? О, философъ! А братъ его, а племянникъ?
   Павелъ Модестовичъ откинулся къ спинкѣ кресла, вытянулъ мои во всю ихъ длину и, придержавъ при этомъ шляпу обѣими руками, съ улыбкой отвѣтилъ:
   -- Подозрѣнія! Одни лишь подозрѣнія, основанныя на нѣкоторыхъ исключительныхъ свойствахъ вашего характера, уважаемая Елена Модестовна.
   Елена Модестовна съ неудовольствіемъ пожала плечами.
   -- Валерьянъ Ивановичъ всегда былъ прекраснымъ мужемъ, продолжалъ князь Павелъ,-- всегда былъ примѣрнымъ отцомъ, и нѣтъ никакихъ основаній предполагать, чтобы онъ передалъ свое богатство или нѣкоторую, болѣе или менѣе значительную его часть своему брату и племяннику. Зачѣмъ? Съ какой стати?-- Согласитесь сами! Семь -- восемь тысячъ, десять, пятнадцать наконецъ,-- это я понимаю. Выдача наслѣдства въ такой части по моему не подлежитъ сомнѣнію; но чтобы весь капиталъ или даже сто тысячъ -- это невѣроятно, не можетъ быть. Кромѣ того, я долженъ вамъ замѣтить, достопочтенная сестрица Елена Модестовна, что какъ Петръ Ивановичъ, такъ равно и его достоуважаемый сынокъ, Яковъ Петровичъ, суть птицы небесныя и на тлѣнныя блага міра сего имѣютъ крайне своеобразный взглядъ. О, пожалуйста, на этотъ счетъ будьте спокойны! Я даже смѣю думать болѣе, а именно, что еслибъ Валерьянъ оставилъ имъ значительный капиталъ (чего никакъ предполагать нельзя), то они, достопочтенные представители науки, оба въ равной степени способны отнестись къ нему съ пренебреженіемъ и отказаться.
   -- Какъ вы дальновидны, князь! Замѣчательно дальновидны! съ презрительной улыбкой отвѣтила Елена Модестовна,-- я думаю, что, благодаря этой вашей дальновидности, вы такъ прекрасно устроили свои дѣла. Всегда по горло заняты, всегда въ заботахъ и за все это въ награду -- одни долги. Всѣ ваши проэкты и ходатайства, какъ видно, не очень-то васъ вознаграждаютъ.
   -- Я не понимаю, къ чему такой разговоръ, серьезно отвѣтилъ князь, надувъ губы,-- и я бы могъ вамъ точно также много сказать непріятнаго о положеніи вашихъ собственныхъ дѣлъ, но какой же въ концѣ концовъ можетъ получиться изъ такого разговора результатъ?
   Не смотря на то, что Павелъ Модестовичъ говорилъ очень сдержанно и даже съ большой медленностью произносилъ одно слово за другимъ, Елена Модестовна все-таки не выдержала и, поднявшись съ кресла, гнѣвно зашептала, указывая трясущимися руками въ ту сторону, гдѣ находился кабинетъ Валерьяна Ивановича.
   -- Вотъ ваша дальновидность, князь, вотъ она какова! Въ то время, когда намъ нужны обоюдныя и вовсе не легкія усилія, для того чтобы противостоять проискамъ коварныхъ родственниковъ, "небесныхъ птицъ", по вашему легкомысленному заключенію, вы вдаетесь въ колкости, въ несправедливые упреки... Стыдно вамъ!
   -- Но позвольте... Къ чему волненіе!.. Я никакъ не ожидалъ этого... Никакъ!.. Я рѣшительно не имѣлъ намѣренія оскорбить... прервалъ князь Павелъ.
   Однако же успокоить Елену Модестовну было не легко: она продолжала волноваться и упрекать брата.
   -- Стыдно, стыдно, шептала она,-- ты всегда былъ такой, холодный и невнимательный. Ты всегда былъ безучастенъ къ нашимъ семейнымъ интересамъ и думалъ только о томъ, какъ бы гдѣ нибудь нашумѣть о себѣ, рѣчь сказать, заявить о своемъ консерватизмѣ, чтобы въ газетахъ о тебѣ кричали...
   -- Ахъ, прости ради Бога... Къ чему это все!.. продолжалъ успокоивать брать, уже стоя на ногахъ около разгнѣванной сестры и уговаривая ее снова сѣсть въ кресло.
   -- Вы оглянитесь, Павелъ Модестовичъ, оглянитесь, гнѣвно сверкая черными глазами, шептала она,-- эти небесныя птицы, которыми вы считаете родственниковъ Валерьяна,-- коршуны они -- да! Отъ нихъ нужно беречь больнаго.
   -- Не понимаю! Рѣшительно ничего не понимаю,-- безсвязно проговорилъ князь Павелъ, пожимая плечами и въ смущеніи не зная, что дѣлать съ своей шляпой.
   Въ это время, въ комнату вернулась Викторія Александровна, веселая и улыбающаяся; ея появленіе сразу прервало пререканія брата и сестры.
   -- Maman, что съ вами? Ахъ, дядя! Здравствуйте! И вы!.. Что это съ вами? съ изумленіемъ обратилась она къ нимъ.-- Что случилось, maman?
   -- Странный вопросъ! строго отвѣтила Елена Модестовна,-- что же могло случиться? Всего скорѣе такой вопросъ можно сдѣлать тебѣ: ты такъ не кстати весела...
   -- Ахъ, maman, представьте, этотъ Петръ Ивановичъ, онъ превеселый и этотъ докторъ, Яковъ Петровичъ, сынъ Метра Ивановича, онъ преоригинальный. Представьте, онъ конфузится, и покраснѣлъ, ха, ха, ха!
   И она засмѣялась тихимъ серебристымъ смѣхомъ. Въ отвѣтъ на этотъ смѣхъ, Елена Модестовна нахмурилась, а князь Павелъ съ торжествующимъ видомъ взглянулъ на нее и сдѣлалъ многозначительный знакъ рукой, какъ бы говоря: "видите, моя правда!" Сдѣлавъ этотъ знакъ, онъ самодовольно развалился въ кресдѣ, въ полномъ сознаніи своей непогрѣшимости. Но потомъ вдругъ и съ озабоченною поспѣшностью схватился за часы, вспомнивъ, что ему нужно ѣхать въ какое-то засѣданіе.
   -- Я не могу болѣе оставаться. Передай мой привѣть мужу, Викторія. Скажи, что некогда, спѣшу очень, прошепталъ онъ и, наклонившись къ ея уху, добавилъ: главное -- не тревожься: все идетъ къ лучшему и, увѣряю, maman совершенно напрасно тебя смущаетъ. Я позволяю себѣ повторить вамъ... обратился онъ къ Еленѣ Модестовнѣ, намѣреваясь сказать ей что-то поучительное.
   -- Ахъ, пожалуйста, оставь! брезгливо отвѣтила она, и съ видимымъ неудовольствіемъ дала ему на прощанье лѣвую руку.
   Вскорѣ послѣ ухода Павла Модестовича, вернулся къ матери и бабушкѣ Сергѣй Валерьяновичъ. Елена Модестовна указала ему на стулъ около себя.
   -- Былъ у отца? спросила она, снисходительно улыбнувшись.
   -- Да, былъ.
   -- Чтожъ тамъ говорятъ? Тотъ, братъ его?..
   -- Я не теперь былъ. Я давеча, какъ къ вамъ ѣхать.
   -- Отчего же теперь не зашелъ? Пойди.
   -- Я потомъ, послѣ...
   -- Ахъ, Сережа! Ты долженъ быть какъ можно ближе къ отцу и какъ можно чаще видѣться съ нимъ, тѣмъ болѣе теперь когда его болѣзнь внушаетъ серьезныя опасенія.
   -- Папа не любитъ этого. Онъ недоволенъ, когда часто безпокоятъ, отвѣтилъ Сергѣй Валерьяновичъ, задумчиво слѣдя за безмолвными движеніями слуги, вошедшаго въ это время въ комнату съ чайнымъ сервизомъ.
   -- Викторія! обратилась Елена Модестовна къ дочери, когда слуга, разставивъ посуду на столѣ, неслышными шагами удалился изъ комнаты,-- отчего ты ему не внушаешь этого?
   -- Странное дѣло! обиженно возразилъ за мать Сережа, точно я дитя и мною непремѣнно нужно руководить! Я, кажется ужь десять разъ вамъ говорилъ, что папа не хочетъ, чтобы безпокоили. Въ послѣдній разъ онъ даже разсердился. Что-же де дѣлать, нельзя же насильно? Я знаю, онъ противъ меня раздраженъ; съ тѣхъ поръ, какъ я вышелъ изъ этого... и потомъ изъ того... Ну, вообще за то, что я не кончилъ курса. Теперь, разумѣется, не поправить, сколько ни сердись. Я и безъ него очень хорошо понимаю самъ, что поступалъ дурно, увлекался глупостями, когда нужно было учиться.
   -- Ты бы разсказалъ ему все это, другъ мой, ласково посовѣтовала бабушка,-- объяснился бы откровенно, поплакалъ бы.
   -- Это лишнее, хмуро отвѣтилъ внукъ, -- не очень-то онъ поддастся слезамъ. Знаю я его! Заговори только о себѣ, онъ сейчасъ же упрекать,-- всю душу выворотитъ, и сейчасъ сравненія: я, да я, да какой я былъ въ твои годы, какими дѣлами управлялъ, а ты ничего не дѣлаешь. Странный взглядъ! Копить деньги что-ли?...
   Бабушка покачала головой, не сказавъ ни слова. Сергѣй Валерьяновичъ, какъ бы ободренный ея молчаніемъ, продолжалъ:
   -- Онъ самъ во всемъ виноватъ и никто другой. Зачѣмъ-же онъ не даетъ мнѣ возможности вести жизнь прилично нашему состоянію и общественному положенію?
   -- Позволь, мой другъ, нельзя такъ говорить.
   -- Какъ нельзя? Почему это, бабушка? Правду всегда можно говорить. А развѣ не правда, что я не могу прилично содержать себя на какіе-то жалкіе двѣсти рублей въ мѣсяцъ? Развѣ это не правда? А онъ однако же больше этой суммы не даетъ.
   -- Но, Сергѣй, ты забываешься, ты позволяешь себѣ такой тонъ, какого я не могу допустить...
   -- Виноватъ, виноватъ, бабушка, вдругъ переходя на шепотъ, заговорилъ Сережа,-- я только хочу вамъ сказать, что онъ, какъ отецъ, обязанъ давать не только приличныя средства, но и вообще оказывать мнѣ во всемъ содѣйствіе: у него огромныя связи и главнымъ образомъ деньги,-- благодаря имъ, конечно, и связи!.. Ну, я не кончилъ курса наукъ -- не всѣмъ же быть учеными. Зачѣмъ же изъ-за этого огорчаться: стоило только замолвить гдѣ нужно, заплатить наконецъ, устроить меня гдѣ нибудь въ дирекціи -- и только. При его средствахъ, это все доступно. Такъ нѣтъ, видите-ли, онъ этого не желаетъ! Ну, и пусть обвиняетъ санъ себя теперь, что я нахожусь въ неопредѣленномъ положеніи.
   -- Ахъ, мамаша! Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь онъ правду говоритъ, оживляясь, подсказала Викторія Александровна.
   -- Ахъ, Викторія, это только легко сказать, печально возразила Елена Модестовна и, обратившись къ внуку, продолжала:-- нельзя же обвинять только другихъ. Ужели ты никакой вины за собой не признаешь?
   -- Я? Никакой! Ровно никакой! Рѣшительно вамъ говорю, бабушка: заплати теперь за меня отецъ долги и дай мнѣ шесть тысячъ въ годъ, посмотрите, какъ прекрасно я буду жить, и на службѣ буду виднымъ человѣкомъ и у себя съумѣю принять.
   -- Ахъ, ахъ, ахъ, скорбно прошептала Елена Модестовна, и даже закрыла лицо руками, какъ бы предугадывая, что такое положеніе дѣлъ въ семьѣ ея дочери не предвѣщаетъ въ будущемъ ничего хорошаго, и что, можетъ быть, даже теперь, пока она тратитъ время на безполезные разговоры съ дочерью и внукомъ, въ кабинетѣ зятя рѣшается ихъ судьба.
   

VII.

   Княгиня возвращалась отъ дочери, обуреваемая мрачными думами и подозрѣніями. Спрятавшись въ глубь кареты и, уткнувшись носомъ въ мѣхъ своей ротонды, она гнѣвно косилась на уличные фонари, точно и они были такими-же коварными и опасными ея врагами, какими считала она Петра Ивановича и его сына, и даже самого Валерьяна Ивановича. Этого послѣдняго она считала врагомъ, разумѣется, за то, что его богатство такъ долго не попадаетъ въ руки ея дочери и внука. Гнѣвъ и досада, и сознаніе невозможности направить по своему ходъ событій, наконецъ самолюбіе, чуть не ежедневно оскорбляемое небрежнымъ и даже гнѣвнымъ къ ней отношеніемъ больнаго зятя -- все это мучило и сердило ее.
   Но однако-же, возвратившись въ свою квартиру на Сергіевской, она съ такимъ гордымъ видомъ сбросила съ плечъ ротонду на руки лакея, точно къ ея ногамъ за минуту предъ тѣмъ пали всѣ ея враги въ полномъ сознаніи своего безсилія.
   На встрѣчу ей вышла, съ книгою въ рукахъ, стройная средняго роста брюнетка, дочь ея умершаго брата -- Надежда Петровна, или Nadine, какъ обыкновенно звали ее родные.
   -- Какъ вы, тетя, поздно,-- грустно сказала она.
   -- Что-жъ дѣлать, другъ мой! сдержанно отвѣтила Елена Модестовна, стараясь сохранить на своемъ мрачномъ лицѣ выраженіе нѣжности,-- ты скучала, да? продолжала она, дружески обнявъ племянницу и идя съ нею въ свою комнату.
   -- Ничуть.
   -- И прекрасно.
   -- Но въ такой поздній часъ, тетя, вы никогда не возвращались. Уже одиннадцать. Я стала думать, не случилось-ли что.
   -- Что тамъ можетъ случиться? съ нескрываемымъ пренебреженіемъ отвѣчала Елена Модестовна, опускаясь въ кресло,-- все тоже, также тянется день за днемъ.
   -- Когда же онъ уѣзжаетъ?
   -- Кто? Валерьянъ? угрюмо спросила Елена Модестовна, но тотчасъ же овладѣла собой и послѣ глубокаго вздоха отвѣтила:
   -- Ахъ, Nadine, я уже совсѣмъ отказываюсь понимать, что онъ хочетъ дѣлать. Я дожидалась, добавила она, мѣняя пренебрежительный тонъ на печальный,-- хотѣла у него посидѣть, но не дождалась: у него сидѣлъ братъ, а мнѣ, признаюсь, онъ непріятенъ... Такъ жаль!
   -- Что же, тетя, надежды нѣтъ на выздоровленіе?
   -- Не знаю!
   -- Навѣрное онъ страдаетъ очень?
   -- Да, кажется... Вѣроятно...
   -- Бѣдный! прошептала Nadine.
   -- Братъ его почти цѣлые дни тамъ сидитъ, помолчавъ, заговорила Елена Модестовна,-- онъ пренесносный, а сынъ его, этотъ докторъ, знаешь?-- Онъ еще хуже. Представь: огромная голова, волосы растрепаны и кашляетъ на всю комнату.
   Елена Модестовна придавила пуговицу электрическаго звонка и, когда въ комнату вошла горничная въ темномъ платьѣ и бѣломъ передничкѣ, она при ея помощи стала раздѣваться, продолжая разговоръ съ племянницей. По временамъ задумчивый взглядъ ея останавливался на грустномъ лицѣ молодой дѣвушки, въ особенности въ то время, когда она случайно или умышленно отвѣчала односложными словами на ея вопросы. Когда въ помощи горничной уже не было никакой надобности, Елена Модестовна холодно сказала:
   -- Можешь спать; больше мнѣ ничего не нужно.
   Горничная молча поклонилась и неслышными шагами вышла изъ комнаты, осторожно притворивъ за собой дверь. Поцѣловавъ затѣмъ племянницу въ лобъ, Елена Модестовна, минуту спустя, осталась въ комнатѣ одна, склонилась предъ образомъ на колѣни и стала что-то шептать, горячо прикладывая по временамъ руки къ груди.
   Но молитва ея и самая горячность этой молитвы вызывалась не столько душевною потребностью уединенія, потребностью забыть злобу дня и отдаться возвышеннымъ чувствамъ; -- нѣтъ, ея молитва вызывалась именно этою злобою дня. Чѣмъ больше было нея непріятностей и запутанныхъ обстоятельствъ, тѣмъ горячѣ она молилась и тѣмъ настойчивѣе просила помощи свыше. "Помоги мнѣ, не дай имъ надо мною восторжествовать, пусть они смирятся, Господи!" шептала она -- и Богъ знаетъ, какъ далека была душа ея отъ того чувства, подъ вліяніемъ котораго человѣкъ, подавленный нуждой и скорбями, шепчетъ: "да будетъ воля Твоя""
   У княгини были сильно запутанныя дѣла, такъ что отдавать себя на волю Божію, пожалуй, что и не представлялось никакой возможности: то кредиторы приставали съ требованіемъ уплаты по долгамъ, то адвокаты лѣзли съ разными объявленіями и рѣшеніями заявленій, жалобъ, встрѣчныхъ исковъ и т. под.; то, наконе:цъ, тревожили заботы о племянницѣ, которая все-таки была дочь роднаго брата и нужно же было заботиться о ея судьбѣ. Племянница (какъ казалось княгинѣ) будто нарочно, наперекоръ заглядывается на кого-то и тяготится не только скучною жизнью съ одинокой княгиней, но даже и самымъ ея покровительствомъ. Между тѣмъ княгиня такъ усердно заботилась о ней и старалась устроить ея положеніе. Она уже присмотрѣла ей выгодную партію въ лицѣ какого-то чиновника-туза, недавно овдовѣвшаго. Устройство этой партіи было, по соображеніямъ Елены Модестовны, весьма полезно какъ для племянницы, оставшейся послѣ смерти своихъ родителей безъ средствъ, такъ и для самой княгини, дальновидно соображавшей о томъ, что будущее вообще темно и нужно всегда быть на сторожѣ.
   На-сторожѣ нужно было ей держаться по многимъ причинамъ. Во-первыхъ, она безплатно жила въ казенной квартирѣ, на пользованіе которой не имѣла никакихъ правъ, а благоденствовала въ ней, благодаря только протекціи и умѣнью устраивать свои житейскія дѣла; во-вторыхъ, на имѣніи ея, единственномъ оставшемся отъ прежнихъ пяти имѣній, которыми когда-то владѣлъ ея покойный мужъ,-- на этомъ имѣніи было значительное казенное взысканіе, и Елена Модестовна надѣялась какъ нибудь выхлопотать сложеніе этого взысканія въ видѣ особой монаршей милости за заслуги мужа; въ-третьихъ... Но и въ-третьихъ, и въ-четвертыхъ и такъ далѣе -- вездѣ оказывалось, по соображеніямъ Елены Модестовны, выгодно пристроить племянницу за чиновнаго туза: тамъ, молъ, что-то еще будетъ отъ дочери и внука, а здѣсь все же не мѣшаетъ созидать зданіе. Отдавая себя молитвѣ, подъ вліяніемъ такихъ сложныхъ заботъ и соображеній, княгиня иногда вдругъ прерывала самую молитву, садилась въ кресло и начинала соображать: "а если вдругъ случится такъ? а если вотъ опять такъ"? и долго иной разъ она расхаживала потомъ по комнатѣ, обуреваемая своими заботами и опасеніями. Иногда казалось, что племянница смотритъ какъ-то странно, отвѣчаетъ односложными словами, жалуется на скуку; поневолѣ заподозришь, ужь не забрались-ли ей въ голову какія либо опасныя мысли. А потомъ, вслѣдъ за этими подозрѣніями, лѣзутъ одно за другимъ новыя подозрѣнія о судьбѣ Викторіи Александровны и ея сына, а главное, о судьбѣ богатствъ больнаго Валерьяна Ивановича, которымъ, по ея мнѣнію, угрожала страшная опасность.
   

VIII.

   Прошло нѣсколько дней безъ перемѣны въ положени дѣлъ. Княгиня по вечерамъ ѣздила къ дочери, но въ кабинетъ ея больнаго мужа проникнуть не могла, такъ какъ Валерьянъ Ивановичъ этого не желалъ и упорно отказывался отъ свиданія съ нею.
   Однажды утромъ, рано, рано, совсѣмъ даже въ невозможный для визитовъ часъ, а именно часовъ въ девять, вдругъ раздался сильный звонокъ въ передней княжеской квартиры. Княгиня только что за минуту предъ тѣмъ вышла въ столовую къ утреннему кофе и, конечно, изумилась такому неожиданному звонку.
   Вошелъ князь Павелъ Модестовичъ. Появленіе его въ такой необычный часъ утромъ, когда лица, подобныя ему, мирно сидятъ себѣ въ халатахъ за чашкою кофе, не могло, конечно, не изумить Елену Модестовну; но она увидѣла его въ такомъ встревоженномъ состояніи, что невольно поднялась съ кресла и пошла къ нему на встрѣчу, не сводя пытливаго взгляда съ его сѣрыхъ, сильно выпуклыхъ глазъ.
   -- Pardon!.. Я немножко не во-время,-- тревожно заговорилъ князь, протягивая руку сестрѣ. Но ты очень хорошо знаешь, что обстоятельства иногда такъ слагаются... Ахъ, Nadine, извини, дружокъ... Bon matin, улыбнулся онъ, кивая Надеждѣ Петровнѣ и милостиво протянувъ ей лѣвую руку.
   -- Но что съ тобой? Скажи же наконецъ, что такое необыкновенное случилось, ты такъ встревоженъ! спросила Елена Модестовна
   Князь Павелъ пожалъ плечами, оглядывая столы и подоконники, не зная, на который изъ нихъ поставить свою шляпу думая въ то же время о другомъ.
   -- Я, видишь-ли, началъ, онъ снимая судорожно съ рукъ перчатки, я считаю необходимымъ, чтобы ты сама отправилась туда... къ ней. И, пожалуйста, не медли.
   -- Куда? Къ Викторіи? Говори же яснѣй,-- говори же, ч такое тамъ случилось?
   -- Видишь-ли, нельзя такъ сразу,-- путаясь, отвѣтилъ князь Павелъ и вдругъ замолчалъ.
   Елена Модестовна поняла причину его смущенія.
   -- Nadine! Оставь насъ, коротко сказала она Надеждѣ Петровнѣ, тоже съ немалымъ изумленіемъ смотрѣвшей на встревоженнаго князя.
   -- Ну вотъ, это другое дѣло, заговорилъ князь Павелъ, когда она вышла изъ комнаты;-- нельзя же при ней,-- прошепталъ онъ, торопливо опускаясь въ кресло и приглашая сестру сѣсть рядомъ.
   -- Ну, что такое? Что случилось?
   -- Вотъ что: немедленно нужно принять самыя энергическія и послѣднія мѣры. Немедленно! По моему необходимо,-- зашепталъ онъ, оглянувшись на дверь,-- необходимо сейчасъ же ѣхать и прямо настаивать энергически и рѣшительно.
   -- Да въ чемъ дѣло? Ахъ, Богъ мой, какой ты несносный человѣкъ! скорбно прервала его Елена Модестовна,-- ну, что ты плетешь, что ты плетешь! Мѣры энергическія и настойчивыя!.. Да въ чемъ, куда, противъ кого?
   -- Ахъ, да, pardon, pardon! засуетился князь, хватаясь за свой клокъ волосъ на подбородкѣ,-- я, признаюсь, думалъ, что уже сказалъ. Ну, вотъ въ чемъ дѣло -- вотъ! Представь, вдругъ началъ онъ совершенно другимъ тономъ и медленнѣе,-- представь: все то, что ты такъ дальновидно предусматривала, о чемъ ты такъ часто мнѣ, съ замѣчательной настойчивостью, напоминала -- все это теперь вдругъ выступаетъ, такъ сказать, на арену дѣятельности...
   -- Ахъ, пожалуйста, поменьше словъ.
   -- Да, да, извини, другъ мой,-- привычка, торопливо отвѣтилъ онъ и продолжалъ.-- Твои подозрѣнія, насчетъ этихъ поповичей, оправдываются.
   -- Ну, чтожъ дальше? мрачно и почти съ презрѣніемъ возразила Елена Модестовна.
   Князь Павелъ многозначительно приподнялъ сѣрыя брови и зашепталъ, оглянувшись на дверь.
   -- Вчера, послѣ твоего отъѣзда, очень поздно, такъ, вѣроятно, уже около часа, былъ разговоръ у Валерьяна съ братомъ его о завѣщаніи. Сережа самъ слышалъ. Онъ случайно былъ въ сосѣдней комнатѣ и все слышалъ. Я, признаюсь, никакъ не ожидалъ, чтобы Валерьянъ могъ быть такимъ суровымъ. Разумѣется, говорить теперь о томъ, что этотъ человѣкъ, по своему рожденію и нравственному складу, никогда и ни въ какомъ случаѣ не былъ достоинъ общенія съ нашей средой и втерся въ нее, можно сказать, почти насильно...
   -- Ты невыносимъ! Ты просто невыносимъ! трагически прошептала Елена Модестовна,-- къ чему мнѣ твои разсужденія,-- скажи, ради Бога, короче, что тамъ такое было? Ну, говорили о завѣщаніи,-- чтожъ говорили? Согласись, что это самое важное.
   Князь тревожно повернулся въ креслѣ и задергалъ свою бородку, хмурясь отъ неожиданнаго возраженія сестры.
   -- Нельзя же, chère amie, такъ рѣзко прерывать,-- обиженно возразилъ онъ,-- я не могу отрывисто... И вообще сама ты очень хорошо знаешь, что о предметѣ такой важности невозможно говорить какъ нибудь, съ пятаго на десятое.
   Елена Модестовна безмолвно понурила голову и сложила руки на колѣняхъ, явно выражая этимъ свою рѣшимость покорно подчиниться волѣ Провидѣнія и молчать, пока братъ не выскажется до конца. Павелъ Модестовичъ, къ чести его сказать, не злоупотреблялъ предоставленной ему свободой слова и, избѣгая вводныхъ разсужденій, сталъ разсказывать сестрѣ, въ чемъ заключалась сущность разговора Валерьяна Ивановича съ братомъ о духовномъ завѣщаніи.
   Изъ разсказа его выяснилось, что Валерьянъ Ивановичъ не намѣренъ оставлять никакого наслѣдства ни женѣ, ни сыну, въ виду, будто-бы, несомнѣнной и хорошо ему извѣстной ихъ расточительности, и что онъ просилъ брата принять ихъ на свое попеченіе съ полнымъ и безконтрольнымъ распоряженіемъ всѣмъ движимымъ и недвижимымъ его имуществомъ. Братъ, однакоже, отъ такого предложенія отказывался, ссылаясь на то, что попечительство надъ такими бойкими и любящими повеселиться лицами, какими онъ считалъ Викторію Александровну и Сергѣя Валерьяновича -- что такое попечительство будетъ для него не по силамъ. Кромѣ того, онъ указывалъ на то, что подобнаго рода завѣщаніе возстановитъ ихъ противъ него и возбудитъ потомъ тысячи непріятностей, упрековъ, жалобъ, слезъ и т. далѣе. Вмѣсто такого завѣщанія, Петръ Ивановичъ уговаривалъ брата составить другое, просилъ его распорядиться при жизни своимъ богатствомъ, назначить сумму, какую онъ признаетъ нужнымъ на содержаніе своей семьи, а затѣмъ все остальное, подробно и съ обстоятельною точностью, распредѣлить на пожертвованія, куда именно и сколько. Въ такомъ случаѣ Петръ Ивановичъ соглашается принять попечительство надъ его женой и сыномъ, указывая на то, что при такомъ завѣщаніи, во-первыхъ, не будетъ дано имъ никакого повода упрекать его въ какихъ-либо своекорыстныхъ цѣляхъ, въ захватѣ имущества и т. под., а во-вторыхъ -- при пунктуальной точности завѣщанія -- они будутъ знать размѣры своихъ денежныхъ средствъ и невольно должны будутъ сократить свои порывы къ безумной тратѣ богатствъ, не ихъ трудами пріобрѣтенныхъ. Изъ долгаго разговора братьевъ оказывалось между прочимъ, что наличнаго капитала у Валерьяна Ивановича почти нѣтъ, а находится онъ весь въ недвижимомъ имуществѣ, именно въ каменномъ пятиэтажномъ домѣ, въ томъ самомъ, въ которомъ онъ живетъ. Такимъ образомъ, изъ предложеній Петра Ивановича, въ какомъ бы смыслѣ ихъ ни принимать, являлся самъ собою выводъ, такой именно, что прекрасный домъ Валерьяна Ивановича, приносящій до сорока тысячъ годоваго дохода, будетъ проданъ, все движимое имущество -- тоже. И всю эту хитрую механику, по заключенію князя Павла Модестовича, Петръ Ивановичъ устраивалъ съ какими-то непонятными туманными цѣлями, и хотя вопросъ о томъ, искренни или коварны эти цѣли, еще не былъ княземъ Павломъ окончательно рѣшенъ, но зато совершенно уже ясно было видно ему будущее положеніе Викторіи Александровны и Сережи, которыхъ Валерьянъ Ивановичъ, очевидно, находясь подъ вліяніемъ брата, намѣренъ оставить съ самымъ незначительнымъ обезпеченіемъ.
   По словамъ князя Павла, братья разговаривали о духовномъ завѣщаніи по меньшей мѣрѣ часа два, и что едва-ли даже,-- какъ сообщилъ ему Сергѣй Валерьяновичъ, ночью же кинувшійся къ нему на квартиру,-- едва-ли даже этотъ разговоръ не повліялъ вредно на здоровье Валерьяна Ивановича, такъ какъ онъ много въ эту ночь говорилъ и сильно кашлялъ.
   -- И вотъ въ виду всего этого, другъ мой, заключилъ свое сообщеніе князь Павелъ,-- необходимо немедленно же принять самыя энергическія мѣры.
   -- Мѣры! угрюмо возразила Елена Модестовна, еще ниже склонившая голову, и теперь уже не столько подъ вліяніемъ многорѣчія брата, сколько подъ тяжестью мрачныхъ думъ, сразу на нее нахлынувшихъ.-- Мѣры! повторила она,-- но какія же мѣры принимать противъ этого жестокаго человѣка, когда такъ ясно видно его озлобленіе и даже ненависть къ семьѣ.
   И вдругъ, точно сбрасывая съ себя тяжесть мрачныхъ думъ, она порывисто и съ видимой рѣшительностью поднялась съ кресла.
   -- Какое безкорыстіе! Какое замѣчательное безкорыстіе! заговорила она съ злобной улыбкой, -- братецъ-безсребренникъ, вотъ удивительное явленіе, ха, ха! А Валерьянъ и уши развѣсилъ,-- вѣритъ. О, какъ они обошли его, какъ обошли! Что, князь, не говорила я объ этомъ раньше, не предугадывала ихъ коварныхъ подходовъ?...
   -- Но я позволяю себѣ тѣмъ не менѣе замѣтить, смущенно началъ князь,-- я думаю... по крайней мѣрѣ, мнѣ до сихъ поръ такъ казалось, что Петръ Ивановичъ былъ... вообще...
   -- Безкорыстный по вашему, да? прервала его Елена Модестовна,-- птица небесная, да? О, простота!
   Она подавила пуговку звонка и коротко сказала вошедшему слугѣ, чтобы подавали карету.
   -- Ѣдемъ, князь! Ѣдемъ!
   

IX.

   Но и на этотъ разъ они не могли попасть въ кабинетъ Валерьяна Ивановича и только напрасно потеряли время въ надеждѣ на свиданіе съ нимъ. Вечеромъ они, однако же, снова заявились. Неизвѣстность, подозрѣнія и опасенія увеличивались съ каждымъ часомъ, и не могли, разумѣется, не увеличиваться, такъ какъ для княжеской родни было ясно, что "поповичи" опутываютъ больнаго и, можетъ быть, уже совсѣмъ опутали.
   Между тѣмъ, въ то самое время, когда княгиня злобно шипѣла на дочь и простирала свои костлявыя руки по направленію къ кабинету, пророча дочери бездну горя и скорбей въ будущемъ, въ кабинетѣ въ это время никто никого не опутывалъ, ничья судьба не рѣшалась, и разговоръ о завѣщаніи болѣе не возобновлялся. Петръ Ивановичъ находилъ неудобнымъ вновь заводить рѣчь о томъ, о чемъ уже было сказано, а Яковъ Петровичъ, опять таки попавшій по просьбѣ отца въ кабинетъ дяди, только косился на нихъ обоихъ и никакого участія въ ихъ разговорѣ не принималъ. Онъ задумчиво расхаживалъ медленными и тихими шагами по коврамъ кабинета, въ то время, какъ Петръ Ивановичъ, сидя около больваго, слушалъ его жалобы.
   Кабинетъ раздѣлялся двумя арками на три почти равныя части; въ одной помѣщались шкафы съ книгами, письменный столъ, этажерки съ бумагами; въ другой -- мягкая мебель съ кушетками и оттоманами, а въ третьей -- кровать Валерьяна Ивановича со множествомъ баночекъ и скляночекъ на столахъ и подоконникахъ. Темныя портьеры, прихваченныя съ боковъ толстыми шелковыми шнураіи, отдѣляли части кабинета одну отъ другой. Самъ Валерьянъ Ивановичъ, желтый и сухой, съ глубоко впалыми глазами и обострившимся отъ болѣзни горбатымъ носомъ, полулежалъ въ креслѣ въ третьей части кабинета и по временамъ поднимался повыше для того, чтобы взять слабой рукой со стола, стоявшаго около кресла, стаканъ съ какимъ-то питьемъ, и, глотнувъ разъ-другой, снова опускался на подушки. На столѣ горѣла лампа подъ густыхъ темнымъ абажуромъ, и свѣтъ отъ нея яркимъ пятномъ падалъ только на столъ, оставляя все остальное въ тѣни. Въ тѣни была и сосѣдняя часть кабинета, и только въ первой его части, около двери, идущей изъ передней, свѣтился въ углу шаръ матоваго свѣта, одинъ изъ трехъ, составлявшихъ канделябръ съ фигурой бронзоваго рыцаря двухъ-аршинной величины.
   -- Зачѣмъ я сюда пріѣхалъ? досадливо думалъ Яковъ Петровичъ, слушая, какъ отецъ "занимаетъ" дядю разговорами, и желалъ бы удрать поскорѣе.
   -- Фу, какъ надоѣло мнѣ это питье! брезгливо сказалъ Валерьянъ Ивановичъ, отодвигая подальше отъ себя стаканъ, и сѣлъ, приподнявшись съ подушекъ.
   -- Можно перемѣнить, я думаю,-- замѣтилъ Петръ Ивановичъ,
   -- Яковъ! какъ ты полагаешь? обратился онъ въ сторону:-- чтобы такое другое назначить?
   Яковъ Петровичъ подошелъ къ столу, тѣмъ же ровнымъ шагомъ, какимъ расхаживалъ въ отдаленной части кабинета, прихлебнулъ отодвинутое Валерьяномъ Ивановичемъ питье и задумчиво спросилъ:
   -- Не нравится?
   -- Опротивѣло.
   -- Гм... гм... помычалъ онъ, и потомъ молча отошелъ отъ стола, не сказавъ ни слова.
   -- Такъ какъ же, что же пить? спросилъ Петръ Ивановичъ, съ безпокойствомъ смотря на него.
   -- Гм... да, отвѣтилъ Яковъ Петровичъ,-- перемѣнить можно, да докторъ вашъ, пожалуй, еще обидится...
   -- Есть о чемъ думать! возразилъ слабымъ голосомъ Валерьянъ Ивановичъ и вдругъ схватился обѣими руками за грудь въ припадкѣ наступившаго кашля. Я ему,-- продолжалъ онъ, когда кашель, утихъ,-- по пятидесяти рублей плачу, сколько денегъ потратилъ, а пользы все не вижу.
   Яковъ Петровичъ ничего на это не отвѣтилъ. Петръ Ивановичъ тоже промолчалъ, а Валерьянъ Ивановичъ, изподлобья оглянувъ ихъ обоихъ, съ неудовольствіемъ опустился опять на подушки.
   -- Вотъ такъ и валяюсь день-за-день, безъ дѣла! помолчавъ заропталъ онъ.-- Расходы огромные, а толку нѣтъ...
   -- А ты не волнуйся, братъ. Это еще хуже разстроиваетъ замѣтилъ Петръ Ивановичъ.
   -- Не волнуйся! Легко сказать! обиженно продолжалъ больной.-- Не видишь развѣ, до какого положенія довели меня эти доктора? Теперь вотъ сиди тутъ въ четырехъ стѣнахъ -- ни туда, ни сюда... Пожалуй, до весны такъ проваляешься. Вотъ у меня что то ноги неладно, понизивъ голосъ, обратился онъ къ Якову Петровну,-- кашель легче, значительно легче, а вотъ ноги... Ты бы мнѣ, я думаю, лучше помогъ, чѣмъ эти...
   -- Все равно, дядя, нехотя отвѣтилъ Яковъ Петровичъ,-- болезнь такая: сразу нельзя. Самое важное, вы не тревожьтесь -- и кашель будетъ рѣже и меньше.
   -- Что ты меня учишь? Знаю самъ, сердито возразилъ Валерьянъ Ивановичъ и, закашлявшись, не могъ продолжать разговора.
   Пока онъ кашлялъ, Яковъ Петровичъ посмотрѣлъ на часы и вопросительно взглянулъ на отца, показавъ глазами на дверь; тотъ покачалъ головой, какъ бы говоря: "нельзя, нельзя, подожди немного", и эти ихъ молчаливые переговоры замѣтилъ Валерьянъ Ивановичъ, успокоившись отъ кашля.
   -- Что? Скучно съ больнымъ здоровому? грустно спросилъ онъ уже безъ всякаго гнѣва.
   -- Нѣтъ, мнѣ пора, рѣшительно заявилъ наконецъ Яковъ Петровичъ,-- завтра рано нужно въ академію. Тебѣ, отецъ, я думаю, можно бы и остаться? съ улыбкой обратился онъ къ Петру Ивановичу,-- у васъ въ архивѣ все равно никогда нѣтъ дѣла.
   -- Ну, ну, толкуй! шутливо отвѣтилъ отецъ.-- Убирайся, пока цѣлъ.
   Яковъ Петровичъ протянулъ руку больному, и тотъ, подавъ ему свою, долго съ улыбкой смотрѣлъ на него, не опуская его руки.
   -- Заѣзжай, голубчикъ! Не важничай... Ты тамъ въ академіи-то, можетъ, и на большомъ счету, а все-таки не важничай, заѣзжай,-- почти молитвенно просилъ онъ,-- дядя я тебѣ, не чужой... Самъ увидишь: пригожусь, не оставлю...
   -- Вотъ еще вздоръ, полноте,-- вдругъ нахмурился Яковъ Петровичъ,-- какъ не стыдно!
   -- Яковъ! озабоченно прервалъ отецъ.
   -- Что прикажете, родитель? съ улыбкой спросилъ сынъ.
   -- Не говори глупостей.
   -- Это не я, это вотъ дядя говоритъ.
   Дядя улыбался, не догадываясь, что на его покровительственное "не оставлю" племянникъ отвѣчаетъ снисходительнымъ сожалѣніемъ.
   -- Ну-съ, мое почтенье пока, сказалъ Яковъ Петровичъ; а самъ думалъ въ это время: однако какой у него жаръ! Торопится онъ что-то!.. И пульсъ какой... Ишь, какъ закатываетъ! Гм... гм... Пожалуй, того и гляди, отправится.-- До свиданія, отецъ!-- сказалъ онъ, оставляя руку больнаго, и, мотнувъ головою отцу, вышелъ изъ кабинета.
   -- Славный, братъ, онъ у тебя,-- грустно похвалилъ Валерьянъ Ивановичъ, когда затворилась за Яковомъ Петровичемъ дверь кабинета.-- Вотъ это сынъ, настоящій человѣкъ, не моему дураку чета.
   Онъ замолчалъ, блуждая грустнымъ взоромъ по складкамъ портьеръ и всматриваясь въ давно прискучившую ему лѣпную работу на потолкѣ, на которую падалъ круглымъ пятномъ свѣтъ отъ абажура лампы.
   -- Холодно на дворѣ? спросилъ онъ, взглянувъ на спущенную штору у окна.
   -- Нѣтъ, не очень. Снѣжокъ давеча моросилъ.
   -- Снѣжокъ? Хорошо, когда снѣжокъ, значитъ тепло...
   Онъ глубоко вздохнулъ и грустно потомъ добавилъ:
   -- Да, тяжело!
   Чрезъ нѣсколько времени, дверь изъ сосѣдней комнаты осторожно пріотворилась.
   -- Кто тамъ? слабо спросилъ Валерьянъ Ивановичъ.
   -- Можно къ тебѣ, Валерьянъ, вкрадчиво проговорила Викторія Александровна, стоя въ дверяхъ, Maman желала бы... Она собирается домой...
   Валерьянъ Ивановичъ молчалъ.
   -- Дядя Павелъ тебѣ кланяется, продолжала Викторія Александровна.-- Онъ былъ на минуту. Спѣшитъ въ засѣданіе.
   -- Болтунъ! хмуро замѣтилъ Валерьянъ Ивановичъ.
   -- Такъ можно, Валерьянъ?
   -- А гдѣ Сергѣй?
   -- Дома... Онъ тамъ у себя... Ты хочешь его видѣть?
   -- Не нужно... Иди!
   -- А maman какъ же? почти испуганно спросила Викторія Александровна.
   -- Не могу... Тяжело очень.
   -- Но ты же мнѣ вчера обѣщалъ... Ахъ, Боже мой, она обидится!
   -- Иди-же, повторилъ онъ, волнуясь,-- что вы меня тревожите? Увидится еще, успѣетъ! Авось не умру до завтра.
   И когда жена вышла, онъ ворчливо проговорилъ:
   -- Эта старая княгиня двадцать лѣтъ мнѣ жизнь отравляетъ. Того и гляди, что вцѣпится въ глаза... Вотъ только бы мнѣ поправиться, тогда я разъ навсегда прерву всякія съ ней отношенія.
   

X.

   Но отношенія эти прервались сами собой. Въ болѣзни Валерьяна Ивановича вдругъ произошла рѣзкая перемѣна, сдѣлавшая немалый переполохъ во всемъ домѣ.
   Перемѣна эта произошла рано утромъ, когда только что наша разсѣеваться ночная мгла и, сквозь бѣлую штору окна, сталъ проникать въ комнату слабый, едва замѣтный свѣтъ сумрачнаго зимняго дня. Въ сосѣдней комнатѣ дремали двое слугъ и фельдшеръ, дежурившій по ночамъ около кабинета Валерьяна Ивановича, куда дверь на всю ночь растворялась, чтобы они яснѣе могли слышать его слабый голосъ или звонъ колокольчика. Передъ разсвѣтомъ всѣ они трое одновременно вскочили со стульевъ, испуганные его тревожнымъ звонкомъ, и бросились въ кабинетъ, гдѣ въ лампѣ, подъ темнымъ абажуромъ, едва мелькалъ огонь, догорая послѣдними неровными вспышками. Въ первый моментъ имъ представилось, что тревожный звонокъ больнаго именно тѣмъ и вызванъ, что лампа потухаетъ. Но когда фельдшеръ приблизился къ нему, то сейчасъ же увидѣлъ, что причина тревоги больнаго совсѣмъ другая: у него хлынула кровь горломъ, и отъ потери ея онъ впалъ въ обморокъ. Такимъ образомъ оказывалось, что вмѣстѣ съ угасавшей лампой угасала жизнь самого Валерьяна Ивановича. Еще недавно, полчаса тому назадъ, онъ, подкрѣпленный сномъ, лежалъ, закинувъ руки за подушку, и спокойно размышлялъ о бывшемъ разговорѣ съ братомъ по поводу духовнаго завѣщанія, и по временамъ тонкая улыбка скользила по его исхудалому лицу при мысли о той поспѣшности, съ какою брать относился къ составленію завѣщанія. "Зачѣмъ спѣшить, куда? Успѣю еще; можетъ быть, Богъ дастъ, я и на ноги стану, и въ Италію съѣзжу, поправлюсь". И вдругъ теперь, когда послѣ глубокаго обморока, онъ пришелъ въ сознаніе, сразу оборвались всѣ его мечты о поѣздкѣ, о возможности выздоровѣть, и безъ всякой борьбы, безъ всякой даже тѣни надежды, уступили мѣсто страху. Чувствуя необычайную слабость, онъ дрожащимъ, едва слышнымъ голосомъ сталъ просить:
   -- Священника!.. Ради Бога, священника, отца Макарія... Пошлите за братомъ... Гдѣ сынъ? Викторія?.. Ахъ, позовите...
   Поднялась какая-то странная суета, тихая, почти безмолвная, прерывавшаяся только изрѣдка короткими отрывистыми словами испуганныхъ слугъ.
   -- Бѣгите за барыней. Заправьте лампу... Скажите Сергѣю Валерьяновичу...
   Одинъ изъ слугъ, замѣтивъ потухающій огонь въ кабинетной лампѣ, кинулся второпяхъ въ коридоръ, снялъ тамъ со стѣны жестяную лампочку и, принеся въ комнату больнаго, поставилъ ее на столъ, рядомъ съ той роскошной лампой, въ которой догоралъ огонь. Больной закрылъ глаза и слабо застоналъ, отстраняясь дрожащими руками отъ безпокоившаго его свѣта.
   -- Уберите! прошепталъ фельдшеръ, заслоняя собою рѣзкій свѣтъ лампы, и сталъ успокоивать больнаго:-- главная причина, не тревожьтесь, говорилъ онъ,-- и у здоровыхъ бываетъ, даже въ великомъ множествѣ кровь эта самая идетъ...
   -- Бываетъ? Да? робко и упавшимъ голосомъ спросилъ больной, и лучъ надежды слабымъ, едва замѣтнымъ отблескомъ отразился въ его впалыхъ глазахъ; но тотчасъ же угасъ и уступилъ мѣсто тревожнымъ стонамъ.
   Слуги между тѣмъ метались по квартирѣ, не зная, гдѣ найти Сергѣя Валерьяновича, такъ какъ его не было въ занимаемыхъ имъ комнатахъ. Одинъ кинулся по коридору, чтобы разбудить горничную Викторіи Александровны, но наткнувшись въ темнотѣ на уголъ какого-то шкафа, болѣзненно заохалъ, схватившись за голову. Только что онъ поборолъ чувство боли и пошелъ ощупью впередъ, какъ изъ дверей комнаты, выходившей въ коридоръ, выбѣжала служанка со свѣчей въ рукахъ. Съ недоумѣніемъ смотря на него и пряча выбивавшіеся волосы подъ платокъ, второпяхъ накинутый на голову, она спросила испуганнымъ голосомъ:
   -- Господи, что вы здѣсь такъ стучите.
   -- Баринъ умираетъ. Разбудите барыню... Гдѣ Сергѣй Валерьяновичъ?.. Отходитъ уже!..
   -- Ахъ, ахъ, ахъ! засуетилась горничная, кинувшись по направленію къ комнатъ Викторіи Александровны.
   Въ кабинетѣ въ это время установился порядокъ; отъ лампы падалъ мягкій полусвѣтъ, больной спокойно лежалъ на спинѣ и не стоналъ, хотя тонкій носъ его еще болѣе обострился и лицо стало значительно блѣднѣе. Фельдшеръ тоже пріободрился и говорилъ ровнѣе и спокойнѣе, чѣмъ въ первыя минуты тревоги, во время обморока больнаго, когда голосъ его замѣтно дрожалъ и руки тряслись. Теперь онъ сидѣлъ около его кровати, и тономъ, не лишеннымъ сознанія собственнаго достоинства,-- утѣшалъ.
   -- Вотъ-съ теперь и сами изволите чувствовать, говорилъ онъ, что кровь -- это не суть важное и бываетъ, можно такъ сказать, даже на пользу, а не то, чтобы имѣть отъ этого какое опасеніе. Ну, только не извольте тревожиться, покорнѣйше васъ объ этомъ прошу, потому ежели у васъ сдѣлается вторичное кровоизліяніе, то мнѣ отъ господина доктора за это можетъ быть порядочная нахлобучка.
   -- Такъ ничего, что много крови вышло? Это ничего, да? дрожащимъ голосомъ прервалъ больной и слезливо занылъ: Господи, неужели, неужели мой часъ насталъ? Ахъ, хотя бы еще недѣльку... Какая слабость! Какая страшная слабость! Итакъ вдругъ!.. А я то думалъ: поправлюсь... и за границу... Царю небесный, отецъ щедротъ!.. Хотя бы еще денька два...
   -- Что съ нимъ случилось, что? тревожно разспрашивала въ это время Викторія Александровна горничную, на-скоро одѣваясь въ ночную блузу.
   -- Отходятъ они, сударыня... Зовутъ васъ къ себѣ... Иванъ убѣжалъ за священникомъ... Къ нашему управляющему я сама забѣгу сейчасъ же, если угодно... Ну, только Сергѣя Валерьяновича вѣдь нѣтъ дома. Вотъ грѣхъ-то!
   -- Ахъ Боже мой, волновалась Викторія Александровна -- надо поскорѣе за Сережей, ахъ!.. Что это какъ вдругъ... Неужели?..
   Губы у нея дрожали, плечи нервно вздрагивали. Спѣша застегнуть на ходу пуговицы блузы, она не попадала дрожащими пальцами на петли и едва справилась съ ними. Потомъ, когда, сдерживая торопливые шаги, она вошла въ кабинетъ и увидѣла мужа съ блѣднымъ, сильно осунувшимся лицомъ и потухающимъ взглядомъ,-- всякая рѣшимость казаться спокойной ее оставила. Она не въ силахъ была владѣть собой и глухо зарыдала, закрывъ лицо руками.
   -- Не извольте, сударыня, безпокоиться, шепотомъ успокоивалъ фельдшеръ, опасности можно сказать нѣтъ-съ никакой.
   -- Не плачь, Викторія... Сережа, гдѣ Сережа? слабо заговорилъ больной, прося опять послать поскорѣе за братомъ и за священникомъ.
   Викторія Александровна вдругъ и сразу овладѣла собой. Одного вопроса о сынѣ оказалось достаточно для того, чтобы она моментально сознала всю непростительность его поведенія, его крайнюю оплошность исчезнуть изъ дому въ такое время, когда онъ ни на шагъ не долженъ былъ отходить отъ комнаты больнаго. Охваченная заботами о сынѣ, она скользнула на минуту въ сосѣднюю комнату и отдала одному изъ толпившихся тамъ слугъ приказаніе немедленно ѣхать къ князю Павлу Модестовичу, куда, она надѣялась, могъ отправиться въ гости и остаться тамъ ночевать Сергѣй Валерьяновичъ. Слуга, не разсуждая, поѣхалъ по указанному адресу, нисколько впрочемъ не сомнѣваясь въ томъ, что Сергѣя Валерьяновича тамъ не найдетъ. Усомнилась зато, черезъ двѣ -- три минуты послѣ его ухода, сама Викторія Александровна и, снова выйдя изъ комнаты больнаго, послала за ушедшимъ слугой въ догонку другаго, съ порученіемъ непремѣнно просить князя Павла Модестовича какъ можно скорѣе отправиться къ Еленѣ Модестовнѣ и затѣмъ, вмѣстѣ съ нею, спѣшить къ больному. Всѣ эти распоряженія отдавались второпяхъ, на-скоро, выслушивались тоже на-скоро и смутно понимались тѣми, кто ихъ долженъ былъ выпонить. Но при этомъ нужно однако замѣтить, что при всей своей растерянности и нервномъ возбужденіи, Викторія Александровна настолько не растерялась, чтобы не сознавать, что въ такія минуты въ комнатѣ ея больнаго мужа могутъ быть совершенно лишвими лицами родной братъ его Петръ Ивановичъ съ своимъ сыномъ. Не смотря на то, что ей кто-то изъ прислуги даже наполнилъ, что слѣдовало бы и къ Петру Ивановичу послать, она все-таки не послала за нимъ и только коротко отмахнулась отъ некстати услужливаго совѣтника и плаксиво отвѣтила:
   -- Ахъ, послано, ко всѣмъ послано.
   Утренній сумракъ между тѣмъ незамѣтно разсѣялся, и громады городскихъ зданій обрисовались на темно-сѣромъ сводѣ зимняго неба своими уродливыми трубами и крышами.
   Вѣтеръ гудѣлъ въ трубѣ камина, въ кабинетѣ Валерьяна Ивановна, какъ бы давая знать больному, что на дворѣ стоитъ скверная погода, вовсе неудобная для того, чтобы справлять въ такое время пышныя похороны. На улицѣ дѣйствительно завывала мятель, и отецъ Макарій, вошедшій въ квартиру Лачужинова по черной лѣстницѣ (такъ какъ ему былъ ближе путь по ней, чрезъ ворота, съ переулка прямо во дворъ), отряхивался нѣкоторое время отъ снѣга въ передней, прежде чѣмъ идти въ комнаты. Онъ былъ росту выше средняго; жиденькій и тонкій, имѣлъ крайне скудные свѣтло-русые волосы и маленькую, тоже свѣтло-русую бородку. Лакей однако же провелъ его не прямо къ больному, а сначала въ залъ, гдѣ встрѣтила его Викторія Александровна съ заплаканными глазами, и пошла вмѣстѣ съ нимъ въ кабинетъ мужа. Задернувъ портьеру, отдѣлявшую одну часть кабпета отъ другой, Викторія Александровна зашептала.
   -- Представьте, какое ужасное положеніе! Онъ очень, очень слабъ, а Сережи нѣтъ дома. Я не знаю, что мнѣ дѣлать...
   О. Макарій держалъ въ рукѣ ящичекъ съ запасными дарами, завернутый въ епитрахиль, и скорбно смотрѣлъ на нее, не понимая, зачѣмъ она объ этомъ разсказываетъ.
   -- И мамаши нѣтъ, продолжала Викторія Александровна,-- и князя Павла.
   -- Но, позвольте, ваше превосходительство, замѣтить,-- тихо возразилъ наконецъ о. Макарій, -- надлежало бы, какъ я предполагаю, озаботиться главнѣйшимъ образомъ о напутствованіи больнаго.
   -- Ахъ, да! пугливо спохватилась она, -- и, отдернувъ занавѣску, пошла впередъ въ ту часть кабинета, гдѣ лежалъ больной.
   О. Макарій слѣдовалъ за ней, склонивъ голову нѣсколько набокъ.
   Увидѣвъ его, Валерьянъ Ивановичъ слабо приподнялъ правую руку, намѣреваясь протянуть ее о. Макарію, но она безсильно опустилась на прежнее мѣсто. О. Макарій поставилъ ларецъ съ запасными дарами на столъ и сѣлъ около кровати больнаго, осторожно подобравъ полы рясы.
   -- Благословите... Ахъ, я не жилецъ... тяжко мнѣ... едва слышно началъ Валерьянъ Ивановичъ.
   -- Желаете приступить немедленно? заботливо спросилъ о. Макарій, благословивъ его, и, не дожидаясь отвѣта, тотчасъ поднялся отъ кровати и сталъ надѣвать епитрахиль.-- Выйдите! тихо добавилъ онъ, кинувъ скорбный взглядъ на Викторію Александровну и фельдшера.
   Они молча вышли и притворили за собой дверь.
   -- Я бы желалъ... слабо началъ Валерьянъ Ивановичъ, когда о. Макарій снова сѣлъ у его изголовья,-- я не ждалъ, что вдругъ случится... Чувствую, что умру...
   -- Что дѣлать, не скорбите, заговорилъ о. Макарій, -- аще живемъ, Господеви живемъ, аще умираемъ -- Господеви умираемъ. И кромѣ того, не могу вамъ не замѣтить, что въ мірѣ духовномъ, въ царствѣ благодати, явленія совершаются не по законамъ міра видимаго, вещественнаго, и при безнадежномъ состояніи болѣзни возможно полное выздоровленіе.
   О. Макарій вздохнулъ и, помолчавъ, приступилъ къ исповѣди.
   -- Возобновите въ памяти прошлое вашей жизни, тихо началъ онъ; но Валерьянъ Ивановичъ прервалъ его на первыхъ же словахъ:
   -- Я бы желалъ составить завѣщаніе...
   

XI.

   Спустя нѣсколько времени, въ квартиру купца Григорія Геннадіевича Кожевникова, жившаго этажемъ повыше и имѣвшаго въ этомъ же домѣ большой колоніальный магазинъ, позвонилъ управляющій домомъ Валерьяна Ивановича, Ѳедоръ Прохоровичъ Стуловъ.
   -- Господи! что это какъ громко! съ упрекомъ встрѣтила его хозяйка квартиры, жена Григорія Геннадіевича.
   Стуловъ, живой и бойкій старикъ небольшаго роста, съ густой темной бородой, покрывавшей его щеки почти до глазъ, стоялъ передъ ней безъ фуражки съ растрепанными волосами и тяжело дышалъ. Онъ вбѣжалъ по лѣстницѣ, шагая чрезъ двѣ ступеньки на третью, и едва въ состояніи былъ говорить.
   -- Сударыня, скорѣй, ради Бога, скорѣй, Григорія Геннадіевича нужно, просилъ онъ, размахивая руками и силясь проникнуть тревожнымъ взглядомъ впередъ, чрезъ переднюю, прямо въ кабинетъ самого Григорія Геннадіевича,-- нужно, очень нужно! Нашъто Валерьянъ Ивановичъ очень слабъ... Былъ сильный припадокъ... Завѣщаніе пишетъ... Проситъ въ свидѣтели, пожалуйста!
   Жена Григорія Геннадіевича, женщина полная и рыхлая, при первомъ взглядѣ на Стулова, пока еще онъ не произносилъ ни одного слова, испугалась до того, что покачнулась всѣмъ своимъ грузнымъ тѣломъ на дверной косякъ и поблѣднѣла.
   -- Ахъ, батюшка ты мой! А вѣдь я думала пожаръ! прошептала она, едва справляясь съ своимъ испугомъ.
   -- Поскорѣе, поскорѣе; очень онъ ослабѣлъ.
   -- Сейчасъ. Григорій Геннадіевичъ, Григорій Геннадіевичъ! Гдѣ ты тамъ? визгливо закричала она, торопливо уходя въ комнаты.
   -- Что такое? Какая экстренность? сердито прервалъ было ее Григорій Геннадіевичъ; но тотчасъ-же, при первомъ ея словѣ, измѣнилъ тонъ рѣчи и, захвативъ въ кулакъ бороду, вдругъ какъ-то сгорбился и зашагалъ въ переднюю, гдѣ стоялъ Стуловъ.
   -- Ослабѣлъ, да?
   -- Очень ослабѣлъ... Убѣдительно васъ просятъ.
   -- Ахъ, оказія!
   Григорій Геннадіевичъ тронулъ себя по волосамъ всѣми пятью пальцами правой руки, желая придать имъ болѣе благообразный видъ, и оглянулъ на себѣ потертый и засаленный сюртукъ, замѣтивъ, что надо бы надѣть другой; но Стуловъ горячѣе прежняго сталъ уговаривать идти, не переодѣваясь -- и оба они спустились внизъ по лѣстницѣ къ дверямъ квартиры Валерьяна Ивановича.
   -- Господа, позвольте! Сдѣлайте вашу божескую милость,-- зашепталъ вдругъ, загораживая имъ дорогу какой-то неизвѣстный человѣкъ въ выцвѣтшемъ пальто и въ блинообразной фуражкѣ.
   -- Что вамъ нужно? Посторонитесь!
   -- Позвольте... Мы наслышаны, здѣсь покойникъ. Предоставьте намъ; сдѣлаемъ все, повѣрьте, по чести и недорого, и въ лучшемъ видѣ... У нашего хозяина ей-ей превосходное заведеніе.
   -- Эй, швейцаръ! крикнулъ Стуловъ, глянувъ внизъ по лѣстницѣ,-- убери его!.. Подите вы вонъ! заволновался онъ, грозя кулаками передъ лицомъ растерявшагося человѣка, и вспыхнулъ до ушей.
   -- Господи помилуй! вздохнулъ Григорій Геннадьевичъ, тоже недовольный, что услужливые промышленники готовы за-живо положить въ гробъ Валерьяна Ивановича.
   Въ то время, когда они оба со Стуловымъ, осторожно ступая на концы пальцевъ, прошли въ кабинетъ Валерьяна Ивановича,-- внизу лѣстницы, на площадкѣ швейцаръ распекалъ неизвѣстнаго человѣка за то, что онъ сунулся кверху по парадной лѣстницѣ, тогда какъ, по его соображеніямъ, слѣдовало нѣсколько времени ему подождать внизу.
   -- Ты долженъ понимать, авторитетно поучалъ онъ, -- что ежели я сказалъ, что предоставлю -- и, значитъ, предоставлю; а нельзя такъ съ бухты-барахты бросаться. Онъ умеръ, дѣйствительно, что ужь умеръ, потому мнѣ давеча сказалъ лакей, что скончался,-- ну, только надо подождать. Аты, между прочимъ, лѣзешь... Во всякомъ разѣ однако помни, что я меньше красненькой не возьму, потому что меньше взять нельзя.
   -- Да извольте, что тутъ торговаться. Неужли-же мы изъ-за этого расходиться будемъ.
   Торгуясь, они не замѣтили, какъ у подъѣзда остановилась карета и Елена Модестовна, поддерживаемая лакеемъ, вышла изъ нея. Швейцаръ спохватился только тогда, когда, оглянувшись вдругъ на разслышанные за своей спиной шаги, онъ увидѣлъ прямо передъ собой величественную фигуру Елены Модестовны и отшатнулся отъ нея въ сторону, точно ошпаренный кипяткомъ.
   -- Что тамъ, какъ? спросила она, остановившись и надменно взглянувъ на него сверху внизъ.
   Но швейцаръ сдернулъ съ головы фуражку съ блестящимъ околышемъ и растерялся, не зная, что отвѣчать, какъ человѣкъ, пойманный на мѣстѣ преступленія. Неизвѣстный его собесѣдникъ, видя, что швейцаръ стоитъ передъ княгиней въ такомъ благоговѣйномъ трепетѣ, тоже стащилъ съ головы фуражку.
   -- Ваше сіятельство, имѣю честь доложить,-- запинаясь, отвѣчалъ швейцаръ, что его превосходительство Валерьянъ Ивановичъ приказали вашему сіятельству долго жить.
   Княгиня вздрогнула, выпрямилась, еще величественнѣе откинувъ голову; хотѣла видимо еще что-то спросить, но вдругъ, утративъ всякіе признаки величія, торопливо зашагала вверхъ по лѣстницѣ, поддерживая рукой шлейфъ своего темнаго платья, только тогда вновь обратилась къ швейцару, когда уже поднялась на первую площадку лѣстницы.
   -- Когда онъ умеръ, въ которомъ часу? крикнула она, глянувъ внизъ.
   -- Не могу знать, ваше сіятельство, давеча передъ разсвѣтомъ, въ девятомъ часу, лакей пробѣгалъ мимо, говорилъ... громко отвѣчалъ швейцаръ, продолжая стоять безъ фуражки и вытянувъ руки по швамъ.
   Громкій его отвѣтъ, рѣзко раздаваясь по лѣстницѣ, донесся до слуха княгини какимъ-то общимъ гуломъ; не понявъ его, она только нахмурилась и покачала головой, поспѣшно шагая по лѣстницѣ. Дверь въ квартиру Валерьяна Ивановича однако же была заперта и когда растворилась на звонокъ Елены Модестовны, она, не снимая ротонды, хотѣла пройти прямо изъ передней въ кабинетъ, но слуга коротко отвѣтилъ:
   -- Дверь заперта изнутри.
   -- Почему такъ?
   -- Не могу знать.
   -- Когда, въ которомъ часу? задыхаясь, спросила княгиня, все еще стоя въ ротондѣ.
   -- То есть... о чемъ изволите спрашивать? смутился лакей.
   -- Ахъ, какой ты! Я спрашиваю, въ которомъ часу скончался Валерьянъ Ивановичъ?
   -- Они еще не скончались... Дѣйствительно-съ, часа два тому назадъ, былъ сильный припадокъ и даже оморокъ... Ну, только кажется, теперь опасность миновала.
   Елена Модестовна нахмурилась и въ недоумѣніи остановилась передъ смущеннымъ лакеемъ.
   -- Отчего же мнѣ не дали знать давеча? волнуясь, спросила она.
   -- Посланный къ вамъ отправился.
   Она пожала плечами и, спустя нѣсколько секундъ, уже шагала черезъ залъ въ дальнія комнаты дома, сбросивъ съ плечъ ротонду на полъ, такъ какъ изумленный лакей не успѣлъ ее во время подхватить.
   Викторія Александровна встрѣтила мать въ слезахъ и кинулась ей на шею.
   -- Ахъ, погоди! недовольнымъ тономъ замѣтила ей Елена Модестовна, освобождаясь изъ ея сбъятій:-- что съ нимъ? что случилось?
   -- Развѣ вамъ князь Павелъ не говорилъ? Я послала къ нему двоихъ и приказала, чтобы передали все... У васъ же, навѣрное, былъ князь Павелъ?
   -- Странно! протянула княгиня, -- онъ былъ, но ничего не сказалъ... Вѣроятно, посланный съ нимъ разъѣхался... Но что же, что же? Обморокъ, говорятъ, да? И прошло уже.
   -- Ахъ, maman!... Онъ уже причастился, онъ очень, очень ослабѣлъ... Тамъ теперь у него въ кабинетѣ священникъ, о. Макарій, знаете? и этотъ купецъ, что надъ нами живетъ... и нашъ управляющій домомъ, Стуловъ.
   -- Это еще что такое?
   -- Они завѣщаніе пишутъ.
   -- Ахъ! простонала Елена Модестовна, охваченная тысячью подозрѣній, и въ безсиліи опустилась въ кресло.
   Но какъ ни немощно было ея тѣло -- духъ продолжалъ бодрствовать, и не прошло минуты, какъ она уже снова была на ногахъ и осаждала дочь настойчивыми вопросами.
   -- Но отчего же ты не тамъ, а? Сережа тамъ, разумѣется, да?
   -- Ахъ, его нѣтъ. Я не знаю, я рѣшительно не знаю, что съ нимъ дѣлать...
   -- Какъ нѣтъ? какъ, что дѣлать? Сейчасъ же, не медля ни одной минуты, пусть идетъ туда, заволновалась Елена Модестовна.
   -- Но, maman, его дома нѣтъ...
   Княгиня схватилась дрожащими руками за плечи дочери и затрясла ее.
   -- Гдѣ же онъ, гдѣ же? трагически и слезливымъ голосомъ зашептала она,-- какъ это могло случиться? Гдѣ ты его потеряла? ахъ, ахъ!
   И вслѣдъ затѣмъ, оттолкнувъ отъ себя дочь и испуганно оглянувшись, она торопливо спросила:
   -- А братъ его, Петръ Ивановичъ, тамъ онъ?
   -- Его нѣтъ, maman.
   -- И племянника тоже, да?
   -- Нѣтъ тоже. Я, признаюсь, за ними не посылала, хотя Валерьянъ просилъ...
   Елена Модестовна глубоко вздохнула, какъ бы освобождаясь отъ нѣкоторой доли тяжести, лежавшей на ея плечахъ; но потомъ, вдругъ вспомнивъ опять, какая странная оплошность со стороны Сергѣя пропадать изъ дома въ такое нужное время, она взмахнула руками и закачала головой, укоризненно смотря на плачущую дочь.
   -- О, какія вы съ нимъ оба дѣти! упрекала она,-- но гдѣ же князь Павелъ?... Но зачѣмъ же, въ такомъ случаѣ, ты сама не идешь туда? Ахъ, Боже мой!.. Тамъ, можетъ быть, не вѣсть что напишутъ... Иди-же туда, иди! повелительно зашептала Елена Модестовна,-- иди немедленно. Пойдемъ наконецъ вмѣстѣ со мной.
   

XII.

   Онѣ пошли къ тѣмъ дверямъ кабинета, которыя выходили не въ прихожую, а въ сосѣднюю комнату, гдѣ обыкновенно дежурили слуги и фельдшеръ. На встрѣчу имъ вышелъ изъ комнаты больнаго управляющій Стуловъ, красный, съ крупными каплями пота на лбу, и, неловко поклонившись имъ, хотѣлъ пройти мимо, но Викторія Александровна остановила его вопросомъ:
   -- Скажите пожалуйста, что тамъ, какъ?
   -- Ничего-съ... Валерьянъ Ивановичъ какъ-будто успоконлись нѣсколько... Очень-бы хорошо, еслибы они уснули хотя немного, но волнуются, жалуются, что нѣтъ до сихъ поръ ни Петра Ивановича, ни доктора... Я спѣшу самъ за ними.
   -- Ахъ, Боже мой, да послано-же наконецъ! плачевно возразила Викторія Александровна и потомъ торопливо зашептала:-- прошу васъ, пожалуйста, Сережу... Ради Бога, не увидите-ли его... Торопите, чтобы сейчасъ, какъ можно скорѣй. Скажите, Валерьянъ его спрашивалъ еще?
   Но княгиня, сознавая безполезность такихъ вопросовъ, прервала дочь хмурымъ взглядомъ, брошеннымъ на нее какъ-то сбоку, и обратилась къ Стулову съ улыбкой, мгновенно появившейся на ея лицѣ и имѣвшей почти заискивающее выраженіе.
   -- Скажите, прошептала она,-- мнѣ очень жаль, что я васъ отвлекаю, но скажите ради Бога, что тамъ, какъ... Завѣщаніе уже написано, да?
   Стуловъ вдругъ съежился, нахмурился и сталъ оглядываться по сторонамъ, очевидно придумывая тотъ благовидный предлогъ, на который можно было-бы сослаться или отдѣлаться общими мѣстами отъ настойчивыхъ вопросовъ. Пока княгиня и Викторія Александровна осаждали Стулова разспросами, желая узнать истину, прежде чѣмъ увидятъ самого Валерьяна Ивановича, и узнать, конечно, для того, чтобы быть готовымъ для разговора съ нимъ,-- у него въ кабинетѣ, въ это время, тихо переговаривались между собою о. Макарій и Григорій Геннадіевичъ. Они не знали, куда положить завѣщаніе, только что подписанное Валерьяномъ Ивановичемъ и скрѣпленное ими со Стуловымъ, въ качествѣ свидѣтелей, и въ то же время не рѣшались безпокоить разспросами объ этомъ больнаго.
   -- Надлежало-бы, я такъ предполагаю,-- прошепталъ о. Макарій, приложивъ свою правую руку ладонью къ груди,-- надлежало бы пригласить сюда супругу Валерьяна Ивановича, вмѣстѣ съ Сергѣемъ Валерьяновичемъ, и передать имъ завѣщаніе на храненіе впредь до востребованія.
   -- Это неосновательно, о. Макарій, совсѣмъ неосновательно, тоже шепотомъ отвѣтилъ Григорій Геннадіевичъ, разводя обѣими руками,-- это, по моему, невозможное вовсе дѣло. Сами знаете, что завѣщатель, къ примѣру, ихъ подчиняетъ во всемъ своему родному брату и, можно сказать, ставить его замѣсто себя, а наконецъ того... мы эту самую бумагу имъ въ руки. Какой резонъ?
   О. Макарій вздохнулъ, запахнулъ рясу и, кинувъ робкій взглядъ въ ту сторону, гдѣ стояла кровать больнаго, какъ бы желая удостовѣриться, не тревожитъ-ли его ихъ разговоръ,-- тише прежняго зашепталъ:
   -- Признаюсь вамъ, я не имѣю основаній думать, чтобы со стороны наслѣдниковъ, хотя бы даже и подчиненныхъ во всемъ брату завѣщателя, возможны были какія либо дѣйствія, противорѣчащія завѣщанію.
   -- Какіе же они теперича наслѣдники, когда Валерьянъ Ивановичъ завѣщаетъ все въ полное, безконтрольное распоряженіе Петру Ивановичу, движимое и недвижимое. Значитъ, какъ ему угодно, безъ отчета, куда хочетъ и въ какомъ количествѣ. Какіе же они послѣ этого наслѣдники?
   -- Но они могутъ наслѣдовать отъ Петра Ивановича, и притомъ, сами изволите звать, что на ихъ содержаніе Валерьянъ Ивановичъ назначаетъ довольно почтенную сумму.
   -- Почтенную сумму! Что вы! Шесть-то тысячъ въ годъ, да этого имъ и на одинъ зубъ мало!..
   -- Неужели? смутился о. Макарій,-- а я предполагалъ, что это для нихъ прекрасное обезпеченіе...
   -- Да, какъ же! У нихъ, батюшка, аппетитъ не нашему чета. И кромѣ того, извольте имѣть въ виду, что вѣдь въ завѣщаніи сказано, какая, напримѣръ, полная власть предоставляется Петру Ивановичу: онъ даже можетъ лишить ихъ и этого содержанія, если они не будутъ жить въ добромъ съ нимъ согласіи...
   -- Но я предполагаю, Григорій Геннадіевичъ, перебилъ о. Макарій, что объ этомъ написалъ въ завѣщаніи Валерьянъ Ивановичъ только такъ, для острастки Сергѣю Валерьяновичу. Конечно, молодой человѣкъ...
   -- Ну, это статья другая... А ежели завѣщаніе въ ихъ рукахъ -- опять другой разсчетъ: вы этого, напримѣръ, и допустить не можете, а оно такъ, правильно, потому -- грѣха вездѣ много, не оберешься...
   -- Признаюсь, смущенно отвѣтилъ о. Макарій, я недостаточно знакомъ съ членами семьи Валерьяна Ивановича, съ направленіемъ ихъ идей, и не могу вамъ ничего возразить, не знаю.
   Больной лежалъ, закрывъ глаза и, казалось, дремалъ, а когда онъ открывалъ ихъ, Григорій Геннадіевичъ поспѣшно опускался предъ его подушкой на колѣни, чтобы удобнѣе слышать, что именно онъ хочетъ сказать; но слышалъ только одно и то же.
   -- Они нарочно отстраняютъ, слабо проговорилъ больной,-- нарочно... брата Петра... Гдѣ Стуловъ? Уѣхалъ-ли за нимъ?
   -- Уѣхалъ, сейчасъ будетъ. А завѣщаніе куда положить? повторилъ свой вопросъ Григорій Геннадіевичъ.
   На этотъ разъ Валерьянъ Ивановичъ ясно понялъ, о чемъ спрашиваютъ и ясно отвѣтилъ.
   -- Сохраните пока... Брату Петру... Поправлюсь если... возьму самъ.
   -- О. Макарій возьмите къ себѣ пока, прошепталъ Григорій Геннадіевичъ.
   -- Но почему же-съ мнѣ, конфузливо отвѣтилъ о. Макарій,-- такая значительная по своему содержанію бумага -- и вдругъ мнѣ! Благопріятнѣе было бы, Григорій Геннадіевичъ, вамъ...
   -- Да къ чему торговаться! улыбнувшись, отвѣтилъ Григорій Геннадіевичъ,-- вамъ-ли, мнѣ-ли -- какая же въ этомъ, напримѣръ, разница?
   Онъ молча сложилъ вчетверо листъ духовнаго завѣщанія и запряталъ его въ боковой карманъ. Но при этомъ, почему-то, вдругъ оглянулся на двери сосѣдней комнаты, бросивъ пытливый взглядъ на кровать больнаго и даже нѣсколько сгорбился, низко понуривъ голову. Замѣтивъ потомъ, что и о. Макарій тоже оглянулся на дверь, и съ недоумѣніемъ смотритъ на него, Григорій Геннадіевичъ оправился, пригладилъ бороду правой рукой, и какъ человѣкъ, сознающій свое собственное достоинство, авторитетно замѣтилъ:
   -- Требуется большая осторожность.
   -- То есть, если не ошибаюсь, вы предполагаете ея необходимость по отношенію къ родственникамъ.
   -- Да, и къ родственникамъ, и такъ вообще...
   Григорій Геннадіевичъ смотрѣлъ уже не пытливо и ничуть не горбился; напротивъ, старался держать голову высоко, только глаза ему нѣсколько измѣняли и, какъ будто противъ его воли, косились въ ту сторону, гдѣ лежалъ, закрывъ глаза, Валерьянъ Ивановичъ.
   -- А какъ ваше мнѣніе, о. Макарій? шепнулъ онъ священнику, взявъ его за локоть руки и намѣреваясь уйти съ нимъ въ другую часть кабинета.
   -- Какъ по вашему? Плохъ, да? Пожалуй, того и гляди, отдастъ Богу душу?
   -- Это отъ насъ сокрыто: воля Божія.
   -- Да, да, это справедливо. Всѣ помремъ, всѣ, только не и одно время, вздохнулъ Григорій Геннадіевичъ, но опять, какъ будто противъ своей воли, ощупалъ рукой боковой карманъ, въ который положилъ завѣщаніе Валерьяна Ивановича, и покосился на его кровать.
   Двери въ это время тихо отворились, и Викторія Александрову съ Еленою Модестовной, едва слышно ступая по мягкому ковру, вошли въ комнату больнаго. О. Макарій взялъ въ руки ларецъ, уже завернутый въ епитрахиль, и хотѣлъ уходить.
   -- Ахъ, побудьте, батюшка! шепотомъ попросила Викторі Александровна, едва удерживаясь отъ слезъ и пугливо взглянувъ и Валерьяна Ивановича, лежавшаго съ закрытыми глазами.
   -- Но насколько могу судить, шепотомъ-же отвѣчалъ о. Макарій, отходя отъ кровати въ дальнюю часть кабинета,-- можно бы, кажется, оставить больнаго въ покоѣ, ибо ничто не подкрѣпляетъ силъ такъ, какъ сонъ.
   Викторія Александровна, поспѣшно отеревъ глаза платкомъ, вопросительно взглянула на мать, и когда та молчаливымъ наклоненіемъ головы выразила свое согласіе съ мнѣніемъ о. Макарія, то не стала его больше удерживать и пошла съ нимъ къ тѣмъ дверямъ кабинета, около которыхъ стоялъ канделябръ съ бронзовымъ рыцаремъ. О. Макарій чувствовалъ себя въ неловкомъ положеніи, сознавая, что нельзя молча раскланяться съ хозяйкой и что надо-же на прощаньѣ сказать нѣсколько вдовъ о чемъ нибудь, а о чемъ сказать -- не зналъ.
   -- Прекрасная у васъ обстановка, сказалъ онъ наконецъ, когда она открыла ему дверь изъ кабинета, и покраснѣлъ, вдругъ понявъ, какъ не кстати сказана имъ эта фраза. Простите, ради Бога, самъ не знаю, что говорю, добавилъ онъ, желая поправиться. Конечно, въ настоящемъ положеніи вамъ не до квартиры.
   -- Ахъ, я ужь и представить себѣ не могу, чѣмъ все это кончится.
   -- Нужно просить помощи Божіей, ваше превосходительство. Онъ утѣшитель скорбящихъ. Помните, сказано: близъ Господь сокрушеннымъ сердцемъ...
   И о. Макарій, довольный тѣмъ, что разговоръ можно окончить на этомъ текстѣ, приличествующемъ душевному состоянію Викторіи Александровны, торопливо раскланялся, добавивъ:
   -- Нижайше кланяюсь, ваше превосходительство.
   -- Пора и мнѣ, заявилъ въ свою очередь Григорій Геннадіевичъ, тоже раскланиваясь.
   Но его не такъ скоро отпустили. Княгиня, милостиво улыбаясь, пошла съ нимъ рядомъ въ переднюю и завела разговоръ о больномъ. Викторія Александровна осталась около дверей кабинета, и старалась прислушаться къ разговору матери съ Григоріемъ Геннадіевичемъ.
   -- Скажите, ради Бога, спросила Елена Модестовна, оглянувъ прихожую и удостовѣрившись, что никто не слышитъ ея разговора,-- скажите, пожалуйста, составилъ завѣщаніе Валерьянъ Ивановичъ?
   Григорій Геннадіевичъ забралъ свою бороду въ кулакъ и изподлобья оглянулъ княгиню.
   -- Надо полагать такъ, что составили.
   -- То есть, что это значитъ, надо полагать, съ изумленіемъ спросила Елена Модестовна. Развѣ вы навѣрно не знаете?
   -- Какъ сказать, уклончиво отвѣтилъ Григорій Геннадіевичъ,-- пожалуй, что и не знаю...
   -- Да вы же были тамъ? И онъ диктовалъ при васъ и, вѣроятно, вы подписывали? нетерпѣливо возразила Елена Модестовна.
   -- Оно дѣйствительно такъ-съ, спокойно отвѣчалъ Григорій Геннадіевичъ,-- ну, только думаю еще, что не окончательно, потому все въ волѣ Божіей, и ежели поживетъ Валерьянъ Ивановичъ, тысячу разъ еще перепишетъ.
   -- Но вы мнѣ только скажите, что именно диктовалъ онъ теперь, въ какомъ смыслѣ?..
   -- То есть, что это? задумчиво спросъ ъ Григорій Геннадіевичъ,-- мнѣ признаться, не вдомекъ.
   -- Ахъ, какой вы уклончивый! Ну, что вамъ стоитъ сказать, не все-ли равно... Не теперь, послѣ; не сегодня, завтра...
   -- Это, ваше сіятельство, справедливо, совершенная, къ прихѣру, истина, и рано-ли, поздно-ли, все обозначится. Въ мѣшкѣ, вѣдь, никакъ ужь не скроешь. Ну, только, ей ей самъ не знаю, что и какъ, потому... признаться, мнѣ теперь некогда: дѣловъ-то тоже куча!
   

XIII.

   Викторія Александровна, хотя и была еще около дверей передней, но уже не вслушивалась болѣе въ разговоръ матери съ Григоріемъ Геннадіевичемъ и стояла къ нимъ спиной, уткнувшись лицомъ въ платокъ. Она рыдала, охваченная вновь мыслью о предстоящей смерти мужа, и лишь для того отнимала плато глазъ, чтобы, взглянувъ вдаль комнаты, гдѣ за портьерами лежалъ въ постели мужъ, снова уткнуться въ платокъ.
   -- Кто тамъ, а? вдругъ донеслось оттуда. И встрепенувшись и стараясь овладѣть собой, она пошла на зовъ больнаго; но какъ только подошла къ его кровати, лишилась самообладанія.
   -- Не плачь, Викторія, мнѣ лучше, значительно лучше говорилъ больной.
   Она опустилась у его кровати и безсильно склонила голову ему на колѣни.
   -- Не плачь, утѣшалъ онъ, и погладилъ ослабѣвшей рукой ея плечо,-- я поправлюсь. А гдѣ же Сережа?
   -- Ахъ, Валерьянъ! поспѣшно отвѣтила Викторія Александровна, овладѣвъ собой,-- ахъ, онъ ушибся, очень ушибся: <испорчено> давеча утромъ повредилъ, когда тебѣ сдѣлалось дурно, <испорчено>.
   Валерьянъ Ивановичъ помолчалъ.
   -- Пройдетъ, сказалъ онъ потомъ, послѣ глубокаго вздоха.-- Но что же братъ такъ долго? плачевно спросилъ онъ потомъ вдругъ нахмурился, взглянувъ на лицо, появившееся въ этотъ мигъ изъ за портьеры.
   Изъ-за портьеры выступила безмолвная фигура княгини Елены Модестовны. Пытливый взглядъ ея глубокихъ черныхъ глазъ, брошенный изподлобья на Валерьяна Ивановича, и хотя въ тотъ моментъ отведенный въ сторону, не ускользнулъ однако отъ его вниманія. При ея приближеніи, онъ болѣзненно простоналъ: <испорчено>
   когда потомъ вслѣдъ за нею показался изъ-за портьеры сгорбленный, съ торчащими на головѣ въ видѣ щетины волосами, князь Павелъ, тоже направившій пытливый взглядъ на лицо больнаго, больной тревожно заметался на подушкахъ: ему вдругъ представилось, что родня жены, къ которой онъ никогда не чувствовалъ расположенія, намѣренно препятствуетъ Петру Ивановичу увидаться съ нимъ, а сама, непрошенная, безцеремонно лѣзетъ прямо къ его кровати.
   -- Ахъ, дайте мнѣ покой, я очень утомленъ, простоналъ онъ.-- Викторія, уйдите пока.
   Викторія Александровна смущенно посмотрѣла на мать и дядю, и отодвинулась нѣсколько въ сторону отъ кровати, уступивъ мѣсто дядѣ Павлу. Онъ, не смотря на хмурые взгляды больнаго, все-таки желалъ подойти къ нему поближе. Два три слова, шепотомъ брошенныя ему въ дверяхъ Еленой Модестовной о томъ, что завѣщаніе уже составлено и несомнѣнно не въ пользу наслѣдниковъ (какъ заключила Елена Модестовна изъ уклончивыхъ отвѣтовъ Григорія Геннадіевича) возбудили въ князѣ Павлѣ ревностное желаніе доказать больному, на сколько онъ заблуждается, и направить его на настоящую дорогу.
   -- Здравствуйте, другъ мой! ласково обратился онъ къ Валерьяну Ивановичу.
   -- Да а... здравствуйте... Но я хотѣлъ-бы... мнѣ тяжело...
   -- Я слышалъ... мужайтесь, другъ мой... не робѣйте -- Богъ дастъ, поправитесь...
   -- Прошу васъ, дайте мнѣ покой, сказалъ Валерьянъ Ивановичъ и закрылъ глаза.
   -- Mon oncle, пойдемте пока, прошептала Викторія Александровна.
   Павелъ Модестовичъ пожалъ плечами, но однакожъ отодвинулся отъ кровати, вопросительно взглянувъ на сестру. Елена Модестовна стояла въ ногахъ кровати съ грустно-поникшей головой и, сжавъ руки одну въ другой, не сводила глазъ съ больнаго, видимо желая обратить его вниманіе на свою скорбь.
   -- Maman, пойдемте! прошептала и ей Викторія Александровна.
   Елена Модестовна вздохнула настолько глубоко и звучно, насколько это нужно для того, чтобы больной могъ почувствовать всю тяжесть скорби, давящей ея сердце; но онъ однако ничѣмъ не отозвался на ея глубокій вздохъ. Молча приложивъ платокъ къ глазамъ, она отошла къ окну, имѣя все-таки тайную цѣль обратить его вниманіе на свои слезы, скрытыя будто-бы подъ платкомъ. Викторія Александровна, вообразивъ, что мать дѣйствительно плачетъ, взяла ее за руку и съ главами, полными цастоящихъ слезъ, прошептала:
   -- Успокойтесь, maman... Пойдемте лучше туда.
   -- Ахъ, оставь меня, другъ мой... Я буду здѣсь пока, плаксиво отвѣтила княгиня.
   Князь Павелъ стоялъ въ дверяхъ сосѣдней комнаты и мрачно смотрѣлъ въ полъ, обиженный тѣмъ, что больной не желаетъ его выслушать. Но когда княгиня выразила дочери свое желаніе остаться въ комнатѣ больнаго, онъ нашелъ, что это "хорошая идея", и торопливо шепнулъ Викторіи Александровнѣ на ухо:
   -- Пойдемъ, другъ мой.
   Дверь за нимъ и за Викторіей Александровной тихо затворилась, а Елена Модестовна осталась въ комнатѣ больнаго. Не отнимая платка отъ глазъ, она продолжала стоять у окна, какъ разъ противъ кровати. Валерьянъ Ивановичъ слышалъ и сознавалъ все, что происходило около него, и лежалъ съ закрытыми глазами, тщетно надѣясь, что авось княгиня уйдетъ; но она продолжала оставаться въ комнатѣ, тоже надѣясь, что авось ей удастся добиться своего. Валерьяна Ивановича сердило и волновало ея присутствіе, и онъ наконецъ не выдержалъ.
   -- Я просилъ бы васъ, княгиня, оставить меня пока... мнѣ очень тяжело, сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ, причемъ губы его нервно задергались.
   -- Не могу-ли я вамъ чѣмъ-нибудь помочь? услужливо предложила она, подходя къ кровати.
   -- Нѣтъ.
   -- Не могу-ли наконецъ просить васъ о примиреніи со мной. Мнѣ такъ больно... Я желала бы забыть всѣ наши прежнія размолвки....
   Валерьянъ Ивановичъ молчалъ.
   -- Простите меня, другъ мой, грустно продолжала она, опускаясь на стулъ около кровати. Я во многомъ виновата... Я часто была къ вамъ несправедлива. Я теперь только сознала свои ошибки, только теперь я ясно вижу, какой громадной нравственной поддержки мы можемъ лишиться вмѣстѣ съ вами. Клянусь вамъ, другъ мой, что когда вы, Богъ дастъ, поправитесь, тогда увидите сами, насколько я умѣю васъ цѣнить.
   Она закрыла опять лицо платкомъ. Валерьянъ Ивановичъ однако же не расчувствовался отъ ея искренности и долго не отвѣчалъ ей ни слова.
   -- Простите-же, плачевно повторила она.
   -- Меня простите, однотонно отвѣтилъ Валерьянъ Ивановичъ и слабо повернулъ голову на подушкѣ въ противоположную отъ княгини сторону.
   Она помолчала, ожидая, не будетъ-ли онъ что говорить; но потомъ, видимо убѣдившись, что молчаніемъ его не вызовешь на разговоръ, вкрадчивѣе прежняго заговорила:
   -- Я хотѣла-бы, другъ мой, напомнить... если не будетъ только это вамъ непріятно,-- конечно, на все есть воля Божія... я увѣрена, что вы поправитесь, но все-таки на всякій случай, знаете, слѣдовало-бы...
   -- Я пить хочу. Позовите кого-нибудь, прервалъ онъ ея вступительную рѣчь.
   -- Ахъ, я вамъ сейчасъ сама, услужливо предложила она, кинувшись къ столу.
   Валерьянъ Ивановичъ глотнулъ разъ-другой изъ стакана, причемъ голову его княгиня нѣсколько приподняла на подушкѣ, чтобы ему удобнѣе было глотать, и потомъ медленно, съ замѣчательной осторожностью, опустила ее на прежнее мѣсто. Такая услужливость не могла, конечно, не смягчить сердца Валерьяна Ивановича, но не надолго, и когда она, начавъ вновь говорить, сказала наконецъ, что слышала уже о завѣщаніи, онъ заволновался, захрипѣлъ и отъ волненія не могъ выговорить ни слова, только руку слабо приподнялъ, силясь показать ею княгинѣ на дверь.
   -- Братъ, братъ! Вы его ко мнѣ нарочно не пускаете, застоналъ онъ,-- гдѣ братъ... Ахъ!..
   -- Ахъ, Валерьянъ, какія обидныя предположенія! Это ужасно оскорбительно.
   -- Оставьте меня, говорю вамъ, волнуясь, продолжалъ онъ, вы думаете, я не понимаю вашихъ тайныхъ цѣлей...
   -- Зачѣмъ такъ волноваться, другъ мой, не лучше-ли озаботиться о семьѣ, по христіански забыть все прежнее и не оставить послѣ себя несправедливо обиженныхъ и недовольныхъ.
   -- Уйдете-ли вы наконецъ, Боже мой! захрипѣлъ онъ едва слышно, и на этотъ разъ не только губы, но и все лицо его какъ-то задергалось, и у него вновь хлынула изъ горла кровь.
   Съ параднаго крыльца въ это время раздался сильный звонокъ и вслѣдъ затѣмъ одновременно вошли въ кабинетъ Валерьяна Ивановича лѣчившій его докторъ, Петръ Ивановичъ, а за ними и Стуловъ; но Валерьянъ Ивановичъ вновь впалъ въ обморокъ, и имъ не пришлось слышать продолженія его разговора съ Еленой Модестовной. Спустя десять -- пятнадцать минутъ тѣло его стало холодѣть. Докторъ, хмуро наблюдавшій за нимъ, низко наклонившись надъ его грудью, приподнялъ наконецъ голову, поправилъ очки и коротко сказалъ:
   -- Умеръ.
   Всѣ, растерянно толпившіеся около кровати, невольно разступились, давъ возможность отойти доктору, и Викторія Александровна съ рыданіями кинулась на трупъ мужа.
   Докторъ вынулъ часы, задумчиво посмотрѣлъ на циферблатъ и, молча положивъ ихъ въ боковой карманъ, пошелъ въ переднюю.
   -- Ну что, батюшка мой, какъ онъ теперь? спросилъ его, показавшійся въ это время въ дверяхъ передней, Григорій Геннадіевичъ.!
   -- Да что, батенька, отвѣтилъ докторъ, впадая въ его тонъ, домъ опустѣлъ: жилецъ переѣхалъ на другую квартиру.
   Григорій Геннадіевичъ набожно перекрестился. Остановившись у дверей квартиры Лачужникова, онъ былъ въ явной нерѣшимости: идти-ли туда, въ комнату умершаго Валерьяна Ивановича, или вверхъ по лѣстницѣ въ свою квартиру. Докторъ, не обративъ на него вниманія, пошелъ внизъ, задумчиво поправляя очки и сопя себѣ подъ носъ. Онъ уже былъ на послѣдней площадкѣ лѣстницы, въ то время, какъ Григорій Геннадіевичъ вышелъ изъ задумчивости и спохватился, что забылъ его спросить о чемъ-то.
   -- Докторъ! докторъ! шипящимъ голосомъ прервалъ было онъ, склонившись на перильца лѣстницы, но докторъ уже низко нахлобучилъ на лобъ свою богатую бобровую шапку, и вся его упитанная мясистая фигура скрылась отъ глазъ Григорія Геннадіевича.
   Все это -- и колебаніе насчетъ посѣщенія квартиры Валерьяна Ивановича, и призывъ шипящимъ голосомъ доктора, и дальнѣйшія сомнѣнія на счетъ того, дѣйствительно-ли правду онъ сказалъ о смерти Валерьяна Ивановича -- все это взяло времени какихъ-нибудь семь -- восемь секундъ, по прошествіи которыхъ Григорій Геннадіевичъ, подозрительно оглянувъ стѣны и убѣдившись, что свидѣтелей его колебаній не было и нѣтъ, выпрямился во весь свой огромный ростъ, погладилъ бороду и зашагалъ наверхъ къ дверямъ своей квартиры, рѣшивъ, что "присутствовать при семейномъ горѣ ему, какъ постороннему человѣку, нѣтъ никакого резону".
   Въ это время Сергѣй Валерьяновичъ возвратился отъ пріятеля, къ которому ночью зашелъ отъ дяди и "нечаянно" запоздалъ до утра. Онъ столкнулся въ дверяхъ передней со Стуловымъ, озабоченно спѣшившимъ куда-то съ заплаканными глазами.
   -- Что съ вами, куда это вы?.. спросилъ онъ нѣсколько заплетающимся языкомъ, но не успѣлъ еще договорить своего вопроса, какъ поблѣднѣлъ, и, пошатнувшись, прислонился плечомъ къ стѣнѣ, пораженный извѣстіемъ о смерти отца.
   

XIV.

   Тѣло Валерьяна Ивановича уже лежало на столѣ въ залѣ; дьячокъ монотонно читалъ псалтырь; какія-то двѣ старушки, очевидно жившія въ этомъ же домѣ и забравшіяся въ квартиру покойнаго подъ благовиднымъ предлогомъ поклониться его праху, стояли въ концѣ залы и перешептывались между собою, оглядывая стѣны, потолки, мебель.
   -- И -- и, матушка, большой былъ человѣкъ, большой, и, сказываютъ, до самого царя доходить могъ, шептала одна съ сокрушеніемъ сердечнымъ, покачивая головой и приложивъ палецъ правой руки къ своимъ сморщеннымъ въ комочекъ губамъ.-- Какъ, поди, матушка, не большой, добавила другая старушка,-- этакое вездѣ у него богатство; прислуги, сказываютъ, въ домѣ-то видимо-невидимо и три кучера...
   Въ кабинетѣ въ это время производилась опись имущества Валерьяна Ивановича, для охраненія его по установленному закономъ порядку. Ни Викторія Александровна, ни княгиня съ княземъ Павломъ при этомъ не присутствовали. Они сидѣли въ одной изъ отдаленныхъ комнатъ. Викторія Александровна плакала и по временамъ склоняла голову къ столу, закрывъ лицо руками. Княгиня косилась на двери и на плачущую дочь, и на князя Павла, который, сидя около Викторіи Александровны, держалъ въ рукахъ какую-то скляночку, готовый ежеминутно подать ее плачущей вдовѣ. Елена Модестовна не обращала вниманія на это видимое ухаживанье брата за ея дочерью. Лицо ея имѣло суровое выраженіе, глаза еще дальше углубились подъ лобъ, и тонкія губы по временамъ нервно подергивались. Она не сказала ни одного слова утѣшенія; напротивъ, какъ будто злорадствовала, когда плачъ дочери переходилъ въ нервное рыданіе.
   -- Старайся, мой другъ, удерживайся, владѣй своими нервами, съ участіемъ замѣчалъ по временамъ князь Павелъ, когда рыданія Викторіи Александровны дѣлались сильнѣе.
   При такихъ словахъ брата, Елена Модестовна, явно разсерженная ими, отворачивалась съ нескрываемымъ гнѣвомъ въ противоположную отъ дочери сторону, и сжимала въ костлявой рукѣ свой батистовый платокъ. "Все рушилось теперь", мрачно думала она, "обезпечилъ онъ, можетъ быть, свою семью какими нибудь грошами, не болѣе". И мысли ея тревожно и безпорядочно путались между собой, вспоминались ей разныя непріятныя обязательства, одолженія и т. под.; казенная квартира, изъ которой ее уже нѣсколько разъ вѣжливо просили удалиться, вліятельный женихъ племянницы, за котораго она такъ охотно желала ее сбыть,-- все разомъ поднялось въ воображеніи Елены Модестовны, и тяжесть скорби, переживаемой ею въ этотъ день, дѣлалась еще чувствительнѣе.
   Утѣшеніе и участіе князя Павла, оказываемыя имъ Викторіи Александровнѣ, превзошли наконецъ мѣру терпѣнія княгини, и она, порывисто поднявшись со стула, зашипѣла:
   -- Что вы тратите время въ безплодныхъ и вовсе ненужныхъ убаюкиваньяхъ! Идите туда, въ тѣ комнаты; тамъ приставъ и тотъ... поповичъ. Отчего же вы уклоняетесь?-- вы имѣете право, вы родственникъ. Идите, узнайте, по крайней мѣрѣ, какъ онъ распорядился своимъ имуществомъ; узнайте, наконецъ, гдѣ Сергѣй, пошлите его разыскивать. Ахъ, несчастный, несчастный!
   Сережа однакоже былъ въ это время дома. Онъ такъ и не показался ни матери, ни бабушкѣ, ни дядѣ. Незамѣтно юркнувъ къ себѣ въ комнату, онъ лежалъ теперь на кровати, заложивъ обѣ руки за голову и уставивъ глаза въ потолокъ на одну какую-то точку. "Все это скотина, Васька, виноватъ, ропталъ онъ,-- еслибы не Васька, я бы давнымъ давно былъ дома; и деньги были бы цѣлы, и не вышло бы такой гадости, какая теперь случилась".
   Въ кабинетѣ, въ это время, уже составили опись имущества Валерьяна Ивановича и перешептывались о завѣщаніи, не зная, гдѣ оно и кому передано.
   Петръ Ивановичъ вопросительно смотрѣлъ на Стулова, изумленный въ первый разъ услышаннымъ извѣстіемъ о томъ, что покойный Валерьянъ Ивановичъ все-таки успѣлъ составить завѣщаніе. Стуловъ, краеный, съ растрепанными волосами, не имѣвшій въ этотъ день, съ самаго его разсвѣта, свободной минуты, и изумленный больше всѣхъ другихъ исчезновеніемъ завѣщанія, торопливо и съ сильной жестикуляціей разсказывалъ подробности этого утра:-- какъ Валерьяну Ивановичу сдѣлалось дурно, какъ онъ послалъ къ священнику и такъ далѣе, и всего чаще обращался съ своими объясненіями къ судебному приставу.
   Судебный приставъ, какъ человѣкъ незнакомый съ отношеніями покойнаго Валерьяна Ивановича къ его семьѣ, высказалъ было предположеніе, что завѣщаніе можетъ быть у Викторіи Александровны, но Стуловъ рѣшительно заявилъ, что этого случиться не могло и указалъ на о. Макарія и на Григорія Геннадіевича, какъ на лицъ, у которыхъ всего скорѣе оно должно находиться.
   -- Ну, это уже вопросъ для меня посторонній, заявилъ приставъ и распрощался. Однакоже Стуловъ не успокоился. Онъ сбѣгалъ сначала въ верхній этажъ въ Кожевникову,-- узнать, у него-ли завѣщаніе, и когда оказалось, что Григорія Геннадіевича дома нѣтъ, подчинился необходимости подождать прихода о. Макарія, который долженъ былъ чрезъ нѣсколько времени явиться на панихиду.
   Князь Павелъ, намѣревавшійся, по совѣту сестры, быть свидѣтелемъ при составленіи охранительной описи имущества Валерьяна Ивановича, встрѣтилъ Стулова въ передней, когда тотъ возвращался отъ Кожевникова. Онъ покровительственно кивнулъ головой, и когда смутившійся Стуловъ выразилъ явную нерѣшительность, идти впередъ, или назадъ, князь милостиво протянулъ ему лѣвую руку и съ напускною вялостію проговорилъ, медленно произнося одно слово за другимъ:
   -- Если память мнѣ не измѣняетъ, мы съ вами, кажется, встрѣчались у Валерьяна.
   -- Да-съ, точно такъ... Имѣлъ честь, отвѣтилъ Стуловъ, кивнувъ своей большой мохнатой головой вмѣсто поклона, и въ памяти его пронелькнуло представленіе нѣсколькихъ встрѣчъ съ княземъ, во время которыхъ Павелъ Модестовичъ никогда не обращалъ на него никакого вниманія.
   -- Скажите мнѣ, пожалуйста, что эти тамъ... господа... что они, приступили уже къ составленію описи?
   -- Все уже сдѣлано, князь, и приставъ уѣхалъ.
   -- А -- а! съ важностію протянулъ Павелъ Модестовичъ, и только что Стуловъ выразилъ намѣреніе продолжать свой прерванный путь, какъ милостивая улыбка вновь появилась на толстыхъ губахъ князя.
   -- Скажите мнѣ, пожалуйста, обратился онъ къ Стулову,-- вы, если только вѣрно мнѣ передавали, вы, кажется, были тамъ... въ тѣ минуты, когда покойный Валерьянъ составлялъ завѣщаніе?
   -- Да, я былъ!
   -- Скажите мнѣ, пожалуйста, въ чемъ сущность завѣщанія... кому и сколько?
   -- Повѣрьте, еслибъ я зналъ, еслибъ я хотя что-нибудь помнилъ изъ событій этого утра, я бщ вамъ первымъ и съ величайшею готовностію... Но вотъ ей-Богу (онъ горячо прижалъ руки къ груди) ей-Богу-же ничего не помню...
   Князь надменно откинулъ голову назадъ и, не говоря ни слова, повернулся въ Стулову спиной.
   Вскорѣ пришелъ о. Макарій и еще не успѣлъ лакей притворить за нимъ двери, какъ Стуловъ быстро зашепталъ ему:
   -- Батюшка! Вамъ Валерьянъ Ивановичъ передалъ бумагу... ту, помните... завѣщаніе?..
   О. Макарій, снимая верхнее платье, тревожно оглянулся назадъ, точно боясь, не услышалъ бы кто лишній ихъ разговоръ, и тихо отвѣтилъ:
   -- У Григорія Геннадіевича.
   Такого отвѣта Стуловъ не ожидалъ и какъ-то вдругъ опѣшилъ; въ глазахъ мелькнуло выраженіе испуга, темныя щеки, почти до половины обросшія бородой, вдругъ сдѣлались еще темнѣе. Онъ невольно оглянулся назадъ, тоже какъ будто боясь, чтобы не услыхалъ отвѣта о. Макарія кто нибудь лишній. Но пока о. Макарій одергивалъ свою рясу и заправлялъ русыя пряди волосъ за уши, готовясь войти "въ апартаменты", Ѳедоръ Прохоровичъ уже овладѣлъ своимъ изумленіемъ и пошелъ за о. Макаріемъ въ залъ.
   -- Завѣщаніе у Григорія Геннадіевича, шепнулъ онъ Петру Ивановичу.
   -- Слышу, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ, не придавъ этому извѣстію никакого значенія.
   -- Необходимо къ нему зайти послѣ панихиды и взять завѣщаніе, тихо добавилъ Ѳедоръ Прохоровичъ, косясь на входившихъ въ это время въ залу родственниковъ покойнаго Валерьяна Ивановича.
   -- Да, я, конечно, зайду; но, можетъ быть, онъ и самъ сюда придетъ на панихиду...
   О. Макарій облачился уже въ рясу и, сохраняя на своемъ лицѣ скорбное выраженіе, вопросительно взглянулъ на княгиню, какъ бы испрашивая этимъ взглядомъ разрѣшенія "приступить къ службѣ". Въ залѣ собрались всѣ члены осиротѣвшей семьи Валерьяна Ивановича, нѣкоторые изъ близкихъ родственниковъ княгини и десятка два постороннихъ. Григорія Геннадіевича однакоже между ними не было. Двѣ старушки въ темныхъ платьяхъ, перешептывавшіяся между собою, пока въ залѣ никого не было, оказались теперь уже за дверями, въ передней, такъ какъ лакей, одѣтый въ модный фракъ, не призналъ возможнымъ допустить ихъ присутствіе въ залѣ въ то время, когда тутъ же находятся "его господа".
   

XV.

   Вечеромъ, въ семь часовъ, была отслужена вторая панихида, на которую съѣхалось въ квартиру Валерьяна Ивановича до сотни лицъ всякаго чина и званія: и сановники, и банкиры, и именитые, купцы, и биржевые зайцы, съ которыми Валерьянъ Ивановичъ, осуществляя свои финансовые проекты и операціи, имѣлъ когда-то разнообразныя дѣла, и теперь получалъ за это послѣдніе визиты, въ большинствѣ -- визиты приличія и празднаго любопытства.
   Въ залѣ, не смотря на ея большіе размѣры и открытые вентиляторы, стала ощущаться въ концѣ панихиды духота отъ горящихъ свѣчей и кадильнаго дыма. Печальное пѣніе пѣвчихъ, прерываемое по временамъ глухими рыданіями Викторіи Александровны, всегда страдавшей разстройствомъ нервъ; унылыя и заплаканныя лица нѣкоторыхъ дамъ, близкихъ къ семейству Лачужникова и, само собою разумѣется, успѣвшихъ нарядиться въ черныя платья -- наконецъ, покойникъ, лежавшій на возвышеніи съ блѣднымъ исхудалымъ лицомъ, съ закрытыми и глубоко-ввалившимися глазами -- все это, вмѣстѣ взятое, не могло бы, казалось, не производить на собравшихся тяжелаго впечатлѣнія. Между тѣмъ, всматриваясь въ лица присутствовавшихъ, освѣщаемыя притомъ горѣвшими въ ихъ рукахъ свѣчами, можно было замѣтить въ большинствѣ какое-то тупое равнодушіе и скуку, точно они были заняты только одною думою, а именно о томъ, "скоро-ли прекратится вся эта скучная процедура". Въ дальнихъ рядахъ, въ особенности поближе къ дверямъ, ведущимъ въ переднюю, тамъ даже, ничуть не стѣсняясь, позѣвывали, оглядывались, шептались и уходили въ переднюю: "ничего, молъ, интереснаго нѣтъ, и пора домой".
   Оглядывался и перешептывался съ нѣкоторыми личностями и Ѳедоръ Прохоровичъ Стуловъ, чѣмъ-то, повидимому, сильно встревоженный. Хотя онъ и имѣлъ благоприличный видъ, и волоса на его огромной головѣ не топорщились, а были даже припомажены, и черный сюртукъ былъ застегнутъ на всѣ пуговицы, и узелъ галстука, сбившійся въ продолженіе дня на затылокъ, былъ на своемъ мѣстѣ; но все это ничуть не могло скрыть тревожнаго состоянія духа Ѳедора Прохоровича, хотя скрыть его онъ явно заботился. Блуждая пытливымъ взглядомъ по лицамъ многочисленной толпы, собравшейся въ залѣ, онъ старался какъ можно медленнѣе поворачивать головой по сторонамъ, для того чтобы не дать повода къ подозрѣнію, что "вотъ, молъ, Ѳедоръ Прохоровичъ о чемъ-то безпокоится -- ужь не случилось-ли чего-нибудь съ завѣщаніемъ покойнаго Валерьяна Ивановича". Высматривая въ толпѣ какое-то нужное ему лицо и не находя его, Ѳедоръ Прохоровичъ по временамъ терялъ свою осторожность и, самъ того не замѣчая, крутилъ въ кулакѣ правой руки свою бороду и кусалъ ея концы. Чрезъ нѣсколько времени, онъ нашелъ нужнымъ перейти на другое мѣсто и сдѣлалъ этотъ переходъ съ большою осторожностью и медленностью, опять таки для того, чтобы не вызвать въ комъ нибудь подозрѣнія насчетъ своего разстроеннаго душевнаго состоянія. Онъ подобрался наконецъ къ какому-то господину, уныло и задумчиво стоявшему съ горящей свѣчей въ рукахъ, и прошепталъ ему: "здравствуйте". Тотъ вздрогнулъ, изумившись, что Ѳедоръ Прохоровичъ вдругъ, точно изъ земли, выросъ предъ нимъ, и чрезъ двѣ -- три минуты шепота, съ удивленіемъ спросилъ:
   -- Такъ вы говорите, что покойникъ передалъ ему завѣщаніе?
   -- Да, передалъ...
   -- Ахъ, напрасно, напрасно!
   -- Почему же, помилуйте! Неужели изъ этого непріятное можетъ произойти? зашепталъ Ѳедоръ Прохоровичъ, стараясь разубѣдить собесѣдника, а самъ между тѣмъ тревожно вслушивался въ его слова и почти съ замираніемъ сердца оглядывалъ окружающія его лица, видимо ища между ними кого-то.
   -- Не знаю, не знаю, задумчиво отвѣчалъ на его шепотъ собесѣдникъ; -- можетъ быть, конечно, все можетъ быть, -- продолжалъ онъ, -- но, скажу вамъ откровенно, я всегда сомнѣвался въ немъ и никогда ему не довѣрюсь.
   -- А вы его не видали здѣсь? Онъ, должно быть, тамъ впереди, около священника? спросилъ Ѳедоръ Прохоровичъ.
   -- Нѣтъ, что-то не видать.
   -- Тамъ должно быть.
   Ѳедоръ Прохоровичъ проговорилъ эти слова тономъ спокойнаго человѣка и, молча пожавъ руку собесѣдника, сталъ перебираться на другое мѣсто съ тою же дальновидною цѣлью не подать кому-то какого-то повода. Высмотрѣвъ въ толпѣ новое знакомое ему лицо, онъ подобрался къ нему и, не говоря даже привѣтствія, прямо взялъ его за руку. Этотъ второй знакомый, какъ видно, былъ въ болѣе близкихъ къ йену отношеніяхъ, чѣмъ первый. Онъ, до прихода Ѳедора Прохоровича, видимо скучалъ и, подъ звуки унылаго пѣнія, исковырялъ во многихъ мѣстахъ ногтемъ бывшую въ его рукахъ зажженную свѣчу; но какъ только Ѳедоръ Прохоровичъ зашептался съ нимъ, то не только свѣча, но и вся панихида и вся окружающая его многочисленная толпа -- все точно вдругъ куда-то исчезло и уступило мѣсто одному интересному шепоту.
   -- Неужели, неужели? изумленно спросилъ онъ.
   Шепотъ его показался Ѳедору Прохоровичу не довольно тихимъ, и онъ молча дернулъ его за полу сюртука, предупреждая этимъ, что разговоръ слѣдуетъ вести какъ можно тише.
   -- Такъ неужели, въ самомъ дѣлѣ, къ нему въ руки попало завѣщаніе?
   -- Да... Изумительно!
   -- И теперь его дома нѣтъ?
   -- Нѣту. И здѣсь нѣту...
   -- И на панихиду, значитъ, не пришелъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Да вы посмотрите хорошенько, проберитесь туда въ первые ряды, нѣтъ-ли тамъ...
   -- Да нѣтъ же, Господи, неужели я такъ близорукъ! Я уже смотрѣлъ во всѣ глаза, -- отвѣчалъ Ѳедоръ Прохоровичъ.-- Представьте себѣ,-- продолжалъ онъ,-- какъ все неожиданно случилось. Сдѣлалось ему вдругъ дурно, я совсѣмъ, совсѣмъ растерялся, не зналъ, куда кинуться; смутно сознаю, что необходимо свидѣтеля для подписи завѣщанія и второпяхъ побѣжалъ къ нему, благо ближе всѣхъ живетъ. И какъ это вдругъ случилось, что оно попало къ нему въ руки -- рѣшительно не понимаю. Признаюсь, никакъ не ожидалъ отъ покойнаго, чтобы онъ, при его умѣ и знаніи людей, могъ такъ ему довѣриться. Вѣдь зналъ же онъ очень хорошо, какой славой пользуется Григорій Геннадіевичъ.
   -- Да онъ, вѣроятно, возвратитъ,-- замѣтилъ наконецъ слушатель,-- дѣло такое, можно сказать, ужь очень грѣховное -- не рѣшится. Человѣкъ, знаете, богобоязненный и староста притомъ церковный. Возвратитъ, я думаю...
   -- Гм... можетъ быть... Кто его знаетъ... я полагаю... А все хе опасно, человѣкъ-то онъ такой, особенный...
   -- Знаю, знаю, какъ не знать Григорія Геннадіевича, налога случаевъ бывало.
   -- Да, да, вотъ! со вздохомъ подхватилъ Стуловъ,-- помните, исторія съ домомъ-то его на Бассейной? Говорятъ, что въ этой покупкѣ дѣло было не безъ грѣха.
   -- Кто знаетъ, какъ людей судить. Можетъ быть, онъ и не виноватъ.
   -- Ну, а исторія съ лавкой-то его въ гостиномъ. Вѣдь неправильно-же онъ ее оттягалъ?
   -- Что говорить! прервалъ слушатель,-- такихъ дѣлъ у него бывало немало, ну только здѣсь, въ этомъ-то дѣлѣ, я полагаю, онъ посовѣстится, да и какая выгода!
   -- А если вдругъ да войдетъ въ соглашеніе... Завѣщаніе-то въ его рукахъ; вы думаете, онъ не понимаетъ, что теперь у него въ карманѣ вся судьба и Сергѣя Валерьяновича, и Викторіи Александровны, а съ ними вмѣстѣ и всей княжеской родни.
   -- Ну, нѣтъ, на это онъ не пойдетъ.
   -- Дай Богъ, дай Богъ! зашепталъ Стуловъ и торопливо перекрестился, уловивъ ухомъ какое-то молитвенное слово изъ панихиды.
   Петръ Ивановичъ не видѣлъ тревогъ Стулова, не замѣчалъ и никого другого. Онъ стоялъ за спиной священника, низко опустивъ голову, и слезы катились по его пухлымъ щекамъ. Каждое слово, произносимое о. Макаріемъ, каждое слово изъ пѣнія пѣвчихъ -- все онъ слышалъ и горячо принималъ къ сердцу. Пламень горящихъ свѣчей отражался на его блестящей лысинѣ, и свѣча, бывшая у него въ рукахъ, сильно отекала отъ его молитвенныхъ вздоховъ и поклоновъ.
   Сережа косился на него съ недоумѣніемъ и даже съ оттѣнкомъ боязни на лицѣ. Онъ уже слышалъ кое-что о томъ, что отецъ, умирая, завѣщалъ все свое богатство Петру Ивановичу. Однако справедливость требуетъ упомянуть, что хотя впечатлѣнія бурно проведенной ночи уже совершенно стушевались въ его памяти, во образъ какого-то Васьки безпокоилъ его даже и теперь во время панихиды. "Разумѣется, все равно -- утѣшалъ онъ сагъ себя -- дома-ли я ночевалъ, или внѣ дома, это не имѣетъ никакого отношенія къ смерти отца: онъ точно такъ же умеръ бы при мнѣ, какъ умеръ безъ меня. Но все-таки Васька свинья: объяснялъ же я ему, что мое положеніе исключительное и надо торопиться домой; нѣтъ таки, уговорилъ. Зачѣмъ же онъ, гадкій, меня уговаривалъ? Теперь сколько внушеній, совѣтовъ и упрековъ придется перенести отъ бабушки!"
   Бабушка, разумѣется, не подозрѣвала его думъ и даже не обращала на него никакого вниманія. Она стояла около окна въ значительномъ отъ Петра Ивановича разстояніи и тоже усердно молилась, часто опускалась на колѣни; но ни одной слезинки не было видно на ея лицѣ, и надменное, почти презрительное выраженіе замѣчалось въ немъ въ тѣ мгновенія, когда она взглядывала на тучную фигуру стоявшаго къ ней бокомъ Петра Ивановича. Изрѣдка она останавливала пытливый взглядъ на траурной ризѣ о. Макарія, всматриваясь въ рисунокъ ея бѣлаго позумента, и упрекала себя, что такъ непредусмотрительно отпустила его утромъ изъ кабинета зятя, не разспросивъ подробно о томъ, что именно написано въ завѣщаніи. "Онъ знаетъ о содержаніи завѣщанія, натурально онъ знаетъ, какъ свидѣтель и духовникъ", размышляла она, чувствуя легкій укоръ совѣсти за то, что такому тихому и кроткому человѣку, каковымъ признавала она о. Макарія, былъ предпочтенъ ею Григорій Геннадіевичъ Кожевниковъ.
   "Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею"... донеслось до ея слуха. На мгновеніе оторвавшись отъ своихъ думъ, Елена Модестовна перекрестилась; но тотчасъ же вслѣдъ за этимъ отдалась воспоминанію прошедшаго утра, давшаго ёй такъ много сильныхъ впечатлѣній -- и гнѣвъ на покойнаго Валерьяна Ивановича, и досада на его брата, и страхъ за будущее -- одновременно терзали ея душу... Необходимо, необходимо какъ нибудь все это поправить, измѣнить,-- думала она,-- надо всѣ силы для этого собрать, надо князя Павла поднять на ноги... Все-таки онъ былъ когда-то въ училищѣ правовѣдѣнія и помнитъ что нибудь... Ахъ, ораторъ, ораторъ!-- покосилась она на него съ досадой.
   Князь Павелъ Модестовичъ, между тѣмъ, самъ, безъ всякаго указанія сестры, уже озаботился о томъ же вопросѣ, о которомъ думала Елена Модестовна. Онъ стоялъ около нея, сгорбленный и осунувшійся. Думы его сосредоточивались на одномъ, а именно: на какихъ основаніяхъ можно начать процессъ съ Петромъ Ивановичемъ и отнять у него тѣ права, которыя передалъ ему Валерьянъ Ивановичъ.-- "Какъ регламентировано завѣщаніе -- соображалъ онъ,-- это очень важно! Но при этомъ, однакоже, нельзя упустить изъ виду и то обстоятельство, что если признать завѣщаніе законнымъ въ самомъ актѣ его составленія, то задача можетъ ужасно осложниться: тогда на одной регламентаціи далеко не уѣдешь".
   "Путь узкій ходшій прискорбный вси въ житіи крестъ свой яко яремъ вземши"... пѣли пѣвчіе, но слова пѣнія и печальный его тонъ нимало не тревожили Павла Модестовича, какъ человѣка интеллигентнаго, имѣвшаго на "путь узкій" и на "крестъ" свой особый взглядъ. "Главное,-- думалъ онъ.-- не въ регламентаціи, главное въ признаніи правильнымъ самаго акта составленія завѣщанія".
   Панихида оканчивалась. Тучный дьяконъ, широколицый и толстоносый, не возвышавшій до сихъ поръ своего голоса дальше октавныхъ нотъ, заунывно пробасилъ: "И сотвори ему вѣ-ѣчную па-амять" и потомъ съ оттѣнкомъ робости взглянулъ на о. Макарія, какъ бы желая объяснить ему этимъ взглядомъ, что взялъ ноту "въ мѣру и благоприлично" и что тише взять никакъ невозможно. О. Макарій замѣтилъ этотъ взглядъ и съ упрекомъ покачалъ головой -- "какъ, молъ, не стыдно: и здѣсь даже, въ такомъ аристократическомъ домѣ, не могъ ты себя сдержать".
   Спустя пять -- шесть минутъ, зала опустѣла. Дымъ кадильный, высоко поднявшись, медленно расплывался въ воздухѣ; огонекъ передъ образомъ въ переднемъ углу и восковыя свѣчи около стола, на которомъ лежалъ Валерьянъ Ивановичъ съ покрытымъ бѣлою кисеей лицомъ, слабо освѣщали громадную комнату; чувствовалось какъ-то жутко при входѣ въ нее, и казалось, что стулья, длинными рядами вытянувшись около стѣнъ, испуганно пятятся дальше отъ покойника, намѣреваясь убраться въ переднюю, гдѣ такъ ярко свѣтитъ лампа въ высокомъ канделябрѣ. Между тѣмъ, чтецъ псалтыря, одинъ одинехонекъ въ пустынной залѣ, въ ближайшемъ сосѣдствѣ съ покойникомъ, невозмутимо продолжалъ часъ за часомъ свое однотонное чтеніе. "Человѣкъ, яко трава; дни его, яко цвѣтъ сельній, тако отцвѣтетъ, яко духъ пройде въ немъ и не будетъ и не познаетъ къ тому мѣста своего"... Читая, онъ оставался не только совершенно спокойнымъ, но даже съ пріятностію раздумывалъ о своихъ житейскихъ дѣлишкахъ: "три рубля сверхъ платы дадутъ,-- думалъ онъ.-- навѣрное дадутъ -- домъ знатный и богатѣйшій".
   

XVI.

   Въ дальнихъ комнатахъ дома, именно въ угловой гостиной, сосѣдней съ комнатами овдовѣвшей Викторіи Александровны, сидѣли въ это время князь Павелъ, княгиня и о. Макарій, предусмотрительно приглашенный ими къ Викторіи Александровнѣ "для утѣшенія ея въ тяжкой скорби" О. Макарій сидѣлъ около стола, осторожно положивъ правую руку на его край и сдержанно оглядывая комнату. Это оглядыванье вызвано было, впрочемъ, никакъ не любопытствомъ насчетъ того, "каковы-то, молъ, эти апартаменты въ сравненіи съ тѣми, которые я уже сподобился обозрѣть", а именно сомнѣніями, почему же самой Викторіи Александровны нѣтъ въ комнатѣ, тогда какъ ей-то, болѣе всѣхъ другихъ нуждающейся въ утѣшеніи, и слѣдовало тутъ быть. Сомнѣнія эти замѣтила Елена Модестовна и, въ оправданіе дочери, плачевно сказала.
   -- Ахъ, батюшка, я должна вамъ за нее извиниться, она такъ разстроилась, бѣдняжка...
   Съ этими словами княгиня приложила къ своимъ сухимъ глазамъ батистовый платокъ и замолчала, какъ бы тоже подавляемая скорбію.
   О. Макарій сказалъ ей въ утѣшеніе что-то въ родѣ того, что "вся наша жизнь -- юдоль плача, и нужно съ покорностью переносить посылаемыя Господомъ испытанія", и смолкъ, смущенный немало и тѣмъ, что князь Павелъ Модестовичъ велъ себя нѣсколько странно и даже какъ будто не замѣчалъ его присутствія въ комнатѣ. Князь, въ продолженіе почти четверти часа, сидѣлъ молча, утонувъ въ мягкомъ креслѣ и закинувъ ногу на ногу. Глаза его были закрыты, голова поникла на грудь и только по движенію его правой руки, которою онъ часто гладилъ, по направленію отъ лба къ затылку, свои коротко остриженные волосы, можно было заключить, что онъ не спитъ, а бодрствуетъ.
   -- Я бы желала, батюшка, съ грустію начала княгиня, я бы желала услышать отъ васъ подробности о послѣднемъ вашемъ свиданіи съ покойнымъ Валерьяномъ и записать. Сережѣ это будетъ потомъ назиданіемъ и поддержкой (въ голосѣ ея послышались слезы) на трудномъ жизненномъ пути.
   Она опять закрыла глаза платкомъ.
   -- Если благоугодно будетъ вашему сіятельству, предложилъ о. Макарій, то я самолично изложу все съ достодолжною тщательностію.
   -- О нѣтъ, зачѣмъ же вамъ трудиться! Я сама... Когда я соберу отъ всѣхъ свѣдѣнія, я сдѣлаю, если можно такъ сказать, общій сводъ всего слышаннаго и запишу.
   -- Какъ вамъ будетъ благоугодно.
   -- Да, сказала княгиня,-- подбираясь незамѣтно для о. Макарія къ трудной части своего съ нимъ разговора, конечной цѣлью котораго было узнать содержаніе завѣщанія покойнаго Валерьяна Ивановича. Она потому съ такой осторожностью подходила къ этому разговору, что уже знала по горькому опыту, какъ не откровенны Кожевниковъ и Стуловъ, а слѣдовательно (какъ думала она) и Петръ Ивановичъ, и вела рѣчь съ о. Макаріемъ издалека.
   -- Да, Валерьянъ былъ прекрасный человѣкъ, благородный, высокаго уна, со вздохомъ продолжала она; но вдругъ, совершенно неожиданно, всѣ ея подходы разрушилъ князь Павелъ Модестовичъ.
   -- Валерьянъ былъ финансовый геній, да! сказалъ онъ, поднявшись со стула и обращаясь къ о. Макарію.-- Онъ имѣлъ сильный и блестящій умъ, въ немъ природа счастливо соединила непреклонную волю, громадныя умственныя способности и безупречныя нравственныя правила.
   О. Макарій съ изумленіемъ и даже съ немалымъ оттѣнкомъ робости смотрѣлъ на князя Павла, колеблясь, прервать-ли его какимъ либо замѣчаніемъ въ подтвержденіе его похвалъ, расточаемыхъ покойнику, или умолчать до болѣе удобнаго случая.
   -- Вотъ обрадовался, нашелъ слушателя! мысленно порицала Елена Модестовна брата -- теперь жди, когда онъ кончить...
   -- Но я долженъ вамъ сказать, продолжалъ князь Павелъ, не сводя глазъ съ о. Макарія,-- я долженъ сказать, что такіе люди, служа украшеніемъ, даже гордостью своей страны, не всегда бываютъ одарены тѣмъ неоцѣненнымъ сокровищемъ, благодаря которому удерживается на прочныхъ устояхъ мирное преуспѣяніе и развитіе семейственности, а съ нею, конечно, и гражданственности.
   -- Боже, какое несчастіе! подумала Елена Модестовна.
   -- Я хочу сказать, продолжалъ князь,-- что... и вамъ это, конечно, извѣстно, что покойный Валерьянъ, къ сожалѣнію, былъ лишенъ этого сокровища. Въ немъ не было той сердечной теплоты по отношенію даже къ самымъ близкимъ ему людямъ, какъ напримѣръ, женѣ и сыну...
   Елена Модестовна подняла голову, внимательно вслушиваясь въ слова брата.
   -- О! да онъ иногда умно говоритъ! обрадовалась она, полагая, что князь Павелъ ведетъ свою рѣчь къ той же затаенной цѣли, какая имѣлась въ виду у нея самой; но князь Павелъ снова увлекся своимъ краснорѣчіемъ, и Елена Модестовна не выдержала.
   -- Ты забываешь, князь, прервала она,-- что о. Макарій имѣетъ, вѣроятно, не очень много свободнаго времени, чтобы выслушивать наши разсужденія.
   -- Не извольте безпокоиться, поспѣшно сказалъ о. Макарій,-- времени еще достаточно много...
   Но князь уже не возобновлялъ своей рѣчи. Онъ смолкъ, справедливо сознавъ, что въ самомъ дѣлѣ необходимо прежде всего получить достовѣрныя свѣдѣнія о томъ, что именно написано въ завѣщаніи. Когда наконецъ Елена Модестовна стала разспрашивать о. Макарія о послѣднемъ его свиданіи съ Валерьяномъ Ивановичемъ, князь опять утонулъ въ креслѣ и ни однимъ словомъ не прерывалъ ихъ разговора. Но вслѣдъ затѣмъ, какъ только о. Макарій простодушно разсказалъ о содержаніи завѣщанія, князь потерялъ всякое терпѣніе и, взволнованный, поднялся съ кресла.
   -- Нѣтъ, это невозможно! Это рѣшительно невозможно! горячо заговорилъ онъ,-- шесть тысячъ на всѣхъ и притомъ еще полное подчиненіе -- это абсурдъ, нелѣпость! "Тридцать тысячъ, двадцать пять, двадцать наконецъ -- это я еще понимаю, но чтобы ограничиться шестью -- это невѣроятно! Вы представьте себѣ, вы только представьте, продолжалъ князь, дѣлая сильныя движенія рукой и не сводя глазъ съ о. Макарія -- вы представьте, если этотъ, само собой разумѣется, частный, такъ сказать, единичный и даже исключительный случай обобщить, признать его нормальнымъ...
   -- Ну, прорвало опять! вздохнула княгиня и ушла въ комнату Викторіи Александровны, примѣривавшей въ это время только что принесенное изъ магазина траурное платье; но она тотчасъ же вернулась назадъ, такъ что князь, увлеченный своими обобщеніями, не замѣтилъ ея выхода и возвращенія. Минуту спустя, двери беззвучно отворились и вошедшій лакей подалъ князю на маленькомъ подносикѣ какую-то записочку. Князь быстро развернулъ ее, безпокойно пробѣжалъ глазами, нахмурился и, на полусловѣ прервавъ свои разсужденія, сталъ прощаться.
   -- Позволь, мой другъ, куда же ты, и такъ поспѣшно? изумляясь, спросила Елена Модестовна, какъ будто вся эта исторія съ запиской не была дѣломъ ея рукъ.
   -- Pardon, я не могу... Викторія очень просить...
   И смущенный князь, наскоро простившись, ушелъ. О. Макарій былъ тоже смущенъ и чуть-ли даже не болѣе Павла Модестовича. Онъ замѣтилъ наконецъ, что его пригласили вовсе не для "утѣшенія въ скорби", а для какихъ-то другихъ непонятныхъ ему цѣлей.
   -- Быть можетъ, вовсе не слѣдовало разсказывать; быть можетъ, надлежало хранить въ тайнѣ содержаніе завѣщанія,-- мелькало у него въ головѣ, и онъ, самъ того не замѣчая, поднялся со стула и сталъ искать глазами шляпу.
   -- Не спѣшите, батюшка, предложила княгиня, -- садитесь, побесѣдуемъ еще...
   -- Признаться, я желалъ бы засвидѣтельствовать... ибо мнѣ уже необходимо, смущенно отвѣтилъ о. Макарій.
   -- Но я имѣю еще одинъ къ вамъ вопросъ, продолжала Елена Модестовна,-- я бы очень желала знать, какими именно словами выражена воля покойнаго Валерьяна, именно о той... о почтительности...
   -- Увольте, княгиня, просительно возразилъ о. Макарій,-- вамъ все это будетъ въ свое время, всеконечно, извѣстно въ точности, а я, признаюсь, не могу... недостаточно ясно помню...
   Елена Модестовна поняла, что "попъ смутился", и не стала его удерживать. Онъ раскланялся и, идя потомъ чрезъ длинный рядъ комнатъ въ переднюю, терзаемый сомнѣніями, спрашивалъ самъ себя: "надлежало-ли ему распространяться и не благоразумнѣе-ли было отдѣлаться молчаніемъ, столь восхваляемымъ святыми отцами"?
   

XVII.

   Возвратившись съ панихиды и нимало не заботясь, что завѣщаніе покойнаго Валерьяна Ивановича еще не было въ его рукахъ, Петръ Ивановичъ всецѣло отдался воспоминаніямъ о покойномъ братѣ, хвалилъ его, какъ и подобаетъ хвалить мертвыхъ, и находилъ, что онъ вообще былъ несчастливъ всю жизнь, не имѣя близкихъ друзей, даже въ средѣ своей семьи.
   -- Вѣдь это драма! Понимаешь-ли ты, драма?! И какая страшная драма! плачевно воскликнулъ Петръ Ивановичъ, трагически потрясая руками.
   -- Что-жъ удивительнаго въ этомъ? отвѣтилъ Яковъ Петровичъ,-- жизнь каждаго отдѣльнаго человѣка, если взять однѣ значительныя ея черты, не только драма, но даже трагедія, съ комическими однако же частностями. Шопенгауэръ, напримѣръ, говоритъ, что наша жизнь заключаетъ въ себѣ все горе трагедіи, но при этомъ мы все-таки не можемъ разсчитывать на достоинства трагическихъ лицъ, а должны быть, во всяческихъ подробностяхъ жизни, неизбѣжно-пошлыми лицами комедіи. Положимъ, Шопенгауэру нужно вѣрить тоже съ оглядкой, но въ этомъ случаѣ онъ правъ. Уменъ, нѣмчура, очень уменъ!
   -- Брось ты, пожалуйста, этотъ твой дурацкій тонъ, перебилъ его Петръ Ивановичъ,-- какъ не стыдно! Я тебѣ говорю серьезно, а ты глумишься, ну къ чему это?
   -- Что вы! Богъ съ вами, родитель, могу-ли я глумиться, помилуйте! Я, напротивъ, совершенно соглашаюсь съ вашимъ мнѣніемъ и готовъ даже подъ присягой подтвердить, что семейная жизнь моего дядюшки, Валерьяна Ивановича, дѣйствительно была некрасива; у него не было, такъ сказать, домашняго очага. По, помните, народная мудрость гласитъ: "за чѣмъ пойдешь, то и найдешь". Зато дядюшка на княжнѣ былъ женатъ, большія протекціи имѣлъ по этому случаю, и умеръ знатнымъ бариномъ. Теперь, я думаю, лежитъ онъ на столѣ весь въ цвѣтахъ; парча, я думаю, такая распущена, аршина на два вокругъ него, что бѣдному человѣку и подойти страшно, а потомъ, съ какою пышностью повезутъ его на мѣсто упокоенія: колесница съ балдахиномъ изъ малиноваго бархата со страусовыми перьями. Такъ, разумѣется, всегда знатныхъ господъ хоронятъ. Трубочистовъ съ факелами дюжины двѣ будетъ, и конные "жандары" будутъ, конечно; безъ нихъ ужь, разумѣется, нельзя. Мнѣ кажется, вотъ эту сторону жизни Шопенгауэръ называетъ комедіей. Впрочемъ, гдѣ "жандаръ", тамъ уже не комедія, а скорѣе трагедія...
   -- Перестань, Яковъ, тошно слушать, перебилъ Петръ Ивановичъ, хмурясь.
   -- Замѣчаю я, отецъ, что чуть-ли и вы не въ трагическомъ поможеніи, не унимаясь, продолжалъ сынъ.
   -- Это еще что такое? спросилъ Петръ Ивановичъ,-- съ чего ты выдумалъ? Моя печаль о братѣ и даже слезы мои, я думаю, не могутъ дать повода къ глумленію: онѣ искренни! Онѣ вызываются родственными, сердечными моими чувствованіями къ покойному брату...
   -- Да я вовсе не по поводу вашей скорби говорю, возразилъ, не спѣша, сынъ,-- скорбите себѣ съ Богомъ, и сколько угодно, вбо искреннее чувство всегда почтенно. Я лишь имѣлъ честь замѣтить, что со времени смерти вашего братца только полсутокъ прошло, а уже къ намъ сюда заглянули какія-то два лица, васъ спрашивали; говорятъ, Петра Ивановича желательно увидать; говорятъ, имъ роднымъ братцемъ приходится господинъ его превосходительство покойный Валерьянъ Ивановичъ Лачужниковъ. Вотъ я только на эту именно частность вашего трагическаго положенія и намекнулъ. Только! А вы на меня напустились, вѣдь это все равно, что на муху съ обухомъ, или по воробьямъ изъ пушки палить.
   Петръ Ивановичъ сердито проворчалъ что-то себѣ подъ носъ и сѣлъ на стулъ спиной къ сыну. Сидѣли они въ своей нейтральной комнатѣ, изъ которой двѣ двери, направо и налѣво, вели въ отдѣльныя комнаты обоихъ. Яковъ Петровичъ впрочемъ не сидѣлъ, а лежалъ, развалившись на диванѣ и заложивъ руки за голову. Онъ только что возвратился изъ препаровочной и чувствовалъ всю прелесть отдыха послѣ трехчасоваго труда въ зловонной атмосферѣ надъ трупами.
   -- Ты и завтра на панихиду тоже не пойдешь? глухо спросилъ Петръ Ивановичъ.
   -- Не пойду, родитель.
   -- И на похороны тоже?
   -- Тоже.
   -- И не стыдно тебѣ, да?
   -- Ничуть.
   Петръ Ивановичъ порывисто поднялся со стула и зашагалъ по комнатѣ.
   -- Похвально! Хорошъ родственникъ. Родному дядѣ не хочешь отдать послѣдняго долга.
   -- Послѣдній долгъ! Кому же или, вѣрнѣе, чему? Вѣдь дяди нѣтъ. Осталась только одна оболочка, такъ сказать, футляръ одинъ, вмѣстилище души по вашему, а самая душа уже талъ, гдѣ-то далеко... Такъ, кажется, родитель.
   -- Ну да! Такъ что же, по твоему, не нужно, значитъ, и похоронъ?
   -- Помилуйте, какъ не нужно -- это все-таки утѣшаетъ: онъ, молъ, тамъ на небесахъ и видитъ, какъ мы здѣсь около его праха копошимся...
   -- Но надъ чѣмъ же тутъ глумиться?
   -- Я? Ничуть! Я только хочу сказать, что на смерть смотрю, какъ на роковое послѣдствіе рожденія, утѣшать себя ничѣмъ не желаю, никакихъ футляровъ души не признаю и вижу во всемъ этомъ, то есть, въ рожденіи и смерти, лишь физіологическій актъ природы, нѣчто въ родѣ питанія и изверженія -- не болѣе...
   -- Какъ противно мнѣ тебя слушать, брезгливо возразилъ Петръ Ивановичъ.
   -- Ага! Возмущается гордыня-то человѣческая въ васъ... Повѣрьте, это все только отъ гордости: я не я, молъ; разъ родился и конца мнѣ нѣтъ; а присмотритесь-ка попристальнѣе, тогда смиритесь.
   -- Ну, ужь извини, такого смиренія мнѣ не надо: это не смиреніе, а пренебреженіе какое-то, отвратительное и жалкое: знать не хочу ни Бога, ни души...
   -- Вотъ это напрасно, родитель: не не хочу, а не знаю и не могу знать, и чего не могу, то, вмѣсто него, другаго не выдумываю и себя не обманываю...
   Прошло нѣсколько минутъ молчанія.
   -- Вотъ еслибы вы, родитель, вскрытія не отклонили, такъ и быть, я бы этотъ "послѣдній долгъ" отдалъ: съ удовольствіемъ сдѣлалъ бы вскрытіе. Отчего вы, въ самомъ дѣлѣ, не согласились на это?
   -- Какой ты вздоръ городишь, Яковъ! Зачѣмъ-же еще вскрытіе дѣлать, когда человѣкъ померъ послѣ продолжительной и давно опредѣлившейся болѣзни.
   -- Какъ зачѣнъ? Интересно. Можетъ быть, у него чортъ знаетъ какое осложненіе было.
   -- Какое тамъ еще осложненіе?
   Слово за слово, разговоръ ихъ мало-по-малу сталъ оживляться и потерялъ свой предъидущій характеръ. Яковъ Петровичъ уже не разъ приподнималъ голову съ дивана и сверкалъ глазами въ сторону отца. Онъ возражалъ ему уже не тѣмъ лѣнивымъ тономъ, какимъ говорилъ до этого времени, а съ поспѣшностью и съ признаками той же самой горячности, какая замѣчалась въ рѣй отца.
   -- Какъ вы изволите говорить? Что-съ? вдругъ вскакивая съ дивана, возразилъ онъ и, выпивъ однимъ глоткомъ остатки чая въ стаканѣ, стоявшемъ передъ нимъ на столѣ, продолжалъ:-- Вы изволите говорить: не было осложненій? Такъ-съ? А позвольте спросить, почему вы объ этомъ заключаете? Можетъ, у него быіъ разрывъ совсѣмъ не тѣхъ сосудовъ, о которыхъ говорилъ докторъ,-- можетъ быть... Да чортъ его знаетъ, что можетъ быть... Развѣ есть какія-нибудь основанія заключать объ этомъ, когда не было сдѣлано вскрытія?
   -- Какіе вы всѣ дикіе люди! возразилъ Петръ Ивановичъ,-- не все-ли равно, въ какихъ сосудахъ былъ разрывъ:-- у него же была чахотка...
   -- Позвольте, позвольте...
   -- Нѣтъ, погоди, ты скажи сначала, загорячился Петръ Ивановичъ,-- была у него чахотка или нѣтъ?
   -- Была... но позвольте...
   -- Нѣтъ, нѣтъ погоди, отвѣчай: положеніе его было безнадежно?
   -- Кто его знаетъ; повидимому, то есть, по всѣмъ признакамъ, онъ былъ безнадеженъ, но строго-научно этого нельзя сказать, мало-ли какіе случаи встрѣчаются.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, ты отвѣчай на прямой вопросъ, прямымъ отвѣтомъ: я тебя спрашиваю: положеніе его. было безнадежно?
   -- Не знаю.
   -- Нѣтъ, я спрашиваю...
   -- Я вамъ говорю, что строго-научно сказать этого не могу. Условно, пожалуй, да! По что-жъ изъ этого.
   -- А то именно, что теперь, послѣ смерти Валерьяна Ивановича, уже никакого значенія не имѣетъ вопросъ о томъ, изъ того или изъ другаго сосуда хлынула у него кровь.
   -- Удивляюсь! воскликнулъ, пожавъ плечами, Яковъ Петровичъ,-- удивляюсь! И это говорите вы! Сами вы человѣкъ науки и такой вздоръ я отъ васъ слышу...
   -- Ахъ, отстань ты отъ меня, самъ городишь Богъ знаетъ что... Человѣкъ науки! Ха, ха! Да развѣ для празднаго любопытства существуетъ наука!
   -- Позвольте, позвольте, поспѣшно перебилъ сынъ,-- въ такомъ случаѣ развѣ не праздное любопытство рыться въ фоліантахъ для того, чтобы узнать, изъ какихъ чашекъ ѣли какіе нибудь сирійцы или аравитяне?
   И оба заговорили разомъ въ одно время.
   Старуха Матвѣевна, заслыша ихъ громкій споръ, вышла изъ кухни и, пройдя чрезъ переднюю къ дверямъ нейтральной комнаты, съ любопытствомъ навострила уши, вдругъ почему-то представивъ себѣ, что отецъ и сынъ непремѣнно спорятъ о наслѣдствѣ, такъ неожиданно имъ доставшемся. Тысячу разъ прежде она слыхала подобные споры, но до сихъ поръ не обращала на нихъ вниманія, зная, что "кричатъ чего-то о книгахъ", но теперь ей вдругъ представилось, что не могутъ же они, въ виду такого неожиданно доставшагося богатства, продолжать споры о чемъ нибудь другомъ, кромѣ этого богатства. Долго бы ей пришлось стоять въ передней и слушать, какъ одновременно говорили отецъ и сынъ, и настойчиво требовали другъ отъ друга отвѣта на вопросъ: "что такое чахотка", но споръ ихъ разомъ окончился, потому что въ передней неожиданно раздался звонокъ.
   -- Кто тамъ пришелъ? проворчалъ Петръ Ивановичъ упавшимъ голосомъ; и сталъ застегивать на пуговицы старое драповое пальто, которое уже лѣтъ двадцать носилъ вмѣсто халата.
   -- Это опять кто-нибудь изъ прикосновенныхъ къ капиталамъ братца вашего, насмѣшливо прошепталъ Яковъ Петровичъ, отходя къ дверямъ своей комнаты и готовый скрыться за ними,-- вотъ влопались-то вы съ этимъ завѣщаніемъ. Удружилъ братецъ, нечего сказать.
   -- Замолчи, Яковъ! Убирайся!
   Въ передней кто-то громко откашливался, отпыхивался, и наконецъ ввалился въ "нейтральную комнату" Стуловъ.
   -- А, Ѳедоръ Прохоровичъ! радостно привѣтствовалъ Петръ Ивановичъ, довольный тѣмъ, что пришелъ свой человѣкъ,-- а я думалъ, не чужой-ли кто...
   Ѳедоръ Прохоровичъ, не говоря ни слова въ отвѣтъ на это замѣчаніе, поспѣшно спросилъ:
   -- Получили?
   -- Что такое? изумился Петръ Ивановичъ.
   -- А завѣщаніе?
   -- Ахъ, да! Нѣтъ, не получилъ. Видите ли, какая исторія-то вышла. Григорій Геннадіевичъ уѣхалъ въ Кронштадтъ, но очень, говорятъ, нужному дѣлу и можетъ возвратиться только послѣ завтра, никакъ не раньше.
   Стуловъ отеръ фуляровымъ платкомъ лобъ и, тяжело вздохнувъ, опустился на стулъ.
   Петръ Ивановичъ, не смотря на свое спокойствіе, замѣтилъ однако же, что Ѳедоръ Прохоровичъ почему-то очень грузно сѣлъ и тяжело дышетъ.
   -- Что съ вами, Ѳедоръ Прохоровичъ, здоровы-ли!
   -- Ничего, ничего. Такъ, отъ усталости. Вы говорите, что Григорій Геннадіевичъ въ Кронштадтъ уѣхалъ?
   -- Да, въ Кронштадтъ. Послѣ завтра, говорятъ, утромъ непремѣнно будетъ.
   -- Гм... гм...
   Стуловъ опять принялся тереть лобъ своимъ фуляровымъ платкомъ и запыхтѣлъ. Но Петръ Ивановичъ уже не придавалъ значенія его тяжелому дыханію, вѣря, что Ѳедоръ Прохоровичъ пыхтитъ такъ, въ самомъ дѣлѣ, отъ усталости.
   -- Садитесь, Ѳедоръ Прохоровичъ, сейчасъ чай будетъ.-- Яковъ! крикнулъ онъ, взглянувъ на комнату сына -- иди! Это Ѳедоръ Прохоровичъ пришелъ.
   -- Ладно, коротко отвѣтилъ сынъ, не выходя однако же изъ своей комнаты.
   Молчаливая Матвѣевна принесла сѣрую скатерть, разостлала ее на переддиванномъ столѣ; потомъ принесла чайную посуду.
   -- А самоваръ скоро, Матвѣевна?
   -- Сейчасъ и самоваръ будетъ, ужь закипаетъ. Въ пору давеча поставила, недаромъ кошка цѣлый вечеръ все умывается... къ гостю...
   -- Вотъ и чудесно, Матвѣевна. Умница твоя кошка. Теперь тащи-ка поскорѣе самоваръ.
   Онъ разстегнулъ свое выцвѣтшее пальто и, заложивъ руки за спину, прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ изъ угла въ уголъ; потомъ, остановись передъ Стуловымъ, сидѣвшимъ на диванѣ, спросилъ:
   -- Ну, а какъ вы думаете, Ѳедоръ Прохоровичъ, сколько времени пройдетъ, пока вся эта судебная процедура кончится?
   -- Гм... да, да?.. отвѣтилъ Ѳедоръ Прохоровичъ, выходя изъ задумчивости, -- этовы насчетъ того... извините, я не разслышалъ...
   -- Я спрашиваю, повторилъ Петръ Ивановичъ,-- сколько времени пройдетъ, пока окончится вся эта процедура, и я получу право продажи дома?
   -- Ахъ, да, вы объ этомъ, отвѣтилъ Ѳедоръ Прохоровичъ,-- гм... гм... Конечно... Надо все-таки главнымъ образомъ завѣщаніе... То-есть, я хочу сказать, надо его представить въ судъ.
   -- Ну, само собой разумѣется, прервалъ Петръ Ивановичъ,-- но долго-ли тамъ, въ судѣ-то продержатъ?
   -- Это смотря по тому, какъ вы пожелаете. Я только говорю, что завѣщаніе... гм... гм... То-есть, что прежде всего, для успѣшности дѣла, надо подмазать.
   -- А -- а, вотъ что! Нѣтъ ужь, отъ этого избавьте. Отъ этого ужь, пожалуйста, увольте. Самъ никогда взятокъ не бралъ, другихъ не давалъ и давать не буду.
   Стуловъ молчалъ и пыхтѣлъ. Онъ старался отбиться отъ одолѣвавшихъ его сомнѣній о томъ, возвратитъ-ли Григорій Геннадіевичъ завѣщаніе,-- и не могъ; сомнѣнія не давали ему покоя, а поѣздка въ Кронштадтъ да еще почти на два дня,-- поѣздка, о которой съ такимъ равнодушіемъ передалъ ему Петръ Ивановичъ,-- усилила его сомнѣнія еще болѣе. "Зачѣмъ ему туда вдругъ понадобилось ѣхать"? думалъ онъ въ то время, какъ Петръ Ивановичъ приставалъ къ нему съ своими увѣреніями насчетъ того, что взятокъ ни за что и никому давать не намѣренъ.
   -- Зачѣмъ взятки!-- это вывелось, какъ дѣло постыдное, вы предложите благодарность за хлопоты.
   -- Никогда. Пусть лучше и не ждутъ.
   Стуловъ грустно улыбнулся и замолчалъ.
   Въ это время, дверь изъ комнаты Якова Петровича растворилась, и онъ вышелъ оттуда съ книгой въ рукахъ.
   -- Ѳедоръ Прохоровичъ, здравствуйте! сказалъ онъ. подавая Стулову руку,-- однако отецъ ораторствуетъ громко; кажется, насколько я могъ понять, онъ волнуется... Ну, да на это вы не обращайте большаго вниманія, онъ кипятокъ.
   -- Ладно, разговаривай! перебилъ Петръ Ивановичъ, и подсѣлъ поближе къ Ѳедору Прохоровичу, съ видимымъ намѣреніемъ продолжать прерванный разговоръ.
   Яковъ Петровичъ, не обращая на это никакого вниманія, заговорилъ первый.
   -- А что, благодѣтель, обратился онъ къ Стулову, частенько вы къ намъ на Выборгскую будете заглядывать?
   -- Гм... гм... Не знаю! отвѣтилъ Стуловъ,-- вашъ родительное новое начальство, и я долженъ сюда являться, пока вы съ нимъ не переѣхали въ Конюшенную...
   -- Нѣтъ ужь, покорно благодарю, я вамъ не сосѣдъ. Отецъ, какъ ему угодно, а меня увольте. Да и родитель, я полагаю, тоже не скоро отсюда двинется.
   -- Ну это, братъ Яковъ, старуха на-двое сказала, засмѣялся Петръ Ивановичъ,-- можетъ быть, я еще пошире заживу, чѣмъ покойный братъ.
   -- Какъ же! По всему видно!
   -- Вотъ что, братъ Яковъ, слушай,-- прервалъ его Петръ Ивановичъ,-- ты бери свой чай и иди себѣ съ Богомъ; намъ нужно еще поговорить о дѣлахъ.
   -- Охъ, тяжела ты, шапка Мономаха, возгласилъ Яковъ Петровичъ, пародируя драматическаго актера, и ушелъ къ себѣ въ комнату.
   Петръ Ивановичъ теперь только замѣтилъ, что Ѳедоръ Прохоровичъ чѣмъ-то сильно озабоченъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не безпокойтесь, отвѣтилъ Ѳедоръ Прохоровичъ, когда Петръ Ивановичъ присталъ къ нему съ разспросами,-- я ничего, я такъ... Я собственно только заѣхалъ спросить о завѣщаніи. Такъ какъ бумага важная, думаю, все же лучше, если она у васъ.
   -- А вы развѣ сомнѣваетесь въ чемъ? изумленно спросилъ Петръ Ивановичъ.
   -- О нѣтъ, нѣтъ! поспѣшилъ увѣрить Стуловъ, но все же лучше, если она будетъ у васъ. Мало-ли что можетъ случиться?
   -- Да что же можетъ?
   -- Какъ что? Смерть, напримѣръ, неожиданная. Ищите тамъ, гдѣ оно у него будетъ находиться. Я, изволите видѣть, очень мнительный человѣкъ. И, знаете, будь это дѣло мое, я бы непремѣнно поѣхалъ въ Кронштадтъ, и сегодня же.
   -- Ну, что вы говорите! Къ чему же такая поспѣшность, вѣдь послѣ завтра онъ пріѣдетъ?
   -- Да, да, конечно, конечно.
   Такъ Стуловъ и не высказалъ своихъ подозрѣній насчетъ честности Григорія Геннадіевича, и свою тревогу, замѣченную Петромъ Ивановичемъ, объяснялъ тѣмъ, что "бумага важная и что ее непремѣнно нужно имѣть Петру Ивановичу въ своихъ рукахъ".
   Когда потомъ онъ ушелъ, Петръ Ивановичъ долго стоялъ въ передней, задумчиво почесывая затылокъ.
   -- Да, да, онъ нравъ, такая важная бумага и вдругъ въ чужихъ рукахъ!
   

XVII.

   Утромъ, когда онъ съ Яковомъ Петровичемъ сидѣлъ около самовара, Матвѣевна подала письмо, удивившее ихъ своею внѣшностью. Конвертъ былъ изъ бристольской бумаги, рубчатый, сѣровато-темнаго цвѣта. Вмѣсто печати красовался на немъ кудреватый съ завитушками рисунокъ въ два цвѣта, синяго и краснаго, надъ нимъ корона, а въ немъ буква И золотомъ. Петръ Ивановичъ повертѣлъ конвертъ въ рукахъ, посмотрѣлъ на затѣйливый рисунокъ съ буквой и вопросительно взглянулъ на сына, какъ бы спрашивая, не знаетъ-ли онъ, отъ кого такая затѣйливая вещица.
   -- Вотъ комики-то! воскликнулъ Яковъ Петровичъ,-- чего вѣдь не придумаютъ! Ну-ка, родитель, распечатывайте. Полюбопытствуемъ, кто йто такъ роскошествуетъ.
   Петръ Ивановичъ разорвалъ конвертъ и, взглянувъ на подпись письма, нахмурился.
   -- Отъ кого это?
   -- Князь Павелъ Верхотуровъ пишетъ...
   -- О чемъ это?
   -- О, шутъ его возьми! недовольнымъ тономъ отвѣтилъ Петръ Ивановичъ, прочитавъ письмо, и швырнулъ его на диванъ.
   Яковъ Петровичъ молча подобралъ его и закачалъ головой, разсматривая оттиснутый на немъ точно такой же затѣйливый вензель, какъ и на конвертѣ.
   -- Ишь вѣдь, какую фигуристую букву разрисовали ему! Чуть не полстранички заняла, и бумагу-то разрѣзали не по людски, вотъ ужь именно: "люди, какъ люди, одинъ чортъ въ колпакѣ". А ароматы-то какіе отъ письма. Родитель, вы обнюхивали?
   Петръ Ивановичъ молчалъ и хмурился. Сынъ пытливо посмотрѣлъ на него и спросилъ:
   -- Съ чего это онъ такія любезности вамъ расточаетъ? "Смѣю утруждать, сдѣлайте мнѣ честь", и т. д. Ужь не денегъ-ли хочетъ занять?
   -- Не знаю, нехотя отвѣтилъ Петръ Ивановичъ.
   -- Какія же у васъ съ нимъ дѣлА?
   -- Никакихъ нѣтъ. Должно быть, у него ко мнѣ есть.
   -- Но въ такомъ случаѣ ѣхалъ-бы самъ.
   -- Читалъ же ты, что боленъ, извиняется.
   -- А ну его къ чорту. Я бы ни за что не поѣхалъ. Выздоровѣетъ, пріѣдетъ самъ.
   -- Да, жди! укоризненно замѣтилъ Петръ Ивановичъ. Молчи лучше, когда ничего не понимаешь.
   -- Что-жъ, помолчать можно, только все-таки скажу, что съ нѣкотораго времени я, смотря на васъ, въ самомъ дѣлѣ ничего не понимаю.
   Въ передней раздался звонокъ.
   -- Ну, опять кто-то лѣзетъ, заворчалъ Петръ Ивановичъ.
   Въ комнату вошелъ какой-то неизвѣстный, въ старенькомъ потертомъ пальто и съ шерстянымъ шарфомъ на шеѣ вмѣсто галстука. Неловко раскланиваясь и возводя умилительный взоръ на Петра Ивановича, онъ заговорилъ вкрадчивымъ голосомъ:
   -- Имѣю честь покорнѣйше просить извиненія, что осмѣливаюсь безпокоить васъ, быть можетъ, несвоевременно, но утѣшаю себя тою мыслію...
   -- Ахъ, пожалуйста, безъ извиненій прямо къ дѣлу, возразилъ Петръ Ивановичъ,-- что вамъ угодно?
   Неизвѣстный замялся, пожалъ плечами, голову склонилъ на бокъ, и по прежнему, медленнымъ тягучимъ тономъ, заговорилъ:
   -- Я собственно желалъ ознакомить васъ, хотя въ самыхъ краткихъ словахъ, именно показать, какія громадныя выгоды могутъ быть извлечены... изъ моего изобрѣтенія...
   -- Не нужно, не нужно; пожалуйста, перестаньте, никакихъ проектовъ, никакихъ выгодъ, ничего не нужно.
   -- Я изобрѣлъ машину... для выдѣлки новымъ способомъ,-- продолжалъ неизвѣстный, не слушая возраженій Петра Ивановича,-- я могу неотразимыми данными доказать, какая неисчислимая польза можетъ получиться. Конечно, безъ денегъ невозможно осуществить... А такъ какъ я имѣлъ честь слышать... Я живу въ томъ самомъ домѣ... господина Лачужникова... Я слышалъ, что именно вы въ настоящее время...
   -- Господи, Боже мой! воскликнулъ Петръ Ивановичъ,-- куда мнѣ бѣжать? И какъ это все скоро развѣдали! Изумительно! Идите, голубчикъ, вы ошиблись, или васъ просто дурачатъ; идите-же... Нѣтъ здѣсь никакихъ капиталовъ и никакихъ проэктовъ не нужно.
   Неизвѣстный, ежась и пожимая плечами, продолжалъ что-то бормотать о своей добросовѣстности и честности, но потомъ, послѣ нѣсколько разъ повтореннаго отказа его предложенію, стушевался въ передней. Яковъ Петровичъ, вовсе время разговора его съ отцомъ, валялся въ своей комнатѣ на кровати, схватившись руками за бока, и, весь красный отъ одолѣвавшаго его хохота, едва сдерживался, чтобы не разразиться имъ на всю квартиру. Когда наконецъ неизвѣстный вышелъ, онъ расхохотался вовсе горло и окончательно вывелъ изъ терпѣнія Петра Ивановича, который ушелъ въ свою комнату и заперъ за собою дверь на ключъ.
   Яковъ Петровичъ слышалъ потомъ, какъ онъ шелестилъ тамъ бумагами, сердито перелистывая ихъ, и ворчалъ на что-то. Это ворчанье и перелистыванье бумагъ разсмѣшило сына; ему вдругъ вспомнилась знакомая пѣсня, смыслъ которой выражалъ до нѣкоторой степени состояніе духа Петра Ивановича, и подъ вліяніемъ этого воспоминанія и сравненія, онъ, развалившись на диванѣ, затянулъ тоненькимъ теноркомъ:
   
   "Отлетѣлъ мой покой,
   И унесъ за собой
   Мое счастье и жизнь далеко".
   
   Но не успѣлъ онъ пропѣть первыхъ двухъ строкъ пѣсни, какъ Петръ Ивановичъ потерялъ всякое терпѣніе слушать его. Онъ принялъ слова пѣсни на свой счетъ и, быстро распахнувъ дверь своей комнаты, показался на ея порогѣ.
   -- Дуракъ, дуракъ, дуракъ! проговорилъ онъ, смотря на сына.
   Яковъ Петровичъ быстро вскочилъ съ дивана и, остановившись около него, широко развелъ руками, какъ бы призывая отца въ свои объятія.
   -- Родитель, прости! трагически провозгласилъ онъ,-- проста, больше не буду. Давай мириться. Понимаешь, невозможно удержаться, ха, ха, ха!
   -- Иди, что-ли; тебѣ давно пора въ академію,-- засмѣялся и Петръ Ивановичъ, -- въ самомъ дѣлѣ смѣшно, чортъ ихъ побери.
   Вскорѣ послѣ ухода сына, онъ самъ сталъ собираться уходить и озабоченно осмотрѣлъ свой черный сюртукъ, зная, что Матвѣевна, при своей старости, не всегда тщательно чиститъ платье.
   Черезъ полчаса онъ былъ уже въ квартирѣ князя Павла Модестовича Верхотурова и мрачно хмурился, сидя въ богато-убранной комнатѣ, въ ожиданіи его выхода.
   

XVIII.

   -- Виноватъ, достоуважаемый Петръ Ивановичъ, тысячу разъ виноватъ, мой дорогой, что заставилъ васъ ждать, -- заговорилъ Павелъ Модестовичъ, выходя изъ сосѣдней комнаты и подавая Петру Ивановичу обѣ руки.-- Извините, я очень хорошо понимаю, что по обстоятельствамъ дѣла и вообще принимая во вниманіе весь складъ событій, совершившихся въ семьѣ моей племянницы, мнѣ, само собой разумѣется, слѣдовало бы первому къ вамъ пріѣхать; но, ей Богу, я такъ разбитъ, такъ разстроенъ, что называется -- сошелъ, съ рельсовъ. Садитесь, пожалуйста, -- предложилъ онъ, опускаясь въ кресло и показавъ рукой на другое.
   -- Это все равно, князь: вы-ли ко мнѣ, я-ли къ вамъ -- разницы нѣтъ и, по моему, событія тутъ не причемъ, -- отвѣтилъ Петръ Ивановичъ, садясь.
   -- Да, да, конечно, конечно, поспѣшно перебилъ князь, замѣтивъ, что его гость смотритъ сумрачно.-- Я очень хорошо знаю,-- продолжалъ онъ, бойко забросивъ ногу на ногу, -- очень хорошо мнѣ извѣстно, достоуважаеный Петръ Ивановичъ, что вы врагъ всякихъ церемонностей. Но дѣло все-таки въ томъ, мой дорогой, что я, во всякомъ случаѣ, не могу пройти молчаніемъ совершившагося факта; не могу, такъ сказать, игнорировать его, ибо онъ, сами согласитесь, представляетъ. столь крупное и притомъ столь неожиданное явленіе, что заслуживаетъ не только поверхностнаго замѣчанія, но даже подробнаго и всесторонняго разсмотрѣнія.
   Петръ Ивановичъ хмуро смотрѣлъ въ полъ, недовольный тѣмъ, что князь слишкомъ кудревато говоритъ, но однако же пока копалъ.
   -- Не скрываю, уважаемый Петръ Ивановичъ, не скрываю,-- продолжалъ князь,-- и не могу скрыть своего удивленія. Это было бы рѣшительно мнѣ не по силамъ. Я удивленъ! Скажу болѣе, я пораженъ и даже, pardon, я возмущенъ!
   Петръ Ивановичъ вопросительно взглянулъ на него, изумляясь, съ чего такъ неожиданно и такъ рѣзко онъ возвысилъ тонъ своей рѣчи.
   -- Я возмущенъ до глубины моей души. Да!-- вдругъ понизивъ голосъ до шепота, произнесъ князь и сложилъ обѣ руки на груди,-- я не думалъ, никогда не смѣлъ думать,-- продолжалъ онъ, опять возвышая голосъ,-- я никогда бы не позволилъ себѣ допустить даже бѣглой мысли, чтобы родной отецъ, и притомъ такой умный, дѣятельный человѣкъ, съ такой глубокой дальновидностью, могъ быть когда нибудь, даже временно, столь холоднымъ, безучастнымъ къ своей родной семьѣ. А между тѣмъ это такъ, -- добавилъ онъ упавшимъ голосомъ.
   -- Но, позвольте, Павелъ Модестовичъ, возразилъ Петръ Ивановичъ,-- мнѣ кажется, вы нѣсколько преувеличиваете.
   -- Ахъ, pardon, поспѣшно перебилъ князь,-- можетъ быть, я отчасти рѣзокъ и мнѣ слѣдовало бы воздержаться, но, къ сожалѣнію, повѣрьте, дорогой Петръ Ивановичъ, къ крайнему моему сожалѣнію, это мнѣ не по силамъ. Повторяю вамъ, я рѣшительно не могу прійти въ себя. Для меня это событіе совершенно необычайное.
   -- Но, позвольте...
   -- Pardon, перебилъ Павелъ Модестовичъ, -- я поставленъ въ необходимость высказать вамъ, Петръ Ивановичъ, что между нашимъ прошлымъ, или, точнѣе говоря, между прошлымъ покойнаго Валерьяна и моимъ -- огромная разница! Я не смѣю сказать что либо въ осужденіе вашихъ взглядовъ, Петръ Ивановичъ, или вашего покойнаго брата, котораго я всегда искренно и горячо любилъ; но я все-таки позволю себѣ замѣтить, что невозможно ожидать ничего подобнаго въ томъ слоѣ общества, къ которому я имѣю счастіе принадлежать. Для меня понятно, напримѣръ, что начальникъ семьи, ея представитель, глава, можетъ быть въ непріязненныхъ отношеніяхъ къ ней; даже, положимъ, цѣлую жизнь можетъ быть недоволенъ поведеніемъ дѣтей; но чтобы онъ, умирая, такъ несправедливо обдѣлилъ ихъ своими богатствами -- этого не можетъ быть. Никогда!-- добавилъ князь трагическимъ шепотомъ.
   -- Но къ чему весь этотъ разговоръ? перебилъ Петръ Ивановичъ, и наконецъ, позвольте, при чемъ же я тутъ? Вамъ, конечно,-- хотя можетъ быть и не во всѣхъ подробностяхъ,-- но все же, думаю, извѣстно, что ни я самъ, ни мой сынъ лично ничѣмъ не заинтересованы въ дѣлахъ покойнаго брата и въ его завѣщаніи. На все была его собственная воля, и я, признаюсь, не понимаю, къ чему вы мнѣ объ этомъ говорите?
   -- Ради Бога, Петръ Ивановичъ, извините, заговорилъ князь, поспѣшно схвативъ его за руку обѣими руками,-- я ни на одну секунду не забывалъ, что вы тутъ рѣшительно ни причемъ. Вы даже, на сколько помню, не присутствовали у постели больнаго въ послѣднія минуты его жизни. Скажу болѣе: мнѣ кажется, дорогой мой, что вы, при вашемъ замѣчательномъ безкорыстіи и той трезвости взгляда на жизнь, какою вы всегда обладали,-- вы несомнѣнно способны быть солидарными со мною, способны поправить ту невольную ошибку, въ какую впалъ, быть можетъ, несознательно, покойный Валерьянъ.
   -- То есть вы насчетъ духовнаго завѣщанія? прервалъ его Петръ Ивановичъ.-- На это я вамъ долженъ сказать, что хотя покойный братъ не перечислилъ въ завѣщаніи, куда именно и сколько слѣдуетъ пожертвовать изъ его имущества, но онъ не далѣе, какъ наканунѣ смерти своей говорилъ со мною объ этомъ, и все, что имъ и куда именно назначено -- я передамъ. Разумѣется, сначала необходимо обратить все имущество въ наличныя деньги.
   -- Но какъ же въ такомъ случаѣ вы поступите съ тѣмъ пунктомъ завѣщанія, по которому семья Валерьяна обезпечена пожизненнымъ содержаніемъ, въ шесть тысячъ рублей каждогодно?
   -- Для этого будутъ обращены въ процентныя бумаги сто тысячъ рублей, и семья брата будетъ получать доходы съ нихъ ежемѣсячно по пяти сотъ рублей.
   -- До какого же это времени будутъ они находиться въ качествѣ несовершеннолѣтнихъ и даже подъ непремѣннымъ условіемъ быть почтительными, какъ гласитъ завѣщаніе.
   -- Позвольте, князь, прервалъ Петръ Ивановичъ,-- само собой разумѣется, я не понимаю иначе нашего разговора, какъ въ томъ именно смыслѣ, что вы уполномочены семьей брата.
   -- О, да, всеконечно! Могъ-ли бы я иначе безпокоить васъ.
   -- Ну, вотъ и чудесно. И передайте имъ, что никакой почтительности мнѣ отъ нихъ не нужно, и что назначенная на ихъ содержаніе сумма будетъ имъ своевременно и аккуратно выдаваться пожизненно; относительно же того, какъ сохранить и куда предназначить эту часть капитала послѣ ихъ смерти,-- объ этомъ я подумаю и посовѣтуюсь съ опытными людьми.
   -- Но, любезнѣйшій Петръ Ивановичъ, согласитесь сами, возможно-ли ограничиться этимъ. Представьте себѣ, Сережа женится, пойдутъ дѣти... Какъ же жить-то на такую сумму?
   -- Но что же послѣ этого за человѣкъ Сергѣй Валерьяновичъ, если только у него и надеждъ, что на отцовское наслѣдство? Зачѣмъ въ такомъ случаѣ ему и жениться, если онъ самъ себя прокормить не можетъ?
   -- Ахъ, Петръ Ивановичъ, какія вы ужасные высказываете взгляды! съ упрекомъ прошепталъ Павелъ Модестовичъ.-- Выговорите о благотворительности, а сами въ то же время съ такой рѣзкостью осуждаете на трудъ и нужду ближайшихъ родственниковъ покойнаго завѣщателя, его прямыхъ по закону наслѣдниковъ.
   -- Шесть тысячъ въ годъ дохода -- и нужда! воскликнулъ Петръ Ивановичъ,-- что вы князь! Да вѣдь это слышать странно! А какъ же живутъ сотни тысячъ, милліоны людей?
   -- Ахъ, это вопросъ очень сложный и не такъ легко разрѣшается, какъ вы думаете, уважаемый Петръ Ивановичъ, возразилъ князь;-- если, мой дорогой, началъ онъ, откинувъ голову на спинку стула и смотря въ потолокъ,-- если возвыситься надъ будничными явленіями жизни и понять истинный смыслъ нуждъ и скорбей, давящихъ человѣчество, то, при такомъ философскомъ взглядѣ, намъ понятно будетъ, что нужды и скорби лицъ, принадлежащихъ къ привилегированнымъ сословіямъ, значительно труднѣе переносятся тѣми, кто поставленъ въ необходимость ихъ переносить, труднѣе по сравненію съ такими же скорбями лицъ необразованныхъ классовъ. Поэтому, дорогой Петръ Ивановичъ, становясь на возвышенную точку зрѣнія, вы сдѣлаете истинное благодѣяніе и притомъ не отступите отъ точнаго смысла духовнаго завѣщанія покойнаго Валерьяна, если поближе всмотритесь въ печатаное положеніе его семьи.
   -- Извините меня, князь, прервалъ его Петръ Ивановичъ, я не могу согласиться съ вашими взглядами и мнѣ, признаюсь (онъ посмотрѣлъ на часы), мнѣ уже пора отправляться.
   -- Ахъ, pardon, я всегда ужасно увлекаюсь общими соображеніями. Виноватъ, виноватъ, прошепталъ князь, взявшись обѣими руками за голову, какъ бы стараясь овладѣть своими мыслями и подчинить ихъ правильному и спокойному теченію.-- Пожалуйста, ради Бога, прошу васъ, Петръ Ивановичъ, вдругъ началъ онъ, поднявшись съ кресла,-- пожалуйста, вы извините меня, я тутъ не при чемъ. Они просятъ, они, могу даже сказать, умоляютъ, и я не смѣю уклониться. Скажу болѣе, я обязанъ оказать имъ всякое содѣйствіе,-- это мой священный долгъ.
   -- Но въ чемъ же дѣло, князь?
   -- Дѣло... Какъ бы вамъ сказать... гм... гм... замялся Павелъ Модестовичъ,-- но, ради Бога, прошу васъ, убѣдительнѣйше прошу, не придавайте моимъ словамъ какого-либо несоотвѣтствующаго значенія. Дѣло, о которомъ намъ предстоитъ съ вами разсуждать, самое простое и потому совершенно ясное, хотя... разумѣется... если придать ему другой оборотъ и начать его разсмотрѣніе съ точки зрѣнія сомнѣній и колебаній, то... разумѣется... можно Богъ знаетъ куда зайти...
   Князь видимо пріискивалъ слова и внимательно при этомъ всматривался въ пальцы своихъ морщинистыхъ рукъ, точно въ этихъ именно морщинахъ искалъ болѣе или менѣе мягкихъ выраженій для объясненія своей мысли. Петръ Ивановичъ однако же не понялъ, на что именно намекаетъ онъ, и перервалъ его вновь повторенной просьбой говорить прямо.
   -- Мнѣ собственно больше нечего и сказать, добавилъ князь, пожавъ плечами,-- я только уполномоченъ передать вамъ, что наслѣдники недовольны завѣщаніемъ и просятъ васъ войти съ вина въ соглашеніе для нѣкоторыхъ въ немъ измѣненій.
   -- Этого, князь, невозможно, возразилъ Петръ Ивановичъ,-- и если вся суть нашихъ переговоровъ только этимъ и ограничивается, то намъ можно разстаться...
   -- Напрасно, Петръ Ивановичъ, вы такъ рѣшительно говорите, возразилъ князь:-- признаюсь, подобнаго, не допускающаго возраженій тона я отъ васъ не ожидалъ, и если вы въ самомъ дѣлѣ не намѣрены войти въ соглашеніе съ наслѣдниками, то такое съ вашей стороны упорство можетъ имѣть дурныя послѣдствія...
   -- Дурныя послѣдствія? Кому? Отчего? Говорите яснѣе.
   -- Мнѣ кажется, вопросъ поставленъ съ достаточной ясностью, отвѣтилъ князь,-- и нужно-ли добавлять, чѣмъ именно вамъ грозятъ наслѣдники, глухо отвѣтилъ князь.
   -- То есть, чѣмъ же именно? волнуясь, спросилъ Петръ Ивановичъ.
   Князь помолчалъ, потомъ оглянулся опять на дверь и шепотомъ сказалъ:
   -- Они находятъ завѣщаніе незаконнымъ, составленнымъ въ то время, когда больной былъ уже въ агоніи...
   Петръ Ивановичъ отшатнулся отъ него и долгимъ, пытливымъ взглядомъ посмотрѣлъ ему прямо въ глаза, предположивъ, не шутитъ-ли онъ; но въ выпуклыхъ сѣрыхъ глазахъ князя не было почти никакого выраженія, и только по подергивавшимся углахъ его рта можно было заключить, что ему вовсе не до шутокъ и что онъ, напротивъ, не менѣе Петра Ивановича, заинтересованъ разговоромъ о завѣщаніи. Но однако же теперь, когда разговоръ ихъ достигъ наконецъ до того пункта, съ котораго, казалось, долженъ былъ обнаружиться самый существенный его интересъ, разговоръ этотъ вдругъ прервался. Князь замолчалъ, всматриваясь въ свои морщинистыя руки, а Петръ Ивановичъ поднялся съ кресла и медленнымъ шагомъ прошелся по комнатѣ, уже не обращая вниманія на то, что ему давно пора ѣхать куда-то по весьма важному дѣлу.
   -- Ахъ, да! вдругъ, точно опомнившись и сбрасывая съ плечъ мрачныя думы, сказалъ Петръ Ивановичъ,-- мнѣ пора. Прощайте, князь.
   Павелъ Модестовичъ поспѣшно поднялся съ кресла и загородилъ гостю дорогу къ дверямъ.
   -- Добрѣйшій Петръ Ивановичъ, зашепталъ онъ,-- одну минуту? Только одну минуту. Я не могу разстаться съ вами, не исчерпавъ всѣхъ средствъ къ соглашенію.
   -- Никакія соглашенія, князь, невозможны и нечего напрасно тратить время.
   -- Ахъ, позвольте. Повѣрьте, вы недостаточно знакомы съ положеніемъ дѣла, продолжалъ шептать князь,-- вы не можете представить, какая вамъ грозить опасность.
   -- Полноте! Неужели вы въ самомъ дѣлѣ думаете, что меня можно запугать. Мальчикъ я, что-ли?
   -- Будемте говорить откровенно, Петръ Ивановичъ, не прерывайте меня, ради Бога, не прерывайте, я вамъ скажу, какъ это можетъ отлично устроиться. Вы дайте семьѣ покойнаго обязательство выдѣлить ей изъ продажи имѣнія двѣсти тысячъ -- и дѣлу конецъ; а они вамъ дадутъ обязательство съ своей стороны не предъявлять болѣе никакихъ претензій на имущество покойнаго.
   -- Что вы говорите, князь, рѣзко перебилъ Петръ Ивановичъ,-- развѣ вы въ самомъ дѣлѣ считаете духовное завѣщаніе брата незаконнымъ?
   -- Я не считаю, я только предупреждаю васъ, что судъ можетъ признать его незаконнымъ.
   -- А-а! Судъ! Такъ пусть же судъ и разберетъ дѣло, когда такъ! рѣшительно заявилъ Петръ Ивановичъ,-- намъ не о чемъ больше, князь, говорить. Мое почтеніе!
   -- Послушайте, подумайте, уговаривалъ князь, выходя за нимъ въ переднюю и продолжая его упрашивать.
   Слуга, выскользнувшій было изъ коридора, чтобы подать гостю шубу, скрылся обратно по знаку князя, и онъ самъ за нимъ притворилъ дверь. Онъ не терялъ еще надежды на мирный исходъ переговоровъ съ Петромъ Ивановичемъ и продолжалъ его упрашивать. Петръ Ивановичъ не слушалъ его шепота и не отвѣчалъ ему ни слова, только тяжело сопѣлъ и дышалъ, напяливая шубу на свои толстыя плечи. Лицо его было красно, глаза сверкали гнѣвомъ; сердито надвинувъ шапку на лобъ, онъ вышелъ изъ передней, едва кивнувъ головой князю.
   -- Правъ Яковъ, правъ, тысячу разъ правъ! вздыхалъ онъ, спѣша отъ князя въ свой ученый архивъ. Дѣйствительно, на бѣду мнѣ навязалъ покойный братъ свои дѣла. Прямо на бѣду. Вотъ наказанье! Двѣсти тысячъ! Ха! Хорошо!.. Какъ же, держи карманъ. Еще будемъ сначала судиться... И онъ въ сотый разъ припомнилъ слова князя Павла Модестовича:-- "завѣщаніе написано въ агоніи". Хорошо! Пусть въ агоніи. Судиться хотите -- хорошо, будемъ судиться, пусть такъ, судъ разберетъ... Въ агоніи! Да вѣдь это что же? Вѣдь они меня хотятъ обвинять въ уголовщинѣ, да вѣдь и не меня одного, а Стулова и Кожевникова, и о. Макарія, и главнымъ образомъ, разумѣется, ихъ. Какая нелѣпость! Но изъ-за чего-же эта княжеская родня на скандалъ лѣзетъ, это поразительно. Разумѣется, изъ-за всего этого только одинъ скандалъ выйдетъ, больше ничего и, разумѣется, я имъ въ руки не дамъ ни гроша -- получай пять сотъ рублей ежемѣсячно и конецъ.
   На службу онъ пріѣхалъ, еще не успокоившись отъ волненія, и прошелъ къ себѣ въ комнату еще болѣе торопливыми шагами, чѣмъ обыкновенно ходилъ. Тамъ, окруженный книгами, безмолвно смотрѣвшими на него съ полокъ и шкафовъ, онъ какъ будто нѣсколько успокоился и даже пригладилъ остатки своихъ сѣдыхъ волосъ на вискахъ, оглядывая давно знакомые ему переплеты и начиная чувствовать себя дома, среди мирныхъ спутниковъ своей жизни. Но это продолжалось недолго, и какъ только онъ взглянулъ на свой письменный столъ, тоже обильно заложенный книгами, какъ опять заволновался, замѣтивъ на немъ письмо. Тревожно разорвавъ конвертъ, онъ сталъ читать письмо, предчувствуя почему-то новыя непріятности. Письмо было отъ Стулова, вѣрнѣе сказать, не письмо, а записка, присланная съ нарочнымъ, всего пять-шесть строкъ, въ которыхъ сообщалось о пріѣздѣ Григорія Геннадіевича Кожевникова. "Убѣдительнѣйше прошу васъ, уважаемый Петръ Ивановичъ", писалъ Стуловъ въ концѣ записки,-- "пожалуйста, не медлите и, не откладывая, поѣзжайте къ Григорію Геннадіевичу за духовнымъ завѣщаніемъ покойнаго Валерьяна Ивановича. Откровенно вамъ скажу, что я съ нетерпѣніемъ жду вашего свиданія съ Кожевниковымъ и горячо желаю разубѣдиться въ одолѣвающихъ меня подозрѣніяхъ".
   -- Господи Боже мой, что же это наконецъ такое! досадливо заропталъ Петръ Ивановичъ,-- возвратился же Кожевниковъ и даже цѣлыми сутками ранѣе назначеннаго имъ самимъ времени, съ чего еще подозрѣнія? И на чемъ наконецъ они основаны? Вѣдь это просто болѣзнь ужь какая-то, душевное разстройство.
   Но однако же, не смотря на болѣзненную, будто-бы, мнительность Стулова, Петръ Ивановичъ не могъ забыть о ней, и спустя какихъ нибудь десять-пятнадцать минутъ, уже снова сидѣлъ на извощичьихъ дрожкахъ, погруженный въ мрачныя размышленія. "А что если, въ самомъ дѣлѣ, подозрѣнія Стулова справедливы, что тогда будетъ? Вѣдь, Царь ты мой небесный, въ самомъ дѣлѣ можетъ разразиться ужасная гроза"!
   И охваченный подозрѣніями, унаслѣдованными отъ Стулова, онъ торопилъ извощика, желая какъ можно скорѣе увидаться съ Григоріемъ Геннадіевичемъ.
   

XIX.

   Григорій Геннадіевичъ Кожевниковъ (уже знакомый отчасти читателю) былъ человѣкъ обстоятельный и осторожный, взглядъ имѣлъ вкрадчивый и задумчивый, походку неторопливую, бороду большую съ сѣдиной. Одѣвался онъ не то чтобы совсѣмъ по старинѣ и не то чтобы по европейски, а такъ, что называется, по купечески: проборъ на головѣ прямой, "христіанскій", сюртукъ до колѣнъ и брюки на "выпускъ";-- вообще видъ имѣлъ степенный. Въ минуты торговыхъ, денежныхъ или иныхъ какихъ либо затрудненій, требовавшихъ усиленной работы мысли, онъ не волновался, не спѣшилъ и ничѣмъ не выражалъ своего неудовольствія; напротивъ, дѣлался, повидимому, еще спокойнѣе обыкновеннаго и, обдумывая свои иногда весьма сложныя затрудненія, поглаживалъ себѣ бороду медленно и нѣжно, точно кота любимаго ласкалъ. "Степенность" видна была во всей обстановкѣ его жизни: въ комнатахъ образцовая чистота, на мебели краснаго дерева нигдѣ ни пылинки, крашеный полъ блеститъ, точно лакомъ покрытый, цвѣтные коврики разосланы дорожками отъ дверей передней по всѣмъ комнатамъ, и сверху по нимъ узенькой полоской бѣлый холстъ. Про образа, ихъ кіоты, ризы и лампады и говорить нечего: все это безукоризненно блестяще, свѣжо, ярко и цѣнно. Больше всего образовъ въ кабинетѣ -- тамъ весь передній уголъ занимаетъ большой шкафъ краснаго дерева со стеклами двухъ-аршинной величины и въ этомъ шкафѣ, сверху до низу, образа въ ризахъ и безъ ризъ, темные и яркіе, большіе и маленькіе. Огни передъ ними горятъ неугасимые и въ комнатахъ попахиваетъ лампаднымъ масломъ, чего впрочемъ ни Григорій Геннадіевичъ, ни семья его совсѣмъ не замѣчаютъ.
   Утромъ, въ день смерти Валерьяна Ивановича, когда Григорій Геннадіевичъ, разставшись съ докторомъ на лѣстницѣ и имѣя у себя въ карманѣ завѣщаніе покойнаго Лачужникова, возвратился въ свою квартиру, одна изъ лампадъ случайно потухла. Замѣтивъ это, онъ сдѣлалъ внушеніе своей супругѣ, Марьѣ Илышишнѣ, которая, какъ нарочно, совсѣмъ не того ждала отъ его прихода.
   -- Какъ это вы безъ глазъ! упрекнулъ онъ, -- долго-ли внушать? кажется, порядочно времени говорю.
   -- Сейчасъ, Григорій Геннадіевичъ, не доглядишь вѣдь иной разъ, ей-Богу, отвѣтила она и, понизивъ тонъ рѣчи, спросила,-- что? какъ хозяинъ-то домовый? Неужели померъ, Григорій Геннадіевичъ?
   -- Да, преставился! Этакій, можно сказать, смертный случай, а у васъ безпорядки... Этого нельзя, тѣмъ паче, знаете, что слѣдуетъ завсегда аккуратно.
   -- Сейчасъ, Григорій Геннадіевичъ.
   Она, не смотря на свою тучность и рыхлость, скоро справилась съ лампадою, подлила масла, перемѣнила свѣтильню и пошла было въ кабинетъ къ мужу, надѣясь услышать отъ него подробности о томъ, какъ умиралъ Валерьянъ Ивановичъ. Охваченная предвкушеніемъ удовольствія отъ разсказа мужа, она даже отерла себѣ пальцемъ губы, подходя къ дверямъ кабинета; но только что тронула было дверную ручку, какъ Григорій Геннадіевичъ самъ растворилъ дверь и сурово спросилъ:
   -- Какая надобность?
   -- Нѣтъ, ничего, я такъ... Хотѣла было... Да нѣтъ, послѣ...
   Марья Ильинишна проговорила эти слова испуганно и съ большою поспѣшностью пошла назадъ отъ дверей кабинета.
   -- Господи, какъ же я давеча не замѣтила, что онъ пришелъ сердитый! дивясь, думала она,-- вотъ затмѣніе-то нашло!
   Григорій Геннадіевичъ постоялъ нѣсколько времени въ дверяхъ кабинета, смотря вслѣдъ уходившей женѣ, рыхлая фигура которой приняла вдругъ скромное, почти приниженное выраженіе, и снова уединился, плотно притворивъ за собой дверь.
   -- Вотъ народъ! сердито проворчалъ онъ, недовольный тѣмъ, что мѣшаютъ его уединенію,-- хоть колъ на головѣ теши -- все одно, разсудку нѣтъ!
   Масса вопросовъ, опасеній и соображеній нахлынула на него со всѣхъ сторонъ. Ему никакъ не удавалось спокойно поразобраться съ ними и поразмыслить о томъ положеніи, въ какомъ онъ вдругъ неожиданно оказался. И только что онъ хотѣлъ было засѣсть въ уголокъ на диванѣ и поразгладилъ бороду въ видѣ вступленія въ область своихъ сложныхъ соображеній, какъ опять дверная ручка пошевелилась.
   Григорій Геннадіевичъ рванулся съ дивана и, судя по гнѣвному его настроенію, долженъ былъ, казалось, разразиться градомъ упрековъ на того дерзкаго, который осмѣлился его безпокоить въ такую минуту, но онъ овладѣлъ собой и какъ ни крѣпко была сжата въ его рукѣ дверная ручка, дверь комнаты онъ растворилъ безъ всякаго шума.
   -- Что за необходимость? спросилъ онъ стоявшаго у дверей прикащика.
   -- Изъ магазина прислали, Христофоръ-съ Григорьевичъ, отвѣтилъ прикащикъ, подавая телеграмму.
   Григорій Геннадіевичъ изподлобья повелъ на него глазами, не торопясь, развернулъ депешу и потомъ, кивнувъ прикащику головой, далъ этимъ знать, чтобы онъ уходилъ. Депеша была неважная, сообщалъ кто-то о цѣнахъ на фрукты въ Одессѣ, но за нее Григорій Геннадіевичъ ухватился, какъ за подходящій предлогъ къ отъѣзду изъ Петербурга.
   -- Нѣтъ, надо уединиться денекъ другой, иначе нѣтъ возможности сообразить, рѣшилъ онъ и, недолго думая, вышелъ изъ кабинета.
   -- Марья Ильпнишна, эй! дѣвица! Позови сюда Марью Пльинишну!
   Марья Ильпнишна выплыла изъ дальнихъ комнатъ и, заключая по тону голоса мужа, что "все пока благополучно", спросила пѣвучимъ голосомъ:
   -- Что, Григорій Геннадіевичъ, вамъ угодно? Чаю, что-ли, прикажете подать?
   -- Если есть, дай стаканчикъ. Чтожъ, ничего, покорнѣйше даже благодарю, отвѣтилъ онъ, -- ну, только вотъ что я тебѣ скажу, надо вѣдь ѣхать.
   -- Какъ ѣхать! Куда это, Григорій Геннадіевичъ?
   -- Да такъ, не очень чтобы далеко, а нужно. Депеша, вишь ты, получилась; необходимо самому, дня на два. Въ Царское... То бишь, что я говорю,-- въ Кронштадтъ. Ежели кто спроситъ, скажи: послѣ завтра вернусь.
   -- А какъ-же похороны-то хозяина? Неужели, Григорій Геннадіевичъ, не будете на похоронахъ-то? Нехорошо, чай.
   -- Ну, что же дѣлать, со вздохомъ отвѣтилъ онъ, никакъ невозможно, да притомъ и то сказать, я вѣдь не особенно близко былъ знакомъ. Вотъ развѣ только при завѣщаніи-то присутствовалъ...
   -- Ну, а какъ, Григорій Геннадіевичъ, голубчикъ, что онъ, кому опредѣлилъ... сколько...
   Григорій Геннадіевичъ точно не слышалъ этого вопроса. Онъ задумчиво посмотрѣлъ на часы; взглянулъ на потолокъ, какъ-бы читая тамъ отвѣтъ на свои думы, и сказалъ:
   -- Надо однако поспѣшить, поѣздъ-то въ Ранбовъ идетъ черезъ часъ, только что развѣ успѣешь доѣхать, да и то на хорошемъ извощикѣ.
   Онъ не взялъ съ собой никакого багажа, ни саквояжа, ни подушки, а въ чемъ обыкновенно ходилъ въ городѣ, въ томъ и уѣхалъ, только мѣховую шапку надѣлъ вмѣсто шляпы. Марья Ильинишна предложила было и "подорожничковъ", и "чаю -- сахару", и толстую шаль, "колѣна, молъ, прикрыть, ежели студено"; но повторять своихъ предложеній она не рѣшилась, такъ какъ замѣтила, что Григорій Геннадіевичъ "смотритъ не весело".
   -- Что-й-то, Христинька, отецъ такой уѣхалъ неспокойный! спросила она потомъ сына, когда онъ возвратился къ обѣду.
   -- Какъ неспокойный, маменька? изумился сынъ,-- ничуть! У васъ это все отъ воображенія. Совсѣмъ напротивъ; онъ заходилъ въ магазинъ и очень даже ласково обращался. Послѣ завтра, а можетъ быть, говоритъ, если управится, такъ и завтра оборотитъ. Захватилъ съ собой фунтъ мармеладу...
   -- Ну, ежели сладкое взялъ, такъ это ладно... Только, Христинька, какъ хочешь, а онъ не въ духѣ, давно я его такимъ не видывала.
   -- Какъ угодно, возразилъ сынъ,-- а по мнѣ онъ такой-же, какъ всегда. Дѣйствительно, онъ не любитъ, когда много говорятъ, это правда, зато ужь и самъ, знаете, тоже не распространяется. Молчальникъ, одно слово.
   -- Зато ежели разсердится, такъ по недѣлѣ не говоритъ.
   -- Это положимъ, маменька, правда, только сегодня онъ ни чуточку не сердитъ. Зашелъ давеча въ магазинъ, все какъ есть, честь честью, взялъ мармеладъ и уѣхалъ...
   Дѣйствительно Григорій Геннадіевичъ заходилъ въ магазинъ, но не столько для того, чтобы взять "сладкаго", сколько изъ дальновидныхъ соображеній -- не дать повода сыну и прикащикамъ думать что либо "нескладное" о его поѣздкѣ. Онъ вышелъ изъ магазина съ улыбкой на лицѣ, но какъ только сѣлъ въ извощичьи сани, тотчасъ же поднялъ воротникъ шубы, надвинулъ шапку на уши и отдался своимъ соображеніямъ.
   -- Царь ты мой небесный, пресвятая Владычица! Думалъ онъ,-- неужели такъ и отступиться? Этакій, можно сказать, рѣдкостный и преудивительный случай, и пропустить мимо! Да ежели теперича это самое завѣщаніе попало ко мнѣ въ карманъ, можно сказать, даже супротивъ моей воли -- неужли мнѣ дурака разыграть? Шутка-ли, полмилліона у меня въ рукахъ; могу одному отдать, могу другому, и неужели такъ задаромъ отдать? Нѣтъ, это невозможно допустить. Да за такое дѣло сто тысячъ надо взять! А отвѣтственность?.. Какая отвѣтственность, за что?... "Утратилъ гдѣ-то, обронилъ, забылъ... Не помню!".. Въ суетѣ-то мало-ли что бываетъ: позвали, заторопился, а тутъ свои дѣла, кинулся, сломя голову, и окончательно не помню, куда сунулъ". Да и притомъ, ежели разсудить, какой мнѣ, напримѣръ, разсчетъ чужое завѣщаніе себѣ присвоивать?-- Нешто я наслѣдникъ, часть какую въ немъ имѣю, что-ли?...
   Онъ пріѣхалъ на балтійскую желѣзную дорогу, взялъ билетъ до Ораніенбаума и, усѣвшись въ уголкѣ вагона, сталъ поглаживать свою бороду.
   -- Неосторожность -- и только! Внушеніе какое-нибудь можетъ быть за это -- не болѣе ни въ какомъ разѣ. А между тѣмъ, отъ этой моей неосторожности пятьсотъ тысячъ рублей серебромъ могутъ попасть совсѣмъ не въ тѣ руки, въ которыя онѣ назначены. Тамъ судись, доказывай, что такъ-то и такъ-то; было, молъ, завѣщаніе и было въ немъ написано то-то и то-то,-- ничего изъ этого путнаго не выйдетъ, потому что завѣщаніе было да сплыло. Гм... гм... Такъ, такъ,-- поощрялъ онъ самъ себя,-- такъ, дѣло чистое и ясное, и сомнѣній нѣтъ; все сводится къ одному: есть завѣщаніе -- наслѣдникъ Петръ Ивановичъ: нѣтъ завѣщанія -- законные наслѣдники сынъ и жена покойнаго. Вѣрно! И толковать нечего.
   Такого рода соображенія занимали Григорія Геннадіевича вовсе время пути по желѣзной дорогѣ. Онъ, такъ сказать, примѣривался къ попавшему въ его руки случаю со всѣхъ сторонъ, и со всѣхъ сторонъ выходило гладко и чисто: отвѣтственнности никакой, а барышъ сорвать можно. Пока его соображенія сосредоточивались только на одной части занимавшаго его вопроса объ отвѣтственности, онъ спокойно сидѣлъ въ углу и поглаживалъ свою бороду въ пріятномъ сознаніи своей безопасности и предстоящихъ денежныхъ выгодъ; но потомъ, когда выдвинулась впередъ вторая часть вопроса, а именно о томъ, какіе подходы нужно сдѣлать для того, чтобы безъ всякой опасности положить себѣ въ карманъ сто или, по крайней мѣрѣ, семьдесятъ пять тысячъ чужихъ денегъ,-- онъ не могъ усидѣть въ углу: показалось почему-то неудобно, неловко -- и отъ окна какъ будто дуло, и дверь близко, и вообще мѣсто вдругъ не понравилось. Онъ пересѣлъ на другой диванъ, но и здѣсь соображенія его тоже почему-то не очень ровно шли.
   -- Гм... гм... думалъ онъ,-- это, дѣйствительно, обстоятельство очень и очень сложное. Надо его разобрать умѣючи, нельзя какъ нибудь наскоро скомкать, да-а! Ежели объясниться (надо лично и безпремѣнно съ глазу на глазъ, чтобы и стѣны не слыхали) но съ кѣмъ объясняться? Умная у нихъ голова и единственная, можно сказать, во всемъ ихъ родѣ -- сама старушка Елена Модестовна. Съ нею только и можно разговоръ вести. Князь-то, братецъ ея, довольно много мы о немъ наслышаны -- труба и больше ничего. Значитъ, нужно со старухой перекинуться. Пойметъ! Она пойметъ. Огромнѣйшаго ума женщина. Но что же сказать, какъ приступить, съ чего, напримѣръ, и почему?-- это, впрочемъ, само собой придетъ и выложится. Не въ этомъ суть. Самый корень вопроса въ томъ, можетъ-ли она мнѣ заплатить заблаговременно, прежде чѣмъ завѣщаніе я ей вручу? ДѣлА вѣдь и у нея тоже поразстроены! Обязательству взять,-- вексель или тамъ что нибудь такое обезпечивающее?.. Нѣтъ! нѣтъ, и думать нечего! Невозможно: "такъ дѣйствовать все равно, что головой въ омутъ лѣзть. Но сто, "ибо семьдесятъ пять тысячъ -- деньги большія, гдѣ ей достать ихъ, хотя-бы и при связяхъ... И пятьдесятъ тысячъ огромныя деньги; хорошо-бы, пожалуй, и пятьдесятъ взять. Но вѣдь и такой суммы ей достать не у кого, дворяне обѣднѣли, а у нашего брата и тысячи не выпроситъ: нѣтъ имъ кредиту вовсе...
   Онъ пріѣхалъ въ Ораніенбаумъ и дальше ѣхать не захотѣлъ, "все равно, молъ, и здѣсь никто не помѣшаетъ". Однако же, не смотря на полное уединеніе въ номерѣ гостинницы, размышленія его никакъ не могли двинуться дальше того пункта, на которомъ остановились еще во время дороги. "Вотъ и заколодило, досадовалъ онъ, сидя около самовара, давно уже остывшаго, и выходитъ такъ, напримѣръ, что и близко какъ будто барышъ, вотъ-вотъ только стоитъ къ нему руку протянуть, а какъ присмотришься -- ой-ой далеко. Живота, можно сказать, прежде лишишься, чѣмъ до него доберешься"... "А отчего бы не рискнуть,-- думалъ онъ, спустя нѣсколько времени,-- обязательства, напримѣръ, надежныя взять, въ видѣ, положимъ, долгосрочныхъ векселей, да еще съ такимъ подходцемъ, чтобы и время выдачи ихъ обозначить впередъ мѣсяцевъ на шесть; теперь, къ примѣру, декабрь; ну, значить, отъ іюля. Тогда подозрѣнія, разумѣется, не будетъ никакого; но вѣдь зато и ненадежно это: могутъ меня же въ дуракахъ оставить -- уѣдутъ за границу, на самый этотъ іюль, а потомъ и заявятъ, что никакихъ векселей они мнѣ не выдавали, даже и въ Россіи ихъ въ томъ мѣсяцѣ, отъ котораго выданы векселя, не было, представятъ при этомъ свои заграничные паспорты, и нарочно еще съ самыми ясными доказательствами пребыванія своего гдѣ нибудь въ Римѣ, либо въ Парижѣ. Векселя, скажутъ, фальшивые и слѣдуетъ, молъ, этого самаго векселе-держателя, купца Кожевникова, отдать подъ уголовный судъ и сослать въ Сибирь на поселеніе. Нѣтъ, это дѣло не подходящее: такимъ товаромъ не торгуемъ".
   Онъ налилъ себѣ стаканъ холоднаго чаю, взялъ въ руки пачку мармеладу, лежавшаго на столѣ въ развернутой бумажкѣ, и, всматриваясь внимательно въ эту палочку, продолжалъ размышлять о занимавшемъ его предметѣ. Потомъ, вѣроятно, въ его соображеніяхъ наступилъ извѣстный перерывъ; онъ залпомъ выпилъ почти весь стаканъ и опять задумался. "Если взять, думалъ онъ, обязательство законное, въ видѣ тѣхъ же векселей отъ настоящаго числа этого мѣсяца; словомъ, какъ слѣдуетъ, по порядку и по формѣ... Нѣтъ, нѣтъ, нельзя, опасно: подозрѣнія могутъ возникнуть -- узнаетъ какъ нибудь Петръ Ивановичъ или этотъ Стуловъ (о, онъ пронюхаетъ, вышаритъ въ самомъ темномъ углу), и если узнаютъ, тогда не вывернешься, и уголовщина выйдетъ настоящая.
   Да какъ же еще не уголовщина, ежели самъ заявилъ, что завѣщаніе потерялъ гдѣ-то, а въ то же время съ княжеской родни векселя взялъ, какъ будто далъ имъ взаймы пятьдесятъ (положимъ, хоть пятьдесятъ) тысячъ. Не явное развѣ будетъ въ этомъ доказательство, что завѣщаніе вовсе не утеряно, а продано имъ. Нѣтъ, такъ нельзя и не такіе мои года, чтобы, очертя голову, лѣзть въ омутъ"...
   Полчаса -- часъ спустя, онъ, утомясь своими думами и не найдя безопаснаго выхода изъ того положенія, которое еще недавно казалось ему такимъ заманчивымъ, подошелъ къ окну и сталъ смотрѣть на улицу. Онъ недоволенъ былъ всѣмъ, и городомъ, и жалкими прутьями деревьевъ, тянувшихся въ видѣ аллеи около домовъ, и самимъ собой. Болѣе всего, конечно, самимъ собой. Заложивъ руки за спину и легонько покачивая головой изъ стороны въ сторону, въ видѣ какъ-бы порицанія себѣ за то, что такъ иного потратилъ времени на совершенно ненужную поѣздку, онъ вдругъ какъ-то странно отступилъ отъ окна, явно съ неожиданной поспѣшностью, точно увидалъ на улицѣ какое-то лицо, которое, по его соображеніямъ, вовсе не должно было знать о его временномъ пребываніи въ Ораніенбаумѣ. Между тѣмъ по улицѣ, мимо оконъ гостинницы въ эти минуты никто не проходилъ, и какъ зачастую бываетъ въ уѣздныхъ городахъ, вся улица, съ одного края до другаго, представляла совершеннѣйшую пустыню безъ признака жизни, и только потомъ уже, спустя добрыхъ полчаса, показались вдали двое солдатъ, которые, какъ можно было судить по ихъ виду, были немножко навеселѣ и придерживали другъ друга за плечи, преоборая законы тяготѣнія. Конечно, не отъ ихъ взглядовъ поспѣшилъ укрыться въ глубь комнаты Григорій Геннадіевичъ. Онъ поспѣшно отошелъ отъ окна подъ вліяніемъ новой, вдругъ озарившей его мысли и даже руки сдѣлалъ фертомъ и ноги широко разставилъ, остановившись предъ диваномъ и смотря на него во всѣ глаза. Диванъ былъ грязный съ ямами на подушкѣ и съ ободранной мѣстами матеріей. Но онъ теперь не видалъ ни дивана, ни его грязи и ничего другаго, находившагося въ комнатѣ. "Вотъ она статья какая, думалъ онъ,-- вотъ надо гдѣ искать выхода, надо съ Петромъ Ивановичемъ поладить, да! Съ нимъ надо, а не съ княжеской родней, вотъ это будетъ дѣльно и резонно. Здѣсь уже нѣтъ никакого риска: завѣщанія я не скрывалъ, не уничтожалъ -- все честно, благородно. Съ нимъ и въ обязательства войти безопасно;-- долженъ, и только, занималъ, далъ вексель -- и конецъ!-- За какую-же, напримѣръ, нитку можно будетъ ухватиться, чтобы вытянуть на свѣтъ Божій истинную причину моихъ къ нему денежныхъ отношеній. Да и кто-же будетъ искать? Жена или сынъ покойника, или старая княгиня? Что-же они найдутъ -- ровно ничего, ибо завѣщаніе законное и передано законному наслѣднику. Ну, а если да самъ Петръ Ивановичъ не согласится на мое предложеніе, а? задумался онъ чрезъ нѣсколько времени,-- но какъ же ему не согласиться, когда завѣщаніе въ моихъ рукахъ, и я могу его не отдать. Не пойметъ развѣ -- вѣдь безсребренникъ... Придется, пожалуй, вводить въ эти переговоры Стулова... Гм... гм... Стулова... Вотъ ужь его-то мнѣ не хотѣлось-бы... Ну, да дѣло впереди, тамъ увидимъ... Нѣтъ, вотъ что удивительно, какъ это мысли наши слагаются капризно: вѣдь не пришло же мнѣ въ голову объ этомъ своевременно и прямо съ разу, вѣдь колесилъ-то какъ по сторонамъ столько времени... Впрочемъ и то слава Богу, по крайности додумался. Главное, теперь хорошо то, что безопасно: дай обязательство, завѣщаніе передамъ; не дашь -- утрачено, затерялось гдѣ то... Какая-жъ моя вина?" При дальнѣйшихъ своихъ соображеніяхъ, онъ, какъ видно, не встрѣчался уже ни съ какими неожиданностями, и если не выѣхалъ тотчасъ же изъ Ораніенбаума обратно въ Петербургъ, то только потому, что поѣздъ уже ушелъ и можно было выѣхать лишь на послѣднемъ вечернемъ поѣздѣ. Онъ возвратился домой поздно ночью, именно послѣ полуночи; но оказалось однакоже, что, несмотря на такой поздній часъ, Стуловъ узналъ о его пріѣздѣ.
   

XX.

   Петръ Ивановичъ, остановившись у подъѣзда дома своего умершаго брата, имѣлъ намѣреніе, согласно письму Стулова, немедленно же отправиться къ Григорію Геннадіевичу, не заходя въ квартиру покойнаго Валерьяна Ивановича; но на лѣстницѣ его поочередно останавливали, одинъ за другимъ, нѣсколько человѣкъ съ вопросами, относившимися къ предстоявшему на другой день утромъ погребенію покойника. Одинъ спрашивалъ о томъ, нужно ли будетъ выкладывать могилу кирпичемъ и дѣлать сводъ, или же обложить только деревомъ въ видѣ ящика; другой жаловался на Стулова, что не хочетъ будто бы уплатить какіе-то рубли за что-то, тоже относившееся къ предстоящему погребенію; третій просилъ сообщить, въ которомъ часу будетъ погребеніе, чтобы не опоздать съ траурными дрогами и т. д. Петръ Ивановичъ, занятый думами о Кожевниковѣ, отсылалъ всѣхъ къ Стулову, котораго однакоже, какъ (Говорили окружавшія его лица, съ утра не было дома.-- "Ну, дѣлайте, какъ хотите", отмахнулся было Петръ Ивановичъ, но рогожъ спохватился, что изъ такого отвѣта ничего путнаго не рийдетъ, и сказалъ:-- послѣ, послѣ, потерпите пять-шесть минутъ, только забѣгу наверхъ по дѣлу и тотчасъ же вернусь.
   У дверей квартиры покойнаго брата стоялъ тоже, какъ видно, въ ожиданіи его прихода, лакей, и какъ только Петръ Ивановичъ поровнялся съ нимъ, намѣреваясь идти выше, лакей молча растворилъ для него дверь.
   -- Не нужно, не нужно, я сейчасъ возвращусь.
   -- Слушаю-съ... Я полагалъ... потому уже священникъ здѣсь, и сейчасъ должна начаться панихида...
   -- А? Панихида? Да развѣ уже часъ? изумился Петръ Ивановичъ и, поспѣшно взглянувъ на часы, остановился въ нерѣшительности, идти-ли вверхъ къ Кожевникову, или сначала на панихиду.
   -- Затвори, затвори, я сейчасъ вернусь... прошепталъ онъ и быстро зашагалъ по лѣстницѣ къ квартирѣ Кожевникова.
   -- Григорія Геннадіевича мнѣ... доложи поскорѣй... попросилъ онъ горничную, отворившую ему дверь.
   -- Да онъ нездоровъ, шопотомъ отвѣтила она.
   -- Какъ нездоровъ?.. Мнѣ нужно, очень нужно, и немедленно. Необходимо. Я рѣшительно долженъ его видѣть.
   Петръ Ивановичъ говорилъ громко и, не обращая вниманія на смущеніе горничной, вошелъ въ переднюю.
   -- Господи, кто это тамъ шумитъ? плачевно спросила Марья Ильинишна, выйдя въ переднюю.
   -- Извините, ради Бога, смутился Петръ Ивановичъ, но мнѣ крайняя надобность къ Григорію Геннадіевичу.
   -- Ахъ, я ужь и не знаю какъ. Онъ вѣдь захворалъ, батюшка. Захворалъ, какъ есть захворалъ, слегъ, весь обложился горчичниками давеча, и жарище же, Боже мой... Теперь жалуется очень на голову.
   -- На одну минуту, только на одну минуту; скажите, что я... Вы меня знаете: Петръ Ивановичъ Лачужниковъ, родной братъ Валерьяна Ивановича.
   -- Ахъ, голубчикъ мой, я ужь и не знаю. Охъ, ничего не знаю, слезливо отвѣтила Марья Ильинишна.-- Пойду, попробую..
   Петръ Ивановичъ вошелъ въ залу. Тишина была кругомъ изумительная, только часы, стоявшіе въ узкомъ и высокомъ ящикѣ въ углу залы, мѣрно отбивали ударъ за ударомъ. Бѣлые половики сверхъ ковровъ, старинная мебель въ бѣлыхъ чехлахъ и образѣ съ лампадами, все вмѣстѣ взятое повѣяло было на Петра Ивановича чѣмъ-то тихимъ и успокоивающимъ; но мысль объ опасности, грозившей духовному завѣщанію, и подозрѣнія на счетъ честности Григорія Геннадіевича взяли верхъ надо всѣмъ.-- "О, Господи, какъ онъ долго! томился Петръ Ивановичъ, хотя не прошло еще и полуминуты со времени ухода Марьи Ильинишны въ комнату мужа.
   -- Пожалуйте-съ, объявила она, показавшись наконецъ въ дверяхъ зала.
   Петръ Ивановичъ быстро зашагалъ впередъ въ кабинетъ. Григорій Геннадіевичъ дѣйствительно лежалъ на диванѣ съ мокрой тряпкой на головѣ и покрытый сверху одѣяломъ. Въ комнатѣ пахло уксусомъ; столикъ около дивана, гдѣ лежалъ Григорій Геннадіевичъ, былъ заставленъ чайниками съ какими то травами и припарками.
   -- Вотъ, батюшка мой, заговорилъ онъ слабымъ голосомъ и медленно растягивая слова,-- вотъ расхварываюсь. Съѣздилъ было по дѣламъ, да и застылъ надо быть... Охъ...
   -- А я къ вамъ, Григорій Геннадіевичъ, извините пожалуйста, смущаясь, началъ Петръ Ивановичъ, завѣщаніе бы... Позвольте... Если это васъ не безпокоитъ... Я бы не рѣшился, въ особенности теперь, въ виду вашего нездоровья; но... изволите видѣть, крайняя необходимость... Представить нужно...
   -- Ахъ, да, да... Завѣщаніе-то вѣдь и въ самомъ дѣлѣ у меня, тоскливо отвѣтилъ Григорій Геннадіевичъ,-- у меня, родной, это точно что у меня, а вѣдь я было съ дѣлами-то и позабылъ... это точно, у меня... Вотъ она, старость-то наша... Вчера-то, второпяхъ да въ суетѣ, совсѣмъ было изъ головы вонъ. Охъ, что это мнѣ занедужилось такъ... Господи помилуй!
   -- Если можно, Григорій Геннадіевичъ, то позвольте -- повторилъ Петръ Ивановичъ, и не безъ смущенія добавилъ: извините, пожалуйста, но я спѣшу, тамъ панихида.
   -- Ахъ, да, извольте, извольте, батюшка мой Петръ Ивановичъ, извольте... Какъ же, какъ же, бумага важная, необходимо... Это что говорить. Охъ! Вчера бы еще надобно вамъ ее отдатѣ, да вотъ все въ суетѣ-то... О, Господи помилуй! Я вотъ какъ нибудь подвинусь и одѣнусь.
   Онъ заворочался по дивану, силясь подняться и сѣсть; и потомъ, когда сѣлъ, болѣзненно сморщилъ лобъ.
   -- Охъ, охъ, вотъ одѣнусь, повторилъ онъ, сейчасъ голубчикъ, ужь потерпите.
   -- Но зачѣмъ же одѣваться, Григорій Геннадіевичъ, у васъ, вѣроятно, оно гдѣ нибудь здѣсь. Можетъ быть, въ письменномъ столѣ. Вы не одѣвайтесь -- зачѣмъ -- такъ вотъ прямо закутайтесь въ одѣяло и пройдите къ столу.
   Григорій Геннадіевичъ, казалось, былъ такъ слабъ, что едва сидѣлъ на диванѣ, прикрывъ себѣ ноги одѣяломъ. Пока Петръ Ивановичъ совѣтовалъ ему не одѣваться, а только закутать ноп. онъ слабо кивалъ въ тактъ его рѣчи головой и тянулся рукой и близь стоявшему стулу, гдѣ лежало его платье.
   -- Да, да, такъ, голубчикъ, такъ, это вы справедливо, проговорилъ онъ наконецъ,-- но вѣдь мнѣ еще надобно шубу, и шею закутать тоже шарфомъ... Охъ, боюсь, не остыть-бы... Вѣдь всѣ важныя-то бумаги у меня въ магазинѣ, тамъ въ каменной кладовой... Охъ, да, надобно ужь вѣрно идти какъ нибудь... Бумага важная, безпремѣнно надо. Вчерась бы еще...
   И, должно быть, совсѣмъ правдивою вышла въ его игрѣ роль больнаго человѣка и совершенно искреннею показалась Петру Ивановичу слабая его рѣчь, когда онъ вдругъ измѣнилъ свое рѣшеніе и посовѣтовалъ Григорію Геннадіевичу снова лечь въ постель.
   -- Лягте. Лягте, предложилъ онъ,-- лучше оставимъ попа часа на два. Авось и вамъ будетъ полегче потомъ. Я думалъ здѣсь оно, у васъ... Если же въ кладовой, такъ лучше я подожду.
   -- Въ кладовой, родной мой, охъ! Спасибо... Да какой же вы, батюшка мой, сострадательный...
   Петръ Ивановичъ взглянулъ на часы и поспѣшилъ уйти.
   -- Ну что, получили? спросилъ Стуловъ, встрѣтивъ Петра Ивановича въ дверяхъ квартиры покойнаго.
   -- Ахъ, вы только напрасно меня съ толку сбиваете.
   -- Что! Что вы говорите?
   -- Да тоже, что онъ не думалъ отказываться...
   Изъ залы послышался запахъ ладана. О. Макарій служилъ панихиду. Петръ Ивановичъ хотѣлъ было разсказать Стулову подробно о своемъ свиданіи съ Кожевниковымъ, но Стуловъ опять прервалъ его вопросомъ.
   -- Да получили-ли вы завѣщаніе?
   -- Нѣтъ еще. Говорю же я вамъ, что онъ нездоровъ, и вовсе не думаетъ скрывать завѣщанія.
   Стуловъ не захотѣлъ слушать никакихъ объясненій. Онъ схватился обѣими руками за голову и, закрывъ глаза, готовъ былъ, казалось, вырвать всѣ свои волосы.
   -- Да съ чего вы раньше времени бѣснуетесь? обиженно прошепталъ Петръ Ивановичъ,-- дитя я что-ли, по вашему, и не понимаю, какъ и съ кѣмъ слѣдуетъ себя вести?
   -- Виноватъ, извините пожалуйста, -- спохватился Стуловъ, испугавшись, что его нескрываемое и слишкомъ уже явно выраженное душевное состояніе могло оскорбить Петра Ивановича.
   Петръ Ивановичъ дѣйствительно оскорбился. Онъ рѣзко отвернулся отъ Стулова и ушелъ въ залу, недовольный впрочемъ не столько Стуловымъ, сколько Кожевниковымъ, за то, что "сунула его нелегкая захворать не во время". Послѣ панихиды Стуловъ не подошелъ къ Петру Ивановичу, надѣясь, что онъ самъ подойдетъ и первый заговоритъ; но Петръ Ивановичъ избѣгалъ съ нимъ разговора и намѣренно долго перешептывался о чемъ-то съ о. Макаріемъ, идя рядомъ съ нимъ изъ залы и не смотря на Стулова. Однакоже Ѳедоръ Прохоровичъ не терялъ его изъ виду, ожидая, скоро-ли онъ наконецъ пойдетъ наверхъ къ Кожевникову за духовнымъ завѣщаніемъ, а Петръ Ивановичъ, точно наперекоръ ему, не кашель къ Кожевникову. Огорченный этимъ, Ѳедоръ Прохоровичъ бѣгалъ потомъ цѣлый часъ у себя по комнатѣ изъ угла въ уголъ, точно звѣрь въ клѣткѣ, и сжималъ свои кулаки, готовый, казалось, вступить съ Кожевниковымъ въ драку, хотя, кстати сказать, едва ли бы устоялъ въ физической борьбѣ съ нимъ, потому что Кожевниковъ былъ въ своемъ родѣ колоссъ. Всего больше, разумѣется, доставалось теперь отъ Ѳедора Прохоровича Петру Ивановичу, за то, что онъ "мямлитъ и развѣсилъ уши".
   Однакожъ, какъ ни "мямлилъ" Петръ Ивановичъ, а вечеромъ послѣ панихиды завернулъ таки къ Кожевникову. Марья Ильинишна сама вышла къ нему въ переднюю и шопотомъ заявила, что Григорію Геннадіевичу "стало, кажись, полегче и спитъ теперича".
   -- Ну, и слава Богу -- къ утру авось совсѣмъ оправится, тогда и попрошу сходить въ кладовую.
   Такъ порѣшивъ дѣло, Петръ Ивановичъ отправился на Выборгскую и къ Стулову не зашелъ. "Ну его, подумалъ онъ,-- опять начнетъ чортъ знаетъ что говорить; ясно, что человѣкъ въ подозрительности своей забрался въ невылазныя трущобы".
   Но утромъ, позвонивъ опять у квартиры Кожевникова предъ самымъ выносомъ покойника, онъ сильно смутился, когда горничная сердито проворчала ему: "хозяинъ боленъ".
   -- Доложи, что я,-- Лачужниковъ... Очень нужно.
   -- Да что вы, господинъ, какъ кричите! Сказано вамъ: нездоровъ,-- повторила она и, не дожидаясь отвѣта, закрыла двери.
   Подозрительность снова овладѣла Петромъ Ивановичемъ и росла съ каждой минутой тѣмъ сильнѣе, чѣмъ настойчивѣе старался онъ отъ нея отдѣлаться. Спустившись внизъ, въ квартиру брата, и не имѣя возможности уединиться, чтобы обсудить свое положеніе, онъ былъ снова заваленъ заботами и хлопотами, относящимися къ погребенію. Оказалось, напримѣръ, что цвѣты и пальмовыя вѣтви на крышку гроба, заказанные къ девяти часамъ, не были доставлены къ половинѣ десятаго; свидѣтельство изъ участка, необходимое для представленія на кладбищѣ, тоже не было еще принесено, и, въ довершеніе всего, Викторія Александровна плаксиво жаловалась, что карета не такъ обита трауровъ, какъ она хотѣла.
   

XXI.

   Наконецъ таки все устроилось и похоронили Валерьяна Ивановича съ подобающей его званію и состоянію пышностію. Была и колесница съ балдахиномъ изъ малиноваго бархата (какъ предполагалъ Яковъ Петровичъ) и страусовыя перья, и конные "жандары" и факельщики. За колесницей толпа "благородной публики", черныя платья, траурныя шляпы, сзади длинный хвостъ каретъ, а впереди ленты и ордена покойнаго на подушкахъ, которыя какъ будто для того и несли впереди, чтобы каждый встрѣчный могъ ихъ видѣть и во-очію убѣдиться, какими ничтожными и жалкими игрушками являются онѣ предъ лицомъ смерти.
   Петръ Ивановичъ шелъ -- не шелъ, а какъ то заплетался ногой за ногу, сгорбился, осунулся и, идя по панели, въ сторонѣ отъ траурной толпы, шедшей непосредственно за печальной колесницей, старался избѣгать разговора со Стуловымъ, который, напротивъ, видимо искалъ для этого случая и нарочно шелъ тоже по панели. Онъ замѣтилъ, что Петръ Ивановичъ смотритъ нехорошо, ослабѣлъ и ковыляетъ съ ноги на ногу, онъ даже подозрѣвалъ и настоящую причину его разстроеннаго душевнаго состоянія, но боялся приставать къ нему съ разспросами -- "пожалуй, опять загорячится и закричитъ на всю улицу". Такъ шли они почти все время, пока траурная процессія двигалась шагъ за шагомъ къ мѣсту погребенія покойнаго.
   Изъ княжеской родни, конечно, никто не обращалъ вниманія, въ какихъ отношеніяхъ находились другъ къ другу Стуловъ и Петръ Ивановичъ, и никто изъ нихъ не зналъ еще, какая разъигрывается исторія съ завѣщаніемъ покойнаго Валерьяна Ивановича. Княгиня и князь Павелъ шли рядомъ. Онъ, само собой разумѣется, съ трауромъ на шляпѣ, она вся въ черномъ и съ грустно поникшей головой. Князь Павелъ поддерживалъ ее за руку, и во все время пути до кладбища они вели хотя и спокойный и тихій, никѣмъ почти не слышимый, но зато не умолкавшій ни на одну минуту разговоръ о какомъ-то адвокатѣ, о какихъ-то ста тысячахъ, и потомъ упоминали имя Nadine непосредственно за фамиліей сановитаго старичка, на котораго Елена Модестовна возлагала какія-то надежды. Разговоръ о ста тысячахъ, положимъ, могъ относиться къ дѣлу: вѣроятно, адвокатъ просилъ такую сумму за веденіе процесса, но причемъ тутъ была Nadine и отчего, упоминая ея имя, Елена Модестовна вздыхала и хмурилась -- это осталось необъяснимою тайной не только для постороннихъ, но даже и для Викторіи Александровны, которая, идя рядомъ съ матерью, нѣсколько разъ слышала, какъ князь Павелъ произносилъ имя Nadine и шепталъ потомъ что-то о сановитомъ старичкѣ. Nadine, шедшая невдалекѣ отъ нихъ, само собой разумѣется, также въ глубокомъ траурѣ и даже съ опущенною на лицо вуалью, смутно догадывалась, что не къ добру княгиня такъ дружественно опирается на руку брата и что ничего хорошаго не предвѣщаетъ для нея ихъ разговоръ. Она знала, что наканунѣ вечеромъ сидѣлъ у княгини столь ненавистный ей, Nadine, сановитый старичокъ, съ приходомъ котораго Елена Модестовна съ особенною и совершенно, казалось-бы, ненужною настойчивостью вдругъ потребовала, чтобы она, Nadine, не только разливала чай для гостя (какъ это уже издавна водилось), но и была бы съ нимъ насколько возможно ласковѣе и занимательнѣе. Ей ясно было, что все это дѣлается не спроста, и занимательности требуютъ отъ нея не изъ одной только любезности къ гостю, а изъ другихъ, до очевидности понятныхъ цѣлей.
   Идя теперь за гробомъ Валерьяна Ивановича и припоминая вчерашній разговоръ княгини съ сановитымъ старичкомъ о его добродѣтеляхъ, цвѣтущемъ здоровьѣ, прекрасномъ характерѣ и т. под., Nadine вздыхала и томилась тоской. "Господи, думала она, какая кругомъ неправда, -- говорятъ одно, думаютъ другое... По куда-же уйти отъ этой неправды"?-- "Nadine! вдругъ слышитъ она тихій шопотъ Сергѣя Валерьяновича, шедшаго рядомъ съ нею,-- Nadine, вы обворожительны въ этомъ печальномъ нарядѣ, онъ такъ идетъ къ вашей грустной улыбкѣ, къ вашимъ всегда задумчивымъ глазкамъ"! Она съ изумленіемъ взглянула на него и тотчасъ же отвернулась, не сказавъ ни слова, а онъ, идя съ ней рядомъ, покручивалъ свои юношескіе усики и съ улыбкой косился на нее.-- "Дѣвчонка первый сортъ, думалъ онъ; жаль, недотрога, да и родня еще на бѣду... Однако все это не важно, главное, чортъ побери, какъ разрѣшатся мои финансовыя обстоятельства".
   Катафалкъ двигался шагъ за шагомъ впередъ, колыхаясь изъ стороны въ сторону при встрѣчавшихся неровностяхъ мостовой, и вѣтеръ игралъ его страусовыми перьями; запорошившій снѣжокъ сталъ понемногу показываться на черныхъ покровахъ лошадей, на фонаряхъ факельщиковъ, на шляпахъ и платьяхъ лицъ, слѣдовавшихъ за печальной колесницей. Елена Модестовна съ княземъ Павломъ сѣла въ карету, Викторія Александровна въ другую, пригласивъ съ собой Nadine, и многіе изъ провожавшихъ то же попрятались въ кареты. Снѣгъ увеличивался и сыпалъ уже крупными хлопьями. Когда печальная колесница приблизилась къ воротамъ кладбища, весь верхъ ея былъ въ снѣгу. Крашеные страусовые перья побѣлѣли, и снѣгъ, забираясь подъ катафалкъ, попадалъ на крышку гроба, точно хотѣлъ засыпать поскорѣе прахъ Валерьяна Ивановича, чтобы родственники его могли уже съ полнѣйшею безцеремонностью вступить въ междоусобную борьбу изъ-за его капиталовъ.
   Опустили гробъ въ могилу, засыпали землей, и толпа, окружавшая его, вскорѣ порѣдѣла. Оставались у могилы дольше другихъ только двое, Стуловъ и Петръ Ивановичъ. Петръ Ивановичъ долго стоялъ около креста съ поникшей головой, и вѣтеръ игралъ жидкими прядями его волосъ.
   -- Накройте, Петръ Иванычъ, голову -- замѣтилъ наконецъ Стуловъ.
   -- Да, да, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ, надвинувъ на лобъ шапку и пошелъ отъ могилы.
   Стуловъ слѣдовалъ за нимъ. Они шли молча, пока не миновали кладбищенскихъ воротъ. Стуловъ, какъ видно, долго удерживался отъ тревожившаго его вопроса, но рѣшился наконецъ нарушить молчаніе и вкрадчиво спросилъ:
   -- Завѣщаніе, Петръ Ивановичъ, изволили получить?
   Петръ Ивановичъ вдругъ остановился, сердито плюнулъ на панель и, круто повернувъ отъ Стулова, перешелъ на другую сторону улицы.
   

XXII.

   Стуловъ вспыхнулъ и сжалъ кулаки такъ сильно, что пальцы захрустѣли. Онъ хотѣлъ было тоже перейти на другую сторону улицы, догнать Петра Ивановича и сказать ему, что онъ "старый дуракъ", что онъ не замѣчаетъ, въ какомъ опасномъ положеніи находится все имущество покойнаго Валерьяна Ивановича, что онъ. "лысый оселъ", и того понять не можетъ, "какого искренняго и безкорыстнаго совѣтника оскорбляетъ въ лицѣ его, Стулова". Гнѣвъ, досада и обида за пренебреженіе, съ какимъ Петръ Ивановичъ отвѣтилъ на его вопросъ о завѣщаніи, казалось, росли съ каждой секундой. Волнуемый ими, Ѳедоръ Прохоровичъ, самъ того не замѣчая, застегнулъ свое мѣховое пальто на всѣ пуговицы, надвинулъ шляпу на брови и ускорилъ шаги, намѣреваясь перейти улицу наискось и перерѣзать путь Петру Ивановичу. Между тѣмъ Петръ Ивановичъ уже успѣлъ охладиться и впалъ въ тоску, упрекая себя за свой дикій будто-бы нравъ.-- "Ну, за что, за что я его оскорбилъ, томился онъ, -- человѣкъ о моемъ же дѣлѣ заботится, а я отъ него рожу ворочу. О, Господи, какой срамъ, стыдъ!.." Онъ остановился около извощичьихъ дрожекъ и искоса посмотрѣлъ на противоположную сторону улицы, отыскивая тамъ Стулова и намѣреваясь приступить къ примиренію съ нимъ; но Стуловъ уже перешелъ улицу и стоялъ около него, готовый, какъ замѣтно было, по нахмуреннымъ его бровямъ, высыпать предъ Петромъ Ивановичемъ всѣ свои обиды.
   -- Я, наконецъ, рѣшаюсь, Петръ Ивановичъ... началъ было онъ.
   -- Ахъ, а я ищу васъ на той сторонѣ, -- оживляясь, перебилъ Петръ Ивановичъ, замѣтивъ его, и вдругъ понизилъ тонъ до шопота: голубчикъ мой, прости пожалуйста, я вѣдь, ей Богу совсѣмъ су нашедшій... Прости, родной.
   -- То есть... какъ это?.. Насчетъ чего? растерялся Стуловъ моментально лишившійся своего гнѣвнаго настроенія.
   -- А вотъ на счетъ того, что я... оскорбилъ... и давеча утромъ и потомъ передъ выносомъ... Пожалуйста извините...
   Продолжая шептать, онъ стащилъ съ лысой головы свою шапку.
   -- Позвольте, позвольте, что вы, Петръ Ивановичъ -- къ чему все это... Перестаньте пожалуйста, прошу васъ, я и не думалъ оскорбляться.
   -- Что же вы, господинъ, ѣдете что-ли, али нѣтъ? крикнулъ извощикъ, потерявшій терпѣніе ждать, пока Петръ Ивановичъ сядетъ.
   -- Ахъ, сейчасъ, сейчасъ, торопливо отвѣтилъ Петръ Ивановичъ, оглядывая улицу во всѣ стороны. Какъ же, голубчикъ, вы то? Вѣдь извощиковъ больше нѣтъ,-- обратился онъ къ Стулову.
   -- Не безпокойтесь, я найду... Вонъ извощикъ ѣдетъ.
   Они поѣхали оба, довольные тѣмъ, что размолвка ихъ такъ хорошо кончилась. Остановившись у дома Валерьяна Ивановича, Ѳедоръ Прохоровичъ, ѣхавшій впереди, поджидалъ нѣкоторое время Петра Ивановича у параднаго подъѣзда дома, предполагая, что онъ, конечно, пойдетъ на поминальный обѣдъ къ женѣ покойнаго брата, но когда Петръ Ивановичъ, минуя подъѣздъ, проѣхалъ за уголъ, къ воротамъ дома, Стуловъ торопливо зашагалъ туда.
   -- А на обѣдъ-то? изумленно спросилъ онъ Петра Ивановича уже во дворѣ.
   -- Ахъ, я не пойду. Я не могу, тоскливо отвѣтилъ Петръ Ивановичъ,-- невыносимо мнѣ, голубчикъ, видѣть ихъ. Ложь одна только тамъ, притворство. Нѣтъ, ни за что не пойду...
   И когда они, пройдя черезъ дворъ, вошли въ подъѣздъ черной лѣстницы, ведущей въ квартиру Стулова, Петръ Ивановичъ остановился на площадкѣ и горячо зашепталъ:
   -- Подумайте, зачѣмъ же я туда пойду! Не далѣе, какъ вчера князь угрожалъ мнѣ судомъ отъ имени Сережи и Викторіи... Они намѣренно меня чуждаются, и все черезъ него... Главное, съ угрозами, и, разумѣется, старуха всѣмъ руководитъ... И вдругъ, послѣ всего этого, быть вмѣстѣ съ ними вести фальшивый разговоръ... Нѣтъ, не хочу.
   -- Да, я понижаю... гм... гм... подсказалъ Стуловъ.
   Только что Петръ Ивановичъ вошелъ въ его квартиру, какъ въ ту же минуту перемѣнилъ разговоръ.
   -- Я долженъ передъ вами извиниться, Ѳедоръ Прохоровичъ, началъ онъ; каюсь, у меня отвратительный характеръ, я виноватъ предъ вами... Грубъ я, рѣзокъ...
   -- Нѣтъ, я виноватъ, Петръ Ивановичъ, что допустилъ васъ до такой довѣрчивости къ Кожевникову. Я, разумѣется, всего болѣе виноватъ: нужно было въ тотъ же день утромъ, когда Валерьянъ Ивановичъ скончался, тогда же нужно было дѣйствовать настойчиво, и если чуть что -- послать за полиціей... Тогда бы онъ струсилъ и отдалъ бы...
   -- Но, голубчикъ мой, не ошибаетесь-ли вы, вѣдь онъ же въ самомъ дѣлѣ боленъ. Видѣлъ же я его собственными глазами; ей Богу, онъ боленъ; на головѣ компрессъ, руки горячія, на столѣ чайники съ питьемъ и припарками.
   -- Вретъ! Искусно притворяется, старый воробей...
   -- Онъ готовъ былъ завѣщаніе отдать тотчасъ же, но оно, говоритъ, въ кладовой, въ магазинѣ.
   -- Въ кладовой? перебилъ Стуловъ,-- положимъ, это онъ вретъ... Да, навѣрное вретъ... Но если и такъ даже, допустимъ существованіе какой-то особой кладовой -- пусть пошлетъ туда сына... Не довѣряетъ, можетъ быть, сыну? Хорошо-съ! Пусть пошлетъ туда жену вмѣстѣ съ нимъ. Повѣрьте, еслибъ захотѣлъ возвратить завѣщаніе -- нашелъ бы возможность добыть его изъ кладовой.
   -- Но я не настаивалъ... Онъ бы, можетъ быть, и послалъ туда кого нибудь.
   -- Нѣтъ, у него не то на умѣ. Не то, Петръ Ивановичъ! Я глазъ съ него не свожу, и каждый шагъ его мнѣ извѣстенъ. Я знаю, что вчера вечеромъ, между девятью и десятью часами сидѣть у него гость, знакомый купецъ изъ зеркальной линіи, такой же, скажу вамъ, бестія, какъ и онъ -- рыбакъ рыбака видитъ! Такъ какъ же теперь согласить это: васъ не принимаетъ по болѣзни, а съ гостемъ цѣлый часъ сидитъ... Положеніе опасное, Петръ Ивановичъ, и нужно дѣйствовать энергически.
   -- Да, да... Завтра я непремѣнно...
   -- Какое завтра? Сегодня нужно, сейчасъ...
   -- Пожалуй и сегодня, со вздохомъ согласился Петръ Ивановичъ, но въ душѣ все-таки подумалъ: "не напрасно-ли ты, голубчикъ, такъ подозрѣваешь старика".
   Словомъ, Петръ Ивановичъ, терзаемый сомнѣніями, все еще утѣшался ни на чемъ неоснованными надеждами и старался самъ себя обмануть, подтверждая ту-истину, что никто другой насъ всего чаще не обманываетъ, какъ мы сами.
   Однакожъ, какъ ни склоненъ онъ былъ къ самоутѣшенію, Стуловъ неотступно твердилъ свое.
   -- Рѣшительно скажу вамъ, Петръ Ивановичъ, -- шепталъ онъ,-- Кожевниковъ вамъ не возвратитъ завѣщанія безвозмездно. Мнѣ уже совершенно ясны его замыслы: онъ колеблется пока, разыгрываетъ роль больнаго и выбираетъ -- съ кѣмъ безопаснѣе сойтись. Повѣрьте, я не ошибаюсь. Вотъ почему и прошу васъ, если онъ начнетъ намекать на вознагражденіе за выдачу завѣщанія, не оборвите его, не ссорьтесь, Боже сохрани! Въ этомъ теперь вся задача. Стоитъ только вамъ рѣзко ему отказать, онъ, пожалуй, ухнетъ завѣщаніе князьямъ. Знаете, пословица говоритъ: задоръ бѣды не вѣдаетъ.
   Петръ Ивановичъ слушалъ и вздыхалъ. Потомъ, рѣшившись немедленно же идти къ Григорію Геннадіевичу, онъ крѣпко сжалъ руку Стулова въ своей рукѣ.
   -- Итакъ я иду къ Кожевникову.
   -- Идите и будьте настойчивы.
   Петръ Ивановичъ сдѣлалъ было шагъ къ двери, но вдругъ остановился, смотря на Стулова. Онъ мысленно прослѣдилъ все пространство, отдѣлявшее его отъ квартиры Кожевникова, и нашелъ, что идти къ нему теперь, именно въ этотъ часъ, невозможно.
   -- Это почему? изумился Стуловъ.
   -- Неловко! Нельзя! На одной же лѣстницѣ его квартира съ квартирой покойнаго брата; ну, вдругъ встрѣтится эта старуха княгиня или краснобай князь Верхотуровъ, теперь они всѣ тамъ на обѣдѣ. Пожалуй, еще кто нибудь изъ знакомыхъ; вотъ, скажутъ, около квартиры бродитъ, а зайти не смѣетъ, наконецъ швейцаръ, онъ ужасный дуракъ, и вѣчно съ заискивающими вопросами. Нѣтъ, нѣтъ!
   -- Да идите по черной лѣстницѣ.
   -- Ахъ, да, и въ самомъ дѣлѣ по черной, пожалуй, что и лучше.
   По черной лѣстницѣ дверь въ квартиру Кожевникова была растворена настежъ; чадъ отъ горѣлаго масла валилъ изъ дверей на площадку лѣстницы, точно дымъ во время пожара. Петръ Ивановичъ едва пробрался въ этомъ чаду къ дверямъ, натолкнулся на какую-то грязную кадку и вошелъ въ полутемный корридоръ. Вдругъ слышитъ, кто-то громко и сердито говоритъ:
   -- Сто разъ вамъ что-ли внушать, Марья Ильинишна? Кажется, достаточно говорено, слѣдуетъ помнить. Ежели сказано вамъ, не чадите въ квартирѣ, значитъ и не должно этого.
   Только тогда понялъ Петръ Ивановичъ, что это говорилъ Григорій Геннадіевичъ, когда, сдѣлавъ еще нѣсколько шаговъ впередъ по корридору, встрѣтился съ нимъ лицомъ къ лицу. Григорій Геннадіевичъ былъ въ бѣличьемъ халатѣ и безъ всякихъ признаковъ болѣзни, въ видѣ напримѣръ компрессовъ на головѣ, завязанной щеки или чего-нибудь подобнаго. Лицо Григорія Геннадіевича въ тотъ моментъ, какъ онъ увидѣлъ Петра Ивановича, точно вытянулось и голова какъ-то странно поникла; онъ однако же скоро оправился и погладилъ обѣими руками свою громадную бороду.
   -- Ахъ, достопочтеннѣйшій мой... Гм... гм... проговорилъ онъ, не сводя пытливаго взгляда съ лица Петра Ивановича,-- зачѣмъ же это вы по черной? Можно бы, полагаю, и по парадной... Гм... гм...
   -- Извините... отвѣтилъ Петръ Ивановичъ,-- я больше изъ предосторожности, чтобы звонкомъ не безпокоить; давеча утромъ дѣвушка сказала, что очень больны.
   -- Такъ-съ, такъ-съ, это точно... Дѣйствительно, что давеча тяжеленько было... Теперь, благодареніе Господу, полегчало маленько. Пожалуйте-съ... Вотъ сюда.
   Справедливость требуетъ однакоже замѣтить, что какъ ни искусно Григорій Геннадіевичъ придавалъ своему голосу тонъ слабый и болѣзненный, тонъ этотъ однакоже не удавался, и когда онъ провелъ Петра Ивановича къ себѣ въ кабинетъ, то нашелъ нужнымъ сказать еще нѣсколько объяснительныхъ словъ по поводу своего быстраго выздоровленія.
   -- Очень достаточно хорошо пошло мое выздоровленіе, сказалъ онъ,-- хотя, признаться, еще и не совсѣмъ, но все-таки облегченіе значительное. Пожалуйте-съ, присядьте. Чайку позволите стаканчикъ?
   -- Нѣтъ, благодарю, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ и несовсѣмъ твердо добавилъ: я бы попросилъ васъ, если можно...
   -- Это вы на счетъ завѣщанія? прервалъ его Григорій Геннадіевичъ,-- сейчасъ, сейчасъ. Признаться, я еще не совсѣмъ въ порядкѣ себя чувствую, но это не суть важное, одѣнусь потеплѣе и схожу въ кладовую. но все же, какъ угодно, а стаканчикъ чайку выкушайте, безъ этого ужь никакъ невозможно. Очень хорошо знаю, что завѣщаніе вамъ необходимо представить въ судъ для утвержденія, но сегодня все равно ужь не успѣете. Давеча, признаюсь, нарочно хотѣлъ сходить, да вотъ съ домашними тутъ позамѣшкался.
   "Не понимаю, ничего не понимаю", изумлялся Петръ Ивановичъ, не смѣя однако же смотрѣть прямо въ глаза Григорію Геннадіевичу,-- "навѣрное Стуловъ ошибается", думалъ онъ.
   По Григорій Геннадіевичъ, напротивъ, глазъ не сводилѣсъ него и слѣдилъ за каждымъ его движеніемъ.
   -- Марья Ильинишна! позвалъ онъ жену негромкимъ возгласомъ, какъ и подобало человѣку, выдававшему себя за больнаго, и, не дождавшись ея прихода, самъ пошелъ за ней.
   "Ошибается Стуловъ! утѣшалъ себя Петръ Ивановичъ,-- говоритъ же Григорій Геннадіевичъ, что сейчасъ принесетъ завѣщаніе. Ахъ, поскорѣе бы принесъ! Гора бы съ плечъ свалилась". На него повѣяло опять со всѣхъ сторонъ миромъ и покоемъ. Огоньки передъ лампадами, блестящія ризы образовъ, канарейка, чирикавшая въ клѣткѣ -- всё это ничуть не согласовалось съ тѣни подозрѣніями, которыя взводилъ на Кожевникова Стуловъ. Къ довершенію мирной картины, жирный котъ появился въ залѣ. Беззвучно шагая по бѣлымъ половикамъ, онъ, не торопясь, шелъ по направленію къ кабинету, но вдругъ, замѣтивъ Петра Ивановича, въ изумленіи остановился и нѣсколько приподнялъ хвостъ -- Сейчасъ чай дадутъ, Петръ Ивановичъ, покорнѣйше васъ прошу садиться, пригласилъ Григорій Геннадіевичъ, появившись опять въ кабинетѣ.-- Присядьте вотъ сюда, къ столику, тутъ посвѣтлѣе, день-то, изволите видѣть какой -- сумерки.
   Горничная принесла на подносѣ два стакана чаю, Петръ Ивановичъ молча взялъ стаканъ и вспомнилъ, что въ этотъ день съ утра еще ничего не ѣлъ, тогда какъ времени прошло уже часа два за полдень; но онъ готовъ былъ пропоститься даже нѣсколько сутокъ, лишь бы только избавиться отъ того душевнаго гнета, который имъ все болѣе и болѣе овладѣвалъ. Григорій Геннадіевичъ предложилъ ему стулъ около своего письменнаго стола, а самъ сѣлъ съ боку на диванъ въ уголокъ. Неторопливо прикусывая сахаръ и едва касаясь губами своего чая, онъ глазъ не сводилъ съ Петра Ивановича и даже слышалъ, какъ онъ пыхтитъ, спѣша опорожнить свой стаканъ.
   -- Выкушайте еще, предложилъ онъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не хочу, покорно благодарю, торопливо отвѣтилъ Петръ Ивановичъ, поднимаясь со стула.
   Въ комнату опять вошла горничная съ подносомъ, слѣдившая изъ сосѣдней комнаты за тѣмъ, чтобы во время войти и взять стаканы.
   -- Не соблаговолите-ли? повторилъ Григорій Геннадіевичъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, благодарю... ни... ни...
   Григорій Геннадіевичъ поставилъ на подносъ и свой стаканъ, хотя онъ на половину не былъ допитъ.
   -- Больше не требуется, сказалъ онъ горничной, и когда она вышла, не торопясь, поднялся съ дивана и притворилъ дверь, отдѣлявшую кабинетъ отъ залы.
   Петръ Ивановичъ стоялъ съ шапкой въ рукѣ, намѣреваясь идти вмѣстѣ съ Григоріемъ Геннадіевичемъ въ его кладовую. Онъ предполагалъ, что Григорій Геннадіевичъ для того и двери притворилъ, что хочетъ одѣться и замѣнить халатъ другимъ платьемъ; но вмѣсто того, чтобы одѣваться, Григорій Геннадіевичъ остановился около притворенной двери, оперся на нее спиной и, погладивъ свою длинную бороду, глубоко вздохнулъ.
   -- Вотъ-съ, Петръ Ивановичъ, наша жизнь земная! Н-да-съ!.. Тлѣвъ, прахъ! Жилъ вотъ вашъ братецъ, покойничекъ Валеріянъ Ивановичъ, и теперича нѣтъ его, померъ -- только и всего.
   -- Да, конечно... безсвязно отвѣтилъ Петръ Ивановичъ и посмотрѣлъ на карманные часы, давая этимъ деликатный намекъ Григорію Геннадіевичу на то, что пора ему идти въ кладовую.
   Но Григорій Геннадіевичъ, хотя и замѣтилъ этотъ тонкій намекъ, но не перемѣнилъ своего положенія и только вздохнулъ, какъ бы подъ вліяніемъ все тѣхъ же грустныхъ мыслей о суетѣ земной жизни.
   -- Да-съ, изволите видѣть, какая, такъ сказать, юдоль плача вся эта наша толчея, добавилъ онъ, и вдругъ, приподнявъ голову, уставилъ сосредоточенный взглядъ на лицо Петра Ивановича.
   -- Извините, Григорій Геннадіевичъ, возразилъ Петръ Ивановичъ,-- мнѣ бы нужно... Я съ утра изъ квартиры... Позвольте, если можно поскорѣе.
   -- Ахъ, да! Вы насчетъ того, завѣщанія... озабоченно перебилъ его Григорій Геннадіевичъ,-- конечно, конечно, вамъ нужно... гм... гм... Ну, только вотъ видите, какое обстоятельство...
   Онъ замялся. Петръ Ивановичъ теперь въ свою очередь смо* трѣлъ на него во всѣ глаза и ждалъ, что онъ будетъ еще говорить.
   -- Какое обстоятельство? глухо спросилъ Петръ Ивановичъ, чувствуя, что голосъ его обрывается.
   -- Обстоятельство, признаться, такое гм... гм... очень непріятна сорту,-- не торопясь, отвѣтилъ Григорій Генадіевичъ;-- да присядьте, пожалуйста, что вы стоите?
   -- Къ чему это?.. Я бы просилъ васъ... сдѣлайте одолженіе...
   -- Сейчасъ, сейчасъ, я сію минуту, отвѣтилъ озабоченно Григорій Геннадіевичъ, и вдругъ, растворивъ двери, пошелъ черезъ залу къ другимъ дверямъ, отдѣлявшимъ ее отъ передней. Притворивъ эти другія двери, онъ, не ускоряя шага, вернулся въ кабинетъ и опять повторилъ:-- да присядьте, Христосъ съ вами, что вы церемонитесь.
   Петръ Ивановичъ чувствовалъ, что сердце его начинаетъ болѣзненно сжиматься.
   -- Благодарю, отрывисто и нахмуривъ брови, возразилъ онъ,-- я уже имѣлъ честь вамъ заявить, что спѣшу... Говорите пожалуйста, какія обстоятельства, въ чемъ?
   Григорій Геннадіевичъ пытливо оглянулъ его, но, какъ видно, не придалъ никакого значенія его рѣзкому тону. Оставаясь по прежнему невозмутимымъ, онъ опустился на диванъ, на всегдашнее свое мѣсто въ его уголкѣ и, закинувъ ногу на ногу, сталъ поглаживать бороду.
   -- Н-да-съ, вотъ она жизнь-то! Яко трава... снова началъ было онъ; но Петръ Ивановичъ прервалъ его.
   -- Что же вы это, Григорій Геннадіевичъ, какъ будто намѣренно задерживаете меня? Шутите что-ди?
   -- Нѣтъ, зачѣмъ же шутить? Я совсѣмъ напротивъ, видители, какая статья-то...
   Онъ оглянулся на дверь кабинета, которую тоже плотно притворилъ, и шопотомъ добавилъ:
   -- Вѣдь вотъ грѣхъ-то какой, Петръ Ивановичъ, случился, ужь и не знаю, какъ вамъ сказать, чистая бѣда... знаете что, батенька мой, вѣдь завѣщаніе-то я гдѣ-то потерялъ...
   Лицо Петра Ивановича вдругъ вспыхнуло яркимъ румянцемъ: онъ хотѣлъ было прервать Григорія Геннадіевича на полусловѣ но удержался.
   -- Потерялъ, родной, продолжалъ Григорій Геннадіевичъ, какъ бы не замѣчая его волненія;-- мнѣ, признаюсь, тяжело вамъ было давеча объ этомъ сказать. Я тогда, второпяхъ-то, сунулъ ей въ кладовую какъ будто, анъ нѣтъ, вышло совсѣмъ напротивъ.. Оказалось, что сунулъ другую бумагу, а энтой тамъ нѣтъ...
   -- Вы врете! вдругъ оборвалъ его Петръ Ивановичъ, все это ложь, нелѣпый, скверный вздоръ, я ни одному слову не вѣрю изъ этого вашего вранья.
   Григорій Геннадіевичъ оглянулъ его съ ногъ до головы, потомъ приподнялся съ дивана, и только что Петръ Ивановичъ разошелся было съ своими упреками, онъ остановилъ его, сказавъ съ усмѣшкой:
   -- Эхъ, горячъ больно... Что попусту кричать, знаешь пословицу: сердитъ да не силенъ, хи, хи!
   Петръ Ивановичъ гнѣвно сверкнулъ глазами и, сильно возвысивъ голосъ, сказалъ еще что-то въ упрекъ Григорію Геннадіевичу, но невольно овладѣлъ собой, услышавъ новую, насмѣшливо сказанную имъ фразу о томъ, что завѣщаніе у него и что онъ можетъ съ нимъ распорядиться, какъ хочетъ.
   -- Не кипятись, братъ, Петръ Ивановичъ, продолжалъ Григорій Геннадіевичъ, этимъ немного возьмешь и вреда никому отъ этого, окромя себя. А ты лучше вотъ что: миромъ... Слышишь, по любовному...
   И Григорій Геннадіевичъ, не торопясь, сталъ излагать тѣ условія, на которыхъ онъ готовъ былъ возвратить попавшее ему въ руки завѣщаніе.
   Петръ Ивановичъ долго крѣпился, брови его хмурились, лицо то блѣднѣло, то наливалось кровью; онъ нѣсколько разъ прерывалъ Григорія Геннадіевича на полусловѣ, рѣзкими возраженіями, но тотъ невозмутимо продолжалъ свое:
   -- Погоди, Петръ Ивановичъ, не горячись, выслушай сначала.
   -- Это возмутительно! Я слышать не хочу!
   -- Да ужь хочешь -- не хочешь, а выслушать надо. Дѣло чистое, вотъ ежели бы я поѣхалъ на ту, то есть на княжескую сторону, вотъ тогда бы я дѣйствительно неправильно поступилъ. Этого нельзя, не имъ завѣщано, а вамъ. Значитъ, кому слѣдуетъ, тому и отдать нужно, ну только я такъ безъ вознагражденія, задаромъ отдамъ.
   -- А полиція, полицейскій актъ, вы забыли объ этомъ? угрожающе воскликнулъ Петръ Ивановичъ,-- а? Вы объ этомъ не подумали?
   -- Какъ не подумать, что ты, голубчикъ, безъ этого нельзя... Пожалуй, если хочешь, я самъ пошлю за полиціей -- составимъ протоколъ, вотъ такъ и такъ, утратилъ завѣщаніе, не знаю гдѣ -- Ну, вѣдь только тебѣ-то будетъ невыгодно, это я очень хорошо понимаю. Тогда вѣдь ни шиша тебѣ не достанется.. Нѣтъ, лучше ты подѣлись со мной, голубчикъ, дай и мнѣ кусочекъ; подумай, вѣдь ты полмилліона получишь, что тебѣ значитъ дать... ну хоть семьдесятъ пять тысячъ... Можно векселекъ -- и подождемъ. Это не суть важное дѣло.
   -- Это подлость, это низость! закричалъ Петръ Ивановичъ, лишившись наконецъ самообладанія, -- я никогда ни на какія сдѣлки не соглашусь. Не хотите отдавать -- не отдавайте, ступайте къ князьямъ... Посмотримъ, удастся-ли! Помните, что не при васъ однихъ составлялось завѣщаніе! Да! Помните это!
   Онъ рванулъ ручку двери, скоро прошагалъ чрезъ залу обѣими руками распахнулъ дверь въ переднюю. Григорій Геннадіевичъ стоялъ въ дверяхъ кабинета и не безъ улыбки смотрѣлъ ему вслѣдъ. Петръ Ивановичъ схватилъ съ вѣшалки свое мѣховое пальто и, даже не одѣвая его въ рукава, быстро вышелъ изъ квартиры Кожевникова, захлопнувъ за собою дверь. Но только теперь, очутившись на площадкѣ лѣстницы, онъ пришелъ въ себя и вспомнилъ о томъ, какіе совѣты давалъ ему Стуловъ.
   "Что же это я надѣлалъ, какъ же теперь быть"? думалъ онъ.
   

XXIII.

   -- Ахъ, батюшки свѣти, что такое случилось, Григорій Геннадіевичъ? что же это онъ, какъ хлопнулъ дверью-то? У меня подъ сердцемъ ровно что оборвалось. Что же это, не пугайте, голубчикъ мой, скажите, Григорій Геннадіевичъ.
   Такъ заговорила Марья Ильинишна, идя торопливыми шагами на встрѣчу мужу, вышедшему въ переднюю тоже, какъ видно, подъ впечатлѣніемъ сильнаго удара двери.
   -- И чтой-то онъ такъ закричалъ вдругъ? Я ужь опять подумала, не горимъ-ли, Григорій Геннадіевичъ.
   -- Дура! коротко отвѣтилъ онъ.
   Марья Ильинишна вдругъ понизила тонъ и тихо, почти шопотомъ сказала:
   -- Очень я пужлива и пожару до страсти боюсь, Григорій Геннадіевичъ.
   -- Это хорошо. Осторожнѣе будешь по дому, а бросаться, сломя голову, и визжать -- дѣло вовсе не похвальное... Мало-ли что человѣкъ выпивши скажетъ. И дверь потому громыхнулъ, что пьянъ. Чай слышала -- поминки сегодня у нихъ. Коснулся видно чарочки порядочно, ну и должна понимать.
   -- Потому, значитъ, онъ и по черной лѣстницѣ пробрался сюда, сосбразила Марья Ильинишна.
   -- Само собой!
   -- То то я смотрю давеча, что онъ какъ будто не въ своемъ умѣ, думаю, не выпивши ли онъ въ самомъ дѣлѣ.
   -- Догадалась, заключилъ Григорій Геннадіевичъ и пошелъ назадъ къ себѣ въ кабинетъ.
   Петръ Ивановичъ въ это время былъ уже у Стулова. Стуловъ, не смотря на то, что заранѣе ясно предугадывалъ намѣренія Кожевникова, все таки испуганно отшатнулся отъ Петра Ивановича, когда онъ сказалъ ему, что Григорій Геннадіевичъ завѣщанія не возвращаетъ. Долгоони потомъ оставались въ неопредѣленномъ положеніи, не зная, о чемъ имъ говорить. Петръ Ивановичъ сильно ослабѣлъ. Опустившись на диванъ, онъ сидѣлъ, склонивъ голову къ его спинкѣ и закрывъ глаза. Стуловъ молча шагалъ по комнатѣ, сжимая свои жилистыя руки одна въ другой и изрѣдка взглядывая на Петра Ивановича. Онъ и сердился, и въ то же время задавался такими утѣшающими предположеніями, что, можетъ быть, рѣзкая размолвка, происшедшая между Григоріемъ Геннадіевичемъ и Петромъ Ивановичемъ, послужить даже на пользу при осуществленіи задуманнаго имъ плана. Въ чемъ заключался этотъ планъ, зналъ пока только одинъ Стуловъ.
   Потомъ, послѣ болѣе или менѣе продолжительнаго молчанія, Петръ Ивановичъ сказалъ:
   -- Глаза какіе у него отвратительные!
   Стуловъ ни слова на это не отвѣтилъ, только покосился на него и вздохнулъ, занятый своими соображеніями.
   -- И съ какимъ спокойствіемъ онъ говорилъ, низкій человѣкъ!
   -- Травленый волкъ! глухо отвѣтилъ Стуловъ.
   Петръ Ивановичъ уныло покачалъ головой, видимо въ отвѣтъ на свои собственныя мысли, даже какъ будто въ порицаніе самому себѣ за то, что "погорячился", и потомъ закрылъ лицо обѣими руками, точно желая избавиться отъ тревожившихъ его воспоминаній о Кожевниковѣ. Спустя нѣсколько времени, онъ приподнялся съ дивана, подошелъ къ окну и открылъ форточку.
   -- Душно, сказалъ онъ, не отходя отъ окна.
   -- Не простудитесь -- сыро, однотонно замѣтилъ Стуловъ.
   -- Ахъ, все равно! Такая кругомъ подлость, что, ей Богу, не стоитъ объ этомъ заботиться.
   Однакожъ онъ отошелъ отъ форточки и снова опустился на диванъ.
   Короткій зимній день уже оканчивался, и въ противоположныхъ окнахъ квартиръ, выходящихъ во дворъ дома Лачужникова, стали уже кое-гдѣ появляться огоньки. Стуловъ все еще продолжалъ расхаживать по комнатѣ, впрочемъ теперь уже онъ не молчалъ и изрѣдка обмѣнивался съ Петромъ Ивановичемъ нѣсколькими словами.
   -- Нечего дѣлать, Петръ Ивановичъ, сказалъ онъ, смиримся...
   -- Что-жъ изъ этого?
   -- Ничего пока... подождемъ...
   -- Но къ чему, какая цѣль?
   Стуловъ остановился, посмотрѣлъ на него уже не тѣмъ кроткимъ, уступчивымъ взглядомъ, какимъ смотрѣлъ нѣсколько дней тому назадъ, когда впервые узналъ о томъ, что завѣщаніе Валерьяна Ивановича попало къ Кожевникову. Теперь онъ не скрывалъ предъ нимъ своего превосходства въ знаніи жизни и, не стѣсняясь, ставилъ себя на первое мѣсто въ предстоящемъ рѣшеніи ихъ дѣла съ Григоріемъ Геннадіевичемъ.
   -- Вы интересуетесь знать, Петръ Ивановичъ, что можетъ произойти изъ нашего смиренія? переспросилъ онъ.
   -- Да.
   -- Гм... гм... Вотъ что я вамъ скажу,-- смиреніе есть добродѣтель... Впрочемъ говорятъ, что оно въ томъ только случаѣ добродѣтель, когда при этомъ нѣтъ у человѣка другихъ добродѣтелей. Гм... гм... нечего дѣлать... Потерпимъ...
   -- Но что-жъ дальше?
   -- Гм... гм... Терпѣніе!.. Терпѣніе тоже добродѣтель.
   Въ комнатѣ почти не видно стало предметовъ. Петръ Ивановичъ, продолжавшій сидѣть на диванѣ, уже казался Стулову какою-то огромною темною массой, и только лысина его еще не слилась съ общей темнотой и отражала на себѣ послѣдніе остатки погасавшаго дневнаго свѣта.
   -- Велите пожалуйста дать что-нибудь поѣсть, хоть молока съ хлѣбомъ: я голоденъ, попросилъ Петръ Ивановичъ.
   -- Сейчасъ.
   Они сѣли потомъ рядомъ на диванъ и долго шептались.
   Когда наконецъ Петръ Ивановичъ собрался домой, Ѳедоръ Про хоровичъ шепнулъ ему еще разъ:
   -- Только молчите. Ради Бога, молчите. Дѣло принимаетъ такой скверный оборотъ, что надо быть на сторожѣ каждую минуту.
   Возвращался отъ него Петръ Ивановичъ, когда на дворѣ уже стояла ночь. Уличные фонари едва мелькали въ сыромъ туманѣ. Снѣгъ таялъ, и по лужамъ грязной воды шлепались извощичьи лошаденки; кареты, громыхая колесами по обнажившимся камнямъ мостовой, обдавали грязью прохожихъ; Петръ Ивановичъ, сгорбившись, сидѣлъ въ извощичьихъ санишкахъ и не замѣчалъ окружавшей его уличной суеты. "Братъ! братъ! тоскливо думалъ онъ, зачѣмъ ты меня запуталъ въ свои дѣла!"
   По возвращеніи домой на Выборгскую, сынъ встрѣтилъ его замѣчаніемъ.
   -- Однако, родитель, вы таки загулялись тамъ, на поминкахъ-то!
   -- Да, братъ, загулялся, грустно отвѣтилъ Петръ Ивановичъ, проходя въ нейтральную комнату.
   На столѣ передъ диваномъ стояла лампа и около нея большой микроскопъ, за которымъ сидѣлъ Яковъ Петровичъ до прихода отца.
   -- Занятный, надо полагать, былъ обѣдъ, если такъ долго затянулся, замѣтилъ Яковъ Петровичъ, усаживаясь опять къ микроскопу и перебирая стеклянныя пластинки съ какими-то кровяными на нихъ пятнышками.
   Не отвѣчая на вопросъ сына, Петръ Ивановичъ самъ обрати"ея къ нему съ вопросомъ:
   -- Что это ты разсматриваешь?
   -- Давеча вскрывалъ одного тифознаго, такъ вотъ любопытствую насчетъ кой-чего... Нѣтъ, вы однако скажите, занятно-и было на обѣдѣ? Что-то вы, какъ будто, нѣкоторое сходство съ мокрой курицей получили...
   Петръ Ивановичъ на это замѣчаніе ничего не отвѣтилъ и ушелъ къ себѣ въ комнату. Сынъ приподнялъ глаза отъ микроскопа, посмотрѣлъ на дверь отцовской комнаты, которую Петръ Ивановичъ, уходя, затворилъ за собой, и сталъ что-то тихонько напѣвать себѣ подъ носъ, углубившись опять въ свои изслѣдованія.
   

XXIV.

   Съ этого дня Петръ Ивановичъ рѣзко оборвалъ свои отношенія не только къ Кожевникову, но и вообще во всему дѣлу о наслѣдствѣ послѣ брата. Онъ отодвинулся на второй планъ, что, конечно, давно бы слѣдовало ему сдѣлать, какъ для своего собственнаго спокойствія, такъ и вообще для болѣе успѣшнаго хода дѣла. Онъ предоставилъ Стулову вести переговоры съ Кожевниковымъ -- открыто или секретно -- какъ ему заблагоразсудится, и уполномочилъ его законною довѣренностью на "хожденіе" въ случаѣ надобности по всѣмъ присутственнымъ мѣстамъ для защиты его, Петра Лачужникова, интересовъ, и притомъ далъ ему право на передачу этой довѣренности другому лицу по собственному усмотрѣнію. Словомъ, нашелъ наконецъ въ немъ опытнаго и вѣрнаго совѣтника, и говорилъ потомъ, что съ этого времени "свѣтъ увидѣлъ". Стуловъ, наоборотъ, дѣлался съ каждымъ днемъ не то чтобы мрачнѣе и заботливѣе, а вѣрнѣе сказать -- сердитѣе. Взыскательнымъ по управленію домомъ бывалъ онъ всегда; но какимъ сдѣлался послѣ похоронъ Валерьяна Ивановича и въ особенности послѣ того, какъ сошелся съ Петромъ Ивановичемъ -- такимъ ни жильцы, ни дворники дома Лачужникова никогда еще его не видывали. Онъ почему-то вдругъ напустилъ на себя необыкновенную важность и строгость по отношенію къ бѣднымъ квартирантамъ дома. Чѣмъ они ему такъ досадили, Богъ его знаетъ; но изумительнѣе всего было то, что, не соглашаясь ни на какія уступки, онъ рѣзко и даже съ несвойственною ему грубостью потребовалъ выѣзда изъ дома Лачужникова одной бѣдной вдовы, квартира которой находилась рядокъ съ его собственной квартирой.
   Но нагоняя страхъ на бѣдныхъ жильцовъ, онъ, оставаясь наединѣ съ самимъ собой, какъ то ехидно ухмылялся и потиралъ руки, видимо въ предвкушеніи какихъ-то удачъ.
   Процессъ дѣйствительно уже начался, хотя еще духовнаго завѣщанія отъ Григорія Геннадіевича не было получено. Началъ этотъ процессъ князь Павелъ Модестовичъ. Онъ, отъ лица Викторіи Александровны и Сережи, подалъ прошеніе въ окружный судъ, заявляя ихъ права, какъ единственныхъ законныхъ наслѣдниковъ, на оставшееся послѣ покойнаго Валерьяна Ивановича имущество. При этомъ онъ указалъ, что статскій совѣтникъ Петръ Ивановичъ Лачужниковъ заявляетъ предъ его довѣрителями свои "якобы" права на наслѣдство послѣ умершаго Валерьяна Ивановича, который приходится ему роднымъ братомъ; но что онъ, Петръ Лачужниковъ, правъ этихъ имѣть не можетъ на основаніи такихъ-то и такихъ-то статей закона. Указывая на эти статьи, Павелъ Модестовичъ со свойственною ему дипломатическою тонкостью замѣтилъ, что хотя означенный статскій совѣтникъ, "совмѣстно" съ нѣсколькими своими единомышленниками, распространяетъ слухъ, что будто бы покойный Валерьянъ Ивановичъ составилъ въ день смерти своей духовное завѣщаніе и собственноручно, будто бы, его подписалъ; но что слухъ этотъ и самое духовное завѣщаніе, "еслибы такое существовало", не могутъ быть признаны заслуживающими вниманія, ибо жена и сынъ покойнаго и такіе-то свидѣтели, въ числѣ столькихъ-то человѣкъ, могутъ въ случаѣ надобности доказать, что въ означенный день своей смерти покойный Лачужниковъ съ разсвѣта дня впалъ въ состояніе агоніи и находился въ ней до послѣдней минуты жизни, окончившейся въ такомъ-то часу. Изъ этого "явствовало", по заключенію Павла Модестовича, что покойный Лачужниковъ не могъ составить завѣщанія въ день смерти. Далѣе Павелъ Модестовичъ тонко намекнулъ, что хотя статскій совѣтникъ Петръ Ивановичъ Лачужниковъ и заявилъ его довѣрителямъ, что будто бы имѣетъ духовное завѣщаніе отъ покойнаго своего брата, но однако же почему-то не представляетъ этого завѣщанія въ судъ для надлежащаго разсмотрѣнія и утвержденія, а задерживаетъ его у себя, изъ чего слѣдуетъ, что онъ, Петръ Лачужниковъ, распространяя слухи о завѣщаніи и не представляя его въ судъ, руководствуется какими-то совершенно необъяснимыми и въ высшей степени подозрительными цѣлями. "А потому, имѣя въ виду и на основаніи..." и т. д. и т. д.
   Это прошеніе въ судъ, послужившее началомъ процесса, было подано почему-то не постороннимъ адвокатомъ, а, какъ сказано выше, самимъ княземъ Павломъ Верхотуровымъ.
   Слышно было, что произошла какая-то непріятная исторія ï княгини Елены Модестовны съ адвокатомъ; но въ чемъ именно заключалась эта исторія, никто изъ подписавшихъ духовное завѣщаніе и ни Петръ Ивановичъ не знали, да, по правдѣ сказать, и не интересовались знать, такъ какъ не подозрѣвали никакой разницы въ томъ, кто даетъ направленіе ходу процесса. Только Стуловъ, передавая Петру Ивановичу извѣстіе, что процессъ ведется самимъ княземъ безъ помощи адвоката, съ усмѣшкой замѣтилъ: "авось съ этимъ справимся". Само собой разумѣется, Петръ Ивановичъ ничуть не испугался прошенія князя Павла и былъ совершенно увѣренъ, что его правое дѣло ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть проиграно, "далъ бы только Богъ вырвать изъ рукъ Григорія Геннадіевича завѣщаніе покойнаго брата".
   

XXV.

   Однакожъ прошло уже дней пять -- шесть со времени подачи прошенія княземъ Павломъ въ судъ, а духовнаго завѣщанія отъ Григорія Геннадіевича все еще не было получено. Адвокатъ со стороны Петра Ивановича указывалъ на необходимость немедленно-же представить въ судъ это духовное завѣщаніе или же заявить, что оно передано было покойнымъ купцу Кожевникову при такихъ-то обстоятельствахъ и такихъ-то свидѣтеляхъ и требовать отъ него завѣщаніе черезъ судъ; но Ѳедоръ Прохоровичъ настаивалъ на своемъ и убѣдительно уговаривалъ и Петра Ивановича, и адвоката (когда они всѣ трое тайно совѣщались въ квартирѣ адвоката) отложить дѣло еще на нѣсколько дней по причинѣ какихъ-то особыхъ соображеній, не бывшихъ еще, какъ говорилъ Стуловъ, готовыми къ окончательному своему осуществленію. Понятно, что они сосредоточивались главнымъ образомъ на его отношеніяхъ къ Григорію Геннадіевичу Кожевникову, котораго онъ, въ особенности въ первый вечеръ послѣ его размолвки съ Петромъ Ивановичемъ, выслѣживалъ, какъ звѣря на охотѣ, и, можно сказать, не спускалъ съ него глазъ, повѣряя свои догадки на счетъ предполагаемаго его образа дѣйствій, то есть, побоится ли онъ сношеній съ княжеской родней или будетъ искать ихъ. Онъ убѣдился наконецъ, что Григорій Геннадіевичъ колеблется, и что можно сдѣлать "первый ходъ". Кожевниковъ, разумѣется, закупорился самъ въ себя такъ плотно, что, какъ говорится, "комаръ носу не подточитъ"; однако Стуловъ замѣтилъ, что онъ доволенъ "его ходомъ" -- и такимъ образомъ игра началась. Она приняла сразу таинственный характеръ, чего собственно и желалъ Стуловъ. Эта таинственность немало удивляла простодушную Марью Ильинишну, не разъ имѣвшую случай подмѣчать, что Стуловъ ходитъ къ ея мужу не спроста и что, съ приходомъ его, Григорій Геннадіевичъ затворяетъ почему-то двери изъ передней въ залу и изъ залы въ кабинетъ. Она догадывалась, что они въ кабинетѣ непремѣнно о чемъ нибудь шепчутся, а о чемъ именно -- узнать не могла, не смотря на страстное желаніе подслушать "хотя бы одно словечко". Еслибы Петръ Ивановичъ какъ нибудь случайно могъ услышать тоже "хотя бы одно словечко" изъ разговоровъ Ѳедора Прохоровича съ Григоріемъ Геннадіевичемъ, то, пожалуй бы, задумался: не обманываетъ-ли его Стуловъ и не хочетъ ли онъ тоже что нибудь сорвать въ свою пользу изъ богатствъ умершаго Валерьяна Ивановича. И въ самомъ дѣлѣ Стуловъ сталъ просить десять тысячъ рублей себѣ за хлопоты.
   -- Гм... десять тысячъ! Сумма, братъ, не малая и заламываешь ты, парень, многонько, отвѣчалъ Григорій Геннадіевичъ;-- ну, положимъ, ты меня примиришь съ Петромъ Ивановичемъ, а сколько же онъ мнѣ дастъ?
   -- А вамъ тридцать.
   -- Какъ, только-то? Нѣтъ, братъ, шалишь, себѣ дороже.
   -- Да развѣ мнѣ жаль, Григорій Геннадіевичъ? я бы готовъ вамъ дать хоть двѣсти тысячъ, убѣждалъ Стуловъ, -- подумайте, съ чего я буду жалѣть; но вѣдь нѣтъ никакой возможности уговорить Петра Ивановича: и руками и ногами отбивается.
   -- Нѣтъ, ужь какъ хочешь, а тридцати не возьму и десяти не дамъ. Такъ и скажи, что крайняя цѣна пятьдесятъ, меньше ни копѣйки.
   Дошептались они, наконецъ, до того, что дѣло какъ будто стало "слаживаться". По словамъ Ѳедора Прохоровича, Петръ Ивановичъ соглашался выдать Григорію Геннадіевичу вексель въ 35 тысячъ рублей на полгода срокомъ, если Григорій Геннадіевичъ возвратить завѣщаніе. Стуловъ, кажется, всего болѣе тѣмъ и выигралъ, что заботливо отстаивалъ свои собственные интересы и высказывалъ крайнее недовѣріе къ Григорію Геннадіевичу.
   -- Какъ угодно, Григорій Геннадіевичъ, шепталъ онъ, пугливо оглядываясь на двери,-- какъ угодно, пусть пропадаетъ все дѣло, а я себя въ дуракахъ оставить не хочу.-- Я, Григорій Геннадіевичъ, знаю, продолжалъ онъ, я знаю, что вамъ только съ Петромъ Ивановичемъ и можно сойтись... Съ княжеской родней идти на сдѣлку опасно... Да-съ. Тоже и мы не безъ разсудка -- вотъ что! И притомъ вамъ очень хорошо извѣстно, что Петра Ивановича нескоро уломаешь... Попробуйте-ка, поговорите еще съ нимъ.
   Григорій Геннадіевичъ оглядывалъ его, такъ сказать, съ высоты своего спокойствія и въ это время думалъ: "Какая однако-жъ шельма, а вѣдь я считалъ его за честнаго человѣка. Нѣтъ, погоди, голубчикъ, ты меня не осѣдлаешь, а лучше я самъ осѣдлаю тебя".
   Въ этотъ же вечеръ Григорій Геннадіевичъ самолично отправился къ Петру Ивановичу на Выборгскую, чтобы окончательно рѣшить дѣло "съ глазу на глазъ, безъ посредничества Стулова". Но однако-жъ со стороны Ѳедора Прохоровича возможность этого визита давнымъ давно была предусмотрѣна, и когда Григорій Геннадіевичъ появился въ нейтральной комнатѣ квартиры Лачужниковыхъ, Петръ Ивановичъ къ нему не вышелъ и, нарочно, сердито (какъ училъ Стуловъ) крикнулъ на Якова Петровича, когда онъ ему сказалъ о приходѣ Кожевникова.
   -- Поди вонъ! Я не имѣю никакого отношенія къ Кожевникову и знать его не хочу.
   Яковъ Петровичъ, ничего, конечно, не вѣдавшій о томъ, какую игру ведутъ его отецъ и Стуловъ съ Кожевниковымъ, вышелъ къ нему въ смущеніи.
   -- Вы не ошиблись-ли, спросилъ онъ, поправляя свои очки,-- можетъ быть, вамъ указали не на отца моего, а на меня, какъ на доктора... Это бываетъ...
   -- Да, я дѣйствительно маленько перепуталъ... Это точно что такъ, отвѣтилъ Григорій Геннадіевичъ и замолчалъ, искоса всматриваясь въ Якова Петровича.
   -- Что-жъ, если очень нужна помощь, то пожалуй... хотя... Гм... гм... Трудный больной?
   Григорій Геннадіевичъ продолжалъ молчать, поглаживая бороду и видимо колеблясь, не попробовать ли еще попросить Петра Ивановича на счетъ свиданія; но, должно быть, ему вспомнился рѣзкій тонъ его отвѣта, и онъ, смотря въ полъ, сказалъ:
   -- Нѣтъ-съ, немножечко не то... Я признаться, самъ виноватъ... Прощенія просимъ.
   -- Родитель! что сей сонъ означаетъ? крикнулъ Яковъ Петровичъ, когда за Кожевниковымъ затворилась дверь въ переднюю.
   -- Отстань отъ меня, я почемъ знаю!
   -- Чудеса! заключилъ Яковъ Петровичъ, а еще говорятъ, что въ наше время нѣтъ чудесъ! Положительно чудеса!.. Насколько могу подмѣчать, они стали совершаться у насъ въ квартирѣ именно со дня смерти вашего достопочтеннаго братца...
   Петръ Ивановичъ ничего на это не отвѣтилъ и даже не вышелъ изъ своего уединенія въ нейтральную комнату, сознавая, что ему трудно будетъ хранить тайну.
   

XXVI.

   На слѣдующій день утромъ, въ квартирѣ Стулова появились столяры..(для поправки будто бы мебели) и, по уходѣ ихъ, письменный столъ изъ зальца, гдѣ онъ стоялъ раньше, оказался перенесеннымъ въ маленькую комнату, раздѣлявшуюся на двѣ половины портьерой, за которой помѣщалась кровать Ѳедора Прохоровича. Когда потомъ, послѣ перестановки мебели, пришелъ къ Стулову старшій дворникъ и попросилъ ключъ отъ квартиры, гдѣ жила бѣдная вдова, чтобъ показать эту квартиру кому-то желавшему ее нанять, Ѳедоръ Прохоровичъ отвѣтилъ, что квартира уже сдана. Часъ -- другой спустя, онъ уже сидѣлъ опять у Григорія Геннадіевича въ кабинетѣ и, не стѣсняясь, обсуждалъ его неудавшуюся поѣздку на Выборгскую.
   -- Я человѣкъ бѣдный, Григорій Геннадіевичъ, говорилъ онъ, во какъ угодно, въ обиду не дамся. Ежели вы меня обходите -- ваше дѣло, ну только и вы тоже немного отъ этого получите. Попробовали вѣдь -- теперь сами видите... Я, повѣрьте, знаю очень хорошо Петра Ивановича, знаю, какъ съ нимъ нужно говорить, въ этомъ и вся моя тайна. Дадите десять тысячъ -- сведу васъ съ нимъ, и все устроится какъ слѣдуетъ. Я и бумаги вексельной приготовлю. Онъ валъ вексель на тридцать пять тысячъ дастъ, а вы мнѣ на десять. Но только тайно отъ него, Боже сохрани!
   -- Ловкачъ ты, первостатейный ловкачъ! похваливалъ Григорій Геннадіевичъ, не сводя глазъ съ Ѳедора Прохоровича.-- Векселекъ, говоришь ты; ну, а если ты, взявши вексель, да мнѣ ничего не устроишь -- тогда какъ?
   -- А вы напишите на векселѣ время его выдачи за недѣлю впередъ, и если я не сведу васъ съ Петромъ Ивановичемъ, то завтра же можете заявить, что никакихъ, молъ, дѣлъ съ Ѳедоромъ Стуловымъ не имѣю и требую, чтобы онъ, какіе имѣетъ отъ меня по сіе число обязательства, векселя, заемныя письма и тому подобное, представилъ бы для окончательнаго разсчета къ нотаріусу, не взирая ни на какіе сроки ихъ. Понятно-съ?
   -- Очень понятно! даже превосходно, хорошо понятно, задумчиво отвѣтилъ Григорій Геннадіевичъ.-- Ну, только скажи мнѣ вотъ что: какъ же это такъ, этотъ самый ученый человѣкъ, лысая его голова, лично со мной говорить не хочетъ, а черезъ тебя въ сдѣлку входитъ? Что же у него амбиціи что-ли много?
   -- Чудакъ онъ -- и только!
   -- Да вѣдь завѣщаніе-то у меня, что-жъ чудить-то, какой резонъ! Хлопнулъ въ прошлый разъ здѣсь дверями такъ, что стѣны задрожали. А чего этимъ достигъ? Не соблюлъ никакого интереса, только дѣло затянулъ. И вчера тоже; барства больно много въ немъ.
   -- Да, есть таки...
   -- Но только, братъ, какъ хочешь, поладимъ мы съ тобой или не поладимъ, а только я къ нему больше не поѣду...
   Ѳедоръ Прохоровичъ даже со стула привскочилъ отъ этой фразы.
   -- Что вы говорите? изумленно зашепталъ онъ, помилуйте, да неужели вы думаете, онъ къ вамъ поѣдетъ? Боже сохрани!.. Да ни за что!
   -- Ну и я, братъ, тоже... не очень-то къ нему поѣду.
   -- А иначе, Григорій Геннадіевичъ, ничего не выйдетъ, и дѣло расклеится.
   Такъ "для отвода глазъ" велъ Ѳедоръ Прохоровичъ разговоръ о необходимости ѣхать имъ обоимъ къ Петру Ивановичу на Выборгскую, и потомъ, когда была уже какъ-бы потеряна всякая надежда на возможность уговорить Григорія Геннадіевича на эту поѣздку, Стуловъ предложилъ устроить его свиданіе съ Петромъ Ивановичемъ у себя въ квартирѣ.
   Григорій Геннадіевичъ покосился на него.
   -- Съ тебѣ? переспросилъ онъ.
   -- Да-съ... Отчего-же? Посмотрите, по крайности, какъ я вѣкъ свой коротаю, въ какомъ уютномъ уголкѣ.
   -- Та-жъ съ! То есть, значитъ, посѣтить... Гм... гм...
   -- Да-съ, доставите, могу сказать, большое удовольствіе.
   -- Понимаю я. Очень хорошо понимаю...
   -- Покорнѣйше прошу.
   Григорій Геннадіевичъ кашлянулъ, потомъ потеръ свой открытый лобъ всей пятерней правой руки и, хмуро смотря въ полъ, сказалъ:
   -- Нѣ-ѣтъ, нѣтъ... Зачѣмъ-же...
   -- То есть какъ это?..
   -- Да лишнее дѣло, и больше ничего...
   Ѳедоръ Прохоровичъ вдругъ почувствовалъ, что у него передернуло углы рта и сердце вдругъ такъ сжалось, точно перестало биться.
   -- Вотъ что я скажу тебѣ, Ѳедоръ Прохоровичъ, продолжалъ Григорій Геннадіевичъ,-- ты со мной въ жмурки-то не играй, да! Это, братъ, дѣло пустое.
   Ѳедоръ Прохоровичъ бойко встряхнулъ головой, откинувъ спустившіеся на лобъ волосы и смѣло взглянулъ прямо въ глаза Григорію Геннадіевичу, хотя у самого въ этотъ моментъ поджилки дрогнули.
   -- Какъ въ жмурки? спросилъ онъ,-- что это значить?
   -- Да, признаться, не особенно чтобы такое хитрое, а то есть я на счетъ того, что нечего обиняками говорить... Зовешь въ гости къ себѣ, а замѣсто того, на умѣ другое. Просто за просто хочешь показать, что у меня, молъ, безопасно...
   -- А хотя-бы и такъ, похожимъ... Что же въ этомъ, Григорій Геннадіевичъ, дурнаго?
   -- Ничего, но только идти къ тебѣ теперь не зачѣмъ. Какъ говорится: будетъ рожь, будетъ и мѣра.
   Ѳедоръ Прохоровичъ едва удержался отъ глубокаго вздоха, чувствуя, что гора сваливается съ плечъ. Но послѣ этого разговора они еще долго не могли "сторговаться". Стуловъ намѣренно тянулъ переговоры, чтобы не дать какъ нибудь повода къ подозрѣніямъ, и такъ наконецъ надоѣлъ Григорію Геннадіевичу, что тотъ дажесъ гнѣвомъ взялъ изъ его рукъ заранѣе приготовленный вексельный листъ на десять тысячъ и, подписавъ его, сердито сказалъ:
   -- На, получай!
   -- Покорнѣйше благодарю.
   -- Ну, какой же ты, братъ, Ѳедоръ Прохоровичъ, липкій, пристаешь такъ, что и не отодрать.
   Вечеромъ, въ назначенный часъ, Григорій Геннадіевичъ дѣйствительно пришелъ въ квартиру Ѳедора Прохоровича. Петръ Ивановичъ сидѣлъ уже тамъ, въ маленькой комнаткѣ около письменнаго стола. Григорій Геннадіевичъ вошелъ степенно, помолился на передній уголъ и, войдя потомъ въ маленькую комнату, гдѣ сидѣлъ Петръ Ивановичъ, сдѣлалъ ему такой поклонъ, какъ будто бы между ними никогда никакихъ столкновеній не происходило.
   -- Погода, доложу вамъ, преужаснѣйшая, обратился онъ къ Стулову, не то осень, не то великое говѣнье.
   -- Да, погода скверная, подсказалъ Стуловъ.
   Григорій Геннадіевичъ, медленно поглаживая бороду, оглянулъ стѣны и потолки комнатъ. Петръ Ивановичъ рѣшительно терялся и не зналъ, какъ себя держать. Отвѣтивъ молчаливымъ поклономъ на поклонъ Григорія Геннадіевича, онъ остался на своемъ мѣстѣ у стола, продолжая перелистывать какую-то книгу.
   -- Да-съ, у васъ квартирка маленькая, продолжалъ Григорій Геннадіевичъ,-- а между тѣмъ ничего, жить можно. И потолки, знаете, не то, чтобы очень низко, все въ мѣру... Хорошій былъ хозяинъ покойничекъ Валерьянъ Ивановичъ, -- дай Богъ ему царство небесное, хорошій былъ хозяинъ... Кажись, девятый день уже прошелъ послѣ смерти?
   -- Да, прошелъ уже...
   -- Время идетъ день за днемъ, все къ смерти ближе. Такъ-съ такъ!.. Ничего, квартирка порядочная.
   -- Мнѣ лучше и не нужно. Двѣ комнаты довольно.
   -- За глаза! Это что говорить, одинокому-то, еще бы!
   -- А вотъ здѣсь, Григорій Геннадіевичъ, моя спальня, продолжалъ Стуловъ, предлагая Григорію Геннадіевичу слѣдовать за собой.
   -- Хорошо... За портьерой спальня всегда хорошо, похвалилъ Григорій Геннадіевичъ,-- только зачѣмъ же у васъ здѣсь двѣ свѣчи горятъ, и даже платяной шкафъ открытъ и подъ кроватью все видно... Гм... гм... Это ужь по моему совершенно излишне.
   -- Да, это, я признаюсь... Гм... гм...
   Они поняли другъ друга.
   Ѳедоръ Прохоровичъ загасилъ свѣчи и, притворивъ дверцы шкафа, вышелъ вслѣдъ за Григоріемъ Геннадіевичемъ черезъ зальце въ кухню.
   -- А кухарочку проводили? шепнулъ Григорій Геннадіевъ.
   -- Да.
   -- Гм... гм... покашлялъ онъ. Что-жъ, ничего, кухонка чудесная, чисто такъ... Только что это, братецъ ты мой, добавилъ онъ, понизивъ голосъ, что это баринъ-то тамъ сопитъ тяжело,-- не въ мѣру, братъ, толстъ онъ...
   -- Да, это правда, онъ тяжеленекѣ...
   -- А ты вотъ, извини, ростомъ маловатъ и жиденекъ... Я хоть и не молодъ, признаться, а если понадобится, то я для васъ и дровъ наколю, и лучины нащеплю.
   Ѳедоръ Прохоровичъ молча пожалъ плечами. Онъ понялъ, что Григорій Геннадіевичъ "предостерегаетъ".
   Потомъ тоже, какъ бы мимоходомъ оглянувъ входную дворы убѣдившись, что она заперта на крючекъ, Григорій Геннадіевъ вошелъ снова въ залу и сразу перемѣнилъ тонъ.
   -- Ну-съ, такъ что-же время терять понапрасну; вамъ, Петръ Ивановичъ, надо въ какое-то засѣданіе, а мнѣ по своимъ дѣламъ нужно, такъ давайте поскорѣе покончимъ наши разсчеты. Вамъ говорилъ Ѳедоръ Прохоровичъ объ условіяхъ?
   -- Да, говорилъ...
   -- Согласны значитъ?..
   -- Да... Что-жъ дѣлать, если вы ужь такъ настойчиво требуете, я пожалуй...
   -- Сядьте вотъ сюда Григорій Геннадіевичъ, предложилъ Стуловъ,-- сядьте вотъ противъ Петра Ивановича, авось, Богъ дастъ, вы и уступите.
   -- И не просите!
   Ѳедоръ Прохоровичъ усадилъ его къ письменному столу, спиной къ занавѣскѣ, и сталъ все таки просить отъ имени Петра Ивановича сдѣлать "уступочку".
   -- Не утруждайтесь напрасно, сказано слово и довольно, и понапрасну время тянуть нечего.
   -- По хотя бы двѣ тысячки скинули, Григорій Геннадіевичъ, попросилъ Ѳедоръ Прохоровичъ.
   -- Зачѣмъ вы еще просите! наотрѣзъ отвѣтилъ Григорій Геннадіевичъ,-- вы не должны торговаться; по моему, такъ вамъ слѣдуетъ благодарить меня: я дешево беру. Захотѣлъ бы взять сто тысячъ -- и дали-бъ, потому что безъ завѣщанія вамъ ходу нѣтъ ни на одинъ шагъ.
   Ѳедоръ Прохоровичъ продолжалъ еще что-то въ томъ же родѣ, не столько впрочемъ для выраженія просьбъ "объ уступочкѣ", сколько для того, чтобъ въ комнатѣ не было тишины, которая по его соображеніямъ могла быть опасной въ эти минуты.
   -- А я вамъ скажу вотъ что, прервалъ Григорій Геннадіевичъ,-- дѣло прошлое, и отъ слова своего не отступлюсь, а могъ бы взять съ васъ довольно порядочную сумму. Сами знаете, обратился онъ къ молчавшему Петру Ивановичу,-- какой капиталъ достается вамъ по завѣщанію вашего братца. Конечно, можетъ статься, вы меня и осуждаете; дескать, вотъ случаемъ воспользовался, захватилъ завѣщаніе и за это за самое теперь беретъ тридцать пять тысячъ. Ну, только, Петръ Ивановичъ, такъ думать съ вашей стороны не резонно. Подумайте, вѣдь ежели я передать бы княжеской роднѣ завѣщаніе, то вѣдь тоже не задаромъ. А что касательно того, что будто-бы это грѣхъ или тамъ, какъ говорятъ, не по закону будто бы, такъ вѣдь это одна аллегорія. Я такъ полагаю, грѣшно человѣка обидѣть, грѣшно у бѣднаго отнять, а если отъ большого каравая кусочекъ себѣ отрѣзать -- какая же въ этомъ вина или обида кому?
   Петръ Ивановичъ перечитывалъ въ это время вексель, предназначавшійся Григорію Геннадіевичу, и, подписавъ его, сказалъ:
   -- Къ чему теперь эти разговоры, покончимъ лучше наши разсчеты. Позвольте завѣщаніе! добавилъ онъ, держа руку на подписанномъ листѣ вексельной бумаги.
   -- Нѣтъ-съ, ужь позвольте мнѣ сначала векселекъ, улыбаясь, отвѣтилъ Григорій Геннадіевичъ;-- извините, я не то чтобы смѣлъ въ васъ усумниться, этого ни въ какомъ разѣ себѣ не позволю, ну только все-таки вы сначала пожалуйте векселекъ, нельзя иначе.
   -- Не сомнѣвайтесь, Петръ Ивановичъ, подсказалъ Стуловъ, если Григорій Геннадіевичъ далъ слово -- такъ сдержитъ его.
   -- Само собой!
   Григорій Геннадіевичъ, не торопясь, прочиталъ вексель и, бережно свернувъ его, положилъ въ боковой карманъ, а взамѣнъ его вынулъ оттуда вчетверо сложенный листъ духовнаго завѣщанія.
   Пока онъ разговаривалъ и перечитывалъ вексель, за портьерой, неслышимо, точно само собою, двигалось до ковру мягкое кресло и неслышимо отдалялось отъ полотенцевъ, висѣвшихъ надъ его спинкой; потомъ полотенца, вмѣстѣ съ частію стѣны, тоже неслышно стали отдаляться въ глубь комнаты, и въ открывшуюся небольшую дверцу, вошли изъ сосѣдней квартиры какія-то неизвѣстныя личности.
   -- Вотъ-съ, извольте получить, сказалъ Григорій Геннадіевичъ, подавая листъ черезъ столъ Петру Ивановичу,-- осмотрите, оно ли самое.
   -- Да-съ! Оно самое должно быть, неожиданно подсказалъ кто-то за его спиной.
   Григорій Геннадіевичъ быстро оглянулся и моментально вскочилт со стула.
   -- Кто это? Какъ? Откуда?.. О, Господи! зашепталъ онъ, съ ужасомъ оглядывая лица вошедшихъ.
   -- Это, Григорій Геннадіевичъ, свидѣтели,-- улыбаясь, пояснилъ Стуловъ, показывая рукой на неизвѣстныхъ трехъ человѣкъ, появившихся изъ-за занавѣски.
   -- Да, точно такъ. Мы всѣ трое видѣли и слышали, и, ежели нужно, присягу примемъ, это извольте. Подтвердимъ!
   -- Они, Григорій Геннадіевичъ, артельщики, продолжалъ, улыбаясь и потирая руки, Стуловъ -- вотъ эти двое-то въ банкѣ служатъ. Видите, какіе рослые ребята. А этотъ вотъ, третій, скуластый-то, нашъ дворникъ Михайло. Чай, знаете тоже, парень хотя и не рослый, но за себя постоитъ. Пожалуй, что вамъ изъ нихъ дрова колоть или, какъ вы изволили выразиться, лучину щепать -- будетъ несовсѣмъ удобно.
   Григорій Геннадіевичъ отступилъ уже къ стѣнѣ и, нахмуривъ брови, изподлобья косился на всѣхъ, не говоря ни слова.
   -- Благодарите, Григорій Геннадіевичъ, вотъ Петра Ивановича, продолжалъ Стуловъ, благодарите за то, что онъ васъ спасъ отъ бѣдъ, да-съ! Я, признаюсь, готовилъ вамъ не это, не такую хотѣлъ приподнести пилюлю, а покрупнѣе и гораздо потверже. Вмѣсто этихъ-то мирныхъ гражданъ, я желалъ передать васъ пряно въ руки полиціи -- и быть бы бычку на веревочкѣ. Только вотъ Петръ Ивановичъ упросилъ; благодарите его за это.
   Григорій Геннадіевичъ молча покосился въ сторону Петра Ивановича, который давно уже уложилъ духовное завѣщаніе въ карманъ сюртука, и, застегнувъ его на всѣ пуговицы, тревожно смотрѣлъ то на Стулова, то на Григорія Геннадіевича, то на свидѣтелей, стоявшихъ въ рядъ по линіи комнатной занавѣски, въ роли лицъ безъ рѣчей.
   -- Такъ вотъ-съ, Григорій Геннадіевичъ, позвольте надѣяться на ваше благоразуміе, продолжалъ Стуловъ, покончимте дѣло миромъ -- вы возвратите векселекъ, который вамъ сейчасъ выдалъ Петръ Ивановичъ, а я вамъ возвращу вашъ векселекъ въ десять тысячъ -- и дѣлу конецъ.
   Григорій Геннадіевичъ молчалъ и хмурилъ брови, стоя около стѣны, бокомъ къ Стулову, но вдругъ, нервно взявшись правой рукой за спинку кресла, стоявшаго у стѣны, онъ отшвырнулъ его въ сторону отъ себя, намѣреваясь выйти изъ маленькой комнаты въ сосѣднюю.
   Стуловъ загородилъ ему дорогу.
   -- Такъ нельзя, Григорій Геннадіевичъ, позвольте.
   -- Съ чего ты это выдумалъ! глухо возразилъ Григорій Геннадіевичъ, смотря куда-то въ сторону.
   -- Выдумывать, Григорій Геннадіевичъ, мнѣ нечего, отвѣчать Стуловъ, я вамъ прямо и безъ всякихъ церемоній заявляю, что если вы миромъ не кончите -- пошлю за полиціей и вамъ-же тогда хуже будетъ. Дементьевъ! обратился онъ къ одному изъ свидѣтелей, или въ переднюю и стой у дверей!
   -- Не дури ты, глупая голова, злобно возразилъ Григорій Геннадіевичъ:-- неужели думаешь, я не понимаю, что ежели на твоей улицѣ праздникъ, такъ мнѣ вовсе не къ лицу препятствовать... Чортъ съ тобой, прости Господи, и съ пріятелемъ твоимъ! Ежели у васъ такая жадность -- возьмите вексель и мой возвратите.
   -- Ну, вотъ, давно бы такъ, съ улыбкой возразилъ Стуловъ, пожалуйте векселечекъ-то, а я ужь вашего не задержу.
   Сердито распахнувъ сюртукъ, Григорій Геннадіевичъ досталъ изъ боковаго кармана вексель, смялъ его въ правой рукѣ и молча швырнулъ на переддиванный столъ.
   -- Напрасно такъ, Григорій Геннадіевичъ... замѣтилъ Стуловъ,-- я уже имѣлъ честь вамъ заявить, что не съ врагами имѣете дѣло, а съ добрыми людьми.
   -- Давай, давай вексель-то, не разговаривай! возразилъ Григорій Геннадіевичъ, и когда Ѳедоръ Прохоровичъ передалъ ему вексель, онъ съ пренебреженіемъ рванулъ его и, ни съ кѣмъ не прощаясь, вышелъ скорыми шагами въ переднюю.
   -- Нажили врага! замѣтилъ Петръ Ивановичъ по уходѣ его.
   -- Да, я говорилъ, что лучше пригласить полицію и актъ составить.
   -- Ну, вотъ, вы опять за старое. Хочется вамъ вредить человѣку... Ну врагъ, такъ врагъ, Богъ съ нимъ!.. Да чѣмъ онъ намъ повредить можетъ. Не откажется же онъ отъ своей подписи на завѣщаніи.
   -- Этого-то я ни въ какомъ случаѣ не допускаю: онъ человѣкъ осторожный и на такое дѣло не пойдетъ.
   -- Онъ, можетъ быть, даже оцѣнитъ когда-нибудь наше великодушіе, замѣтилъ Петръ Ивановичъ.
   Но въ отвѣтъ на это Ѳедоръ Прохоровичъ только вздохнулъ и отрицательно покачалъ головой.
   

XXVII.

   -- Господи, Царь небесный, Владыко многомилостивый! пропалъ было я совсѣмъ, съ головой! Охъ, беззаконія моя превзыдоша главу мою!
   Такъ вздыхалъ Григорій Геннадіевичъ у себя въ кабинетѣ въ ту же самую ночь, въ которую Стуловъ устроилъ ему "ловушку".
   -- Какъ это я не могъ понять, что онъ, мошенникъ, меня обходитъ? Видно было, вѣдь, по глазамъ его плутовскимъ можно было замѣтить всѣ его коварные умыслы. И какая у него умильная, робкая улыбочка. Плугъ первостатейный, естественный! Оберѣплутъ! Вѣдь разъигралъ какую ролю: жаднымъ человѣкомъ представился, вымаливалъ, выпрашивалъ вексель въ свою будто бы пользу... А тотъ-то... Сидитъ, пыхтитъ, точно не его дѣло... Зналъ, зналъ, толстопузый, все зналъ -- оба заодно дѣйствовали... Нѣтъ, какъ я-то не замѣтилъ, что махинацію подъ меня подво*дятъ? О, дуракъ, дуракъ старый! Да вѣдь стоило только на толстяка взглянуть повнимательнѣй, какъ онъ сидѣлъ за столомъ, когда тѣ черти проклятые лѣзли изъ сосѣдней квартиры... Однако, какая бѣда-то висѣла надъ головой, ежели бы онъ полицію-то?.. Царь небесный!.. А убытки-то какіе, Господи, какіе убытки. Охъ, лучше бы, въ тысячу разъ безопаснѣе, къ княгинѣ бы -- старушкѣ, никогда бы она такой подлости со мной не сдѣлала. Вотъ мошенники. Надо же было придумать такую штуку! И кому въ голову придетъ подозрѣвать, что онъ, мошенникъ, дверь въ стѣнѣ сдѣлаетъ!.. Тридцать пять тысячъ рублей серебромъ! А!.. капиталъ -- цѣлый капиталъ! Боже мой! И я виноватъ, я самъ лично, старый болванъ!
   Онъ то молился и вздыхалъ, то стоналъ и прижималъ свои жилистыя руки къ могучей груди, то, склонившись головой къ полу, подолгу оставался въ такомъ положеніи, обуреваемый досадой, гнѣвомъ, раскаяніемъ и сожалѣніемъ о томъ, что "такой кушъ проскользнулъ".
   Хотя дверь изъ кабинета была заперта на ключъ и дверь изъ передней въ залу плотно притворена, но, должно быть, сильны и тяжки были вздохи Григорія Геннадіевича, или уже по сердечному предчувствію узнала о нихъ Марья Ильинишна, но только она вышла изъ своей спальни и побрела по темному корридору къ дверямъ залы. Половицы скрипѣли подъ ея ногами, по временамъ слышались какіе-то странныя щелканья гдѣ-то далеко, не то въ углахъ, не то подъ поломъ. Останавливаясь и прислушиваясь къ стонамъ и вздохамъ мужа, яснѣе теперь доносившимся до ея слуха, она пріотворила, наконецъ, двери изъ передней въ залу, и свѣтъ отъ лампады, хлынувшій оттуда, испугалъ ее до того, что она тревожно отшатнулась назадъ. Въ кабинетѣ почему-то вдругъ все затихло, Марья Ильинишна хотѣла даже вернуться обратно, въ испугѣ представивъ себѣ: что если Григорій Геннадіевичъ увидитъ ее здѣсь и догадается, что она слѣдитъ именно за нимъ, подслушиваетъ его вздохи? Но не прошло и минуты, какъ Григорій Геннадіевичъ опять застоналъ,-- и она поплелась впередъ. Добравшись до дверей кабинета, она долго стояла около нихъ, не смѣя ни постучаться къ мужу, ни обратно уйти.
   -- Что это съ нимъ случилось? Пресвятая Богородица! тревожно думала она и крестилась, взглядывая на образа.
   Григорій Геннадіевичъ вдругъ притихъ, прислушался, и, быстро поднявшись съ полу, отперъ дверь кабинета.
   -- Кто тутъ? мрачно спросилъ онъ, не замѣтивъ въ первый моментъ Марьи Ильинишны, уклонившейся въ сторону отъ двери.
   -- Это я, Григорій Геннадіевичъ...
   -- Что нужно?
   -- Простите... Мнѣ что-то не снится, Григорій Геннадіевичъ... испуганно зашептала Марья Ильинишна.
   -- И помолиться не даешь... Поди... отрывисто и, не смотря на жену, отвѣтилъ онъ.
   -- Ахъ, Григорій Геннадіевичъ, мнѣ что-то такъ вдругъ стало страшно. Ахъ, вѣдь я такая пужливая... И такъ мнѣ тяжело... И ужь я думаю... отчего это все... и вы что-то такъ горячо молитесь, Григорій Геннадіевичъ...
   -- Тебѣ сказалъ я или нѣтъ? вдругъ возвысилъ онъ голосъ,-- говорю: иди! Слышала! молиться хочу.
   -- Слышала, Григорій Геннадіевичъ.
   Марья Ильинишна закрыла лицо руками и заплакала. Григорій Геннадіевичъ посмотрѣлъ на ея приниженную фигуру какъ-то сверху внизъ, и подав'илъ тяжелый вздохъ.
   -- Я тебѣ сказалъ, чего же ты еще ждешь?
   -- Ахъ, Григорій Геннадіевичъ... Видно, что нибудь не доброе... Больно убиваетесь. Вѣдь никогда же ничего такого не бывало... Не томите меня, Григорій Геннадіевичъ... Ахъ!
   Онъ порывисто взялъ ее сразу за обѣ руки, закрывавшія ея лицо, и, держа ихъ въ своей могучей рукѣ, сердито зашепталъ:
   -- Убытки большіе терпимъ. Понимаешь? Тысячъ на сорокъ. Вотъ что! добавилъ онъ, и такъ пожалъ при этомъ ея руки, что она едва устояла на ногахъ.
   -- Неужели сорокъ-то тысячъ насъ разорятъ? Чай, слава Богу, Григорій Геннадіевичъ, есть у васъ... Чего же убиваться...
   -- Не.съ твоимъ разсудкомъ, Марья Ильинишна, о тысячахъ разсуждать. Иди и не тревожь.
   Утромъ, часовъ около восьми, когда еще недостаточно разсѣялась тьма длинной зииней ночи, въ квартирѣ Григорія Геннадіевича по обыкновенію всѣ были уже на ногахъ. Въ столовой кипѣлъ самоваръ, въ лампадахъ предъ иконами заправлены свѣтильни, полъ блестѣлъ, точно заново отполированный, и котъ-васька, давно уже умывшійся, потягивался на ковровой дорожкѣ въ залѣ, играя своими жирными лапищами. Казалось, въ домѣ царствовали миръ и тишина, и жизнь шла своимъ обычнымъ, разъ заведеннымъ порядкомъ; но стоило только заглянуть въ кабинетъ Григорія Геннадіевича, чтобы убѣдиться, по выраженію его лица, какъ далекъ онъ отъ мира и тишины.
   Онъ сидѣлъ въ углу дивана, мрачный, и упорно смотрѣлъ въ полъ. Правду говорила Марья Ильинишна, что въ теченіе долгихъ тридцати лѣтъ ихъ супружеской жизни ни разу съ Григоріемъ Геннадіевичемъ не случалось ничего подобнаго. Всегда тихій и сдержанный, неторопливый, онъ до сихъ поръ разрѣшалъ всякіе, и трудные и легкіе вопросы по своимъ дѣламъ, при помощи только одного поглаживанія своей серебристой бороды, и никогда не терялъ вѣры въ силу своего практическаго ума. Положимъ, и теперь эта вѣра несовсѣмъ еще угасла, но слишкомъ силенъ и неожиданъ былъ ударъ, нанесенный ему хитростью Стулова, и слишкомъ было бы легкомысленно съ его стороны оставаться въ-настоящемъ своемъ положеніи съ той же самоувѣренностью, съ какой онъ переживалъ до сихъ поръ свои житейскія тревоги. Въ лампадѣ передъ кивотомъ давно уже погасъ огонь, но онъ этого не замѣчалъ, будучи сильно удрученъ своими думами. Онъ не видѣлъ также итого, что свѣчи на его письменномъ столѣ догораютъ, и только тогда замѣтилъ это, когда въ кабинетъ снова вошла озабоченная Марья Ильинишна.
   -- Самоваръ-то стынетъ, Григорій Геннадіевичъ, робко сказала она.
   -- Христофоръ пріѣхалъ? спросилъ онъ вмѣсто отвѣта.
   -- Нѣтъ еще... Можетъ, сюда принести стаканчикъ? добавила она, помолчавъ.
   -- Принеси.
   Забрезжилъ свѣтъ, когда въ передней раздался звонокъ. Григорій Геннадіевичъ нервно вздрогнулъ и вышелъ къ дверямъ залы.
   -- Эй, кто тамъ? громко позвалъ онъ, -- безъ ушей что-ли, слышите, звонятъ!
   Марья Ильинишна засуетилась, прислуга тоже, и минуту спустя въ кабинетъ Григорія Геннадіевича вошелъ гость.
   Христофоръ Григорьевичъ шопотомъ разговаривалъ въ это время съ Марьей Ильинишной въ столовой. Онъ только что возвратился откуда-то вмѣстѣ съ этимъ гостемъ и что-то разсказывалъ матери по поводу своей поѣздки.
   -- Да скажи мнѣ, пожалуйста, Христофорушка, для чего онъ "му понадобился и зачѣмъ въ такую рань? шопотомъ допрашивала мать.
   -- Ничего я, маменька, не знаю, ей Богу ничего, пожимая плечами и тоже шопотомъ отвѣчалъ сынъ, -- утромъ рано, ни свѣтъ, ни заря, онъ самъ пришелъ ко мнѣ въ комнату:-- ты спишь, говоритъ, Христофоръ?-- Сплю, я говорю, только хочу уже вставать.-- Вставай, говоритъ, и сейчасъ поѣзжай и привези мнѣ этого самого человѣка. А этотъ самый человѣкъ, маменька, постоянно пишетъ бумаги, когда случаются у папеньки какія хожденія по судамъ.
   -- Да отчего-же вдругъ такъ... Что случилось-то? допрашивала мать.
   -- Ахъ, погодите, маменька, вы мнѣ сначала скажите, что же вы такое ночью, говорите, слышали, что будто-бы онъ охалъ и вздыхалъ; что же онъ вамъ сказалъ, когда вы его объ этомъ "прашивали?
   -- Ахъ, голубчикъ мой, Христофорушка, развѣ отъ него скоро вымолишь что... Убытки, говоритъ, на чемъ-то терпимъ,-- больше ничего и добиться не могла.
   Прислуга -- тоже не понимавшая, что за событіе такое случилось въ квартирѣ, что, ни свѣтъ, ни заря, хозяинъ послалъ куда-то сына,-- прислушивалась къ шопоту Марьи Илышишны и, ничего не понимая, перешептывалась въ свою очередь между собою въ кухнѣ.
   Въ кухню ввалился дворникъ, съ огромною ношею дровъ за плечами. Сбросивъ ихъ на полъ и отирая рукавомъ потъ со лба, юнъ подмигнулъ горничной.
   -- Что, братъ Малавья, хозяинъ-то вашъ ау?
   -- О чемъ ты мелешь, Емеля? Какое ау?
   -- Да ужь такъ, ау, только и всего, нечего притворяться-то, знаемъ! Еще вчера вечеромъ его поймали.
   -- Да ты очумѣлъ что-ли, несешь такую околесную.
   -- Разведи погуще! Сами своими ушами слышали.
   Въ это время, въ кухню вошла Марья Ильинишна; дворникъ почесался, отступилъ спиною къ дверямъ черной лѣстницы; но запнулся на дрова и выжидалъ, пока Марья Ильинишна, пройдя впередъ, дастъ ему дорогу.
   -- Ты о чемъ тутъ, голубчикъ, бобы-то разводишь? Иди себѣ съ Богомъ.
   -- Мы съ дровами...
   -- Да что это, барыня, онъ говоритъ такое... нехорошее, пожаловалась Маланья.
   -- Что еще?
   -- Мы ничего... Только какъ напримѣръ, значитъ, дворникъ Михайло говорилъ... теряясь, отвѣтилъ дворникъ.
   -- Да что такое, о чемъ?
   -- Такъ... Оно, можетъ, и въ самъ-дѣлѣ пустяковина.
   -- Нѣтъ, вы барыня, его допросите, настаивала Маланья,-- нѣтъ, что онъ говоритъ-то?.. Этого невозможно такъ оставлять. За это нужно порядочно ихъ учить, чтобы зря не болтали всякаго вздору...
   -- Да мы что-же... Будьте благонадежны, и неужели же я изъ себя выдумываю?
   И какъ ни странно было услышать Марьѣ Ильинишнѣ, что ея Григорія Геннадіевича "поймали и хотѣли даже прямо въ Сибирь", она, однакожъ уловила въ этомъ невѣроятномъ сообщеніи что-то похожее на дѣйствительность, что-то имѣвшее связь съ ночными стонами мужа, ею самою слышанными, и прикрикнула на дворника, упрекнувъ его, что онъ "шляется на кухню балясы точить, да и дрова сваливаетъ какъ попало, безъ всякаго порядка".
   Разумѣется, немедленно же, какъ только оторопѣвшій дворникъ былъ выпровоженъ изъ кухни, Марья Ильинишна передала свои подозрѣнія и предположенія сыну Христофору.
   -- Ахъ, Христофорушка, томилась мать, не помимо говорится: безъ огня нѣтъ дыму; что-то не ладно у насъ...
   Христофору Григорьевичу давно пора было идти въ магазинъ, но онъ продолжалъ сидѣть въ комнатѣ матери и нервно пощипывалъ свои маленькіе усики.
   

XXVIII.

   Гость, сидѣвшій съ Григоріемъ Геннадіевичемъ въ кабинетѣ, выпилъ уже третій стаканъ чаю, но все еще былъ какъ-то не по себѣ, покашливалъ, прикрывъ ротъ рукою, искоса взглядывалъ на Григорія Геннадіевича и, встрѣтившись съ. его взглядомъ, опускалъ глаза и умолкалъ. Онъ былъ чисто выбритъ, гладко причесанъ и одѣтъ въ черный сюртукъ, застегнутый на всѣ пуговицы. Въ общемъ, вся его небольшая фигурка представляла нѣчто, въ самомъ себѣ плотно закупорившееся, вкрадчивое, почтительное, но очень "себѣ на умѣ". Григорій Геннадіевичъ сидѣлъ у письменнаго стола, наискось отъ гостя, и пожиралъ его жадными глазами, желая, казалось, стиснуть его въ своихъ могучихъ рукахъ, чтобы возможно скорѣе получить ясный и совершенно опредѣленный отвѣтъ да свой вопросы; но гость упорно отмалчивался, говорилъ полусловами и покашливалъ.
   -- Ты, братецъ мой, не откашливайся и въ полъ-то очень не смотри! рѣшительно сказалъ наконецъ Григорій Геннадіевичъ, потерявшій терпѣніе отъ полунамековъ и недомолвокъ гостя.
   -- Я что же... Я готовъ, согласно вашему желанію, изложить все на бумагѣ, хоть сію же минуту, отвѣтилъ гость, но извольте сами... гм... гм... сообразить и взвѣсить... гм... гм...
   -- Не кашляй, говорю, отвѣчай безъ заминки...
   -- Мнѣ... чтожь... какая заминка... я только считаю долгомъ напередъ заявить вамъ, такъ какъ всегда имѣю отъ васъ работу... я говорю, что написать и подать недолго...
   -- Ну, такъ что же?..
   -- А тоже... чтобы не было потомъ упрековъ мнѣ.
   -- Такъ неужли же мнѣ теперича поступиться этимъ дѣломъ? возразилъ Григорій Геннадіевичъ, и такъ повернулся на стулѣ, что онъ затрещалъ.
   -- По моему... слѣдовало бы оставить...
   -- И никакого иска не возбуждать?
   -- Да... полагаю...
   -- Ни по уголовному, ни по гражданскому порядку. Ни прокурору и никому, то есть, не жаловаться.
   Гость робко приподнялъ глаза на Григорія Геннадіевича, видя, что его губы подергиваются отъ злобы, а руки, положенныя на столъ, сжались въ кулаки, смущенно отвѣтилъ:
   -- Какъ угодно.... Разумѣется, подать можно, но...
   -- Что "но"? Ничего не выйдетъ что-ли по твоему?
   -- Да, я полагаю...
   -- Не можетъ быть! Этого ни въ какомъ разѣ не можетъ быть, возразилъ Григорій Геннадіевичъ. Они подъ меня, можно сказать, адскую машину подвели, и я долженъ молчать? Нѣтъ, не хочу. Не могу стерпѣть?.. Ты садись и пиши. Вотъ такъ и такъ, молъ, господинъ прокуроръ, ваше высокоблагородіе или какъ тамъ его величаютъ,-- сего числа, молъ, въ ночное время, они, мошенники, подъ предлогомъ якобы заключенія займа для веденія своего процесса съ княжеской родней, зазвали меня и, получивъ деньги подъ вексель, на сумму въ тридцать пять тысячъ рублей серебромъ, оный свой вексель, выданный ими мнѣ, силою отъ меня отобрали и устроили нарочито для этого потайную дверь въ квартирѣ, такой-то вотъ номеръ, въ этомъ самомъ домѣ. Посему всепокорнѣйше прошу назначить слѣдствіе и ихъ отдать подъ уголовный судъ за ихъ насиліе и, можно сказать, грабежъ.
   -- Какъ угодно... Пожалуй, извольте. Наложить недолго.
   -- И излагай, да! Строчи. И вотъ тебѣ бумага. На вотъ... Я сейчасъ же по горячимъ слѣдамъ самолично отправлюсь и вручу. Вѣдь дверь-то они, разбойники, не успѣютъ задѣлать, вѣдь она на лицо. Улика прямая -- въ карманъ не спрячешь.
   Гость помолчалъ, придвинулъ къ себѣ бумагу, подержалъ нѣкоторое время ручку пера и только что хотѣлъ приступить къ изложенію заявленія Григорія Геннадіевича, какъ вдругъ рѣшительно положилъ перо на столъ и поднялся съ своего мѣста.
   -- Что еще? мрачно спросилъ Григорій Геннадіевичъ, слѣдя за каждымъ его движеніемъ.
   -- Вотъ что, Григорій Геннадіевичъ, вы меня извините. Вы, конечно, теперь взволнованы и ищете только одного, чтобы какъ отплатить... Но позвольте, пожалуйста... не прерывайте меня, сядьте... Иначе мы никогда этого разговора не кончимъ.
   Григорій Геннадіевичъ глубоко вздохнулъ, бросилъ гнѣвный взглядъ на кроткаго своего гостя и, облокотившись на столъ обѣими руками, склонилъ на нихъ голову.
   -- Я напишу, продолжалъ гость, получу свои десять рублей, а потомъ что?
   -- Не твое дѣло объ этомъ разсуждать, глухо отвѣтилъ Григорій Геннадіевичъ, не поднимая головы отъ рукъ.
   -- А если изъ этого новая каша заварится? Что вы тогда мнѣ скажете? Тогда я... гм... гм... и глазъ къ вамъ не посмѣй показать.
   -- Не стращай больно-то, не трусливъ я!
   -- Нѣтъ, зачѣмъ же... я только считаю нужнымъ заблаговременно васъ предупредить, что изъ такого вашего желанія начать слѣдствіе, дѣло можетъ повернуться въ другую сторону.
   -- Это почему еще?
   -- Да такъ же. Повернется верхнимъ концомъ внизъ... Поднимутъ на ноги этихъ артельщиковъ и дворника -- можетъ выйти худое дѣло.
   Григорій Геннадіевичъ медленно приподнялъ голову отъ рукъ, покосился въ сторону своего кроткаго собесѣдника и прервалъ его сердитымъ замѣчаніемъ:
   -- Да ежели они всѣ пятеро въ заговорѣ, и подѣлили мои тридцать пять тысячъ рублей?..
   -- Это еще нужно... выяснить и доказать.
   -- А дверь-то въ стѣнѣ прорублена.
   -- И дверь эта можетъ быть тоже противъ васъ, гм... гм...
   -- Ну, договаривай что ли, тянешь слово за словомъ, какъ бурлакъ лямку! презрительно возразилъ Григорій Геннадіевичъ, не замѣчая того, что этимъ презрительнымъ тономъ обнаруживаетъ свое собственное сомнѣніе въ успѣхѣ задуманнаго имъ мщенія врагамъ.
   Такимъ образомъ планъ, созданный имъ подъ вліяніемъ гнѣва, оскорбленнаго самолюбія, ненависти къ врагамъ и страстнаго желанія немедля же отомстить имъ, мало-по-малу разрушался.
   -- Послушай, не возражай мнѣ, ради Бога! попросилъ чрезъ нѣсколько времени Григорій Геннадіевичъ, значительно сбавя тонъ своей гнѣвной рѣчи,-- что у тебя за скверная привычка либо покашливать, либо супротивное говорить... Ну, я знаю тебя давно и не первый годъ ты мнѣ строчишь бумаги. Ну, положимъ, говоришь ты справедливо, и ничего изъ этого не выйдетъ -- такъ какъ же мнѣ быть-то. На комъ же я неудачу-то свою вымощу?
   -- Это уже... гм... гм... извините, не входитъ въ ною, такъ сказать, программу дѣйствій.
   -- Неужли же отступиться... Стерпѣть...
   -- Да, лучше я думаю будетъ.
   -- А ежели бы и въ самомъ дѣлѣ, взаправду бы они у меня тридцать пять тысячъ рублей серебромъ отняли? Неужто бы денежки такъ и ухнули?
   -- Какъ судить о томъ, чего не было? возразилъ гость.
   -- Нѣтъ, примѣрно будемъ говорить.
   -- Гм... гм... Не знаю. Думаю, что тогда бы вы иначе дѣло повели, потребовали бы дворниковъ, городовыхъ, постарались бы задержать виновныхъ съ деньгами, и еслибы этого не удалось, то все-таки обнаружили бы хотя такое намѣреніе.
   Григорій Геннадіевичъ опять склонилъ голову на руки и просидѣлъ въ такомъ положеніи минуты двѣ, не обращая вниманія на то, что гость его стѣсняется такимъ невнимательнымъ къ нему отношеніемъ и не знаетъ, сидѣть ли ему еще, или уходить, не простившись съ хозяиномъ.
   -- Правъ ты, братъ, да! правъ! вдругъ, рѣшительно приподнявъ голову, заявилъ Григорій Геннадіевичъ,-- на! получай за это твое правдивое слово вмѣсто одной двѣ красненькихъ... Только слушай, вотъ что... Садись-ка сюда...Поговоримъ, когда такъ, по душѣ... Есть у меня, признаться, еще въ головѣ соображеніе...
   Онъ подсѣлъ къ нему поближе и сталъ разспрашивать о томъ, нельзя ли заявить что нибудь въ судъ противъ дѣйствительною завѣщанія покойнаго Валерьяна Ивановича Лачужникова. Но, должно быть, и при такой постановкѣ вопроса о способѣ отмщенія врагамъ, получились недостаточно утѣшительные для Григорія Геннадіевича результаты, такъ какъ онъ не разъ опять хмурился и прерывалъ своего собесѣдника замѣчаніями насчетъ его непріятной привычки кашлять во время дѣловаго разговора и насчетъ тоже не менѣе непріятной манеры упорно смотрѣть въ полъ. Проговорилъ онъ съ нимъ добрый часъ времени, и когда тихій гость его сталъ собираться уходить, зимній день давно уже вступилъ въ свои права.
   Проводивъ въ переднюю гостя, и самолично затворивъ за нимъ дверь, Григорій Геннадіевичъ глубоко вздохнулъ.
   Ни жена, ни сынъ не слыхали, какъ онъ проводилъ его, и продолжали перешептываться, сидя въ столовой.
   -- Ты, остолопъ, что тутъ шепчешься? гнѣвно спросилъ Григорій Геннадіевичъ, неожиданно войдя въ комнату,-- да и ты тоже, старая, ему потворствуешь? Парню давно надо быть въ лавкѣ, а онъ съ матерью изъ пустаго въ порожнее переливаетъ.
   -- Я, Григорій Геннадіевичъ, только два слова, робко возразила Марья Ильинишна.
   -- Молчи!
   Григорій Геннадіевичъ не кричалъ, говорилъ почти прежнимъ обычнымъ тономъ, но можно было по его подергивавшимся губамъ и нахмуреннымъ бровямъ замѣтить, какъ далеко отъ него то спокойствіе духа, какимъ онъ еще наканунѣ этого дня обладалъ въ совершенствѣ.
   Христофоръ Григорьевичъ, не говоря ни слова, юркнулъ изъ столовой; отецъ гнѣвно посмотрѣлъ ему вслѣдъ и потомъ перевелъ такой же гнѣвный взглядъ на мать.
   -- Судачите, безпремѣнно перемываете кости кому нибудь, а сами ровно ничего не смыслите... О чемъ болтали-то?
   -- Такъ, Григорій Геннадіевичъ... Насчетъ невѣсты Хрисанфушкѣ...
   -- То-то, на счетъ невѣсты! Двадцать шестой годъ парню, болтается такъ зря...
   Довольный отвѣтомъ жены, онъ пошелъ къ себѣ въ кабинетъ и сѣлъ на любимомъ мѣстѣ въ уголкѣ дивана, мысленно порицая и своихъ враговъ, и недавняго гостя, и самого себя. "Шутка и теперь, думалъ онъ, сколько времени съ этимъ дѣломъ провозился, и вдругъ за все про-все одинъ шишъ! Положимъ, этотъ самый мой ходокъ -- умная башка и такіе совѣты даетъ министерскіе, лучше не надо. Да шутъ ли мнѣ въ этихъ совѣтахъ, когда я обиженъ и ничѣмъ имъ, подлецамъ, отмстить не могу! Какъ опростоволосился-то, а? Какъ они, проклятые, обошли меня"?
   Марья Ильинишна стояла около дверей въ передней, и ея большіе, сѣрые на выкатѣ глаза были полны слезъ. Она то смигивала эти слезы, то утирала ихъ кулакомъ, но идти къ мужу и высказать всю свою скорбь не рѣшалась. Григорій Геннадіевичъ услышалъ ея вздохи и вышелъ въ залъ.
   -- Скажи ты мнѣ, пожалуйста, что тебѣ нужно? За что ты мнѣ ни днемъ, ни ночью не даешь покою? Тебѣ я говорю, или столбу?
   Марья Ильинишна молчала и смигивала слезы.
   -- Зачѣмъ ты опять пришла?
   -- Такъ, Григорій Геннадіевичъ...
   -- Какъ такъ? Что нибудь безпокоитъ же тебя, если ты за каждымъ моимъ шагомъ слѣдишь.
   -- Я не знаю, Григорій Геннадіевичъ.
   -- Что ты не знаешь, о чемъ?
   -- Я боюсь сказать, Григорій Геннадіевичъ... говорятъ что-то такое...
   -- О комъ говорятъ, кто? подозрительно спросилъ онъ, искоса взглянувъ на нее.
   Марья Ильинишна испугалась этого взгляда и замолчала.
   -- Ты слышала? Что такое ты слышала? злобнымъ шопотомъ повторилъ онъ.
   -- Дворникъ давеча пришелъ на кухню, Григорій Геннадіевичъ, и такія небылицы городитъ,-- у меня даже сердце похолодѣла.
   Григорій Геннадіевичъ выпрямился во весь свой длинный ростъ, нахмурилъ брови и такимъ взглядомъ посмотрѣлъ на Марью Ильинишну, что у нея въ самомъ дѣлѣ "сердце похолодѣло".
   -- Что же ты, примѣрно, слышала, а? Что же такое тебѣ сообщили тамъ на кухнѣ? заговорилъ онъ съ дрожащими отъ гнѣва губами:-- съ дворниками, кумушками разными твое дѣло судачить, а мужа спросить -- прямо къ нему обратиться -- этого ты не можешь. Да знаешь ли ты, старая, глупая, что всѣ твои сплетницы и потаскушки городятъ вздоръ!..
   -- Вы мнѣ, Григорій Геннадіевичъ, только скажите, только чтобы я успокоилась, а то въ ушахъ стрѣльба, въ ногахъ трясеніе...
   -- Я бы тебѣ, глупой женщинѣ, разсказалъ, какая махинація произошла вчера вечеромъ, ежели бы ты была съ разсудкомъ, а то все равно ничего не поймешь и будешь только, выпуча глаза, на меня смотрѣть... Уйди и не мѣшай мнѣ!
   

XXIX.

   Такъ прошло утро. Наступилъ полдень, пришелъ изъ магазина Христофоръ Григорьевичъ и, не входя въ столовую, прошмыгнулъ прямо въ комнату матери. Недовольный сообщеннымъ извѣстіемъ, что отецъ все еще сердитъ и затворился въ кабинетѣ, Христофоръ Григорьевичъ молча махнулъ рукой, отказываясь отъ дальнѣйшаго продолженія разговора съ матерью, и, наскоро перекусивъ что-то у себя въ комнатѣ, поспѣшно убрался опять въ магазинъ. Григорій Геннадіевичъ все еще сидѣлъ въ безмолвномъ уединеніи, пока не дрогнулъ въ передней звонокъ. Горничная побѣжала отпирать.
   -- Куда бѣжишь? крикнулъ ей Григорій Геннадіевичъ, выходя изъ кабинета,-- скажи, боленъ и не могу видѣться... Ни съ кѣмъ не могу...
   Горничная вернулась изъ передней и подала ему карточку съ гербомъ, подъ которымъ было напечатано: "Княгиня Елена Модестовна Желѣзновская, урожденная Верхотурова".
   -- Вотъ не кстати-то! проворчалъ Григорій Геннадіевичъ,-- гдѣ же она? Въ прихожей что-ли? Попроси въ залу. Я сейчасъ...
   -- Ихъ нѣту-съ. Лакей подалъ съ низу, отъ Лачужниковыхъ.
   -- Это еще что такое? Къ чему мнѣ карточка? А! Вотъ!..
   Онъ повернулъ карточку на другую сторону и тамъ прочелъ:-- "Уважаемый Григорій Геннадіевичъ, удѣлите старухѣ пять минутъ, я у дочери и жду васъ по важному дѣлу".
   -- Какое тамъ важное дѣло, досадливо подумалъ онъ -- по счету въ магазинъ не можетъ восьми сотъ рублей заплатить, второй годъ идетъ. О чемъ еще толковать... Скажи, не очень здоровъ, не могу... Но... гм... Погоди-ка, погоди! остановилъ онъ горничную, я сейчасъ отвѣтъ напишу.
   Ему вдругъ представилось, не имѣетъ ли этотъ неожиданный визитъ Елены Модестовны какого либо отношенія къ дѣлу о завѣщаніи покойнаго ея зятя.-- Царь ты мой небесный! мысленно воззвалъ онъ, вдругъ обрадовавшись точно съ неба свалившейся мысли -- да вѣдь они же недовольны завѣщаніемъ покойника, они же обижены, да и не я ли хотѣлъ ей самой, этой почтенной старушкѣ, Предложить свое участіе? Да, да! Вотъ съ кѣмъ надо посовѣтоваться и общими силами свалить тѣхъ мошенниковъ... Однако... Надо идти туда внизъ... Нѣтъ, ужь лучше, Богъ съ ними, съ чужими квартирами. Поспокойнѣе будетъ, если она сюда сюда пожалуетъ.
   Онъ отправилъ къ ней записку слѣдующаго содержанія: "Самъ я теперича, ваше сіятельство, не очень здоровъ и, признаться, маленечко опасаюсь воздуха отъ простуды, а ежели имѣете какое-нибудь дѣло, то соблаговолите пожаловать, и остаюсь въ почтительномъ ожиданіи вашего сіятельства покорнѣйшимъ слугой".
   "Такъ-то вотъ лучше", рѣшилъ онъ, будучи почему-то увѣренъ въ томъ, что княгиня немедленно же поспѣшить къ нему на свиданіе. Оказалось однако-же, что ожидать ея прихода пришлось ему довольно долго, и онъ не разъ во время этого ожиданія раскаивался въ томъ, что не пошелъ самъ въ квартиру покойнаго Лачужникова. Раскаяніе это, само собою, вызывалось не только тѣмъ чувствомъ ненависти къ врагамъ, которое не могло еще въ немъ умалиться, но и простымъ любопытствомъ о томъ, какое а такое дѣло можетъ имѣть къ нему княгиня, если не хочетъ подняться въ его квартиру и выжидаетъ, чтобы онъ самъ пришелъ къ ней. "Не денегъ-же она хочетъ у меня просить: съ такими просьбами не важничаютъ. Что-же за притча такая, думалось ему.-- Неужели она хочетъ со мною повидаться по какому нибудь незначущему дѣлу и потому не спѣшитъ? Неужели дочь ея и внукъ въ самокъ дѣлѣ отступятся отъ наслѣдства и отдадутъ свою судьбу въ руки этого толстяка-ученаго? Нѣтъ, такой выходки допускать не слѣдуетъ. Ежели они недогадливы, надо въ такомъ случаѣ ихъ настроить, навести на это, помочь". Такъ размышлялъ онъ, но зная еще, что княжеская родня давно уже подала въ судъ свое заявленіе противъ дѣйствительности духовнаго завѣщанія покойнаго Валерьяна Ивановича.
   Онъ прошелся разъ, другой по бѣлоснѣжнымъ половикамъ залы, посматривая на двери передней и хмурясь въ неудовольствіи на то, что княгини такъ долго нѣтъ, и потомъ опять отдался изъисканіямъ способа отмщенія врагамъ.
   "Мой-то строчило говоритъ, думалъ онъ, что я не могу отъ собственноручной подписи на духовномъ завѣщаніи отказаться. Ну, пусть такъ: не могу, такъ не могу, и отказываться нечего. Да развѣ этимъ однимъ можно подорвать довѣріе къ завѣщанію? Развѣ нельзя подъискать чего нибудь такого подходящаго, чтобы внушить суду сомнѣніе? Конечно, строчило правъ, мнѣ одному тутъ ничего не подѣлать... А ежели бы въ самомъ дѣлѣ княжеская-то родня повела процессъ, да стала бы утверждать что-нибудь въ такомъ родѣ, что, молъ, слабъ былъ покойникъ, когда завѣщаніе подписывалъ; можно сказать, безъ ума былъ... Что ежели, въ самомъ дѣлѣ, они станутъ такъ утверждать, развѣ я не могу подхватить, что дѣйствительно, молъ, слабъ былъ Валерьянъ Ивановичъ, и писалъ ли Стуловъ завѣщаніе подъ его диктовку -- этого не знаю? Я могу сказать, что меня позвали, когда завѣщаніе было уже написано, я только спросилъ покойника, дѣйствительно-ли онъ дикторахъ и самъ подписалъ завѣщаніе, а онъ ужь былъ безъ языка только толовой мнѣ закивалъ, какъ бы говоря: "подписывай". Вотъ ежели я такъ-то скажу, то, полагать надо, отвѣтственности іе подвергнусь, а ножку однако тѣмъ мошенникамъ подставлю. Посмотрю я тогда на ихъ окаянныя лица,-- вытянутся они, полагать надо, на довольно порядочное разстояніе. Да что же она столько времени не идетъ!" тоскливо подумалъ онъ, опять подходя къ двери передней.
   

XXX.

   Пока онъ томился въ ожиданіи прихода княгини и питалъ свою ненависть къ врагамъ надеждой на возможность отмщенія имъ, не думая даже на этотъ разъ ни о какомъ денежномъ вознагражденіи, княгиня въ это время была у дочери, вмѣстѣ съ братомъ своимъ, княземъ Павломъ Модестовичемъ, который только что пріѣхалъ съ извѣстіемъ, что духовное завѣщаніе покойнаго Валерьяна Ивановича представлено, наконецъ, въ судъ.
   Они сидѣли въ крайней угловой комнатѣ огромной квартиры Лачужниковыхъ и удалились въ нее, какъ видно, для того, чтобы никто лишній не слышалъ ихъ разговора. Князь Павелъ былъ мраченъ, хмурился, теръ правой рукой свой лобъ и голову, начиная отъ шеи до бровей, и долго отмалчивался отъ упрековъ Елены Модестовны, которыми она его осыпала за непростительную, будто бы, его самонадѣянность.
   -- Ну и что же теперь вы скажете? продолжала упрекать Елена Модестовна,-- не была я права, когда говорила вамъ, что вы заблуждаетесь, что вы самонадѣянный человѣкъ, что вамъ вовсе не слѣдовало вести лично самому процессъ?
   -- Пусть такъ! Я не возражаю, заговорилъ наконецъ князь,-- я заблуждаюсь, я самонадѣянный человѣкъ, мнѣ не слѣдовало браться за веденіе процесса. Пусть такъ. Но скажите, ради Бога, что такое случилось необычайное, заставившее васъ взволноваться, можно сказать, до глубины души? Процессъ еще, слава Богу, не проигранъ. Что же васъ такъ возмущаетъ? Вотъ уже цѣлый часъ вы мнѣ не даете сказать слова, а между тѣмъ пригласили въ эту комнату намѣренно, для того чтобы о чемъ-то совѣтоваться.
   -- И вы оправдываетесь, князь? съ упрекомъ возразила Елена Модестовна, и вы же говорите такимъ обиженнымъ тономъ! Стыдно! Стыдно вамъ! Вспомните, что вы мнѣ говорили, не далѣе, какъ вчера, въ чемъ вы меня увѣряли, какія предположенія высказывали? Не вы ли говорили, что завѣщаніе несомнѣнно потеряно, что завѣщаніе уничтожено, что завѣщанія, быть можетъ, даже и не существовало.
   -- Но позвольте, перебилъ князь, почему же вы запрещаете мнѣ дѣлать какія-либо предположенія относительно того или другаго образа дѣйствій нашихъ противниковъ?
   -- Безумецъ! Вы не только дѣлали предположенія, вы утѣшали себя ими. Сами сочиняли разныя нелѣпости и сами же имъ радовались. Только вы, вы одни могли думать, что хитрый поповичъ не представлялъ до сихъ-поръ завѣщанія въ судъ именно потому, что у него нѣтъ этого завѣщанія. А между тѣмъ онъ, несомнѣнно, имѣлъ какія-нибудь уважительныя причины для того, чтобы медлить, быть можетъ, даже намѣренно медлилъ и злорадствовалъ, представляя себѣ, какъ вы терзаетесь и томитесь въ невѣдѣніи о причинахъ такого образа дѣйствій. Вотъ вы что надѣлали! укоризненно добавила она,-- вотъ сколько времени вы оставались въ комическомъ положеніи, все оттого, что выдумываете разныя нелѣпости и создаете невозможныя предположенія.
   -- Какъ это странно! возразилъ князь, пожимая плечами,-- скажите, ради Бога, къ чему весь этотъ разговоръ, этотъ оскорбительный тонъ, эти упреки? Скажите, ради Бога, какія же дурныя послѣдствія получились отъ моихъ неисполнившихся предположеній, на которыя и вы... pardon -- недалѣе, какъ вчера, почти не возражали?
   -- Я не возражала? Богъ мой! воскликнула княгиня, трагически взмахнувъ руками,-- Стыдитесь! Припомните, былъ-ли въ продолженіе всего этого времени, прошедшаго со смерти Валерьяна, былъ-ли хотя одинъ такой день, въ который-бы я не порицала вашей непростительной медленности?
   -- Ахъ, это совсѣмъ другое дѣло, возразилъ князь, -- и оно не имѣетъ ничего общаго съ вашими упреками; я медлилъ и медлю потому, что такъ нужно для осуществленія моихъ плановъ. И что же, наконецъ, можно было дѣлать до нынѣшняго дня, не зная, въ самомъ дѣлѣ, ничего вѣрнаго о дѣятельности противной стороны?
   -- Что можно дѣлать? переспросила Елена Модестовна,-- и думаете, только и дѣла, что бумаги въ судъ подавать, да на доводы противной стороны свои доводы приводить? Нѣтъ, князь, этого мало! Это ничто, одна пустая болтовня -- и я ей не вѣрю. Нужно твердую почву подготовлять, понимаете -- почву, неопровержимые факты; тогда, имѣя ихъ, болтайте, пожалуй, на судѣ сколько хотите, а безъ фактовъ, на однихъ юридическихъ тонкостяхъ, далеко не уѣдешь. Что же вы сдѣлали для того, чтобы имѣть факты -- кажется, немного!
   -- Я изумленъ, возразилъ Павелъ Модестовичъ,-- скажу болѣе: я смущенъ! И съ каждымъ днемъ, съ каждымъ, можно сказать, часомъ, смущеніе мое увеличивается; я прихожу наконецъ къ печальному заключенію, что вы совершенно утратили способность говорить спокойнымъ и ровнымъ тономъ.
   Елена Модестовна величественно приподняла голову и окинула брата почти презрительнымъ взглядомъ.
   -- А ты знаешь, сколько душевныхъ волненій за это время я пережила, заговорила она, опять волнуясь и сверкая гнѣвнымъ взглядомъ,-- потрудись, припомни, кто улаживалъ отношенія къ кредиторамъ Викторіи и Сережи -- не ты-ли? Нѣтъ, кажется, не ты. А кто хлопоталъ о томъ, чтобы въ опекуны по охраненію имущества Валерьяна, впредь до рѣшенія дѣла судомъ, былъ избранъ ты? Развѣ не и объ этомъ заботилась, развѣ не я разъѣзжала цѣлые дни по городу, просила и убѣждала? Пусть мои труды и заботы не увѣнчались въ этомъ случаѣ успѣхомъ и въ опекуны попали совершенно постороннія намъ лица, но терзался-то за все это кто-же -- не ты-ли? Или, можетъ быть, тотъ, покровительствуемый тобою, вѣтряникъ -- Сергѣй съ своей неразумной maman.
   -- Не понимаю, слабо возразилъ князь, -- къ чему вы ихъ впутываете въ нашъ разговоръ! Я надѣюсь, что и безъ вашей помощи благополучно окончится процессъ...
   -- Надѣюсь, печально повторила княгиня и, вздохнувъ, добавила: -- нѣтъ, съ одними надеждами не много успѣха. Нужно искать: нужно, не переставая, не отдыхая, искать, развѣдывать ощупывать всевозможнѣйшіе пути для того, чтобы бытъ готовылъ къ борьбѣ съ врагами. А вы ищете, развѣдываете? Ха, ха, какъ же! Кто наконецъ,-- опять впадая въ прежнее раздраженіе, продолжала она,-- кто имѣлъ непріятное сношеніе съ тѣмъ священникомъ... Макарій, кажется... который былъ при смерти Валерьяна? А съ этимъ мохнатымъ человѣкомъ... какъ онъ -- Стуловъ? Я же опять искала случая съ ними увидаться...
   -- Но... pardon... я имѣлъ честь васъ предупреждать, что сношенія со священникомъ и съ этимъ Стуловымъ безполезны, вы между тѣмъ настояли на своемъ -- и въ результатѣ одно только нервное разстройство.
   -- Но что же изъ этого? возразила Елена Модестовна; по твоему нужно сидѣть сложа руки и ждать, что помощь сама откуда-то явится. Ты воображаешь, что я была увѣрена въ успѣхѣ моихъ сношеній съ этимъ попомъ? Ошибаешься! Я почти знала, что получу отъ него только описаніе послѣднихъ минутъ жизни Валерьяна, которое онъ, по свойственной ему глупости, старательно составилъ? Точно также я была почти увѣрена, что отъ Стулова ждать нечего, но я все-таки видѣлась съ нимъ и наконецъ убѣдилась, что оба они давно подкуплены братомъ Валерьяна... Пойми ты, наконецъ, ради Бога, пойми,-- заговорила она, потрясая костлявыми руками,-- и Викторія съ сыномъ, и я, и ты, словомъ, всѣ мы, можно сказать, стоимъ на кратерѣ, и нельзя такъ спокойно разсуждать, какъ ты, и сидѣть сложа руки.
   Князь молча пожалъ плечами.
   -- Не понимаю, сказалъ онъ, помолчавъ,-- рѣшительно не понимаю причинъ вашего волненія. Увѣряю васъ, ma bonne amie, увѣряю васъ, что я стою на стражѣ интересовъ наслѣдниковъ и все, что нужно дѣлать для огражденія этихъ интересовъ, все акуратно, своевременно и правильно дѣлаю.
   На этотъ разъ сама Елена Модестовна пожала плечами, -- и вдругъ, понизивъ свою рѣчь до шопота и поведя черными глазами на боковую дверь комнаты, продолжала: -- а подготовили-ли вы этихъ людей, бывшихъ при комнатахъ Валерьяна, приготовили ли вы ихъ къ тому, чтобы на судѣ дали они такія показанія, какія необходимы по обстоятельствамъ дѣла?
   -- Ахъ! нетерпѣливо возразилъ князь, -- позвольте наконецъ хоть въ этомъ случаѣ мнѣ знать, когда и что нужно дѣлать ли того, чтобы процессъ имѣлъ правильный и законный ходъ. Я всегда отдавалъ и отдаю преимущество вашей неуклонной настойчивою въ преслѣдованіи разъ задуманной цѣли; но увѣряю васъ (онъ тоже понизилъ тонъ до шопота), увѣряю васъ, что нельзя давать направленіе свидѣтельскимъ показаніямъ несвоевременно: пойдутъ сплетни между прислугой, разговоры на кухнѣ и т. д., и чего добраго, противная сторона узнаетъ, приметъ, разумѣется, съ своей стороны мѣры для опроверженія показаній -- и вотъ вамъ результатъ поспѣшности. Нѣтъ, пока необходимо только одно, нужно быть съ этими людьми сколько возможно ласковѣе, щедрѣе, а потомъ уже, наканунѣ самаго дня ихъ призыва къ суду, переговорить съ каждымъ отдѣльно, обѣщать вознагражденіе и даже выдать впередъ часть онаго.
   Пока онъ говорилъ, Елена Модестовна молча слушала его и не сводила своихъ черныхъ глазъ съ угла комнаты. Густыя брови ея по временамъ двигались, то опускаясь на глаза, то поднимаясь на лобъ, и по тонкимъ губамъ пробѣгала едва замѣтная улыбка презрѣнія къ кому-то, вѣроятно, къ врагамъ, которыхъ нужно было побѣдить.
   -- Я вамъ снова повторяю, авторитетно заключилъ князь, поднимаясь съ кресла и легонько жестикулируя правою рукой,-- я смѣю даже высказать вамъ полную увѣренность въ благопріятномъ исходѣ дѣла подъ моимъ личнымъ руководствомъ, и это тѣмъ болѣе будетъ отрадно для меня, что та безобразная сумма въ сто тысячъ, которую просилъ за веденіе дѣла адвокатъ, останется въ пользу наслѣдниковъ...
   Но Елена Модестовна вдругъ опять почему-то лишилась спокойствія.
   -- И только-то? гнѣвно сказала она, взглянувъ въ ту сторону комнаты, въ которую направилъ свои шаги князь Павелъ Модестовичъ,-- и только-то? повторила она,-- и на однихъ показаніяхъ прислуги вы надѣетесь выиграть дѣло?
   Князь остановился и, какъ то старчески пріободрившись, откинулъ голову нѣсколько назадъ.
   -- А вы полагаете, что показанія недостаточно будутъ убѣдительны.
   -- Да, я даже увѣрена въ этомъ.
   -- Въ чемъ это вы увѣрены? обиженно спросилъ Павелъ Модестовичъ.
   -- Ахъ, оставь этотъ тонъ! возразила Елена Модестовна,-- мнѣ всегда противно видѣть, какъ ты ломаешься; ты воображаешь себѣ, что стоитъ создать какой нибудь планъ, и успѣхъ дѣла несомнѣненъ, а между тѣмъ я думаю, что теперь, когда завѣщаніе уже представлено въ судъ, нечего утѣшаться такими предположеніями, какія создаетъ твоя пылкая фантазія.
   -- Какія же предположенія? Познакомьте -- любопытно!
   -- Перестань иронизировать, я не выношу этого!
   Елена Модестовна отошла къ окну и долго молчала, смотря на однотонное сѣрое небо, а Павелъ Модестовичъ, опустившись въ кресло, вытянулъ впередъ ноги во всю ихъ длину, и отдался внимательному разсматриванію ногтей на своихъ морщинистыхъ рукахъ.
   -- Ты думаешь, продолжала Елена Модестовна, что нужно очень много мудрости для того, чтобы понять, на какихъ именно доводахъ основываются всѣ твои надежды на успѣхъ дѣла.
   -- Я этого не думаю,отвѣтилъ Павелъ Модестовичъ, продолжая всматриваться въ свои ногти.
   -- Ты думаешь, заговорила Елена Модестовна, опять понижая голосъ до шопота,-- что свидѣтельскія показанія прислуги, которая еще Богъ знаетъ, что можетъ напутать, будутъ признаны судомъ болѣе уважительными, чѣмъ показанія лицъ, присутствовавшихъ при смерти покойнаго, подтвердившихъ своимъ подписомъ его подлинное духовное завѣщаніе.
   -- Да! Вотъ именно въ этомъ я и увѣренъ, твердо сказалъ князь, поднявшись съ кресла,-- соглашаюсь съ вашимъ замѣчаніемъ, что для этого, конечно, не нужно большой мудрости. Но, замѣтьте, ma bonne amie, еслибъ я не питалъ вѣры въ успѣхъ свидѣтельскихъ показаній прислуги, то нечего было бы и процессъ начинать. И какіе же еще могутъ быть найдены мотивы ли того, чтобы усилить надежду на благопріятный всходъ процесса?
   -- Усилить или ослабить -- это еще вопросъ. Но если разъ избранъ путь, то нужно идти по нему до конца.
   Она задумчиво взглянула на часы и продолжала:
   -- Какъ ни безуспѣшны были мои сношенія съ тѣми двумя свидѣтелями, подписавшимися на завѣщаніи Валерьяна, но я рѣшилась выпить чашу до дна, все равно, хуже не будетъ. Я просила зайти сюда третьяго свидѣтеля -- Кожевникова. Онъ, вѣроятно, уже пришелъ и ждетъ тамъ, въ тѣхъ комнатахъ.
   Павелъ Модестовичъ отступилъ отъ сестры шага на два и съ изумленіемъ развелъ руками.
   -- Къ чему это, скажите, ради Бога, къ чему? зашепталъ онъ:-- если вы убѣдились, что тѣ двое изъ свидѣтелей, люди не только не богатые, но, можно сказать, нуждающіеся, не желаютъ быть на нашей сторонѣ, то какія же надежды на Кожевникова, человѣка несомнѣнно богатаго?-- чѣмъ вы можете его привлечь на свою сторону?
   -- Ахъ, оставь! мрачно отвѣтила Елена Модестовна,-- какъ ты наивенъ! Развѣ я лишена способности сообразить все это и безъ посторонней помощи. Побудь здѣсь, я проведу его въ кабинетъ и тамъ переговорю.
   Она вышла изъ угловой комнаты и, войдя въ залъ, встрѣтилась тамъ съ Викторіей Александровной, передавшей ей записку Кожевникова.
   -- Ахъ, maman, какъ мнѣ скучно! плаксиво проговорила Викторія Александровна, не замѣчая, что мрачное лицо ея maman сдѣлалось еще мрачнѣе по прочтеніи записки Григорія Геннадіевича.
   -- Что такое, о чемъ ты? гнѣвно спросила Елена Модестовна, слышавшая слезливаго восклицанія дочери.
   -- Скучно, maman. На улицахъ такое движеніе, всѣ чѣмъ-то заняты, оживлены, хлопочутъ, а я?
   Елена Модестовна порывисто разорвала письмо Григорія Геннадіевича и сверкнула на дочь гнѣвнымъ взглядомъ.
   -- А я? передразнила она, и сердитымъ шопотомъ добавила:-- я, лѣнивая, пухлая, расплывшаяся телушка, и только!..
   

XXXI.

   Минуту спустя, лакей молча распахнулъ передъ княгиней дверь передней, и она, сохраняя подобающее величіе во всѣхъ своихъ движеніяхъ, медленно стала подниматься по парадной лѣстницѣ къ квартирѣ Григорія Геннадіевича. Лакей осторожно прошелъ впередъ и, избавляя ее отъ труда самой звонить у квартиры Григорія Геннадіевича, позвонилъ и почтительно посторонился, давая ей дорогу въ переднюю.
   -- Покорнѣйше прошу, ваше сіятельство! пригласилъ Григорій Геннадіевичъ, встрѣчая ее у дверей залы -- признаться, у насъ большіе безпорядки, и не осудите,-- прихварываю: никакъ не могъ рискнуть пройтись по лѣстницѣ... Покорнѣйше прошу, на диванчикъ не угодно ли!
   Елена Модестовна слабо кивнула головой, выражая этимъ молчаливое согласіе на предложеніе Григорія Геннадіевича.
   Что они говорили, съ какою осторожностью подходили къ вопросу, равно ихъ обоихъ интересовавшему,-- это навсегда и для всѣхъ осталось бы тайной, еслибъ Марья Ильинишна, имѣвшая большую склонность прислушиваться и слѣдить за гостями своего мужа, не полюбопытствовала на этотъ разъ тайно посмотрѣть на знатную гостью. Она слѣдила за нею и прислушивалась къ ея разговору съ Григоріемъ Геннадіевичемъ сначала изъ дверей столовой, а потомъ перебралась и къ дверямъ залы. Прислушиваясь, она однако же не могла понять, почему это знатная гостья говоритъ печальнымъ тономъ и какъ будто даже жалуется на что-то. Она видѣла, что мужъ сидитъ въ креслѣ, почти рядомъ съ гостьей, сидѣвшей на диванѣ, и удивлялась, почему это ея Григорій Геннадьевичъ такъ благодушно поглаживаетъ свою длинную бороду, а знатная гостья держитъ въ рукахъ батистовый платокъ и по временамъ прикладываетъ его къ своимъ глазамъ.
   -- Мнѣ жаль ихъ, слышитъ Марья Ильинишна тихое восклицаніе княгини.
   -- Понимаю, какъ не жалѣть! отвѣчаетъ ей Григорій Геннадіевичъ, -- оно, конечно, не токмо что по человѣчеству жаль, а тѣмъ паче, ежели по родству... Оправдывать покойничка Валерьяна Ивановича, признаюсь, трудно; поступилъ онъ, можно сказать, прости его Господи, круто...
   -- Что это они все о покойномъ хозяинѣ говорятъ! подумала Марья Ильинишна и еще поближе прижалась къ двери.
   Вдали коридора показалась изумленная фигура горничной дѣвушки; Марья Ильинишна молча махнула ей рукой, какъ бы говоря: не мѣшай, уходи, и если что нужно -- такъ послѣ.
   Въ залѣ, между тѣмъ, разговоръ княгини съ Григоріемъ Геннадіевичемъ дѣлался все тише и тише. Лицо Григорія Геннадіевича приняло какое-то особенное, сосредоточенное выраженіе; онъ склонилъ голову на грудь, какъ бы охваченный сердечнымъ сокрушеніемъ о печальной судьбѣ законныхъ наслѣдниковъ покойнаго Лачужникова; но справедливость требуетъ все-таки замѣтить, что по временамъ его задумчивый взглядъ направлялся изподлобья на лицо княгини и слѣдилъ за его выраженіемъ.
   -- Что же я теперича могу сдѣлать? спросилъ Григорій Геинадіевичъ, отвѣчая вопросомъ на вопросъ княгини.
   -- Ахъ, откровенно скажу вамъ, Григорій Геннадіевичъ, я и сама не знаю, гдѣ и въ чемъ искать помощи... Такъ много огорченій, такъ много, что я... теряюсь, проговорила Елена Модестовна, грустно поникнувъ головой.
   -- Да съ, оно точно, положеніе затруднительное... а все же, я полагаю, ежели искать помощи, такъ предварительно всего въ молитвѣ.
   -- Ахъ, вы справедливы, вздохнувъ, сказала Елена Модестовна и взглянула на образъ, гдѣ теплилась лампада.
   -- Господь всегда... ежели человѣкъ, напримѣръ, въ сокрушеніи и скорбяхъ, продолжалъ Григорій Геннадіевичъ, всегда онъ въ такомъ разѣ милосердствуетъ и живитъ...
   -- Ахъ, какая это истина, какая глубокая истина!
   Горничная Марьи Ильинишны, стоявшая вдали коридора, смотрѣла въ нѣмомъ недоумѣніи на притаившуюся у дверей залы хозяйку, и, будучи сама охвачена любопытствомъ, томилась нерѣшительностью, идти ли впередъ, или назадъ. Наконецъ таки Марья Ильинишна сердитымъ жестомъ вразумила ее и, такъ сказать, изгнала изъ коридора. Но пока она обмѣнивалась съ нею выразительными взглядами, разговоръ въ залѣ, отъ предварительныхъ религіозныхъ воздыханій, двинулся нѣсколько впередъ.
   -- Вы бы могли, Григорій Геннадіевичъ, оказать имъ помощь, вкрадчиво замѣтила Елена Модестовна.
   -- Какую же, напримѣръ? тихо спросилъ онъ.
   -- Да именно въ томъ... какъ я уже сказала...
   -- Признаться, я несовсѣмъ понимаю. Вы мнѣ скажите, ваше сіятельство, этакъ попроще, въ чемъ, напримѣръ, и какая помощь?..
   -- Вы могли бы, тоже тихо повторила княгиня,-- я, разумѣется, не смѣю настаивать, но зная ваше великодушіе, я думаю, что вы... конечно, изъ состраданія къ моей дочери и внуку... вы могли бы сказать правду...
   -- Ну-съ? твердо прервалъ онъ, въ чемъ же правда?
   -- Да собственно въ томъ, что вы могли бы заявить, что Валерьянъ, подписывая завѣщаніе, дѣйствительно былъ почти безъ памяти.
   -- Гм... вотъ что-о! задумчиво протянулъ Григорій Геннадіевичъ и, кинувъ опять изподлобья пытливый взглядъ на княгиню, добавилъ:-- да, это вы справедливо замѣтили, слабъ былъ покойникъ, можно сказать, очень слабоватъ.
   -- Вы замѣтили, да. Вѣдь это же правда.
   Григорій Геннадіевичъ помолчалъ, погладилъ бороду, вздохнулъ и таинственно прошепталъ:
   -- Трудно-съ!...
   -- Какая же трудность? въ чемъ, уважаемый Григорій Геннадіевичъ? вкрадчиво спросила Елена Модестовна.
   -- Очень, можно сказать, большая затруднительность... И не безъ хлопотъ... Оно хотя, положимъ, и справедливое дѣло, и родственнички ваши дѣйствительно обиду терпятъ, ну, только знаете, поправлять теперича это дѣло надо умѣючи, нельзя, чтобы такъ, съ бухты-барахты...
   -- Ахъ, посовѣтуйте, вы такой практическій, такой осторожный и знающій человѣкъ!
   -- Извольте, отчего же, я насчетъ совѣта съ полнымъ коимъ удовольствіемъ, ну, только самъ лично, чтобы участвовать или къ примѣру заявить -- на это я не могу согласиться.
   -- Почему же, Григорій Геннадіевичъ, скажите!..
   -- Извольте сами припомнить, ежели я самолично присутствовалъ при смерти покойника и подписалъ, что онъ быть при мнѣ въ здравомъ умѣ и полной памяти, какъ же теперича я пойду противъ себя?
   -- Ахъ, зачѣмъ же противъ? скорбно возразила Елена Модестовна,-- возстановить Истину -- это не значитъ идти противъ...
   -- Рискованное дѣло, ваше сіятельство, сказалъ Григорій Геннадіевичъ, и почему-то придвинулъ свое кресло къ дивану, гдѣ сидѣла княгиня.
   Онъ значительно понизилъ тонъ рѣчи, такъ что нѣкоторое время Марья Ильинишна не могла понять ни одного слова и только лотомъ ясно услышала, какъ Григорій Геннадіевичъ прошепталъ:
   -- Какой же мнѣ теперича разсчетъ... все же рискъ!..
   -- Но повѣрьте, оживляясь, прошептала Елена Модестовна, ваше великодушіе будетъ оцѣнено...
   Елена Модестовна почему-то вдругъ оглянулась на дверь и, вслѣдствіе этого неожиданнаго ея движенія, Марья Ильинишна испуганно отступила въ глубь коридора, а Григорій Геннадіевичъ какъ то странно озаботился и тоже оглянулся на дверь въ переднюю.
   -- Да не угодно-ли, ваше сіятельство, ко мнѣ въ кабинетъ, тамъ, признаться, будетъ поспособнѣе...
   Они ушли въ кабинетъ, и чѣмъ кончились ихъ разговоры, Марья Ильинишна такъ и не узнала.
   Спустя добрыхъ полчаса, когда Елена Модестовна оставила квартиру Григорія Геннадіевича, онъ съ большою услужливостью самъ отворилъ ей двери и низко, поклонился въ отвѣтъ на ея любезный прощальный поклонъ. Войдя потомъ въ столовую, гдѣ сидѣла за какимъ-то шитьемъ Марья Ильинишна, Григорій Геннадіевичъ, смотря на нее, укоризненно покачалъ головой. Марья Ильинишна уже повяла свою вину и безпомощно опустила глаза въ полъ.
   -- И что у тебя за странная такая привычка подслушивать и подсматривать въ дверныя щели? спросилъ онъ.
   -- Ахъ, Григорій Геннадіевичъ, я совсѣмъ напротивъ... путаясь, отвѣтила Марья Ильинишна,-- я не для того, чтобы подслушивать, я только посмотрѣла, горитъ-ли лампадка, Григорій Геннадіевичъ...
   Онъ былъ замѣтно въ хорошемъ расположеніи духа, смотрѣлъ на жену вовсе не злобнымъ взглядомъ и даже не хмурился; напротивъ, по лицу его, недавно еще мрачному и озабоченному, пробѣгала по временамъ улыбка удовольствія.
   

XXXII.

   Григорій Геннадіевичъ, само собою разумѣется, понялъ, что ему представляется случай не только отмстить врагамъ, но даже "поправить свою ошибку" и войти въ соглашеніе съ княгиней насчетъ должнаго вознагражденія за помощь въ выигрышѣ процесса. Но онъ затруднялся въ выборѣ обезпеченія, которое бы въ достаточной степени могло гарантировать его интересы; о векселяхъ противно было даже вспомнить ("пожалуй, опять влопаешься"), а другаго ничего онъ придумать не могъ -- и затянулъ переговоры съ княгиней до слѣдующаго дня. Словомъ, они не договорились еще до полной откровенности. На другой день, однако, разговоръ пошелъ ровнѣе, безъ всякихъ уже колебаній и косыхъ взглядовъ. На этотъ разъ Елена Модестовна сама вывела Григорія Геннадіевича изъ затруднительнаго положенія и заставила его вновь убѣдиться въ томъ, что она дѣйствительно "огромнаго ума женщина". Она нашла и источникъ для вознагражденія Григорія Геннадіевича за его помощь и надежныя гарантіи для себя и для него "на. случай неудачи". Ему оставалось только сожалѣть о томъ, что напрасно онъ потратилъ столько времени на сношенія со Стуловымъ и Петромъ Ивановичемъ, напрасно страдалъ и томился раскаяніями и сомнѣніями, тогда какъ слѣдовало давнымъ давно войти въ сношенія съ Еленой Модестовной, и никакихъ бы душевныхъ колебаній не было. Елена Модестовна предложила ему заключить у нотаріуса запродажную запись на ея заложенное имѣніе, и запись эта была сдѣлана на слѣдующихъ условіяхъ: Григорій Геннадіевичъ обязался купить у Елены Модестовны ея заложенное имѣніе за семь тысячъ (имѣніе стоило безъ долговъ тысячъ сорокъ), а Елена Модестовна обязывалась, прежде совершенія купчей крѣпости, очистить это имѣніе отъ всѣхъ лежащихъ на немъ долговъ; но такая продажа имѣнія и освобожденіе его отъ долговъ были обязательны для княгини только въ томъ случаѣ, если дочь и внучка ея будутъ признаны наслѣдниками послѣ умершаго ея зятя, Валерьяна Ивановича Лачужникова; если же судъ наслѣдниками ихъ не признаетъ, то и княгиня и Григорій Геннадіевичъ считаются свободными отъ исполненія условія: -- онъ по покупкѣ имѣнія, она -- по продажѣ.
   Отъискавъ такимъ образомъ источникъ для взаимной гарантіи своихъ интересовъ, обѣ стороны разстались довольныя собою. Но и послѣ заключенія условія съ Григоріемъ Геннадіевичемъ, Елена Модестовна съ прежней ревностью продолжала хлопотать и заботиться о подготовленіи почвы для судебнаго разбирательства дѣла. Она неустанно разъѣзжала по городу отъ однихъ знакомыхъ и вліятельныхъ лицъ къ другимъ, жаловалась, совѣтовалась, просила покровительства, порицая коварство Петра Ивановича и его сообщниковъ. Окончивъ такимъ образомъ день, она осаждала потомъ князя Павла допросами: что онъ сдѣлалъ съ своей стороны "для подготовки почвы", что узналъ о дѣятельности противной стороны, когда будетъ слушаться въ судѣ дѣло и такъ далѣе, и такъ далѣе. Князь Павелъ наконецъ впалъ въ отчаяніе и не разъ душевно раскаивался въ томъ, что взялся за веденіе процесса. Иногда онъ намѣренно выѣзжалъ изъ квартиры подъ предлогомъ будто бы служебныхъ занятій (онъ служилъ въ какой-то "особой коммисссіи" и разъ въ недѣлю "засѣдалъ" въ ней), въ сущности же для того, чтобы избѣжать свиданія съ сестрой, надоѣдавшей ему своими допросами и упреками.-- "Это что-то невѣроятное, ропталъ онъ; это, можно сказать, сверхъестественная какая-то сила, не знающая ни утомленія, ни отдыха". Его тѣмъ болѣе возмущали хлопоты и допросы Елены Модестовны, что онъ находилъ ихъ уже совершенно излишними, послѣ того какъ Григорій Геннадіевичъ согласился заявить въ судѣ, что духовное завѣщаніе было подписано покойникомъ Валерьяномъ Ивановичемъ почти въ безпамятствѣ. На какихъ условіяхъ сошелся Григорій Геннадіевичъ съ княгиней и чѣмъ онъ гарантировалъ свою долю выгодъ при успѣхѣ дѣла -- это осталось тайной для князя Павла, который даже и не зналъ, что Елена Модестовна заключила съ Григоріемъ Геннадіевичемъ какое-то условіе.
   Наканунѣ дня, предшествовавшаго судебному разбирательству дѣла, Елена Модестовна просидѣла въ квартирѣ князя Павла далеко за полночь. Она была сильно обезпокоена нѣкоторыми обстоятельствами по подготовкѣ свидѣтельскихъ показаній и боялась, чтобы тѣ лица, которыхъ не удалось ей привлечь на свою сторону, не перешли на сторону Петра Ивановича. Такъ, напримѣръ, докторъ, лѣчившій покойнаго Валерьяна Ивановича и въ день смерти прибывшій къ нему въ ту самую минуту, когда онъ умиралъ послѣ вторичнаго кровоизліянія, наотрѣзъ отказалъ княгинѣ и князю Павлу въ ихъ просьбѣ "поддержать сиротъ". Точно также и фельдшеръ, неотлучно находившійся при больномъ, не перешелъ на княжескую сторону и не перешелъ именно потому, что боялся доктора, какъ своего начальника, зная притомъ, что онъ не только самолично уличитъ его въ судѣ за ложныя показанія, но и выгонитъ потомъ вонъ, изъ службы. Княгинѣ и князю Павлу оставалось одно -- перенести неудачу и искать поддержки въ другихъ свидѣтеляхъ. Елена Модестовна подозрѣвала, что эти два лица, показанія которыхъ могли дать значительный успѣхъ дѣлу, могутъ, пожалуй, перейти на сторону ея враговъ, и настойчиво внушала брату о необходимости быть готовымъ на борьбу съ ихъ показаніями. Князь Павелъ, самъ отличавшійся способностью говорить неустанно по цѣлымъ часамъ, на этотъ разъ упорно молчалъ и косился на сестру, обуреваемый въ свою очередь подозрѣніями насчетъ дѣятельности противной стороны.
   Дѣйствительно, въ день разбирательства дѣла оказалось, что не одна только княжеская сторона въ свое время озаботилась о привлеченіи въ судъ свидѣтелей, но и со стороны Петра Ивановича тоже не мало было потрачено соображеній, заботъ и хлопотъ по подготовкѣ фактовъ къ предстоящему разбору дѣла. Князь Павелъ, какъ сказано было выше, возлагалъ большія надежды на прислугу покойнаго Валерьяна Ивановича и на показанія Григорія Геннадіевича; а адвокатъ со стороны Петра Ивановича (при невидимомъ участіи Стулова) возлагалъ надежды на то, что именно эти свидѣтели утопятъ интересы княжеской стороны. У Стулова были свои свидѣтели: на его сторонѣ былъ и докторъ, и фельдшеръ, и о. Макарій. Кромѣ того, имъ были подготовлены для успѣха дѣла двое артельщиковъ и дворникъ Михайло, бывшіе свидѣтелями при возвращеніи Григоріемъ Геннадіевичемъ завѣщанія, за которое онъ желалъ получить вексель въ тридцать пять тысячъ рублей. Этихъ трехъ свидѣтелей Стуловъ давно уже приберегалъ "на всякій случай". Онъ догадывался, что Григорій Геннадіевичъ не только изъ желанія "мстить за ловушку", но и изъ другихъ чисто денежныхъ интересовъ можетъ перейти на княжескую сторону и подозрѣвалъ, что онъ на судѣ, пожалуй, начнетъ путать что нибудь въ тонъ княжеской роднѣ и прислугѣ.
   

XXXIII.

   Въ залѣ суда собрались наконецъ всѣ свидѣтели съ обѣихъ сторонъ и всѣ заинтересованныя въ дѣлѣ лица, не исключая и Петра Ивановича, который явился въ судъ только потому, что этого потребовали адвокатъ и Стуловъ. Всѣмъ было какъ-то не по себѣ. Княгиня и Викторія Александровна, одѣтыя въ глубокій трауръ, хотя и держались съ полнымъ сознаніемъ собственнаго достоинства, въ особенности Елена Модестовна, но все-таки замѣтно было по всѣмъ ихъ движеніямъ, что онѣ опасаются за благополучный исходъ дѣла. Петръ Ивановичъ былъ спокойнѣе другихъ и тяготился, кажется, только тѣмъ, что ему волей -- неволей пришлось опять быть въ одной комнатѣ съ княгиней и ея братомъ, которыхъ онъ, со времени смерти Валерьяна Ивановича, не могъ равнодушно видѣть. Князь Павелъ озабоченно поглядывалъ на двери, откуда долженъ былъ выйти "судъ", и по привычкѣ водилъ правой рукой по своимъ коротко остриженнымъ волосамъ отъ затылка ко лбу, хмуря при этомъ брови. Спокойнѣе другихъ держался Григорій Геннадіевичъ, но онъ былъ спокоенъ только нѣкоторое время, именно до той минуты, пока не покосился на тотъ уголъ залы, гдѣ стояли двое артельщиковъ и дворникъ Михайло. Его, видимо, вдругъ охватило подозрѣніе и даже робость. Онъ до настоящей минуты никакъ не предполагалъ, чтобы къ дѣлу о дѣйствительности духовнаго завѣщанія покойнаго Валерьяна Ивановича могло примѣтаться совершенно постороннее обстоятельство, именно тотъ непріятный случай, когда онъ, Кожевниковъ, игралъ жалкую и противозаконную роль въ квартирѣ Стулова.-- "Пропади онъ пропадомъ, окаянный! смущенно подумалъ Григорій Геннадіевичъ:-- пожалуй, вѣдь и въ самомъ дѣлѣ выворотитъ всю грязь наружу, стыда не оберешься. Давно, чай, проклятый, подготовилъ своего адвоката къ этому".
   Пока тянулось время до открытія засѣданія, Григорій Геннадіевичъ былъ въ нерѣшительности, колеблясь насчетъ предстоящихъ показаній: интересно было и имѣньице княгини за дешевую цѣну пріобрѣсти и боязно, что, пожалуй, Стуловъ вытащитъ изъ мрака недавняго прошлаго подробности сквернаго случая -- "расхлебывай потомъ кашу". Стуловъ, какъ видно, замѣтилъ, что Григорій Геннадіевичъ чувствуетъ себя неладно. Онъ не спускалъ съ него глазъ и точно читалъ его мысли. Потомъ вдругъ, предъ самымъ выходомъ судей въ залу засѣданія, онъ подошелъ къ Григорію Геннадіевичу.-- "Здравствуйте, Григорій Геннадіевичъ", сказалъ онъ такимъ ласковымъ тономъ, какъ будто никогда и никакихъ столкновеній съ нимъ не имѣлъ.-- "Добраго здоровья", сдержанно отвѣтилъ Григорій Геннадіевичъ, и чтобы не подавать руки, намѣренно полѣзъ въ карманъ за платкомъ. Стуловъ однако же этимъ не смутился и вмѣсто того, чтобы отойти отъ недовольнаго имъ человѣка, наклонился къ его уху и вразумительно прошепталъ: "Берегитесь, Григорій Геннадіевичъ, ежели только вы чуть что противъ завѣщанія скажете, сейчасъ же всю ту исторію наружу вытащимъ". Григорій Геннадіевичъ сверкнулъ на него гнѣвнымъ взглядомъ и даже поблѣднѣлъ нѣсколько, но ни слова не отвѣтилъ на его шопотъ и только медленно провелъ рукой по своей длинной бородѣ и отошелъ отъ него въ сторону, гдѣ стоялъ о. Макарій. Сознавалъ онъ, что и отъ о. Макарія тоже добраго сосѣдства ждать нечего, какъ отъ свидѣтеля, могущаго повредить его денежнымъ интересамъ; но двинуться дальше, впередъ, было некуда. Впереди сидѣли княгиня съ Викторіей Александровной и еще какія-то двѣ барыни, тоже въ глубокомъ траурѣ, привлеченныя Еленой Модестовной въ судъ не для свидѣтельскихъ показаній, а лишь для того, чтобы имѣть для себя приличное общество. Около нихъ сидѣлъ, развалившись въ креслѣ и закинувъ ногу на ногу, Сергѣй Валерьяновичъ. Онъ то игралъ своимъ пенснэ, немилосердно вертя имъ въ воздухѣ, то набрасывалъ его на носъ и откидывалъ голову нѣсколько вверхъ, пяля глаза направо и налѣво. Сидѣть въ сосѣдствѣ, съ нимъ Григорій Геннадіевичъ не пожелалъ и остался около о. Макарія. Елена Модестовна замѣтила наконецъ, что ея внукъ совсѣмъ не имѣетъ того скорбнаго вида, который, по ея соображеніямъ, слѣдовало ему имѣть, какъ "сиротѣ", и шепнула что-то сосѣдкѣ для передачи ему.-- "Фу, вздоръ какой, отвѣтилъ Сергѣй Валерьяновичъ, когда сосѣдка Елены Модестовны передала ему ея слова. Но однакоже, послѣ замѣчанія бабушки, онъ приподнялся на креслѣ нѣсколько повыше и пересталъ вертѣть на шнуркѣ свое пенснэ.
   Вошли наконецъ въ залу засѣданія судьи и начался разборъ дѣла.
   Какія показанія давали свидѣтели съ той и другой стороны, какія чувства волновали заинтересованныхъ въ дѣлѣ лицъ -- это само собою понятно. Понятно также и то, что свидѣтели съ княжеской стороны путались, не зная твердо своихъ ролей, и путаница получалась, главнымъ образомъ, отъ постановки вопросовъ противной стороны, вопросовъ, которыхъ, конечно, никакъ не могъ предвидѣть князь Павелъ. Такъ, напримѣръ, не только вопросъ о смерти Валерьяна Ивановича, но даже и о первомъ его обморокѣ отъ кровоизліянія вызвалъ противорѣчія въ показаніяхъ слугъ и, конечно, потому они другъ другу противорѣчили, что врать вообще трудно, то есть врать искусно, такъ чтобы вранье во всѣхъ своихъ подробностяхъ было похоже на правду. Изъ ихъ показаній получился такой выводъ, что будто-бы Валерьянъ Ивановичъ послѣ перваго обморока уже не приходилъ болѣе въ сознаніе и въ то же время диктовалъ "едва слышнымъ шопотомъ" завѣщаніе въ присутствіи священника, Стулова и Григорія Геннадіевича. Выслушивая такую путаницу и злобствуя на адвоката противной стороны за то, что онъ коварно затягиваетъ свидѣтелей своими вопросами въ противорѣчія, князь Павелъ Модестовичъ тревожно мялъ себѣ пальцы, не смѣя взглянуть въ ту сторону, гдѣ сидѣла Елена Модестовна, давно уже потерявшая значительную долю своей важной осанки.
   Она то блѣднѣла, то вдругъ лицо ея покрывалось темными пятнами и сѣдыя букли вздрагивали отъ ея нервныхъ движеній. Викторія Александровна, взглядывая по временамъ на нее, готова была расплакаться, догадываясь, по состоянію матери, что непонятныя ей показанія свидѣтелей угрожаютъ дурными послѣдствіями дѣлу. Сергѣй Валерьяновичъ тоже утратилъ значительную часть своей безпечности и тревожно смотрѣлъ то на мать, то на бабушку, то на безстрастныя лица судей, по выраженію которыхъ всего менѣе можно было заключить о томъ или другомъ исходѣ дѣла. Спокойнѣе ихъ былъ Григорій Геннадіевичъ. Пока продолжались допросы свидѣтелей, онъ оставался недвижимымъ на своемъ стулѣ; стоя за его спиной, можно бы даже подумать, что онъ заснулъ; но надо было только взглянуть на его лицо, чтобы убѣдиться, насколько внимательно онъ слѣдитъ за каждымъ словомъ показаній, за каждымъ вопросомъ защитниковъ. И по нахмуреннымъ его бровямъ, и по наклону головы, придававшему всей его громадной фигурѣ нѣчто въ высшей степени сосредоточенное, можно было заключить, что онъ теряетъ вѣру въ успѣхъ дѣла княгини и колеблется, думая, не лучше-ли, молъ, "за добра ума" уклониться отъ грѣха: "дѣла-то они, видимо, не выиграютъ, а меня, пожалуй, тотъ звѣрь мохнатый обидитъ -- и мораль пойдетъ"... "Гм... гм... а имѣньице-то однако недурно-бы получить, думалъ онъ,-- теперича въ наши времена по купечеству многіе этимъ забавляются... Гм... гм"...
   Наступила наконецъ и ему очередь выйти впередъ и дать свои показанія. Онъ бодро вышелъ, медленно провелъ рукой по своей сѣдой бородѣ во всю ея длину и началъ тоже путать, виляя изъ стороны въ сторону, подобно тому, какъ путались всѣ другіе свидѣтели со стороны княжеской родни. Изъ его показаній получился въ концѣ концовъ такой выводъ, что Валерьянъ Ивановичъ, хотя и слабъ былъ и говорить почти не могъ, но тѣмъ не менѣе шопотъ его былъ слышенъ всѣмъ и находился онъ при составленіи духовнаго завѣщанія въ здравомъ умѣ и полной памяти. Словомъ, Григорій Геннадіевичъ оробѣлъ, побоялся, что Стуловъ "выворотитъ наружу скверный случай". Онъ только тогда пожалѣлъ о своей робости, когда показанія его были уже окончены.
   Пока онъ путался въ своихъ отвѣтахъ или, точнѣе говоря, по мѣрѣ того, какъ сбивалъ его своими вопросами адвокатъ со стороны Петра Ивановича, сѣдыя букли Елены Модестовны все чаще и чаще вздрагивали и черные ея глаза, казалось, готовы были сжечь огнемъ своего гнѣва ненавистнаго ей адвоката.
   Потомъ, когда послѣ допросовъ свидѣтелей, адвокатъ со стороны Петра Ивановича, подводя итогъ показаніямъ той и другой стороны, приступилъ къ объясненію причинъ, по которымъ Григорій Геннадіевичъ давалъ сбивчивыя и недостаточно твердыя показанія -- Григорій Геннадіевичъ тревожно оглянулся на Стулова. Онъ спросилъ этимъ взглядомъ: "Что же это за подлость -- я даю показанія за васъ, а вы противъ меня?" Но Стуловъ, вмѣсто того, чтобы дать ему успокоительные знаки, только улыбнулся и покачалъ головой, какъ бы говоря: "Эхъ ты, простота, а еще умнымъ считаешься".
   На счастье Григорія Геннадіевича предсѣдатель суда остановилъ адвоката при первыхъ же его намекахъ на тѣ постороннія обстоятельства, при которыхъ произошелъ непріятный случай съ Григоріемъ Геннадіевичемъ въ квартирѣ Стулова.-- "Постороннія обстоятельства къ дѣлу не относятся", сказалъ онъ, и адвокатъ, убѣдившись въ самомъ дѣлѣ, что теперь, при подтвержденіи Кожевниковымъ дѣйствительности духовнаго завѣщанія, не стоитъ поднимать наружу грязь -- замолчалъ.
   Князь Павелъ Модестовичъ, воспользовавшись этимъ молчаніемъ и сознавая, что дѣло, взятое имъ подъ свою защиту, находится въ опасномъ положеніи, ухватился за послѣднее средство -- ораторское краснорѣчіе. Но вмѣсто того, чтобы обратить вниманіе суда на оставшіяся невыясненными обстоятельства, именно: позднее представленіе завѣщанія въ судъ и подозрительный случай съ Григоріемъ Геннадіевичемъ, на который намекнулъ адвокатъ противной стороны, заговорилъ совсѣмъ о другомъ. Онъ заговорилъ о примѣрныхъ отношеніяхъ покойнаго Лачужникова къ своей семьѣ, о его высоконравственныхъ христіанскихъ правилахъ жизни, признавая которыя невозможно допустить, чтобы онъ сознательно диктовалъ и подписалъ такое завѣщаніе, какое представлено въ судъ его братомъ. Развивая эту мысль, князь Павелъ могъ бы хотя до нѣкоторой степени поколебать достовѣрность свидѣтельскихъ показаній и тѣмъ болѣе въ виду вышеупомянутыхъ, темныхъ для суда обстоятельствъ дѣла, которыя остались невыясненными. Но князь увлекся своимъ краснорѣчіемъ и вмѣсто того, чтобы удержаться строго въ рамкахъ разсматриваемыхъ обстоятельствъ дѣла, онъ увлекся обобщеніями, заговорилъ о семейственности, гражданственности, о нравственныхъ законахъ, занимающихъ неизмѣримо высшее мѣсто надъ законами, втиснутыми въ мертвые фоліанты.
   Онъ все болѣе и болѣе одушевлялся и жестикулировалъ обѣими руками, не замѣчая, что адвокатъ противной стороны самодовольно улыбается, что судьи хмурятся и по временамъ о чемъ-то между собою перешептываются.
   -- Боже! какъ онъ глупъ! терзалась Елена Модестовна,-- передъ кѣмъ распинается: точно предъ нимъ присяжные, которыхъ необходимо опутать и отуманить жалкими словами. Какъ, наконецъ, я сама жалка: довѣрила ему такое дѣло... Ахъ, попугай, попугай!
   Судъ удалился.
   Когда потомъ, черезъ часъ, судъ вновь занялъ мѣста въ залѣ засѣданія и приступилъ къ чтенію рѣшенія, Елена Модестовна едва стояла на ногахъ. Она слушала рѣшеніе съ закрытыми глазами, губы ея нервно подергивало, сѣдыя букли дрожали, а костлявая рука, которой она ухватилась за руку своей траурной сосѣдки, сжала эту руку такъ, что сосѣдка сгорбилась и сморщилась отъ боли.
   -- Несчастные! трагически прошептала Елена Модестовна, и потомъ покачнувшись на другую сторону, едва слышно добавила: "и это правосудіе!" и въ безсиліи опустилась въ кресло.
   Траурныя дамы, Викторія Александровна и Сережа, ухаживая за ней, тревожно оглядывали залу, ища глазами князя Павла. Онъ уже самъ замѣтилъ, что въ группѣ, гдѣ сидѣли онѣ, что-то случилось и шелъ по направленію къ нимъ мелкими, частыми шагами; выраженіе лица его было мрачно и голова какъ будто ушла въ плечи.
   -- Успокойтесь, ma bonne amie, зашепталъ онъ, подходя къ Еленѣ Модестовнѣ,-- это рѣшеніе суда не есть окончательное: мы будемъ аппелировать въ судебную палату... Я надѣюсь, повѣрьте, есть много весьма твердыхъ основаній для аппеляціи.
   Но Елена Модестовна и глазъ на него не подняла. Она хмурилась, и, сжимая губы, комкала въ рукахъ свой батистовый платокъ.
   -- Викторія! мрачно обратилась она къ дочери,-- скажи князю, чтобы онъ оставилъ меня, я не могу его видѣть...
   

XXXIV.

   Она пролежала нѣсколько дней въ постели, и когда вновь поднялась на ноги, щеки ея замѣтно опали, носъ обострился и глаза еще глубже ушли подъ лобъ. Но духъ ея бодрствовалъ, и первое дѣло, о которомъ она озаботилась по возстановленіи силъ, было все то же судебное дѣло ея дочери и внука. Она попросила къ себѣ князя Павла. Князь, который сидѣлъ въ это время въ сосѣдней комнатѣ, перешептываясь съ Nadine и Викторіей Александровной о состояніи здоровья сестры, не безъ смущенія пошелъ на ея зовъ. Между ними произошла крупная сцена. Елена Модестовна обвиняла брата въ томъ, что именно по его винѣ проиграно дѣло ея дочери и внука, а князь силился увѣрить, что дѣло вовсе не проиграно и находится лишь на половинѣ своего пути.
   -- На половинѣ пути къ окончательному проигрышу, да? съ презрѣніемъ замѣтила Елена Модестовна.
   -- Зачѣмъ же такъ падать духомъ... Я надѣюсь выиграть, отвѣтилъ князь.
   -- Ты? переспросила княгиня и, уже не стѣсняясь никакими приличіями, стала высказывать всю свою ненависть и злобу, накипѣвшія въ ней противъ брата за все время ихъ многолѣтнихъ сношеній.-- Ты?-- повторила она,-- да развѣ такіе попугаи могутъ быть на что нибудь годны?
   -- И вамъ не совѣстно? съ укоризной возразилъ князь.
   -- Ахъ, ничуть! Мнѣ только обидно на себя за то, что я до сихъ поръ не могла понять, до какой степени ты ограниченъ и жалокъ...
   -- Позвольте, мой другъ, обиженно перебилъ князь, я очень хорошо понимаю, что вы больны, что вы разстроены, но всему есть мѣра и нельзя же такъ оскорблять...
   -- Нѣтъ, я сама точно лишилась зрѣнія, волнуясь, продолжала княгиня,-- правду говорятъ, что если Богъ хочетъ наказать, то прежде всего разумъ отниметъ. Ну, съ чего я тебѣ довѣрила такое серьезное дѣло? Точно я не знала, что вся твоя служба, всѣ твои засѣданія, всѣ твои рѣчи въ разныхъ обществахъ, которыя ты такъ заботливо пристраиваешь въ газеты -- все это одна пустая, праздная болтовня, отвратительная погоня за тщеславіемъ.
   Волненіе ихъ и взаимное недовольство другъ другомъ усиливались съ каждою минутой. Князь сказалъ что-то о своемъ безкорыстіи, о тратѣ труда и времени для Викторіи и Сережи, а княгиня, въ отвѣтъ на это, злобно замѣтила, что никому безкорыстіе его не нужно, тѣмъ болѣе теперь, когда, благодаря ему, вмѣсто ожидаемаго наслѣдства, получились только расходы на уплату судебныхъ издержекъ. Князь вышелъ наконецъ изъ себя и, съ нескрываемой досадой, громко перебилъ рѣзкую рѣчь сестры, почти закричавъ, что она сама не знаетъ, что говорить и чего боится.
   -- Повторяю вамъ, добавилъ онъ,-- рѣшеніе окружнаго суда можетъ быть отмѣнено судебной палатой, и только рѣшеніе палаты есть окончательное; но и его еще можно оспаривать кассаціей въ сенатъ...
   -- Повторяю тебѣ, перебила Елена Модестовна,-- что я скорѣе рѣшусь идти на поклонъ къ тому поповичу, скорѣе приведу съ собой къ нему и Викторію, и Сергѣя, и Надину, и буду просить у него пощады, чѣмъ довѣрить тебѣ продолженіе дѣла, въ успѣхъ котораго рѣшительно теряю вѣру.
   -- Послѣ этого я скажу вамъ, перебилъ Павелъ Модестовичъ, что какія бы вы мнѣ ни предлагали условія, хотя бы ту сумму въ сто тысячъ, какую просилъ съ васъ адвокатъ Модниковъ, я, послѣ сегодняшняго нашего разрыва, рѣшительно и навсегда отказываюсь отъ всякихъ съ вами сношеній.
   -- Ахъ, пощади! Какая жалость! Какая невозратимая утрата, ха, ха!
   Ихъ громкій, гнѣвный разговоръ былъ слышенъ въ сосѣдней комнатѣ, гдѣ сидѣла Викторія Александровна съ Nadine. Обѣ онѣ были въ тревожномъ состояніи духа, испуганныя такимъ, никогда еще небывалымъ, споромъ Елены Модестовны съ братомъ.
   Викторія Александровна наконецъ не выдержала и рѣшилась войти къ нимъ. Она вошла въ комнату матери въ то время, когда та съ дрожащими отъ гнѣва губами и съ злобно сверкающимъ взглядомъ, возражала брату.
   -- Maman! прошу васъ... умоляю... Maman! Успокойтесь, вамъ это вредно, заговорила Викторія Александровна, спѣша къ матери съ распростертыми руками.
   -- Ахъ, оставь насъ, Викторія! бросила она дочери и снова стала осыпать брата упреками, обвиняя его въ томъ, что именно онъ, одинъ онъ, есть настоящій виновникъ всѣхъ ихъ бѣдъ.
   -- Ты не умѣлъ устроить мое положеніе послѣ смерти мужа; ты не выхлопоталъ мнѣ мѣста начальницы института, ты не добился прибавки мнѣ пенсіи за заслуги мужа...
   Размолвка ихъ привела наконецъ къ тому, что Павелъ Модестовичъ, схвативъ съ окна шляпу, ушелъ, не простившись съ сестрой.
   Послѣ его ухода, весь гнѣвъ Елены Модестовны обрушился на Викторію Александровну, и пока она терпѣливо выслушивала упреки матери, Nadine сидѣла въ сосѣдней комнатѣ у стола, уныло поникнувъ головой на руки. Когда потомъ, заслышавъ шаги Викторіи Александровны, она приподняла голову отъ рукъ, глаза ея были полны слезъ... Поспѣшно отеревъ ихъ, она постаралась скрыть свое душевное состояніе; но въ этотъ день, какъ видно, всѣмъ приближеннымъ Елены Модестовны нужно было выпить свою чашу скорби.
   Только что Викторія Александровна уѣхала, Елена Модестовна повела рѣшительный разговоръ съ Nadine о ея замужствѣ. Утомленная гнѣвнымъ разговоромъ съ братомъ и дочерью, княгиня снова лежала въ постели и говорила слабымъ болѣзненнымъ голосомъ.
   -- Мнѣ жаль тебя, Nadine, говорила она, ты молода и неопытна, ты не знаешь, что такое жизнь и чего она требуетъ отъ насъ. Ты защищена отъ ея безжалостныхъ терзаній, пока находишься здѣсь при мнѣ, подъ моимъ покровительствомъ. По обстоятельства, мой другъ, слагаются такъ, что я и сама не знаю, что дальше будетъ. Процессъ Викторіи въ опасномъ положеніи, я даже могу сказать, не обманывая себя и тебя, что процессъ этотъ почти безнадеженъ... Мои дѣла тоже очень запутаны, и я, видишь сама, я совсѣмъ больна... Боже сохрани, я умру -- что съ тобой будетъ?
   Nadine сидѣла около ея кровати и, не прерывая ея рѣчи, упорно смотрѣла въ полъ.
   -- Даже и при возстановленіи моего здоровья, продолжала Елена Модестовна,-- ты не обезпечена на завтрашній день. Ты знаешь, что въ этой квартирѣ мы держимся пока, только благодаря покровительству его высокопревосходительства, и ты знаешь, что онъ ищетъ твоей руки.
   Nadine глубоко вздохнула и бросила на тетку умоляющій взглядъ.
   -- Другъ мой, продолжала Елена Модестовна, взявъ ее за руку,-- я до сихъ поръ берегла тебя, охраняла, какъ дорогое растеніе, ты не можешь мнѣ сказать, что я заботилась только о томъ, какъ бы столкнуть тебя замужъ; напротивъ, я намѣренно затягивала развязку вопроса о твоемъ замужствѣ, я надѣялась, что, авось, выиграется процессъ и можно будетъ старику отказать. Конечно, Викторія всегда имѣла и имѣетъ прекрасныя чувства -- она поддержала бы и тебя, и меня. Но ея положеніе не менѣе нашего ужасно: ей и бѣдному Сережѣ предстоитъ зависимость отъ брата покойнаго Валерьяна. Ахъ, Nadine, Nadine! еслибъ ты знала, какъ мнѣ тяжело и больно все это переживать!.. Я чувствую, что силы меня оставляютъ.
   Она помолчала, грустно взглянула въ передній уголъ на образъ, и снова заговорила.
   -- Теперь, милая Nadine, я открыла тебѣ все, что до сихъ поръ тщательно старалась скрывать. Ты видишь, въ какомъ безнадежномъ положеніи твоя судьба... Если ты откажешь этому жениху...
   -- Но, тетя... робко прервала ея рѣчь Nadine,-- возможно-ли счастье...
   -- Ахъ, возразила Елена Модестовна,-- ужели, мой другъ, я не понимаю!.. Но подумай, что будетъ съ нами, если ты откажешься? Долги на имѣніи, которыми оно отягощено, не будутъ сняты, отъ этой квартиры намъ придется тоже отказаться... Не скрываю, другъ мой, мое спасеніе только въ тебѣ...
   Елена Модестовна поднесла къ глазамъ платокъ, а Nadine, не имѣя болѣе силъ скрыть свои слезы, склонилась къ ея плечу.
   -- Ахъ, тетя, тетя, какая я несчастная! проговорила она и зарыдала.
   Поздно ночью, уединившись въ своей маленькой комнаткѣ, Nadine смотрѣла въ окно на темную улицу, слѣдя грустнымъ взглядомъ за огнемъ тускло мерцавшихъ фонарей. Она вспомнила свое дѣтство, отца и мать, и ссоры братьевъ изъ-за дѣлежа наслѣдства, изъ котораго ей, какъ дочери, достались только какія-то крохи.-- "H неужели теперь, думала она, за этотъ пріютъ, оказанный мнѣ тетей, я должна заплатить такой страшной цѣной,-- цѣной страданія, быть можетъ, въ теченіе цѣлой жизни? Нѣтъ, не могу, не могу!.. Но, Боже мой, куда же уйти?" И пугаясь своего вопроса, она сознавала, что не только твердо и безъ смущенія, но даже и шопотомъ не въ состояніи будетъ сказать ни жениху-старцу, ни теткѣ ничего такого, что бы могло противорѣчить ея приказаніямъ. Она знала, что выйдетъ къ непріятному старику и будетъ занимать его по первому слову Елены Модестовны, и что если Елена Модестовна захочетъ отдать ее за него замужъ, то отдастъ, и она пойдетъ; будетъ плакать, а все-таки пойдетъ, потому что страшно заявить свою самостоятельность, страшно взглянуть прямо въ глаза жизни. Ей давно уже было извѣстно, что у братьевъ искать пріюта нечего -- у каждаго своя семья, свои нужды и заботы, а у чужихъ -- тѣмъ болѣе. Куда ни оглянешься, вездѣ идетъ борьба, гибнетъ безъ помощи слабый, самодовольно кичится сильный, и слово о братствѣ и любви, безстрастно произносимое въ храмахъ, нейдетъ дальше храмовъ...
   "Куда уйти, въ слезахъ думала Nadine, гдѣ тотъ мирный уголокъ, въ которомъ можно укрыться отъ людской вражды, отвратительныхъ искательствъ, отъ невыносимыхъ ухаживаній? Ахъ ты, жизнь, жизнь! какая ты гадкая, противная, ужасная"!
   

XXXV.

   Не безъ слезъ было въ эти дни и въ квартирѣ покойнаго Валерьяна Ивановича. Викторія Александровна впала въ унылое состояніе духа и рѣшительно терялась, не зная, что ей нужно предпринять при такомъ неожиданномъ положеніи дѣлъ. Она сознавала, что нужно на что-то рѣшиться и непремѣнно, собравъ всѣ силы, искать выхода изъ опаснаго положенія; но гдѣ и въ чемъ искать выхода, этого она не знала. До сихъ поръ, послѣ смерти Валерьяна Ивановича, всѣми ея и Сережи дѣлами завѣдывалъ дядя На велъ Модестовичъ съ ея maman: они и расходныя деньги ей привозили, и непріятныя отношенія къ кредиторамъ улаживали, они наконецъ и процессъ вели, такъ что у нея до сихъ поръ была только одна забота: убить какъ нибудь время, чтобы не очень скучать въ ожиданіи рѣшенія судебнаго дѣла и предполагаемаго вслѣдъ затѣмъ отъѣзда заграницу. Но теперь вдругъ, въ то самое время, когда, какъ ей казалось, нужно было послѣ рѣшенія окружнаго суда собрать всю энергію для защиты дѣла въ палатѣ,-- дядя разошелся съ maman и, Богъ знаетъ, почему къ ней также глазъ не кажетъ. Maman тоже Богъ знаетъ за что на нее сердится и не заѣзжала къ ней уже болѣе недѣли. До сихъ поръ", бывало, она встрѣчалась въ ея квартирѣ въ извѣстные часы съ княземъ Павломъ, а теперь, точно сговорились -- оба къ ней ни ногой, какъ будто въ самомъ дѣлѣ именно она была причиною ихъ размолвки.
   Пождавъ дня два, Викторія Александровна ѣздила потомъ сама къ князю Павлу, но не застала его дома, а слуга на всѣ ея вопросы и наставленія твердилъ только одно слово: -- "слушаю-съ"... Съ тѣмъ она и уѣхала отъ дяди. Павелъ Модестовичъ однако-же не поддался ея просьбамъ и прислалъ раздушенную записочку на восьмушкѣ какой-то затѣйливой бумажки, изобразивъ на ней слѣдующее: "Ma chere amie. Я обиженъ. Скажу болѣе -- я оскорбленъ твоей maman. Опасаясь встрѣчи съ нею, я лишаю себя удовольствія видѣться съ тобою. Нѣсколько дней терпѣнія, и, Богъ дастъ, все какъ нибудь устроится"."Но что же онъ мнѣ ничего о процессѣ не пишетъ? томилась Викторія Александровна: -- онъ же высказывалъ что-то такое объ опасности, а я ничего тогда не поняла. Ахъ, какое несносное положеніе"! Отправившись потомъ къ maman, она однако-же ничего не узнала о положеніи дѣла, то есть, когда и кто будетъ продолжать его, и не узнала по очень простой причинѣ: maman была не въ духѣ, и вмѣсто желаемаго объясненія прочитала ей материнскую нотацію насчетъ того, что она умѣетъ только гоняться за удовольствіями, пока ей не прижмутъ хвостъ, и что вотъ теперь, почувствовавъ опасность своего положенія, присмирѣла.
   Елена Модестовна, вмѣсто того, чтобы успокоить встревоженную дочь, даже еще пригрозила ей тѣмъ, что "торжествующій поповичъ", намѣревавшійся до начала процесса обезпечить ее и ея сына единовременнымъ взносомъ въ банкъ капитала для выдачи съ него процентовъ, теперь, пожалуй, не захочетъ и этого сдѣлать, хотя предполагать такъ Елена Модестовна не имѣла никакихъ основаній. Напротивъ, она слышала отъ дочери въ тотъ же день, когда состоялось рѣшеніе дѣла въ пользу Петра Ивановича, что онъ тамъ же, въ судѣ, лично подходилъ къ ней и успокоилъ ее, сказавъ, что сумма, слѣдующая на ея съ сыномъ содержаніе, не смотря ни на какое рѣшеніе палаты или даже сената, во всякомъ случаѣ будетъ имъ своевременно положена въ банкъ. Но теперь Викторія Александровна, слушая упреки разгнѣванной maman, не смѣла ей возражать и уѣхала отъ нея домой, озабоченная думами о томъ, какъ-же она будетъ жить на одни проценты съ капитала, когда у ней долговъ болѣе чѣмъ на двадцать тысячъ рублей, лично только у ней, да у Сережи что-то около этого.
   Раздумывая о своемъ безвыходномъ положеніи, она расхаживала по пустыннымъ комнатамъ квартиры съ такимъ плачевнымъ выраженіемъ лица, точно навсегда прощалась съ окружающею ее обстановкою. Сережа сидѣлъ гдѣ-то въ уголкѣ, хмурый и надутый, и упорно сосалъ папиросу, не обращая вниманія на тревожное состояніе духа матери.
   -- Послушай, Сергѣй, скажи мнѣ, ради Бога, что-же съ нами будетъ?
   Онъ молча пожалъ плечами.
   -- Ты только представь себѣ, продолжала Викторія Александровна,-- въ какомъ мы оказываемся ужасномъ положеніи. Мы законные наслѣдники полумилліоннаго состоянія -- и вдругъ!.. Да что же ты молчишь?
   Сергѣй Валерьяновичъ брезгливо фыркнулъ и, кинувъ недокуренную папироску въ каминъ, ушелъ отъ матери въ другую комнату, не сказавъ ей ни слова. Но и ему, какъ видно, тоже некуда было уйти, и, измѣривъ комнату разъ десятокъ отъ одной стѣны до другой, онъ усѣлся опять гдѣ-то въ уголокъ дивана и, закинувъ ногу на ногу, уставилъ мрачный взглядъ на потолокъ.
   -- Послушай, Сергѣй! Ты-то еще съ чего сердишься? обратилась Викторія Александровна, входя въ комнату.
   -- Ахъ, оставьте меня!
   -- Но чѣмъ же все это кончится?
   -- Я почемъ знаю.
   -- Но ты былъ у дяди? Что же онъ говоритъ?
   -- Глупости, конечно. Что же онъ больше можетъ сказать!
   -- Ты несносенъ!
   -- Онъ говоритъ, что денегъ нѣтъ и занять пока негдѣ.
   -- Ахъ, не то! перебила Викторія Александровна -- о процессѣ что онъ говоритъ?
   -- Оставьте... Я не знаю, не спрашивалъ, нехотя отвѣтилъ Сергѣй Валерьяновичъ и отвернулся отъ матери въ сторону.
   Такъ шли дни за днями въ квартирѣ Викторіи Александровны и ея сына, и прошло такихъ дней десятка два. Князь Павелъ Модестовичъ изрѣдка заѣзжалъ къ нимъ, но не надолго и въ тѣ лишь часы, въ которые Елена Модестовна не бывала тамъ, а именно, поздно вечеромъ.
   Отъ него узнала Викторія Александровна, что ея maman ведетъ снова переговоры съ адвокатомъ Модниковымъ, и что этотъ знаменитый адвокатъ, кажется, не прочь принять на себя защиту ихъ дѣла въ судебной палатѣ. Князь передалъ это извѣстіе спокойно, не выражая ни тѣни досады или неодобренія на то, что Елена Модестовна ему не довѣряетъ и считаетъ его ненадежнымъ защитникомъ интересовъ дочери и внука. Напротивъ, онъ мимоходомъ даже замѣтилъ, что если Модниковъ возьмется за дѣло, то это хорошій знакъ, такъ какъ Модниковъ, насколько ему извѣстно, никогда не берется за такія дѣла, которыхъ нельзя выиграть.
   -- Я долженъ объяснить тебѣ, другъ мой, добавилъ князь,-- я хоть и самъ юристъ, но, повѣрь, безъ самолюбія. Я ни въ какомъ случаѣ не позволю допустить сравненіе между мною и Модниковымъ. Модниковъ -- это геній! Я взялся за дѣло только потому, что желалъ избавить васъ отъ платы адвокатамъ, желалъ бы и теперь этого... Но если въ самомъ дѣлѣ Модниковъ возьмется за дѣло, то прекрасно: лучше отдать сто тысячъ, чѣмъ потерять все, при такомъ слабомъ защитникѣ, каковъ я... ха, ха! Ты видишь, мой другъ, что я безпристрастенъ. Но твоя maman!.. Maman -- это нѣчто... pardon! Я не могу!..
   Онъ пожалъ плечами и тревожно оправился потомъ, точно испугавшись вдругъ, что вотъ-вотъ сію минуту растворится дверь и въ комнату войдетъ Елена Модестовна.
   

XXXVI.

   Елена Модестовна точно такъ же думала о Модниковѣ, какъ и братъ ея, князь Павелъ. Она, кажется, оттого и больна была послѣ рѣшенія дѣла въ окружномъ судѣ, что ужь очень ей досадно было на себя за то, что поддалась увѣщаніямъ брата и поручила ему защиту дѣла. Тогда она разъ по двадцати въ день впадала въ тоску и металась по кровати, точно тифозная больная, и первое дѣло, за которое принялась, собравшись съ силами, была поѣздка къ адвокату Модникову.
   Озабочивали ее въ это время и слезы племянницы, и отношенія къ сановитому старичку, котораго она прочила ей въ мужья; но заботы объ этомъ пришлось отложить въ виду важности судебнаго дѣла дочери. И въ самомъ дѣлѣ, не мало потребовалось умѣнья и времени на то, чтобы вновь затянуть адвоката Модникова на защиту дѣла дочери и внука.
   Когда она пріѣхала къ нему, онъ встрѣтилъ ее холодно и, можно сказать, непріязненно. Озабоченный самъ въ это время какимъ-то судебнымъ дѣломъ, онъ хотѣлъ поскорѣе отдѣлаться отъ ея визита и безъ всякихъ околичностей заявилъ, что проситъ извиненія, и даже не предложилъ ей кресла. Елена Модестовна, во шедшая къ нему въ роскошный кабинетъ съ подобающей ей осанкой, едва не окинула его презрительнымъ взглядомъ за холодный пріемъ; но моментально спохватилась, вдругъ представивъ себѣ, что если Модниковъ не возьмется за дѣло, то все погибло. И вотъ, вмѣсто надменнаго и презрительнаго взгляда, на ея болѣзненномъ лицѣ появилось кроткое, молящее выраженіе.
   -- Одну минуту, слабо возразила она, стоя въ нерѣшительности передъ мрачнымъ адвокатомъ.
   -- Сдѣлайте одолженіе, нехотя отвѣтилъ онъ, не смотря на нее, и только рукою сдѣлалъ короткое, едва замѣтное движеніе, показывая на кресло.
   Елена Модестовна сознавала, что этотъ Модниковъ не имѣлъ ничего общаго съ тѣмъ Модниковымъ, котораго она, мѣсяца полтора тому назадъ, видѣла въ этомъ же самомъ кабинетѣ, у этого-же огромнаго письменнаго стола чернаго дерева, на которомъ лежитъ такъ много книгъ и бумагъ. Тотъ прежній Модниковъ былъ предупредителенъ, собственноручно придвинулъ ей кресло поближе къ письменному столу, чтобы удобнѣе было и ей и ему вести дѣловой разговоръ. Тогда велъ онъ этотъ разговоръ съ улыбкой и величалъ ее сіятельствомъ. Но этотъ Модниковъ, стоящій теперь передъ нею, совсѣмъ не улыбается; напротивъ, хмурится, молчитъ, смотритъ въ полъ и даже не извиняется, что въ его кабинетѣ такой тяжелый запахъ отъ дыма сигаръ, хотя и дорогихъ сигаръ, однакожъ, все-таки ей непріятный. Этотъ Модниковъ, подобно тому прежнему Модникову, одѣтъ въ черный бархатный пиджакъ, имѣетъ смуглое выразительное лицо, носъ орлиный;-- но, Боже мой, какъ онъ сердитъ на меня! подумала Елена Модестовна, и въ нерѣшительности остановилась у кресла, колеблясь садиться или нѣтъ.
   -- Ваше дѣло, перебилъ ее Модниковъ на первыхъ же словахъ,-- испорчено и теперь о немъ разсуждать -- значитъ тратить понапрасну время.
   Эта рѣшительная фраза, къ которой Елена Модестовна была отчасти даже и подготовлена собственными размышленіями о дѣлѣ дочери, такъ ее поразила, что у нея потемнѣло въ глазахъ. Она схватилась дрожащими руками за голову, чувствуя, что полъ подъ нею какъ бы закачался, а шкафы съ книгами около стѣнъ стали подниматься къ потолку. Модниковъ, только что взявшійся было въ эту минуту за сигарный ящикъ, намѣреваясь закурить сигару, пятую въ это утро -- испугался, взглянувъ на лицо княгини, и самъ подалъ ей воды.
   Не случись этого неожиданнаго упадка силъ, разговоръ Елены Модестовны съ Модниковымъ, быть можетъ, на томъ бы и кончился, что дѣло испорчено и нечего о немъ болѣе разсуждать. Но, видя такое тревожное состояніе Елены Модестовны, онъ нашелъ нужнымъ сказать ей что нибудь въ утѣшеніе. Она отвѣтила жалобой на бездарность князя Павла.
   -- Да, жаль... протянулъ онъ, явно уже для того только, чтобы смягчить свой недавній мрачный тонъ рѣчи.
   Елена Модестовна еще что-то сказала ему относительно того, что князь Павелъ не съумѣлъ выяснить на судѣ нѣкоторыхъ темныхъ обстоятельствъ дѣла, которыя, по ея мнѣнію, заслуживаютъ вниманія.
   -- Я... извините... добавила она съ тою удивительною скромностью въ тонѣ рѣчи, съ какою иногда умѣла внушать къ себѣ вниманіе,-- я не юристъ, но смѣю думать, что темныя обстоятельства все-таки слѣдовало выяснить.
   -- Какія же это обстоятельства? заинтересовался Модниковъ.
   Елена Модестевна вздохнула нѣсколько посвободнѣе, и не взгляни въ это время Модниковъ на часы, она бы приблизила свое кресло къ краю письменнаго стола и разсказала бы ему все, что знала о невыясненныхъ на судѣ темныхъ обстоятельствахъ дѣла; но Модниковъ, хотя и заинтересовался намекомъ княгини на темныя обстоятельства, однакожъ выслушать ее не могъ и вновь посмотрѣлъ на часы.
   -- Извините, я спѣшу въ судъ и не могу болѣе одной минуты вамъ удѣлить.
   -- Но не могу ли я хотя надѣяться, что вы найдете возможнымъ... потомъ... хотя когда нибудь... вкрадчиво сказала Елена Модестовна.
   -- О, да, извольте. Отчего же?
   Онъ озабоченно взглянулъ на столъ, перекинулъ съ одного мѣста на другое какія-то бумаги, и потомъ сказалъ:
   -- Если угодно, завтра, въ часъ я къ вашимъ услугамъ.
   Дѣло такимъ образомъ приняло какъ будто не совсѣмъ безнадежное положеніе.
   Елена Модестовна получила возможность въ назначенный часъ разсказать подробно Модникову о томъ, какъ духовное завѣщаніе попало въ руки Григорія Геннадіевича и какъ отъ него было выручено. Всѣ подробности этого обстоятельства она и сама-то узнала только послѣ рѣшенія дѣла въ судѣ, и узнала во время своей болѣзни отъ Викторіи Александровны, передавшей ей разговоры своей прислуги о томъ, что разсказывалъ дворникъ Михаило о случаѣ съ Григоріемъ Геннадіевичемъ въ квартирѣ Стулова.
   Послѣ втораго свиданія съ княгиней, Модниковъ изъявилъ желаніе пересмотрѣть дѣло о духовномъ завѣщаніи покойнаго Лачужникова, и Елена Модестовна еще болѣе ожила. Когда потомъ, спустя нѣсколько дней послѣ того, какъ Модниковъ просмотрѣлъ дѣло, Елена Модестовна вновь посѣтила его, онъ предсталъ предъ нею въ видѣ прежняго ласковаго Модникова, какимъ когда-то встрѣтилъ ее въ первый разъ, еще до начала процесса въ окружномъ судѣ. Въ его рѣчи опять стало попадаться слово "сіятельство" и мрачный взглядъ впалыхъ темныхъ глазъ смягчался по временамъ ласковой улыбкой, появлявшейся на его тонкихъ сухихъ губахъ. Между нимъ и Еленой Модестовной возстановились, можно сказать, пріятныя отношенія. Онъ, выслушивая ея предложенія, не возражалъ, и, закуривая сигару, просилъ извиненія. Она, выслушивая въ свою очередь его обстоятельные разговоры о томъ, какъ много усилій, знаній и осторожности долженъ онъ потратить на то, чтобы исправить ошибки князя Павла, тоже не возражала, и только, когда разговоръ дошелъ до вознагражденія его за защиту дѣла въ судебной палатѣ и онъ сказалъ, сколько желаетъ получить за это, она тревожно поднялась съ кресла и оглянула почему-то стѣны и потолки комнаты, точно спрашивая себя, гдѣ она и что такое послышалось ей въ рѣчи собесѣдника. Собесѣдникъ тоже, правду сказать, испугался. Ему вспомнился тотъ случай съ Еленой Модестовной, когда онъ самъ подавалъ ей воду, но испугъ его тотчасъ же и прошелъ, такъ какъ она въ ту же секунду оправилась и только тяжело вздохнула, сказавъ:
   -- Ахъ, какъ вы меня испугали!
   -- Pardon! Я никакъ не ожидалъ... Кажется, я не сказалъ вамъ ничего лишняго...
   По его темному лицу однако скользнула улыбка, не замѣченная Еленой Модестовной, и глаза его сверкнули такимъ яркимъ свѣтомъ, какимъ блестѣли когда-то въ молодые годы, тому назадъ лѣтъ двадцать пять.
   -- Но такая сумма... запинаясь на каждомъ слогѣ, добавила Елена Модестовна.
   -- Меньше я не могу, ваше сіятельство, дѣловымъ тономъ возразилъ Модниковъ.
   -- Но это такъ меня поражаетъ, что я... я теряюсь... я должна наконецъ обдумать...
   -- Какъ будетъ вамъ угодно...
   -- И кромѣ того, продолжала она,-- я не имѣю права безъ согласія наслѣдниковъ. Я должна съ ними переговорить...
   -- Гм... гм... да, конечно! отвѣтилъ онъ такимъ безпечнымъ тономъ, точно говорилъ о вчерашней погодѣ.
   Какую сумму онъ желалъ получить за защиту дѣла въ судебной палатѣ, это осталось тайной и не объяснилось даже потомъ. Припоминая его разговоры о томъ, что хлопотъ много, что много расходовъ впереди, можно было заключить, что просимая имъ прежде сумма въ сто тысячъ теперь была уже недостаточна для того, чтобы дать дѣлу то направленіе, при которомъ оно можетъ получить благопріятный исходъ.
   

XXXVII.

   Находясь въ такихъ хлопотахъ и заботахъ объ интересахъ дочери, Елена Модестовна, разумѣется, не имѣла времени выслушивать жалобы и слезы племянницы на свою несчастную судьбу. Но, замѣчая однако же, что ея душевное состояніе съ каждымъ днемъ дѣлается все хуже и хуже и оказываетъ даже замѣтное вліяніе на ея наружность, Елена Модестовна по временамъ, улучшивъ удобную минуту, старалась ее образумить и внушить ей, насколько она "дитя" и не понимаетъ своихъ интересовъ. Но благоразумныя внушенія Елены Модестовны не приносили Nadine желаемой пользы и вызывали новыя слезы. Онѣ повели даже къ тому, что сановитому старику, не перестававшему въ опредѣленные дни и часы посѣщать Елену Модестовну, пришлось два раза провести вечеръ tête à tète съ нею, не видавъ Nadine, оказавшейся будтобы несовсѣмъ здоровой.
   Замѣчая, что обстоятельства вовсе не такъ слагаются, какъ бы имъ слѣдовало слагаться, Елена Модестовна поняла, наконецъ, что надо повернуть событія опять на прежній путь и успокоить Nadine.
   Однажды, вернувшись откуда-то изъ дѣловой поѣздки по городу и заставъ Nadine въ слезахъ, она заговорила съ ней съ нѣжностью и участіемъ.
   -- О чемъ.ты плачешь, мое дитя. Это мнѣ больно... я сама готова плакать, глядя на тебя, Nadine.
   -- Ахъ, тетя, вы знаете сами...
   -- Но ты скажи мнѣ, ради Бога, не влюблена-ли ты?
   -- О нѣтъ, тетя, я не влюблена.
   -- Такъ чѣмъ же объяснить твои слезы?
   -- Мнѣ страшно, тетя. Я никакъ не могу примириться съ мыслью о томъ, что вы мнѣ предложили... это невозможно, тетя... я не могу безъ содроганія вспомнить, какъ онъ нехорошо на меня смотритъ, какая у него противная улыбка, а глаза -- глаза, точно въ маслѣ! Это ужасно, тетя!
   -- Но, Nadine, я же тебѣ, кажется, ясно говорю, что предоставляю на твое собственное усмотрѣніе вопросъ о твоемъ замужствѣ -- можешь согласиться или отказать...
   -- Но, тетя, вы... я не понимаю... изумилась Nadine.
   -- Что такое? съ снисходительной улыбкой, спросила Елена Модестовна.
   -- Ахъ, къ чему повторять.
   -- Глупенькая! ласково возразила Елена Модестовна и поцѣловала ее въ лобъ,-- успокойся: ты знаешь, тогда я была больна, нервно разстроена, а въ болѣзненномъ состояніи, другъ мой, все представляется намъ въ мрачномъ видѣ, кажется, что и то плохо, и это безнадежно. Вотъ я теперь поправилась и вижу, что все то, чего я такъ страшно боялась, -- только бредъ больнаго воображенія. Въ дѣйствительности ничего подобнаго нѣтъ.
   Nadine приподняла голову и съ изумленіемъ взглянула заплаканными глазами на тетку, не понимая смысла ея словъ.
   -- Дитя! продолжала княгиня, опять снисходительно улыбнувшись,-- успокойся! Ты только подумай, могу ли я принуждать тебя и настаивать на томъ, чтобы ты пожертвовала собою для какихъ-то матеріальныхъ выгодъ.
   Nadine смотрѣла на нее, изумляясь, откуда вдругъ нахлынула такая рѣзкая въ ней перемѣна, и въ ея образѣ мыслей, и въ тонѣ ея голоса, и въ выраженіи лица, еще недостаточно оживившагося послѣ недавней болѣзни.
   -- Повторяю, Nadine, сказала Елена Модестовна, я люблю тебя, какъ родную дочь, мнѣ дорого твое счастіе... Но я должна тебя предупредить... хотя ты всегда была послушной скромницей... Но я все-таки считаю необходимымъ...
   Она вдругъ рѣзко понизила тонъ, оглянулась на дверь, съ явнымъ намѣреніемъ убѣдиться, нѣтъ ли гдѣ по близости лишняго глаза, и потомъ продолжала:
   -- Прошу тебя, будь по прежнему ласковой и внимательной, и если онъ станетъ тебѣ какъ нибудь стороной или полусловами дѣлать тонкіе намеки на замужство -- ты промолчи, и только.
   -- Но зачѣмъ же, тетя, такъ... робко спросила Nadine.
   -- Это необходимо, и ты, пожалуйста, не разсуждай...
   Въ этихъ послѣднихъ словахъ Елены Модестовны послышался ея прежній повелительный тонъ, не терпящій возраженій.
   -- Боже мой, неужели! радостно и въ то же время плача, думала Nadine, смотря вслѣдъ ушедшей теткѣ,-- неужели опять свѣтъ блеснулъ во мракѣ?..
   Измученная долгимъ нервнымъ напряженіемъ, она то рыдала, уткнувшись лицомъ въ подушку, то тревожно спѣшила оправиться отъ слезъ, то опять задумывалась надъ вопросомъ о томъ, для чего требуетъ Елена Модестовна ея вниманія къ сановитому старичку. Она, конечно, не догадывалась, что тетка давно уже и безошибочно поняла степень ея скорби и нашла необходимымъ успокоить ее до поры до времени, тѣмъ болѣе, что и положеніе судебнаго дѣла Викторіи Александровны вдругъ приняло такое направленіе, что сановитаго старичка можно было поводить за носъ, пока не окажется въ немъ надобности въ болѣе или менѣе отдаленномъ будущемъ.
   Положеніе дѣлъ дѣйствительно круто измѣнилось. Измѣнилась и сама Елена Модестовна. Прежняя сановитость въ манерѣ держаться, хотя и не покидавшая ее въ тяжелые дни со времени смерти Валерьяна Ивановича, но имѣвшая тогда въ себѣ что-то подавленное, теперь приняла вдругъ, сразу, яркое и опредѣленное выраженіе. Откуда же вдругъ нахлынула такая перемѣна?
   На этотъ вопросъ не могли отвѣтить ни Nadine, ни князь Павелъ, ни даже Григорій Геннадіевичъ Кожевниковъ, съ которымъ Елена Модестовна нѣсколько дней тому назадъ имѣла крупное объясненіе и упрекала его зато, что онъ слабо говорилъ на судѣ въ защиту интересовъ ея дочери и внука. Однакожъ, она ни словомъ не намекнула ему на то, что ей извѣстно о его попыткѣ сойтись съ Петромъ Ивановичемъ, и заявила, что желаетъ оставить заключенное съ нимъ условіе о продажѣ имѣнія въ своей силѣ, до окончательнаго рѣшенія дѣла въ судебной палатѣ.-- "Неужели она надѣется выиграть дѣло?-- думалъ онъ,-- должно быть такъ... Мудреная женщина"! Но дальше этихъ предположеній Григорій Геннадіевичъ идти не могъ, и дѣйствительной причины въ перемѣнѣ состоянія духа Елены Модестовны не узналъ. Зналъ объ этомъ только адвокатъ Модниковъ, которому была выдана отъ имени Викторіи Александровны и Сережи новая довѣренность на продолженіе ихъ судебнаго дѣла, вмѣсто уничтоженной довѣренности князю Павлу.
   

XXXVIII.

   На другой же день послѣ полученія отъ наслѣдниковъ Лачужникова довѣренности, Модниковъ произвелъ переполохъ не только въ партіи Петра Ивановича, но и въ семействѣ о. Макарія, не принадлежащаго ни къ какой партіи, перепугалъ и Григорія Геннадіевича Кожевникова и многихъ другихъ жильцовъ дома Лачужникова. Эти послѣдніе были перепуганы дошедшими до нихъ слухами о томъ, что домъ осматриваетъ полиція съ судебнымъ слѣдователемъ. Что было страшнаго для мирныхъ обитателей дома въ этомъ осмотрѣ, они, разумѣется, и сами не знали; но оставаться спокойными все-таки не могли, будучи увѣрены въ томъ, что коль скоро гдѣ полиція, тамъ, значитъ, что нибудь неладно.
   Въ семействѣ о. Макарія энергическая дѣятельность Модникова произвела еще большую тревогу, чѣмъ въ домѣ Лачужникова, хотя ни полиція, ни слѣдователь въ квартиру о. Макарія не являлись. У него въ семьѣ были перепуганы всѣ,-- и онъ, и жена, и четыре дщери -- перепуганы тѣмъ, что въ ихъ мирную квартиру, какъ снѣгъ на голову, упала повѣстка отъ судебнаго слѣдователя, приглашавшая о. Макарія явиться къ нему для отвѣтовъ въ качествѣ прикосновеннаго къ дѣлу о духовномъ завѣщаніи покойнаго Валерьяна Ивановича Лачужникова. Хотя Модниковъ для осуществленія задуманнаго имъ плана вовсе не имѣлъ надобности въ привлеченіи къ отвѣту о. Макарія, но однакожъ призналъ, что не мѣшаетъ и его попугать, авось, при своей скромности, что нибудь напутаетъ полезное для дальнѣйшаго хода дѣла. О. Макарій, получивъ повѣстку, нѣкоторое время недоумѣвалъ, оглядывая ее съ той и другой стороны и читая печатный текстъ сдѣланныхъ на ней выписокъ изъ свода законовъ; но потомъ, когда ему стало ясно, что эта впервые въ жизни видимая имъ бумажка не есть простая повѣстка для явки въ судъ въ качествѣ свидѣтеля, а привлеченіе его къ отвѣту по уголовному дѣлу,-- онъ измѣнился въ лицѣ, поблѣднѣлъ и смялъ было повѣстку въ кулакѣ, намѣреваясь скрыть ее отъ вниманія жены. Матушка уже замѣтила его испугъ и безцеремонно ухватилась обѣими руками за ту его руку, въ которой была смята повѣстка. Прочитавъ ее, она накинулась на о. Макарія съ вопросами:
   -- Что это такое, о. Макарій? заволновалась она,-- что это? Тебя требуютъ по уголовному дѣлу и даже въ качествѣ прикосновеннаго? Что это такое и гдѣ ты что напуталъ?..
   -- Ничего, я, матушка, не напуталъ. Это, должно быть, тамъ что нибудь, у Лачужниковыхъ, тамъ давно уже возгорѣлась вражда...
   Но матушка не хотѣла слушать объясненій и замахала руками.
   -- Ахъ, ахъ, не оправдывайся! Что нибудь неладно. Безъ огня нѣтъ дыму. Ты рохля и тебя навѣрное опутали. Батюшки мои, что теперь такое съ нами будетъ? Вѣдь тебя, глупаго фофана, засудятъ. Дѣти! закричала она, Маша, Глаша, Дуня, Катя! О, Царица Небесная! Что вы тамъ, дрянныя дѣвчонки, копаетесь еще -- идите сюда скорѣе! Отца-то вашего подъ уголовный судъ тянутъ.
   -- Матушка, позволь!.. Не спѣши... Выслушай ты меня, ради Бога, возразилъ было о. Макарій, убѣдительно сложивъ на груди руки.
   Но матушка, увидя наконецъ своихъ четырехъ дочерей и представивъ себѣ весь ужасъ того положенія, въ которое онѣ могутъ быть ввергнуты именно по винѣ ихъ простодушнаго отца, громко зарыдала и кинулась на встрѣчу дочерямъ.
   -- Маменька, что вы, что съ вами? Папенька, что такое случилось?
   Лица дочерей были блѣдны, волосы не у всѣхъ въ порядкѣ; матушка тоже имѣла прическу не совсѣмъ оконченную, и самъ о. Макарій, окруженный четырьмя дочерьми и женою, стоялъ среди нихъ въ своемъ свѣтло-фіолетовомъ подрясникѣ съ такимъ унылымъ выраженіемъ лица, точно его требовали не для объясненій по уголовному дѣлу, а прямо для ссылки въ Сибирь.
   Въ квартирѣ Григорія Геннадіевича Кожевникова хотя и не произошло такого переполоха, какъ у о. Макарія, хотя и не узнали ни Марья Ильинишна, ни Христофоръ Григорьевичъ ничего относительно привлеченія ихъ "владыки" къ судебному слѣдователю; но зато самъ этотъ владыка былъ до того испуганъ повѣсткою слѣдователя, что заперся въ кабинетѣ на ключъ и, завалившись на диванъ, лицомъ внизъ, лежалъ на немъ недвижимъ въ продолженіе цѣлаго часа. Что онъ думалъ, чего боялся, кого подозрѣвалъ въ подкопахъ противъ себя -- этого нельзя было доискаться въ его думахъ. Лежитъ человѣкъ спиною вверхъ, уткнулся лицомъ въ подушку и не слышно, дышетъ или нѣтъ. Въ воображеніи его рисуется только одна недавняя сцена, какъ ввалился въ переднюю воинъ съ запахомъ махорки и кислой капусты, и какъ онъ, съ явною противоположностью своему мрачному виду, рявкнулъ: "Здравія желаемъ вашему высокостепенству, къ вамъ бумажка. Пожалуйте, получите". Не помнилъ Григорій Геннадіевичъ, какъ получилъ эту "бумажку", какъ сталъ ее читать и какъ потомъ, самолично, затворивъ за воиномъ двери, уединился въ кабинетѣ. Вертѣлись у него въ памяти только цифры статей закона, напечатанныя на повѣсткѣ слѣдователя и прыгали строки этихъ статей, забѣгая одна за другую. Подходила къ дверямъ его кабинета нѣсколько разъ Марья Ильинишна, трогала ручку двери и уходила обратно, будучи въ смущеніи насчетъ того, въ кабинетѣ ли Григорій Геннадіевичъ, или ушелъ въ магазинъ, затворивъ на ключъ кабинетъ, что иногда онъ дѣйствительно дѣлывалъ. Вышелъ потомъ Григорій Геннадіевичъ изъ кабинета самъ не свой, борода не въ порядкѣ, клочьями какими-то торчитъ, волосы не приглажены и въ глазахъ отчаяніе.
   -- Что съ вами, Григорій Геннадіевичъ, на васъ лица нѣтъ, а вѣдь я думала вы въ магазинѣ? заговорила Марья Ильинишна,-- ужли захворали, Григорій Геннадіевичъ?
   -- Захворалъ я, надо быть, Марья Ильинишна, сильно мнѣ неможется.
   -- Должно быть, простудились вы, Григорій Геннадіевичъ,-- пропотѣть бы вамъ, а то, можетъ быть, пожелаете поскорѣе лѣкаря. Не послать ли, Григорій Геннадіевичъ?
   -- Погоди, я какъ нибудь того... самъ съѣзжу къ лѣкарю-то.
   Онъ дѣйствительно поѣхалъ, но только не къ лѣкарю, а къ своему молчаливому адвокату. Адвокатъ тоже немало изумился, увидѣвъ его такимъ разстроеннымъ, какимъ никогда до сихъ поръ не видалъ.
   -- Что съ вами, Григорій Геннадіевичъ? вы больны? тревожно спросилъ и онъ.
   -- Выручай, братъ! отвѣтилъ Григорій Геннадіевичъ, грузно опускаясь въ кресло,-- дѣло-то мое, помнишь, то, которое ты мнѣ разсовѣтывалъ шевелить -- выплыло, вѣдь, проклятое! Къ судебному слѣдователю требуютъ. Отродясь не бывалъ въ уголовныхъ дѣлахъ... Вотъ повѣстка.
   Адвокатъ прочелъ повѣстку, приглашавшую Григорія Геннадіевича явиться къ слѣдователю "въ качествѣ обвиняемаго въ захватѣ и сокрытіи духовнаго завѣщанія умершаго дѣйствительнаго статскаго совѣтника Лачужникова и въ подозрительныхъ сношеніяхъ по этому дѣлу съ наслѣдникомъ завѣщателя и съ управляющимъ домомъ, Стуловымъ". Молча свернувъ повѣстку надвое, какъ она была ранѣе свернута, и передавъ ее обратно Григорію Геннадіевичу, адвокатъ кашлянулъ, прикрывъ ротъ рукой, и потомъ, помолчавъ, попросилъ его вновь разсказать подробности событія того вечера, когда случилась съ нимъ непріятная исторія въ квартирѣ Стулова.
   -- Ахъ, ты опять за то же, брезгливо отвѣтилъ Григорій Геннадіевичъ,-- съ души воротитъ, какъ вспомнишь...
   -- Но мнѣ необходимо знать всѣ подробности.
   -- Ослѣпъ я тогда, вотъ что! Не видѣлъ, въ слѣпотѣ-то своей, что они, проклятые, механику подводятъ... А теперь вотъ чувствуешь, какая изъ этого катавасія...
   -- Но вы разскажите по порядку.
   Волей-неволей, пришлось Григорію Геннадіевичу разсказывать, со всѣми подробностями, событіе печальнаго вечера въ квартирѣ Стулова, и когда разсказъ этотъ, прерываемый по временамъ дополнительными вопросами адвоката, окончился, Григорій Геннадіевичъ спросилъ:
   -- Ну, что, какъ, по твоему, можно выкрутиться?
   -- Можно... Я полагаю...
   -- Выручай, бери сколько требуется, только выручай!
   Послѣ долгихъ разговоровъ, совѣщаніе ихъ окончилось. Григорій Геннадіевичъ, однако же не сказалъ ему ничего о томъ, что у него есть условіе съ княгиней, не сказалъ, потому что и самъ не зналъ, какъ теперь къ нему относиться и что думать о княгинѣ.
   -- "Ну, оказія! томился онъ,-- сама меня уговариваетъ стоять за нихъ, а ея адвокатъ меня топить хочетъ". Возвращаясь домой, онъ завернулъ въ Казанскій соборъ и долго стоялъ на колѣняхъ передъ образомъ Богоматери, не замѣчая, какъ около него становились на колѣни другіе молящіеся, каждый съ своими скорбями -- больше всего старушки и пожилыя женщины, и какъ потомъ, брякая саблей, прошагалъ мимо его къ образу какой-то генералъ ъ полной формѣ, вся грудь въ орденахъ, черезъ плечо двѣ ленты и лицо сіяющее, должно быть только что гдѣ-то былъ въ высшихъ сферахъ и "удостоенъ", и вотъ, въ порывѣ высокаго чувства, забѣжалъ "поблагодарить". Григорій Геннадіевичъ только покосился на него, когда онъ пошелъ обратно, свободно помахивая правой рукой около свѣтлыхъ пуговицъ, изображая этимъ крестное знаменіе. Вздохнулъ Григорій Геннадіевичъ глубокимъ вздохомъ, не то отъ зависти къ генералу, что вотъ, молъ, какъ свободенъ онъ духомъ, не то отъ страха при мысли о томъ, что, пожалуй, подобный этому сіяющій звѣздоносецъ будетъ допрашивать его на судѣ, "какъ было дѣло".
   -- Господи, спаси и помилуй! шепталъ онъ, возвращаясь домой, озабоченный и вздыхающій; но все-таки смиреніе его было еще не настолько искренно, чтобы забыть о виновникѣ своихъ бѣдствій, Стуловѣ, и не проклинать его за хитрость и коварство.
   Стуловъ самъ въ это время тоже не былъ въ спокойномъ состояніи духа. Онъ растерялся не столько изъ боязни за свою отвѣтственность, по прикосновенности къ дѣлу о духовномъ завѣщаніи, сколько изъ опасенія, что при такомъ рѣзкомъ поворотѣ процесса съ гражданскаго на уголовный путь,-- процессу этому, можетъ, пожалуй, грозить неблагопріятный исходъ. Его испугала всего болѣе не повѣстка судебнаго слѣдователя, а та быстрота, съ какою новый адвокатъ далъ движеніе дѣлу, такъ какъ утромъ того же дня, въ которое онъ получилъ отъ слѣдователя повѣстку, самъ этотъ слѣдователь, сопровождаемый нѣсколькими полицейскими чинами, явился въ его квартиру. Онъ произвелъ осмотръ мѣста, гдѣ была временная дверь, устроенная для того памятнаго вечера, когда Стуловъ и Петръ Ивановичъ ловили Григорія Геннадіевича съ духовнымъ завѣщаніемъ. Теперь дверь эта была уже задѣлана, то есть, вѣрнѣе сказать, заклеена обоями, и судебный слѣдователь обои эти попросилъ снять, чтобы съ надлежащею точностью изслѣдовать ея размѣры въ длину, ширину и толщину, размѣры ея петель, винтовъ и такъ далѣе -- все это, разумѣется, для того, чтобы въ протоколѣ объ осмотрѣ двери не было упущено ни малѣйшей частности. Пока составляли протоколъ, Стуловъ Богъ знаетъ чего не передумалъ. Являлось и раскаяніе, что онъ замѣшался некстати въ скверное дѣло, мучило и сожалѣніе о томъ, что поддался увѣщаніямъ Петра Ивановича и не пригласилъ полиціи въ день ловушки Кожевникова. "Не бы по бы этихъ скверныхъ послѣдствій, думалъ онъ, косясь на слѣдователя, яснѣе и чище было бы все дѣло, а теперь, пожалуй, съ этой путаницей возможна всякая чертовщина". Онъ отчасти догадывался, что Модниковъ на этомъ именно скверномъ случаѣ съ Кожевниковымъ хочетъ построить защиту дѣла въ судебной палатѣ, и онъ не ошибался въ этой догадкѣ, хотя Модниковъ имѣлъ въ виду, кромѣ этого случая съ Кожевниковымъ, еще многія другія обстоятельства, которыя намѣревался выдвинуть въ свое время, и именно тамъ, гдѣ они могутъ оказать вліяніе на благопріятный исходъ дѣла. Стуловъ думалъ однако-же, что дѣло такъ-таки на уголовномъ пути и останется и уголовнымъ порядкомъ будетъ идти до конца; но Модниковъ смотрѣлъ иначе и привлекъ къ уголовной отвѣтственности всѣхъ прикосновенныхъ къ дѣлу о духовномъ завѣщаніи вовсе не для того, чтобы добиться ихъ обвиненія. Напротивъ, онъ желалъ, подъ видомъ выясненія нѣкоторыхъ подробностей дѣла, еще болѣе запутать ихъ и воспользоваться этой запутанностью для осуществленія своихъ плановъ.
   Съ этою цѣлью были привлечены въ камеру слѣдователя не только о. Макарій, Стуловъ и Кожевниковъ, не только Петръ Ивановичъ, но и тѣ трое свидѣтелей -- два артельщика и дворникъ Михайло,-- которые были въ квартирѣ Стулова, когда устроена была тамъ ловушка для Григорія Геннадіевича. Были привлечены и столяръ съ своимъ помощникомъ, которые дѣлали секретную дверь въ квартирѣ Стулова и до которыхъ Модниковъ, со свойственной ему энергіей и проницательностью, добрался очень скоро.
   Такая энергическая дѣятельность Модникова не могла не произвести должнаго впечатлѣнія и на Петра Ивановича. Получивъ повѣстку отъ слѣдователя, онъ поспѣшилъ, конечно, къ Стулову; потомъ, захвативъ его съ собой, поѣхалъ къ адвокату и долго тамъ оставался. Возвратившись вечеромъ домой, усталый, недовольный, онъ сильно раскричался съ сыномъ, позволившимъ себѣ отнестись къ его положенію иронически.
   -- Я тебѣ запрещаю говорить со мной такимъ тономъ! закричалъ Петръ Ивановичъ.-- Ты не имѣешь права скалить зубы надъ тѣмъ, что тебѣ вовсе неизвѣстно.
   -- Права, можетъ быть, я и не имѣю, спокойно замѣтилъ Яковъ Петровичъ,-- но все-таки вижу, что съ наслѣдствомъ покойнаго вашего братца вы вбухались, родитель, въ болото!!
   

XXXIX.

   Долго-ли, коротко-ли продолжалось слѣдствіе -- Богъ его знаетъ. Часто что-то ѣздили въ камеру слѣдователя то Петръ Ивановичъ со Стуловымъ, то артельщики съ дворникомъ Михайломъ, то Григорій Геннадіевичъ Кожевниковъ. И только о. Макарій былъ всего одинъ разъ; его, послѣ перваго-же показанія, слѣдователь не сталъ безпокоить, видимо признавъ, что дѣло по заявленію Модникова о подозрительныхъ сношеніяхъ Кожевникова, Стулова и Петра Ивановича, по захвату и сокрытію духовнаго завѣщанія, не имѣетъ никакого отношенія къ о. Макарію.
   Модниковъ только именно по этому обвиненію началъ уголовное дѣло, то есть по обвиненію Петра Ивановича въ подозрительныхъ сношеніяхъ съ Кожевниковымъ и Стуловымъ, по захвату Кожевниковымъ завѣщанія, а никакъ не о подлогѣ какомъ либо при составленіи этого завѣщанія. Онъ очень хорошо зналъ, что, начавъ дѣло о подлогѣ, могъ его выиграть не иначе, какъ обвинивъ противную сторону въ уголовномъ преступленіи, а этого добиться было не легко, ибо судъ присяжныхъ, не смотря ни на какое, ораторское краснорѣчіе, все-таки требуетъ для обвиненія твердыхъ доказательствъ.-- "Довольно мнѣ и этого, думалъ Модниковъ, что я пощупаю ихъ у слѣдователя, а тамъ дальше, Богъ дастъ, дѣло пойдетъ своимъ порядкомъ". Самъ онъ въ камеру слѣдователя не ѣздилъ, да и надобности въ этомъ не имѣлъ, такъ какъ заранѣе зналъ, что именно должно на слѣдствіи выясниться и что оно дастъ ему потомъ по своемъ окончаніи. Но зато тѣ, кого онъ привлекъ къ слѣдствію, проклинали его за тѣ непріятности, которыми сопровождались ихъ поѣздки въ камеру слѣдователя.
   Камера слѣдователя помѣщалась въ зданіи окружнаго суда, высоко, высоко, чуть не подъ самой крышей. Комната, въ которой приходилось ждать, по очереди, вызова отъ слѣдователя, представляла собою нѣчто унылое, огромное, грязное, съ окнами съ двухъ сторонъ и съ деревянными скамьями около стѣнъ. Изъ этой огромной комнаты былъ выходъ въ темный коридоръ, по обѣимъ сторонамъ котораго помѣщались двери въ камеры судебныхъ слѣдователей разныхъ участковъ. У входа въ этотъ коридоръ тѣснилась толпа разнообразнаго люда. Были тутъ и женщины въ модныхъ пальто, съ подозрительнымъ румянцемъ и съ такимъ выраженіемъ на лицахъ, которое рекомендовало ихъ, какъ несомнѣнныхъ обитательницъ веселыхъ домовъ, были и мужчины въ отрепанныхъ костюмахъ -- разночинцы и промотавшіеся дворяне, съ запахомъ погребка, и мужики въ овчинныхъ полушубкахъ и ободранныхъ поддёвкахъ -- гнилой осадокъ трудоваго населенія города. Купцы съ печальными физіономіями, тѣснясь тутъ же, въ толпѣ подозрительныхъ лицъ, вздыхали подъ тяжестью мрачныхъ думъ объ исходѣ уголовнаго дѣла, вызваннаго, быть можетъ, неудавшеюся операціею по пріобрѣтенію богатства. Отставные военные въ отцвѣтшихъ мундирахъ и засаленныхъ эполетахъ, задорно покручивали усы, съ пренебреженіемъ взирая на толпу, несомнѣнно признаваемую ими за нѣчто, неизмѣримо ниже ихъ стоящее, хотя и толпа эта, и они сами одинаково призваны къ отвѣту по уголовнымъ дѣламъ. Старушки въ старомодныхъ салопахъ и;съ слезливыми глазами охали и вздыхали, жалуясь на обманы и обиды, привлекшіе ихъ къ судебному слѣдователю и на долговременное ожиданіе своей очереди. Евреи и восточные "человѣки" тоже вздыхали и хмурились, и изподлобья косились по сторонамъ, точно волки, попавшіе въ засаду. Франты въ цвѣтныхъ перчаткахъ брезгливо сторонились отъ толпы и, подобно всѣмъ другимъ, посматривали по временамъ вдоль коридора въ1 нетерпѣливомъ ожиданіи, скоро-ли покажется оттуда дежурный сторожъ и, подойдя къ рѣшеткѣ, заграждающей путь въ коридоръ и охраняемой тоже сторожами, вызоветъ то или другое лицо, приглашая его въ камеру слѣдователя.
   -- Боже мой! вздыхалъ Петръ Ивановичъ, томясь ожиданіемъ своей очереди.-- Гдѣ я? Правду говоритъ Яковъ, что богатство покойнаго брата затянуло меня въ болото. Жилъ я мирно и тихо, велъ знакомство съ одними книгами, пока судьба не бросила меня въ этотъ омутъ. Могъ ли я когда нибудь думать, что попаду сюда, въ это странное общество, въ большинствѣ котораго что ни лицо -- то подозрительный человѣкъ.
   Онъ покосился на толпу, тѣснившуюся у коридора, и оглянулся потомъ на какіе-то обгорѣлые ящики, стоявшіе въ сторонѣ, а около нихъ какія-то доски, похожія на полки изъ шкафовъ магазина, имѣвшія тоже обгорѣлые концы. Очевидно, все это были вещественныя доказательства по дѣлу о какомъ нибудь поджогѣ, неудачно произведенномъ алчнымъ до скораго обогащенія торгашемъ. Петръ Ивановичъ еще больше затосковалъ, что, по волѣ неисповѣдимаго промысла, ему пришлось замѣшаться въ такое темное дѣло, при разсмотрѣніи котораго слѣдователь вправѣ относиться къ нему, какъ къ какому нибудь преступнику, въ родѣ того поджигателя обгорѣлыхъ ящиковъ.
   Григорій Геннадіевичъ Кожевниковъ, посѣщая камеру слѣдователя (раза три ему пришлось съѣздить), тоже жаловался на свою судьбу и тосковалъ, недовольный тѣмъ, что приходится ждать очереди у входа въ коридоръ по цѣлымъ часамъ. Обгорѣлые ящики и на него навели мрачныя мысли: -- "Вотъ, дескать, я въ какомъ ужасномъ мѣстѣ оказался, наряду съ уголовными преступниками, а тамъ Гришутка съ товаромъ не знаетъ какъ управиться: надо бы и въ Москву смахать, и въ Нижній тоже спѣшное дѣло есть; чаишку партія подходящая наклёвывается, а тутъ, вотъ, томись промежду этого народу и жди, пока тебя оправятъ". Но онъ не такъ былъ удрученъ скорбью, какъ Петръ Ивановичъ, хотя, казалось бы, ему, по его отношенію къ дѣлу, слѣдовало быть больше озабоченнымъ. По временамъ, изъ темной дали коридора доносились звуки цѣпей. Ясно было, по ихъ равномѣрнымъ ударамъ, что они происходятъ отъ шаговъ идущаго въ цѣпяхъ человѣка. Григорій Геннадіевичъ прислушивался, поглаживалъ бороду, косясь на мрачный коридоръ и догадываясь, что это шаги уголовнаго преступника, проведеннаго съ другой стороны коридора къ кому нибудь изъ слѣдователей въ камеру для допросовъ.
   -- Однако же мѣстоположеніе здѣсь очень неблагопріятное, шутъ ихъ побери! подумалъ онъ, недовольный, что и время идетъ по-пусту и въ торговыхъ дѣлахъ задержка, да еще и звуки цѣпей непріятно дѣйствуютъ на слухъ.
   Но необходимо слѣдуетъ замѣтить, что состояніе духа Григорія Геннадіевича теперь не было совсѣмъ такое подавленное, какое онъ имѣлъ въ день полученія повѣстки отъ слѣдователя. Теперь онъ ободрился и зналъ уже, что и какъ нужно отвѣчать. На вопросы слѣдователя онъ показалъ слѣдующее:
   "Завѣщанія я не скрывалъ и денегъ за его возвращеніе не просилъ, а что не передалъ его своевременно наслѣднику, такъ именно потому, что наслѣдникъ этотъ, братъ покойнаго завѣщателя, былъ мнѣ долженъ, и я, задержкою завѣщанія, хотѣлъ долгъ свой выручить. Долга этого я однако же не выручилъ и отступился отъ него въ негодованіи на то, что наслѣдникъ съ своимъ единомышленникомъ Стуловымъ, тоже съ моимъ должникомъ, устроили въ квартирѣ послѣдняго западню и хотѣли насильно отнять у меня завѣщаніе. Видя это, я не только завѣщаніе отдалъ, но и векселя ихъ разорвалъ, не желая имѣть дѣла съ подобными низкими людьми".
   Показанія другихъ лицъ противорѣчьи его показаніямъ, но онъ стоялъ на своемъ и выстоялъ. Въ самомъ дѣлѣ, трудно было сбить его съ того положенія, на которомъ онъ оставался, благодаря, разумѣется, совѣту своего молчаливаго адвоката. Стуловъ и Петръ Ивановичъ показывали то, что въ дѣйствительности происходило, а онъ твердилъ свое, что ихъ показанія не заслуживаютъ вѣры, что оба они были должны ему по векселямъ и что съ такими низкими людьми онъ дѣла имѣть не захотѣлъ и даже ихъ векселя имъ вышвырнулъ, не получивъ уплаты. Свидѣтели показывали, что какіе-то векселя онъ дѣйствительно выбросилъ на столъ, но какіе именно -- они не знаютъ. Разсказывали они, конечно, и о томъ, что Григорій Геннадіевичъ говорилъ что-то о духовномъ завѣщаніи, требовалъ за его возвращеніе тридцать пять тысячъ, и Григорій Геннадіевичъ отъ этого не отказывался, подтверждая, что дѣйствительно требовалъ деньги, но не тридцать пять тысячъ, а только пять, и не за возвращеніе завѣщанія, а какъ долгъ по векселю.
   Слѣдствіе такъ на томъ и кончилось, что Григорій Геннадіевичъ остался при своемъ показаніи, а свидѣтели и Стуловъ съ Петромъ Ивановичемъ -- при своемъ. Прокуроръ, къ которому, по существующему порядку, было представлено дѣло по производству слѣдствія, не нашелъ въ немъ достаточныхъ данныхъ для того, чтобы привлечь обвиняемыхъ къ уголовной отвѣтственности. Дѣло такимъ образомъ кончилось какъ будто-бы ничѣмъ. Ню Модниковъ думалъ объ этомъ иначе. Онъ въ такомъ окончаніи дѣла видѣлъ осуществленіе своихъ плановъ и надѣялся на успѣхъ въ дальнѣйшемъ ходѣ дѣла, то есть, при разсмотрѣніи его аппеляціонной жалобы въ судебной палатѣ, куда эта жалоба своевременно была имъ подана.
   

XL.

   Петръ Ивановичъ, довольно стойко относившійся ко всѣмъ событіямъ, которыя поперемѣнно, одно за другимъ, терзали его, начиная съ того памятнаго утра, когда умеръ Валерьянъ Ивановичъ, теперь, послѣ прекращенія уголовнаго слѣдствія, сдѣлался крайне раздражителенъ, и лишь только начинался разговоръ о процессѣ, выходилъ изъ себя и, какъ говорится, на стѣну лѣзъ.
   -- Я, кричалъ онъ, немилосердно ударяя себя кулакомъ въ грудь, я предвижу всѣ козни противной стороны, но я теперь уже не буду молчать на судѣ, какъ тогда молчалъ... Нѣ-ѣ-ѣтъ! я теперь все выскажу, всю правду наружу выворочу. Я догадываюсь, на чемъ именно Модниковъ хочетъ строить свою защиту, пусть строитъ -- я его расшибу на всѣхъ пунктахъ, самъ лично разгромлю.
   Адвокатъ и Стуловъ, однако-же, почему-то слабо поддерживали его надежды. Они не возражали ему на счетъ того, что ему на судѣ выворачивать наружу будетъ нечего, да и случая, пожалуй, для этого не представится. Петръ Ивановичъ, по необычайной своей чуткости, вызванной именно тѣмъ долгимъ душевнымъ напряженіемъ, въ которомъ онъ уже мѣсяца два находился, приставалъ къ Стулову и адвокату съ настойчивыми требованіями отвѣтовъ на свои вопросы и приставалъ потому, что замѣчалъ нетвердый и неопредѣленный тонъ ихъ рѣчи. Всѣ споры свои онъ постоянно сводилъ на одинъ и тотъ же вопросъ, всегда поставленный ребромъ.
   -- Духовное завѣщаніе братъ подписалъ? кричалъ онъ,-- да? Собственноручно подписалъ? Былъ онъ въ это время въ здравомъ умѣ и совершенной памяти?
   Ему отвѣчали оба, и адвокатъ и Стуловъ, утвердительно; однако-же, не смотря на утвердительный отвѣтъ, оба они были отчего-то не въ духѣ, и смотрѣли пасмурно. Они, казалось, предчувствовали, что вопросъ въ судебной палатѣ, пожалуй, и не будетъ ребромъ поставленъ, а подберется къ нему Модниковъ какъ нибудь со стороны, подкопаетъ его, такъ сказать, снизу и свалитъ на бокъ -- поднимай его потомъ, если сможешь. Поднимешь -- правда будетъ на твоей сторонѣ, не поднимешь -- значитъ проигралъ и отходи въ сторону, давай дорогу тому, кто сильнѣе и ловче.
   Стуловъ уже не напоминалъ Петру Ивановичу о томъ, что непоправимая ошибка его,-- главная, коренная причина зла, могущая грозить печальнымъ исходомъ процессу,-- заключается именно въ томъ, что не была приглашена полиція въ тотъ вечеръ, когда они устроили ловушку Григорію Геннадіевичу. Будь это сдѣлано тогда -- не имѣлъ бы теперь Модниковъ сильнаго противъ нихъ оружія, заключающагося, какъ догадывался Стуловъ, именно въ томъ, что теперь, по окончаніи уголовнаго слѣдствія, вся темная исторія съ Кожевниковымъ можетъ быть представлена суду въ самомъ подозрительномъ свѣтѣ. Высказывать все это Петру Ивановичу было рѣшительно невозможно: загорячится, закричитъ, наговоритъ даже дерзостей..
   Словомъ, Петръ Ивановичъ измѣнился, его узнать было нельзя:-- не тотъ человѣкъ, котораго мы когда-то видѣли въ разговорахъ его съ сыномъ, въ дни болѣзни Валерьяна Ивановича и въ первое время послѣ его смерти. Теперь въ гнѣвѣ его нѣтъ ничего такого, что могло бы веселить того, съ кѣмъ онъ споритъ, вызывать на новый споръ и давать чувствовать при этомъ, что чѣмъ больше Петръ Ивановичъ выходитъ изъ себя, тѣмъ пріятнѣе ему самому и его собесѣднику. Теперь гнѣвъ его совсѣмъ другаго характера. Онъ кричитъ, руками размахиваетъ, и ротъ его кривится на сторону отъ постоянно-возбужденнаго нервнаго состоянія. Онъ точно забылъ о томъ, что вовсе не для личныхъ своихъ интересовъ хлопочетъ, и терзался при каждомъ непріятномъ извѣстіи о ходѣ процесса.
   Яковъ Петровичъ, въ послѣднее время, совсѣмъ отступился отъ него и сталъ избѣгать не только разговоровъ съ нимъ, но даже и своей мирной комнаты. Возвратившись иной разъ изъ академіи намѣренно позднѣе, чтобы не встрѣчаться съ отцемъ и его собесѣдниками, онъ не въ шутку бранилъ Матвѣевну, не упускавшую никогда случая спросить, почему запоздалъ.
   -- Отстань и давай обѣдать! отвѣчалъ онъ на ея разспросы,-- чортъ васъ знаетъ, съ чего вы пристаете ко мнѣ?
   -- Ахъ, батюшка мой, да вѣдь я тебя чуть не на рукахъ носила.
   Но Яковъ Петровичъ, не слушая продолженія воспоминаній Матвѣевны о его дѣтствѣ, безцеремонно посылалъ ее ко всѣмъ чертямъ и требовалъ обѣдать.
   -- Что это, голубчикъ, какъ ты нынче ругаешься!
   -- Какъ не ругаться-то! Вы съ отцомъ меня того и гляди до сумашествія доведете.
   -- Ахъ, Яковъ Петровичъ! да вѣдь родитель-то твой не для себя одного хлопочетъ, тебѣ же, чай, богатство-то послѣ его смерти достанется.
   -- Уходи, уходи!.. сердился онъ, -- и не смѣй больше на глаза показываться, пока не уйду.
   Заслышавъ потомъ шаги отца по лѣстницѣ, Яковъ Петровичъ уходилъ въ свою комнату прежде, чѣмъ онъ появлялся въ залѣ.
   Наконецъ назначенъ былъ день разбора дѣла въ судебной палатѣ по аппеляціоньюй жалобѣ Модникова, день, въ который должна была окончательно рѣшиться участь лицъ, заинтересованныхъ въ духовномъ завѣщаніи покойнаго Лачужникова, то есть -- кому изъ нихъ быть богатымъ: сыну-ли Лачужникова съ его матерью, или Петру Ивановичу. Наканунѣ этого дня, Петръ Ивановичъ, его адвокатъ и Стуловъ до того горячо и долго разговаривали, что Яковъ Петровичъ наконецъ не выдержалъ и, скорыми шагами выйдя изъ своей комнаты, прошелъ черезъ зальце въ переднюю, не кивнувъ головой ни отцу, ни гостямъ.
   -- Яковъ! Куда ты! бросилъ было ему вслѣдъ Петръ Ивановичъ; но отвѣта не получилъ, да и не имѣлъ, впрочемъ, времени для этого, такъ какъ увлеченъ былъ споромъ съ собесѣдниками.
   Они всѣ трое доспорились наконецъ до того, что стали говорить другъ другу дерзости. Адвокатъ грозилъ отказаться отъ защиты, Стуловъ жаловался на то, что Петръ Ивановичъ его оскорбляетъ, и тоже грозилъ, что разъ навсегда откажется отъ всякихъ съ нимъ сношеній. Адвокатъ былъ всего болѣе недоволенъ тѣмъ, что Петръ Ивановичъ, совсѣмъ, по его мнѣнію, не кстати, хотѣлъ лично принять участіе въ защитѣ дѣла и высказать во время засѣданія въ судебной палатѣ все то, что у него накипѣло на сердцѣ со времени смерти брата. Петръ Ивановичъ оскорбился этимъ недовольствомъ и громко спорилъ, силясь доказать, что онъ знаетъ себѣ цѣну. Лицо его было красно, скудные волосы на вискахъ стояли торчмя, и лысая голова казалась отъ этого какъ бы съ рогами; но ни самъ онъ, ни его собесѣдники роговъ этихъ не замѣчали. Всѣ трое были заняты опасеніями относительно исхода предстоящаго дѣла. Стуловъ высказывалъ боязнь относительно показаній Григорія Геннадіевича, который, въ гнѣвѣ на нихъ, могъ теперь искать случая повредить имъ, не опасаясь уже никакихъ послѣдствій за неудавшуюся операцію по захвату завѣщанія, а Петръ Ивановичъ доказывалъ, что онъ теперь столько же въ гнѣвѣ на нихъ, сколько и на княжескую сторону, такъ какъ къ уголовной отвѣтственности привлекъ его адвокатъ той стороны. Онъ спорилъ и о томъ, что если Кожевниковъ будетъ показывать на судѣ то же, что показывалъ при первомъ разборѣ дѣла, то есть, что Валерьянъ Ивановичъ при составленіи духовнаго завѣщанія былъ крайне слабъ, то такое его показаніе дѣлу не повредитъ. Адвокатъ же высказывалъ опасеніе на счетъ того, что у Модникова могутъ быть въ запасѣ нѣкоторыя другія положенія, болѣе твердыя и сильныя, для того чтобы завѣщаніе покойнаго Лачужникова было признано недѣйствительнымъ.
   -- Какія положенія? горячился Петръ Ивановичъ, въ чемъ ихъ сила и твердость? Вы говорите Богъ знаетъ что, вы только хотите какъ можно больше нагнать на меня туману! кричалъ онъ, напирая на адвоката всей грудью.
   Адвокатъ пятился къ стѣнѣ, губы его тоже кривило отъ гнѣва, глаза лѣзли изъ орбитъ, и онъ шипѣлъ, брызгая слюной.
   -- Вы опять говорите дерзости, вы забываете, что двѣ минуты тому назадъ дали слово не выходить изъ себя и не оскорблять.
   Стулову пришлось ихъ мирить.
   Проспоривъ далеко за полночь, они разошлись по домамъ, а Яковъ Петровичъ такъ и не возвратился въ свою комнату: онъ ночевалъ гдѣ-то у пріятеля.
   Модниковъ въ этотъ вечеръ тоже долго не спалъ. Онъ сидѣлъ за своимъ огромнымъ письменнымъ столомъ, перечитывая какія-то бумаги и дѣлая на ихъ поляхъ замѣтки карандашомъ. Часы пробили три, когда онъ оставилъ кабинетъ. Уходя въ сосѣднюю комнату, гдѣ стояла его кровать, онъ вдругъ почему-то остановился въ дверяхъ, видимо вспомнивъ что-то такое, что заставило его тревожно задуматься. Но не прошло минуты, какъ онъ уже разрѣшилъ потревожившій его вопросъ и даже засмѣялся, готовясь лечь въ постель.
   

XLI.

   На слѣдующій день, въ залу засѣданія судебной палаты собрались всѣ заинтересованныя въ дѣлѣ лица, какъ со стороны Петра Ивановича -- наслѣдника по завѣщанію, такъ и со стороны Викторіи Александровны и Сережи -- наслѣдниковъ по закону. Адвокатъ со стороны Петра Ивановича уже занялъ свое мѣсто и разложилъ на пюпитрѣ бумаги, но Модниковъ почему-то замедлилъ. Елена Модестовна уже не разъ обращалась къ окружавшимъ ее лицамъ съ тревожными вопросами о томъ, гдѣ же наконецъ Модниковъ, почему же онъ медлитъ? Но отвѣтовъ на эти вопросы никто дать не могъ. Тревожное состояніе духа Елены Модестовны отразилось на лицахъ ея спутниковъ;-- всѣ перешептывались, пожимали плечами и оглядывались на двери, откуда Модниковъ долженъ былъ войти въ залу судебнаго засѣданія, но онъ не являлся, и узнать о томъ, по какой причинѣ онъ такъ долго замедлилъ, было не отъ кого.
   Судебный приставъ, маленькій, юркій человѣчекъ, съ мышиными глазками и свѣтлорусой бородкой, бѣгалъ въ своемъ куцомъ мундирчикѣ скорыми и мелкими шагами изъ одной двери залы въ другую, и на всѣ вопросы, обращенные къ нему лицами, заинтересованными въ дѣлахъ, которыя были назначены въ этотъ день къ разсмотрѣніи), отрывисто бросалъ на ходу: "не знаю, не знаю", и скрывался куда-то за двери.
   -- Но позвольте васъ наконецъ спросить, остановилъ его кто-то, рѣшительно загородивъ ему дорогу:
   -- Что такое?.. Позвольте, мнѣ не до васъ, сердито отвѣтилъ приставъ и, юркнувъ мимо лица, загородившаго ему дорогу, зашагалъ куда-то скорыми шагами, придерживая правой рукой свою шпагу.
   -- Боже, что же это за новая напасть! томилась Елена Модестовна, и сѣдыя букли ея уже начали легонько вздрагивать.-- Ужели онъ заболѣлъ? Боже сохрани!.. Если онъ въ самомъ дѣлѣ не явится, что тогда будетъ съ нашимъ дѣломъ? Ахъ, какая пытка невыносимая! Сережа! зашептала она, подозвавъ къ себѣ знаками внука: выйди, мой другъ, въ коридоръ, посмотри, не идетъ ли онъ?
   -- Кто, бабушка?
   -- Ахъ, несносный! Конечно, Модниковъ, адвокатъ. Я не могу надивиться на тебя, ты спокоенъ и не хочешь понять, въ какой мы опасности...
   -- Бабушка тише, на насъ смотрятъ.
   -- Ахъ, какое намъ дѣло до другихъ, брезгливо возразила она, пойди-же скорѣй, посмотри, не идетъ-ли онъ...
   Сережа нахмурился, выражая явное неудовольствіе на то, что бабушка его безпокоитъ "богъ знаетъ для чего", но однако-жъ не посмѣлъ ослушаться ея приказаній и вышелъ изъ залы.
   Въ коридорѣ его встрѣтилъ одинъ изъ секретарей Модипкова, быстро шагавшій по коридору, направляясь къ дверямъ залы судебнаго засѣданія.
   -- Скажите, пожалуйста, обратился онъ къ Сережѣ, какъ къ первому встрѣчному,-- не знаете-ли, въ которой залѣ засѣданіе судебной палаты по дѣлу о духовномъ завѣщаніи Лачужникова?
   -- Что такое? спросилъ Сережа; я Лачужниковъ.
   -- Ахъ, очень радъ, поспѣшно отвѣтилъ тотъ, -- къ вашей бабушкѣ письмо.
   Сережа вернулся въ залу съ письмомъ Модникова въ то время, когда судебный приставъ, уже придавшій своей маленькой фигуркѣ величественную осанку, многозначительно нахмурился и пискливымъ голоскомъ объявилъ:
   -- Судъ идетъ!
   Сѣдыя букли Елены Модестовны въ это время уже попрыгивали порядочно. При возгласѣ пристава, она едва поднялась на ноги и, не повернись къ ней Сережа съ письмомъ отъ Модникова, пришлось бы искать для ея успокоенія воды.
   -- Боже, что еще за сюрпризъ! прошептала она, нервно разрывая конвертъ.
   Модниковъ прислалъ коротенькую записку, всего въ двѣ -- три строки, извѣщая, что "разсмотрѣніе дѣла отложено по весьма уважительнымъ причинамъ" -- и только.
   Дѣло отложено! Дѣло отложено! шопотомъ пронеслось между всѣми заинтересованными въ дѣлѣ лицами, и всѣ они потянулись вонъ изъ залы, высказывая другъ другу удивленіе на счетъ того, какъ же такъ случилось, что дѣло, назначенное къ разсмотрѣнію, вдругъ оказалось отложеннымъ, -- что за уважительная такая причина нашлась для этого, и почему, наконецъ, не было своевременно вывѣшено у дверей залы объявленія, что въ числѣ дѣлъ, назначенныхъ въ этотъ день къ разсмотрѣнію, дѣло о завѣщаніи Лачужникова разсматриваться не будетъ.
   Прямо изъ суда Елена Модестовна поѣхала къ Модникову, и когда вошла въ его кабинетъ, встревоженная и задыхающаяся, онъ поспѣшилъ ее успокоить.
   -- Все, все хорошо. Все къ нашему благополучію, и ради Бога не волнуйтесь, сказалъ онъ, собственноручно придвигая ей кресло.
   -- Но какая же причина? Скажите, я ужасно встревожена,-- едва проговорила она.
   -- Тревожиться нѣтъ никакого основанія; напротивъ, нужно быть довольнымъ, что дѣло отложено. Я самъ устроилъ это. Я именно этого желалъ и радъ, что достигъ, чего хотѣлъ.
   -- Къ чему же еще медлить и даже намѣренно затягивать дѣло!..
   Модниковъ снисходительно улыбнулся и, придвинувъ свое кресло поближе къ креслу, на которое въ изнеможеніи опустилась Елена Модестовна, покровительственно сказалъ ей:
   -- Если я утверждаю, что дѣло будетъ выиграно, то оно будетъ выиграно, и въ этомъ нѣтъ и не можетъ быть никакого сомнѣнія. Вопросъ только во времени. Вамъ остается быть спокойной и не волноваться...
   -- Но какая же надобность вдругъ представилась для того, чтобы нарочно отложить дѣло?..
   Онъ понизилъ голосъ и продолжалъ:
   -- Сегодня утромъ неожиданно заболѣлъ одинъ изъ членовъ суда, человѣкъ просвѣщенный, съ глубокимъ юридическимъ образованіемъ и, главное, хорошо мнѣ извѣстный по своимъ взглядамъ и убѣжденіямъ... Наконецъ, мой хорошій знакомый. Онъ долженъ былъ присутствовать въ засѣданіи при разборѣ вашего дѣла, и вдругъ я получаю извѣстіе, что на мѣсто его назначенъ другой, котораго, признаюсь, я очень не долюбливаю. Этотъ другой -- человѣкъ тяжелый, сухой формалистъ и крайне странный въ своихъ воззрѣніяхъ. Ну, понимаете, человѣкъ устарѣлый, рутинеръ и сидитъ на буквѣ -- не сдвинешь ни въ ту, ни въ другую сторону. Со мною, признаюсь, онъ никогда не ладитъ и старается во всякомъ дѣлѣ ставить мнѣ преграды. Хорошо, что я во время былъ извѣщенъ объ этой неожиданности и успѣлъ сдѣлать, что нужно, для того чтобъ отложить разсмотрѣніе вашего дѣла.
   -- На долго-ли же? спросила княгиня.
   Модниковъ озабоченно нахмурился.
   -- Гм... гм... этого навѣрное опредѣлить пока нельзя. Во всякомъ случаѣ, я васъ въ свое время извѣщу чрезъ моего секретаря.
   Княгиня уѣхала отъ него хотя и не въ такомъ волненіи, въ какомъ вошла къ нему въ кабинетъ, но все же немало озабоченная думами о будущемъ.
   -- Ну что, maman, какъ, почему дѣло отложено? спросила Викторія Александровна, встрѣчая мать въ передней своей квартиры.
   Елена Модестовна не нашла однако-же возможнымъ посвящать дочь въ тайны разговоровъ съ Модниковымъ, и сказала ей, что дѣло отложено по причинѣ внезапной болѣзни самого Модникова.
   -- Но когда же, maman, кончатся всѣ эти наши несносныя мученія? спросила Викторія Александровна плаксивымъ голосомъ.
   Въ отвѣтъ на это, Елена Модестовна глубоко, глубоко вздохнула и, поднявъ свои темные глаза къ потолку, сказала тихимъ, умилительнымъ тономъ:
   -- Претерпѣвый до конца -- спасется!
   Въ самомъ дѣлѣ, ничего другаго, кромѣ терпѣнія, не могла теперь рекомендовать Елена Модестовна; она могла только прибавить, что терпѣнія нужно просить у Бога какъ можно больше, такъ какъ отъ рѣшенія судебной палаты зависѣла окончательно участь дѣла. Рѣши только судебная палата дѣло въ ихъ пользу -- и никакая кассація въ сенатѣ не въ силахъ будетъ защитить интересы противной стороны.
   Подождемъ -- увидимъ.
   

XLII.

   Опять тревожный шопотъ въ залѣ судебной палаты, испуганные взгляды и подавленные вздохи заинтересованныхъ въ дѣлѣ лицъ. Елена Модестовна ежеминутно что-то нюхаетъ; Петръ Ивановичъ тяжело дышетъ и сопитъ на всю залу; Стуловъ -- красенъ и глазъ не сводитъ съ адвоката Модникова, готовый, казалось, истереть его въ порошокъ и разсѣять по вѣтру, еслибъ только это было можно. Григорій Геннадіевичъ, напротивъ, спокоенъ, медленно поглаживаетъ свою бороду и, судя по выраженію его задумчиваго взгляда, опять едва-лине мечтаетъ о томъ, что имѣніе княгини недурно бы заполучить. Викторія Александровна и Сережа то и дѣло перешептываются о чемъ-то, выражая и объясняя свои недоразумѣнія по интересующему ихъ дѣлу.
   Уже третій часъ продолжается засѣданіе судебной палаты. На лицахъ судей замѣтно утомленіе. Золотомъ шитые воротники ихъ мундировъ, наглухо застегнутыхъ съ верхнихъ пуговицъ до нижнихъ, кажутся чѣмъ то тяжелымъ, давящимъ ихъ плечи. Сидя на своихъ возвышенныхъ мѣстахъ, предъ огромнымъ столомъ, позади стоящаго на немъ зерцала, судьи кажутся издали безжизненными фигурами, застывшими въ своихъ мундирахъ; но стоитъ повнимательнѣе всмотрѣться въ ихъ истомленныя лица, чтобы убѣдиться въ томъ, что они не уподобляются древнему дьяку, который, "въ приказахъ посѣдѣлый, спокойно зритъ на правыхъ и виновныхъ, добру и злу внимая равнодушно". Нѣтъ, они, не смотря на явное утомленіе трехчасовымъ засѣданіемъ, не безъ участія и даже не безъ нѣкотораго безпокойства, вслушиваются въ отвѣты, доказательства и опроверженія свидѣтелей и заинтересованныхъ въ дѣлѣ лицъ. Давно уже разобраны вновь и, такъ сказать, по косточкамъ всѣ обстоятельства дѣла, вновь допрошены свидѣтели, выслушаны доказательства той и другой стороны, и уже около часа говоритъ въ защиту своихъ довѣрителей адвокатъ Модниковъ.
   Опершись ладонями о край пюпитра, на которомъ лежатъ его дѣловыя бумаги, онъ произноситъ каждое слово твердо и громко. Взглядъ его темныхъ глазъ спокоенъ и ровенъ, и только густыя брови, сдвигаясь по временамъ близко одна къ другой, придаютъ выраженію его лица нѣчто мрачное и недовольное. Онъ недоволенъ однакожъ не личнымъ составомъ судей, предъ которыми высказываетъ теперь доводы въ защиту своихъ довѣрителей, а тѣлъ, что адвокатъ противной стороны нѣсколько разъ пробовалъ, хотя и безуспѣшно, сбить его съ того положенія, на которомъ онъ основывалъ успѣхъ своего дѣла, и поставить вопросъ, такъ сказать, ребромъ, то есть: дѣйствительно-ли самимъ Лачужниковымъ подписано завѣщаніе и дѣйствительны-ли три свидѣтельскія на немъ подписи?
   Отклонивъ вопросъ отъ такой крутой постановки, Модниковъ продолжалъ:
   -- Въ заключеніе всѣхъ высказанныхъ мною доводовъ, я считаю нужнымъ замѣтить, что, кромѣ противорѣчивыхъ показаній купца Кожевникова (Григорій Геннадіевичъ при этихъ словахъ покосился на Модникова и по его задумчивому лицу скользнулъ улыбка), показаній, долженствующихъ имѣть въ высшей степени важное значеніе при рѣшеніи этого дѣла, кромѣ этихъ, говорю я, противорѣчивыхъ показаній, въ дѣлѣ есть обстоятельства, которыя не могутъ не вызвать сомнѣній насчетъ того, что за темныя отношенія существовали между братомъ покойнаго завѣщателя, купцомъ Кожевниковымъ и управляющимъ домомъ покойнаго -- Стуловымъ. Изъ этихъ трехъ лицъ, двое оказались свидѣтелями, подписавшими завѣщаніе, а третій -- наслѣдникомъ по этому завѣщанію. Между тѣмъ, эти лица взаимно связаны какими-то неразъясненными уголовнымъ слѣдствіемъ отношеніями. И, замѣтьте, въ то время, когда княгиня Желѣзновская, мать жены покойнаго завѣщателя, извѣщенная объ опасномъ положеніи больнаго зятя, является къ нему въ квартиру -- дверь его кабинета оказывается запертой изнутри и на вопросъ ея, какъ извѣстно вамъ, гг. судьи, слуга отвѣчалъ, что тамъ "умираетъ баринъ". Но кто же тамъ присутствуетъ при послѣднихъ минутахъ умирающаго? Жена, сынъ покойнаго или другіе родные? Нѣтъ! Ихъ не хотѣлъ, будто бы, умирающій допустить къ своей постели. И это когда же, въ послѣднія минуты своей жизни! Но пусть этотъ знаменательный фактъ останется невыясненнымъ, пусть вопросъ о томъ, возможно ли въ послѣднія минуты жизни такое черствое отношеніе умирающаго къ своей семьѣ,-- которую онъ, какъ выяснилось изъ показаній, любилъ и съ которою жилъ всегда въ добромъ согласіи,-- пусть этотъ вопросъ останется неразрѣшеннымъ. Но кого же онъ предпочелъ видѣть въ послѣднія минуты своей жизни, кто находился въ это время въ его кабинетѣ и даже заперъ его на ключъ? Родной братъ покойнаго? Нѣтъ, и этого брата не было. Былъ священникъ и два лица, совершенно постороннихъ умирающему. Священникъ, какъ вамъ извѣстно, показалъ, что разговора съ покойнымъ о его дѣлахъ онъ не имѣлъ; причинъ, вслѣдствіе которыхъ не было въ кабинетѣ ни сына, ни жены, ни родственниковъ -- онъ не знаетъ, и что, исполнивъ свою обязанность, какъ пастырь, онъ подписалъ завѣщаніе лишь потому, что завѣщатель слабымъ, едва слышнымъ голосомъ просилъ его объ этомъ. Замѣтьте: слабымъ, едва слышнымъ голосомъ. Точно такъ же видно изъ показаній и другихъ лицъ, не исключая фельдшера, что кризисъ въ болѣзни покойнаго произошелъ внезапно, что завѣщаніе было составлено наскоро, второпяхъ, уже послѣ того, какъ завѣщатель, причастившись св. тайнъ, едва могъ говорить и даже не только говорить, но едва могъ дѣлать слабые знаки для выраженія своихъ желаній. Какую же силу можетъ имѣть завѣщаніе, составленное въ такомъ состояніи? Гдѣ же тотъ здравый умъ и та твердая память, которые признаются необходимыми въ завѣщателѣ, для того чтобъ завѣщаніе его могло быть признано дѣйствительнымъ и законнымъ? Вамъ извѣстно, гг. судьи, что показаніе княгини Желѣзновской и слуги покойнаго завѣщателя относительно того, что дверь въ кабинетъ была заперта на замокъ въ то время, когда тамъ "умиралъ завѣщатель",-- что показаніе это не опровергнуто никѣмъ. Напротивъ, Кожевниковъ его подтверждаетъ и даже дополняетъ, что именно въ это время, когда дверь была заперта на ключъ, тамъ составлялось завѣщаніе. Онъ только не даетъ отвѣта на вопросъ, кто именно заперъ дверь. При такихъ невыясненныхъ обстоятельствахъ, неслѣдуетъ-ли предположить, что управляющій домомъ покойнаго, Стуловъ, и купецъ Кожевниковъ, воспользовавшись безъисходнымъ положеніемъ умирающаго, оказали давленіе на его образъ мыслей, желая, изъ какихъ-то личныхъ и невыясненныхъ уголовнымъ слѣдствіемъ обстоятельствъ, сдѣлать наслѣдникомъ огромнаго имущества умирающаго -- его роднаго брата. Этотъ родной братъ, какъ я уже имѣлъ честь объяснить вамъ, гг. судьи, находился не только въ далекихъ отношеніяхъ къ умершему, но даже былъ почти во враждѣ съ нимъ, по причинѣ болѣе чѣмъ неважнаго, даже, можно сказать, ничтожнаго общественнаго своего положенія. Но допустимъ, что умирающій желалъ назначить послѣ себя наслѣдникомъ именно этого роднаго своего брата, находя, по уважительнымъ, быть можетъ, обстоятельствамъ, что онъ охранитъ интересы его семьи. Въ такомъ случаѣ необходимо нужно, чтобы завѣщаніе писано было не второпяхъ, наскоро, какъ нибудь, а сознательно, точно и ясно, и чтобы оно не было окружено такою сомнительною неточностью, какъ въ своемъ изложеніи, такъ и въ обстоятельствахъ, опутывающихъ его съ первой же минуты его составленія чуть не въ продолженіе двадцати дней, пока оно не вынырнуло откуда-то совершенно неожиданно. Еслибы въ самомъ дѣлѣ покойный Лачужниковъ сознательно завѣщалъ все свое имущество въ распоряженіе брата, неужели бы онъ, хотя общими чертами, не обусловилъ обязательствъ этого брата къ его семьѣ? Неужели эту семью свою онъ сознательно могъ отдать въ его руки, зная, что братъ его, какъ и всѣ мы, смертенъ, и что у него есть свой сынъ -- наслѣдникъ по закону его имущества? Неужели покойный завѣщатель, еслибы только онъ находился при составленіи завѣщанія въ здравомъ умѣ и полной памяти, не подумалъ объ участи своей семьи и не пожелалъ, насколько возможно яснѣе и тверже поставить ея отношенія къ ихъ дядѣ, къ его сыну, хотя бы наконецъ, изъ боязни той роковой случайности, которая ежеминутно грозитъ каждому изъ насъ смертію. Нѣтъ, гг. судьи, такого завѣщанія нельзя признать составленнымъ въ здравомъ умѣ.
   Модниковъ перевелъ духъ, выпилъ воды, отеръ платкомъ лобъ и, сильно понизивъ голосъ, продолжалъ:
   -- Но я не могу остановить вашего вниманія, гг. судьи, на однихъ только этихъ моихъ доводахъ. При всей ихъ неотразимости, я смѣю указать на тѣ темныя отношенія между братомъ покойнаго, купцомъ Кожевниковымъ и управляющимъ Стуловымъ, о которыхъ я выше упомянулъ. Эти темныя отношенія не выяснены уголовнымъ слѣдствіемъ и самое слѣдствіе прекращено прокурорскимъ надзоромъ по непризнанію въ дѣлѣ уголовнаго характера. Но однако-жъ, и при отсутствіи этого характера, темные, невыясненные слѣдствіемъ факты остаются все-таки фактами, бросающими рѣзкую тѣнь на происхожденіе духовнаго завѣщанія покойнаго Лачужникова и на взаимныя отношенія означенныхъ лицъ другъ къ другу.
   Модниковъ разсказалъ со всѣми подробностями всю исторію ловушки, устроенной Григорію Геннадіевичу Стуловымъ, и "остановилъ вниманіе суда" на вопросѣ о томъ, что еслибы между этими лицами не существовало темныхъ отношеній, то возможно-ли предположить, чтобы они, при захватѣ однимъ изъ нихъ завѣщанія, не пригласили для его изобличенія полиціи, дабы, отдавъ его въ руки правосудія, подвергнуть должному по закону наказанію.
   -- Нѣтъ, продолжалъ Модниковъ, они обдѣлываютъ дѣло тайно, устраиваютъ своему собрату ловушку, приглашая какихъ-то своихъ свидѣтелей, дѣлаютъ даже потайныя двери въ квартирѣ и засимъ мирно расходятся, обмѣнявшись векселями, -- одни говорятъ, въ тридцать пять тысячъ, другіе -- въ десять, третьи -- въ пять. Что же это за векселя и что за таинственныя отношенія существуютъ между этими лицами?! Вотъ, гг. судьи, заключилъ Модниковъ, вотъ всѣ данныя настоящаго дѣла. Предъ вами сомнительное завѣщаніе умершаго Лачужникова и законные его наслѣдники -- жена и сынъ! Кто болѣе имѣетъ права на наслѣдство послѣ покойнаго -- законные ли его наслѣдники -- жена и сынъ, или наслѣдникъ по сомнительному завѣщанію -- братъ покойнаго -- этотъ вопросъ предстоитъ разрѣшить вашей мудрой опытности.
   Когда судъ удалился для совѣщанія по рѣшенію дѣла, князь Павелъ Модестовичъ, стоявшій вдали отъ своихъ, за ихъ спинами, не выдержалъ спокойной роли наблюдателя и, подойдя къ Еленѣ Модестовнѣ, прошепталъ ей на ухо:
   -- Pardon! Я не сержусь. Скажу болѣе, я признаю себя побѣжденнымъ. Модниковъ -- геній! А вы! Вы -- тоже геній! Геній именно потому, что съумѣли выбрать такого защитника.
   Елена Модестовна съ изумленіемъ на него взглянула. Слабая, едва замѣтная улыбка появилась было на ея встревоженномъ лицѣ, полномъ трепетнаго ожиданія и боязни за предстоящій исходъ дѣла; но улыбка эта тотчасъ же исчезла и только костлявую руку протянула княгиня брату въ знакъ примиренія. Взявъ эту руку, Павелъ Модестовичъ чувствовалъ, какъ она горяча и дрожитъ, и сжалъ ее въ своей рукѣ, какъ бы желая сказать этимъ пожатіемъ: "мужайтесь и надѣйтесь".
   Судъ наконецъ вынесъ резолюцію, по которой прежнее рѣшеніе было отмѣнено и наслѣдниками послѣ покойнаго Лачужникова признаны наслѣдники по закону -- то есть, родной сынъ его, Сергѣй Валерьяновичъ, и его мать Викторія Александровна.
   -- Поздравляю, поздравляю! радостно зашепталъ князь Павелъ Модестовичъ, протягивая руку Викторіи Александровнѣ и Сережѣ; но только Сережѣ удалось отвѣтить ему пожатіемъ руки, а Викторія Александровна уже кинулась въ это время въ объятія матери.
   На сторонѣ Петра Ивановича не было, разумѣется, ничего подобнаго. Стуловъ, конечно, хмурился и злился, и въ то же время не смѣлъ подойти къ Петру Ивановичу и заявить, что еще не все пропало, и можно дѣло перенести въ сенатъ. Онъ не смѣлъ подойти къ нему, потому что Петръ Ивановичъ смотрѣлъ звѣремъ, и скажи ему въ это время кто нибудь хоть одно слово, онъ навѣрное забылъ бы, что находится въ залѣ суда, и разразился бы обвиненіями противъ судей и даже самого закона. Постоявъ еще минуту -- другую въ залѣ, злобно косясь на стѣны и потолки, Петръ Ивановичъ вдругъ круто повернулъ къ дверямъ, надвинулъ низко на уши свою шапку и зашагалъ по пустыннымъ коридорамъ къ выходу.
   Когда онъ, направляясь на Выборгскую, вышелъ на Литейный мостъ, вечерняя заря ярко горѣла на западѣ, тонкія облака, по краямъ окрашенныя багрянымъ свѣтомъ этой зари, тихо плыли по небесной синевѣ, медленно тая и разсѣваясь въ ней. Петръ Ивановичъ остановился.
   -- Господи! прошепталъ онъ,-- насколько дивны дѣла твои и насколько мы въ своей житейской мерзости далеки отъ пониманія ихъ величія!
   Но впечатлѣнія, только что полученныя въ судѣ, не могли такъ скоро заглохнуть въ его душѣ, и, охваченный ими вновь, онъ быстро зашагалъ впередъ.
   -- Нѣтъ, шутъ васъ побери, заволновался онъ,-- нѣтъ! Отъ меня вы такъ легко не отдѣлаетесь. Я вѣдь не о своихъ личныхъ интересахъ хлопочу. Я хлопочу объ интересахъ бѣдныхъ, неимущихъ и обиженныхъ. Я въ сенатъ подамъ, да! Въ кассаціонный департаментъ.
   

XLIII.

   Петръ Ивановичъ дѣйствительно перенесъ дѣло въ кассаціонный департаментъ сената.
   Пока длился срокъ, опредѣленный закономъ для подачи жалобы, пока наступила очередь для ея разсмотрѣнія въ сенатѣ, Петръ Ивановичъ утѣшалъ себя надеждою, что "истина восторжествуетъ", что сенатъ не допуститъ неправильнаго рѣшенія и заставитъ пересмотрѣть дѣло вновь. Но очереди для разсмотрѣнія дѣла въ кассаціонномъ департаментѣ пришлось ждать долго, долго. Жалобы на судебныя рѣшенія поступаютъ въ сенатъ ежегодно по нѣскольку тысячъ, изъ которыхъ добрая половина остается неразсмотрѣнной въ теченіе года, а на слѣдующій годъ доставляются новыя тысячи жалобъ и давятъ своею громадою на громады неразсмотрѣнныхъ дѣлъ. Въ двери сената между тѣмъ ломятся отовсюду искатели, ходатаи, покровители, желая добиться разсмотрѣнія того или другаго близкаго имъ дѣла не въ очередь. Идетъ неустанная, хотя и никѣмъ со стороны невидимая борьба истины съ ложью, въ которой, конечно, одерживаетъ верхъ тотъ, кто ловче и сильнѣе, кто называетъ честь и совѣсть предразсудками, способными, тревожить лишь слабыя души. Результатомъ такой борьбы бываетъ то, что жалобы, поступившія въ департаментъ въ текущемъ году, попадаютъ въ разсмотрѣніе прежде тѣхъ, которыя остались неразсмотрѣнными отъ прошедшаго года, а жалобы прошедшаго года, какъ бы по странной какой-то случайности, не разсматриваются иногда по нѣскольку лѣтъ.-- И нѣтъ никакихъ силъ даже самому рьяному искателю истины схватить, такъ сказать, быка за рога и открыть "сѣятеля лжи". Сѣятель этотъ отовсюду лѣзетъ во всѣ сенатскія щели. И если, по волѣ неисповѣдимаго промысла, искони вѣковъ опредѣлены каждому смертному свои муки, во время его земнаго странствованія, то муки тѣхъ смертныхъ, которые обречены на "хожденіе по судамъ" и притомъ лишены еще необходимыхъ для этого денежныхъ средствъ и ловкости -- муки ихъ ужасны не менѣе другихъ.
   Петръ Ивановичъ этихъ мукъ еще не испыталъ. Онъ даже и не предчувствовалъ, какая гроза готова разразиться надъ его головой и жилъ, въ продолженіе цѣлыхъ четырехъ мѣсяцевъ, надеждою на отмѣну рѣшенія палаты сенатомъ, который, какъ онъ надѣялся, передастъ его дѣло для новаго разсмотрѣнія въ другую судебную палату -- и "возстановитъ правду".
   Пока онъ утѣшался такими надеждами, Модниковъ, само собою разумѣется, не дремалъ. Рѣшеніе судебной палаты, какъ окончательное по закону, могло быть приведено въ исполненіе немедленно, не смотря ни на какія жалобы въ сенатъ -- и Модниковъ, конечно, поспѣшилъ достигнуть этого въ наискорѣйшемъ времени. Но когда рѣшеніе приведено было въ исполненіе, то есть, когда домъ поступилъ во владѣніе наслѣдниковъ, и они хотѣли было поскорѣе заложить его и поѣхать за границу "отдохнуть", Модниковъ испугалъ ихъ, указавъ на опасность того положенія, въ которомъ они находились, будто-бы, по причинѣ подачи Петромъ Ивановичемъ жалобы на палатское рѣшеніе въ Сенатъ. Онъ объявилъ, что сенатъ навѣрное отмѣнитъ рѣшеніе судебной палаты, и дѣло будетъ подлежать новому разсмотрѣнію.
   -- Но въ такомъ случаѣ, взволнованно заговорила Елена Модестовна, сохранившая роль главы и руководительницы дѣлами дочери и внука,-- въ такомъ случаѣ нужно поскорѣе домъ заложить или, наконецъ, продать его и успѣть все это окончить прежде, чѣмъ состоится въ сенатѣ отмѣна судебнаго рѣшенія.
   -- Въ залогъ такого дома, отвѣчалъ Модниковъ, никакое кредитное учрежденіе не приметъ...
   -- О нѣтъ, поспѣшила возразить ему Елена Модестовна, у меня есть связи... я надѣюсь, что въ обществѣ поземельнаго кредита...
   -- Ахъ, позвольте, не прерывайте меня, возразилъ въ свою очередь Модниковъ, я привыкъ излагать свои мысли съ надлежащей подробностью, и вы, пожалуйста, имѣйте нѣкоторое терпѣніе дослушать меня до конца. Итакъ, продолжалъ онъ, заложить домъ открыто и безъ всякихъ заднихъ ходовъ невозможно. Точно такъ же и каждый покупатель, будь онъ частный человѣкъ или оффиціальный, отъ такой покупки откажется, зная, что домъ, по отмѣнѣ палатскаго рѣшенія, могутъ у него впослѣдствіи отобрать, какъ чужую собственность...
   Модниковъ говорилъ спокойно, не торопясь, и легкая, едва замѣтная улыбка скользила по его темному лицу. Это была улыбка самодовольствія, сознанія своего превосходства надъ другими. Высказывая медленно и спокойно такія разсужденія, которыя не могли не пугать и не волновать его слушателей, онъ смотрѣлъ на нихъ такъ, какъ бы говорилъ своимъ взглядомъ: "вотъ вы не знаете лазейки, при помощи которой можно обдѣлать это дѣло, а я знаю, и за свои знанія беру съ васъ деньги".
   -- Но что же намъ дѣлать? раздраженно возразила Елена Модестовна, выведенная изъ терпѣнія его спокойной рѣчью,-- неужели лишь для того нужно было столько усилій потратить, чтобы, не имѣя права ни продать, ни заложить этого дома, сидѣть въ немъ и ждать новаго процесса?
   -- Нѣтъ, зачѣмъ же,-- улыбнулся Модниковъ,-- вы успокойтесь, я найду вамъ выходъ изъ труднаго положенія.
   -- Но въ чемъ же? Гдѣ этотъ выходъ?
   -- А вотъ въ чемъ: домъ нужно продать съ аукціона. Купившій его на аукціонѣ признается по закону неоспоримымъ его владѣльцемъ, и какое бы потомъ ни состоялось рѣшеніе по спору изъ-за владѣнія этимъ домомъ -- купившему его на аукціонѣ нѣтъ до этого никакого дѣла. Ибо онъ купилъ домъ не у лица, а съ публичнаго торга.
   Елена Модестовна просіяла. Видя такое сіяніе на ея старческомъ лицѣ, утѣшились и Сережа съ Викторіей Александровной.
   

XLIV.

   Время шло день за днемъ, недѣля за недѣлей, и цѣлыхъ полгода кануло въ вѣчность. Стуловъ, уволенный отъ управленія домомъ Лачужникова, оставался нѣкоторое время безъ занятій; но, будучи извѣстенъ многимъ изъ знакомыхъ покойнаго Валерьяна Ивановича, какъ человѣкъ честный и дѣятельный, получилъ должность на какой-то фабрикѣ за городомъ. По временамъ, воспользовавшись свободными днями, всего чаще въ праздники, онъ посѣщалъ Петра Ивановича и разспрашивалъ о положеніи его дѣла.
   -- Да что! Дѣло въ сенатѣ, угрюмо отвѣчалъ Петръ Ивановичъ,-- не двигается пока ни туда, ни сюда.
   -- Когда же оно будетъ слушаться?
   -- Гм... Не знаю. Я справлялся, говорятъ, что надо ждать очереди... Что же я на это могу возразить! Разумѣется, нужно соблюдать очередь.
   -- А по моему, Петръ Ивановичъ, лучше бы подмазать.
   Петръ Ивановичъ, конечно, заволновался и замахалъ руками.
   -- Подмазать! воскликнулъ онъ, -- нѣтъ, голубчикъ, ни за что! Жилъ по правдѣ и умру съ правдой! Пусть даже буду побѣжденъ, но не безчестенъ! Знаете, голубчикъ, иная побѣда хуже позора. Нѣтъ, не согласенъ! По моему, какъ тѣ, которые берутъ, такъ и тѣ, которые даютъ -- одинаково достойны осужденія.
   Стуловъ покашлялъ, почесалъ затылокъ; но противъ такихъ доводовъ Петра Ивановича ничего не возразилъ, зная, что возраженія повели бы только къ лишнимъ и безполезнымъ спорамъ. Уходя, онъ однакоже замѣтилъ:
   -- Я не имѣю, конечно, никакого права, Петръ Ивановичъ, вмѣшиваться въ ваши дѣла, тѣмъ болѣе потому, что живу вдали отъ города и не всегда въ состояніи вамъ помочь, еслибы даже хотѣлъ настоять на какомъ-либо моемъ совѣтѣ; но все-таки предупреждаю васъ, слѣдите за дѣйствіями Модникова: онъ очень хитеръ и можетъ жестоко вамъ навредить.
   -- Н-н-о! со вздохомъ отвѣтилъ Петръ Ивановичъ, живъ Богъ -- жива душа моя! Вѣрую въ торжество правосудія и знать не хочу никакихъ Модниковыхъ.
   "Правосудіе" дѣйствительно восторжествовало. Кассаціонный департаментъ сената отмѣнилъ рѣшеніе палаты и передалъ дѣло для размотрѣнія въ другую палату. Но истина идетъ своей дорогой, а ложь своей, и которая вѣрнѣе и скорѣе приводитъ къ цѣли -- про то знаютъ ловкіе люди, въ родѣ Модникова и Елены Модестовны. Въ то время, когда сенатъ отмѣнилъ рѣшеніе судебной палаты, домъ покойнаго Валерьяна Ивановича Лачужникова былъ уже проданъ съ аукціона, за долги будто бы Сергѣя Валерьяновича и его матери, и ни его, ни "maman", ни Елены Модестовны въ Петербургѣ въ это время уже не было. Благодаря просвѣщенному содѣйствію Модникова, они получили отъ продажи до трехъ сотъ тысячъ и уѣхали за границу "отдохнуть".
   Модниковъ тоже подумывалъ о томъ, чтобы куда нибудь съѣздить на отдыхъ и поразвлечься гдѣ нибудь на минеральныхъ водахъ Эмса или Баденъ-Бадена. Отъ устройства дѣлъ семьи Лачужникова ему, за всѣми расходами, досталась солидная сумма; но какъ она была велика и сколько пошло на расходы по дѣлу -- зналъ только онъ одинъ.
   Елена Модестовна уѣхала вмѣстѣ съ дочерью и внукомъ. Долговъ, бывшихъ на запроданномъ Григорію Геннадіевичу имѣніи, она не уплатила и оставила Кожевникова, такъ сказать, "съ носомъ", давъ ему случай раскаяться, что, заключая условіе, онъ не назначилъ никакой неустойки за его неисполненіе.-- "Обошла меня, скорбѣлъ онъ про себя, -- и по условію обидѣла, и по магазину восьми сотъ не уплатила -- теперича ищи вѣтра въ полѣ. Вернутся, положимъ, изъ-за границы скоро, годъ другой проживутъ, не больше, да мнѣ-то какая отъ этого польза: съ пустыми карманами пріѣдутъ".
   Nadin'у Елена Модестовна все-таки за границу съ собой не взяла и нашла нужнымъ пристроить ее замужъ за сановитаго старичка, памятуя, что "вѣкъ пережить -- не поле перейти" и что, авось, Богъ дастъ, старичекъ долго не проживетъ: можно будетъ пристроиться къ богатой племянницѣ и подчинить ее своему вліянію.
   Когда Петръ Ивановичъ узналъ, въ какомъ комическомъ положеніи оказалось его дѣло, благодаря "торжеству правосудія", онъ вдругъ какъ-то присмирѣлъ.
   -- Что, родитель, какъ ваше мнѣніе на счетъ дѣятельности человѣка, сего "царя природы", именуемаго "вѣнцомъ творенія",-- шутливо спросилъ Яковъ Петровичъ, узнавъ о положеніи дѣла отца.
   Петръ Ивановичъ ничего ему не отвѣтилъ, только покачалъ уныло головой. Но скорбь его, видимо, была слишкомъ велика для того, чтобы сынъ могъ ее разсѣять шутливымъ своимъ замѣчаніемъ.
   -- Извините меня, продолжалъ Яковъ Петровичъ, но я такъ полагаю, родитель, что сей "царь природы", въ большинствѣ случаевъ, внушаетъ къ себѣ довѣріе только у насъ въ препаровочной, когда лежитъ тихо и мирно на анатомическомъ столѣ.
   Петръ Ивановичъ и на это ничего не отвѣтилъ. Удалившись въ свою комнату, онъ затворилъ за собою дверь и, присѣвъ къ письменному столу, грустно склонилъ голову.

Д. Стахѣевъ.

Конецъ.

"Наблюдатель", NoNo 7--12, 1882

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru