Lib.ru/Классика: Спиридонов Николай Александрович. Счастливец

СЧАСТЛИВЕЦЪ.

(Изъ жизни золотой роты).

По городскому выгону, чуть-чуть не касаясь земли, лѣнивыми взмахами крыльевъ летѣла ворона съ очевиднымъ намѣреніемъ усѣсться на одномъ изъ бугровъ, которыми покрыто все поле. Но только что она достигла цѣли своихъ стремленій, высокаго песчанаго бугра, поросшаго богородицыной травой, какъ быстро поднялась вновь съ рѣзкимъ, испуганнымъ крикомъ: за бугромъ во рву были люди.

Во рву за бугромъ были люди: одинъ, черноволосый, съ страшно блѣднымъ безбородымъ лицомъ, одѣтый въ изорванный люстриновый пиджакъ зеленоватаго цвѣта и такіе же брюки, полулежалъ на землѣ, уставившись мутными глазами на одну точку въ пространствѣ; другой, съ лицомъ, совсѣмъ заросшимъ пушистою бѣлокурою бородой, одѣтый въ точно такія же лохмотья, какъ и первый, съ тою только разницей, что пиджакъ у него былъ почти красный, сидѣлъ на корточкахъ возлѣ своего спутника.

-- А ты бы, право, Лёша, всталъ, попробовалъ,-- шевеля за плечо товарища, говорилъ онъ вкрадчивымъ голосомъ, -- можетъ быть, и разойдешься. До слободки всего три шага осталось, хлѣба идутъ тамъ, поѣдимъ.

-- Да мнѣ и не хочется, -- отвѣтилъ тотъ странно-ровнымъ голосомъ, какъ будто это говорилъ не человѣкъ, а машина; его глаза на мигъ оживились было, сдѣлали маленькое движеніе, но сейчасъ же воротились въ прежнее положеніе.

-- Ишь ты, вѣдь, дѣло какое! Что-жь я съ нимъ дѣлать-то буду?-- растерянно пробормоталъ, наблюдавшій внимательно за движеніями товарища русый, всталъ и оглядѣлся вокругъ, какъ будто отыскивая кого на помощь, но, не найдя тамъ ничего, кромѣ травы, прозрачно-голубаго осенняго неба да безконечнаго забора, тянувшагося отъ нихъ саженяхъ во ста, развелъ безпомощно руками и усѣлся смирно возлѣ товарища.

-- Попить бы...-- началъ тотъ погодя немного.-- Сашка, слышь ты,-- попить бы.

Сашка поднялся, не говоря ни слова, и исчезъ между буграми.

Минуты черезъ три онъ появился съ другой стороны, таща осторожно обѣими руками свой засаленный картузъ, изъ швовъ котораго капала вода.

-- Ну, на, пей,-- проговорилъ онъ, поднося къ губамъ пріятеля картузъ, такъ какъ, вслѣдствіе дыры на днѣ, нельзя было отнять рукъ даже на секунду.

-- Возьми, -- сдѣлавъ нѣсколько глотковъ, капризнымъ тономъ проговорилъ больной и оттолкнулъ Сашкины руки. Но Сашка только улыбнулся въ отвѣтъ на это, чувствуя по тону Лёшки, что тотъ отвѣчаетъ уже не механически и скоро оправится совсѣмъ, все равно, отъ чего бы это ни было? отъ пятиминутнаго ли отдыха, или отъ нѣсколькихъ глотковъ воды. Онъ подержалъ еще съ минуту картузъ въ рукахъ, ожидая, не попроситъ ли товарищъ еще, но тотъ молчалъ, и Сашка, выплеснувъ воду, началъ осматриваться съ своею обыкновенною беззаботною миной, какъ бы усѣсться поудобнѣй, но въ эту минуту товарищъ его безпокойно завозился.

-- Ты что-жь это, Сашка, воду-то вылилъ?-- заворчалъ онъ.-- Я бы еще испилъ, а то вотъ теперь...

-- Да я духомъ слетаю,-- перебилъ его Сашка, показывая и лицомъ, и всѣмъ тѣломъ готовность слетать за водою.

-- Не ходи. Когда тутъ!-- обиженнымъ тономъ произнесъ больной.-- Идти пора.

-- Ну, что-жь! Пособить тебѣ?-- наклоняясь къ пріятелю, проговорилъ Сашка.

-- Брось,-- отвѣтилъ тотъ, пробуя приподняться,-- я самъ.

-- Оно, конечно, ежели къ примѣру самъ, чего лучше,-- согласился Сашка, обхватилъ своего друга за талію, поднялъ его и подсунулъ ему ловко свое плечо подъ мышку, такъ, что тому оставалось только почти для вида болтать ногами. Выбравшись такимъ образомъ на бугоръ, Сашка спустилъ съ плеча своего друга и они подъ руку направились къ слободкѣ, крайній домъ которой выглядывалъ саженяхъ во ста отъ нихъ изъ-за безконечнаго забора громаднаго сада.

Однако, пока они идутъ это разстояніе, останавливаясь на нѣсколько секундъ передъ каждымъ бугоркомъ или луговиной, чуть-чуть погуще поросшей травой, самое удобное время познакомить поближе читателя съ нашими героями. И Лёшка, и Сашка -- такъ ихъ обыкновенно звали -- принадлежали къ золотой ротѣ, т.-е. къ массѣ рабочаго люда, живущаго въ торговомъ городѣ и не могущаго, вслѣдствіе бросающейся въ глаза небрежности костюма, найти себѣ постоянной работы. Чѣмъ-то дикимъ, нелѣпымъ кажется на первый взглядъ такая связь между возможностью получить работу и костюмомъ чернорабочаго, которые и всѣ-то ходятъ не въ бархатѣ; но это -- такъ. Прежде чѣмъ потерять приличный видъ, рабочій, въ большинствѣ случаевъ, долженъ вслѣдствіе ли болѣзни, пьянства или долгой безработицы, сопровождаемой голоданьемъ, размотать свою силу и сдѣлаться негоднымъ къ продолжительному труду. Пожалуй, первое время такой человѣкъ съ радости, что наконецъ-то нашелъ работу, будетъ убиваться на ней, надрываться, какъ запаленная лошадь въ тройкѣ, чтобъ не отстать отъ другихъ, но не надолго: черезъ день, два природа возьметъ свое и онъ или самъ оставитъ работу, или его прогонитъ хозяинъ. Хозяева знаютъ это и никогда не нанимаютъ оборванцевъ ни на какую работу, исключая тяжелой сдѣльной, на которую не пойдетъ настоящій рабочій, разсчитывая, что послѣ нея надо больше времени поправляться, чѣмъ насколько добудешь денегъ. Но оборванецъ, побуждаемый неумолимымъ голодомъ и невозможностью выбора, жадно кидается на нее; черезъ три дня, выбившись изъ силъ, онъ ее бросаетъ и идетъ отлеживаться, проѣдая заработанныя деньги. Когда деньги истощатся, то онъ, если не находитъ новой работы, нищенствуетъ и воруетъ, когда же ничего не удается, то валяется безъ дѣла, прижимаясь гдѣ-нибудь на пристани голоднымъ брюхомъ къ землѣ или стягивая его туго поясомъ. Вотъ къ дикому сорту людей принадлежали Лёшка и Сашка.

* * *

Но какъ могли попасть такіе люди, которымъ самимъ Богомъ предназначено тереться гдѣ-нибудь около барокъ, дровяныхъ складовъ, на рынкахъ, вообще тамъ, гдѣ можно что-нибудь украсть или заработать, какъ они могли попасть въ поле? Чтобъ объяснить такое странное, рѣжущее опытный глазъ, какъ присутвіе воробья въ лѣсу, явленіе, намъ нужно воротиться за мѣсяцъ, назадъ.

Въ одну темную августовскую ночь наканунѣ воскресенья, возвращаясь съ работы на баркахъ ночевать въ ракиты, Лёшка залѣзъ мимоходомъ на чердакъ Слюняевской бани, чтобы поживиться вьюшками, а его неразлучный пріятель Сашка остался поджидать у забора. Въ извиненіе нашимъ героямъ, занимающимся такимъ промысломъ съ деньгами въ карманѣ, нужно сказать, что Слюняевская баня, выходя задомъ въ пустынный огородъ, была почти проходнымъ мѣстомъ; во-вторыхъ, Лёшка полагалъ, что, такъ какъ сегодня суббота, то легче всего найти вьюшки на мѣстѣ и нечего дожидаться, когда не будетъ денегъ. Но на этотъ разъ онъ ошибся; баню дѣйствительно топили, но вьюшки были взяты или предусмотрительнымъ хозяиномъ, или болѣе счастливымъ предшественникомъ Лёшки. Ворча и ругаясь, спускался Лёшка съ лѣстницы, какъ вдругъ его нога наткнулась на что-то твердое, издавшее странный звукъ, какъ будто тамъ были деньги. Лёшка нагнулся и ощупалъ предметъ: это былъ ящикъ съ пузырьками изъ-подъ лѣкарствъ. Не расчитывая извлечь изъ нихъ для себя никакой пользы, Лёшка, тѣмъ не менѣе взялъ ихъ, чтобы хоть этою кражей отмстить небрежному хозяину за отсутствіе вьюшекъ.

-- Чугунъ?!-- крикнулъ радостно-изумленный Сашка, увидя какую-то темную массу на головѣ друга.

-- Чорта съ два! Пузырьки...-- угрюмо отвѣтилъ тотъ, передавая на заборъ ящикъ.

-- Пузырьки...-- бормоталъ Сашка, перебирая на заборѣ добычу въ ожиданіи, пока перелѣзетъ Лёшка и приметъ ящикъ,-- пузырьки... это, братъ, ничего, коли ихъ много. Мишка ономнясь на пожарѣ корзину ихъ стюрилъ, такъ маленькіе по копѣйкѣ, а побольше по семиткѣ въ аптеку сдалъ.

-- Вре?-- въ изумленіи произнесъ Лёшка, принимая изъ огорода ящикъ.

-- Чего мнѣ врать-то! Самъ говорилъ. Да еще, говоритъ, дуракъ я былъ; мнѣ бы, говоритъ, дураку больнымъ ихъ у дверей продавать, по три бы дали,-- съ нихъ, вѣдь, тамъ по пятачку дуютъ.

-- Такъ завтра такъ и сдѣлаемъ?-- спросилъ Лёшка.

-- Такъ и сдѣлаемъ,-- повторилъ, какъ эхо, Сашка.-- Увидишь, по три расхватаютъ, никто и слова не скажетъ.

И герои зашагали въ ракиты, густо разросшіяся по берегу Дегтярницы, протекавшей между двумя частями города по огромнымъ огородамъ, которые не застроивались вслѣдствіе весеннихъ половодій.

На другой день друзья дѣйствительно сдѣлали такъ, какъ предполагали: одинъ сталъ съ чисто-вымытыми пузырьками у дверей вольной аптеки, другой -- земской; и дѣло пошло какъ по маслу: къ обѣду у Лёшки и Сашки прибавилось копѣекъ девяносто и осталась половина пузырьковъ. Въ одномъ только не сбылось пророчество Сашки: наговорили имъ покупатели много, даже слишкомъ. Мужики, тѣ дѣйствительно раскошеливались молча, зная хорошо, что внутри заплатишь больше, за то мѣщанки... тѣ сначала выражали сомнѣніе, находятся ли герои въ здравомъ умѣ, потомъ увѣряли, что они купили всѣ-то пузырьки за три копѣйки вмѣстѣ со старьемъ въ ихъ улицѣ, что и тутъ они, по обыкновенію, обсчитали продавщицу и ужь только за тѣмъ выразивъ желаніе, чтобы герои подавились ихъ тремя копѣйками, отдавали деньги. Сашка какъ-то легко отдѣлывался отъ нихъ, благодаря природному юмору, но Лёшка, несмотря на свою невозмутимость, совсѣмъ почти выходилъ изъ себя и у него частенько являлось желаніе изругать своихъ покупательницъ "какъ нельзя хуже" и объявить имъ, что онъ своего товара покупать и не думалъ, а, все-таки, не отдастъ пузырька дешевле трехъ копѣекъ; за то къ обѣду, благодаря этой болтовнѣ, въ его головѣ созрѣлъ съ мельчайшими деталями блестящій планъ.

-- Знаешь, сколько у насъ денегъ со вчерашними?-- какимъ-то особеннымъ тономъ спросилъ онъ Сашку, когда они шагали въ обжорный рядъ обѣдать.

-- Три цѣлковыхъ.

-- Три рубля двадцать одна копѣйка,-- съ разстановкой сказалъ Лёшка и затѣмъ продолжалъ:-- Ты что на это скажешь, ежели мы кажинный день будемъ добывать по двугривенному?

-- Ну?-- могъ только протянуть Сашка, ослѣпленный такою блестящею перспективой.

-- Кажинный день,-- подтвердилъ Лёшка.-- Теперь мы два мѣшка за три гривны купимъ и будемъ на Лапышева старье забирать, онъ растолкуетъ все какъ и какъ,-- онъ, братъ, парень добрѣющій, такихъ купцовъ по нашему городу мало, самъ изъ ничего вышелъ, душевный человѣкъ. А ты до полденъ покамѣстъ у земской пузырьки допродавать будешь.

Въ это время они подходили къ ларямъ, гдѣ продавался хлѣбъ, лукъ, квасъ, дешевыя селедки и другіе припасы, которыми питается рабочій народъ въ городѣ, и Сашка ничего не отвѣтилъ. Только, купивъ все нужное и усѣвшись на мостовой сзади ряда,онъ проговорилъ серьезно:

-- Да, это хорошо,-- и тутъ же прибавилъ, облизывая селедочную головку и поглядывая умильно на Лёшку:-- По шкалику бы теперича... съ начиномъ дѣла.-- Но тотъ отвѣтилъ ему такою фразой, сопровождаемой такимъ краснорѣчивымъ жестомъ,что Сашка съ виноватымъ видомъ началъ разсматривать кончики пальцевъ, которыми держалъ селедку.

Разговоръ о торговлѣ между ними больше не поднимался и, такъ какъ Сашка всегда слѣдовалъ рѣшеніямъ болѣе энергичнаго Лёшки, то они тотчасъ же послѣ обѣда, если только можно назвать этимъ именемъ половину ржавой селедки и два фунта хлѣба, принялись за приведеніе въ исполненіе своего многообѣщавшаго плана.

На другой день во всемъ N. врядъ ли можно было найти двухъ другихъ такихъ дѣятельныхъ людей, какъ Сашка и Лёшка. Особенно, какъ послѣдній,-- его голосъ безъ умолку гремѣлъ, какъ рожокъ горниста, по окраинамъ города: "Тряпья, старья, битыхъ чугуновъ продавать не надоль!... Тряпья, старья, старыхъ сапоговъ, стараго желѣза!"

И если въ отвѣтъ на эту пѣсню въ ближайшемъ домѣ не открывалось окно, и оттуда не высовывалась голова мѣщанки,то вслѣдъ за пѣсней раздавался легкій стукъ въ раму, Лёшка приставлялъ къ самому стеклу свою голову и спрашивалъ самымъ вкрадчивымъ голосомъ, на какой только былъ способенъ:

-- Тетенька, а тетенька! старья продажнаго нѣтъ ли?

Мѣщанки не были еще пріучены къ такому вниманію, и Лёшка бѣгалъ раза четыре въ день сдавать свой товаръ Лапышеву. Сашка не дѣлалъ такихъ оборотовъ, но его барышъ, все-таки, превосходилъ самыя смѣлыя ожиданія пріятелей, и если бы они не ошибались первые дни въ цѣнѣ, умѣли какъ слѣдуетъ обсчитывать и божиться, то недѣли черезъ полторы, навѣрное, навсегда бы распростились съ золотою ротой, такъ какъ Лёшка сдѣлался на издержки скупъ до невѣроятія. Онъ и прежде не пилъ, теперь же началъ даже коситься на селедку за обѣдомъ и предлагалъ нѣсколько разъ Сашкѣ, хотя безуспѣшно, замѣнить ее лукомъ съ квасомъ. Сашка ворчалъ на такую скаредность, нѣсколько разъ приставалъ къ Лёшкѣ, чтобъ онъ шелъ съ нимъ "раздавить" косушку, но все было напрасно. Разсориться и разойтись изъ-за этого съ Лёшкой у Сашки не хватало духу, а надувать своего друга, пить потихоньку онъ какъ-то не додумывался.

Съ достопамятной ночи, когда Лёшка стащилъ пузырьки, прошло двѣ недѣли; друзья сидѣли подъ навѣсомъ толкучаго рынка и болтали, такъ какъ дѣлать имъ все равно было нечего. Надъ городомъ нависла тяжелая туча и рубилъ дождикъ, такъ что ни одна изъ мѣщанокъ не вышла бы къ нимъ на улицу, а тѣмъ болѣе не пустила бы къ себѣ на кухню, куда, впрочемъ, надо сказать, нашихъ героевъ пускали вообще довольно рѣдко.

-- Теперича знаешь что?-- разсуждалъ Лёшка.-- Надо-ть будетъ намъ комнату нанять. Я ужь спросилъ тутъ: рубль съ четвертакомъ просятъ,-- за рубль отдадутъ. У насъ въ карманѣ больше останется, потому мы теперь не разбираемъ: все -- буторъ {Старое желѣзо.}, анъ въ немъ и мѣдь, и свинецъ есть. Мѣди-то цѣна, вотъ, семь гривенъ, а гдѣ ты ее разбирать будешь?-- продавай вмѣстѣ по три. Тряпка тоже розная.

-- Времени на разборъ больше истратишь,-- замѣтилъ Сашка.-- А вечера-то, братъ, вечера-то! Вѣдь, они теперь все длиннѣе, дѣлать-то что-жь будемъ? Не въ кабакъ же бѣгать, прости Господи. Да теперь намъ и товаръ-то можно разъ въ день сдавать,-- деньги, славу Богу, есть -- семь съ полтиной. И Лапышевъ теперь намъ, коли чего, рубля три довѣритъ. "Вы, говоритъ, у меня съ Лександрой по городу первые заборщики". А я говорю: "Мы, Семенъ Иванычъ, завсегда въ аккуратѣ содержать стараемся".-- "Вижу", говоритъ.

-- Только это плёвое дѣло все,-- перебилъ пріятель Сашки.-- Много ли мѣди-то тамъ, аль свинцу? Перво-на-перво, по-моему, одёжу надоть намъ завести, чтобъ къ господамъ на кухню пущали. Это будетъ вѣрнѣе.

-- Это тоже слѣдуетъ, слѣдуетъ,-- подхватилъ Лёшка.-- Мы и купимъ. Польтъ теперича не нужно, а то дороги тѣ: по два съ полтиной; а рубашки-то, да картузы завтра же новые купимъ, два цѣлковыхъ, наплевать, отдадимъ на это. На дѣло денегъ потому жалѣть нечего, оно у насъ пойдетъ.

Друзья долго разсуждали и мечтали на эту тему, но дѣло у нихъ не пошло. Тучи все шли, все тянулись надъ самыми почти крышами города, то разражаясь крупнымъ ливнемъ, то морося мелкою водяною пылью. Двѣ недѣли тянулись онѣ безконечною вереницей, нагоняя одна другую и приводя въ отчаяніе нашихъ героевъ, такъ какъ торговля у нихъ почти совсѣмъ стала, а издержки возросли чуть не вдвое. Ту комнату, про которую говорилъ Лёшка, нанять не удалось, и имъ, чтобы не мокнуть и не дрожать на дождѣ, пришлось платить на постояломъ дворѣ восемь копѣекъ въ сутки, такъ какъ даровое пристанище оборванцевъ въ непогоду, известковыя печи, имъ могло обойтись еще дороже и они туда не ходили.

Наконецъ, тучи поднялись выше, мѣстами стало показываться голубое небо, повѣяло осеннимъ холодкомъ; наступала по всѣмъ признакамъ ясная погода.

-- Гм!...-- усмѣхнулся Лёшка, замѣтивъ эту перемѣну.-- Можно завтра будетъ и за торговлю въ сурьезъ приняться.

-- Можно,-- подтвердилъ Сашка,-- ишь, совсѣмъ разъяснивать. И ночевать-то бы въ ракитахъ надоть, а то тутъ, чортъ те дери, совсѣмъ клопы съѣдятъ и деньги еще за это удовольствіе заплатишь.

Лёшка согласился и, когда стемнѣло, пріятели отправились ночевать въ кусты, гдѣ они были какъ дома. Но сегодня въ полночь туда явился обходъ и полиція. Сашка съ Лёшкой, бросились тотчасъ бѣжать, хотя причинъ на это у нихъ никакихъ не было, но ужь такъ у всѣхъ обывателей вкоренилось убѣжденіе, что отъ полиціи вообще нужно бѣгать. Ихъ схватили и повели не совсѣмъ вѣжливо сначала на дамбу моста, находившагося неподалеку, а оттуда вмѣстѣ съ пятью другими въ полицію. На слѣдующій день ихъ отпустили, такъ какъ вины за ними никакой не было и они были здѣшними же мѣщанами, такъ что это невольное путешествіе не имѣло никакихъ дурныхъ послѣдствій для нашихъ героевъ, исключая того, что они проспали ночь въ "клоповникѣ" и изъ кармана Лёшки исчезли хранившіеся тамъ пять рублей. Какъ они пропали, Господь знаетъ; Лёшка предполагалъ, что они вытряхнулись, когда его вели подъ руки по кустамъ двое дюжихъ городовыхъ, поощряя тумаками въ спину. Конечно, эту потерю можно было легко поправить, если бы только наши герои не упали духомъ: можно было выпросить рубля три у Лапышева, можно было сдѣлать двѣ-три ночныхъ экскурсіи по дворамъ обывателей или инымъ способомъ добыть себѣ денегъ на прежнюю торговлю. Но эта ночь, показавъ Лёшкѣ могущество случая, уничтожила въ немъ всякую предпріимчивость, убила вѣру въ свои собственныя силы и въ возможность выбраться изъ золотой роты, Сашку же превратила въ полнѣйшаго автомата. Первые два дня послѣ этой ночи они пили на семьдесятъ восемь копѣекъ, случайно сохранившіяся въ грязной тряпицѣ за голенищемъ у Сашки, на третій день Лёшка, чувствуя приступы волчьяго голода, такъ какъ дня дня у нихъ не было ничего во рту, исключая водки, рѣшился на самый нелѣпый планъ изъ всѣхъ, какіе только могли взбрести ему въ голову: онъ рѣшилъ идти искать въ полѣ оставшійся послѣ уборки картофель. Впрочемъ, надо сказать, что, кромѣ голода, имъ руководило при этомъ другое чувство: ему просто до отвращенія вдругъ сдѣлался противенъ городъ съ его промозглыми кабаками, пыльными и вонючими улицами, съ его лихорадочною, безтолковою суетней; ему, какъ умирающему чахоточному, захотѣлось взглянуть на лѣсъ, на зелень, на закутанную въ легкую дымку даль,-- и онъ былъ тутъ.

Хорошо гулять осенью въ полѣ, дышать свѣжимъ, возбужджщмъ воздухомъ, хорошо любоваться прозрачною синевой осенняго неба, смотрѣть на рѣчку, блещущую суровымъ блескомъ вороненой стали, но... но только тогда, когда въ карманѣ или ягташѣ есть хоть заплѣснѣвѣлая корка, которою можно утомить голодъ. Когда же въ карманѣ нѣтъ ничего, кромѣ сору, а въ желудкѣ -- двухъ несчастныхъ картофелинъ послѣ двухдневнаго поста, то никакой пейзажъ въ мірѣ не спасетъ отъ того, чтобы голова не была налита какъ свинцомъ, чтобы не тошнило каждую минуту, чтобы ноги не спотыкались о каждую былинку. Съ Лёшкой на возвратномъ пути, на днѣ глубокаго рва, при мысли о подъемѣ сдѣлалось дурно. Во время этой невольной останвки мы и наткнулись на нашихъ героевъ.

Однако, они прошли уже кусочекъ поля и очутились на грязной улицѣ слободки, населенной фабричными. Сашка пустилъ Лёшку впередъ, а самъ пошелъ у самыхъ оконъ покосившихъ домишекъ, останавливаясь передъ каждымъ съ обычнымъ напѣвомъ:

-- Подайте, Христа ра-ади!

"Вотъ я выйду, да те въ шею наворочу!" -- раздалось изъ перваго дома; изъ втораго: "Богъ подастъ, не до васъ теперь!" Изъ другихъ домовъ отвѣты были не утѣшительнѣе, -- нижегородская была плохая и на фабрикахъ сокращали число часовъ и рабочихъ: въ каждомъ домѣ были свои заботы. Сначала Сашка довольно равнодушно переходилъ отъ дома къ дому, только покачивая головой и шепча: "плохое стало житье народу", но когда впереди оставалось только три дома, а у него въ рукахъ былъ только маленькій кусочекъ хлѣба, онъ почувствовалъ холодъ въ животѣ и головокруженіе при мысли, что онъ долженъ будетъ дѣлать съ Лёшкой.

-- Да что-жь это, братцы?-- чуть не крикнулъ онъ, получивши еще отказъ, и въ голосѣ у него звенѣли слезы.-- Посмотрите, вѣдь, у меня товарищъ съ голоду помираетъ!

Въ домѣ послышалось движеніе, изъ окна высунулась угловатая физіономія землистаго цвѣта и опять спряталась. Вслѣдъ затѣмъ изъ окна показалась растрепанная баба съ двумя ломтями въ рукѣ.

-- Да ты бы еще чего сыскала, -- говоритъ въ домѣ мужской голосъ.

-- Чево-жь я еще-то сыщу?-- не безъ раздраженія замѣтила баба и обратилась къ Сашкѣ:-- Примай Христа ради!

Сашка взялъ хлѣбъ, перекрестившись по обычаю и прошептавъ въ полголоса: "спаси васъ Господи", и поспѣшилъ за Лёшкой, который успѣлъ уже выйти изъ слободки и улечься на луговинѣ возлѣ рѣчки.

-- Ну, на,-- проговорилъ Сашка, располагаясь подлѣ и отдавая два ломтя; одинъ изъ поданныхъ во второмъ домѣ онъ съѣлъ уже самъ на половину.

Лёшка взялъ ломоть поменьше и сталъ ѣсть, но сухой хлѣбъ не шелъ ему въ горло, онъ отправился къ лужѣ, скопившейся отъ дождя на лугу, и сталъ оттуда прихлебывать воду горстью. Ѣсть ему теперь совсѣмъ не хотѣлось и онъ заставлялъ себя насильно, сознавая, что безъ пищи ему не дойти до города. Когда онъ, съѣвши хлѣбъ, вернулся къ Сашкѣ, тотъ уже спалъ сномъ праведника, уткнувшись лицомъ въ фуражку. Лёшка улегся возлѣ, отодвинувшись немного отъ обрыва, такъ какъ отъ рѣки пахло отвратительно краской и масломъ; спать ему не хотѣлось и онъ отъ нечего дѣлась, опершись на локти, сталъ смотрѣть на разстилавшуюся передъ нимъ картину.

Картина была хороша. Прямо передъ нимъ тянулись перерѣзанные зелеными лощинами огороды, впереди между слегка пожелтѣвшими кустами ракитника мелькали тамъ и сямъ по обрыву бѣлыя козы, придавая своими стройными фигурками, такъ мало похожими на домашнихъ животныхъ, всему пейзажу характеръ ненаселенной глуши; сзади, изъ-за высокаго, зеленаго вала, защищавшаго городъ отъ наводненій, блестѣли кресты и главы церквей, пестрѣли крыши и стѣны домовъ въ перемежку съ деревьями. Справа, между высокими берегами, обросшими густымъ лѣсомъ ракитъ,полыни и чернобыльника, еле двигалась рѣчка, мрачная, черная, и пропадала какъ будто подъ землю за крутымъ поворотомъ. Слѣва, надъ тою же рѣчкой, разлившеюся широко вслѣдствіе двухъ плотинъ, перерѣзывавшихъ ей путь, толпились деревья, мельница, фабричныя трубы, зданія и бѣлыя церкви монастыря, какъ будто желая заглянуть въ таинственныя воды. Красныя, бѣлыя зданія, зеленыя и жестяныя крыши, такія грязныя и полинялыя лѣтомъ, теперь блестѣли въ чистомъ осеннемъ воздухѣ и тѣшили глазъ своею причудливою пестротой. А надъ всѣмъ этимъ разстилалось чистое, какъ хрусталь, блѣдно-синее холодное небо.

Головная боль и тошнота, мучившія давеча Лёшку, исчезли, когда онъ улегся и пересталъ думать, что ему надо идти еще дальше. Исчезло вскорѣ послѣ ѣды и ощущеніе общаго недомоганія и смѣнилось чувствомъ полнѣйшаго покоя. Потомъ картина приковала его вниманіе, онъ залюбовался ею, кажется, вѣкъ бы остался тутъ, любуясь на этихъ козъ, огороды, зданія и небо.

-- Хорошо!-- шептали машинально его губы и, въ то же время, чувство недовольства, щемящей тоски заползало въ его душу. Съ каждою минутой это чувство становилось все сильнѣе и сильнѣе; на грудь Лёшки какъ будто наклали досокъ, слезы подступали къ горлу. Онъ хотѣлъ будить Сашку, но что-то какъ будто притягивало его къ картинѣ, онъ продолжалъ смотрѣть на нее, а чувство тоски все росло, становилось мучительнѣе, безпокойнѣе. По счастью, Сашка проснулся самъ отъ двукратной неудачной попытки съѣсть одинъ изъ приснившихся огурцовъ.

-- У, чортъ!-- бормоталъ онъ, протирая заспанные глаза.-- Идемъ, что ли... Жрать, какъ волку, хочется.

Лёшка поднялся, не говоря ни слова.

Они уже давно прошли Дегтярницу по бревенчатому мосту, прошли пыльную, скверную дорогу до города и уже шагали по заросшей мелкою травой улицѣ, тревожа разлегшихся на ней гусей, но передъ Лёшкой все еще стояла видѣнная имъ картина.

"Хорошо, -- думалъ онъ съ прежнею непонятною тоской, -- хорошо!..." -- и вдругъ какъ будто молнія озарила его сознаніе: "Кабы всегда такъ",-- подумалъ онъ съ глубокимъ вздохомъ и передъ нимъ встало мѣсто ихъ послѣдняго ночлега: грязная, ослизлая отъ сырости нора между полѣнницами дровъ около известковыхъ печей, противный запахъ гніющаго мокраго лѣса смѣшивается съ отвратительною вонью, несущеюся съ близлежащихъ боень. Лёшка замоталъ головой, какъ будто желая отогнать прочь картину; картина дѣйствительно исчезла и смѣнилась другою. Но эта была тоже не лучше, исчезла и она, опять появилась новая. Одна за другою вставали передъ Лёшкой и проходили картины изъ его повседневной жизни и ни одна не вызвала въ немъ желанія остановиться на ней хоть на секунду, -- вездѣ та же грязь, вонь, сырость, мерзость. Теперь, съ разстроеннымъ желудкомъ, онъ не могъ понять, какъ онъ могъ выносить эту кабацкую грязь, вонючую водку, ѣсть кислую, дурно-пахнущую печенку, ржавыя селедки, вывалянную въ землѣ и облитую керосиномъ осетрину {Невѣрящихъ отсылаемъ къ газетамъ.}, зарытую санитарами? Онъ опять вызвалъ передъ собою ясное небо, поле, прохладный, душистый вѣтеръ; его голова стала работать надъ созданіемъ мечты, гдѣ бы онъ постоянно былъ окруженъ этими вѣчно дорогими человѣческому сердцу предметами, и, съ другой стороны, самъ же разрушалъ, разсѣивалъ эти мечты, стараясь тотчасъ же найти ихъ несбыточность. Наконецъ, явилась еще картина и чувство тоски и безпокойства въ Лёшкиномъ сердцѣ смѣнились чувствомъ покоя и удовлетворенія. Передъ нимъ стояло то же хрустальное небо, тѣ же шепчущіе, зеленые листья, та же бархатная трава на холмикахъ съ покосившимися крестами...

-- Смоленское?!-- и Лёшка даже улыбнулся чуть-чуть при этой картинѣ.

Въ самомъ дѣлѣ, и зачѣмъ надо было дрогнуть чуть не нагишомъ на двадцатиградусномъ морозѣ, отшибать ноги и руки въ кровь тяжелыми, намокшими бревнами, ѣсть всякую вонючую мерзость, терпѣть побои, голодъ, головную боль, тошноту, когда стоило пойти на Волгу и...

Представленіе о томъ, какъ холодныя, зеленоватыя волны сомкнутся надъ его головой, отозвалось внутри Лёшки, какъ восхитительная, чудная мелодія; ему казалось, вѣроятно, подъ вліяніемъ лихорадочнаго жара, сжигавшаго его внутренности, что это будетъ самымъ пріятнымъ мигомъ въ его жизни. Что можно покончить съ собою веревкой, пулей или еще какъ-нибудь иначе, ему и не приходило въ голову.

"Такъ вотъ что!" -- подумалъ онъ и въ его представленіи мелькнулъ блѣдный образъ чего-то вродѣ громаднаго, темнаго колодца. Это въ такомъ видѣ ему рисовалась смерть. Заученныя, занесенныя извнѣ понятія о загробной жизни, которыя, впрочемъ, состояли единственно изъ увеличенія до настоящихъ размѣровъ и оживотворенія лубочной картины страшнаго суда, гдѣ черезъ весь свѣтъ тянется малиновый змѣй, а черти роются какъ архивныя крысы въ бумажныхъ сверткахъ или съ озабоченнымъ видомъ поправляютъ вилками различно поджариваемыхъ грѣшниковъ,-- эти понятія въ настоящую торжественную минуту рѣшительно не находили мѣста въ головѣ Лёшки, и онъ представлялъ себѣ смерть какъ мракъ и покой. Даже мысль, что послѣ смерти останется его окоченѣлое тѣло, показалась бы ему дикой: онъ нырнетъ и исчезнетъ во мракѣ.

"Такъ вотъ какъ!" -- думалъ онъ, наслаждаясь уже теперь покоемъ и мракомъ, которые его окружатъ.

Еще разъ встала и прошла передъ нимъ въ отрывочныхъ картинахъ жизнь, но уже не такъ, какъ пять минутъ назадъ. Давеча онъ былъ самъ участникомъ во всѣхъ картинахъ, теперь -- нѣтъ, онъ смотрѣлъ на нихъ какъ будто со стороны и судилъ. Судилъ не словами,-- этого бы и онъ не могъ,-- а просто у него являлась не то скука, не то отвращеніе, въ чемъ и состоялъ весь его судъ.

Все, все, что привязываетъ къ жизни, что исчерпываетъ ея содержаніе, промелькнуло передъ нимъ въ эти минуты: ѣда, питье, работа, женщины, семья... Но развѣ могъ найти что-нибудь не отвратительнымъ человѣкъ, котораго тошнило, которому всякое движеніе было противно, какъ мясная пища больному во время жара? Прежде всего, ему былъ нуженъ покой; да, притомъ же, и въ какомъ видѣ рисовались ему всѣ эти вещи!

Дѣятельность, работа... Но что такое была для него работа? Безсмысленное перетаскиваніе тяжестей съ мѣста на мѣсто, въ которомъ онъ видѣлъ только одинъ прокъ -- заработать четвертакъ. Забиранье тряпья, да и вообще всякая дѣятельность сами по себѣ тоже не могли составить цѣли, -- они были только средствомъ. Ну, а дальше что? Женщины... Но, Боже мой, можно ли назвать женщиной то двуногое существо, съ лицомъ, похожимъ на печеное яблоко, постоянно охриплое, пахнувшее деревяннымъ масломъ и перегорѣвшею водкой, которое только близко и зналъ Лёшка? Затѣмъ семья, свой уголъ -- "какъ слѣдъ быть", о чемъ порой мечталъ Лёшка во время своихъ торговыхъ похожденій. Но теперь свой уголъ, подъ вліяніемъ односторонне работавшаго воображенія, представился ему отвратительною норой.

При этой картинѣ ему сдѣлалось на минуту жалко Сашку, съ его неугомонною суетой, желаніемъ устроиться лучше -- "какъ слѣдъ быть". Въ самомъ дѣлѣ, какой смыслъ -- волноваться, мучиться, если даже мечта, мечта только, кажется такою жалкой и противной, когда стоишь на рубежѣ вѣчнаго холоднаго покоя, который, какъ студеная ключевая вода въ лѣтній зной, утолитъ твою жажду счастья, порыванья и надежды?

Съ минуту Лёшка поискалъ словъ, какъ бы все это сказать Сашкѣ, но слова не являлись даже въ такой нескладной формѣ, какъ въ пѣснѣ "нѣтовцевъ" о суетѣ всего земнаго, отъ которой одно спасенье -- смерть. Но черезъ минуту и эта самая жалость, желаніе проповѣдывать свои убѣжденія показались Лёшкѣ безцѣльными, глупыми. Скука совсѣмъ овладѣла имъ; онъ пожевалъ нѣсколько секундъ губами, сплюнулъ, затѣмъ сладко зѣвнулъ два раза во весь ротъ и сталъ думать единственно о томъ, какъ ему улизнуть отъ пріятеля.

Случай представился скоро; когда они очутились возлѣ толкучаго рынка, гдѣ суетилась разношерстная толпа, занимаясь куплей и продажей разнаго хлама, которому, подчасъ, не сыщешь и названія, Лёшка шепнулъ пріятелю, толкая его въ бокъ:

-- Подика-ка, пошарпай, може что и промыслишь. А я махну въ обжорный.

Сашка молча завернулъ на толкучку, а Лёшка не спѣша направился кратчайшею дорогой черезъ обжорный рядъ къ Волгѣ. Теперь онъ ничего не думалъ, даже шелъ машинально, не сознавая дороги,-- это сдѣлалось съ нимъ, какъ только онъ разстался съ Сашкой. Толпа мужиковъ, притиснувшая его въ концѣ ряда къ самому лотку съ грушами, вывела его изъ этого страннаго состоянія. Грушевый квасъ, розлитый по лотку, чтобы не сохли груши, возбудилъ въ Лёшкѣ болѣзненное желаніе напиться этого квасу, во рту и горлѣ появилось даже ощущеніе чего-то вяжущаго, какъ бываетъ, когда ѣшь или пьешь что-нибудь очень кислое. Лёшка нѣсколько времени думалъ, какимъ способомъ можно удовлетворить такое желаніе; но его голова, какъ будто закутанная туманомъ, отказывалась понимать самыя простыя вещи, ноги несли дальше и онъ уже сталъ забывать свое желаніе.

Рука прикащика, какъ разъ возлѣ самаго лица Лёшки достававшая въ витринѣ колоніальнаго магазина дыню, привлекла на моментъ его вниманіе и навела своимъ страннымъ положеніемъ на мысль попросить милостыни. Какъ разъ въ это время онъ вышелъ на уголъ, откуда былъ уже видѣнъ противуположный берегъ Волги и часть Плашкоутнаго моста; на углу сада по дорогѣ къ Волгѣ предательски красовались два грушечника. Лёшка остановился и бросилъ въ нерѣшительности взглядъ сквозь двери внутрь магазина: тамъ, въ полусвѣтѣ большаго, прохладнаго помѣщенія, толстая барыня, сидя передъ прилавкомъ, выбирала апельсины, франтовски одѣтый лавочникъ стоялъ дальше съ услужливою миной, на прилавкѣ, возлѣ барыни, лежали кучею сумки, стояли бутылки.

Опять появилось во рту Лёшки ощущеніе вяжущаго, а около сердца сдѣлалось горячо, зажгло какъ-то. Онъ повернулъ назадъ къ лавкѣ.

-- Подайте, Христа ра-ади!-- раздался черезъ секунду его немного хриплый отъ усталости голосъ у двери.

Лавочникъ поднялъ отъ прилавка свою руку и махнулъ нетерпѣливо Лёшкѣ; серебряная запонка на манжетѣ блеснула при движеніи и ея блескъ напомнилъ Лёшкѣ о блескѣ волнъ, когда онѣ разбиваются посреди Волги о барки.

-- Три дня не ѣлъ,-- прибавилъ Лёшка упрямо; въ его голосѣ звучали теперь ноты раздраженія.

-- Мишка!-- обратился лавочникъ къ скрытому гдѣ-то молодцу,-- гони этого пьяницу въ шею!,

Кровь ударила Лёшкѣ въ голову. "Такъ вотъ вы какъ: человѣкъ помирать идетъ, а они -- въ шею!" Цѣлый рядъ силлогизмовъ, вполнѣ логичныхъ съ точки зрѣнія Лёшки, пронесся съ быстротою молніи въ его головѣ, онъ поднялъ руку и... осколки стекла со звономъ посыпались на полъ.

-- Ай!...-- вскрикнула барыня.-- Держи, держи!-- кричалъ хозяинъ. Мишка, прикащикъ съ дыней, булочникъ, городовой, стоявшій напротивъ черезъ улицу,-- все кинулось къ Лёшкѣ. Но Лёшка и не думалъ бѣжать,-- сѣрый туманъ, вдругъ наполнившій улицу до половины домовъ, уносилъ его отъ преслѣдователей.

-- Ты это чево-жь тутъ?-- схватывая Лёшку за руку, чтобы что-нибудь сказать, крикнулъ будочникъ.

Лёшка не слыхалъ этого крика. Сѣрый туманъ превратилсч въ красный и поднялся выше; громадное чудовище крѣпко вцѣпилось и стиснуло его руку въ своей пасти; Лёшка съ силой отчаянья вырвалъ ее оттуда. Красный туманъ превратился въ зеленый, фіолетовый, сомкнувшійся надъ его головою; звеня и гремя, налетѣло на него изъ тумана что-то и толкнуло въ пропасть...

Толпа разступилась, когда Лёшка, оттолкнувъ сильнымъ взмахомъ городоваго, брызнулъ на всѣхъ изъ порѣзанной руки теплою кровью. Онъ же, постоявъ съ полсекунды, покачнулся и его тѣло глухо шлепнулось на каменныя плиты тротуара. Въ дверяхъ лавки сзади толпы послышался крикъ; барыня, подойдя къ двери и увидя кровь на стѣнѣ и на стеклахъ, потеряла сознаніе и какъ на пружинахъ опустилась на полъ.

Сашка, вынырнувшій изъ-за угла за нѣсколько секундъ передъ тѣмъ, воспользовался общимъ смятеніемъ, стащилъ съ проворствомъ обезьяны булку изъ покинутаго булочникомъ лотка, спряталъ ее за пазуху и съ неподдѣльнымъ участіемъ сталъ слѣдить за дальнѣйшею судьбой своего друга.

Будочникъ поймалъ за рукавъ одного изъ стремившихся улепетнуть изъ толпы извощиковъ, и тотъ черезъ минуту подъѣхалъ съ пролеткой, на которую прибѣжавшій изъ трактира половой и прикащикъ взвалили безчувственнаго Лёшку. Городовой, успѣвшій въ это время получить за что-то съ купца двугривенный, вскочилъ въ пролетку и, обхвативъ Лёшку, крикнулъ извощику: "въ больницу!"

И пролетка, дребезжа, покатилась по улицѣ. Толпа медленно расходилась.

Тихо колышетъ Лёшку изъ стороны въ сторону, что-то холодное бьетъ ему въ лицо,-- ему кажется, что это его несутъ волны. Наконецъ, движеніе прекращается и его опускаютъ долго, долго, безъ конца, потомъ все начинаетъ кутаться мракомъ и онъ забывается. Сильный ударъ по переносицѣ приводитъ его въ себя, онъ слышитъ сначала какой-то неясный говоръ, потомъ, пріоткрывши глаза, видитъ какъ будто сквозь какое окошко странныя лица, склонившіяся надъ нимъ, какую-то стклянку, отъ которой пахнетъ чѣмъ-то захватывающимъ духъ. Лёшка хочетъ раскрыть глаза шире, чтобъ разсмотрѣть все это хорошенько, но отяжелѣвшія вѣки не повинуются слабымъ усиліямъ воли и закрываются сами собою.

-- Пить,-- шепчетъ онъ слабо. Черезъ минуту что-то твердое стукается въ его зубы и какая-то кисловатая, слегка щекочущая жидкость льется ему въ горло.

"Что это, грушевый квасъ?-- думаетъ Лёшка.-- Нѣтъ, лучше, въ тысячу разъ лучше".

Онъ опять хочетъ открыть глаза, но сладкая истома охватываетъ его и онъ засыпаетъ.

Уже поздно вечеромъ проснулся Лёшка и съ удивленіемъ увидѣлъ себя лежащимъ на мягкой постели, въ великолѣпной комнатѣ, съ бѣлымъ, какъ бумага, потолкомъ, съ желтымъ, блестѣвшимъ отъ сильнаго свѣта лампы, поломъ. Комната, въ которой проснулся Лёшка, была обыкновенная больничная палата, въ 21 куб. сажень на 7 человѣкъ, съ крашенымъ, мѣстами вытертымъ поломъ, коптящею керосиновою лампой; но нашему герою она показалась тѣмъ, чѣмъ показались бы намъ залы во дворцахъ мавританскихъ калифовъ Гренады, съ ихъ фонтанами, колоннадами, мраморомъ и мозаикой.

Наконецъ, Лёшка сообразилъ по сѣрымъ постелямъ съ черными лопатками сзади, про которыя онъ слышалъ раньше, что онъ въ больницѣ, но онъ никогда не представлялъ ее себѣ такою великолѣпной. Давешнее отвращеніе къ жизни позабылось, исчезло безслѣдно, и онъ долго лежалъ въ пріятнѣйшемъ настроеніи, любуясь на яркій свѣтъ, разливавшійся отъ лампы по комнатѣ, на большія не завѣшанныя разнымъ скарбомъ стѣны, на ровный, широкій полъ. Въ это время, пошевелившись, чтобы ловчѣе улечься, онъ замѣтилъ на рукѣ, которая была обмотана бѣлыми тряпками, странный мѣшокъ. Онъ хотѣлъ его снять, чтобы вытянуть руку, такъ какъ она ныла въ локтевомъ сгибѣ, но не смѣлъ этого, боясь разсердить неизвѣстнаго, положившаго мѣшокъ туда. Не смѣлъ и заговорить съ людьми, лежавшими безмолвно и неподвижно на трехъ постеляхъ. Господь знаетъ, долго ли былъ бы въ состояніи Лёшка выносить такую пытку, такъ какъ руку ломило съ каждою секундой сильнѣе и сильнѣе, и на что онъ бы, наконецъ, рѣшился, если бы въ комнату не вошла женщина съ какимъ-то страннымъ металлическимъ столбомъ въ рукѣ; этотъ столбъ черезъ минуту превратился въ семь мисокъ, одна изъ которыхъ очутилась на столицѣ возлѣ Лёшки.

-- А, ты проснулся, котъ сѣрый!-- замѣтила женщина, увидя, что Лёшка лежитъ, открывъ глаза.-- Помочь тебѣ встать, али самъ встанешь? Вставай, коли ужинать хочешь.

И она наклонилась надъ Лёшкой, положила его руку на какую-то проволочную рѣшетку, которую прикрѣпила платкомъ къ шеѣ, потомъ хотѣла его поднять за шею, но Лёшка вскочилъ самъ, и тогда она пошла къ другимъ лежавшимъ на постеляхъ. Въ эту минуту съ шумомъ и гамомъ ввалились въ комнату три человѣка, съ руками какъ у Лёшки на перевязи, въ сѣрыхъ халатахъ; они съ любопытствомъ поглядывали на Лёшку, который изподлобья смотрѣлъ по золоторотческой привычкѣ на незнакомцевъ и молча усаживался ужинать. Тутъ Лёшкѣ пришлось опять удивляться на странную ѣду, которая состояла изъ какихъ-то длинныхъ червяковъ въ жижѣ, сама почти шла въ горло и только раззадоривала аппетитъ, не удовлетворяя ни капли голода. По поводу такого страннаго обстоятельства Лёшка осмѣлился громко произнести какое-то остроумное замѣчаніе, разговорился съ другими и черезъ часъ былъ въ больницѣ какъ у себя дома, т.-е. на улицѣ. Поздно ночью улегшись въ постель, онъ долго не могъ заснуть, радуясь, какъ ребенокъ, бѣлью, пахнувшему слегка щелокомъ, мягкой подушкѣ и матрацу, набитымъ сѣномъ, на сѣрое, легкое одѣяло, хотя, вмѣсто послѣдняго, онъ предпочелъ бы полушубокъ, котораго онъ не видалъ уже на себѣ ни ночью, ни днемъ съ самой отцовской смерти. Всѣ эти предметы радовали нашего героя, такъ какъ ихъ употребленіе стало, для него почти что басней. Наконецъ, онъ заснулъ.

Съ слѣдующаго утра для Лёшки наступила беззаботная, блаженная жизнь, какой онъ раньше не рисовалъ себѣ даже въ мечтахъ. Во-первыхъ, какъ только онъ вставалъ, тотчасъ же получалъ громадную кружку чаю; положимъ, чай былъ плоховатъ даже... даже на вкусъ Лёшки, но, все-таки, это былъ чай и его давали при этомъ каждый день. Затѣмъ, онъ жилъ въ свѣтлой, просторной комнатѣ; другимъ, можетъ быть, не понравился бы въ ней воздухъ, такъ какъ тамъ ужасно пахло карболкой, но нашъ герой, считавшій за счастье зимой ночевать въ такой конурѣ, гдѣ невозможно было сдѣлать шагу, чтобъ не наткнуться на чью-нибудь голову, былъ мало разборчивъ на этотъ счетъ и не различалъ воздуха больничной палаты отъ воздуха березовой рощи. Далѣе, на немъ было постоянно чистое бѣлье и сѣрый халатъ, какъ и у остальныхъ, такъ что никто не могъ отличить, золоторотецъ ли онъ, или баринъ, и крикнуть, какъ бывало прежде, когда онъ совалъ свой носъ, куда не слѣдуетъ: "Ты куда лѣзешь, пьяная морда, рвань?" -- теперь говорили просто: "Тебѣ что за дѣло? Поди прочь!" Но, что было самое главное, это обѣдъ. Его давали тоже каждый день и онъ состоялъ сначала изъ супа и жареной говядины, потомъ изъ щей, каши, двухъ фунтовъ чернаго хлѣба и двухъ унцій водки. Черезъ нѣсколько дней пребыванія Лёшки въ больницѣ хлѣбъ отъ порціи у него началъ оставаться, однако, ему было очень пріятно,-- чуть ли даже не самое пріятное во всей больничной жизни,-- что, въ случаѣ, если бы порціи для него не хватило, то ему бы прибавили еще фунтъ хлѣба и кружку молока. И всѣ больные сходились въ воззрѣніяхъ насчетъ этого пункта съ Лёшкой,-- даже солдатъ, страдавшій желудкомъ и получавшій овсянку.

-- Что, братцы, здѣсь!-- говорилъ онъ съ воодушевленіемъ, чуть заходила рѣчь о больничныхъ порядкахъ.-- Здѣсь все равно, что у Христа за пазухой: мало тебѣ порціи, молока прибавятъ. А вонъ я въ другихъ гошпиталяхъ лежалъ, такъ овсянкой, подлецы, только и душатъ.

А ужь ему-то было бы кажется все равно.

Конечно, будь Лёшка въ угнетенномъ настроеніи, чувствуй себя больнымъ, все это не доставило бы ему ни малѣйшаго удовольствія. Но развѣ могутъ отозваться на состояніи духа не привыкшаго къ нѣжностямъ человѣка два ничтожныхъ порѣза на рукѣ, изъ которыхъ самый большой шелъ отъ внѣшняго края мизинца до половины запястья? И Лёшка вполнѣ наслаждался этою роскошною, беззаботною жизнью, когда не нужно заботиться ни о сегодняшнемъ, ни о завтрашнемъ днѣ, игралъ въ короли или свои козыри, слушалъ разсказы или самъ "вралъ", ѣлъ, пилъ и спалъ, какъ воробей весною.

И палата, за исключеніемъ двухъ съ ампутированными ногами, была подъ масть Лёшкѣ,-- народъ былъ все молодой и съ легкими пораненіями: переломами рукъ, отрубленными пальцами. Туда, къ постели больнаго со сломанною ногой, какъ въ клубъ, сходились со всей больницы легкіе больные, тоже по большей части хирургическіе, играть въ карты въ свои козыри и короли, такъ какъ въ болѣе уважаемую игру "носы" большинству играть было невозможно вслѣдствіе того, что малѣйшее сотрясеніе вызывало въ ранахъ страшную боль. Тѣмъ не менѣе, главнымъ удовольствіемъ честной компаніи было доводить то одного, то друтаго изъ своихъ членовъ до истерическаго хохота, такъ что тотъ, корчась отъ боли и дѣлая уморительныя гримасы, чуть не падалъ въ обморокъ. До самаго наступленія темноты, пока можно было различать карты, разносились изъ хирургической палаты взрывы хохота и взвизги, затѣмъ оттуда раздавались только по временамъ громкія слова и фразы, такъ какъ больные, за невозможностью продолжать игру при свѣтѣ одной лампы, начинали разговоры на разныя житейскія темы, на которыя такъ или иначе наталкивали ихъ происшествія дня.

Часовъ въ десять ампутаціонные засыпали, и компанія поневолѣ должна была прекращать разсужденія, такъ какъ всѣ они, объ чемъ бы то ни было: о сектантахъ ли, или о ковкѣ лошадей, о нигилистахъ или о существованіи нечистой силы, приводили собесѣдниковъ въ необычайное одушевленіе и заставляли чуть не надсѣдаться отъ крика. Въ это время компанія, не желая еще расходиться, усаживалась тѣсною кучной около постели безногаго "хозяина", и начинались шепотомъ разсказы изъ собственной жизни, о разныхъ страшныхъ происшествіяхъ, анекдоты про "поповыхъ работниковъ" и "монаховъ", причемъ, однако, строго возбранялось что-нибудь возражать или громко смѣяться. Только поздно за полночь расходились бесѣдующіе и въ "веселой" палатѣ водворялась тишина, прерываемая изрѣдка стонами спящихъ и возгласами со стороны ампутаціонныхъ: "Пелагеюшка! ледку бы" (или что-нибудь въ этомъ родѣ).

Но и на солнцѣ есть пятна, и всякое дѣло имѣетъ свои темныя стороны; имѣла ихъ и больничная жизнь Лёшки. Каждое утро въ десять часовъ онъ подвергался непріятной операціи: его руку промывали, прижигали ляписомъ, и ее жгло до того, что Лёшка принимался бѣгать въ припрыжку взадъ и впередъ по комнатѣ, возбуждая хохотъ у остальныхъ, дожидавшихся своей очереди. Лёшка смотрѣлъ на все это, какъ на совершенно ненужную, мучительную церемонію, полагая по опыту, что "прошло бы и та-акъ"; однако, подчинялся всѣмъ больничнымъ требованіямъ и великодушно позволялъ доктору дѣлать съ его рукой что угодно, вполнѣ сознавая, что нужно же чѣмъ-нибудь заплатить за тѣ удобства, которыми его окружаютъ. Что его держатъ здѣсь, заботятся о немъ исключительно для того, чтобъ на его рукѣ учиться лечить потомъ другихъ, богатыхъ, Лёшка не сомнѣвался ни секунды. И надо сознаться, что его воззрѣніе вовсе ужь не было такъ нелѣпо, какъ можетъ показаться съ перваго взгляда. Разумѣется, съ его точки зрѣнія.

И раньше онъ былъ тѣмъ же Лёшкой, и страданія его, напримѣръ, при голодѣ, были ни капли не меньше, чѣмъ при ранѣ, а даже больше, но тогда никто о немъ не заботился. Почему же, если можно было допустить его сдохнуть безъ призора, какъ собаку, съ голода и холода зимой около известковой печи, почему же нельзя допустить этого при болѣзни? Почему смерть отъ болѣзни признается заслуживающей сожалѣнія, а отъ голода -- нѣтъ? Вотъ что думалъ Лёшка.

Единственный отвѣтъ, возможный въ его положеніи, былъ таковъ: не я имъ дорогъ, потому что я былъ и раньше тотъ же, и страданія мои были не меньше, но никто обо мнѣ не заботился,-- важна для нихъ моя болѣзнь, моя рана: "учатся они", и потому обо мнѣ заботятся.

Да и не одинъ Лёшка имѣлъ такое воззрѣніе. Разъ по этому поводу въ компаніи, собиравшейся въ хирургической, шли цѣлый вечеръ жаркіе дебаты. Одинъ "баринъ" высказалъ тогда, что больницы устроены "изъ человѣколюбія", что "нельзя же вставлять человѣка, какъ собаку, помирать безъ призора". Лёшка полагалъ въ душѣ, что "даже оченно можно" и что "помирай ты съ голоду, и ни одинъ песъ не взмилуется", но онъ не высказалъ этой горькой правды, такъ какъ ему было обидно признаваться въ этомъ "барину", да и вообще онъ былъ молчаливаго характера. Впрочемъ, въ этомъ не было и нужды,-- другой больной, тоже "изъ господъ", разбилъ "барина" на обѣ корки и поддержалъ воззрѣніе Лёшки, только относился къ этому онъ вовсе не такъ добродушно, какъ Лёшка. Правда, въ концѣ-концовъ, одержало верхъ мнѣніе старика каменщика, тершагося всегда около молодежи, что "безъ больницъ вопче нельзя,-- непорядокъ бы пошелъ: въ податяхъ бы замедленіе вышло, потому разстройства бы по хрестьянству было больше; ну, и солдаты опричь того... Что-жь они, кривобокіе и прочіе бы?... Нельзя безъ больницъ!" Къ этому мнѣнію примкнули всѣ,-- и "господинъ", и Лёшка; послѣдній только въ душѣ рѣшительно отказался примѣнить его къ себѣ,-- "что-жь онъ, плательщикъ, что ли, иль солдатъ, чтобъ о немъ какой-нибудь песъ заботился?"

Но справедливость требуетъ прибавить, что въ это воззрѣніе Лёшки не примѣшивалось ни капли желчи. "Что-жь,-- думалъ онъ,-- квитъ на квитъ -- любезное дѣло" -- и съ полною беззаботностью наслаждался всѣми прелестями больничной жизни.

Недѣли черезъ три со дня прибытія Лёшки въ больницу докторъ, осматривая его рану, съ видимымъ удовольствіемъ покачалъ головой.

-- Ну, теперь можно и на выписку,-- произнесъ онъ,-- будешь черезъ день ходить на перевязку.

У Лёшки похолодѣло въ животѣ, когда онъ услышалъ эти страшныя слова, выгонявшія его на дождь, туманъ и слякоть. Къ счастью, фельдшеръ вступился за него.

-- Помилуйте, Иванъ Ильичъ,-- произнесъ онъ,-- куда ему?? У него и тряпки-то не найдется, да и работать еще не годится, пусть поправится.-- И прибавилъ тише:-- золоторотецъ!

-- Пожалуй,-- процѣдилъ сквозь зубы докторъ, пожимая плечами,-- только напрасно, ихъ не скоро поправишь: у нихъ и тутъ, и тутъ.

При этихъ словахъ онъ уткнулъ пальцемъ въ грудь и животъ Лёшки и отошелъ. Первый разъ въ жизни Лёшки эпитетъ "золоторотца" принесъ ему пользу: онъ былъ оставленъ въ больницѣ; но его безмятежной жизни пришелъ конецъ. Два дня, во время игры въ карты и во время разговоровъ, въ кишкахъ у него появлялось мучительное ощущеніе холода, сердце сжималось, страшная горечь наполняла ротъ, когда ему приходило въ голову, что, въ концѣ-концовъ, все-таки, надо будетъ выписываться изъ больницы и начинать прежнюю безпріютную жизнь, а другіе, между тѣмъ, будутъ сидѣть въ теплыхъ комнатахъ съ женой и дѣтьми. Вечеромъ, усердно крестясь предъ иконой, онъ горячо просилъ Бога, не зная хорошенько и самъ о чемъ: "Помоги, Господи! Избави, Господи!" Въ это время, да и вообще вечеромъ, въ его представленіи мелькали черные силуэты полѣнницъ дровъ на фонѣ ночнаго неба и завернувшійся по уши въ одѣяло тифозный больной на койкѣ. Два дня длилось это мучительное настроеніе духа у Лёшки, на третій день, помогая переносить хромаго въ ванну, онъ замѣтилъ, что сталъ гораздо сильнѣе, и имъ сразу овладѣло одушевленіе.

"Теперь недѣлю въ крупяной {Работа на крупяныхъ заводахъ, приготовляющихъ овсяную крупу, одна изъ самихъ тяжелыхъ: простому рабочему, кромѣ другихъ работъ, приходится смалывать ежедневно 27 мѣръ овса на ручномъ жерновѣ. Зототоротцы, которыхъ нанимаютъ на воскресенье и понедѣльникъ вслѣдствіе обычнаго загула рабочихъ, рѣдко выдерживаютъ болѣе сутокъ; крестьяне (привычные) уходятъ раза три въ зиму на отдыхъ.} проработаю,-- подумалъ онъ,-- и охъ не скажу".

Имъ овладѣло нетерпѣніе поскорѣе покончить съ жизнью, которая, какъ она ни хороша, въ концѣ концовъ, все-таки, должна кончиться, и начать другую, хотя и похуже, но которая будетъ за то тянуться долго, долго, такъ и исчезнетъ въ какомъ-то туманѣ, а не кончится. И такъ легко достижимою казалась теперь эта жизнь Лёшкѣ, поздоровѣвшему и сдѣлавшемуся самоувѣреннѣе отъ больничной жизни. Въ самомъ дѣлѣ, тутъ труднаго было такъ немного, -- стоило только найти постоянную работу на четвертакъ въ сутки себѣ и Сашкѣ, и все тогда пойдетъ хорошо. А у нихъ ужь она есть -- тряпье, хотя это дѣло зимой и тихо. Нужно только три рубля. Три рубля только, а неужели не достать такую сумму Лёшкѣ?

"Да я записку изъ больницы возьму,-- мечталъ онъ,-- такъ эстолько-то въ день насбираю. Да и Лапышевъ мнѣ довѣритъ. А потомъ и пойдемъ..."

Въ мечтахъ Лёшки рисовалась уже теплая комнатка съ низенькимъ потолкомъ, съ лампою со стекломъ и бурные зимніе вечера, когда они будутъ съ Сашкой молча прислушиваться къ вою вьюги въ трубѣ и жаться другъ къ другу.

Но, несмотря на такія радужныя мечты и увѣренность, Лёшка ни на минуту не упускалъ изъ вида суровой дѣйствительности: онъ сосчиталъ всѣ мѣста, куда надо будетъ "ткнуться" за работой, если мало напроситъ "на бѣдность", принялся на всякій случай сушить, разрѣзавъ на мелкіе кусочки, хлѣбъ, остававшійся послѣ обѣда,-- однимъ словомъ, постарался всѣми силами застраховать себя отъ несчастной случайности. Онъ даже придумалъ остроумный способъ раздобыть себѣ немного денегъ ко дню выхода изъ больницы. Свои двѣ унціи водки онъ уговорился продавать другому больному за двѣ копѣйки, но, къ сожалѣнію, этотъ планъ разстроился на другой же день, такъ какъ выдачу водки ему прекратили по распоряженію доктора.

Прошло еще двѣ недѣли и Лёшка, уничтоживъ безъ остатка больничный обѣдъ на прощанье, разстался съ гостепріимною кровлей, унося въ карманахъ сухари, двѣ копѣйки и выпрошенное имъ свидѣтельство отъ больницы (что онъ былъ тамъ съ такого-то по такой-то день).

День былъ ноябрьскій, морозный; холодъ порядочно давалъ себя чувствовать Лёшкѣ, несмотря на то, что его "спинжакъ", рубашка и штаны были заботливо вычинены сердобольною Пелагеей; рыхлый снѣгъ, попадая черезъ края опорокъ и тая на голой ногѣ, производилъ впечатлѣніе легкаго ожога. Но Лёшка отъ этого чувствовалъ себя только бодрѣе, оживленнѣе; ему хотѣлось прыгать, кричать, пѣть, -- вообще излить свое внутреннее волненіе какими нибудь сильными тѣлодвиженіями. Чуть не въ припрыжку прошелъ онъ версты двѣ до дома Плющихи, гдѣ обыкновенно "приставала" золотая рота "базарнаго края", когда были деньги или кредитъ, но тутъ его ждало разочарованіе: на окнахъ были кисейныя занавѣски и домъ былъ обшитъ тесомъ заново, слѣдовательно, золоторотцевъ не пускали. Лёшка побрелъ къ Лапышеву,-- тотъ куда-то уѣхалъ. Лёшкѣ надо бы было теперь, пока не смерклось, бѣжать поскорѣе по лавкамъ, чтобы просить со своимъ свидѣтельствомъ въ рукахъ помочь "безпріютному больному", но Лёшка страшно продрогъ и предпочелъ отправиться къ одному знакомому кабатчику грѣться, разсчитывая, что у него, можетъ быть, удастся, переночевать. Но и тутъ, однако, Лёшку ждала неудача: цѣловальникъ былъ разстроенъ какою-то исторіей съ полиціей и принялъ сурово нашего героя, такъ что этотъ рѣшилъ не заикаться о ночлегѣ до самой послѣдней минуты, а сидѣть у него въ теплѣ и разсказывать о своихъ планахъ и разсчетахъ, чтобы тотъ проникся къ нему уваженіемъ. Кабатчикъ, любитель всякихъ коммерческихъ выкладокъ, дѣйствительно пришелъ въ умиленіе отъ разсказовъ Лёшки и напоилъ его даже чаемъ, но въ ту минуту, когда нашъ герой раскрылъ было ротъ просить о ночлегѣ, явившійся покупатель объявилъ кабатчику, что Прохоръ сапожникъ приказалъ долго жить. Эта новость опять вывела кабатчика изъ себя: Прохоръ былъ его должникомъ; и Лёшка распростился безмолвно съ нимъ, рѣшивъ ночевать въ известковой печкѣ.

Было часовъ десять, когда Лёшка вышелъ изъ кабака. Ночь была темная, беззвѣздная, но морозная. Лёшку тотчасъ же по выходѣ на улицу стала бить лихорадка, какъ всегда случается, если выпьешь много чаю и выйдешь на холодъ.

-- Ишь чортъ, -- пробормоталъ нашъ герой, прибавляя шагу,-- еще двѣ версты, сдохнешь совсѣмъ.

Но это страшное заключеніе онъ сдѣлалъ совершенно спокойно, какъ будто дѣло шло не о немъ, а о дальнемъ родственникѣ,-- сегодня онъ чувствовалъ отъ холода только физическую боль, послѣднюю же человѣкъ переноситъ при холодѣ до самой смерти и до извѣстной степени при голодѣ довольно легко,-- охотники подтвердятъ это; сильная зубная боль гораздо мучительнѣе. Прежде же, когда онъ до больницы не испытывалъ даже въ дѣтствѣ, что значитъ быть совершенно сытымъ, спокойнымъ, тогда было наоборотъ: начинавшіяся раньше самаго голода страшныя душевныя муки позволяли самую физическую боль ощущать только урывками, когда мелькала надежда на ея удовлетвореніе.

Безсильное бѣшенство, зависть, что другіе люди сыты, сидятъ въ теплѣ, сдавливали его грудь до удушья и вызывали во рту противную горечь желчи, пока, наконецъ, онъ не срывалъ своей злости на какой нибудь чисто одѣтой женщинѣ или прохожемъ грубымъ оскорбленіемъ или зуботычиной. Единственно случай спасалъ Лёшку, какъ это случалось съ другими, отъ безсмысленнаго убійства или грабежа, просто такъ, по злобѣ, чтобы что-нибудь живое билось и вздрагивало подъ руками.

Теперь его не мучила эта злоба, онъ чувствовалъ только ознобъ и больше ничего: мимо него прошла, весело щебеча, молодая парочка, но онъ не обругалъ ихъ, не ухнулъ, не ударилъ и ограничился только игривымъ замѣчаніемъ подъ носъ. Въ его головѣ вставали картины будущей дѣятельности въ перемежку съ соображеніями, что онъ найдетъ у печей, найдетъ ли тамъ Сашку, что онъ съ нимъ будетъ говорить. Однако, холодъ дѣлалъ свое дѣло, картины и мысли становились все блѣднѣе, отрывочнѣе и, наконецъ, совсѣмъ исчезли. Мѣсто было пустынное, глухое: начинались ряды,-- ничто извнѣ не давало работы мыслямъ Лёшки, и онъ шелъ какъ будто въ туманѣ.

Свѣтъ, падавшій причудливо на тротуаръ сквозь рѣшетчатую дверь часовни, привлекъ вниманіе Лёшки; на двери была кружка для сбора. Лёшка остановился на секунду, въ его головѣ мелькнуло, что въ кружкѣ лежатъ кучею мѣдяки; потомъ онъ припомнилъ, глядя на освѣщенную стѣну въ часовнѣ, больничную палату послѣ полночи, когда лампа, чуть брезжа, освѣщала красноватымъ свѣтомъ больныхъ, закутанныхъ въ одѣяла. Но дальше мысль не пошла, и онъ продолжалъ путь. Черезъ полминуты его закоченѣлая нога слегка ударилась о камень, вывороченный изъ мостовой, и, несмотря на легкость удара заныла отъ страшной боли.

"Ишь, какой, чортъ, тяжелый!-- подумалъ Лёшка, присѣдая, чтобы треніемъ согрѣть ушибленное мѣсто.

Представленіе о тяжести камня связалось въ головѣ Лёшки съ возможностью сбить однимъ ударомъ замокъ съ кружки и ночевать на постояломъ дарѣ.

Боль была забыта, онъ поднялъ камень и повернулъ назадъ; его голова была какъ въ туманѣ.

Черезъ минуту со стороны часовни послышался крикъ:

-- Караулъ!... Держи, держи!

Чья-то фигура исчезла во мракѣ рынка, другая остановилась на углу и разразилась свистомъ.

Къ великому изумленію, стража минуты черезъ три изъ глубины рядовъ откликнулась такимъ же свистомъ...

На другой день Лёшка направлялся подъ конвоемъ къ желтому дому, стоявшему почти на самомъ концѣ города.

"Ну, теперь въ Сибирь, въ самую каторгу!" -- думалъ онъ съ странною смѣсью страха и радости.

Однако, чтобы понять такое его настроеніе, нужно сказать, чѣмъ рисовалась ему Сибирь и каторга до его поступленія въ золотую роту и послѣ.

Въ дѣтствѣ и немного позже, когда Лёшку окружали мѣщане, усѣвшіеся плотно на своихъ мѣстахъ, словно деревья на ихъ огородахъ, онъ представлялъ себѣ Сибирь каменистою горой вродѣ тѣхъ мѣстъ, куда бѣгали святые отъ бѣса; а каторга... каторга представлялась ему чѣмъ-то вродѣ житья въ мальчишкахъ у купца Цапаева: постоянное безпокойство, битье, непосильная работа, а, главное, безпокойство, отъ котораго нельзя даже забыться и сномъ. "И выспаться-то имъ только подъ Свѣтлый праздникъ даютъ!" -- шушукали мѣщанки, глядя издали на черную колесницу, которая въ то время еще разъѣзжала торжественно по улицамъ города. И Лёшка содрогался при мысли, что это еще ужаснѣе житья при лавкѣ въ мальчишкахъ, откуда можно было,-- какъ Лёшка и сдѣлалъ,-- спастись во всякое время бѣгствомъ, хотя, конечно, не безъ родительской порки. Въ золотой ротѣ эти воззрѣнія Лёшки, подъ вліяніемъ разсказовъ людей, исколесившихъ всю "Рассею" этапнымъ порядкомъ, смѣнились совсѣмъ противуположными. Сибирь, правда, представлялась ему, какъ она и есть, огромною страной, гдѣ всего довольно: и песковъ, и болотъ, и рѣкъ, и городовъ, но за то мѣста, куда посылаютъ поселенцевъ, стали рисоваться ему сплошь какимъ-то земнымъ раемъ. Громадный лугъ, поросшій жирною травой; между тысячью разнообразныхъ цвѣтовъ жужжатъ миріадами дикія пчелы; по краямъ стоитъ зеленый вѣковой лѣсъ, въ которомъ живутъ и бѣлка, и соболь, и олень, и косуля, и страшная "барса" съ медвѣдемъ; дальше -- голубое озеро, а тамъ опять лѣса и луга, луга и лѣса,-- вотъ что рисовалось въ головѣ Лёшки, когда онъ думалъ о Сибири. И часто, лежа среди вони рынка, около Горшкова кабака, онъ мечталъ объ этихъ привольныхъ мѣстахъ, какъ бы хорошо было попасть туда.

-- И лѣсъ руби, говоришь, гдѣ хошь?-- спрашивалъ онъ лежавшаго тутъ же, въ кучкѣ золоторотцевъ, бывалаго человѣка.

-- Гдѣ хошь! Рази тамъ есть хозяинъ, али помѣщикъ?-- пробурчитъ тотъ, и все опять смолкнетъ, всѣ погрузятся въ свои мечты.

-- Ишь ты,-- пробормочетъ кто-нибудь словно съ просонья,-- изобъ-то какихъ бы настроилъ, съ рѣзьбою,-- просто какъ игрушки.

-- И строютъ, и строютъ...-- задумчиво шепчетъ путешественникъ и вдругъ воодушевится:-- ахъ, братцы, и стройка же тамъ есть мѣстами, ве-ли-ко-лѣп-ная...

Каторга... Но зимою въ безсонную ночь, сидя передъ устьемъ известковой печи и ворочаясь то лицомъ, то спиною къ огню, или зарывшись, чтобъ немного согрѣться, въ кучу навоза или уже обожженную известь, онъ часто мечталъ и объ ней. Ему рисовалась теплая до духоты комната острога, на нарахъ мирно храпятъ арестанты, завернувшись въ халаты; освѣщая закопченныя бревна, мигаетъ ночникъ на стѣнѣ (безъ огня почему-то Лёшка не могъ себѣ представить комнату). Онъ давно бы ужь попалъ туда, если бы отчетливо представлялъ, какъ добиться казенной командировки въ эти благословенныя страны или попасть въ злачное мѣсто, гдѣ даютъ ежедневно обѣдать и сѣрый халатъ съ бубновымъ тузомъ межь лопатокъ. Вчера въ первый разъ ему ясно представилась эта возможность вмѣстѣ съ перспективой острожнаго благополучія, и онъ, не долго думая, сдался первому попавшемуся сторожу, причемъ даже оболгалъ себя въ своемъ признаніи, показавъ, что вытащилъ деньги и растерялъ ихъ, тогда какъ онъ успѣлъ только сбить замокъ.

Но какова же была его обида,-- у него даже сердце упало и захолоцуло въ животѣ,-- когда острожные "жохи" встрѣтили чуть не хохотомъ его простодушный разсказъ!

-- Ишь, братъ, обрадовался, въ Сибирь захотѣлъ!-- замѣтилъ одинъ ехидно.-- Тамъ, брать, думаешь, золотомъ мощено? Тоже, брать, и тамъ вашего брата, золотой роты, видимо-невидимо.

Но тутъ говорившій перемѣнилъ злобный тонъ и прибавилъ гораздо ласковѣе:

-- Я, братъ, всю Сибирь отъ Акатуя превзошелъ,-- все знаю. Трудно теперича, трудно вездѣ житье народу.

И старый бродяга печально повѣсилъ на грудь свою голову. Другой заговорилъ съ Лёшкой уже погодя, когда народу около нихъ не было:

-- Глупости ты эфто насчетъ каторги-то, парень, говорилъ, а коли ты ее, къ примѣру, не боишься, и здѣсь можно свое счастье составить. А насчетъ поселенья -- ни Боже мой, не лучше здѣшняго. Выбирайся-ка лучше отселева, оправдывайся,-- каторга николи отъ тея не уйдетъ. Вали, ежели ее не боишься, въ Тулу, тамъ теѣ человѣчка укажутъ, ему такіе молодцы, коли не пьяница, нужны, въ люди выйдешь, не надо и въ Сибирь будетъ. Да и что тебѣ въ Сибири взять-то? Коль бы ты еще хрестьянинъ былъ, а то какъ и мы грѣшные... Такъ-то, брать, отправляйся!-- заключилъ онъ свой разговоръ, длившійся, по крайней мѣрѣ, часа два.

И Лёшка рѣшилъ оправдываться, хотя сильно сомнѣвался, чтобы это было возможно послѣ того, какъ онъ признался и оболгалъ себя кругомъ.

Впрочемъ, и при убѣжденіи, что лучше всего быть сосланнымъ въ Сибирь, Лёшка врядъ ли удержался бы отъ совѣщаній съ острожными юрисконсультами насчетъ своего дѣла и отъ защиты, такъ какъ тогда ему было бы рѣшительно нечѣмъ наполнять часы невольнаго досуга. Правда, тамъ разсказывалась ежедневно масса интересныхъ и поучительныхъ исторій, которыя Лёшка впивалъ жадно, какъ губка воду; но весь ихъ интересъ пропадалъ тотчасъ же, если человѣкъ не думалъ очутиться въ городѣ, гдѣ можно воровать и грабить, или если онъ, въ случаѣ каторги и ссылки, предпочиталъ сидѣть въ острогѣ и возиться съ сохой на поселеньи, чѣмъ "слушать кукушку" въ сибирской тайгѣ или русскомъ перелѣскѣ возлѣ большой дороги.

Остальное время, свободное отъ поученій и юридическихъ совѣщаній, Лёшка проводилъ такъ же, какъ чиновникъ въ отставкѣ на полной пенсіи, ѣлъ каждый день, хуже чѣмъ въ больницѣ, но, все-таки, каждый день, пилъ, спалъ и ворчалъ -- по принципу "товариства" -- на плохую "пишшу"; и если его что смущало, несмотря на мечты въ больницѣ и на сомнѣніе въ оправданіи, такъ это то, что его, пожалуй, выпустятъ "по снѣгу".

Но скоро и это опасеніе исчезло; снѣгъ на крышѣ уже началъ потаивать, а его все держали,-- слѣдовательно, рѣшили судить въ окружномъ.

Былъ свѣтлый апрѣльскій день. Въ открытую форточку N-скаго окружнаго суда вливался пахучій весенній воздухъ, доносилось звонкое журчанье воды въ водосточной трубѣ, воркованье голубей на крышѣ и столь пріятное для уха, послѣ зимняго безмолвія, дребезжаніе извощичьихъ дрожекъ; но, все-таки, въ огромномъ залѣ было мрачно и глухо.

Шло дѣло Лёшки.

Присяжные приняли присягу, свидѣтели были всѣ налицо и судъ приступилъ къ слушанію дѣла. Лёшка стоялъ около барьера на мѣстѣ для подсудимыхъ, между двумя солдатами съ ружьями у ноги, и съ любопытствомъ оглядывалъ залъ. Пребываніе въ продолженіе полугода въ четырехъ стѣнахъ сдѣлало черты Лёшки бѣлѣе и нѣжнѣе, и относительно лучшая жизнь въ острогѣ, сравнительно съ жизнью уличнаго бродяги, отозвалась благопріятно на всей фигурѣ Лёшки: онъ выросъ, сдѣлался полнѣе и самоувѣреннѣе.

Съ края стола поднялся невзрачный товарищъ прокурора и что-то очень быстро забормоталъ себѣ подъ носъ; впрочемъ, весьма вѣроятно, что это бормотанье было понятно сидѣвшимъ у стола членамъ и предсѣдателю, но всѣ остальные слышали только какое-то жужжанье, изъ котораго выдѣлялось внятно только одно: полагаю... по статьѣ...

-- Подсудимый,-- началъ предсѣдатель,-- вы ничего не имѣете возразить противъ предложенія господина товарища прокурора?-- и послѣ небольшой паузы, какъ будто спохватившись, прибавилъ:-- что вы будете обвиняться по статьѣ такой-то?

На такія предложенія суда со стороны сѣрыхъ подсудимыхъ постоянно почти слѣдовалъ стереотипный, недоумѣвающій отвѣтъ: "никакъ нѣтъ-съ", "ничего"; но предсѣдатель считалъ своею священною обязанностью предлагать ихъ каждый разъ, чтобы, выражаясь торжественнымъ судейскимъ слогомъ, не нарушить равновѣсія между защитой и обвиненіемъ.

Но Лёшка былъ не изъ застѣнчивыхъ; жизнь въ золотой ротѣ пріучила его не робѣть ни въ какой обстановкѣ, къ тому же, и острожные юрисконсульты съумѣли растолковать смѣтливому Лёшкѣ все, что нужно, и онъ смѣло переспросилъ:

-- Въ чемъ-съ?

-- Въ томъ, что вы покушались похитить, посредствомъ взлома кружки, деньги, принадлежащія церкви.

Лёшка замялся и молчалъ; да и кто, кромѣ заядлыхъ юристовъ, можетъ растолковать, къ какой статьѣ слѣдуетъ отнести какое преступленіе? А предсѣдатель продолжалъ:

-- Признаете вы себя въ этомъ виновнымъ?

-- Никакъ нѣтъ-съ.

-- Какъ!-- опѣшилъ предсѣдатель и началъ нѣсколько раздраженнымъ тономъ, такъ какъ не ждалъ отъ запирательства подсудимаго ничего, кромѣ пустой затяжки дѣла.-- Вѣдь, вы признались на предварительномъ слѣдствіи?

Присяжные почувствовали тоже какую-то неловкость.

-- Такъ точно-съ, -- отвѣтилъ невозмутимо Лёшка.-- Зима тогда была, холодно, пусть, думаю, подержатъ: укралъ, говорю. Я послѣ слѣдователю докладывалъ...

Непріятное впечатлѣніе, произведенное запирательствомъ, исчезло; многіе въ публикѣ и между присяжными улыбались.

-- Введите свидѣтелей,-- съ видомъ мученика, обратился предсѣдатель къ приставу.

Тотъ ушелъ. Явились свидѣтели, приняли присягу и опять удалились. Начался допросъ сторожа, который помѣшалъ кражѣ. Онъ показалъ, что увидѣлъ черезъ улицу, какъ ломали кружку, что при его крикѣ воръ, котораго онъ разсмотрѣть хорошенько не могъ, скрылся на площади, что черезъ пять минутъ, а, пожалуй, и больше, другой сторожъ задержалъ Лёшку, который и сознался въ совершеніи кражи. Увѣсистый камень, лежавшій на столѣ въ качествѣ вещественнаго доказательства и тождество котораго съ орудіемъ взлома свидѣтель подтвердилъ вполнѣ, не послужилъ ни капли къ уясненію личности преступника. Ввели другаго сторожа, задержавшаго Лёшку, одного изъ тѣхъ николаевскихъ героевъ, которые больше извѣстны подъ именемъ "гарнизонныхъ крысъ", чѣмъ подъ своимъ собственнымъ.

Этотъ, своимъ торопливымъ и оживленнымъ разсказомъ, какъ онъ схватилъ, Геркулеса въ сравненіи съ нимъ, Лёшку за шиворотъ, вызвалъ улыбку даже у предсѣдателя.

Когда же сталъ свидѣтеля допрашивать самъ подсудимый, то веселью публики не было границъ. Прогулка на чистомъ воздухѣ послѣ долгаго сидѣнья взаперти подѣйствовала на Лёшку опьяняющимъ образомъ, на него напала смертельная лѣнь и все казалось въ смѣшномъ, забавномъ видѣ. Благодаря такимъ преимуществамъ въ словесномъ турнирѣ: равнодушію и умѣнью представить все съ смѣшной стороны, онъ могъ бы спутать и не такого противника, какъ сторожъ, съ послѣднимъ же онъ іросто игралъ, какъ кошка съ мышью.

-- Ну, ужь ты немножко спуталъ, старичокъ, -- говорилъ онъ.-- За шиворотъ меня схватилъ?! Забылъ, спуталъ, признайся, присягу, вѣдь, принималъ, помирать скоро будешь. Ну, развѣ достанешь ты мнѣ до шиворота?

Сторожъ, видимо, сконфузился, впрочемъ, болѣе отъ мимики Лёшки, на котораго онъ смотрѣлъ все время, чѣмъ отъ словъ, и, оборотившись къ столу, заговорилъ торопливо:

-- Точно... это точно, господа судьи. Не знаю доподлинно, за шиворотъ я его схватилъ, али нѣтъ. Темно было; вижу: бѣжитъ кто-то, на площади кричатъ, я и выскочилъ...

-- Постой, постой!-- заговорилъ Лёшка.

-- Подсудимый,-- строго прервалъ Лёшку предсѣдатель,-- не мѣшайте свидѣтелю.

Но у того ужь изсякъ потокъ краснорѣчія и онъ молча уставился на Лёшку.,

-- Я ему только напомнить, ваше-благородіе, -- извинился какъ будто въ скобкахъ Лёшка и затѣмъ обратился къ старику и началъ бесѣдовать, какъ будто, кромѣ нихъ, никого не было на свѣтѣ:-- Совсѣмъ ты меня не хваталъ, и никакого резону тебѣ хватать меня не было,-- тряхну и мокро не будетъ. А, значить, такъ дѣло было. Попрыгиваю я по морозцу; кричатъ гдѣ-то. Ты и спрашивашь меня: это ты дебоширишь-то? А я говорю: я. За это, говоришь, вашего брата въ фартилъ таскаютъ. Ну-ка, говорю, попробуй. Думаю, замѣсто чѣмъ на морозѣ, въ части ночую, и -- къ тебѣ. Такъ, что ли?

-- Такъ, такъ,-- воодушевился опять сторожъ,-- это они все озорной народъ такой -- сейчасъ норовятъ въ драку. Ну, я и засвисталъ, -- думаю, чтобъ не убилъ, грѣхомъ. А ёнъ смѣется; зови, говоритъ, чертей къ обѣднѣ, придутъ, гляди. Одначе, дядя Михей съ Иваномъ прибѣжали и окружили его, голубчика. Ты это что-жь, говорятъ, кружку церковную разбилъ, святотатецъ эдакій? Я такъ и обомлѣлъ, а ёнъ хохочетъ: важное, говоритъ, дѣло, и всего-то горсть мѣдяковъ вытащилъ, да и тѣ растерялъ...

-- Свидѣтель,-- перебилъ сторожа предсѣдатель,-- вы навѣрное помните, что подсудимый говорилъ это?

Но свидѣтель, вопреки своему обыкновенію отрекаться отъ перваго показанія, опять подтвердилъ это. Ни Лёшка, ни товарищъ прокурора не спрашивали больше свидѣтеля. По просьбѣ присяжныхъ, свидѣтеля спросили и онъ объяснилъ, что кружку они нашли завязанной и запечатанной (объ этомъ говорилось и въ актѣ) и что подсудимый прежде дачи другихъ показаній былъ приведенъ ими къ часовнѣ, гдѣ они и дожидались полиціи. Затѣмъ свидѣтеля посадили и позвали новаго.

Теперь предсѣдатель интересовался дѣломъ и былъ необыкновенно оживленъ, роль же мучениковъ начали играть присяжные: зѣвали и морщились, ёрзали на мѣстахъ и шептались. Новые свидѣтели ничего почти не знали по дѣлу. Наконецъ, ихъ допросъ кончился, чередъ говорить былъ за товарищемъ прокурора, но онъ великодушно отказался отъ обвиненія.

Лёшка смущенно промямлилъ свое "послѣднее слово",-- бойкость его внезапно исчезла,-- предсѣдатель произнесъ обычное резюме... Затѣмъ присяжные получили вопросный листъ и потянулись гурьбой въ свою комнату. Судьба Лёшки ихъ и не занимала,-- она была давно рѣшена...

-- Чортъ знаетъ!-- горячился старшина, богатый торговецъ хлѣбомъ,-- нахватаютъ тамъ полузамерзшихъ, а тутъ сиди, теряй время. Сажали бы въ полицію, ничего бы не было.

-- Я думаю,-- говорилъ мѣщанинъ съ ястребинымъ лицомъ,-- онъ, мошенникъ, и дѣло-то все подвелъ, чтобъ его на зиму посадили. Вишь -- камнемъ!

Въ задней кучкѣ негодовалъ юркій старичокъ докторъ:

-- Ночлежный бы домъ хоть! А то что же? Не ссылать-же, въ самомъ дѣлѣ? Вѣдь, онъ все равно какъ сумасшедшій былъ въ то время. Посудите сами.

Сюртуки и визитки соглашались съ этимъ и пожимали плечами, сердясь и негодуя на постыдное равнодушіе тѣхъ, кому слѣдуетъ это вѣдать; мужики шагали молча, больше поглядывая на стѣны.

-- Дѣйствительно, господа, это чортъ знаетъ что такое!-- уже войдя въ комнату, продолжалъ начатый разговоръ господинъ въ элегантной триковой парѣ, директоръ какого-то правленія и гласный думы.-- Они убивать станутъ, убивать станутъ.. Доказано, что экономическія условія...

Но его фразъ никто уже не слушалъ.

-- Читать, что ли, господа, еще разъ вопросъ?-- спросилъ старшина, раскладывая листъ на столѣ и берясь за перо.

-- Чего читать!-- чуть не крикнулъ мѣщанинъ-ястребъ,-- онъ ли, не онъ ли -- дѣло ясно: невиновенъ!

-- Невиновенъ, невиновенъ!-- зашумѣли вокругъ.

-----

Солнце уже сѣло. На небѣ стояли розовые барашки; тонкій ледокъ весело хрустѣлъ подъ ногами; съ поля несло запахомъ талой земли.

По одной изъ прилегающихъ къ полю улицъ шагали наши знакомцы Лёшка и Сашка. Послѣдній съ мѣшкомъ за спиною вертѣлся у перваго въ ногахъ, какъ собачонка, и заглядывалъ ему въ глаза.

-- Ишь ты, счастье тебѣ какое!-- кашляя и тяжело дыша, болталъ онъ.-- Всю зиму, шутка сказать, въ больницѣ, да въ острогѣ пробылъ! А нашимъ дюжо трудно было. Мишка... Михайло померъ, Терентій съ Аверьяномъ тоже жить приказали. Да и ко мнѣ,-- прибавилъ онъ, закашлявшись,-- вишь какой колошмянъ присталъ; теперь проходитъ. Да, слава Богу, дёнъ пятнадцать у Торгунихи ночую; у Митьки Борова мы три дня артелью работали, такъ я за разсчетомъ ходилъ, не потрафилъ ему чѣмъ-то, морду мнѣ разбилъ, искровянилъ всего страсть... при свидѣтеляхъ. Трешницу мнѣ апосля выкинулъ... Вотъ... пошелъ съ этого, опять забираю,-- четыре теперь. Завтра пойдемъ вмѣстѣ, хватитъ, чай, на обоихъ.

-- У меня у самого рупь есть, барышня на судѣ дала,-- проговорилъ Лёшка, почему-то насупливая брови.

-- Ну?!-- удивился Сашка.-- Надо комнату будетъ нанять, вѣрно твое слово, что нужно. Я ужь нашелъ, дорогонько оно, да стащимъ гдѣ-нибудь...

-- Ну, ужь это оставить надо,-- серьезно перебилъ его Лёшка,-- коли этимъ дѣломъ займовиться, такъ ужь въ сурьезъ надо: магазинъ тамъ, али фатеру хорошую подломать. А изъ-за гривенниковъ-то... не согласенъ; тряпьемъ всегда эстолько-то добудемъ.

И друзья завернули во вновь пріобрѣтенный Торгунихою домикъ, изъ подслѣповатыхъ оконъ котораго брезжилъ огонекъ, освѣщая двѣ низенькія комнаты, биткомъ набитыя народомъ.

Нилъ Старовѣровъ.

"Русская Мысль", кн.V, 1888

Оставить комментарий Спиридонов Николай Александрович (bmn@lib.ru) Год: 1888 Обновлено: 25/09/2020. 81k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Из жизни золотой роты).

Спиридонов Николай Александрович Счастливец

СЧАСТЛИВЕЦЪ.

Спиридонов Николай Александрович
Счастливец