Ж. Л.
Европа и революция

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (L'Europe et la Révolution. Tome III. La Guerre aux Rois, 1792-1793, par Albert Sorel).

   

Европа и революція.

(L'Europe et la Révolution. Tome III. La Guerre aux Rois, 1792--1793, par Albert Sorel).

   Солидное сочиненіе Альберта Сореля, посвященное отношеніямъ Европы къ французской революціи, представляетъ собою не только полезную работу,-- по этому предмету еще не было труда, въ цѣломъ методичнаго и добросовѣстнаго,-- это и само по себѣ -- сочиненіе самаго высокаго качества и одинаково отличающееся какъ глубиною взглядовъ и ясностью развитія, такъ и вѣрностью главной мысли. Два первыхъ тома -- Политическіе нравы и обычаи (Les moeurs politiques et les Traditions) и Паденіе королевской власти (La chute de la Royauté) -- уже позволили критикѣ измѣрить всю важность задуманной авторомъ задачи, а также доставили ей новый случай оцѣнить вполнѣ талантъ Сореля, независимость его сужденій и вѣрность ума; но третій томъ, кажется, еще лучше двухъ предъидущихъ, и главныя достоинства автора обнаруживаются въ немъ съ еще большею силой и яркостью, какъ будто мысль историка все возвышается вмѣстѣ съ его трудомъ.
   Было бы общимъ мѣстомъ повторять здѣсь, что большей части сочиненій о французской революціи, появлявшихся въ теченіе почти вѣка, недостаетъ безпристрастія. Читая ихъ, можно было бы даже подумать, что этотъ страшный переворотъ, по своимъ гигантскимъ размѣрамъ, не подходитъ подъ мѣрку обычной справедливости и относится скорѣе къ легендѣ, чѣмъ къ исторіи. Даже самые великіе умы принимались за изслѣдованіе этого вопроса съ заднею политическою мыслью, судя о революціи и ея результатахъ сообразно съ своими теоретическими и предвзятыми понятіями объ. обществѣ, или подъ вліяніемъ своихъ предразсудковъ и заблужденій, склоняясь, такимъ образомъ, фатально и всегда или къ панегирикамъ, или къ памфлетамъ.
   Сорель, напротивъ, при оцѣнкѣ людей и событій того времени, съумѣлъ возвыситься до тѣхъ templa serena, о которыхъ говоритъ поэтъ, и откуда лучше распознаются мелкія и великія человѣческія дѣла; онъ принялъ за правило ничѣмъ не жертвовать духу партіи, но всегда идти добросовѣстною, честною индукціей, судя о людяхъ съ тою высшею снисходительностью, которая беретъ свое начало въ глубокомъ изученіи тайныхъ двигателей человѣческаго духа и въ точномъ познаніи ихъ несовершенствъ и слабостей, точно также какъ и ихъ нравственныхъ достоинствъ и добродѣтелей. Здѣсь мы имѣемъ дѣло уже не съ легендой, изукрашенной или обезображенной воображеніемъ историковъ: событія являются здѣсь передъ нами въ ихъ истинномъ свѣтѣ, они идутъ въ логической послѣдовательности и освѣщаютъ другъ друга своими взаимными отношеніями, слѣдуя тому великому историческому закону, по которому всякій политическій актъ есть ничто иное, какъ результатъ столкновенія противуположныхъ интересовъ, изъ которыхъ слагается народная жизнь.
   Надо ли еще прибавлять, чтобы дополнить эту слишкомъ краткую оцѣнку сочиненія въ общемъ его составѣ, что вся книга написана языкомъ просто-классическимъ, сжатымъ, внушительнымъ, какъ языкъ Монтескьё, и что, несмотря на свою сжатость, съ перваго раза даже немного тяжеловатую, слогъ не страдаетъ и недостаткомъ теплоты, особенно вѣхарактеристикахъ личностей.
   Этотъ третій томъ -- Война. съ монархами -- раздѣляется на двѣ книги, -- первая подъ заглавіемъ Нашествіе и республика (L'Invasion et la République), вторая -- Коалиція и терроръ (la Coalition et la Terreur): передъ нами проходятъ событія отъ 10 августа 1792 года до первыхъ дней 1794 года.
   Первая книга посвящена подробному и строго-психологическому изученію того, что представляла изъ себя революціонная дипломатія передъ лицомъ страшной опасности, угрожавшей не только республикѣ, но и самому существованію отечества.
   Во второй книгѣ мы узнаемъ о нерѣшительности политики иностранныхъ государей по отношенію къ революціи; въ ней они выводятся передъ нами до такой степени поглощенные своимъ личнымъ соперничествомъ, что вся важность движенія, которое, перевернувъ Францію, готовилось преобразовать весь міръ, была совершенно забыта; въ ней, наконецъ, опровергается тотъ ошибочный взглядъ, который усматривалъ между терроромъ и дѣломъ народной защиты связь причины съ дѣйствіемъ, и указывается, что здѣсь передъ нами лишь совпаденіе во времени.
   Послѣдуемъ шагъ за шагомъ за Сорелемъ и постараемся резюмировать наиболѣе поучительное въ его повѣствованіи.
   Каково было положеніе Франціи въ концѣ августа 1792 года? Никогда еще оно не являлось болѣе критическимъ, никогда горизонтъ не былъ мрачнѣе: 80,000 армія, подъ предводительствомъ герцога Брауншвейгскаго, подвигалась по дорогѣ къ Парижу, въ сопровожденіи знатныхъ эмигрантовъ, которые въ своихъ проектахъ мщенія были болѣе жестоки, чѣмъ худшіе изъ революціонеровъ, и "по большей части желали, -- по словамъ одного свидѣтеля,-- осудить на смерть, по вступленіи во Францію, всякаго" кто только тамъ оставался"; на Западѣ надвигалась другая опасность, гражданская война: католическія провинціи Вандеи и Бретани, оскорбленныя въ своихъ религіозныхъ вѣрованіяхъ еще больше, чѣмъ въ монархическихъ чувствахъ, ждали только благопріятнаго случая, чтобы подняться, угрожая протянуть руку иностранцамъ для сокрушенія нарождающейся республики. "Это былъ вопросъ жизни или смерти для независимости націи, для неприкосновенности территоріи, для свободы гражданъ, для гражданскихъ и соціальныхъ завоеваній революціи"; а чтобы встрѣтить эту двойную опасность, чтобы предупредить возстаніе и отразить нападеніе иностранцевъ,-- солдатъ Фридриха, славную прусскую армію семилѣтней войны,-- Франція располагала самое большее сотней тысячъ людей, разсѣянныхъ тамъ и сямъ, не организованныхъ, не дисциплинированныхъ, да, кромѣ того, на половину разрушенными крѣпостями; казалось, все было потеряно,-- за гуманитарными мечтами слѣдовала неумолимая дѣйствительность; время неопредѣленныхъ рѣчей прошло, надо было защищаться и побѣждать.
   Въ этомъ безнадежномъ положеніи народомъ вдругъ овладѣло удивительное возбужденіе,-- отчаяніе, которое всегда удесетеряетъ силы одного человѣка и можетъ увеличить ихъ у народа во сто разъ: изъ пропасти, угрожавшей все поглотить въ себѣ, вдругъ вышелъ свѣтъ, указавшій Франціи знамя спасенія, легендарное in hoc signo vinces, -- патріотизмъ! Философы отказались отъ своихъ химеръ, политики -- отъ своихъ честолюбивыхъ притязаній, народъ забылъ свое озлобленіе; "для всѣхъ оставалось только одно отечество и, слѣдовательно, одна только обязанность -- защищать народную землю и встать лицомъ къ лицу съ врагомъ".
   Но, чтобы организовать элементы защиты, нужно было правительство, а его не было. Оставалась только одна власть -- коммуна,-- она-то одержала побѣду 10 августа, она, постоянно пребывая въ Отель-де-Вилл'ѣ, держала въ своихъ рукахъ всю революціонную силу,-- "власть безъименная, отправляемая неизвѣстными изступленными людьми", этимъ "сбродомъ погибшихъ людей", о которыхъ говоритъ Корнель и которые въ извѣстные, смутные моменты народной жизни выносятся грязною волной до самой вершины диктатуры. Франція могла бы принять на свой счетъ старую польскую пословицу и сказать: Gallia confusione regitur. Внѣ коммуны, правда, былъ еще исполнительный совѣтъ, выбранный собраніемъ на слѣдующій же день послѣ паденія королевской власти, но до того времени онъ не имѣлъ серьезнаго вліянія: члены, составлявшіе его, были большею частью или люди посредственные, или слабые, а наиболѣе умные, какъ Роланъ и Монжъ, оставались въ нерѣшимости и "растерялись среди фактовъ дѣйствительности". "Этотъ совѣтъ, -- говоритъ Сорель, -- совершенно опустилъ бы руки передъ стоявшею задачей и не съумѣлъ бы заслужить себѣ уваженіе ни отъ страны, ни отъ собранія,-- если бы въ немъ не принималъ участія одинъ человѣкъ, стоящій выше общей мѣрки, которому пришлось во время рѣшительнаго кризиса защиты валять всю сцену и сыграть въ демократической и республиканской революціи роль, аналогичную той, какую Мирабо игралъ въ революціи олигархической и монархической". Человѣкъ этотъ былъ Дантонъ, и умѣлою рукой Сореля очерчивается портретъ знаменитаго демагога. Великій Монтаньяръ является передъ нами, въ своей трагической гордости, всѣми сторонами своей возвышенной и благородной натуры, во всей напряженности своей жизни, обнаруживающей избытокъ силъ и страстей.
   Дантонъ былъ рожденъ для правленія, онъ обладалъ необходимыми качествами государственнаго дѣятеля, но къ нимъ присоединялось такое смѣшеніе невоздержнаго темперамента, недостатковъ характера и пороговъ происхожденія, что, къ несчастію для государства и для себя самого, онъ не могъ воспользоваться своими драгоцѣнными качествами во всей полнотѣ, какъ этого требовали обстоятельства. Въ то время, когда событія выдвигаютъ его на первый планъ, ему нѣтъ еще тридцати трехъ лѣтъ, и, между тѣмъ, онъ вовсе не похожъ на молодаго человѣка, онъ кажется уже зрѣлымъ, могучимъ, массивнымъ, чуть не чудовищнымъ, -- фигура сангвиническаго дога, съ повелительнымъ взоромъ, съ громовымъ голосомъ... и, между тѣмъ, эти черты, противныя въ гнѣвѣ, вдругъ освѣщаются и смягчаются, когда ихъ озаряетъ благородное чувство. Вопреки своимъ жестокостямъ, своимъ припадкамъ вспыльчивости, Дантонъ -- человѣкъ и, какъ человѣкъ, доступенъ чувству состраданія: "онъ уничтожаетъ того, сто служитъ ему препятствіемъ, но онъ не съумѣеть оставаться мстительнымъ къ своимъ побѣжденнымъ врагамъ, его всегда будетъ подкупать чувствительность... среди самыхъ ужасныхъ приступовъ бѣшенства у него всегда остается извѣстный запасъ добраго чувства, слезы появляются на "го глазахъ такъ же, какъ пѣна бѣшенства на губахъ; и всѣ эти контрасты слѣдуютъ одинъ за другимъ помимо его воли, скачками, внезапно; разсудокъ и политика дѣйствуютъ въ немъ такъ же, какъ у другихъ инстинктъ и страсть". Къ несчастію, эта крайняя подвижность -- худшій изъ пороковъ государственнаго человѣка, и Сорель недостаточно, какъ намъ кажется, выяснилъ это; изъ тѣхъ качествъ, которыя дѣлаютъ великими политиками Ришельё или Фридриха, -- а это были, при общей гармоніи способностей, твердость во взглядахъ, пытливость ума и сила воли, которая идетъ прямо къ цѣли, не задумываясь ни передъ какимъ препятствіемъ,-- изъ всѣхъ этихъ великихъ качествъ Дантонъ не имѣлъ ни одного; методическій трудъ, медленные разсчеты надоѣдали ему, утомляли его, временами его охватывала "страшная усталость. Онъ вдругъ спотыкается въ нерѣшительности, медлитъ, скрывается съ политической арены въ тотъ моментъ, когда надо было бы дѣйствовать со всею энергіей, поддаваясь въ этихъ случаяхъ неодолимой потребности отдохнуть, успокоиться послѣ напряженія, забыться". И, между тѣмъ, несмотря на свои слабости, Дантонъ былъ для совѣта все, потому что онъ одинъ руководился общими идеями и былъ способенъ составить цѣльный взглядъ на ходъ событій; у него было геніальное воззрѣніе на народное дѣло, выполненное революціей, онъ предвидѣлъ практическую цѣль, которой она должна была достигнуть: внутри -- организацію демократіи, извнѣ -- могущество и престижъ націи, "блескъ республики"; наконецъ, онъ былъ единственный человѣкъ дѣйствія въ правительствѣ: Роланъ хвастался соціальными теоріями и занимался моральными поученіями, Монжъ терялся въ математическихъ отвлеченностяхъ. Дантонъ, презирая ихъ софизмы а фразы, видѣлъ факты въ ихъ реальности; онъ былъ лишь министромъ юстиціи, но что ему за дѣло до судебнаго персонала въ тотъ моментъ, когда герцогъ Брауншвейгскій приближался къ Парижу, когда каждый съ тревогой спрашивалъ себя, не принесетъ ли съ собню завтрашній денъ общаго пораженія и разрушенія? Тогда-то Дантонъ поднимается выше своей посредственной должности, выростаетъ до высоты опасности, одушевляетъ и направляетъ защиту, усиливаясь распутать интриги врага, если можно, вступить съ нимъ въ переговоры, дать, наконецъ, республикѣ мѣсто въ Европѣ и привлечь нѣкоторыя государства на сторону мира, но въ особенности "ограничить войну и сохранить для Франціи дипломатическія отношенія съ нейтральными государствами". Это было дѣло трудное: всячески притѣсняемые парижскою коммуной, неувѣренные даже въ безопасности своихъ собственныхъ жилищъ, послы иностранныхъ державъ только и думали о томъ, чтобы испросить паспорты и оставить постъ" Сдѣлавъ все, чтобы удержать ихъ, и не удовлетворяясь еще этимъ, Дантонъ старался найти среди остававшагося личнаго состава прежней дипломатіи людей, достаточно знакомыхъ съ старою французскою политикой" чтобы продолжать ея традиціи, примѣняя ихъ къ новымъ условіямъ демократическаго правленія; ему посчастливилось сразу же натолкнуться на совѣтника непредвидѣннаго, но чрезвычайно осторожнаго, которому судьба готовила блестящее будущее -- Талейрана. Можно догадываться, что идеи молодаго дипломата не остались безъ вліянія на внѣшнюю политику Дантона: дѣйствительно, начиная съ этого момента, единственнымъ планомъ у главы исполнительнаго совѣта было воспринять idée fixe Генриха IV и Ришельё -- униженіе австрійскаго дома. Это фактъ, который, какъ намъ кажется, никогда еще не былъ достаточно освѣщенъ, и, между тѣмъ, очень любопытенъ: "По странному проявленію атавизма, революція усвоила себѣ наслѣдственное соперничество между Бурбонами и австрійскимъ домомъ" еще болѣе разжигая его". Даже послѣ пильницкой деклараціи и надменнаго манифеста герцога Брауншвейгскаго, Дантонъ лелѣялъ еще мечту отвлечь Пруссію отъ коалиціи и образовать съ нею тѣсный союзъ, возобновивъ для этого переговоры маршала де-Белль-Идя съ Фридрихомъ Послѣдовательно, замышляя гибель имперіи. Къ несчастію, всѣ эти прекрасные проекты должны были разрушиться: прусская армія подвигалась, Лонгви (Longwy) капитулировалъ, въ Парижѣ паника росла съ часу на часъ, и нѣкоторые жирондисты уже предлагали, чтобы правительство удалилось на югъ отъ Луары; то было бы сигналомъ къ страшному бѣгству, и Дантонъ понялъ это; онъ воспротивился всѣми силами этому проекту, продиктованному страхомъ: "Франція -- въ Парижѣ" въ Парижѣ и надо удерживаться всѣми средствами". Въ то же время онъ приказалъ Дюмурье отложить свои безразсудные проекты нападенія на Бельгію и, вмѣсто того, преградить пруссакамъ дорогу къ Парижу. Между тѣмъ, внутри страны опасность росла: коммуна объявила "себя въ открытомъ возстаніи противъ всѣхъ установленныхъ властей и "рѣшила терроризировать собраніе, правительство, Парижъ и Францію"; она устроила то страшное избіеніе, которое въ исторіи носитъ названіе сентябрьской рѣзни. Сорель устанавливаетъ ложность легенды, которая приписываетъ Дантону иниціативу этого жестокаго кровопролитія, но онъ оставляетъ за нимъ извѣстную долю нравственной отвѣтственности за послѣднее; въ самомъ дѣлѣ, вмѣсто того, чтобы порвать съ коммуною и открыто противодѣйствовать ей, что служило бы лишь къ его чести, Дантонъ находилъ болѣе удобнымъ вилять, лавировать, возлагая на слабаго Ролана заботу о сохраненіи порядка. Правда, онъ лично старался предупредить преступленіе, отклоняя отъ него народное движеніе и направляя толпу къ защитѣ страны, но этого было недостаточно: въ то время, какъ на Марсовомъ полѣ онъ своимъ могучимъ голосомъ произносилъ рѣчи къ патріотамъ, въ это самое время когорты палачей дѣлали свое кровавое дѣло, холодно, методически убивая безжалостно женщинъ, дѣтей, стариковъ, нагромождая трупы какъ бы для какой-то страшной гекатомбы. Разъ преступленіе было совершено, Дантонъ хотѣлъ, по крайней мѣрѣ, воспользоваться имъ, не предоставлять всю выгоду его, "именно распространившійся ужасъ и завоеванную власть", однимъ только жалкимъ людямъ, подготовившимъ его, и нѣкоторые изъ жирондистовъ уже обвиняли его въ подстрекательствѣ къ преступленію. Тѣмъ, кто будетъ принуждать его къ оправданію, онъ отвѣтитъ теперь однимъ пожатіемъ плечъ: "Ваши разсужденія жалки, я знаю только врага, будемъ бить врага"... И дѣйствительно, его единственною заботой всегда было посылать подкрѣпленія Дюмурье, который теперь шелъ къ Аргонскому хребту, стараясь пресѣчь путь непріятелю. Событія, какъ извѣстно, не замедлили оправдать планъ и упорство Дантона; пушечные выстрѣлы при Вальми оповѣстили для Франціи часъ избавленія; эта простая стычка, которая была, однако, больтою побѣдой, должна была, выражаясь словами Гёте, "начать новую эпоху въ исторіи міра".
   Война за національную независимость кончилась. 23 октября "три залпа пушечныхъ выстрѣловъ, произведенные артиллеріей при Лонгви, объявили, что непріятель оставилъ территорію республики". Казалось бы, что военныя дѣйствія должны были считаться съ этихъ поръ поконченными,-- ничуть не бывало. Собравшись 20 сентября 1792 года, конвентъ нашелъ свою страну освобожденною, но онъ позволилъ себѣ малу-по-малу увлечься идеей освобожденія другихъ народовъ: оборонительная политика готова была перейти въ наступательную, и это незамѣтнымъ образомъ, безъ ощутительной перемѣны, но слѣдуя лишь тому неизбѣжному историческому закону, по которому народъ никогда не можетъ уклониться рѣзко отъ традицій своего прошлаго. Дюмурье, какъ мы знаемъ, уже давно замышлялъ нападеніе на Бельгію; генералъ Кюстинъ, воинственный, честолюбивый авантюристъ, но не безъ способностей, имѣлъ притязанія на нѣмецкія земли. Впрочемъ, революціонныя идеи не остались безъ могущественнаго эхо между рейнскими народами,-- послѣдніе уже смотрѣли на французовъ какъ на своихъ освободителей, ожидая только ихъ прихода, чтобы избавиться отъ сеніоріальнаго режима. Въ концѣ сентября Кюстинъ получилъ полномочіе подвинуться къ Шпейеру; ему стоило перейти Рейнъ, и всѣ города стала сдаваться, а жители приходили къ нему съ кликами: да здравствуетъ республика!" "Города взяты безъ всякаго кровопролитія, и декларація правъ человѣка подѣйствовала подобно трубамъ Іисуса Навина",-- писалъ одинъ дипломатъ, и народъ въ восторгѣ сажалъ даже на площадяхъ "радостныя деревья свободы", какъ выразился Гёте въ Германѣ и Доротеѣ.
   Въ то время, какъ гонцы Кюстина приносили конвенту извѣстіе объ этомъ тріумфальномъ шествіи, Монтескье входилъ въ Шамбури и савойскій народъ, весь безъ исключенія, стряхивалъ съ себя піемонтское иго, безусловно заявляя о своемъ присоединеніи къ Франціи. Жирондисты съ восторженною радостью встрѣчали результаты этихъ кампаній; они смотрѣли на нихъ, какъ на торжество своей политики, они лелѣяли свой неопредѣленный космополитизмъ и отказывались понять, что эта сантиментальная политика, преисполненная гуманитарныхъ идей и безпредѣльной утопіи, фатально должна была привести ихъ къ завоевательной войнѣ. Дипломатія практическая и отвѣчающая постоянной реальности вещей, то-есть традиціонной политикѣ Франціи, казалась имъ слишкомъ унизительною, слишкомъ недостойною ихъ честолюбивыхъ замысловъ. Впрочемъ, не оставалось уже никого, кто могъ бы заставить ихъ послушаться голоса разсудка,-- Дантонъ вышелъ въ отставку съ 21 сентября. Подъ градомъ нападеній всей умѣренной партіи, которая обвиняла его въ замыслахъ на диктатуру и возлагала на него отвѣтственность за избіенія, клеймя его ненавистнымъ именемъ "главы шайки",-- подъ градомъ доносовъ якобинцевъ, обвинявшихъ его въ модерантизмѣ, онъ удалился, чтобы не быть раздавленнымъ въ безплодной и безвыходной борьбѣ. Отвергнутый жирондистами, на которыхъ онъ хотѣлъ бы опереться, чтобы образовать партію правительства и покорить анархію, онъ обратился тогда въ сторону жестокихъ. Гора извлекла пользу изъ этого несогласія: Жиронда побоялась диктатуры Дантона; безсознательно она подготовила путь диктатурѣ Робеспьера. Если паденіе Дантона было несчастіемъ для конвента, оно было также несчастіемъ и для Франціи. Лишившись единственнаго человѣка высшихъ способностей, какимъ онъ располагалъ раньше, исполнительный совѣтъ оказался теперь рѣшительно не въ силахъ направлять внѣшнюю политику Франціи. Правда, Дантонъ продолжалъ руководить имъ, но онъ уже не имѣлъ достаточно власти, чтобы заставить его всегда подчиняться своимъ указаніямъ; внѣшнія отношенія съ этихъ поръ находились во власти двухъ направленій, на которыя раскололся конвентъ и которыя, хотя и различаясь въ. намѣченной цѣли, сходились, однако, къ одному и тому же конечному пункту: это -- направленіе жирондистовъ и направленіе монтаньяровъ,-- первое" толкающее къ войнѣ отъ имени своихъ теорій о свободѣ народовъ, второе -- по ненависти къ королямъ и духовенству, по ярости прозелитизма и особенно въ силу той потребности къ завоеваніямъ, которую, казалось" оно унаслѣдовало отъ прежней монархіи и которая позднѣе должна была обнаружиться съ удесятеренною силой у неизвѣстнаго еще тогда якобинца, имя которому Бонапартъ. Самъ Дантонъ, казалось, поддался тогда общему увлеченію, онъ былъ охваченъ этою воинственною горячкой, которая пока еще тлѣла въ скрытомъ состояніи, но вскорѣ должна была разгорѣться съ удивительною силой. Послѣ войны освобожденія настанетъ война распространенія, которая приведетъ къ извѣстному декрету 19 ноября 1792 года, "обѣщающему отъ имени французской націи братство и помощь всѣмъ народамъ, которые пожелаютъ добывать себѣ свободу", затѣмъ война революціи, диктующая конвенту декретъ 15 декабря, который дѣлаетъ революцію обязательною для всѣхъ народовъ: "Надо будетъ сказать народамъ, которые пожелаютъ сохранить свои привилегированныя сословія: вы наши враги, и затѣмъ поступать съ ними какъ съ врагами, потому что они не желаютъ ни свободы, ни равенства", и, наконецъ, война завоевательная, предшествующая несчастнымъ войнамъ имперіи. Нельзя провести никакихъ точныхъ границъ между этими тремя этапами; факты чередуются, слѣдуя той неумолимой логикѣ, которая напоминаетъ намъ слова Жоффруа: "Событія такъ безусловно опредѣляются идеями, а идеи связываются и слѣдуютъ одна за другою такъ фатально, что единственное, на что могъ бы попытаться философъ, это -- скрестить руки и смотрѣть, какъ совершаются революціи, въ которыхъ человѣческое воздѣйствіе такъ мало значить". Мы видимъ, что конвентъ вотируетъ всѣ мѣры, какія должны сдѣлать миръ невозможнымъ,-- должны возмутить противъ него не только королей, но и народы" что онъ рискуетъ будущимъ Франціи съ какимъ-то безуміемъ и компрометируетъ самое дѣло революціи, отказываясь отъ принциповъ, создавшихъ ее. Надо признать за Сорелемъ заслугу и оригинальность въ томъ" что онъ первый внесъ свѣтъ во всю эту исторію, до того мало извѣстную, освобождая главныя событія отъ второстепенныхъ, затемнявшихъ ихъ фактовъ.
   "Три вопроса,-- говоритъ онъ,-- составляли предметъ спора между Европой и Франціей... Это были: вопросъ о революціонной пропагандѣ, о завоеваніи сосѣднихъ съ Франціею странъ и о жизни Людовика XVI. Осужденіе на смертную казнь Людовика XVI могло лишь создать для Франціи новыхъ враговъ. Революціонная пропаганда вовсе не была необходима для утвержденія республики, точно также какъ завоеваніе граничащихъ странъ -- для сохраненія государства. Но пропаганда содержалась въ самомъ духѣ революціи, завоеваніе -- въ духѣ народа, а смерть Людовика XVI отвѣчала интересамъ революціонеровъ. Вотъ почему былъ казненъ Людовикъ XVI, предпринята была пропаганда и завоеваніе естественныхъ границъ связывалось съ идеей торжества революціи". И такъ, всѣ прекрасныя теоріи о справедливости и свободѣ должны были закончиться войной, то-есть грубымъ господствомъ силы; культъ человѣчества не боялся унизиться передъ правомъ болѣе сильнаго, передъ этимъ "Faustrecht", которое оправдывало до нашихъ дней столько несправедливостей. Какая тема для Паскаля и какою ироніей бичевалъ бы онъ этотъ "гордый человѣческій разумъ въ униженіи"!
   Жестокая развязка длиннаго процесса, которая привела въ смущеніе Европу и Парижъ,-- казнь Людовика XVI,-- ускорила событія: "Катастрофа 21 января сдѣлаетъ нашими врагами, вѣроятно, всѣ народы Европы",-- писалъ Дюмурье къ Миранда, и онъ не ошибался: всѣ дворы объявили, черезъ посредство Питта, что казнь короля 21 января была "преступленіемъ самымъ ненавистнымъ, самымъ жестокимъ изъ всѣхъ, какія только разсказаны исторіей".
   До тѣхъ поръ личное честолюбіе государей коалиціи не позволяло имъ видѣть всей важности революціи. Въ общемъ историческомъ очеркѣ польскаго вопроса Сорель указываетъ, какъ соперничества и несогласія державъ по поводу раздѣла этого несчастнаго королевства отвлекли ихъ отъ усилій, которыя могли быть приложены для спасенія Людовика XVI: въ то время, какъ конвентъ осуждалъ "Капета" на смерть и посылалъ его на эшафотъ, прусскіе дипломаты были озабочены изысканіемъ мѣръ подавить французскій якобинизмъ... въ Варшавѣ. Сухой стукъ ножа, отсѣкшаго голову Людовика XVI, отозвался во всей Европѣ, какъ ударъ грома, -- самые индифферентные, самые мирные монархи сразу воспрянули, возбуждаемые какъ страхомъ, такъ и гнѣвомъ; это была голова одного изъ нихъ, и революція какъ бы дѣлала имъ вызовъ, -- по монархической солидарности столько же, сколько и изъ собственнаго интереса, они приняли этотъ вызовъ и поклялись отомстить за кровавую обиду, которая нанесена была величеству королей конвентомъ. Теперь Франція имѣла передъ собою уже не только Пруссію и Австрію, но и Испанію, всѣ государства Италіи, Германскую имперію, Голландію.и, наконецъ, Англію,-- Англію, которая, вступая въ коалицію, должна была измѣнить всѣ условія борьбы, обезпечивая врагамъ Франціи поддержку самаго могущественнаго въ мірѣ флота и бросая на чашку вѣсовъ неизмѣримую силу -- субсидіи своего золота.
   По какому странному заблужденію дипломатія конвента, вмѣсто того, чтобы стараться обезпечить себѣ нейтралитетъ лондонскаго кабинета, напротивъ, толкала его къ войнѣ, которую онъ отказывался начинать?
   Прежде всего, даже самые проницательные изъ революціонеровъ глубоко ошибались относительно положенія умовъ въ Англіи; изъ Парижа они видѣли его какъ бы сквозь дымку миража: въ Шеффильдѣ въ честь французскихъ побѣдъ закололи быка, въ Дунди (Dundee) было посажено дерево свободы, наконецъ, нѣсколько экзальтированныхъ англичанъ явились передъ конвентомъ и привѣтствовали революцію отъ имени англійскаго народа, и этого было достаточно, чтобы члены конвента, и даже самъ Дантонъ, вообразили, что идеи Пристлея и Томаса Пэна раздѣлялись всею Великобританіей; они чистосердечно вѣрили, что достаточно будетъ только бросить искру, чтобъ оба острова перешли къ республикѣ. Это была грубая ошибка, и Маратъ отлично понялъ ее, когда говорилъ: "Напрасно думаютъ, что англійскій народъ за насъ... Въ Англіи наши союзники только философы, а этотъ классъ не очень-то многочисленъ". Англія, между тѣмъ, ничего такъ не желала, какъ оставаться нейтральной: парижскія событія мало касались ея. Питтъ, которому только что удалось, цѣною величайшихъ трудностей, преобразовать государственные финансы, вовсе не хотѣлъ компрометировать свое дѣло, пускаясь въ войну съ сомнительнымъ успѣхомъ; но когда конвентъ, подъ предлогомъ освобожденія Бельгіи, объявилъ декретомъ отъ 16 ноября 1792 года, что судоходство по Шельдѣ отнынѣ будетъ свободно, когда сама Голландія увидѣла себя въ опасности, тогда сенъ-джемскій кабинетъ понялъ, что интересы Англіи прямо задѣты, что теперь ему предстоитъ защищать свою традиціонную политику. "Декретъ конвента, -- говоритъ Гринъ, -- и нападеніе на Нидерланды должны были заставить Питта взяться за оружіе". Смерть Людовика XVI сдѣлала разрывъ неизбѣжнымъ и парализовала всѣ попытки примиренія. 24 января французскій посолъ въ Лондонѣ былъ оттуда изгнанъ формальнымъ приказомъ Георга III, который, въ то же время, особымъ посланіемъ къ парламенту требовалъ вооруженій противъ республики. Маре, пріѣхавшій въ это время въ Англію, писалъ Лебрену (Lebrun): "... Смерть короля произвела дѣйствіе, какого и слѣдовало ожидать; ненависть къ французскому имени теперь достигла высшей степени". Война была объявлена,-- "война истребленія", по выраженію Питта, и 11 февраля 1793 года открытіе военныхъ дѣйствій противъ Франціи было возвѣщено, отъ имени короля, англійскому парламенту.
   Короли уже вооружились противъ революціи,-- вскорѣ настала очередь. народовъ, и даже тѣхъ, которые были призваны ею къ свободѣ. Бельгія и рейнскія страны встрѣчали кликами радости этихъ воиновъ революціи, несшихъ имъ независимость, но скоро же они убѣдились, что великія слова, отъ которыхъ они какъ бы опьянѣли, не соотвѣтствовали никакой осязаемой дѣйствительности, и ихъ разочарованіе было тѣмъ глубже, чѣмъ больше были ихъ надежды. Они считали себя отнынѣ свободными отъ всякихъ путъ, а Франція обращалась съ ними какъ съ завоеванными странами, окончательно присоединяя ихъ къ себѣ, переворачивая вѣками сложившіяся учрежденія, разоряя принудительнымъ курсомъ своихъ бумажныхъ денегъ и постоянною разквартировкой своихъ голодныхъ войскъ. Они ждали только благопріятнаго момента, чтобы отдѣлаться отъ этихъ ненавистныхъ французовъ.
   Революція шла по пути къ бѣдствіямъ; почти одновременно совпали: пораженіе Дюмурье при Нервинденѣ, отступленіе рейнской арміи, принужденной оставить въ Майнцѣ лучшую часть своихъ полковъ, измѣна побѣдителя при Жемаппѣ Дюмерье въ то время, какъ непріятельское нашествіе распространялось на всѣ границы, наконецъ, внутри страны открытое возстаніе вандейцевъ.
   Столько неудачъ открыли, наконецъ, глаза Дантону: послѣ того какъ онъ содѣйствовалъ больше, чѣмъ кто-либо, образованію коалиціи своими теоріями о естественныхъ границахъ и участіемъ, какое онъ принималъ въ казни Людовика XVI, теперь онъ убѣдился, что вступилъ на ложный путь и что революція жестоко обманулась. Однимъ взглядомъ онъ измѣрилъ всю глубину пропасти, къ которой близилась Франція,-- подъ грубымъ освѣщеніемъ дѣйствительности факты обнаружились передъ нимъ въ ихъ истинномъ свѣтѣ,-- и онъ вернулся къ практическимъ планамъ, именно къ проекту разстроить коалицію и, если можно, вступить съ нею въ переговоры. Но было уже поздно. Напрасно онъ овладѣлъ правительствомъ, войдя въ комитетъ общественнаго спасенія; его планъ: "остановить анархію, возстановить государство, права человѣка сдѣлать реальною дѣйствительностью, республику -- правительствомъ, обезпечить миръ, доставить безопасность труду",-- не могъ быть даже разсмотрѣнъ въ собраніи, гдѣ, казалось, наперерывъ торопились дѣлать предложенія одно другаго безразсуднѣе. Между тѣмъ какъ онъ старался сговориться съ своимъ соперникомъ Робеспьеромъ, послѣдней добился декрета 13 апрѣля "о преданіи смертной казни тѣхъ трусовъ, которые предложатъ вступить въ переговоры съ врагомъ", а извѣстно, каково было положеніе въ апрѣлѣ 1793 г.: "Франція, со всѣхъ сторонъ израненная, всюду обнаруживала свои язвы": въ Пиренеяхъ, въ Верхней Италіи -- пораженіе и захватъ, въ Вандеѣ, Лозерѣ, въ Ліонѣ -- гражданская война. "И такъ, во всей республикѣ, но особенно въ Парижѣ, гдѣ концентрировались всѣ бѣдствія департаментовъ, росло состояніе смятенія и испуга, которое порождается революціями и въ свою очередь всегда производитъ новыя". Приближался часъ демагогическаго деспотизма, самаго ужаснаго изъ всѣхъ, "власти слѣпой и безумной, по словамъ Фенелона, худшей, чѣмъ всѣ тираны". Втораго іюня произошелъ арестъ жирондистовъ, и конвентъ былъ полонъ смуты; Дантонъ вскорѣ долженъ былъ пасть въ свою очередь: 27 іюля Робеспьеръ входилъ въ комитетъ общественнаго спасенія, уже замышляя смерть своего соперника. Съ этого времени соглашеніе стало уже невозможнымъ; внутренніе раздоры разрушаютъ все; вмѣсто того, чтобы позаботиться объ организаціи арміи, партіи думаютъ лишь о томъ, какъ бы растерзать другъ друга, и "Франція успѣла бы погибнуть десять разъ, если бы несогласія членовъ коалиціи не вредили аттакѣ еще болѣе, чѣмъ раздоры республиканцевъ -- защитѣ"; и дѣйствительно, вмѣсто того, чтобы воспользоваться общимъ разстройствомъ и идти на Парижъ, союзники оставались на границѣ,"какъ приклеенные"; тѣ же причины, которыя въ 1792 году задерживали движеніе герцога Брауншвейгскаго, теперь парализовали шествіе союзниковъ: ихъ первое негодованіе вскорѣ исчезло, и политика овладѣла ими всецѣло, -- политика ревнивыхъ подозрѣній и взаимной ненависти, внушаемая глухимъ соперничествомъ. Вмѣсто того, чтобы тушить пожаръ, угрожавшій настигнуть и ихъ, маленькіе Маккіавели великихъ европейскихъ государствъ старались обманывать другъ друга. Былъ моментъ затишья, которымъ Франція могла бы воспользоваться, чтобы, съ нѣкоторымъ шансомъ на успѣхъ,-- обратиться опять къ серьезнымъ дипломатическимъ отношеніямъ, если бы юна сохраняла еще хоть тѣнь дипломатіи. Но правительство, достигшее уже диктатуры, -- правительство, которое Сорель называетъ "правительствомъ бѣшенства", а исторія запечатлѣла именемъ "террора", было здѣсь совершенно безсильно. Парижемъ и республикой овладѣла банда "пиратовъ и мечтателей анархіи", а вмѣстѣ съ ними Францію охватилъ головокружительный вихрь. Теперь людьми управляли уже не общія мѣста о братствѣ и человѣчествѣ, воодушевлявшія революцію,-- единственный законъ, остававшійся въ силѣ, былъ "законъ о подозрѣваемыхъ", а единственными двигателями политики являлись клевета, доносъ и ненависть. Надо уничтожить аристократію и духовенство, демагоговъ и жирондистовъ, умѣренныхъ и цареубійцъ, надо одновременно поражать "Англію, Австрію, Вандею, Церковь и Бурбоновъ... Австрію и Австрійку, т.-е. Марію Антуанетту", надо примѣнять противъ иностранцевъ "законъ репрессалій", противъ лицъ, поставленныхъ конвентомъ внѣ закона,-- конфискацію имуществъ, противъ Вандеи -- истребленіе. Для подобнаго дѣла нуженъ былъ "великій инквизиторъ во главѣ государства и палачи". День Робеспьера насталъ.
   Правленіе этого человѣка, -- излишне повторять это здѣсь,-- составляетъ такія страницы, которыя къ чести человѣчества лучше было бы вычеркнуть изъ исторіи. Къ счастью для Франціи, среди этого общаго паденія еще оставалась сила -- армія; здѣсь-то укрылся, какъ въ послѣднемъ убѣжищѣ, духъ преданности, самоотреченія и самопожертвованія, къ ней обратились всѣ сердца, сохранявшія еще непобѣдимую вѣру въ судьбы отечества. Чего недоставало ей, чтобы идти впередъ и побѣждать? Предводительства, организаціи, начальниковъ. Организаторъ нашелся въ лицѣ Карно. Выбранный членомъ комитета общественнаго спасенія, онъ отказался отъ политики, чтобы заняться наборомъ рекрутовъ и организа ціею войскъ. "Ему принадлежала,-- говоритъ Сорель, -- великая заслуга умѣть распознавать людей, толкать, поддерживать ихъ, концентрировать ихъ силы въ одно общее усиліе, -- единственное, которымъ онъ руководилъ". Въ августѣ 1793 года Франція была еще совершенно окружена врагами, но черезъ нѣсколько недѣль все перемѣнилось. Битва при Ватиньи 16 октября заставила австрійцевъ податься. Люди, до того времени неизвѣстные, оказались искусными генералами; Журданъ Пишегрю и Гошъ принудили союзниковъ отступить по всей линіи, а къ концу октября территорія Франціи была очищена со стороны сѣверной и западной границъ, между тѣмъ какъ вандейцы, побѣжденные въ Шоле, должны были покориться въ Фернеѣ.
   Франція снова была спасена, но, какъ замѣчаетъ Сорель, "терроръ нисколько не содѣйствовалъ этимъ побѣдамъ. Избіенія организовались въ то же время, какъ и національная защита; они не создали ея, и чтобы убѣдиться въ этомъ, достаточно сравнить даты: дѣло національнаго освобожденія начато нѣсколькими недѣлями раньше приведенія въ исполненіе рѣзни, и коалиція была окончательно побѣждена, когда терроръ предавался кровавымъ казнямъ 1794 года. "Общественное спасеніе всегда было лишь предлогомъ для террора, -- прибавляетъ Сорель, -- благополучіе террористовъ и ихъ тиранія были единственнымъ дѣйствительнымъ поводомъ къ нему", и поэтому-то терроръ дѣлался тѣмъ болѣе жестокимъ, чѣмъ сильнѣе обнаруживалась его безполезность.
   Послѣдняя глава -- Война съ монархами -- оставляетъ насъ среди разгара терроризма, при началѣ ужаснаго 1794 года, въ теченіе котораго революція, побивъ всѣхъ своихъ враговъ, направляетъ противъ своихъ же приверженцевъ бѣшенство безумнаго разрушенія и, какъ богъ въ древней баснѣ, сама пожираетъ своихъ дѣтей.
   Какое же общее сужденіе можно высказать о событіяхъ, одновременно грандіозныхъ и страшныхъ, исторію которыхъ мы только что резюмировали? Не слишкомъ ли трудно удержаться на справедливой оцѣнкѣ, имѣя передъ собою этотъ единственный въ лѣтописяхъ народовъ взрывъ всего, что только есть въ человѣческой натурѣ добродѣтельнаго и героическаго и, къ несчастію, также слабаго и преступнаго?
   Чтобы остаться вѣрными истинѣ, нужно съумѣть подняться выше многочисленныхъ противорѣчій, ошибокъ и даже преступленій революціи, съумѣть отличать форму, которая минуетъ, отъ духа, который вѣчно живетъ. Если революція въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ отвратительна, то не слѣдуетъ забывать, что, съ другой стороны, своею главой она достигла чистаго неба идеала. Она внесла въ міръ болѣе высокое понятіе о правѣ и справедливости, она дала людямъ слова, которыя перешли въ будущее, она разбила узкую форму старой монархіи и постаралась создать на ея развалинахъ общество, освобожденное отъ прежнихъ предразсудковъ, болѣе свободное и болѣе счастливое; если она была страшна, то она же была и благодѣтельна, и вотъ почему она можетъ требовать для себя признательности отъ человѣчества.

Ж. Л.

"Русская Мысль", кн.III, 1892

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru