Соловьев Всеволод Сергеевич
Грех Ивана Ивановича

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

ГРѢХЪ ИВАНА ИВАНОВИЧА.

РАЗСКАЗЪ
Всеволода Соловьева.

Изданіе учрежденной по Высочайшему повелѣнію Постоянной Коммисіи народныхъ чтеній.

С.-ПЕTEРБУРГЪ.
Типографія М. Акинфіева и И. Леонтьева, Бассейная ул., д. No 14
1900.

  

I.

   Лѣтъ, пятнадцать тому назадъ умеръ въ Москвѣ съ дѣтства знакомый мнѣ старичекъ, Иванъ Ивановичъ Защепинъ. Когда онъ умеръ, ему было за девяносто, и самъ онъ не разъ говаривалъ, что ужь давно заживаетъ чужой вѣкъ. Не смотря однако-жъ на это, онъ оставался до послѣднихъ дней своей жизни бодрымъ и крѣпкимъ, хорошо видѣлъ, хорошо слышалъ и ходилъ безъ особаго труда, опираясь на свою толстую, памятную мнѣ палку, съ пожелтѣвшимъ костянымъ набалдашникомъ, покрытымъ затѣйливой рѣзьбой.
   Иванъ Ивановичъ былъ маленькій старичекъ, съ длинной, густой, тоже пожелтѣвшей отъ времени, какъ и набалдашникъ, бородою. Волосъ на головѣ у него было мало, лицо -- все изрытое мелкими морщинами, но очень доброе и привѣтливое. Онъ часто улыбался, и у него была хорошая, но какъ-бы грустная улыбка.
   Одѣвался онъ всегда чисто, хоть и старомодно; носилъ зимою и лѣтомъ длинный, гораздо ниже колѣнъ, на всѣ пуговицы застегнутый сюртукъ, высокіе, вѣчно цѣплявшіеся въ бородѣ, воротнички; а вмѣсто галстуха длинный черный шелковый шарфъ, нѣсколько разъ обмотанный вокругъ шеи и заколотый булавкою съ большимъ, темнымъ аметистомъ. По зимамъ онъ надѣвалъ енотовую шубу и пушистую соболью шапку, а когда приходила весна, замѣнялъ ихъ плотной камлотовой шинелью и широкополой войлочной шляпой.
   Въ этой шинели и войлочной шляпѣ я видалъ его даже въ самые жаркіе лѣтніе дни, и онъ увѣрялъ, что ему никогда не бываетъ жарко и душно. Онъ любилъ по долгу сидѣть гдѣ нибудь въ саду, подставляя то спину, то грудь подъ знойные лучи солнца, и при этомъ говаривалъ:
   -- Солнышко -- самый лучшій лекарь: оно своимъ тепломъ животворнымъ изъ человѣка всякую немочь вытягиваетъ, и силу въ него вливаетъ.
   Жилъ Иванъ Ивановичъ въ маленькомъ собственномъ домикѣ комнатокъ въ шесть; хозяйствомъ его управляла старуха Кузьминишна, съ помощью своей вдовой племянницы Серафимы. Двѣ эти женщины держали домикъ Ивана Ивановича въ большой чистотѣ и жили у него многіе годы, а какъ было до нихъ -- я того не знаю.
   Иванъ Ивановичъ былъ не богатъ; но далеко и не бѣденъ. Свою наслѣдованную отъ родителей деревню онъ давно продалъ, деньги положилъ въ банкъ, и жилъ на проценты съ капитала. Близкихъ родственниковъ у него не было, и онъ всю свою долгую жизнь провелъ бобылемъ. Любимое его занятіе, покрайней мѣрѣ съ тѣхъ поръ какъ я узналъ его, состояло въ чтеніи книгъ, главнымъ образомъ духовнаго содержанія.
   Впрочемъ, на нижней полкѣ его книжнаго шкапа, хоть и въ приниженномъ, такъ сказать, положеніи, все же помѣщались и старинные романы съ самыми удивительными и заманчивыми заглавіями: "Чинъ-Кіу-Тонгъ или три добрыхъ дѣла духа тьмы", "Лолота и Фанфанъ или мальчикъ, наигрывающій разныя штучки на колокольчикахъ", "Черный гробъ или кровавая звѣзда", и такъ далѣе въ томъ же вкусѣ.
   Иванъ Ивановичъ акуратно посѣщалъ церковныя службы, помогалъ бѣднымъ и вообще дѣлалъ много всякаго добра, насколько позволяли его средства и умѣнье. Но ни своимъ благочестіемъ, ни своей благотворительностью онъ ничуть не превозносился, никогда не выставлялъ ихъ на видъ, и если какое нибудь совершённое имъ доброе дѣло выходило наружу и ему объ этомъ говорили,-- онъ смущался до чрезвычайности, краснѣлъ и будто стыдился.
   Отъ общества Иванъ Ивановичъ никогда не отказывался и принималъ всѣхъ у себя радушно; но все же у него было не много знакомыхъ, такъ какъ онъ мало кому казался интереснымъ: довольно молчаливый, часто какой-то не то разсѣянный, не то грустный -- онъ не приносилъ съ собою веселья. Въ карты онъ совсѣмъ не игралъ, табаку не курилъ, отъ вина воздерживался и только передъ завтракомъ и обѣдомъ проглатывалъ рюмочку настойки, какъ онъ говорилъ, "для здоровья".
  

II.

   Была за этимъ всегда ровнымъ, ласковымъ и тихимъ старикомъ одна большая странность: каждый годъ, въ концѣ октября мѣсяца, онъ вдругъ исчезалъ или, вѣрнѣе, запирался у себя въ домѣ и низачто никого изъ знакомыхъ не впускалъ. Такъ продолжалось недѣли двѣ. Кузьминишна и Серафима увѣряли, что баринъ, во все это время, дни и ночи сидитъ въ своей спальнѣ и не только не позволяетъ имъ входить къ себѣ, но даже и пищу принимаетъ рѣдко -- иной разъ цѣлый день пройдетъ, а у него, кромѣ чаю, ничего и во рту не было.
   Такое ежегодное, повторявшееся въ одно и то же время затворничество очень всѣхъ изумляло, и многіе рѣшались даже осторожно завести со старикомъ разговоръ на эту тему, и что нибудь отъ него вывѣдать. Но онъ всегда дѣлалъ видъ, что не слышитъ, и заговаривалъ о постороннемъ.
   Меня Иванъ Ивановичъ почему-то особенно любилъ; я ему отвѣчалъ тѣмъ же,-- и въ годы моей юности нерѣдко забирался къ нему въ его маленькій, чистенькій домикъ. Эти уютныя, свѣтлыя комнатки, обставленныя старинной рѣзной мебелью и множествомъ разнообразныхъ растеній и цвѣтовъ, за которыми съ особенной любовной заботой ухаживала Серафима, производили на меня пріятное, успокоительное впечатлѣніе. Послѣ довольно шумной и разнообразной жизни, среди которой я вращался, я сразу попадалъ какъ будто въ совсѣмъ новый міръ, гдѣ царствовали незатѣйливость, душистая свѣжесть и тишина. Время проходило пріятно, и незамѣтно, какъ въ полуснѣ. Уходя отъ моего старика я всегда чувствовалъ себя отдохнувшимъ и бодрымъ.
   Разъ,-- это было осенью, въ октябрѣ мѣсяцѣ,-- я объявилъ Ивану Ивановичу, что недѣли черезъ полторы уѣзжаю изъ Москвы, и надолго.
   -- Ну, такъ, значитъ, мы сегодня и простимся съ тобою, дружокъ мой!-- сказалъ онъ.-- Пошли тебѣ Господь всякой удачи! авось еще свидимся, а коли не свидимся, такъ не поминай меня, старика, лихомъ.
   -- Да я еще до моего отъѣзда у васъ буду,-- замѣтилъ я,-- зачѣмъ намъ сегодня прощаться?
   -- Нѣтъ, ужь простимся, дружокъ!-- грустнымъ тономъ перебилъ онъ меня,-- ты ко мнѣ до отъѣзда твоего не возвращайся... время такое... скоро...
   Я понялъ, на что онъ намекаетъ, и мнѣ сильно захотѣлось наконецъ узнать причину его ежегоднаго затворничества.
   -- Иванъ Ивановичъ...-- началъ было я, но остановился.
   Онъ пристально и ласково взглянулъ на меня, всталъ съ кресла, прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, а потомъ подошелъ ко мнѣ, положилъ руку свою мнѣ на плечо и сказалъ:
   -- Знаю я, о чемъ ты меня спросить хочешь... никогда и никому я объ этомъ не говорю; но тебѣ скажу, и пусть мой разсказъ послужитъ тебѣ въ назиданіе для всей твоей жизни...
   Онъ сѣлъ рядомъ со мною, глубоко вздохнулъ и началъ:
  

III.

   "Давно, давно это было... охъ, какъ давно! а кажется вотъ будто сейчасъ,-- такъ все помню... Былъ страшный годъ, дружокъ!... Москва горѣла, отданная въ руки непріятеля. Наполеоновскія полчища наводнили ее... ну да что объ этомъ разсказывать -- столько разъ уже всячески разсказано, и даже малыя дѣти про то знаютъ, какъ все это случилось и было... Мнѣ въ то время девятнадцать лѣтъ исполнилось. Жили мы съ матушкой вдвоемъ (родитель, мой еще два года передъ тѣмъ скончался), жили на этомъ вотъ самомъ мѣстѣ, только домъ былъ другой, большой, хорошій.
   Признаться, страсть мнѣ хотѣлось поступить въ военную службу, да и какому русскому юношѣ тогда этого не хотѣлось!-- но ради моей больной и скорбной матушки я долженъ былъ побѣдить всѣ мечты и желанія своего сердца. Единственный сынъ, я оставался единой отрадой старушки, и долгъ мой былъ не покидать ее.
   Жили мы довольно уединенно, и подчасъ новости доходили до насъ позднѣе, чѣмъ до другихъ. Такимъ образомъ мы во-время и не выбрались изъ Москвы, когда же узнали о положеніи дѣлъ, то собираться въ путь было уже поздно. Мы и остались, положившись во всемъ на волю Божію.
   Да, тяжкое было время!... И нашъ домъ не избѣгъ общей участи -- загорѣлся; только и уцѣлѣли двѣ комнаты, гдѣ мы съ матушкой и пріютились. Но вотъ пожары кончились -- горѣть больше было почти нечему. Одна гроза пронеслась, пришла другая; французы подняли такой грабежъ, что и вспомнить тошно, и не было на нихъ никакого суда, никакой защиты. Да и то надо сказать: сами вѣдь они иной разъ грабили-то съ голоду; имъ такъ и приказано было отъ Наполеона грабежомъ питаться. И къ намъ не разъ навѣдывались незваные эти гости, только ужь убытковъ мы не считали -- благо насъ въ живыхъ-то, оставили.
   Я матушку почти не покидалъ; но все же не могъ стерпѣть, и время отъ времени, какъ она заснетъ, бывало, днемъ -- на нее сонъ такой находилъ,-- я поручалъ ее Матренѣ-ключницѣ да Ефиму -- дворнику, и выбирался изъ дому поглядѣть, что дѣлается въ городѣ. И каждый разъ возвращался я все съ большей и большей ненавистью къ французамъ. Ненависть эта, дружокъ, прямо душить меня начинала. Допрежъ того никакой жестокости въ душѣ у меня не было, и даже матушка всегда меня жалостливымъ почитала, а тутъ, такъ надо сказать, осатанѣлъ я совсѣмъ: такъ бы вотъ взялъ всѣхъ этихъ французовъ, да своими бы руками и придавилъ.
   Вышелъ я разъ свѣжимъ вѣтрянымъ утромъ и, самъ того не замѣчая, забрался далеко отъ дому. Я шелъ промежъ развалинъ. Всюду дымились пожарища и то и дѣло, то тамъ, то здѣсь, вспыхивали огненные язычки, а налѣтавшій вѣтеръ раздувалъ ихъ. Тотъ же вѣтеръ наносилъ омерзительный смрадъ. Скоро я понялъ откуда смрадъ этотъ: я началъ все чаще и чаще натыкаться на трупы, предававшіеся тлѣнію.
   Велико было мое отвращеніе, морозъ сталъ пробѣгать у меня по спинѣ. Я чуть было не споткнулся о трупъ женщины, лежавшей прямо передо мною посреди дороги. Я задрожалъ всѣмъ тѣломъ и почувствовалъ будто волосы мои шевелятся и начинаютъ подыматься сами собою. Я закричалъ и кинулся назадъ съ намѣреніемъ бѣжать скорѣе домой это всѣхъ этихъ ужасовъ.
   И все же таки я остановился. Въ головѣ у меня мелькало: "Я трусъ! я не могу вынести вида смерти! на что-жъ я послѣ того годенъ!".
   Я вернулся обратно и сталъ передъ обезображеннымъ тѣломъ, заставляя себя спокойно разглядѣть его. Я увидѣлъ лицо, еще молодое и, быть можетъ, бывшее красивымъ; но, Боже милостивый, до чего оно было теперь страшно... искаженное, почти зеленаго цвѣта!...
   Силъ у меня не хватило глядѣть больше. Стараясь не дышать, чтобы не чувствовать смрада, я обошелъ трупъ и побѣжалъ дальше. Все было тихо. Но вотъ мнѣ послышались невдалекѣ голоса. Я оглянулся и замѣтилъ цѣлую толпу, шедшую мнѣ навстрѣчу.
   Себя не помня; во мгновеніе ока, кинулся я всторону и схоронился въ развалинахъ дома. Я чувствовалъ шодъ ногами еще не совсѣмъ остывшій пепелъ и уголья. Я притаился за выступомъ окна и глядѣлъ. Эти, по видимости, спѣшившіе куда-то люди уже почти со мной поровнялись; они должно быть меня не примѣтили, а теперь ужь и не могли примѣтить. Кто эти люди? И тотчасъ же я сообразилъ, что это враги французы, сообразилъ по ихъ говору.
   Богъ мой, въ какомъ они были видѣ! То не солдаты! Положимъ, у каждаго оружіе и кое какіе остатки военной формы. Но на одномъ былъ надѣтъ партикулярный сюртукъ, на другомъ цилиндрическая шляпа, на третьемъ женская мантилья. Это враги -- грабители! Они навѣрно убили тѣхъ, кого ограбили и чье платье на себя надѣли!..
   Бѣшенство и ненависть закипѣли во мнѣ съ новою силою. Я выхватилъ изъ кармана всегда бывшій при мнѣ пистолетъ, взвелъ курокъ и направилъ мое оружіе изъ за переплета окна въ проходившую толпу. Выстрѣла никакого... осѣчка!
   Французы прошли мимо. Мнѣ стало досадно; но я утѣшалъ себя: "Эти прошли, пройдутъ и другіе -- тогда я ужь не промахнусь. Я долженъ убить врага!"
  

IV.

   "Я долго стоялъ и никто не показывался на улицѣ. Наконецъ я издали примѣтилъ приближавшуюся фигуру.
   "Вотъ онъ, вотъ! Но онъ одинъ, я не долженъ убивать его изъ за угла!"
   Однимъ прыжкомъ перескочилъ я черезъ груду обгорѣлыхъ обломковъ и углей, и съ поднятымъ пистолетомъ направился къ шедшей мнѣ на встрѣчу фигурѣ. Я увидѣлъ, что то былъ пожилой человѣкъ, съ блѣднымъ и сухимъ лицомъ; длинные сѣдоватые волосы выбивались со всѣхъ сторонъ нечесанными космами изъ подъ картуза. Щеки и подбородокъ были давно не бриты и поросли серебристой щетиной. На человѣкѣ этомъ былъ поношенный кафтанъ. Онъ шелъ нетвердой походкой и что-то бормоталъ. Никакого оружія на немъ я не примѣтилъ.
   Я остановился въ недоумѣніи; но все еще не опускалъ пистолета. Старикъ глянулъ на меня и охрипшимъ голосомъ крикнулъ:
   -- А, французъ поганый!.. нехристь окаянный! убить меня хочешь... ну, что же, убивай, стрѣляй... да стрѣляй же, молокососъ!!...
   Онъ широко развёлъ руками, выставилъ впередъ грудь и наступалъ на меня.
   Я опустилъ пистолетъ и проговорилъ, со всѣмъ растерявшись:
   -- Я не французъ.
   -- Такъ что же ты на своихъ кидаешься?
   -- Да я... я думалъ, что ты французъ, что ты врагъ...
   Старикъ съ усмѣшкой оглядѣлъ меня и покачалъ головою.
   -- Ахъ ты, молокососъ, молокососъ! Ишь вѣдь тоже: на своихъ съ пистолетомъ кидается! Да ты, можетъ кого и уложилъ ужь такъ-то, зря?
   -- Нѣтъ, я еще не стрѣлялъ.
   -- То-то.
   Старикъ посмотрѣлъ мнѣ въ глаза, печально и какъ-то ласково усмѣхнулся, да и опять покачалъ головою.
   -- Откуда ты, паренекъ? кто таковъ? Барченокъ что ли какой? Баръ-то что-то не видать... разъѣхались....
   И такъ онъ, дружокъ, все это ласково говорилъ, что полюбился онъ мнѣ, будто я давно зналъ его, да и жалкимъ онъ мнѣ казался. Пошелъ я съ нимъ и говорю ему:
   -- Стыдно мнѣ сидѣть дома и хорониться когда въ городѣ такое!.. надо убить хоть одного врага и грабителя...
   А онъ мнѣ, да печально такъ:
   -- Эхъ, молодчикъ, молодчикъ! Ну чему ты, сударь, поможешь? кого спасешь? Вотъ меня чуть было не убилъ. Оно бы и ничего... туда мнѣ и дорога... смерти не боюсь... Да тебѣ плохо было бы, на душу грѣхъ бы большой взялъ... Сидѣть бы тебѣ лучше дома. Покрайности, какъ придетъ часъ твой, купно со своими родителями и домочадцами примешь кончину...
   -- Всѣ погибнемъ! всѣ погибнемъ!!-- вдругъ, сверкнувъ глазами, дикимъ голосомъ крикнулъ онъ, да таково страшно, что я присѣлъ на мѣстѣ.
   -- Какъ всѣ погибнемъ?-- поуспокоившись спросилъ я.
   Старикъ весь трясся и махалъ руками.
   -- Всѣ погибнемъ!-- повторялъ онъ.-- Пришелъ часъ гнѣва Божьяго и кары! Кончина свѣта приблизилась... Прогнѣвили мы Господа Бога великими нашими злодѣйствами, неправдою -- а противъ Бога кто можетъ! Послалъ онъ на насъ этихъ дьяволовъ и призвалъ имъ на помощь стихіи небесныя. Камня не останется отъ сего града! Ни одинъ человѣкъ не выйдетъ изъ него...
   Я пробовалъ его успокоить; но онъ кричалъ не обращая на меня вниманія, и думается мнѣ, что онъ пересталъ меня видѣть, забылъ совсѣмъ обо мнѣ.
   -- Всю жизнь сколачивалъ деньги,-- кричалъ онъ,-- что мукъ вынесъ... работалъ рукъ не покладая. Ночи за работой просиживалъ. Сколотилъ мастерствомъ своимъ деньжонки, домикъ построилъ... сына выростилъ... Въ солдаты взяли. Гдѣ сынъ? Убитъ!... французы убили... Справлялся... вѣрно узналъ... убили... Нѣтъ Петруши... нѣтъ и могилки его... такъ и не увидѣлъ... Жена заболѣла съ горя... лежитъ, стонетъ, душу надрываетъ... Врагъ пришелъ, Москву врагу отдали... Вышелъ изъ дому -- силъ не хватило... Пожаръ! Москва горитъ... Говорятъ: на нашей улицѣ... Бѣгу домой!.. Гдѣ жь это, гдѣ...-- гдѣ мой домъ?-- Нѣтъ дома... сгорѣлъ... ничего не осталось... Гдѣ жена?... Больна вѣдь, двигаться не могла... гдѣ она? гдѣ?...
   -- Да говори же ты мнѣ, гдѣ она?-- вдругъ накинулся онъ на меня, цѣпляясь мнѣ за плечи скорченными пальцами.
   Я высвободился и убѣжалъ отъ него. Потомъ я остановился, оглянулся и увидѣлъ, что старикъ все еще стоитъ на томъ-же мѣстѣ, разводя руками, и кричитъ что-то, чего я уже не могъ слышать. Вѣришь ли, дружокъ, старикъ этотъ злосчастный такъ потрясъ мою душу, что всю мою долгую жизнь я не могу забыть его, и вотъ теперь словно, живого вижу, каждое слово его помню и слышу..."
  

V.

   "Я шелъ долгое, время будто опьянѣвшій и очнулся у Крутицкихъ казармъ... да ты знаешь ли, что такое были въ старое время наши Крутицкія казармы?".
   -- На этомъ мѣстѣ въ допетровскія времена былъ монастырь,-- сказалъ я.
   "Да, монастырь, древній Крутицкій монастырь, и жили въ цемъ крутицкіе патріархи, какъ ихъ называли, или, иначе, епископы сарскіе и подонскіе... Ну, а о тамошнемъ подвалѣ ты ничего не слыхалъ?"
   -- Не слыхалъ.
   "Есть тамъ такой подвалъ, и похоронено въ немъ пять архіереевъ. Онъ наглухо заложенъ, но въ двѣнадцатомъ году, да и позднѣе гораздо, въ него можно было пробраться черезъ маленькое окошко: надо было проползти по покатой толщѣ стѣны, а затѣмъ, конечно кто умѣлъ ловко прыгать, спрыгнуть прямо на каменный полъ подвала. Ну такъ вотъ, пробраться-то было не особенно трудно, да зато выбраться опять наружу безъ посторонней помощи никакъ невозможно, развѣ что съ веревочной лѣстницей. Стѣна-то круглится, идетъ сводомъ, а оконце почти надъ головою, на потолкѣ, такъ сказать, приходится. И не высоко оно, а какимъ ни будь танцмейстеромъ -- до него не допрыгнешь, и ухватиться совсѣмъ не за что.
   Про Крутицкій подвалъ ходили слухи разные, таинственные разсказы. Говорили люди, будто тамъ, надъ гробами архіереевъ, горятъ неугасимыя лампады, что одинъ изъ архіереевъ нетлѣненъ...
   Вотъ и шелъ я неподалеку отъ этого самаго мѣста. Кругомъ тихо, пусто... только, чу! слышу вдругъ будто звякаетъ что-то о камень. Гляжу -- невдалекѣ отъ меня откуда ни взялся французскій солдатъ въ кирассѣ, съ палашомъ... Я остановился. Французъ меня не примѣтилъ, а услыхать мои шаги онъ не могъ за своимъ стукомъ и звяканьемъ. Онъ поровнялся съ окошкомъ подвала, нагнулся, заглянулъ въ него и -- вижу -- лѣзетъ, лѣзетъ въ окошко..! И совсѣмъ скрылся... не видать его...
   Я подошелъ поближе, стою, слушаю... Сразу понялъ я, зачѣмъ полѣзъ въ подвалъ французъ,-- за грабежемъ полѣзъ, а то зачѣмъ же больше!...
   "Ну, а какъ-то ты оттуда выберешься!" -- думаю...
   Не могу разсказать тебѣ, какая тутъ во мнѣ поднялась злоба адская къ этому солдату! Такъ вотъ мнѣ и чудилось, что это онъ самый убилъ сына того злосчастнаго, ума лишившагося старика, сжегъ его домъ, гдѣ сгорѣла больная женщина. Такъ бы вотъ, кажется, взялъ да и задушилъ своими руками этого француза!
   "Врагъ! врагъ!" -- повторялъ я себѣ,-- "туда тебѣ и дорога!"
   И опять вспомнилось мнѣ все, чего навидался и о чемъ наслышался я въ послѣднее время -- всѣ ихъ звѣрства, всѣ кощунства надъ нашей святыней... церкви, обращенныя въ конюшни... И злоба, и ненависть росли во мнѣ, охватывали меня всего, разрывали мнѣ сердце...
   Вотъ донесся до меня шумъ въ подвалѣ... опять звяканье палаша... Это онъ возился, видно старался вылѣзть -- и не могъ. Потомъ раздались проклятія, потомъ опять возня, опять звяканье... потомъ все тихо... И снова... крикъ, отчаянный крикъ: французъ звалъ на помощь.
   Я ощутилъ дьявольскую радость, отбѣжалъ отъ окошка, кинулся въ одну сторону, въ другую -- никого нѣтъ, все пусто!!. Да и кому быть здѣсь теперь? Мѣсто глухое,-- и я самъ, и солдатъ этотъ забрели сюда только случайно.
   Обождавъ съ полчаса, я вернулся къ подвалу, остановился у самаго окошка и нарочно сталъ громко кашлять. Французъ закричалъ, застоналъ, умоляя спасти его.
   Но цѣлый адъ вселился въ меня. Я весь дрожалъ и, наклонясь къ окошку, закричалъ, какъ умѣлъ, по французски:
   -- Пропадай, проклятый! умирай съ голоду, собака! не выбраться тебѣ отсюда.
   -- Спасите меня!-- разслышалъ я охрипшій отъ крику, отчаянный голосъ.
   Я только захохоталъ въ отвѣтъ.
   Спасти его мнѣ было не трудно. Я долженъ былъ его успокоить и объяснить ему, что я схожу домой за веревочной лѣстницей, которую укрѣплю, и по которой онъ подымется до окошка.
   Но я все хохоталъ и кричалъ ему въ окно:
   -- Собака! собака! умирай съ голоду!
   Такъ, съ этимъ злымъ смѣхомъ и дьявольской радостью въ сердцѣ, я и ушелъ".
  

VI.

   "Вернувшись домой засталъ я матушку нездоровой. Мое, на сей разъ непривычно долгое, отсутствіе ее сильно перепугало. Предавшись своимъ за меня опасеніямъ, весьма основательнымъ въ подобное время, она начала представлять себѣ такіе ужасы, что подъ конецъ увѣрилась въ моей гибели. Къ тому же Матрена-ключница съ Ефимомъ-дворникомъ, вмѣсто того, чтобы ее успокоивать, поддакивали ей и терзали ее своими росказнями о французскихъ звѣрствахъ. Когда я пришелъ, матушка была уже безъ чувствъ, а къ вечеру совсѣмъ расхворалась. Пять дней не отходилъ я отъ нее, пока она не встала съ постели.
   Не могу сказать, чтобъ за эти дни я не думалъ о французѣ. Я частенько вспоминалъ его; но мысли эти приносили мнѣ только все ту-же злобную радость.
   Однако на шестой день, когда матушка уже могла ходить, и я на ея счетъ успокоился, со мною стало твориться что-то странное, сдѣлалось такъ тоскливо, будто камень легъ на сердце и давилъ его.
   И съ каждой минутой эта моя тоска усиливалась, и такъ стало мнѣ тяжко, что и выразить тебѣ не могу. Словно какъ движимый невидимой силой, вышелъ я изъ дому и почти бѣгомъ пустился къ Крутицкимъ казармамъ, да съ дороги вернулся опять домой: захватилъ веревочную лѣстницу.
   На сей разъ ничего особеннаго со мной на пути не случилось и у Крутицкихъ казармъ я не встрѣтилъ души живой. Подбѣжалъ я къ подвалу, укрѣпилъ хорошенько мою лѣстницу и, подталкиваемый все той-же невидимой силой, пролѣзъ въ окошко.
   Зачѣмъ я это сдѣлалъ? сколько разъ потомъ задавалъ я себѣ этотъ вопросъ -- и не находилъ отвѣта. Трусомъ я кажется, не былъ; но, по истинѣ говоря, и храбростью большою не отличался, особливо передъ невѣдомымъ. Къ подвалу же Крутицкому допрежь того испытывалъ суевѣрный ужасъ. Будто сонъ тяжкій! говорю тебѣ, милый, не самъ я дѣйствовалъ, а владѣла мною тогда и направляла меня невѣдомая сила!
   Ну вотъ я и въ подвалѣ... Чувствую каменный полъ подъ ногами. Темно мнѣ такъ сразу показалось,-- лампадъ никакихъ нѣтъ, тишина жуткая... Потомъ присмотрѣлся -- вижу: точно, какъ и говорили, пять гробовъ, и одинъ изъ нихъ открытый... Лежитъ въ немъ святитель въ полномъ облаченіи...
   Но все это только мелькнуло передо мною. Глаза мои въ ужасѣ остановились на томъ, что было почти подъ самыми моими ногами. Французъ былъ тутъ!... онъ лежалъ неподвижно, весь изогнувшись и впившись въ свою руку зубами.
   Я наклонился и увидѣлъ страшное, искаженное, темное лицо, съ широко раскрытыми, будто стеклянными глазами.
   Я словно окаменѣлъ, не могъ шевельнуться и все глядѣлъ на него. А тоска такъ и сосала мнѣ сердце. Я еще ничего не соображалъ, не разсуждалъ, не винилъ себя ни въ чемъ, не раскаявался. Но тоска, смертная тоска давила такъ, что дышать было нечѣмъ. Будто все для меня погибло, будто весь міръ Божій для меня закрылся, будто самъ я въ глухой, душной темницѣ, изъ которой нѣтъ выхода гдѣ сторожитъ голодная смерть.
   Наконецъ я какъ-то оторвалъ взглядъ свой отъ этихъ стеклянныхъ глазъ, закричалъ, себя не- помня ухватился за свою лѣстницу,-- и выбрался на вольный воздухъ".
  

VII.

   "Съ тѣхъ поръ прошло много, много лѣтъ, вся жизнь прошла,-- помолчавъ продолжалъ Иванъ Ивановичъ глухимъ голосомъ,-- но эта минута всегда со мною, и никогда, и никуда я не могу уйти отъ нея, и всю мою долгую жизнь я терплю наказаніе за великій грѣхъ мой, за то, что погубилъ человѣка!
   Ни въ чемъ не могъ я себѣ найти покоя и счастья, и прожилъ вѣкъ, свой горькимъ бобылемъ. Иной разъ какъ будто и забудусь, проходятъ дни, мѣсяцы... но каждую осень, какъ близится годовщина моего злодѣянія, тоска, та самая тоска, которую я впервые испыталъ, когда пошелъ къ подвалу съ веревочной лѣстницей, начинаетъ душить меня. Мнѣ такъ ясно слышатся крики француза, его стоны, мольба о спасеніи....
   Потомъ я вижу передъ собою его ужасное лицо, зубы, прокусившіе руку... И на яву, и во снѣ это передо мною -- и такъ продолжается недѣли двѣ, иной разъ больше. Никого я не могу тогда видѣть -- только въ молитвѣ и нахожу спасеніе!.. Вотъ почему, дружокъ, я въ такое время никого къ себѣ не пускаю и запираюсь".
   Я сидѣлъ молча, пораженный не столько его разсказомъ, сколько его видомъ: онъ тяжело переводилъ дыханіе, всегда доброе и спокойное лицо его стало страшно, руки дрожали.
   "Но какъ-же, при такихъ душевныхъ мукахъ, могъ онъ дожить до глубокой старости?!" -- подумалъ я.
   Онъ будто угадалъ мою мысль.
   -- Другіе люди,-- тихо сказалъ онъ,-- люди счастливые, со спокойной совѣстью, умираютъ рано, а я вотъ все живу, все живу, хотя жизнь зачастую мнѣ въ тягость. Но въ этомъ-то мое наказаніе, и я стараюсь не роптать, а напротивъ того: благодарю Господа за то, что онъ даетъ мнѣ возможность искупить грѣхъ мой... А теперь, дружокъ, Христосъ съ тобою, прощай, оставь меня... тяжко...
   Я взглянулъ на него и понялъ, что ничѣмъ не могу помочь ему, что дѣйствительно надо его оставить. Я ушелъ изъ маленькаго, чистенькаго домика, гдѣ было такъ свѣтло, уютно и просто, гдѣ разливали свой тонкій, душистый запахъ прекрасные цвѣты, за которыми любовно ухаживала Серафима, и гдѣ Иванъ Ивановичъ искупалъ грѣхъ свой.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru