-- Да вотъ уже съ недѣлю будетъ. Объ этомъ, вѣдь, даже и въ газетахъ напечатали, только не полную фамилію, а начальныя буквы поставили. У меня и этотъ номеръ газеты есть. Хотите, я вамъ покажу?.. Маня, дай сюда газету, гдѣ про Наташу напечатано!..
Въ сосѣдней комнатѣ послышалось движеніе, зашуршала бумага, и вслѣдъ затѣмъ дѣвочка, лѣтъ двѣнадцати, появилась на порогѣ съ печатнымъ листомъ въ рукахъ.
Она протянула листъ гостю, молодому человѣку, на лицѣ котораго было замѣтно сильнѣйшее изумленіе, а сама осталась возлѣ.
-- Вотъ съ этой стороны.... погодите... дайте, я вамъ найду!..-- съ большимъ волненіемъ проговорила она, наклоняясь къ газетѣ, и живо остановила свой маленькій, тонкій палецъ на очевидно очень хорошо знакомыхъ ей строчкахъ.
Молодой человѣкъ принялся жадно читать. Дѣвочка смотрѣла на него блестящими глазами, ожидая, что онъ скажетъ, какъ отнесется къ прочитанному.
Въ газетѣ было напечатано:
"Вчера, въ вокзалѣ желѣзной дороги, небольшое общество провожало отъѣзжавшую молодую и красивую дѣвушку. Изъ достовѣрныхъ источниковъ мы узнали, что дѣвушка эта, г-жа Б--за, отправилась въ Сербію, чтобы поступить тамъ въ сестры милосердія. Она капитализировала все свое состояніе и везетъ съ собою эти деньги, предназначая ихъ на нужды нашихъ доблестныхъ братьевъ-героевъ. Въ числѣ провожавшихъ мы замѣтили дѣвочку лѣтъ двѣнадцати, очевидно, сестру или близкую родственницу уѣзжавшей. Она горько, навзрыдъ, плакала, а когда поѣздъ двинулся, отчаянно рыдая, говорила: "зачѣмъ, зачѣмъ вы меня не пустили съ нею?!."
-- Это про васъ, Маня? И вы собирались въ Сербію?-- тихо спросилъ молодой человѣкъ, взглянувъ на дѣвочку. Та покраснѣла иопустила глаза. Уголки ея губъ нервно задрожали.
-- Какъ же, про нее, про нее!-- замѣтила ея мать.-- Теперь, вѣдь, всѣ въ Сербію рвутся, даже дѣти. Уроки забыли, политикой заняты, газеты залпомъ глотаютъ, а о горѣ родныхъ своихъ, объ отцахъ и матеряхъ не думаютъ.
Дѣвочка покраснѣла еще больше, испуганнымъ и умоляющимъ взглядомъ посмотрѣла на мать и быстро вышла изъ комнаты.
Когда дверь за нею затворилась, хозяйка подсѣла ближе къ гостю и начала, понизивъ голосъ и слабо улыбаясь:
-- Вотъ я браню эту дѣвчонку, а знаете, Николай Степановичъ, вѣдь, она у меня герой! Право, не на шутку... Представьте, что было надѣлала... Все время, съ самаго еще начала, не пропускала ни одного листка газеты... такъ и впивается -- читаетъ, глаза горятъ... про себя что-то бормочетъ... А потомъ цѣлый день только и разговору, что про турокъ и сербовъ... по получасу, да какое, больше! На колѣняхъ стоить -- за славянъ молится. Я сначала не обращала вниманія, только, наконецъ, замѣчаю, что уроки забывать стала; Анна Карловна жалуется, недовольна ею... Ну, думаю, все же, пройдетъ! Развѣ у дѣтей долго что держится? Къ тому же она, дѣйствительно, ажитироваться перестала, только, замѣтила я, какая-то странная сдѣлалась... Вотъ, какъ-то ночью, недѣли съ двѣ тому назадъ, проснулась я и слышу: кто-то тихонько ходитъ по дѣтской...
Гость только изъ приличія старался внимательно слушать и очень досадовалъ на многословіе хозяйки, которой ему необходимо было задать нѣсколько важныхъ для него вопросовъ. Но вотъ и онъ заинтересовался разсказомъ.
-- Да вы слушайте,-- улыбнулась и хозяйка,-- и хотѣла я спросить: кто тамъ возится, да какъ-то заснула опять, а утромъ входитъ ко мнѣ Анна Карловна. "Знаете, говоритъ, что случилось? Маша сегодня ночью изъ дому бѣжала!" У меня такъ ноги и подкосились... Какъ? Гдѣ? Куда? "Да вы, говоритъ, что испугались?! Здѣсь она, не ушла, привели обратно". Вѣдь, вы знаете Анну Карловну, всегда она такъ вдругъ бухнетъ; до смерти напугать можетъ...
-- Такъ какъ же это, что же Манечка? Разскажите, пожалуйста, подробно,-- оживленно спросилъ гость.
-- А вотъ какъ все было. Она потомъ въ слезахъ и рыданіяхъ все сама разсказала. Задумала она, видите ли, уже давно убѣжать въ Сербію; потому что поклялась передъ Богомъ ходить за ранеными славянами-воинами. Все заранѣе обдумала и приготовила. Написала мнѣ письмо, пишетъ, что понимаетъ, какое горе причинитъ родителямъ, но что никакъ не можетъ совладѣть съ собою -- такъ ей жалко бѣдныхъ славянъ. Проситъ простить ее и помолиться о ней. Достала старое Мишино пальто, шапку, рубашку, сапоги, однимъ словомъ -- весь костюмъ мальчика. Собрала въ узелокъ все, что могло пригодиться въ дорогѣ -- бѣлье, нитки, иголки, гребенки... Оставалось: деньги и паспортъ. Она знала, что паспортъ непремѣнно нужно...
-- Ну, и что жъ?
-- Подумала, подумала, и сдѣлала себѣ паспортъ. Мою именную печать приложила... Денегъ у нея было три рубля шестьдесятъ пять копѣекъ; она рѣшила, что этого за глаза довольно. Потомъ ночью встала, тихонько одѣлась мальчикомъ, взяла свой узелокъ и вышла по черной лѣстницѣ... Да горничная услышала, что кто-то отперъ дверь и сталъ спускаться... окликнула -- не отвѣчаютъ. Наскоро одѣлась, выбѣжала, у калитки, у воротъ поймала -- дворникъ не выпускалъ съ узелкомъ. А, вѣдь, Маша-то и дворнику сплела цѣлую исторію; со сна да ночью онъ, по счастью, не узналъ ее, принялъ за мальчика...
-- Что же, вы опрашивали, какъ же она думала добраться въ Сербію?
-- Говоритъ: поѣхала бы по желѣзной дорогѣ, а вышли бы всѣ деньги --пѣшкомъ бы пошла, милостыньку бы просила, голодала бы; вѣдь, они тамъ, говоритъ, голодаютъ же, мучаются, отчего же и мнѣ не поголодать... Побранили мы ее, растолковали всю глупость ея выдумки, но, воля ваша, мнѣ даже нравится этотъ порывъ...
-- Ну... а Наталья Алексѣевна? Она какъ же рѣшилась?..
-- Съ этой разсуждать и браниться не приходилось... На племянницу у меня нѣту правъ, ей же мѣсяцъ тому назадъ двадцать одинъ годъ исполнился... Взяла да и уѣхала, и сдѣлала это такъ спокойно, какъ и все дѣлаетъ... Одно только, что приводитъ меня въ ужасъ: вѣдь, почти все свое взяла съ собою для помощи славянамъ, около двадцати тысячъ... Что жъ у нея теперь осталось?! Почти ничего... за будущее страшно... Ну, мы ее любимъ, какъ дочь любимъ, а все же, сами знаете, безъ отца безъ матери, да безъ средствъ... вотъ что страшно!.. И по мнѣ это ужъ черезчуръ дѣтски неблагоразумно...
Гость не сталъ спорить, онъ спросилъ только, куда же именно отправилась Наталья Алексѣевна.
-- Въ Бѣлградъ, а оттуда, куда назначутъ... Каждый день письма дожидаемся...
Ничего большаго, онъ, очевидно, не могъ узнать. Хозяйка добавила только, что, уѣзжая, она просила очень ему кланяться и поручила передать ему свою фотографическую карточку, давно ему обѣщанную.
Молодой человѣкъ взялъ портретъ, посидѣлъ съ четверть часа и простился.
II.
Это было въ Петербургѣ, на Васильевскомъ островѣ. Душный день уже догорѣлъ и съ Невы потянуло вѣтеркомъ и сыростью. Молодой человѣкъ былъ радъ освѣжиться, онъ пошелъ по набережной къ Николаевскому мосту. Онъ былъ очень разсѣянъ, шелъ тихо, шагъ за шагомъ, и даже раза два поймалъ себя на томъ, что вотъ онъ идетъ и ровно ни о чемъ не думаетъ, какъ будто спитъ на ходу, даже дороги не замѣчаетъ. Онъ не помнилъ, какъ прошелъ мостъ, миновалъ церковь Благовѣщенія и очутился у театральной площади. Ему было ужасно скучно, и онъ зналъ, что никакъ не разгонитъ эту скуку. Почти машинально повернулъ онъ направо, по Офицерской, и остановился у входа въ Демидовъ садъ. Въ саду играла музыка, доносился издали голосъ пѣвицы.
Онъ вошелъ. Народу было много, разноцвѣтные фонарики горѣли кругомъ площадки и по низенькимъ дорожкамъ, освѣщая грубыя декораціи. Громко аплодировали пропѣвшей какую-то непристойность француженкѣ. Обтянутый въ трико и залитый блестками акробатъ собирался показывать свое искусство.
Все это было такъ знакомо, такъ пошло и скучно.
Молодой человѣкъ, позѣвывая, прошелъ къ сценѣ.
-- Гдѣ это ты пропадаешь, Бакалинъ?-- поймалъ его за руку франтъ-гвардеецъ съ великолѣпными усами.
-- Въ деревню къ теткѣ съѣздилъ на двѣ недѣли, только сегодня вернулся,-- отвѣтилъ онъ, садясь рядомъ съ гвардейцемъ.
-- То-то не видно тебя нигдѣ... Я уже думалъ, не въ Сербію ли махнулъ... всѣ теперь ѣдутъ...
-- А ты самъ что жъ не поѣхалъ?
-- Я-то?! Гдѣ мнѣ! А ѣдутъ... многіе ѣдутъ -- вонъ вчера нашихъ офицеровъ проводили... Мало того, что офицеры, студенты, вашъ братъ -- торжественный коптитель неба... да нынче и дѣвицы уѣзжать стали: на-дняхъ такая отправилась... ну, я тебѣ скажу, прелесть что такое... самъ видѣлъ въ вокзалѣ...
-- Кто такая?
-- Какъ ее называли... постой, дай припомнить... Бердянова, кажется... да, да -- Бердянова... чудо какая хорошенькая... За такою и въ Сербію бы уѣхалъ...
На сцену выпорхнула француженка, и пріятели замолчали. Гвардеецъ машинально, привычнымъ движеніемъ, поднесъ бинокль къ глазамъ, хотя пѣвица была въ двухъ шагахъ отъ него и хорошо ему знакома.
Француженка запѣла куплеты, смыслъ которыхъ уловить можно было только по ея гримасамъ и тѣлодвиженіямъ. Во время остановокъ она обводила глазами первые ряды зрителей. Она замѣтила Бакалина и сдѣлала ему выразительную гримаску угрожающаго свойства.
Онъ хотѣлъ было, по привычкѣ, отвѣтитъ ей улыбкой, но вдругъ она показалась ему необыкновенно противной, размалеванной куклой. Онъ закрылъ глаза и отдался своей дремотѣ.
Во время антракта онъ всталъ выкурить папиросу. Толпа тѣснилась по узенькимъ дорожкамъ запыленнаго сада. Встрѣчалось много знакомыхъ и всѣ, вмѣсто обычныхъ вопросовъ и разговоровъ, съ первыхъ же словъ заговаривали о Сербіи, передавали послѣднія новости, слухи, предположенія. Имя Черняева слышалось со всѣхъ сторонъ. Даже нарумяненныя, расфранченныя посѣтительницы сада -- и тѣ толковали о сербахъ и туркахъ...
-- Слышали! Раевскій убитъ... Раевскій!..
И всѣ эти разнокалиберные господа, которымъ еще недавно не было ровно никакого дѣла до чьей угодно смерти, толковали теперь о Раевскомъ, сожалѣли, возмущались, какъ будто всѣ они знали это коротко...
-- Есть вечернія телеграммы? Что новаго?-- спрашивалъ сосѣда высокій полный господинъ, нѣсколько вычурно одѣтый и съ золотымъ pince-nez.
-- Вотъ, прочтите...
Спрашивавшій взялъ листокъ, быстро пробрался къ фонарику, гдѣ было посвѣтлѣе, и жадно принялся читать. Его окружило нѣсколько человѣкъ.
Бакалинъ невольно обратилъ на это вниманіе. Въ Демидовомъ саду франтъ всенародно крестится! Когда это бывало?!. "Отбили! Ну, слава Богу". Что это значитъ? Да! Сербы отбили турокъ... И вдругъ онъ самъ почувствовалъ, что эта вѣсть задѣла и его за живое. Онъ подошелъ къ франту, и попросилъ у него телеграммы. Тотъ съ удовольствіемъ протянулъ ему листокъ.
-- Хорошія вѣсти!-- пробасилъ онъ.
Бакалинъ прочелъ... "Ну, слава Брту!" -- шевельнулись и его губы.
Онъ пошелъ было къ сценѣ, подъ навѣсъ; но тотчасъ же вернулся и направился къ выходу.
На улицѣ его обступили извозчики. Онъ сѣлъ въ первыя попавшіяся дрожки и велѣлъ ѣхать на Большую Конюшенную.
Дорогой извозчикъ обернулся къ нему съ вопросомъ:
-- Баринъ, правда, городовой сказывалъ, наши одолѣли турку?
-- Правда, братъ, правда: наши одолѣли!-- отвѣтилъ Бакалинъ...
III.
Бакалинъ былъ исконный житель Петербурга. Здѣсь онъ родился и выросъ. Когда пришло время, родители, богатые люди, принадлежавшіе къ хорошему кругу, помѣстили его въ одно изъ привиллегированныхъ училищъ, а сами отправились заграницу, гдѣ и поселились, ссылаясь на свое разстроенное здоровье и "на невозможный русскій климатъ". Сынъ каждое лѣто уѣзжалъ къ нимъ, то во Францію, то въ Швейцарію, то на разныя нѣмецкія воды. Возвращался онъ въ школу довольно охотно: Европа почему-то, и совершенно безотчетно, ему не нравилась, а къ родителямъ у него не было слишкомъ горячей привязанности. Онъ чувствовалъ и понималъ, что сами они къ нему почти равнодушны, и всю свою любовь обратили на хорошенькую, капризную дочь, которую потомъ выдали замужъ за какого-то французскаго маркиза съ звучной, тройной фамиліей, роялистическими тенденціями и очень разстроеннымъ состояніемъ.
Быстро прошли ученическіе годы Бакалина, онъ ихъ почти и не замѣтилъ. Въ девятнадцать лѣтъ онъ уже "блестящимъ образомъ" окончилъ курсъ съ "девятымъ классомъ" и былъ готовъ начать карьеру. Отецъ позаботился устроить ему "position sociale", самъ пріѣхалъ похлопотать за него, попросилъ кого нужно, и юноша черезъ мѣсяцъ былъ причисленъ къ одному изъ высшихъ учрежденій. Затѣмъ отецъ назначилъ ему приличное содержаніе и возвратился въ Швейцарію съ пріятнымъ сознаніемъ, что свято исполнилъ родительскія обязанности.
Теперь все будущее было въ рукахъ Бакалина, онъ могъ устроить его самымъ лучшимъ образомъ. Его дипломъ указывалъ на способности, примѣрное прилежаніе и поведеніе. Его наружность была привлекательна, манеры безукоризненны, холостая квартира изящна, въ карманѣ -- деньги. Многіе товарищи ему завидовали и сулили успѣхи...
А, между тѣмъ, Бакалинъ какъ-то не удался, по крайней мѣрѣ, въ смыслѣ карьеры и успѣховъ. Шли года, прошло ихъ цѣлыхъ десять. Товарищи -- кто умеръ, кто женился на деньгахъ и погрузился въ покой безімятежный, кто упрочилъ за собою видное служебное мѣсто. А Бакалинъ все тотъ же "attaché", въ той же изящной квартирѣ, пріятели уже не завидуютъ ему, а только пожимаютъ плечами, на него глядя: "столько обѣщалъ, говорятъ, и ничего не вышло!"
Самъ онъ не горевалъ объ этомъ, равнодушно встрѣчалъ извѣстія о повышеніи сослуживцевъ, не мечталъ ни о какихъ наградахъ и успѣхахъ, у него совсѣмъ не оказалось честолюбія. Онъ всѣ десять лѣтъ старался какъ можно рѣже посѣщать мѣсто своего служенія и не попадаться на глаза начальству. Жалованья онъ не получалъ никакого, а потому совѣсть его могла быть спокойной.
На что же и куда уходила жизнь его? На этотъ вопросъ онъ и самъ не могъ бы отвѣтить.
Образованіе ему въ школѣ дали очень поверхностное; правда, потомъ онъ много читалъ, но все же ни на чемъ серьезно не остановился.
Онъ попалъ въ извѣстную колею и жилъ изо дня въ день, являясь здѣсь и тамъ, и съ каждымъ годомъ скучая больше и больше. Передъ нимъ не было никакой цѣли, никакая сильная привязанность, никакая борьба не приходила, чтобы хорошенько встряхнуть его засыпавшую душу. Жизнь изживалась медленно, безъ горя и радостей, совсѣмъ безплодно.
Какъ-то случилось ему влюбиться въ красивую свѣтскую дѣвушку. Его ухаживанье было благосклонно принято, но онъ во время замѣтилъ, что ему, пожалуй, придется разыгрывать роль ширмъ, и сумѣлъ безъ шуму и скандала побѣдить свое сердце. Къ концу десяти лѣтъ скука сдѣлалась его хронической болѣзнью. Она даже и на наружность его положила нѣкоторый отпечатокъ -- ему говорили, что онъ имѣетъ видъ невыспавшагося человѣка.
Онъ понялъ, наконецъ, что такъ не можетъ продолжаться, что такъ жить нельзя, нужно непремѣнно найти въ жизни какое-нибудь дѣло, какой-нибудь интересъ, который бы захватилъ и отрезвилъ душу.
Онъ сталъ жадно всматриваться вокругъ себя, искать то-го, чего ему было надо. Но поиски ни къ чему не приводили. Только одинъ разъ, на одно мгновеніе, онъ какъ будто оживился, передъ нимъ что-то мелькнуло. Это была недавняя, случайная встрѣча.
Въ большомъ семейномъ домѣ своихъ дальнихъ родственниковъ онъ замѣтилъ никогда прежде не бывавшую тамъ дѣвушку. Она была красива; но на красоту ея онъ, пожалуй, и не обратилъ бы вниманія -- его поразило въ ней нѣчто другое. Безъ всякихъ эксцентричностей и рѣзкостей, она, тѣмъ не менѣе, совершенно выдѣлялась среди окружавшаго ее общества. Она была проста и естественна; говоря съ ней въ первый разъ, казалось, что знаешь ее давно и хорошо; каждое ея слово внушало невольное довѣріе.
Бакалинъ еще никогда не видалъ такой дѣвушки. Отъ нея такъ и дышало жизнью и радостью жизни, то есть именно тѣмъ, чего такъ напрасно искалъ объ. Кто же она и откуда? На его вопросы ему разсказали какую-то длинную и запутанную исторію, изъ которой онъ понялъ, что она случайно попала въ это блестящее общество, сама къ нему не принадлежитъ, сирота, и живетъ у какого-то своего дяди на Васильевскомъ островѣ.
Онъ поговорилъ съ ней часа два и не видѣлъ какъ прошло время. Мѣсяца черезъ два они встрѣтились въ театрѣ. Она была съ теткой, очень добродушной женщиной, которой его представила. Ему, очень захотѣлось попросить позволенія бывать у нихъ, но онъ почему-то смутился, чего съ нимъ до этихъ поръ никогда не случалось. Однако, все устроилось само собою, такъ же цросто, какъ просты были эти люди. Скоро онъ посѣтилъ ихъ и ближе всмотрѣлся въ свою новую знакомую. Первое впечатлѣніе не проходило. Дома, какъ и въ гостяхъ, Наталья Алексѣевна была одна и та же. Она глядѣла на него съ доброй, веселой улыбкой, въ которой, однако, не было и тѣни кокетства. Она съ удовольствіемъ говорила съ нимъ о чемъ угодно, о своемъ прошломъ, о настоящемъ. Будущаго она не касалась, плановъ никакихъ не строила. Она вся принадлежала настоящему. Ее интересовало все и всему она отдавала частицу своего вниманія, своей мысли, своего чувства. Она, дѣйствительно, была воплощеніемъ жизни и здоровья, полною противоположностью блѣдному и скучавшему Бакалину.
Уходя, онъ задумался надъ нею и не могъ ей не позавидовать. Она безспорно умна, по крайней мѣрѣ, умнѣе огромнаго большинства знакомыхъ ему дѣвушекъ и молодыхъ женщинъ; но вмѣстѣ съ этимъ умомъ въ ней столько чего-то дѣтскаго, откровенно-наивнаго. И такая вѣра въ жизнь, такая любовь къ жизни... какой счастливый характеръ! На нее глядя, и самому какъ-то теплѣе становится.
Ему хотѣлось бы почаще видаться съ нею, онъ даже зналъ, что на его посѣщенія не будутъ смотрѣть очень косо... но къ чему поведетъ все это?! Ему и въ голову не приходила возможность полюбить ее, внушить и ей къ себѣ чувство... жениться. Она дѣвушка совсѣмъ не его круга, у нихъ различныя дороги... Онъ продолжалъ вести разсѣянную жизнь, продолжалъ скучать и только изрѣдка навѣдывался на Васильевскій островъ. Дъ концу лѣта уѣхалъ изъ Петербурга, вернулся, отправился взглянуть на Наталью Алексѣевну -- а ея уже нѣтъ, она въ Сербіи, сестрой милосердія.
Пріѣхавъ домой изъ Демидова сада, Бакалинъ никакъ не могъ успокоиться и въ волненіи ходилъ но комнатамъ. Что это съ нимъ такое? Какъ возбуждены его нервы! Отчего ему такъ тяжело и грустно, какъ будто онъ понесъ глубокую сердечную утрату? Онъ вынулъ изъ кармана фотографическую карточку Натальи Алексѣевны и глядѣлъ на нее, не отрываясь. Фотографія дала только слабый намекъ на живое, подвижное лицо съ блестящими, ясными глазами. Но Бакалину и не нужно было большаго -- его воображеніе дорисовывало остальное. Онъ быстро, быстро вспомнилъ каждую ея мину, улыбку, каждое ея слово, и ему становилось все грустнѣй и тяжелѣе. Ея образъ вдругъ выросъ передъ нимъ и окрасился совсѣмъ новыми красками.
И всю его душу потянуло къ этому милому образу. Еще нѣсколько мгновеній -- и онъ уже сознавалъ, что любитъ ее. Чувство, ни разу въ жизни не испытанное имъ, вспыхнуло и созрѣло внезапно, и совершило чудо -- потрясло его и пробудило.
Вотъ она -- жизнь, вотъ все то, чего напрасно искалъ онъ! Онъ самъ себѣ показался жалкимъ, несчастнымъ. Онъ долгіе годы метался изъ стороны въ сторону, въ томительной пустотѣ и мракѣ. Онъ, человѣкъ свободный, обезпеченный, которому никакіе пути не были заказаны, не сумѣлъ найти въ жизни ни цѣли, ни дѣла, совсѣмъ потерялъ почву... А эта дѣвушка, этотъ неопытный ребенокъ, она не томилась и не искала; здоровая мысль и здоровое сердце сразу подсказали ей, что нужно дѣлать, какъ нужно жить и для себя и для другихъ. Да, она прямо попала на истинную дорогу. И какъ она теперь должна быть счастлива, какъ широко и свѣтло въ ея сердцѣ.
"Отбили! Ну, слава Богу!" -- вспомнилось Бакалину... Онъ поднялся въ волненіи, и опять заходилъ по комнатамъ, нервно сжимая руки. Гдѣ былъ онъ все это время, что ничего не понималъ и не видѣлъ?! Вѣдь, онъ ежедневно, съ самаго начала славянской борьбы, слѣдилъ за газетами, толковалъ, какъ и всѣ, о событіяхъ, даже сдѣлалъ довольно значительное денежное пожертвованіе въ славянскомъ комитетѣ. Онъ читалъ и слушалъ о болгарскихъ ужасахъ, говорилъ при встрѣчѣ съ знакомыми: "это невыносимо, это возмутительно!" -- но, со всѣмъ тѣмъ, сердце его не возмущалось, не обливалось кровью,-- онъ относился ко всему, что творилось такъ, съ нашими, по выраженію извозчика, какъ къ чему-то совсѣмъ далекому, не имѣвшему ничего общаго съ его внутренней жизнью. Вотъ онъ уѣзжалъ изъ Петербурга, заглянулъ въ Москву, побывалъ въ деревнѣ, и вездѣ, вездѣ слышалъ одни и тѣ же разговоры. Даже эта фраза о нашихъ не первая, въ деревнѣ мужики говорятъ то же самое. Но онъ до сихъ поръ какъ-то не замѣчалъ, не понялъ этого движенія, съ каждымъ днемъ все болѣе разраставшагося. Онъ только теперь, сейчасъ уразумѣлъ и почувствовалъ это, и новыя мысли, новыя ощущенія нахлынули съ небывалой силой.
То, что казалось чужимъ и далекимъ, вдругъ сдѣлалось своимъ и близкимъ. Она, она, слабая дѣвушка, бросила все, всѣмъ пожертвовала и пошла на лишенія, на трудъ, на святой подвигъ. И никто не подсказалъ ей этого. Да развѣ одна она? Развѣ не идутъ, кто можетъ, кто здоровъ сердцемъ и у кого не связаны руки обстоятельствами?!.
Еще нѣсколько мгновеній, нѣсколько мыслей -- и Бакалинъ щналъ, что ему нужно дѣлать. Ему только хотѣлось теперь устроить все какъ можно скорѣе, не потерять ни одной минуты. Вѣдь, сколько ужъ потеряно!.. Онъ заснулъ съ легкимъ и широкимъ чувствомъ человѣка, разрѣшившаго мучившіе его вопросы.
IV.
На другое же утро онъ началъ хлопоты и безъ труда полгучилъ заграничный отпускъ. Правитель канцеляріи, вернувшись изъ кабинета "высшаго начальства", которому онъ докладывалъ о просьбѣ Бакалина, сдѣлалъ многозначительный знакъ по направленію къ закрытымъ дверямъ.
"А, вѣдь, я его уже года два не видалъ!" -- подумалъ Бакалинъ, проходя въ огромную дверь, неслышно открытую передъ нимъ дежурнымъ курьеромъ.
Графъ сидѣлъ за своимъ письменнымъ столомъ, окруженный ворохомъ дѣлъ. Онъ только что вернулся изъ-за границы, съ водъ, а потому работы у него было много. Онъ привсталъ, любезно протянулъ Бакалину руку и пригласилъ его садиться.
-- Давненько не видалъ я васъ, Николай Степановичъ... Какъ здоровье, батюшка? Какъ будто блѣдны вы? Полѣчиться хотите?.. Съ Богомъ, съ Богомъ...
Графъ говорилъ быстро, рѣзко отбивая каждое слово, говорилъ съ тою простотою и любезностью, которая составляла его особенность и иногда даже приводила молодыхъ его чиновниковъ въ нѣкоторое смущеніе.
"И какъ это онъ никогда не забудетъ и не спутаетъ имени и отчества человѣка, котораго видитъ въ три года разъ?!" -- невольно мелькнула въ головѣ Бакалина.
-- Благодарю, ваше сіятельство,-- сказалъ онъ,-- я довольно здоровъ и прошу отпуска не для лѣченья... я думаю ѣхать въ Сербію.
Графъ съ изумленіемъ взглянулъ на него.
-- Въ Сербію? А? Что жъ, батюшка, неужели подраться хочется?
Но въ лицѣ его дрогнуло что-то посерьезнѣе его улыбки. Проницательный графъ замѣтилъ это. Крошечная, едва замѣтная полунасмѣшка, игравшая на его губахъ, пропала. Онъ заговорилъ другимъ тономъ:
-- Поговорилъ бы я съ вами, Николай Степановичъ... да вотъ видите... дѣла какія! Совсѣмъ времени нѣту... Что жъ, поѣзжайте, поѣзжайте... Дай вамъ Ботъ всего хорошаго... съ Богомъ!..
Бакалинъ всталъ и напутствуемый любезными словами и пожеланіями графа вышелъ изъ кабинета.
Въ канцеляріи, гдѣ ему писали отпускъ, собралось нѣсколько его сослуживцевъ. Онъ очень мало зналъ ихъ, они обыкновенно обмѣнивались съ нимъ рукопожатіемъ и двумя, тремя фразами. Между ними не было ничего общаго. Теперь онъ проговорился одному, что ѣдетъ въ Сербію, и вотъ всѣ эти люди сразу обступили его какъ старые пріятели.
Оказалось, что всѣ они только порѣшили жертвовать въ пользу славянъ по два процента изъ жалованья до окончанія войны. Нѣкоторые записали и больше.
-- Право, я вамъ завидую,-- говорилъ одинъ,-- не будь жены и дѣтей, самъ бы уѣхалъ.
-- Еще бы не уѣхать!-- подошелъ другой.-- Право, какъ прочелъ я вчера о смерти Раевскато... такъ бы, кажется, и кинулся... Жена тоже -- поѣдемъ, говоритъ, и я съ тобою... въ сестры милосердія. Ело успокоилъ, повелъ въ дѣтскую и показалъ ей три кровати, гдѣ дѣти спали...
Бакалинъ еле выбрался изъ канцеляріи. Его провожали, крѣпко жали руки... нѣкоторые были растроганы. И въ немъ самомъ поднималось цто-то хорошее, грустно-радостное, и онъ съ искреннимъ чувствомъ отвѣчалъ на пожатія.
Съ паспортомъ не представилось никакихъ затрудненій, выѣзжай хоть завтра. Въ городѣ тоже ничего не задерживало: многіе изъ близкихъ знакомыхъ разъѣхались, съ другими Бакалинъ рѣшилъ вовсе не прощаться... Всѣ эти возгласы удивленія, высказываніе собственныхъ мнѣній, дружескіе совѣты и т. д.-- къ чему все это, какъ это скучно именно теперь, когда хочется какъ можно скорѣе вырваться, быть на пути къ цѣли, когда хочется забыть все старое -- надоѣвшія лица, напередъ извѣстныя, сотни разъ повторенныя фразы.. Такъ бы вотъ взять да и уѣхать, не повидавшись ни съ однимъ знакомымъ...
Но Бакалинъ зналъ, что ему никакъ невозможно уѣхать, не простясь съ семействомъ дяди. Этотъ дядя былъ человѣкъ вліятельный; но это нисколько не касалось Бакалина, который еще ни разу не хотѣлъ прибѣгать къ его протекціи. А просто его хорошо, по родственному принимали, и тетка, и многочисленное молодое поколѣніе были всегда милы и ласковы съ нимъ. Не пріѣхать проститься, всѣ разобидятся, разсердятся и будутъ имѣть на это полное право. Нѣтъ нужно ѣхать...
Дядя жилъ лѣтомъ на дачѣ въ Петергофѣ. День былъ воскресный, погода хорошая, навѣрное тамъ гости, обѣдаютъ... Отправиться утромъ, ни за что отъ обѣда не отпустятъ... всего лучше съ шестичасовымъ поѣздомъ. Бакалинъ такъ и сдѣлалъ. Уже проходя красивымъ палисадникомъ къ балкону большой, въ русскомъ стилѣ изукрашенной дачи, онъ убѣдился, что былъ правъ относительно гостей. Съ балкона доносился оживленный говоръ многихъ голосовъ; струйки сигарнаго дыма вырывались изъ-подъ спущенныхъ отъ августовскаго, почти уже заходившаго солнца маркизъ и медленно ползли между кустами, въ безвѣтряномъ, влажномъ воздухѣ.
Бакалинъ еще шелъ по дорожкѣ садика, какъ съ балкона, къ нему навстрѣчу, легко и тихо шелестя юбками, подбѣжала тоненькая молодая дѣвушка. Это была это кузина, Лизочка. Ея болѣзненное, задорное личико съ желтизной подъ хорошенькими глазами и едва замѣтнымъ румянцемъ, явившимся послѣ двухмѣсячной дачной жизнн, выражало теперь изумленіе и нѣкоторую долю удовольствія.
-- Съ дороги, Лизочка, и передъ дорогой,-- отвѣтилъ Бакалинъ, цѣлуя маленькую ручку кузины.
-- Да! Вѣдь ты ѣздилъ въ деревню... ну, а теперь куда же? Заграницу опять? Въ Парижъ?..
-- Угадала, за границу, только не въ Парижъ, а въ Сербію... Поступаю въ добровольцы...
Лизочка уже готова была засмѣяться; по, взглянувъ на лице Бакалина, убѣдилась, что онъ не шутитъ.
-- Nicolas! Ты, въ добровольцы?! Прости меня, по я не могу повѣрить... Неужели это серьезно? Рѣшился и сдѣлаешь?..
-- Да, вѣдь, кажется, объявлять это можно, только окончательно рѣшившись... Завтра же отправляюсь и вотъ пріѣхалъ проститься съ вами...
-- Не понимаю, не понимаю!-- изумленно твердила Лизочка.-- Разумѣется, помогать нужно, нельзя не помогать... вотъ и у насъ постоянно сборы пожертвованій. потомъ фуфайки мы дѣлаемъ, корпію щиплемъ... но чтобы самому ѣхать! Въ добровольцы!.. Ну какой-же ты доброволецъ, Nicolas? Вѣдь, никогда на войнѣ не былъ... я даже и представить тебя не могу въ военномъ мундирѣ...
-- Я вотъ тоже не могу представить тебя замужней женщиной, а выйдешь ты замужъ и будешь...
-- Вѣчно со своими глупостями,-- сдѣлала минку Лизочка и вдругъ прибавила,-- а знаешь, папа, наконецъ, позволилъ, на-дняхъ у меня кружка будетъ, стану ѣздить по Петергофскимъ дачникамъ... тутъ, право, такая скука, что хоть это развлеченіе... Однако, что же мы, пойдемъ на балконъ, тамъ всѣ наши... и гости...
Она побѣжала впередъ, и когда Бакалинъ очутился передъ столомъ, заставленнымъ дессертомъ и маленькими кофейными чашками, всѣ уже знали, что онъ ѣдетъ въ Сербію, въ добровольцы. Его встрѣтили очень оживленно. Взгляды дамъ и дѣвицъ, давно уже привыкшихъ къ его болѣзненному лицу и скучающему виду, теперь обратились на него съ любопытствомъ. Мужчины закидали его вопросами. Къ его поступку относились съ нѣкоторымъ, невольнымъ, удивленіемъ, но, во всякомъ случаѣ, совершенно благосклонно. Даже дядя, вообще не любившій безпорядковъ, т. е. всего, что выходило изъ извѣстной, разъ принятой приличной и умѣренной рамки, и тотъ нашелъ рѣшимость племянника вполнѣ похвальной.
-- Да и что же, право, хорошо ты рѣшилъ, Николай Степанычъ,-- сказалъ онъ, здороваясь съ Бакалинымъ.-- Право, господа, ему только позавидовать можно! Человѣкъ свободный, не связанъ ни службой, ни семействомъ...
-- Разумѣется,-- замѣтилъ красивый, моложавый генералъ-адъютантъ съ великолѣпными мягкими усами и нѣсколько женственнымъ лицомъ,-- но мнѣ представляются другіе вопросы, и если Николай Степанычъ позволитъ, я ихъ откровенно выскажу.
-- Сдѣлайте одолженіе!-- поспѣшно разрѣшилъ Бакалинъ, подсаживаясь поближе къ теткѣ, которая очистила ему возлѣ себя мѣсто.
-- Начать хоть бы съ того,-- заговорилъ генералъ,-- что "духъ бодръ, по плоть немощна". Вѣдь, та жизнь, которая ожидаетъ добровольца въ Сербіи, это Богъ знаетъ что такое! Тутъ мало одной энергіи и силы воли, тутъ нужно желѣзное здоровье, какимъ мы съ вами, кажется, не отличаемся... Вы какъ думаете: въ штабъ или въ добровольцы, въ партіи, въ солдаты?..
-- Помилуйте, куда же мнѣ въ штабъ!-- замѣтилъ Бакалинъ.-- Хорошъ я тамъ буду, безъ всякаго военнаго образованія; я только и могу драться простымъ солдатомъ, на то и ѣду.
-- Ну, вотъ видите!.. Вѣдь это легко сказать: человѣкъ, привыкшій ко всѣмъ удобствамъ, и вдругъ -- солдатъ?
-- Вотъ и я ему тоже говорила! Развѣ онъ можетъ быть солдатомъ?-- вставила Лизочка.
-- Я самъ знаю, что трудно, можетъ быть не выдержу, заболѣю, умру не отъ пули, а отъ какой нибудь простуды... Но, вѣдь, можетъ быть, и выдержу, и не умру... Разумѣется, если заранѣе всего бояться, не надѣяться на свои силы, тогда и ѣхать не слѣдуетъ; но мнѣ кажется, что въ теперешнихъ обстоятельствахъ нельзя разсуждать такимъ образомъ...
Генералъ едва замѣтно усмѣхнулся.
-- Вотъ, вѣдь, какъ вы еще молоды!-- сказалъ онъ.-- Но мы уже не способны на порывы; прежде чѣмъ рѣшиться, стараешься взвѣсить всѣ шансы, разсчитать свои силы... рисковать нельзя, и хоть говорится, что безъ риску нѣтъ успѣха, а по моему: безъ вѣрнаго разсчета нѣтъ успѣха... А потомъ еще вопросъ: какая польза отъ горсти нашихъ добровольцевъ? Я думаю, они тамъ передъ славянскими-то братьями Донъ Кихотовъ разыгрываютъ, тѣ только смѣются надъ всѣми нашими братскими чувствами и благородными порывами, потому что сами ничего подобнаго не чувствуютъ. Нѣтъ, я рѣшительно начинаю отговаривать своихъ офицеровъ: помилуйте, ѣдутъ на вѣрную и безполезную смерть!.. Битва... наши впереди... за ними эти оборванцы несчастные... первые турецкіе выстрѣлы -- и кончено: остановились, бѣжать собираются. Русскій офицеръ мечется, уговариваетъ, несется впередъ, думаетъ, что собственнымъ примѣромъ поднялъ въ своихъ солдатахъ духъ, возбудилъ ихъ храбрость... а черезъ пять минутъ онъ одинъ, убитый не то турками, не то сербской же пулей, пущенной зря трясущимся со страху "братомъ", котораго онъ спасать пріѣхалъ... Онъ убить, растерзанъ на части, а сербскаго войска какъ не бывало -- только пятки сверкаютъ...
-- Конечно, все это печально,-- проговорилъ Бакалинъ,-- но такъ ли еще оно на самомъ дѣлѣ... Можетъ, если вернусь, такъ стану разсказывать вамъ совсѣмъ другое... Да и, наконецъ, здѣсь вовсе но то... Мнѣ, напримѣръ, право, даже и дѣла нѣтъ никакого до сербской трусости, до сербскаго взгляда на русскихъ, я ѣду не для сербовъ, а ради дѣла, за которое и они поднялись... ѣду... ну, просто для себя самого...
Онъ не договорилъ своей мысли, не хотѣлось высказываться, вѣдь, въ его словахъ эти благоразумные люди, все равно увидятъ только фразу
-- Эхъ, Николай Степанычъ,-- даже поднялся съ кресла генералъ,-- прекрасная вещь: ради идеи! Я понимаю это, но ѣхать затѣмъ, чтобы, можетъ быть, еще ровно ничего не сдѣлавши, въ первый же день, въ первомъ же дѣлѣ быть убитымъ -- это просто новая форма самоубійства... А, вѣдь, такъ именно оно тамъ часто и бываетъ... Долго ли провоевалъ Кирѣевъ... Раевскій?.. А то вотъ Чарковъ -- пріѣхалъ и буквально въ первый день убитъ... Читали?!
-- Какъ?! Чарковъ убитъ?-- въ изумленіи и ужасѣ вскрикнуль Бакалинъ.-- Чарковъ! Я даже не зналъ, что онъ уѣхалъ!.. Чарковх убитъ... Иванъ Павловичъ?
-- Да, Иванъ Павловичъ Чарковъ, нашъ Чарковъ... Какъ же, сейчасъ только передъ вами читали... вотъ и газета... турки его раскрошили на части...
Бакалинъ растерялся. Чарковъ, старый товарищъ, одинъ изъ лучшихъ, добрый и милый малый... убитъ! А, вѣдь, еще мѣсяцъ, тому назадъ они видѣлись... Онъ тогда и не думалъ, видно, ѣхать въ Сербію... ничего не говорилъ... Былъ веселъ, какъ всегда, шутилъ, дразнился...
Бакалинъ совсѣмъ не подумалъ о темъ, что, быть можетъ, такая же участь и его ожидаетъ.
Генералъ продолжалъ развивать свои мысли и находилъ себѣ поддержку. Особенно поддакивалъ ему молодой гвардеецъ, сынъ "сановника" дяди. Этотъ гвардеецъ, красивый малый, единственный здоровякъ и силачъ изъ всего семейства, отличался на маневрахъ и парадахъ, слылъ превосходнымъ наѣздникомъ, стрѣлялъ и фехтовалъ хорошо. "Воть кому ужъ совсѣмъ бы необходимо ѣхать",-- думалъ Бакалинъ, глядя на него.
Къ Бакалину подошла младшая кузина, шестнадцатилѣтняя Оля. Она взяла его подъ руку, глаза ея гакъ и горѣли.
-- Nicolas, одно слово, ты когда ѣдешь?
-- Завтра.
-- Такъ, значитъ, не увидимся... Nicolas, я чуть не плакала, слушая что сейчасъ говорили... Nicolas, ты меня всегда дразнилъ, обращался со мной какъ съ маленькой дѣвочкой и, признаюсь, я тебя не долюбливала... Но сегодня, сейчасъ, я тебя очень, очень полюбила, гораздо больше, чѣмъ моего братца... Ты молодецъ, ты мужчина!.. Что они тамъ толкуютъ о благоразуміи, о безполезности жертвы... "взвѣсить всѣ шансы!"...
Въ это время къ нимъ подошли, и Оля замолчала. При прощаніи даже генералъ оставилъ свой благоразумный тонъ и совершенно искренно желалъ всего лучшаго Бакалину. Тетка и кузины утирали слезы...
V.
На другой день Бакалинъ уже сидѣлъ въ вагонѣ желѣзной дороги.
Во время пути и на станціяхъ кругомъ него велись одни и тѣ же разговоры. Онъ внимательно всматривался и прислушивался, и ему приходилось встрѣчать исключительно проявленія тогдашняго движенія, охватившаго все русское общество.
Бакалинъ узналъ, что на-дняхъ по этой дорогѣ проѣхала въ Сербію большая партія добровольцевъ. Ее всюду встрѣчали и провожали выраженіями сочувствія, шумными оваціями, молебнами. Онъ разсчиталъ, что нагонитъ ее если не до границы, то ужъ, навѣрное, захватитъ въ Бѣлградѣ, и рѣшился къ ней присоединиться. Ему хотѣлось узнать этихъ людей, а покуда онъ всматривался и вслушивался, нѣтъ ли на поѣздѣ кого-нибудь, кто бы ѣхалъ въ Сербію. Но вотъ выѣхали изъ Варшавы, а онъ еще никого не замѣтилъ. Онъ пересѣлъ изъ перваго класса во второй въ надеждѣ, что здѣсь его поиски будутъ успѣшнѣе.
Уже смерклось, и въ вагонахъ зажгли фонари. Прозвонили въ первый разъ -- минуты черезъ три поѣздъ тронется, а Бакалинъ все еще не можетъ найти себѣ мѣста, второй классъ биткомъ набитъ, вечеръ вѣтряный, окна затворены и духота ужасная.
-- Кондукторъ! Да отыщите же мнѣ мѣсто!-- раздражительно проговорилъ Бакалинъ, соображая, что и вернуться въ свое купэ у него не хватитъ времени до отхода поѣзда.
-- А вотъ сюда-съ пожалуйте, тутъ свободно!-- торопливо указалъ кондукторъ на самый дальній уголъ, за перегородку.
Бакалинъ прошелъ туда и, дѣйствительно, увидѣлъ пустой диванчикъ. Онъ сѣлъ и оглядѣлся. Напротивъ него, въ полутьмѣ, обрисовывалась какая-то лежавшая, скорчившись въ три погибели, мужская фигура. Лица не было видно, только слышался сильный храпъ. Крутомъ пассажиры тоже почти всѣ спали. Прѣлый залахъ осѣвшаго табачнаго дыма становился невыносимымъ. Да и весь вагонъ показался избалованному комфортомъ Бакалину черезчуръ уже грязнымъ, а диванчикъ неудобнымъ. "И зачѣмъ сдѣлалъ я такую глупость, на ночь глядя сюда забрался, кого я теперь увижу и услышу?!" -- подумалъ Бакалинъ. Но поѣздъ уже тронулся -- приходилось высидѣть хоть одну станцію.
Храпъ напротивъ раздавался все сильнѣе. Вдругъ онъ оборвался на самой высокой нотѣ, скорчившійся человѣкъ повернулъ голову и спустилъ ноги на полъ. Онъ зѣвнулъ во весь ротъ и съ аппетитомъ, замѣтилъ Бакалина и нѣсколько секундъ въ него всматривался.
-- Никакъ я проспалъ ужинъ?--проговорилъ онъ.
-- Да, сейчасъ была остановка на двадцать минутъ,-- отвѣтилъ Бакалинъ.
-- Ну, скажите какая гадость! Велѣлъ кондуктору непремѣнно разбудить, а онъ и не подумалъ... ѣсть смерть хочется, а изволь теперь, дожидайся двухъ часовъ ночи!.. Да хоть бы еще выспался какъ слѣдуетъ, и того нѣтъ! Извольте размѣститься да такомъ диванчикѣ, и, вѣдь, уже не первыя сутки такимъ образомъ...
-- А вы откуда ѣдете? Издалека?
-- Издалека, батюшка, издалека! Изъ Харькова, заѣзжалъ въ Москву, теперь оттуда... да сколько еще впереди-то маяться, въ Сербію я ѣду...
-- Въ Сербію?!.
Бакалинъ даже привскочилъ.
-- Чего жъ это вы такъ? Что же тутъ поразительнаго?
-- Ничего, а только то, что, вѣдь, и я въ Сербію ѣду...
-- Въ добровольцы?
-- Въ добровольцы.
-- Вотъ это славно... Ну, давайте руку, познакомимтесь, коли такъ.
Бакалинъ пожалъ протянутую ему руку и вслѣдъ затѣмъ узналъ, что его новый товарищъ -- студентъ харьковскаго университета, Ѳедоровъ. Чтобы разсмотрѣть его, онъ зажегъ восковую спичку и нарочно медленно закуривалъ сигару. Ѳедоровъ оказался очень молодымъ человѣкомъ, лѣтъ двадцати съ чѣмъ-нибудь. Худой, блѣднолицый, съ жиденькой бородкой и жидкими желтыми волосами. Лицо съ какою-то ребячески-наивной, даже жалкой, но въ то же время нахальной полуулыбкой. Эта странная полуулыбка прежде всего поразила Бакалина, онъ долго потомъ хотѣлъ и не могъ найти ей объясненія. Одежда Ѳедорова была небрежна: какое-то сѣренькое пальтецо, синій полосатый и очень смятый воротничекъ лѣтней рубашки, клеенчатая фуражка и потертая дорожная сумка черезъ плечо.
Бакалину не разъ встрѣчались и въ Петербургѣ такія фигуры, случалось ему съ ними и бесѣдовать. Такіе господа обыкновенно возбуждали въ немъ презрительное чувство. Они высказывались всегда сразу, несли необычайную, наивно-злобную ахинею...
"Навѣрное и этотъ такой же,-- подумалъ Бакалинъ,-- но, во-первыхъ, любопытно, что можетъ быть общаго между нигилистомъ и теперешнимъ движеніемъ? Зачѣмъ онъ ѣдетъ въ Сербію? А, во-вторыхъ, въ этомъ Ѳедоровѣ есть что-то симпатичное и жалкое... его надо послушать..."
И они разговорились. Ѳедоровъ, дѣйствительно, оказался "такимъ же", разумѣется, сейчасъ же началъ высказываться, и съ каждымъ словомъ все больше и больше поражалъ Бакалина.
-- Одному я удивляюсь,-- говорилъ онъ, закуривая папироску и снова разваливаясь на своемъ диванчикѣ,-- что это они до сихъ поръ Милана терпятъ... къ чему онъ теперь?! Ну, да все равно, всему этому, во всякомъ случаѣ, конецъ этого... Можетъ быть, мы еще и до Бѣлграда не доѣдемъ, а ужъ все будетъ готово...
-- Что такое будетъ готово?-- спросилъ Бакалинъ.
-- Какъ что? Понятное дѣло -- что: еще одна рѣшительная побѣда надъ Керимомъ и -- въ Бѣлградѣ революція, Сербія -- республика, Черняевъ -- диктаторъ на время войны, а потомъ -- выборы, и ужъ кто тогда -- онъ ли, другой ли -- не знаю...
-- Боже мой! Откуда вы все это? Ровно ничего подобнаго и во снѣ не снилось...
-- Такъ, значить, вы ровно ничего не знаете,-- рѣшительнымъ тономъ замѣтилъ Ѳедоровъ,-- понятное дѣло, что въ газетахъ ничего этого не найдете.
Бакалинъ новольно улыбнулся.
-- Да вы-то сами откуда же знаете такія вещи?-- спросилъ онъ.
-- Ну ужъ, батенька, откуда я ихъ знаю, это мое дѣло, а вотъ пріѣдете, такъ сами увидите, что я знаю больше вашего...-- И Ѳедоровъ глубокомысленно сдвинулъ брови, затягиваясь папиросой.
-- И, значить, народъ сербскій пошелъ биться не за своихъ мучимыхъ сосѣдей и братьевъ, не для того, чтобы свергнуть турецкое иго, тяготѣющее ладъ славянствомъ, а для того, чтобы сдѣлать революцію? И Черняевъ затѣмъ же поѣхалъ? И добровольцы наши затѣмъ же ѣдутъ?
-- Попятное дѣло! За какимъ же еще чортомъ ѣхать?!
-- Ну, а восточный вопросъ? Славянство и православіе? Свобода христіанъ?..
Ѳедоровъ не далъ ему договорить. Онъ нервно вскочилъ и началъ съ азартомъ, теребя себя за бородку и сверкая глазами:
-- Экъ вы? Экъ вы? Восточный вопросъ! Да что мы, въ средніе вѣка, что ли, живемъ? Еще бы о крестовомъ походѣ заговорили! Свобода христіанъ, т. е. не христіанъ, а славянъ -- это я понимаю... ну да, сначала турокъ побить, выгнать ихъ, очиститъ отъ нихъ славянскія земли... но, вѣдь, это только сполдѣла! Славянская республика, полная свобода извнѣ и извнутри, вотъ изъ-за чего поднялись славяне и вотъ въ чемъ мы ѣдемъ помогать имъ. А вы -- православіе! Народность!.. Батюшка, стыдитесь! Кто же объ этомъ теперь думаетъ?!.
-- Какъ кто думаетъ!-- началъ было раздражаться, но тотчасъ же и успокоилъ себя Бакалинъ.-- Да вы, видно, ничего не слышите и не замѣчаете, что кругомъ васъ дѣлается, иначе увидѣли бы, о чемъ думаетъ вся Россія. Я самъ только недавно очнулся, и сразу поразился этимъ необычайнымъ движеніемъ... Просто, сердце наболѣло у всѣхъ, выносить больше невозможно, что обоихъ, братьевъ по крови и вѣрѣ, терзаетъ и мучаетъ позорное и гнилое чуждое племя. Просто, вѣковая несправедливость вопіетъ къ небу...
-- Чего это вы мнѣ проповѣдь-то говорите? Въ церковь бы пошли, да старымъ бабамъ и читали!.. Впрочемъ, извините, я, вѣдь, это не въ обиду вамъ, а досадно слушать,-- понравился Ѳедоровъ.-- Чего мнѣ кругомъ себя смотрѣть и замѣчать, что тамъ попъ какой-нибудь, или мужикъ, или дама великосвѣтская думаютъ?! Я знаю, что я думаю и зачѣмъ я ѣду... я знаю не то, что другимъ тамъ кажется, а то что есть на самомъ дѣлѣ. Какое мнѣ дѣло тамъ "до братьевъ по крови и вѣрѣ" -- таковыхъ у меня не имѣется; я космополитъ и для меня дорого стремленіе славянъ образовать свободную республику на соціалистическихъ началахъ... Для помощи такому дѣлу я и ѣду... думалъ, что и вы тоже... Ну да, батюшка, не долго, сами ушлые...
И вдругъ онъ осѣкся и замолчалъ. Онъ подозрительно сталъ посматривать на Бакалина. "Дуракъ, болванъ!-- мысленно ругалъ онъ себя.-- И чего это я спросонья разболтался... чортъ знаетъ его, что онъ за птица... Этакъ вмѣсто Бѣлграда совсѣмъ въ другую сторону попадешь..."
Бакалинъ съ улыбкой наблюдалъ его. Не трудно было догадаться о причинѣ его смущенія; но оказалось также не трудно и успокоить его подозрѣнія. Черезъ минуту они снова бесѣдовали, и Ѳедоровъ былъ откровененъ по прежнему. Онъ горячо развивалъ передъ Бакалинымъ свои идеи, а тотъ его слушалъ, не перебивая. На слѣдующей станціи они простились, Бакалину захотѣлось спать и онъ вернулся въ свое купэ, гдѣ никого кромѣ его не было.
Растянувшись на мягкомъ и длинномъ диванѣ, задернувъ фонарь синей шелковой занавѣской, онъ думалъ:
"А вдругъ Ѳедоровъ не одинъ такой?! Вдругъ и эти добровольцы, которые только что проѣхали въ Бѣлградъ, тоже ѣдутъ дѣлать революцію, провозглашать диктаторовъ, устраивать на Балканскомъ полуостровѣ соціальную республику?! Какой вздоръ! Развѣ это возможно?! Да и самъ Ѳедоровъ черезъ мѣсяцъ можетъ быть будетъ неузнаваемъ".
Крупныя капля дождя обливали стекла. Поѣздъ быстро мчался, однообразно постукивая и качаясь. Бакалинъ начиналъ засыпать...
VI.
На палубѣ оживленіе, шумъ, крики. Пароходъ подходитъ къ Бѣлграду. День жаркій и ясный. Бакалинъ тоже вышелъ наверхъ изъ каюты. Онъ чувствовалъ себя очень утомленнымъ послѣ долгаго пути почти безъ всякихъ остановокъ. Къ тому же, чѣмъ ближе была цѣль, тѣмъ тревожнѣе становилось его чувство. Онъ съ болью сердца глядѣлъ на пустынный берегъ Сербіи. Тамъ, въ Россіи, всѣ эти картины тяжкой, неравной борьбы и ужасовъ, изуродованныхъ труповъ, потоки крови и слезъ, огонь, адъ проклятій, стоновъ и рыданій, вакханалія человѣческой бойня -- все это, казалось страшнымъ и возмутительнымъ; но все же оно было такъ далеко, такъ расходилось съ впечатлѣніями повседневной жизни, что невольно и безсознательно являлось въ образѣ ужасной фантастической сказки, но чувство благоденствующаго, привыкшаго къ мирному общежитію человѣка не могло вмѣстить въ себѣ всего ужаса этой далекой, чуждой дѣйствительности.
Теперь же то, что было такъ далеко, стало близко. Вотъ она, эта страна! Въ окружающемъ воздухѣ уже носятся, хотя еще неуловимые, міазмы; водное теченіе принесло сюда много человѣческой крови. Это сознаніе близости той яви, которая разсказывалась всему міру, какъ страшная сказка, наполнило душу Бакалина невыразимымъ ужасомъ. Онъ въ первый разъ теперь опредѣленно и ясно понялъ, куда онъ ѣдетъ и что его ожидаетъ. Ему вспоминались теперь эти корреспонденціи, письма и извѣстія, описанія болгарскихъ ужасовъ, цифры убитыхъ въ сраженіяхъ, и онъ чувствовалъ, что теперь только и начинаетъ узнавать, что все это значитъ...
А, между тѣмъ, въ окружающемъ покуда не было ничего ужаснаго. Ясный день, оживленный, роскошный австрійскій берегъ, разнообразныя группы пассажировъ, громкіе и веселые разговоры. Всѣ эти люди такъ спокойны и заняты своимъ дѣломъ, какъ будто ничего не знаютъ о томъ, что творится такъ близко отъ нихъ, какъ будто все это нисколько ихъ не касается. Въ Петербургѣ, въ Москвѣ и по всей Россіи гораздо больше волненія, участія и сердечной тревоги... Всѣ, новости, всѣ извѣстія и слухи туда долетаютъ скорѣе. Вотъ уже второй день, что Бакалинъ не можетъ ничего добиться о томъ, что дѣлается теперь на театрѣ войны, ему повторяютъ только то, что онъ зналъ еще въ предѣлахъ Россіи, да и многое еще изъ того, что онъ знаетъ, здѣсь до сихъ поръ никому неизвѣстно.
Бакалинъ сталъ искать глазами Ѳедорова и, замѣтивъ его, пробрался къ нему сквозь толпу. Студентъ стоялъ у самаго борта въ своемъ сѣренькомъ пальто и клеенчатой фуражкѣ и, не отрываясь смотрѣлъ по направленію къ Бѣлграду. Лицо его было грустно, даже съ губъ сошла обычная ему наивная и нахальная усмѣшка.
-- Ну, вотъ, слава Богу, выспимся хоть сегодня!-- сказалъ Бакалинъ.
-- Выспимся-то, выспимся,-- отвѣтилъ Ѳедоровъ,-- а вотъ посмотрите-ка, батюшка, направо и налѣво. Австрійскій берегъ и сербскій -- какая разница! Тамъ все цвѣтетъ, застроено, воздѣлано, а здѣсь -- пустыня! Не думалъ я, что Сербія отрекомендуется намъ такимъ образомъ. И какая-го мрачная, унылая пустыня, даже солнце ее освѣтить не можетъ... Точно будто смерть на насъ глядитъ оттуда!..
-- Да что жъ, вѣдь, мы на смерть и ѣдемъ,-- тихо проговорилъ Бакалинъ.
-- Ну, это еще посмотримъ!.. А какъ же вы въ Бѣлградѣ думаете -- къ добровольцамъ присоединиться?
-- Вѣроятно, да и во всякомъ случаѣ нужно сейчасъ же отыскать ихъ и сговориться...
-- Такъ, знаете что: мы съ вами и остановимся вмѣстѣ въ гостиницѣ и дѣло будемъ вмѣстѣ устраивать... Согласны?
-- Ладно...
Бѣлградъ уже былъ видѣнъ какъ на ладони. Небольшой, своеобразный и живописный городъ, раскинувшійся въ холмистой мѣстности. Вотъ старыя башни и крѣпость. Пароходъ идетъ мимо, заворачиваетъ... сейчасъ пристань. Сойдя на берегъ, Бакалинъ и Ѳедоровъ очутились среди многолюдной толпы, собравшейся для встрѣчи парохода. По большой части всѣ стояли молча и апатично поглядывали на пріѣзжихъ, только ребятишки кричали. Носильщики весьма нерасторопно управлялись съ чемоданами, и Бакалину пришлось изрядно прождать на солнечномъ припекѣ, прежде чѣмъ онъ получилъ свои вещи. Зато таможенные чиновники и жандармы не задержали, узнавъ, что пріѣзжіе -- русскіе.
-- Гдѣ же мы остановимся?-- спросилъ Ѳедоровъ.
-- Помилуйте, да во всѣхъ газетахъ я только и читалъ, что о гостиницѣ "Сербской короны", туда, значитъ, и направимся...
Они взяли коляску и поѣхали. Несмотря на рессоры экипажа, отвратительная булыжная мостовая давала себя знать. Городъ, казавшійся съ парохода такимъ красивымъ, вблизи производилъ впечатлѣніе большой деревни. Маленькіе домики съ палисадниками, старыя лачуги. Только кое-гдѣ возвышаются старинныя красивыя мечети, а православные храмы всѣ почти низенькіе и весьма убогаго вида. Наконецъ, вотъ и площадь передъ большимъ домомъ. Этотъ домъ и есть гостиница "Сербской короны". Кучеръ потребовалъ съ нашихъ путниковъ неимовѣрную плату; они не стали съ нимъ спортъ; но только приняли это къ свѣдѣнію. Зато комнату отвели имъ большую и удобную, и цѣна оказалась умѣренная. Бакалинъ, узнавъ, что денежныя обстоятельства Ѳедорова весьма плохи, просилъ его не тратиться на помѣщеніе, такъ какъ въ такой комнатѣ имъ обоимъ за глаза хватитъ мѣста. Тотъ сразу и очень торопливо согласился на это.
-- Спать, спать и спать!-- повторялъ Бакалинъ, спуская темныя занавѣски да окнахъ. Онъ раздѣлся, умылся и съ удовольствіемъ почувствовалъ, что можетъ отдохнуть и выспаться. Ѳедоровъ, какъ былъ, въ пальто и даже съ сумкой черезъ плечо, всклокоченный и неумытый, уже храпѣлъ на диванѣ...
Они проспали нѣсколько часовъ. Проснулись -- вечеръ. Покуда Бакалинъ одѣвался, его спутникъ вышелъ на балконъ комнаты.
-- Идемте скорѣе внизъ,-- сказалъ онъ, возвращаясь.-- Тутъ, въ саду, наши офицеры пьютъ пиво... я прислушался, и новые добровольцы, кажется, здѣсь... сейчасъ все узнаемъ.
Они заперли свою комнату и поспѣшно сошли въ садъ. Передъ главной дверью было наставлено множество маленькихъ столовъ и, стульевъ. Прислуга разносила пиво и кушанья. Народу оказалось много. Почти все военные сербскіе мундиры. Говорили большей частью по-русски.
Бакалинъ узналъ въ одномъ офицерѣ своего петербургскаго знакомаго и подошелъ къ нему. Тотъ удивился этой встрѣчѣ.
-- Вотъ ужъ не ожидалъ!-- говорилъ онъ, крѣпко пожимая руку Бакалина.-- Кого угодно думалъ здѣсь встрѣтить, только не васъ... Зачѣмъ пожаловали? Неужто въ добровольцы?
-- Будто я совсѣмъ не гожусь въ добровольцы?!. Шутки въ сторону, отвѣтьте на мои вопросы и дайте мнѣ свѣдѣнія...
-- Съ величайшимъ удовольствіемъ...
Оказалось, что офицеръ пріѣхалъ сюда изъ арміи на нѣсколько дней, по дѣлу. То, что онъ разсказалъ Бакалину, было не особенно весело. Дѣла арміи очень затруднительны. Теперь затишье, но пройдетъ недѣля, много двѣ, и должны будутъ начаться дѣйствія, результатъ которыхъ весьма сомнителенъ. Сербское войско совсѣмъ плохо, да и положеніе русскихъ здѣсь не очень хорошо. Въ Бѣлградѣ какое-то равнодушіе, почти апатія, полное непониманіе важности и тяжести обстоятельствъ. Народъ совсѣмъ неприготовленъ къ борьбѣ, одни наши съ Черняевымъ поддерживаютъ духъ въ войскѣ.
-- Да, вотъ сами увидите, все это здѣсь сразу въ глаза бросается... Тутъ вотъ, за этими же столиками, нѣсколько нашихъ добровольцевъ, пріѣхали на-дняхъ. Жалуются, что выбраться не могутъ, задерживаетъ ихъ министерство, да и баста!
-- Вы знаете кого-нибудь изъ нихъ? Пожалуйста, познакомьте меня, мнѣ бы хотѣлось присоединиться къ ихъ партіи...
Офицеръ взялъ Бакалина подъ руку и подвелъ его къ человѣку, сидѣвшему недалеко за стаканомъ пива.
Лѣта этого человѣка сразу опредѣлить было трудно: лицо еще довольно молодое, некрасивое; короткіе, густые и почти совсѣмъ сѣдые волосы, фигура высокая, сухощавая и нѣсколько сутуловатая, но по виду довольно сильная. Одежда русскаго ополченца, изрядно запыленная,-- очевидно о ней не имѣли возможности и не желали заботиться. Фамилія -- Рапинъ. Положеніе въ обществѣ -- отставной офицеръ, образованный человѣкъ и скромный, извѣстный по имени только въ тѣсномъ кружкѣ, но положительно даровитый публицистъ литераторъ. Таковъ былъ первый русскій доброволецъ, котораго пришлось увидѣть въ Бѣлградѣ Бакалину.
Они сейчасъ же разговорились. Рапинъ говорилъ просто, спокойнымъ и добродушнымъ голосомъ. Ему, конечно, досадно, что они такъ застряли въ Бѣлградѣ; но онъ надѣется, что черезъ день, другой, ихъ выпустятъ и можно будетъ тронуться въ путь. Дѣло съ томъ, что всѣхъ русскихъ добровольцевъ распредѣляетъ министерство, а партія, къ которой принадлежитъ Рапинъ, не желаетъ разбиваться, а хочетъ составить особый отрядъ партизановъ. Партія большая -- всего-на-всего человѣкъ около двухсотъ. Такъ вотъ изъ-за этого и произошла задержка...
-- Что же? Къ намъ хотите присоединиться?-- спросилъ Рапинъ.-- Въ такомъ случаѣ я вамъ покажу нашихъ... всѣ вамъ будутъ рады... Только одно, можетъ, вы съ дороги устали... а мы, вѣдь, солдаты, въ Делиградъ пѣшкомъ пойдемъ...
Бакалинъ невольно смутился и не могъ сразу отвѣтить. Онъ дѣйствительно чувствовалъ себя уставшимъ, да и вообще только сейчасъ понялъ, какъ слѣдуетъ, что такое значитъ быть настоящимъ добровольцемъ. У него были рекомендательный письма и къ Черняеву, и къ нѣкоторымъ вліятельнымъ лицамъ въ Бѣлградѣ. Ему было бы легко устроиться такъ или иначе въ штабѣ и т. п. Чего же лучше -- развезти кому слѣдуетъ рекомендательныя письма, представиться князю Милану. Но развѣ для этого уѣхалъ онъ изъ Петербурга? Да, онъ избалованъ комфортомъ, онъ не привыкъ къ лишеніямъ; но если бояться лишеній, усталости и опасностей, такъ не слѣдовало и ѣхать...
Вернувшись въ свою комнату, Бакалинъ вспомнилъ о Ѳедоровѣ. Прошло около часу, а его все еще нѣтъ. Наконецъ, вотъ и онъ. Лицо сердитое и смущенное...
-- Куда это вы пропали? Искалъ я вась въ саду, нигдѣ нѣту...-- спросилъ Бакалинъ.
-- Шлялся... нужно же было оглядѣться... съ нѣкоторыми омладинцами меня познакомили... чортъ бы ихъ побралъ совсѣмъ!
-- А что?
-- Да это идіоты какіе-то!
Ѳедоровъ проговорилъ это злобно и мрачно и, что-то ворча себѣ подъ носъ, сталъ раздѣваться.
-- Да! Совсѣмъ, было, позабылъ!-- улыбнулся Бакалинъ.-- Что же, скажите, пожалуйста, революція-то въ Бѣлградѣ готова?
-- Какая тутъ революція! Нѣтъ, видно, я попалъ какъ куръ во щи... въ трясину какую-то мы, батенька, съ вами заѣхали, въ царство сонныхъ олуховъ! Бѣлградъ, да это я уже и не знаю что такое, не только что революція, тутъ какъ есть ничего не подѣлаешь...
-- Что же я-то вамъ говорилъ... и откуда вы брали ваши таинственныя и достовѣрныя свѣдѣнія?!..
-- Да вы не очень еще торжествуйте!-- вскочилъ съ дивана уже въ одномъ бѣльѣ Ѳедорвъ.-- Вы думаете, что меня надули, такъ васъ не надули? Ошибаетесь. Куда вы ѣхали?! Небойсь, къ православному славянству, возставшему на защиту своихъ братьевъ, поднявшему крестъ противъ луны?! Ошибаетесь, ошибаетесь!! Сербія спитъ, понимаете, спитъ, и спросонокъ досадуетъ, что ее заставляютъ браться за оружіе... Это все трусы и трусы... Глядите, здоровеннѣйшіе парни всѣ средства употребляютъ, нельзя ли улизнуть отъ войны, записаться въ больничары...
-- Но, вѣдь, по первому впечатлѣнію, по нѣсколькимъ примѣрамъ еще сударь невозможно... посмотримъ -- увидимъ, можетъ, и не совсѣмъ еще такъ... Ну, а наши, русскіе, видѣли -- это, кажется, ужъ не трусы.
-- И изъ нихъ швали довольно; мало ли кто сюда лѣзетъ... Добровольцевъ больше десятка видѣлъ, не то завтра, не то послѣзавтра въ дорогу собираются, въ Делиградъ, я съ ними сговорился, примыкаю...
-- Это въ партизанскій отрядъ?! А я думалъ, вы въ Россію вернетесь... Вѣдь, они идутъ не революцію дѣлать, а просто съ туркомъ биться...
-- И я съ вами, вмѣстѣ пойдемъ, вмѣстѣ будемъ партизанами...
Они замолчали и скоро заснули крѣпкимъ сномъ...
VII.
На другое утро Бакалинъ рѣшился идти разыскивать сестеръ милосердія. У него до боли колотилось сердце, когда онъ подходилъ къ указанному ему дому. Потомъ онъ рѣшительно не помнилъ подробностей, не помнилъ, кто это встрѣтилъ, что онъ говорилъ и что ему говорили. Онъ помнилъ только одно, что онъ стоялъ посреди свѣтлой, большой комнаты, загроможденной какими-то предметами, о которыхъ до тѣхъ поръ не имѣлъ никакого понятія. Онъ стоялъ и зналъ, что она здѣсь гдѣ-нибудь,-- можетъ, въ сосѣдней комнатѣ, и что вотъ она сейчасъ къ нему выйдетъ...
И она вышла.
Взглянувъ на нее, онъ обезумѣлъ отъ радости. Еще никогда во всю жизнь не глядѣлъ онъ такъ ни на одну женщину. Въ своемъ скромномъ платьицѣ съ узенькимъ воротничкомъ и краснымъ крестомъ на рукавѣ она показалась ему такой красавицей, какою онъ ни разу ее не видѣлъ. Одно мгновеніе -- и онъ бы бросился къ ней и зарыдалъ бы какъ ребенокъ. Онъ едва удержался, едва совладалъ съ собою.
А она шла къ нему, радостно улыбаясь и протягивая ему обѣ руки.
-- Вотъ это кто! Вотъ!.. Я никогда бы этого не подумала... И какъ я рада, право, васъ видѣть!-- съ неизмѣнной своей откровенностью и простотою говорила Наташа.
Онъ не могъ сказать ей ни слова, онъ только горячо пожималъ ея руки.
-- Вотъ, вѣдь... Бѣлградъ...-- продолжала она.-- Давно ли никому и въ голову не могло придти сюда ѣхать, а теперь самое модное мѣсто...
Онъ не далъ ей договорить. Онъ поблѣднѣлъ отъ боли, схватившей его сердце.
-- И вы тоже!-- печально проговорилъ онъ.-- Я не ради прогулки, Наталья Алексѣевна...
-- Разумѣется, къ Черняеву, но только не въ штабъ... Я простой солдатъ партизанскаго отряда русскихъ добровольцевъ.
Она вдругъ покраснѣла и съ добрымъ, смущеннымъ лицомъ опять протянула ему руки.
-- Голубчикъ, Николай Степанычъ, простите меня... я понимаю, но теперь ужъ больше не буду, не буду... и вы не повѣрите, какъ а рада. Ну вотъ, ну вотъ, и сошлись мы съ вами... Вѣдь, вы видите меня ея исполненіемъ моихъ служебныхъ обязанностей. Черезъ два дня возвращаемся въ Паратчинъ къ княгинѣ (вотъ женщина, если бы вы знали!)... говорятъ, черезъ недѣлю намъ будетъ много дѣла...
Она какъ-то вдругъ примолкла, лицо ея затуманилось. Очевидно, ей вспомнилась какая-нибудь тяжелая сцена. Но вотъ глаза снова блеснули, настоящая минута пересилила воспоминаніе.