Оригинал здесь: Сайт "Истории России"
"Персы говорят, что финикияне были первыми виновниками вражды между Европою и Азиею, потому что они в Аргосе похитили греческих женщин; греки старались отомстить им за это. Потом Александр, сын Приама, похитил Елену из Лакедемона. Персы говорят: если похищать женщин есть дело несправедливое и достойное наказания, то, с другой стороны, стараться мстить за подобного рода оскорбления есть дело людей неразумных. Азиатцы никогда не придавали большой важности этим похищениям, тогда как греки из-за лакедемонянки разрушили Трою".
Так Геродот начинает свой знаменитый рассказ, который с таким восторгом слушали греки, которому с таким участием внимают все образованные народы. Это участие объясняется легко: Геродот рассказывает о великой борьбе между греками и персами, между Европою и Азиею, борьбе, в которой нравственные силы восторжествовали над силами материальными, европейское качество победило азиатское количество. Наше сочувствие к победителям в этой борьбе возбуждается уже первыми строками Геродотова рассказа, ибо в этих строках мы уже ясно видим различие между Европою и Азиею и причину постоянной борьбы между ними. Азиатец для удовлетворения своей чувственности похищает женщину у европейца; сын Приама нарушает семейную святыню, на которой зиждется европейское общество, и грек жестоко мстит ему за оскорбление: величайший эпос, оставленный нам древним миром, имеет содержанием своим эту месть. Азиатец никак не может понять этого: мстить за похищение женщины он считает делом неразумным. По его мнению, на такое оскорбление не стоит обращать большого внимания, ибо для него женщина - вещь, и потому он считает себя вправе иметь много жен и не заботиться, когда у него их похищают. Иначе смотрел на дело грек, представитель Европы и потому одноженец: из-за одной лакедемонянки он разрушил Трою. Так великий историк древнего мира подметил существенное различие между Европою и Азиею и обозначением его начал рассказ свой о борьбе между ними.
Борьба с Азиею, которую должны были вести греки во все продолжение своей истории, условливалась географическим положением страны их, юго-восточной европейской украйны, где поэтому с незапамятных времен должны были происходить столкновения европейских народов с азиатскими. Когда историческая жизнь Европы сосредоточивалась на берегах Средиземного моря, когда здесь сосредоточивались духовные, нравственные силы европейского народонаселения,- тогда видим блистательные торжества Греции над Азиею; тогда последний герой Греции, Александр Македонский, успел разрушить империю Ксеркса. По следам героев греческих шли римские легионы для завладения богатыми остатками Александровой добычи, и Азия долго должна была признавать владычество Европы. Но когда историческая жизнь начала отливать с юга Европы на север; когда Греция и Рим передали свою деятельность новым, молодым народам: германцам на западе и славянам на востоке - тогда Азия начала опять наступательные движения на юго-восточную европейскую украйну. Несмотря на то что здесь Римская империя сосредоточила последние свои силы, Новый Рим, Византия сравнительно с новыми, юными государствами Европы представляла одряхлевшее здание и потому не могла долго выносить тяжелых ударов азиатского народа. Таким образом, из всех европейских стран добычею Азии сделалась именно та знаменитая страна, которая в древности прославилась своим торжеством над Азиею; представительница древнего мира, Византия пала пред турками, в то время когда новые государства на двух противоположных концах - Россия на северо-востоке, Испания на юго-западе - отбились с торжеством от азиатцев: Россия - от татар, Испания - от аравитян.
Подобно юго-восточной европейской украйне, Греции, северо-восточная европейская украйна, принявшая с половины IX века название Руси, России, по природному положению своему должна была вести постоянную борьбу с азиатцами, первая принимает на себя их удары. В то время как юго-восточная украйна, Греция, с таким успехом, с такою славою отбивалась от персов, северо-восточная украйна, сколько знала ее тогда история, находилась под владычеством кочевых азиатцев, которым оседлое народонаселение рабствовало. Такой порядок вещей продолжался до половины IX века по Р. Х. Славянские предания сохранили память об азиатских движениях, об этих исполинах (обрах, аварах), гордых своею материальною силою и любящих показывать эту силу над существами слабыми, что так противно тем нравственным понятиям, которыми отличались народы европейские; предание говорит, что когда нужно было ехать обрину, то он не велел впрягать в телегу ни коня, ни вола, но приказывал впрягать по три, по четыре, по пяти женщин. Были обры, продолжает то же предание, телом велики и умом горды, и Бог истребил их, все померли, не осталось ни одного, есть поговорка на Руси и теперь: "Погибли как обры". Но гибель обров не спасла славян от ига других азиатцев. Только с основания русского государства начинается освобождение славянских племен, оседлого европейского народонаселения восточной украйны от ига кочевых и полукочевых азиатцев. Новое государство берет на себя удары степных хищников, долго борется с переменным счастием. Но вот в XIII веке Азия вследствие сильного движения в степях своих высылает на запад бесчисленные толпы кочевников - Русь склоняется перед ними, но не погибает под их ударами, собирает силы, и, в то время как Византия падает пред турками, Россия, Московское государство торжествует над татарами и начинает в свою очередь наступательное движение на Азию. Что же дало России силы устоять против Азии и потом явиться великою державою среди держав европейских? Эти силы долженствовали быть силы нравственные, ибо материальные были, бесспорно, на стороне Азии.
В человеке признаки дряхлой старости бывают одинаковы с признаками слабого младенца. Так бывает и в обществах человеческих: одряхлевшая Римская империя оканчивает бытие свое разделением; видимым разделением начинают бытие свое новые государства европейские вследствие слабости несложившегося еще организма. Во внутренних борьбах гибнут государства устаревшие; сильную внутреннюю борьбу видим и в государствах новорожденных. И древняя русская история до половины XV века представляет беспрерывные усобицы: "Тогда земля сеялась и росла усобицами; в княжих крамолах век человеческий сокращался. Тогда по Русской земле редко раздавались крики земледельцев, но часто каркали вороны, деля между собою трупы; часто говорили свою речь галки, сбираясь лететь на добычу. Сказал брат брату: "Это мое, а это мое же", и за малое стали князья говорить большое, начали сами на себя ковать крамолу, а поганые со всех сторон приходили с победами на Землю Русскую. Встонал Киев тугою, а Чернигов напастями; тоска разлилась по Русской Земле". Русь превратилась в стан воинский; бурным страстям молодого народа открыто было широкое поприще; сильный безнаказанно угнетал слабого. Как же могло существовать общество при таких обстоятельствах? Чем спаслось оно?
Общество может существовать только при условии жертвы, когда члены его сознают обязанность жертвовать частным интересом интересу общему. Общество образовалось не по контракту, как думали в XVIII веке; члены первоначального общества не договаривались жертвовать личным интересом общему; но, как провозгласил великий философ древности, человек есть животное общественное, и потому первоначальное, естественное общество человеческое, семейство, уже основано на жертве: отец и мать перестают жить для самих себя и живут для существ, от них рожденных. Общество тем крепче, чем яснее между его членами сознание, что основа общества есть жертва; Греция была на вершине внутренней силы и могущества, когда за нее умирал Леонид; Рим - когда за него умирал Деций; и благо тому обществу, где молодое поколение воспитывается в сочувствии Леонидам и Дециям, в сочувствии бессмертным творениям, прославляющим их подвиги. Но если основа общества есть жертва, если общество тем крепче, чем яснее сознает эту основу свою, то понятно, как могущественно должна содействовать укреплению общества религия, проповедующая Великую Жертву, принесенную за мир.
Менее чем по прошествии 150 лет по основании государства религия христианская была провозглашена господствующею на Руси, и легко заметить, как эта религия в трудные времена государственного младенчества поддерживала общество в его основе. Юный народ при сильном кипении страстей, при отсутствии тех сдержек, которые могут выработаться обществом только после долгой государственной жизни,- юный народ увлекался часто к нарушению нравственных законов. Но та же самая сила молодости давала лучшим природам средства, когда раздавались слова спасения, с неудержимым могуществом стремиться в другую, лучшую сферу и являть подвиг добра, подвиг силы нравственной подле подвига силы материальной, подле дела насилия; та же самая сила молодости, которая с неудержимою стремительностию влекла к падению, та же самая сила помогла человеку встать после падения и загладить дурные дела подвигом покаяния.
Переходы от зла к добру были быстры в юном, свежем, могучем народе, и эта самая быстрота движения содействовала к поддержанию общества, делая его способным подчиняться спасительному влиянию учения христианского. Сильны были болезни в неустроенном юном теле; но благодаря этой юности сильны были и противодействия болезням, охранявшие тело от разрушения. Как сильны были нравственные беспорядки, как часто были насилия, так же сильны были и подвиги нравственные лучших людей, так же сильна была борьба их со страстями, с требованиями материальной природы; так же велики лишения, которым они подвергались во имя природы нравственной, чтобы дать ей торжество над материальною. Навстречу богатырю, гордому своею вещественною силою, безнаказанно дающему волю страстям своим, выходил другой богатырь, ополченный нравственною силою, величием нравственного подвига, славою торжества духа над плотию,- выходил монах, и в борьбе этих двух богатырей юное общество было на стороне второго, ибо хорошо понимало, что его подвиг выше, труднее, и этим сочувствием заставляло первого богатыря признавать себя побежденным, снимать свой железный панцирь и просить другого, более почетного - мантии монашеской.
Таково было значение нашего древнего монашества, нашего древнего монастыря. Подле городов, острожков, строившихся для защиты материальной, мы видим ряд монастырей, этих твердынь, явившихся для нравственной охраны общества; то были светлые точки при тогдашнем мраке; к ним обращались лучшие люди за советом, за подкреплением нравственным; отсюда преимущественно исходили голоса, напоминавшие о высших, духовных началах, которыми должно спасаться общество; отсюда исходила проповедь не словом только, но делом, следовательно, более действительная, более благотворная. И общество спаслось тем, что внимало этой проповеди, и внимало неравнодушно: обитатели монастырей, умершие для мира, были так живы, так исполнены святой ревности, что не могли допустить равнодушия к тому, к чему сами были неравнодушны, и общество было так юно, так свежо, сильно и живо, что не могло равнодушно внимать слову, оживленному делом. Общество спаслось тем, что, внимая проповеди о лучшем, не мирилось со злом; при увлечении грубыми страстями, при падении не терялось сознание о греховности падения, о необходимости удовлетворить высшим требованиям, и это-то сознание и препятствовало обществу закоснеть во зле, оно-то и двигало его вперед, и давало возможность выхода в быт лучший.
Эта юность древнего русского человека, как и вообще средневекового европейца; юность, условливавшая быстрые переходы от зла к добру; юность, стремительно увлекавшая ко злу и потом дававшая силы загладить зло подвигами добра при сознании о необходимости удовлетворить высшим нравственным требованиям,- эта юность дает историку ключ к уразумению характера действующих лиц. Некоторые, например, обнаруживают сомнение относительно верности летописных известий о знаменитом Ермаке, сперва буйно разгуливавшем по Волге, широкому раздолью казацкому, а потом, во время сибирского похода, сделавшемся чрезвычайно религиозным, наложившем на себя и на всю дружину свою обет целомудрия. Но если мы не хотим верить летописцу, подозреваем его в намеренном изменении характера, не понимаем быстрого перехода от волжского казака к благочестивому предводителю, который дает своему походу значение религиозное, то должны поверить древней народной песне, которая представляет своих героев вполне соответственно характеру времени.
Герой одной из старинных народных песен богатырь Василий Буслаев предпринимает путешествие ко Святым местам, подвиг, вовсе не соответствующий его прежним подвигам, и при этом говорит: "Смолоду много было бито, граблено, под конец надо душу спасти". Этот наш Василий Буслаев объясняет нам не только характер древнего русского человека, но и характер средневекового европейца вообще: и на Западе рыцарь, славный смолоду насилиями, вдруг приходил в сознание своей греховности и спешил спасти душу подвигом религиозным. И здесь, и там, и на Востоке, и на Западе, общество поддерживалось тем, что члены его имели способность, имели силу быстро переходить от зла к добру; увлекаясь бурными страстями молодости ко злу, сохраняли при этом силу не мириться со злом, сохраняли способность покаяния - признак нравственного могущества, залог преуспеяния. Общество поддерживалось тем, что на всех его явлениях лежала печать юности, которая уравновешивала силы нравственные и материальные: против сильной болезни выставлялось и сильное лекарство; подле рыцаря или богатыря, представителя силы материальной, общество могло выставить монаха, представителя силы нравственной, подвижника духовного. Отсюда эти два образа, богатырь (или рыцарь) и монах, суть два господствующие образа средних веков, и понятно, что оба они часто соединяются в один, часто под мантиею инока мы подмечаем кольчугу богатыря; неудивительно нам в древних русских князьях и богатырях видеть это стремление к монашеству, это желание постригаться, хотя перед смертию; неудивительно читать в сказании, что в первых рядах русского войска на Куликовском поле бились два монаха; на Западе же встречаем военно-монашеские ордена, в которых средние века так ясно отпечатлеваются.
Между тем общество мужало; Земля собиралась; утверждалось единовластие. Но эти явления не могли произойти без борьбы, борьбы тяжелой, кровавой, ибо все, что держалось старым порядком вещей, все, что находило в его сохранении свои выгоды, должно было бороться отчаянно. В таких отчаянных борьбах не бывает хладнокровия, не бывает умеренности; действуя по инстинкту самосохранения, противники не щадят друг друга; падшим нет пощады. Таковы были на Руси последние усобицы княжеские, такова была борьба государей Московских с притязаниями людей, смотревших назад, которым новый порядок вещей не представлял тех выгод, какие представляла старина. Борьба эта, начавшаяся во времена Иоанна III, продолжавшаяся при сыне его Василии, доведена была до страшных крайностей при Иоанне IV. При борьбе с таким характером, при развитии чувства самосохранения, при частых насилиях, к которым привыкли, гражданские чувства, на которых зиждется общество, ослаблялись все более и более; сознание о необходимости пожертвования частным благом общему, о необходимости бескорыстного исполнения общественных обязанностей затмевал ось; на происходившее отсюда зло слышались отовсюду громкие жалобы, зло сознавалось, но не сознавались настоящие, действительные средства для его уничтожения. Общество показывало признаки страшной внутренней болезни, и в то же время на границах государства, в степях, толпились люди, разрознившие свои интересы с интересами государства,- люди, хотевшие жить чужим трудом, люди, искавшие в степях безнаказанного удовлетворения своим противуобщественным привычкам; как хищные птицы, они толпились около пораженного тяжелою болезнию тела, ожидая удобной минуты беспрепятственно напасть на него. Они ждали недолго, Смутное время начиналось.
Оно началось кровью младенца, пролитою в Угличе. За убийством следовал обман; явился самозванец, Лжедимитрий, или заставили его явиться. Когда это орудие оказалось более ненужным и опасным, то от него поспешили избавиться с помощию заговора, обмана, мятежа, убийства; закричали, что поляки бьют того, кого большинство признавало царем Димитрием; граждане, не участвовавшие в заговоре, бросились защищать этого Димитрия; но им выкинули обезображенный труп его, крича, что он был злодей, обманщик, еретик и чернокнижник. Его место занял новый царь, главный участник в гибели своего предшественника. Недавно области получили из Москвы известие, что Годунов был похититель престола, что законный наследник, сын царя Иоанна, явился и низложил Годунова; области поверили, ибо привыкли верить известиям, приходившим к ним из Москвы. Но вот приходит к ним другая весть из Москвы: что тот, кого Москва признала Димитрием, истинным сыном царя Иоанна, обманул ее, явился еретиком, чернокнижником, вследствие чего и погиб, а на месте его сидит другой, которого области должны признавать царем законным.
Вследствие этого признания в обмане, вследствие темноты дела, отсутствия подробностей в известиях о нем рушилась нравственная связь между Москвою и областями, которые потеряли к ней доверие; явились смуты, колебание, шатость, по тогдашнему выражению. Не знали, кому и чему верить, когда опять явился Димитрий с объявлением, что он спасся от вторичного покушения на его жизнь; потерявши веру в одно законное, всеми признанное, впали, естественно, в суеверие, начали верить всем и всему; дух лжи повеял гибелью на государство. Вследствие потери доверия и сочувствия ко власти, в Москве пребывающей, вследствие отсутствия твердой опоры нравственной у граждан добрых отнялись дух и руки, у злых же, напротив, развязались руки на всякое зло, им открылась полная возможность преследовать свои личные, корыстные цели в ущерб пользе общественной. Толпы степных отверженников общества потянулись на опустошение государства под знаменами разноименных самозванцев; к ним примкнуло много внутренних отверженников общества, воспользовавшихся случаем пожить на чужой счет; люди более значительные, которые не надеялись получить почестей и выгодных мест от Шуйского в Москве, потянулись к царику в Тушино; когда царик ослабел, стали продаваться королю польскому за богатые пожалования. От этого страшного разврата, от принесения общей пользы в жертву личным расчетам и корыстям, государство быстрыми шагами шло к погибели, становилось предметом презрения и посмеяния для народов соседних, уже заранее деливших легкую добычу.
Между добрыми гражданами обнаружилось движение для подания помощи государству; но это движение сначала обнаружилось во имя материальных интересов, нарушаемых приверженцами Тушинского вора, причем у граждан выказалось также колебание равнодушие, а все это не могло произвести движения сильного, единодушного. Устюжане писали к вычегодцам: "В Ярославле правят тушинцы по осьмнадцати рублей с сохи, а у торговых людей у всех товары переписали и в полки отсылают. Пожалуйте, помыслите с миром крепко и не спешите крест целовать (Лжедимитрию); не угадать, на чем совершится; если послышим, что Бог пошлет гнев свой праведный на всю Русскую землю, то еще до нас далеко, успеем с повинною послать". Устюжане решили не целовать креста тому, кто называется царем Димитрием, стоять накрепко и людей собирать. "Не будем целовать крест тому, кто называется царем Димитрием",- говорили граждане; следовательно, они вовсе не убеждены в самозванстве Тушинского царика и потому не убеждены в законности Шуйского; не будем целовать крест, ибо приверженцы Тушинского царя разоряют поддавшиеся им города: ясно, что побуждением к сопротивлению служат одни материальные интересы; подождем, до нас далеко, еще успеем крест поцеловать Димитрию, если он возьмет верх над соперником своим: эти слова показывают господствующую мысль об одних себе.
С такими господствующими мыслями нельзя было спасти государство. Приведенные в ужас неистовствами самозванцев, граждане ждали спасения от успехов племянника царского, князя Скопина-Шуйского; на него возлагали всю надежду, в нем видели точку опоры для настоящего и будущего. Но Провидению угодно было путем испытаний довести Московское государство до полного очищения; Провидению не угодно было, чтобы государство спаслось верою в человека, и Скопин-Шуйский умер внезапною смертию. Поляки и Лжедимитрий явились под Москвою, которая должна была выбирать между ними и выбрала в цари Владислава, но отец его Сигизмунд захотел сам царствовать в Москве, Сигизмунд - притеснитель православия в своих владениях. Вере отцов стала грозить страшная опасность от замыслов Сигизмундовых; интерес высший, духовный, интерес религиозный выступает на первое место, отстраняя все другие материальные интересы, и чрез это открывается возможность к спасению.
Земля встала; собралось ополчение и пошло для очищения Москвы от поляков. Но ополчение это не имело успеха, ибо полного нравственного очищения еще не было. Во главе ополчения стоял Ляпунов, человек даровитый, с природою сильною, но вместе с тем человек плоти и крови, человек, дававший полную волю своим страстям, менее всякого другого способный сознать, что основа общества есть жертва; что для успеха общего святого дела необходимо принести самую тяжелую для человека жертву - пожертвовать страстями своими. "Отецким детям,- говорит летописец,- было много от Ляпунова позору и бесчестия, не только детям боярским, но и самим боярам: придут к нему на поклон и долго дожидаются у его избы, пока выйдет; никого не пускал к себе прямо, и при малейшем прекословии, при малейшем неудовольствии бранные речи сыпались на всех без разбора". Помраченный страстями ум Ляпунова не мог понять, что дело чистое может быть совершено только людьми чистыми; страсти не позволяли Ляпунову никогда разбирать средств для достижения цели. Из ненависти к Шуйскому, из желания действовать на первом плане он сам стоял прежде под знаменами самозванца и теперь пригласил хищные толпы Заруцкого, Просовецкого и других действовать заодно с добрыми гражданами, со служилыми людьми государства для его очищения. Ляпунов пал жертвою этого непонимания дела: казаки убили его. Но тут всего яснее обнаружилось, как вследствие тяжелых испытаний нравственные силы общества уже были напряжены; как лучшие люди достигли до сознания о необходимости жертвы - явился признак выздоровления общественного тела: при убийстве Ляпунова враг его Ржевский бросился к нему на помощь и пал вместе с ним под ударами убийц.
Общество, в котором граждане умеют умирать, как умер Ржевский, не может погибнуть вследствие гибели одного человека. Города, объявляя друг другу о гибели Ляпунова, не обнаруживают нисколько признаков отчаяния в деле спасения государства; напротив, показывают твердую решимость продолжать начатое дело; они пишут: "Под Москвою промышленника и поборателя по Христовой вере, который стоял за православную веру и за Московское государство, Прокофья Петровича Ляпунова казаки убили. Но мы все сговорились, чтоб быть нам всем в совете и в соединении, за Московское государство стоять и держать приговор крепко до тех пор, пока нам даст Бог на Московское государство государя; и выбрать бы нам на Московское государство государя всею Землею Российской державы; а если казаки станут выбирать государя по своему изволению, одни, не сославшись со всею Землею, то нам такого государя на государство не хотеть".
И действительно, несмотря на временное торжество шаек Заруцкого и Просовецкого, присягнувших третьему самозванцу по смерти Ляпунова, несмотря на то что враги внешние овладели и Смоленском и Новгородом Великим, несмотря на то что материальные силы государства были повсюду поражены, нравственные силы росли день ото дня. Среди немощи человеческой слышался голос Бога живого - и мертвое оживлялось, как некогда пред очами пророка; кость слагалась с костию и облекалась плотию, и веял дух. Явилось сознание о необходимости всеобщего нравственного очищения, сознание, выразившееся во всеобщем строгом посте, и вот наконец послышались слова, которые показывали ясно, что общество путем испытаний поняло наконец, что должно его спасти; поняло, что основа общества есть жертва. "Будет нам похотеть помочь Московскому государству,- говорил Минин в Нижнем Новгороде,- то не жалеть нам животов своих, не жалеть и дворы свои продавать, и жен и детей закладывать".
Что говорил Минин, то было на мысли, то было на сердце у всех, и потому все встали на слова Минина. Поднялись последние, основные, коренные люди. Бури Смутного времени смели людей более или менее слабых нравственно, способных колебаться, шататься, подобно Ляпунову, увлекаться в разные стороны страстями своими; теперь дело дошло до людей крепких, основных, которые противопоставили бурям, поднятым врагами внутренними и внешними, несокрушимую нравственную твердость. "Как Иерусалим был очищен последними людьми,- говорит летописец,- так и в Московском государстве последние люди собрались и пошли против безбожных латын и против своих изменников". Второе ополчение достигло своей цели - успело очистить государство, во главе его стоял человек, по характеру своему вовсе не похожий на Ляпунова. Пожарский умел говорить: "Если бы теперь такой столб, как князь Василий Васильевич Голицын, был здесь, то за него бы все держались; и я бы за такое великое дело мимо его не принялся; а теперь меня бояре и вся Земля к такому делу силою приневолили". Будучи главным вождем ополчения, Пожарский умел подписывать свое имя в земских грамотах на десятом месте, уступая первые девять мест людям более сановным; следовательно, Пожарский умел жертвовать тем, чего Ляпунов никак не мог принести в жертву общему делу. С другой стороны, опыт Ляпунова научил вождей ополчения, что дело чистое может быть совершено только людьми чистыми, и потому они отреклись от союза с шайками Заруцкого.
Москва была очищена; избран государь всею Землею. Послы от Собора отправились в Кострому бить челом новоизбранному, чтобы принял царство. Мать молодого Михаила возражала, что сын ее в несовершенных летах; что люди Московского государства измалодушествовались, прежним государям не прямо служили; что государство разорилось до конца и новому государю нечем служилых людей жаловать, свои обиходы полнить и против недругов стоять. Послы отвечали ей, что теперь не прежнее время; что тяжелое испытание очистило, умудрило людей; что они понаказались все и пришли в соединение во всех городах. В подобные времена великие слова не произносятся всуе, но сопровождаются великими делами: соборные послы утверждали перед новоизбранным царем, что люди Московского государства понаказались, очистились, поняли, на чем зиждется общество, получили способность жертвовать всем для общего дела - и Сусанин падает за Михаила. У народов существует поверье, что никакое здание не прочно без жертвы; возрожденное русское общество после бурь Смутного времени могло обещать себе прочность, оно основывалось на крови Ржевского, Сусанина и многих других безымянных жертв.
Великий подвиг был совершен; но очистителям государства предстоял подвиг еще более великий, еще более трудный: им предстояло продолжать дело нравственного очищения; им предстояло отыскивание средств, чрез которые между гражданами распространялись бы познания обязанностей гражданских, познания того, на чем зиждется благосостояние общества; познания своего отечества; познания, чрез которые всякий мог быть полезен отечеству, содействовать его процветанию, его славе. Нравственное очищение и совершенствование возможно только при сознании несовершенств и при твердой решимости от них избавиться: и вот Россия XVII века громко вопиет против этих нравственных недостатков; правительство церковное и гражданское в сильных, беспощадных выражениях указывает на общественные язвы, требуя их исцеления, употребляя к тому средства, вооружаясь против людей, которые не сознавали того, что гражданин прежде всего должен иметь в виду общее благо, а не частные корыстные цели. Такое глубокое сознание своих несовершенств, такое сильное, искреннее, горячее искание выхода в положение лучшее не могли не принести плода: средство упрочить крепость, благосостояние и величие государства было найдено - это средство было просвещение. Восточная Греческая церковь, которой в ее тяжком положении были так дороги благосостояние и слава России, единственной независимой православной державы,- Восточная церковь устами одного из своих святителей благословила новый путь, на который вступала Россия. "Если бы меня спросили,- говорил Паисий Лигарид, митрополит Газский,- если бы меня спросили: "Какие столпы Церкви и государства?" - то я бы отвечал: "Во-первых - училища, во-вторых - училища и в-третьих - училища"".
Убеждение в этой истине укоренялось все более и более между русскими людьми, и царь Феодор Алексеевич объявил, что, подобно Соломону, он ни о чем не хочет так заботиться, как о мудрости, "царских должностей родительнице, всяких благ изобретательнице и совершительнице, с нею же вся благая от Бога людям даруются".
Такова была древняя Россия. Уже давно, с прошлого века, в нашей исторической литературе поднят вопрос о характере древней России, о ее отношении к новой. Уже давно некоторые писатели наши, оскорбленные упреком иностранцев, а также и русских, вторивших этим упрекам, старались показать, что предки наши и до XVIII века не были варварами. Для этого они старались доказать что предки наши издавна имели законы, много похвальных обычаев, промышленность, вели торговлю, и даже очень обширную, доставили нам множество письменных памятников и т. п. Но эти доказательства убеждали не многих, ибо возражать на них было легко. Турки, персияне, китайцы, индейцы имеют законы, похвальные обычаи; занимаются с большим успехом известными отраслями промышленности, ведут торговлю, хранят в архивах своих много письменных памятников и, несмотря на все это, слывут варварами; во-вторых, в древней России легко было найти много таких явлений, которых никак нельзя было защитить. Варварство и не варварство народа в известную эпоху его бытия определяются по другим признакам: варварский народ тот, который сдружился с недостатками своего общественного устройства, не может понять их, не хочет слышать ни о чем лучшем; напротив, народ никак не может назваться варварским, если при самом неудовлетворительном общественном состоянии сознает эту неудовлетворительность и стремится выйти к порядку лучшему; при этом, чем более препятствий встречает он на своем пути к порядку, тем выше его подвиг; если он преодолевает их, тем более великим является такой народ перед историею. Итак, были ли наши предки варварами?
Брошенные на край Европы, оторванные от общества образованных народов, в постоянной борьбе с азиатскими варварами, подпадая даже игу последних, русские люди неутомимо совершали свое великое дело, завоевывая для европейско-христианской гражданственности неизмеримые пространства от Буга до Восточного океана, завоевывая не оружием воинским, но преимущественно мирным трудом, русский народ должен был сам все создавать для себя в этой стране, дикой и пустынной. Находясь в обстоятельствах самых неблагоприятных, предоставленные самим себе, предки наши никогда не утрачивали европейско-христианского образа. Ни один век нашей истории не может быть представлен веком коснения; в каждом замечается сильное движение и преуспеяние. После сильного движения, имевшего следствием намечение границ государственной области, собрание племен, с одной стороны, и принятие христианства - с другой, наступает период, знаменуемый господством родовых княжеских отношений. Князья 6орются друг с другом вследствие своих родовых счетов; а между тем дело внутреннего порядка идет вперед: христианство распространяется; общество постоянно выделяет из среды себя людей, которые словом и делом дают силу нравственным началам. Славяно-русская колонизация распространяется все далее и далее на северо-восток, основываются города, населяются пустыни. Народонаселение из племенного быта переходит в областной, находит средоточие свое в главных городах областей, стольных городах княжеских. И эти области, несмотря на видимую особность свою, имеют общее средоточие, имеют общий главный интерес вследствие этих же родовых княжеских отношений; потому что благодаря единству княжеского рода и происходящему отсюда перемещению князей с одного стола на другой перемена, происшедшая в Киеве, отзывается в Чернигове, Смоленске, Новгороде и Суздале, и поэтому все части России живут одною общею политическою жизнию.
Несмотря на громадные пространства, на которых рассеялось русское народонаселение, в нем все более и более укореняется сознание о своем единстве. Южная, днепровская Русь сходит с главной сцены; на ее место выступает Русь Северная, с новым характером, с новою деятельностию; начинается собирание Земли, утверждение единовластия. Оканчивается это трудное дело. Новое государство Московское, продолжая борьбу с Азиею, в то же время обращает взоры на Запад, к тем европейским государствам, которые были поставлены в более благоприятные обстоятельства, и старается усвоить себе плоды цивилизации. Но и тут новые трудности, требующие новых подвигов. Россия должна завоевывать плоды европейской цивилизации, ибо соседние государства, боясь ее могущества, не хотят допустить ее до свободного пользования этими плодами. Польский король Сигизмунд-Август так писал английской королеве Елизавете о причинах, заставивших его препятствовать нарвской торговле: "Московский государь день ото дня увеличивает свое могущество благодаря тому, что получает он чрез Нарву, ибо сюда привозится оружие, до сих пор ему неизвестное, мало того, сюда приезжают сами художники и привозят к нему свое искусство - эти средства доставили ему возможность побеждать всех. Вашему величеству, конечно, известно его могущество. Мы до сих пор побеждали его тем только, что он был лишен искусства, не знал цивилизации. Но если приход кораблей к Нарве будет продолжаться, то что останется ему неизвестным?"
И вот русские люди с берегов Волги, где боролись со гнездом татарских хищников, должны были отправляться в поход на запад, к берегам балтийским, чтобы завоевывать цивилизацию, чтобы иметь возможность не бояться Азии. Таким образом, эти мнимые варвары являются пред историею борцами за цивилизацию и на Востоке и на Западе; а когда наступили внутренние смуты, какую способность к очищению показали русские люди, какие подвиги совершили, какие жертвы принесли! А потом этот громкий вопль, слышимый в продолжение XVII века, вопль против общественных и нравственных беспорядков, неутомимое искание средств выйти из положения, недостаточность которого была сознана, и наконец отыскание этих средств - вот подвиги предков наших, пред которыми благоговейно и признательно должны мы преклоняться. Вечная слава им за то, что они не умели помириться со злом; что они постоянно и неутомимо искали выхода к добру.
Но если подвиг тем выше, чем более препятствий к его совершению; если подвиги предков велики, потому что они постоянно должны были вести тяжелую борьбу с азиатскими ордами, потому что русский славянин, населитель и цивилизатор неизмеримых пустынных пространств Восточной Европы и Северной Азии, должен был одною рукою вести плуг по земле, им очищенной, а в другой держать оружие для защиты себя и своего благодетельного труда от степного хищника; если для предков наших с этою тяжелою борьбою против Азии соединялся еще более тяжелый труд установления внутреннего порядка - дела трудного, медленного уже по самой громадности государственного тела; если древних русских людей можно назвать передовым отрядом европейско-христианских народов, отрядом, выставленным на самое опасное, самое трудное место, где он беспрерывно должен бороться с врагами, подвергаться в то же время непогоде и всякого рода лишениям, то когда по совершении трудного подвига эти передовые люди возвратятся, чтобы занять заслуженное ими почетное место, неужели вместо удивления к их подвигам мы станем укорять их за то, что они явятся перед нами в непривлекательном виде, израненные, покрытые пылью и кровью? Древнее русское общество имеет, бесспорно, много черных, непривлекательных сторон, но должны ли они смущать нас, когда мы знаем, что предки не мирились с этими сторонами, искали средства избавиться от них, нашли и передали его нам?
Если же наука представляет предков наших не только не варварами, но борцами за цивилизацию, людьми, сохранившими высокую способность не мириться со злом, неутомимо и победоносно с ним боровшимися; если при внимательном изучении жизни их, многотрудной, суровой и подвижнической, может возбуждаться только чувство удивления и благодарности, а не упрек, то, с другой стороны, какое значение могут иметь попытки тех людей, которые стараются расцветить и разукрасить эту суровую и многотрудную жизнь предков, нашить яркие заплаты на их простую одежду? Что могут прибавить к славе древних русских людей утверждения, что они давно уже чеканили свою монету, что они еще до Рюрика производили обширную торговлю, что они имели важные общественные учреждения еще во времена Русской Правды, первая статья которой говорит: "Если убьет человек человека, то убийце должен мстить такой-то и такой-то родственник убитого"? Прибавить к славе предков подобные утверждения не могут, но убавить могут очень много, ибо когда обнаруживаются средства, то необходимо рождается упрек, зачем же не воспользовались этими средствами, зачем с их помощию не скоро вышли из того состояния, которое признано было неудовлетворительным? Не говорим уже о вреде, который наносится этими утверждениями правильному пониманию отечественной истории, ибо читатель, видя общество расцвеченным вначале и не находя соответствующих этому явлений после, необходимо приходит к мысли, что общество не преуспевало, но шло назад. Здесь дело идет не о чисто ученых вопросах: как, например, веком ранее или веком позднее начали у нас бить монету? Как обширна была торговля в древней России? Кем построена известная церковь - византийскими, западными или русскими художниками?
Дело идет не о подмечании любопытных учреждений и обычаев, не об отыскании связи между ними и последующими учреждениями и обычаями, дело идет о той неприличной, вредной для науки раздражительности, с какою решаются эти вопросы. Явится статья, в которой доказывается, что известное полезное учреждение, известный похвальный обычай явился в древней России веком позднее,"и вот на нее нападают с гневом, заподозривают автора в намерении помрачить славу предков. Найдут какое-нибудь любопытное учреждение, обычай и, вместо того чтобы приискать ему надлежащее место в ряду других явлений, лишают его всякого места, преувеличивая его значение. Крайность вызывает другую крайность: люди, оскорбленные подобными преувеличениями, перегибают дугу в противоположную сторону, стараются указывать в древнем русском обществе одни черные его стороны и, как обыкновенно бывает при страстных увлечениях, начинают верить, что в древней России все было дурно, тогда как противники их начинают верить, что все в ней было хорошо. Но легко понять, как вредно для науки, как препятствует верному пониманию прошедшего, верному объяснению настоящего из прошедшего это стремление отыскивать только хорошее или дурное, причем большею частию явления берутся отдельно, без связи друг с другом.
Нам скажут, что из борьбы противоположных мнений возникает наконец истина. Справедливо, однако, наука не может же становиться на противоположных концах, на севере или на юге, на востоке или на западе, ибо на противоположных сторонах необходимо найдется односторонность, следовательно, отсутствие истины; обязанность науки - спешить уяснением дела, спешить прекращением спора, продолжение которого может быть очень вредно в таком важном деле, как познание отечественной истории, народное самопознание. Многие из людей, желающих расцветить старину, действуют так из чувства в высшей степени почтенного, из чувства любви к своему; но увлечение всяким чувством, как бы оно почтенно ни было, может повести к очень вредным последствиям: чувства должны руководиться светом разума; известно, что позволяли себе жрецы Цибелы и других азиатских божеств, увлекавшиеся чувством очень почтенным - желанием служить и жертвовать своему божеству.
Мы сравнили наших предков с людьми передовыми, которые, подвергаясь всякого рода лишениям, физическим и нравственным, совершили многотрудный подвиг и по тому самому часто не могут являться перед нами в привлекательном образе. Если есть люди, которые из любви к своему стараются изукрасить этот образ, не думая, что этим самым уменьшают подвиги предков, то могут найтись также люди, которые, взяв этот образ, как он есть, постараются приравнять к нему свой собственный образ, позабыв, что предки как только вздохнули свободнее после великого труда, так начали искать средства изменить этот образ, в чем оставили для нас священный завет и пример. В великую эпоху возрождения наук в Европе, когда пред сгорающими жаждою познания людьми открылся дивный мир произведений древнего гения, нашлись люди, которые до того увлеклись, что начали жалеть об исчезнувшем древнем мире, о его верованиях, и некоторые даже действительно заставляли себя уверовать в олимпийские божества. Неудивительно, что и у нас когда перед сгорающими жаждою народного самопознания людьми открылись древние памятники, то некоторые увлеклись и признали превосходство старого пред новым, позабыв, что новое бесконечно выше старого именно этою возможностию народного самопознания, приготовленного знанием вообще, знанием, которое досталось нам вследствие многотрудного подвига предков. Но есть надежда, что эпоха увлечений приближается к концу; что недолго изучение отечественной истории будет для нас делом новым, допускающим увлечение; что скоро мы получим способность стать пред лицом науки просто, внимать ее вещаниям благоговейно и спокойно, как прилично важности предмета.
1856 г.
Использована электронная версия книги с сайта Rus-Sea