Соловьев С. M. Идея церкви и поэзии Владимира Соловьева // Богословский вестник 1915. Т. 1. No 1. С. 59-86 (3-я пагин.). (Начало.)
Идея церкви въ поэзіи Владиміра Соловьева.
I.
Я буду говорить объ идеѣ церкви въ поэзіи Вл. Соловьева, но прежде слѣдуетъ уяснить, что понимать подъ словами "поэзія Вл. Соловьева". Понимать ли подъ ними то, изъ написаннаго Вл. Соловьевымъ, что имѣетъ стихотворную форму? Нѣтъ. Для всякаго знакомаго съ творчествомъ Вл. Соловьева ясно, что одна изъ оригинальныхъ чертъ этого философа-поэта именно въ томъ, что почти невозможно провести границу между его философскимъ и поэтическимъ творчествомъ. Ясно и то, что ни въ области философіи, ни въ областіг поэзіи его нельзя назвать спеціалистомъ въ строгомъ смыслѣ этого слова. И поэзія, и философія были для Вл. Соловьева лишь двумя орудіями религіознаго дѣйствія. Если меня спросятъ. что было "спеціальностью" Вл. Соловьева, я отвѣчу: только религія, и при томъ религія христіанская. Онъ самъ признавалъ главной характерной чертой русской народности -- преобладаніе религіознаго интереса надъ интересами умозрительными и художественными. Эта русская черта со всей силой проявилась въ самомъ Вл. Соловьевѣ. Создатель русской философіи, онъ превращаетъ философію въ богословіе, ученикъ Пушкина и Фета, онъ единственный изъ русскихъ поэтовъ беретъ въруки лиру только для того, чтобы прославить Бога.
Отшельникъ скромный, обожатель Бога,
Монахъ-поэтъ Владиміръ Соловьевъ.
характеризовалъ его Бальмонтъ.
Большой ошибкой было бы считать Соловьева диллетантомъ въ философіи и поэзіи. То, что написано имъ въ области чистой научной философіи и чистаго искусства достаточно показываетъ, что онъ могъ стать философомъ въ школьномъ смыслѣ этого слова и спеціалистомъ-поэтомъ, что тотъ путь религіознаго служенія, для котораго презрѣлъ онъ лавры Академіи и Парнаса, былъ избранъ имъ добровольно.
Гармоническимъ сочетаніемъ философскаго и поэтическаго генія Вл. Соловьевъ напоминаетъ Платона. Подчиненіемъ философіи и поэзіи религіозному началу -- великаго византійскаго богослова и перваго изъ поэтовъ церковныхъ -- Іоанна Дамаскина.
Если мы хотимъ найти начало, объединяющее всю дѣятельность Соловьева, то тщетно мы стали бы искать его въ философіи или поэзіи. Соловьевъ на много лѣтъ бросалъ и философію, и писаніе стиховъ. Одно только оставалось неизмѣннымъ въ теченіе всей его жизни: его отношеніе къ Христу и церкви. Философія была для него познаніемъ высшей мудрости -- Софіи, эта же Софія для его религіозно-мистическаго воспріятія являлась "нетлѣнной порфирой Божества", "ризой Христовою". Та же женственная ѵпостась Божества проявляетъ себя въ исторіи человѣчества, какъ церковь. Она же была Музой поэта, его "вѣчной подругой".
Потому, касаясь основной идеи поэзіи Вл. Соловьева, идей Софіи и Церкви, мы неизбѣжно выходимъ за тѣсныя рамки его стихотвореній. Вѣрное пониманіе поэзіи Вл. Соловьева не можетъ быть составлено на основаніи однихъ его стиховъ. Смутные намеки, разсѣянные въ стихахъ Вл. Соловьева и подающіе поводъ къ обвиненію его въ мистической эротикѣ и языческой теософіи, пріобрѣтаютъ ясный христіанскій смыслъ, будучи сопоставлены съ соотвѣтствующими мѣстами его богословскихъ трактатовъ. Къ тому же такія творенія, какъ Исторія Теократіи, кромѣ своего богословскаго значенія, является совершеннѣйшимъ образцомъ религіозной поэзіи, и несомнѣнно, что Соловьевъ могъ, если бы захотѣлъ, создать религіозную эпопею въ духѣ "Божественной Комедіи" Данте.
II.
Валерій Брюсовъ въ статьѣ о поэзіи Вл. Соловьева говорить, что форма стиха у него тусклая и бѣдная, что нѣкоторые его стихи такъ напоминаютъ Фета, что могли бы быть приложены къ сборнику Фета, какъ въ древнемъ Римѣ къ сборникамъ Овидія прилагали стихи безъимянныхъ подражателей -- poetae Ovidiani. (Примѣромъ такихъ стиховъ Брюсовъ приводитъ: "Зной безъ сіянія".) Это не вѣрно. Несмотря на небольшое количество написанныхъ имъ стихотвореній, Вл. Соловьевъ почти вездѣ является подлиннымъ мастеромъ слова. Отношеніе его къ поэзіи было всего менѣе диллетантское, его стихи не были, подобно стихамъ Гюйо "Les vers d'un philosophe". Онъ потому и писалъ такъ мало, что придавалъ большое значеніе каждой стихотворной строкѣ. Изученіе его стихотворныхъ рукописей открываетъ въ немъ стилиста Пушкинской школы, эти рукописи сплошь покрыты помарками и варіантами. Видно, что поэтъ тщательно обдумывалъ каждый эпитетъ. Это отношеніе къ формѣ приближаетъ Вл. Соловьева къ Пушкинской плеядѣ, отдаляя его отъ друзей-поэтовъ серебрянаго вѣка -- Фета и Полонскаго.
Вліяніе Фета на Соловьева безспорно, но Брюсовъ его значительно преувеличилъ.
Подобно Фету, Вл. Соловьевъ былъ чистый лирикъ, не признававшій другихъ видовъ поэзіи. Онъ самъ говорилъ, что его не трогаетъ ни эпосъ, ни драма. Также былъ онъ равнодушенъ къ пластическимъ искусствамъ и живописи. Вся сила его поэтическаго таланта ушла исключительно въ лирику. Понятно поэтому его пристрастіе къ чистому лирику Фету, особенно если принять во вниманіе его тѣсную дружбу съ Фетомъ и то, что Фетъ являлся для него единственнымъ борцомъ Пушкинскаго поэтическаго исповѣданія, поруганнаго и заплеваннаго гражданской критикой 60-хъ годовъ! Приближало Соловьева къ Фету и то, что онъ былъ. подобно ему, поэтъ символистъ. Фетъ особенно цѣнилъ слѣдующее символическое стихотвореніе Вл. Соловьева:
Мыслей безъ рѣчи и чувствъ и безъ названія
Радостно мощный прибой....
Зыбкую насыпь надеждъ и желанія
Смыло волной голубой.
Синія горы кругомъ надвигаются,
Синее море вдали.
Крылья души надъ землей поднимаются,
Но не покинутъ земли.
Въ берегъ надежды и беретъ желанія
Плещетъ жемчужной волной
Мыслей безъ рѣчи и чувствъ безъ названія
Радостно мощный прибой.
Это стихотвореніе, какъ и другія символическія стихотворенія Вл. Соловьева (Зачѣмъ слова? Бѣлые колокольчики, Les révérants) родственны стихамъ Фета, но выгодно отличаются отъ нихъ необыкновенной ясностью своего символизма, логической послѣдовательностью въ смѣнѣ образовъ и строгимъ чеканомъ формы.
Эти черты приближаютъ Вл. Соловьева къ другому поэту, болѣе родственному ему по духу, чѣмъ Фетъ, къ Пушкину.
По собственному признанію Вл. Соловьева Пушкинъ съ дѣтства былъ его любимымъ поэтомъ. Въ написанной не за долго до смерти статьѣ "Особое чествованіе Пушкина" онъ говоритъ, что вдохновеніе Пушкина идетъ сверху, не изъ расщелины, гдѣ сѣрные и удушливые пары, а оттуда, гдѣ свободная и свѣтлая, недвижная и вѣчная красота". Эту свѣтлую, горнюю красоту, которой служилъ онъ самъ, Вл. Соловьевъ находилъ только у Пушкина. Будучи самъ религіознымъ проповѣдникомъ, онъ связываетъ свое дѣло не съ дѣломъ религіозныхъ проповѣдниковъ Толстого и Достоевскаго, а съ поэтическимъ дѣломъ Пушкина. Однажды ему задали вопросъ:
"Скажи, за что ты любишь Пушкина?"
Соловьевъ, не задумываясь, отвѣтилъ:
А вотъ за что:
Пришелъ сатрапъ къ ущельямъ горнымъ
И видитъ: тѣсныя врата
Замкомъ замкнуты непокорнымъ,
Грозой грозится высота,
И, надъ тѣсниной торжествуя,
Какъ мужъ, на стражѣ, въ тишинѣ,
Стоитъ, бѣлѣя, Ветилуя
Въ недостижимой вышинѣ.
Эту высокую торжественность и религіозный восторгъ, создавшій Пророка и Монастырь на Казбекѣ, Вл. Соловьезъ назвалъ однимъ библейскимъ словомъ Ветилуя -- домъ Божій, противопоставивъ это сверху идущее вдохновеніе соѳизму, діонисизму Гоголя, Лермонтова, Достоевскаго и Толстого, восхваляемому Розановымъ. Соловьевъ говоритъ объэтихъ четырехъ писателяхъ: въ нихъ... Ветилуи настоящей почти не видать. Гоголь и Достоевскій всю жизнь тосковали по ней, но въ писаніяхъ ихъ она является болѣе дѣломъ мысли и нравственнаго сознанія, нежели прямого чувства и вдохновенія, при томъ главнымъ образомъ лишь по контрасту съ разными Мертвыми Душами и Мертвыми Домами; Лермонтовъ до злобнаго отчаянія рвался къ ней и не достигалъ, а Толстой подмѣнилъ ее "Нирваной", чистой, но пустой, и даже не бѣлѣющейся въ вышинѣ". Этими словами Соловьевъ рѣзко отмежевываетъ себя отъ того, еще только возникавшаго при немъ "новаго религіознаго сознанія", основой которой является діонисическое пониманіе христіанства, выводимое изъ религіознаго вдохновенія Лермонтова, Достоевскаго и Толстого. Вл. Соловьевъ противопоставилъ этому пониманію христіанства аполлиническое, горнее созерцаніе Пушкина:
Страсти волну съ ея пѣной кипучей
Тщетнымъ желаньемъ, дитя, не лови.
Вверхъ посмотри, на недвижно-могучій,
Съ небомъ сходящійся берегъ любви.
Этотъ Пушкинскій взглядъ вверхъ.
Туда бъ въ заоблачную келью,
Въ сосѣдство Бога скрыться мнѣ.
противопоставляется взгляду вглубь, психологическому самоанализу Толстого и Достоевскаго.
Только теперь, когда религія Толстого и Достоевскаго дала новое религіозное сознаніе Мережковскаго, а методъ психологическаго анализа привелъ къ полному разнузданію хаоса у Леонида Андреева и его послѣдователей, мы можемъ оцѣнить въ полной мѣрѣ этотъ призывъ Соловьева къ объективной красотѣ Пушкина.
Изъ стихотвореній Соловьева, выдержанныхъ въ Пушкинскомъ духѣ, назовемъ: Кумиръ Набукеднецара, Панмонголизмъ, Ex oriente lux, Неопалимая Купина и "въ землю обѣтованную".
Можно ли совершеннѣе воспроизвести пріемы Пушкина, чѣмъ сдѣлалъ это Соловьевъ въ слѣдующей строфѣ:
О, Русь! Забудь былую славу,
Орелъ двуглавый сокрушенъ,
И желтымъ дѣтямъ на забаву
Даны клочки твоихъ знаменъ.
Или
Въ трудахъ безславныхъ, въ сонной лѣни,
Какъ сынъ пустыни, я живу,
И къ мидіанкѣ на колѣни
Склоняю праздную главу.
Подъ этими ямбами подписался бы Пушкинъ.
Сближаетъ Соловьева съ Пушкинымъ также исключительный блескъ остроумія и вкуса. Если мы прочтемъ письма Вл. Соловьева, его экспромты, то передъ нами прежде всего встанетъ образъ Пушкина. У обоихъ поэтовъ -- высшій аристократизмъ духа, общительность, веселіе, добродушіе, щедрость, осторожное и тонкое проявленіе обширной эрудиціи и европеизма въ лучшемъ смыслѣ этого слова -- черты, прямо противоположныя Лермонтову, Достоевскому и Толстому.
Въ самомъ значительномъ изъ своихъ стихотвореній, въ поэмѣ "Три свиданія" Вл. Соловьевъ слѣдуетъ Пушкину во всемъ, что касается формы, и въ легкомъ, свѣтскомъ тонѣ шутливаго повѣствованія, которое назначено для аристократическихъ дамъ Петербургскаго салона, и въ торжественномъ, какъ церковный благовѣстъ, прологѣ:
Я съ раннихъ лѣтъ привыкъ не вѣрить міру,
И подъ корой тяжелой вещества
Я осязалъ нетлѣнную порфиру
И узнавалъ сіянье Божества.
III.
Менѣе Пушкина и Фета вліялъ на Соловьева Алексѣй Толстой. Все же связь Соловьева съ Ал. Толстымъ очень глубока. Цитаты изъ стиховъ А. Толстого часто встрѣчаются въ стихахъ Вл. Соловьева. Нельзя упустить изъ виду и той личной связи, которая была у Соловьева съ А. Толстымъ. Онъ былъ связанъ тѣсной дружбой со вдовою А. Толстого, его племянникомъ, княземъ Д. И. Цертелевымъ и племянницей С. П. Хитрово. Въ украинскомъ имѣніи А. Толстого "Красномъ Рогѣ" прошли лучшіе годы его юности. Особенно любилъ Соловьевъ и часто цитировалъ изъ Толстого: "Слеза дрожитъ въ твоемъ ревнивомъ взорѣ". Вліяніе этого стихотворенія чувствуется въ юношескомъ стихотвореніи къ кузинѣ Катѣ Рошановой:
Что рокомъ суждено, того не отражу я
Безсильной дѣтской волею своей.
Пройти мнѣ должно путь земной, тоскуя
По свѣтломъ небѣ родины моей.
Звѣзда моя вдали сіяетъ одиноко,
Въ волшебный край лучи ее манятъ,
Но недоступенъ этотъ міръ далекій,
Пути къ нему не радость мнѣ сулятъ.
Прости жъ, и лишь одно послѣднее желанье,
Послѣдній вздохъ души моей больной;
О если бъ я на горькое страданіе,
Что суждено мнѣ волей роковой,
Тебѣ могъ дать златые дни и годы,
Тебѣ могъ дать всѣ лучшіе цвѣты,
Чтобъ въ новомъ мірѣ свѣта и свободы
Отъ злобной жизни отдохнула ты.
Чтобъ смутныхъ сновъ тяжелыя видѣнья
Бѣжали всѣ отъ солнечныхъ лучей,
Чтобъ на всемірный праздникъ возрожденья
Явилась ты всѣхъ чище и свѣтлѣй.
Отрицательное вліяніе формы А. Толстого сказалось въ легкости, съ которой Вл. Соловьевъ относился къ нечистымъ риѳмамъ. И въ приведенномъ стихотвореніи есть: одиноко-далекій. Въ другихъ стихахъ мы встрѣчаемъ: проси -- пути, яркій -- парка и т. д.
Любимымъ поэтомъ Соловьева послѣ Пушкина и Фета былъ Жуковскій. Онъ любилъ говорить наизусть "Замокъ Смальгольмъ". Стихотвореніе Жуковскаго "Сельское кладбище" онъ считалъ началомъ "истинно-человѣческой поэзіи въ Россіи послѣ условно-риторическаго творчества Державинской эпохи". Подобно Пушкину, Вл. Соловьевъ считалъ пышную грусть элегіи основнымъ свойствомъ русской жизни. Понятно, почему создателемъ русской поэзіи считаль онъ Жуковскаго, а его "Сельское кладбище" называлъ "Родиной русской поэзіи".
Тамъ, на закатѣ дня, осеннею порою,
Она, волшебница, явилася на свѣтъ,
И принялъ лѣсъ ее опавшею листвою
И тихо шелестилъ печальный свой привѣтъ.6
И пѣсни строгія къ укромной колыбели
Неслись изъ за моря, съ туманныхъ острововъ.
Но, прилѣтивши къ ней, онѣ такъ сладко пѣли
Надъ вѣщей тишиной родительскихъ гробовъ.
На сельскомъ кладбищѣ явилась ты не даромъ,
О, геній сладостный земли моей родной!
Хоть радугой мечты, хоть юной страсти жаромъ
Плѣняла послѣ ты, но самымъ лучшимъ даромъ
Останется та грусть, что на кладбищѣ старомъ
Тебѣ навѣялъ Богъ осеннею порой.
Но, что всего болѣе привлекало Вл. Соловьева къ Жуковскому, это его мистическій идеализмъ, его близость къ міру духовъ и привидѣній, это наслѣдіе германскаго романтизма. Въ самомъ Соловьевѣ было какъ бы двѣ души: одна унаслѣдованная отъ отца: ясная, трезвая, великорусская, Пушкинская: другая, унаслѣдованная со стороны матери, темная, мистическая, украино-польская. Эта вторая душа была пожалуй сильнѣе первой, эта душа влекла его въ таинственный міръ поэзіи Жуковскаго.
Съ дѣтства Вл. Соловьевъ чувствуетъ себя изгнанникомъ на землѣ:
Жалкій изгнанникъ я въ мірѣ земномъ,
Въ мірѣ мнѣ чуждыхъ людей.
Пройти мнѣ должно путь земной, тоскуя
По свѣтломъ небѣ родины моей.
Съ дѣтства поэтъ уходитъ въ міръ своихъ мистическихъ грезъ. Надъ всѣми грезами царитъ одна греза любви къ мистической подругѣ.
Близко-далеко, не здѣсь и не тамъ,
Въ царствѣ мистическихъ грезъ,
Въ мірѣ, невидномъ смертнымъ очамъ,
Въ мірѣ безъ смѣха и слезъ.
Тамъ я, Богиня, впервые тебя
Ночью туманной узналъ.
Страннымъ ребенкомъ былъ я тогда,
Странные сны я видалъ.
Въ образѣ чуждомъ являлася ты,
Странно твой голосъ звучалъ,
Смутнымъ созданіемъ дѣтской мечты
Долго тебя я считалъ.
Развѣ это не то же стремленіе къ "очарованному тамъ". которымъ дышетъ вся поэзія Жуковскаго?
И Жукавскій исходитъ изъ противопоставленія "здѣсь" и "тамъ", и его поэзія -- стремленіе въ "царство мистическихъ грезъ", гдѣ является ему его таинственная возлюбленная "геній чистой красоты", "Лалла Рукъ".
А когда насъ покидаетъ,
Въ даръ любви у насъ въ виду
Въ нашемъ небѣ зажигаетъ
Онъ прощальную звѣзду.
Но то, что у Жуковскаго является окутаннымъ романтической дымкой и не выходитъ за предѣлы поэтической мечты, у Вл. Соловьева является во всей силѣ мистическаго реализма и религіознаго знанія.
Мистическое настроеніе души находитъ у Жуковскаго свою форму, облекается въ таинственные звуки, какъ бы проникающіе на землю изъ невидимаго міра духовъ.
Владыка Морвены
Жилъ въ дѣдовскомъ замкѣ могучій Ордалъ
Эти звуки оживаютъ у Вл. Соловьева. Мы узнали забытый порывъ баллады въ строфахъ:
Шире, шире растетъ кругозоръ,
Все яснѣй и яснѣй при лунѣ
Очертанія сѣрыя горъ,
Отраженныхъ въ Ломондской волнѣ.
Мы прослѣдили основныя вліянія въ поэзіи Вл. Соловьева.
Хотя онъ по эпохѣ примыкаетъ къ плеядѣ Фета и Полонctcaro, къ поэтамъ "серебрянаго вѣка", онъ не теряетъ связи съ традиціями Золотого Вѣка, съ Жуковскимъ и Пушкігнымъ.
У Лермонтова онъ заимствовалъ одинъ стихъ:
Очами полными лазурнаго огня.
Но въ общемъ остался чуждъ Лермонтову и произнесъ надъ нимъ строгій, и не совсѣмъ справедливый судъ. Еще болѣе несправедливо отнесся Соловьевъ къ Баратынскому, явно не всмотрѣвшись въ философскую и религіозную сущность этого великаго поэта Пушкинской плеяды. Несправедливость суда надъ Лермонтовымъ и Баратынскимъ особенно поражаетъ, когда рядомъ мы находимъ панегирики Фету, Полонскому и Алексѣю Толстому. Здѣсь Соловьевъ отдаетъ данъ своей эпохѣ. Здѣсь сказывается также односторонность его поэтическаго генія, ограниченнаго областью чистой лирики.
Остается сказать объ отношеніи Вл. Соловьева къ тому поэту, съ которымъ онъ неразрывно связалъ свое имя, сказавъ о немъ геніальное философское слово. Этотъ поэтъ -- Тютчевъ. Сравненіе Вл. Соловьева съ Тютчевымъ приводитъ насъ къ нашей. основной темѣ. Если Тютчевъ былъ поэтомъ природнаго хаоса, то Вл. Соловьевъ воспѣлъ природу, просвѣтленную дѣйствіемъ божественнаго Логоса, ту одухотворенную и нетлѣнную природу, которая, вмѣстѣ съ соборнымъ, тѣломъ христіанскаго человѣчества, опредѣляется Соловьевымъ, какъ "свѣтлое тѣло Вѣчности -- Софія" невѣста Христова -- Церковь.
IV.
Вл. Соловьевъ первый опредѣлилъ Тютчева, какъ поэта хаоса, ночной души человѣка, темнаго и подсознательнаго корня бытія. Отъ этого хаотическаго мрака Тютчевъ, по Соловьеву, стремится уйти въ христіанство, онъ взываетъ "къ рязѣ чистой Христа", говоритъ, что его душа "готова, какъ Марія, къ ногамъ Христа навѣкъ прильнуть". Несомнѣнно однако, что не это обращеніе къ христіанству составляетъ оригинальность Тютчева, а именно его прозрѣніе подсознательнаго хаоса. Онъ .не имѣетъ твердой христіанской надежды Баратынскаго. Въ одномъ изъ самыхъ задушевныхъ стихотвореній онъ говоритъ:
Не знаю я, коснется ль благодать
Моей души, болѣзненно грѣховной,
Не знаю, суждено ли мнѣ возстать,
Пройдетъ ли обморокъ духовный.
Въ минуту покаянія поэту его основное настроеніе является болѣзненно-грѣховнымъ, обморокомъ духа. Онъ обыкновенно именно это стихійное настроеніе привѣтствуетъ восторженнымъ гимномъ. Онъ вполнѣ сознательно и отчетливо противопоставляетъ "блаженство рая" радостямъ земной весны и любви, отдавая предпочтеніе вторымъ:
Что предъ тобой блаженство рая,
Пора любви, пора весны?
Опредѣляя сущность своего поэтическаго таланта, онъ говоритъ:
Инымъ дарованъ отъ природы
Инстинктъ пророчески-слѣпой.
Оознательное предпочтеніе природной жизни и "родного хаоса" -- "блаженству рана и "сладострастью безплотныхъ духовъ" неизбѣжно ведетъ къ трагизму. И Тютчевъ является трагикомъ въ истинномъ смыслѣ слова, какъ были трагиками Эсхилъ и Софоклъ. И у него надъ жизнью тяготный безпощадный и неодолимый рокъ. Принявъ законъ природной жизни, какъ благой и необходимой, Тютчевъ долженъ принять и послѣдствія этого закона: смерть и тлѣніе. Отъ этого послѣдняго не укроетъ "риза чистая Христа", если не пріобщиться дѣлу Христова искупленія. Начало же этого дѣла есть отрицаніе той природной жизни, пѣвцомъ которой является Тютчевъ. Не имѣющему надежды на спасеніе поэту остается только оплакивать свой жребій и жребій человѣчества. И никто не достигалъ такой безотрадности въ трагическомъ изображеніи отчаянія души, разбитой необорной силой Рока, какъ Тютчевъ.
Слезы людскія, о слезы людскія!
Мрачность Тютчева -- мрачность до христіанская, трагическая, мрачность Эсхила и Софокла, сказавшаго, что всего лучше человѣку не родиться. Бездна хаоса не закрыта для него свѣтлымъ видѣніемъ Олимпійцевъ, какъ въ лучезарной поэзіи Пушкина. Для "инстинкта пророчески слѣпого жизнь лишена "логоса", "смысла". Это полное отрицаніе смысла личной жизни ведетъ къ отрицанію смысла жизни общественной, прогресса. Безпощадный консерватизмъ Тютчева, особенно сказавшійся въ его стихотвореніи "Къ декабристамъ", вытекаетъ изъ подпочвенныхъ родниковъ его мистическаго міроощущенія. Если Тютчеву природа дорога только, въ свой оторванности отъ Логоса, въ своей одержимости стихійными силами хаоса, то для Вл. Соловьева, наоборотъ. природа дорога только, какъ начало, стремящееся къ освобожденію отъ хаоса, къ просвѣтленію силой Логоса. Красота цвѣтущей земли не пробуждаетъ въ душѣ Соловьева "пророчески слѣпого инстинкта". Она говоритъ ему о томъ, что прямо противоположно слѣпой страсти; о любви!
Земля Владычица! Къ тебѣ чело склонилъ я,
И сквозь покровъ благоуханный твой
Родного сердца пламень ощутилъ я,
Почуялъ трепетъ жизни міровой.
Въ полуденныхъ лучахъ такою нѣгой жгучей
Сходила благодать сіяющихъ небесъ,
И блеску тихому несли привѣтъ пѣвучій
И вольныя рѣки и многошумный лѣсъ.
И въ явномъ таинствѣ вновь вижу сочетанье
Земной души со свѣтомъ неземнымъ,
Отъ огня любви житейское страданье
Уносится, какъ мимолетный дымъ.
Это стихотвореніе написано Соловьевымъ въ Пустынкѣ въ маѣ 1886 г., въ дни высокаго расцвѣта его религіознаго дѣла. Черезъ 12 лѣтъ онъ вспоминаетъ объ этомъ днѣ, когда онъ молитвенно склонилъ чело къ землѣ:
Другой былъ, правда, день, безоблачный и яркій.
Съ небесъ лился потокъ ликующихъ лучей,
И всюду межъ деревъ запущеннаго парка
Мелькали призраки загадочныхъ очей.
Съ отношеніемъ Соловьева къ природѣ тѣсно связано его отношеніе къ любви.
V.
Смыслъ любви Соловьевъ всего яснѣе раскрываетъ въ символикѣ античнаго эллинизма, которой особенно любилъ онъ пользоваться въ юности. Его кандидатское сочиненіе было "О миѳологическомъ процессѣ въ древнемъ язычествѣ". Миѳологію онъ понималъ въ духѣ Теллинга, и Крейцера. Античные образы никогда не изсякали въ его стихахъ. Онъ прекрасно владѣлъ античной формой гексаметра, какъ показываютъ его стихи "Истинно тотъ есть любимецъ боговъ" и переводъ ІѴ-й эклоги Вергилія. Античный терминъ "боги" встрѣчается у него даже въ самыхъ ортодоксальныхъ стихахъ. На пути къ "завѣтному храму" душа его молилась "невѣдомымъ богамъ". Только вѣрность церковному преданію, символизируемому въ "Сіонскихъ твердыняхъ" и "чистыхъ розахъ Сарона" можетъ навести насъ на слѣдъ потерянныхъ "боговъ". Въ "Трехъ свиданіяхъ", обращаясь къ "Вѣчной подругѣ", онъ говоритъ: "Богамъ и людямъ сродно смѣяться бѣдамъ, разъ они просили"! Самое Софію онъ неоднократно называетъ "богиней".
Тамъ я, богиня, впервые тебя
Ночью туманной узналъ.
Познаніе божества въ красотѣ и мудрости, это начало эллинизма, окончательно воплотившее себя въ "Федрѣ" Платона, было особенно близко Вл. Соловьеву. Конечно, его подходъ къ эллинизму одностороненъ. Говоря терминами Ничше, его влекла только символическая, объективная прекрасная, аполлиническая Эллада. Онъ остался чуждъ Діонисову духу аттической трагедіи, воскресшему въ Тютчевѣ и Достоевскомъ. Я не говорю здѣсь о діонисическомъ оргіазмѣ, которому вообще лучше бы не воскресать, а o положительномъ зернѣ Діонисовой трагедіи, о "познаніи черезъ страданіе", получившемъ развитіе въ христіанствѣ. Этой трагически-христіанской идеи о богопознаніи черезъ страданіе нѣтъ у Соловьева. За то со всей силой развита имъ другая идея: идея подвига во имя красоты, спасаемой и обожествляемой актомъ мистической любви. Первый подвигъ любви -- подвигъ эстетическій. Это -- воплощеніе мечты въ искусствѣ. Символомъ его является оживленіе Галатеи Пигмаліономъ. Второй подвигъ -- нравственный. Воплощенная мечта, совершенная въ своей красотѣ Галатея превращается въ Андромеду, плѣненную дракономъ грѣха. Послѣ воплощеніе мечты и побѣды надъ дракономъ грѣха остается третій подвигъ: побѣда надъ смертью. Эта побѣда символизируется въ образѣ Орфея, изводящаго Евридику изъ Аида. очаровавъ боговъ преисподней звуками лиры: