Соловьев Николай Иванович
Бесплодная плодовитость

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

БЕЗПЛОДНАЯ ПЛОДОВИТОСТЬ

   Въ этой статьѣ я намѣренъ развить мысль, вскользь выраженную въ одной изъ прежнихъ моихъ статей {Теорія пользы и выгоды.}. Ссылки и выводы одного изъ другого, надѣюсь, не удивятъ читателя: между мыслями, какъ и между статьями, связь очень естественна. Исходною точкой этой мысли я опять выбираю г. Писарева, съ которымъ мнѣ хочется поговорить какъ человѣку съ человѣкомъ, съ основательными по мѣрѣ силъ доводами, какъ онъ и самъ приглашаетъ. Говорить обыкновенно хочется съ тѣми, кого способности въ нѣкоторой степени уважаешь. Г. Писаревъ не даетъ мысли, но вызываетъ мысль, какъ крайнее выраженіе той суетливой и тревожной публицистики, которая впрочемъ начата не имъ. Всякому хоть не много думавшему человѣку онъ даетъ прекрасный случай высказаться, и за это мы ему въ душѣ благодарны. Если многіе находятъ полезнымъ быть критиками художниковъ, то почему-же мнѣ не быть критикомъ публициста.
   Г. Писаревъ безъ сомнѣнія хорошiй компиляторъ, и если-бы не уклонялся отъ этого рода дѣятельности, то могъ-бы принести не малую пользу. Но онъ этою дѣятельностію не ограничивается, хочетъ быть мыслителемъ, и въ этомъ его ошибка. Мыслитель изъ г. Писарева вышелъ самый опрометчивый, особенно это ярко бросается въ его новой статьѣ о развитіи европейской мысли. До тѣхъ поръ, пока онъ компилировалъ Дреппера, все шло хорошо, но какъ сталъ высказывать свои мнѣнія-вышла нелѣпость. Аттила, говоритъ г. Писаревъ, назвалъ себя бичомъ божіимъ потому, что какъ умный человѣкъ чрезвычайно вѣрно понималъ свое историческое значеніе, значеніе-же это, какъ-бы вы думали, въ чемъ заключалось? Въ томъ, чтобы срыть до основанія классическую цивилизацію,-- за что Гунны и Вандалы и называются у г. Писарева прогрессистами. Откуда набрался Аттила такихъ хитрыхъ мыслей, это одному г. Писареву извѣстно. Срыть до основанія классическую цивилизацію! Нѣкоторые вонъ думаютъ, что для человѣчества былобы несравненно лучше, если-бы между классическою образованностію и новыми вѣками совсѣмъ не было провала среднихъ вѣковъ. Хотя и трудно рѣшить на сколько это справедливо, тѣмъ не менѣе нельзя забывать того факта, что новая исторія начинается со времени открытія классиковъ и возрожденія наукъ. Открытіе Америки, думается намъ, уже не такъ разграничиваетъ насъ отъ среднихъ вѣковъ: вліяніе этого открытія началось гораздо позже.
   Насъ впрочемъ интересуетъ теперь не начало статьи, "въ основу которой легъ Дрепперъ, а конецъ "Нерѣшоннаго вопроса" {"Русское Слово", ноябрь 1864 годъ.}. Это замѣчательный въ своемъ родѣ конецъ. О чемъ тутъ только не говорится: и о Бентамѣ и о непроизводительности юристовъ, и объ г. Аверкіевѣ и о воскресныхъ школахъ, и о переводѣ Брема и объ игрѣ Ольриджа, и объ невѣжествѣ Гоголя, и о миндальностяхъ Гейне и т. д. Дѣйствительно это -- нерѣшонный вопросъ, ровно ничего въ немъ не рѣшено и не доказано, и одна только угроза перерѣшить всѣ вопросы, которые на основати эстетической критики рѣшилъ Бѣлинскій,-- остается въ душѣ читателя какъ непрiятное воспоминаніе. Прежде чѣмъ дождемся мы этихъ статей, посмотримъ какъ г. Писаревъ самъ пытается рѣшать вопросы.
   Онъ говоритъ, что относится съ глубочайшимъ уваженіемъ къ первокласснымъ поэтамъ, и называетъ ихъ въ тоже время то трусами и негодяями, бывшими однако умными людьми, то господами, прыгающими на одной ножкѣ и предающимися телячьимъ восторгамъ. Это особаго рода глубокое уваженіе къ міровымъ геніямъ, соединенное съ бранью, онъ впрочемъ почувствовалъ недавно. Второстепенныхъ-же геніевъ по прежнему мѣшаетъ съ грязью. Гоголя, Лермонтова, Крылова и Грибоѣдова называетъ зародышами, а Пушкина просто пародiей на поэта. Но вѣдь мiровые-же геніи не понимаются толпой, какъ вы говорите; ихъ передаютъ второстепенные. Намъ значитъ не отъ кого и узнать ихъ,-- гдѣ исходъ изъ всѣхъ этихъ противорѣчій? Гоголь, по вашему мнѣнію, основалъ новѣйшую русскую литературу, Гоголь создалъ столь полюбившуюся вамъ Коробочку,-- какимъ-же образомъ онъ очутился въ зародышѣ?-- Въ одной статьѣ г. Писаревъ говоритъ: плоxо приходится поэтамъ; послѣдній поэтъ скажетъ послѣднему эстетику: мы съ тобою одни, притворимся натуралистами...
   Искусство только для читательницъ сохраняетъ блѣдные лучи ложнаго орeолa.... Эстетикамъ-же не приходитъ и въ голову, что трагическое всегда бываетъ также глупо, какъ и комическое (какъ-будто комическое глупо!), что глупость есть основа всѣхъ драмъ Шекспира.... Во второй статьѣ Писаревъ говоритъ второе, въ третьей -- третье. И это третье заключается въ томъ, что Гёте является у него то міровымъ геніемъ, то гальванической батареей, которая снабжаетъ электрическими искрами второстепенныхъ писателей. Бѣлинскій, бывало, если и перемѣнялъ образъ мыслей, то говорилъ объ этомъ прямо. Здѣсь-же мы видимъ и самую перемѣну, воплощонную въ постоянство. Г. Писаревъ, ожидая, что ему это замѣтятъ, старается увѣрить и себя и своихъ читателей, что въ немъ поворота никакого не произошло. Это справедливо. Поворотъ дѣло серьозное, за нимъ идетъ постоянство и послѣдовательность; за скачками-же не можетъ ничего послѣдовать, кромѣ прыжковъ. Мы не считаемъ нужнымъ защищать Пушкина. Это былъ-бы съ нашей стороны очень неловкій поступокъ. Мы только скажемъ г. Писареву, что если онъ Пушкина называетъ поэтомъ въ зародышѣ, то ужь мы подавно вправѣ, его самого назвать публицистомъ въ зародышѣ и развитіи. Безцеремонность, съ какою онъ относится къ публикѣ, тѣмъ болѣе даетъ намъ это право.
   Въ этомъ, впрочемъ какъ и во всемъ, г. Писаревъ тоже является не оригиналомъ, а подражателемъ. Вотъ обращики того краснорѣчія, которое боится говорить объ очахъ и локонахъ и не стѣсняется никакими фразами въ брани.-- "Гёте мнѣ не Гёте, чортъ мнѣ не братъ, всѣ люди дураки и знать никого не хочу... А подлецъ Михрюшкинъ!.. Забастовалъ не во-время... Уймись, любезный, помажь свои душевные порывы деревяннымъ масломъ и прикрой тряпочкой." Что это такое? Галантерейное, чортъ возьми, обхожденіе е публикой, показываніе себя передъ ней въ халатѣ, товарищеская, неидущая къ дѣлу фамильярность и отсутствіе всякаго уваженія къ читателю, смѣсь высокомѣрія и мужиковщины. Китайскія церемоніи смѣшны, но отбрасываніе всего порядочнаго въ пріемахъ --дикость. Публика не такъ глупа, какъ думаютъ многіе авторы. Между читателями есть много и такихъ, которые поумнѣй любого писателя, которые не пишутъ только потому, что нѣтъ случая или не имѣютъ времени, чтеніемъ-же занимаются въ видѣ отдыха отъ другихъ, спеціальныхъ своихъ занятій. И вдругъ эти люди, которыхъ теперь не мало, слышатъ... Ты публика глупа, ты публика умница! Развѣ читатели ваши ученики, господа авторы? Или у нихъ нѣтъ языка, вкуса, что вы пересыпаете свои статьи перцемъ вмѣсто соли. Перебранивайтесь между собою, но публику не трогайте: ей не нужна ни ваша лесть, ни ваша фамильярная грубость. Пустословіе все это, пycтословіe, и тѣмъ болѣе странное и неумѣстное, что идетъ изъ подъ пера талантливыхъ людей. Выдумали еще давать другъ другу прозвища, дразнить, какъ бывало въ школѣ. Если прозвище неостроумно, такъ берутъ тѣмъ, что надоѣдаютъ повтореніемъ.
   По истиннѣ велико обезображена наша жизнь. Города-ли, гдѣ прячемся отъ природы (и нигдѣ нельзя такъ отъ нея спрятаться какъ въ Петербургѣ), школы-ли съ ихъ казарменно-бурсацкимъ оттѣнкомъ, сухой-ли формализмъ и перегородки общества, нужда-ли неотступная, которая поглощаетъ всѣ наши помыслы,-- но только эстетическое чувство въ нашемъ образованномъ обществѣ едва шевелится, нравственное начало не живетъ. Отъ этого-то имѣли такой успѣхъ у насъ всѣ тсоріи безобразія. Все хотятъ взять нахрапомъ... Нахрапомъ не много возьмешь. Вандализмъ и литературѣ никуда не годится и даже обезсиливаетъ ее. Это-то и дѣлаютъ наши косолапые прогрессисты. Въ человѣческомъ словѣ есть сила болѣе упругая, которой ничто не можетъ противостоять, если оно будетъ высказываемо гармоническимъ, а не сиплымъ голосомъ. Кто въ это не вѣритъ, тотъ не вѣритъ въ литературу. Истина голая и ободранная пугаетъ часто человѣка, и чѣмъ, какъ вы думаете? Односторонностію. Только односторонность обнажена и ободрана. Односторонность-же не истина, а искаженіе ея. Истина полна и свѣтла, если въ полнотѣ и безъ пристрастія выставлена. Въ этой красотѣ и правдѣ своей она одолѣваетъ все. И тиранъ покоряется жертвѣ, когда жертва заговоритъ изъ глубины человѣческой души.
   Но кромѣ желанія преодолѣть препятствіе и двинуть человѣчество впередъ, у слова есть еще другая цѣль. Нищету, пороки, невѣжество должно стирать съ лица земли. Къ этому мы обязаны стремиться, въ этомъ заключается первая задача человѣчества; но къ этому мы едва-ли придемъ такъ, какъ-бы мы желали. Только самый отчаянный оптимизмъ, забывающій о слабостяхъ, недостаткахъ и физическомъ неравенствѣ людей, можетъ на это разсчитывать. Сама природа наложила на насъ цѣпи, которыя мы будемъ потрясать. Геологія тоже не обѣщаетъ золотого вѣка, а отдаляетъ только неминуемую гибель міра. Стоитъ только вспомнить о землетрясеніяхъ съ трещинами и разсѣвшимися пространствами, о волканахъ съ похороненными подъ ними городами, о моровыхъ язвахъ съ сотнями тысячъ жертвъ, чтобы убѣдиться, что природа неумолима и горе всегда будетъ оборотною стороною радости. Страданія не исчезнуть съ лица земли, счастіе не сдѣлается первымъ лицомъ въ мірѣ. Да и что такое въ такомъ случаѣ счастье? Люди не будутъ всѣ богатыми. Если порокъ въ состояніи разбить даже и талантъ, то что-же сказать о болѣзни? И развѣ физическія только одни страданія на свѣтѣ? А нравственные? А честолюбіе, а отвергнутая любовь, а потребность высказаться при недостаткѣ внутренняго генія, а вѣковѣчная и безпредметная тоска человѣческой природы при всякомъ достиженіи чего-нибудь постояннаго и окончательнаго въ жизни, а вопросы, на которые еще нѣтъ отвѣтовъ, и которые всегда будутъ,-- и неудовлетворенное самолюбіе?-- Вслѣдствіе этой-то неизбѣжности страданія, людямъ нужна поэзія, безъ которой человѣкъ сдѣлался-бы мученикомъ. Человѣкъ въ горѣ, сердце его разрывается отъ отчаянія, но онъ не унываетъ (разумѣется мы предполагаемъ человѣка простого, мало отдѣлившагося отъ природы); выходитъ на воздухъ, видитъ небо, видитъ природу, вѣчно спокойную,-- поетъ и съ пѣснею улетаетъ его горе. Поэзія въ этомъ смыслѣ утѣшительница нашей невеселой жизни. Есть поэты, которые освѣжаютъ вашу душу смѣхомъ или смѣются сквозь невидимыя мipy слезы; есть и такіе, которые говорятъ, вмѣсто словъ, изображаемыми ими людьми; въ этихъ поэтахъ всегда больше вѣры и прямого непосредственнаго утѣшенія. Но есть еще поэты неутѣшающіе и безутѣшные, которые до такой степени поражены настоящимъ и будущимъ бѣдствіемъ человѣчества, что самую скорбь поставили какъ-бы на мѣсто радости. Къ числу такихъ принадлежитъ Байронъ. Онъ не проповѣдуетъ радости, а какъ-бы обезоруживаетъ самое горе. Скорбь мелкую обращаетъ въ скорбь высшую, міровую. Подымаетъ этимъ страдающаго человѣка. Никто не въ состояніи такъ примирить человѣка съ необходимостію горя и неизбѣжностію несчастія, какъ Байронъ. Это какъ-бы вѣчный скиталецъ, который, взирая на міръ, не смѣется надъ его слабостями, не радуется его добродѣтелямъ, а до того сочувствуетъ его вѣковѣчнымъ несчастіямъ, что безутѣшно скорбитъ. И скорбь эта совсѣмъ не безплодна...
   И вы хотите лишить значенія поэзію! Не новые вы люди, а люди веселые. Думаете отнять у народа пѣсни и дать ему кусокъ хлѣба. Не отнимете вы у него этой пѣсни. Пѣснь эту поетъ цѣлый народъ съ-обща: одинъ начинаетъ, другой доканчиваетъ, одно начато мужчиной, другое вырвалось прямо изъ женской груди. И такимъ образомъ, впродолженіи многихъ вѣковъ безотрадной исторической жизни, тянулъ народъ нашъ свою то грустно-удалую, то наивно-величавую пѣсню. Пѣсня также нормальна, какъ и обыкновенный разговоръ. Почему-же всѣ народы на свѣтѣ поютъ и пѣли? Почему-же человѣкъ начинаетъ пѣть самъ чуть не съ перваго года жизни? Найдите хоть одного человѣка, который въ какомъ-бы то ни было возрастѣ не ощущалъ иногда потребности запѣть. А вѣдь пѣсня-то и есть поэзія. Зачѣмъ-же уничтожать пѣсню и поэзію? Зачѣмъ рѣзать носы? Никогда вы не уничтожите пѣсню и поэзію, никогда никто не дастъ вамъ добровольно отрѣзать свой носъ. По вашему пѣсня не дѣло и экономически вредна, потому что безъ пользы. А по нашему въ ней и дѣло и чрезвычайная польза: она освѣжаетъ и поддерживаетъ организмъ, какъ и всякая поэзія. Безъ поэзіи организмъ утомляется, устаетъ, становится вялъ, сонливъ и неспособенъ на воспріимчивость. По вашему поэзія ложь, а по нашему -- высшая правда. Это -- образъ правды, въ ней заключается надежда на правду даже для отчаявшагося человѣка. Неужели вы не понимаете этого? Кто не чувствуетъ той невидимой нити, которою она насъ связываетъ, чье сердце не бьется подъ звуки ея родныхъ мотивовъ,-- тотъ еще не русскій. И куска вы ему тоже не дадите, потому что на это нужна любовь къ нему, а не презрѣніе,-- гуманное чувство, а не эгоизмъ скряги,-- нравственное эстетическое желаніе добра, а не польза, сидящая верхомъ на выгодѣ. Выгода пожалуй подскажетъ вамъ что не надо подавать. Да и непремѣнно подскажетъ. Думаютъ сдѣлать капиталиста полезнымъ руководителемъ народнаго труда, во сто разъ полезнѣйшаго всякаго филантропа, давши ему только полное научное образованіе. Что это вы проповѣдуете? Ужь не Ротшильду-ли это комплиментъ? Капиталъ растетъ и живетъ только въ себя, если его не согрѣваетъ сила любви къ человѣчеству. Сердце вы дайте капиталистамъ, а голова у нихъ есть, не безпокойтесь...
   Чтобы народъ учился и пользовался выгодами, которыя даетъ образованіе, надобно ни вaшeмy создать побудительную причину.-- Что-же это такая за причина?-- Усиленный запросъ на умственную дѣятельность.-- А это что такое? Это какимъ образомъ сдѣлаешь?-- Пусть каждый дѣйствуетъ собственнымъ примѣромъ и непосредственнымъ вліяніемъ въ томъ кружкѣ, гдѣ онъ живетъ... и тогда народъ выучится самъ собою, помимо народныхъ школъ. Проповѣди, какъ ясно изъ этого, ставятся выше школъ. Что-то ужь очень сомнительно-отдавать народное образованіе на произволъ отдѣльныхъ личностей, безъ всякой ассоціаціи педагогическихъ силъ, и главное безъ всякаго опыта. А школа вѣдь изъ опыта выходитъ. Что-же заставитъ эти отдѣльныя единицы, этихъ проповѣдниковъ, носиться съ свѣтильникомъ истины? Это имъ неизвѣстно.
   Чтобы отвѣтить на этотъ и подобные вопросы, они не хотятъ заглянуть себѣ въ душу и разглядѣть, что въ ней не одинъ только эгоизмъ, что начало гуманное столько-же увлекаетъ насъ, когда мы ему слѣдуемъ, какъ и мучить, когда мы, не разглядѣвши его, живемъ ко вреду общества. Совѣсть,-- это неотступное требованіе, никогда неумолкающій голосъ нашего существа,-- заставляетъ насъ дѣйствовать не по однимъ умственнымъ соображеніямъ, всегда идущимъ въ нашу пользу, но и по выбору нравственно-эстетическаго чувства, котораго источникъ окружающее; изъ окружающаго, изъ сценъ жизни и картинъ природы, а не изъ воздуха выросло это чувство; въ воздухѣ-же растутъ одни теоріи. Этотъ-же выборъ натуральнаго чувства, щупающаго, такъ сказать, природу и жизнь, есть и основа творчества. Между наблюдаемыми и отражонными въ душѣ поэта образами онъ тоже выбираетъ. Творчество и практическая дѣятельность въ этомъ смыслѣ параллельны. По этому-то мы и говорили прежде, что умъ только пролагаетъ дорогу, а фантазiя даетъ содержаніе нашей дѣятельности. Непризнаніе поэзіи, какъ самостоятельной сферы, и недовѣрiе къ гуманности, какъ къ отдѣльному элементу, одно и тоже, однородныя мнѣнія. Эгоистъ, на обыкновенномъ житейскомъ языкѣ, означаетъ человѣка безъ сердца, а такому человѣку поэзія не пойдетъ въ голову.
   И вотъ этотъ-то сухой безсердечной эгоизмъ и диктуетъ г. Писареву мысли, что безкорыстный трудъ молодежи въ школахъ есть напрасная трата силъ и отвлеченіе ихъ отъ собственныхъ заняты и что молодые люди эти были также мелки въ своихъ чувствахъ, какъ и наши филантропы купцы. Фразы эти опять доказываютъ, что г. Писаревъ столько-же блестящей и смѣлый говорунъ, сколько плохой мыслитель. Нѣкоторыя изъ тѣхъ школъ, захотѣвши быть болѣе чѣмъ школами, не удались какъ извѣстно, такъ и слѣдовало; онѣ не могли удаться, потому что сами грѣшили, но то, что было чистаго и искренняго въ желаніи принести пользу было бы не дурно при другомъ направлены. Мы изъ этого знаемъ, что если у насъ и не умѣютъ иногда дѣлать дѣла, то все-таки мы еще не умерли. А эта важная надежда для нашего оторваннаго и незнающаго куда приткнуться общества. Тѣ, которые подобно критику "Русскаго Слова" считаютъ гласность слишкомъ низкимъ дѣломъ, не знаютъ о чемъ говорятъ. Умѣть читать и писать почти также необходимо, какъ умѣть говорить. Это было принципомъ еще средневѣковыхъ евреевъ, а потомъ лютеранъ. И если первымъ не принесло пользы вслѣдствіе замкнутости и гоненій, то у вторыхъ сдѣлалось главною силою. Для грамотнаго и хоть и необразованнаго человѣка есть еще вѣроятность, а иногда большая, просвѣтиться; для безграмотнаго-же міръ науки и искусства какъ-бы не существуетъ; онъ какъ-бы глухъ, не имѣетъ для того необходимаго чувства. Онъ какъ отрѣзанный ломоть для человѣчества. Изобрѣтеніе Гуттенберга, преобразившее людей, для него не существуетъ. Для безграмотнаго, можно сказать, всѣ книги запрещены. Намъ случилось разъ видѣть наглядное выраженіе той жажды, которою мучатся часто простолюдины, неумѣющіе читать. Это былъ старый солдатъ, служившій сторожемъ при московскомъ театрѣ. Всякій разъ, когда вывѣшивали новую афишку, онъ смотрѣлъ на нее съ самой неподдѣльной грустью. Однажды мы застали его чуть не въ слезахъ; подлѣ него стоялъ маленькій мальчикъ, читавшій по складамъ, съ протянутымъ къ афишѣ пальцемъ. "Саламандра или пламя любви, повторялъ старикъ, чуть не хныча; балетъ въ трехъ дѣйствіяхъ", и тутъ голосъ его порвался. Мы думали, что онъ пьянъ, и неосторожно спросили объ этомъ посторонняго.-- Не пьянъ я, сударь, а безграмотенъ, произнесъ старикъ съ такимъ неподдѣльнымъ чувствомъ, какое мы рѣдко въ этомъ родѣ видѣли. Люди, учившіе въ школахъ, были, какъ извѣстно, люди безъ средствъ. У нихъ была только одна собственность, одно средство-средство къ знанію, они имъ и дѣлились. Давать грамоту выше, чѣмъ давать деньги. Благороднѣй, человѣчнѣй этой милостыни мы не знаемъ. Милостыня эта столько-же возвышаетъ дающаго, сколько и того, кому даютъ. И надо было видѣть съ какой охотой бѣжали дѣти къ своимъ учителямъ, часто противъ воли своихъ родителей. Это явленіе народной нашей жизни заставляетъ вѣрить, что нашему народу вообще свойственны таіле порывы, свойственна гуманность. Всѣ наши добродѣтели и слабости указываютъ на это. Мы экспансивны, гостепріимны, щедры до смѣшного; широкая натура (какъ это слово ни опошлилось у пошлыхъ людей) по преимуществу наша. Нѣтъ народа, который-бы такъ легко примирялся съ иностранцами и котораго-бы они такъ легко эксплуатировали. Отъ физическихъ-ли условій, отъ широты-ли неогороженнаго ничѣмъ пространства, но только мы русскіе не родились эгоистами.. Мы даже и сознаемъ весьма часто, что насъ эксплуатируютъ, но пренебрегаемъ этимъ, какъ-то съ высока равнодушны бываемъ,-- тогда какъ эксплуатирующій плутъ думаетъ, что это и богъ знаетъ сколько для насъ значитъ и что мы не догадываемся оттого, что дураки. Конечно это не разсчотливо, невыгодно для насъ,-- но право не дурно.
   Вѣдь я все-таки выше моего плута въ эту минуту стою, и что всего лучше это самъ сознаю. Доктрина эгоизма есть собственно ученіе чужое.
   Не пойдемъ за г. Писаревымъ далѣе. Какъ вполнѣ разсчотливый эгоистъ, старающейся всегда согласить пользу другихъ съ своею (его слова), онъ, унижая народныя школы, выхваляетъ въ тоже время популяризированіе. Ревность его тутъ такъ велика, что онъ утверждаетъ, что хорошій популяризаторъ приноситъ больше пользы особенно у насъ въ Россіи. Замѣчательна эта оговорка: особенно у насъ. Она показываетъ неполное убѣжденіе въ томъ, о чемъ говорилось. У учонаго изслѣдователя мысль будто-бы прыгаетъ какъ бѣлка на колесѣ, а у популяризатора нѣтъ такихъ прыжковъ. Намъ кажется наоборотъ. Сколько напримѣръ лишнихъ словъ, ненужныхъ прибавлены и анекдотовъ въ физіологіи Люиса и сколько изумительно сжатой ясности и богатства фактовъ въ физіологіи, обработанной Сѣченовымъ. То писалъ популяризаторъ, это учоный изслѣдователь, знающій предметъ какъ свои пять пальцевъ. Правда, что учебникъ Сѣченова все-таки назначенъ не для массы; но воображаемъ, что-бы написалъ г. Сѣченовъ, если-бы ему вздумалось написать популярную книгу. Мы не совѣтуемъ, и только хотимъ объяснить примѣромъ, что популяризированіе заключается не въ вставкахъ ненужныхъ вещей между нужными, а въ уяснены, въ ясности. А ясность не можетъ быть тамъ, гдѣ размазня и желаніе пережевать все своимъ ртомъ и положить даже читателямъ въ ротъ. За популяризированіе у насъ больше берутся люди, неспеціально знающее науку; отъ этого дѣятельность ихъ не всегда основательна. Они приносятъ много пользы, но пользу эту нельзя все-таки сравнивать съ пользой настоящихъ работниковъ науки. Самъ г. Писаревъ соглашается съ нами, что популяризаторы необходимы какъ мелкая монета, безъ которой крупную трудно было-бы пустить въ оборотъ. Но можно-ли, скажите, мелкую монету сравнивать по цѣнности съ крупной? И достанетъ-ли у всякаго охоты набивать карманы мѣдью или, при желаніи познакомиться съ наукой, пробавляться безконечными статьями, вмѣсто учебниковъ. Первыя потому теперь такъ нужны намъ и цѣнны, что у насъ нѣтъ хорошихъ учебныхъ заведеній и много такихъ людей, которые начинаютъ учиться поздно. Умно и складно составленный учебникъ, гдѣ концентрируется наука, выше и полезнѣе всякой популярной статьи, и каждая статья г. Шелгунова по исторіи не стоитъ и одной странички такого учебника, какъ учебникъ Виталія Шульгина. Говорить, что популяризированіе выше изслѣдованія, толкованіе выше текста -- значитъ не знать науки. Всякое новое открытіе, всякій разработанный фактъ, входя въ науку, дѣлаютъ ее яснѣе, а потому всякій учебникъ понятнѣe популярнѣе. Если наука нелегко доступна для постороннихъ, то это оттого, что она обстроена лѣсами, на которыхъ работаютъ и по которымъ карабкаются учоные. Неясность науки, какъ и неясность пониманія природы зависятъ отъ неполноты собранія фактовъ, отъ неразработанности ихъ. Поэтому учоный изслѣдователь и составитель учебника есть въ тоже время и популяризаторъ, въ высшемъ значеніи этого слова, и составить xоpошiй учебникъ-это великая заслуга. Когда дѣятельность популяризаторовъ и компиляторовъ беретъ перевѣсъ надъ дѣятельностно чисто научной, общество не бываеть въ выигрышѣ. Это всегда признакъ паденія или слабаго развитія науки. Убѣдительнѣйшее доказательство этому приводитъ самъ г. Писаревъ. "Когда Египетъ былъ обращонъ въ римскую провинцію, александрійская наука пала... Музеумъ существовалъ по прежнему... Но не было въ ихъ трудахъ той свѣжей оригинальной мысли... Началось компилированіе старыхъ авторовъ.
   Самостоятельныя изслѣдованія прекратились." Можно-ли съ большею искренностію опровергать себя? Строки эти впрочемъ мы нашли уже не въ той статьѣ, гдѣ защищалось популяризированіе, а въ другой, съ нею рядомъ помѣщонной.
   И какъ эта мысль глубоко вѣрна и примѣнима въ отношеніи той дѣятельности, которой однимъ изъ лучшихъ представителей является самъ г. Писаревъ. Эта дѣятельность до безконечности не оригинальна. О самостоятельныхъ произведеніяхъ говорится неуважительно, а о переводахъ какъ о великихъ событіяхъ. Переводы конечно дѣло полезное; незнающіе иностранныхъ языковъ должны быть за это очень благодарны; не все-таки это польза только для незнающихъ, для науки-же вообще это переливаніе изъ пустого въ порожнее. Да и учащіеся былибы не въ проигрышѣ, если-бы, вмѣсто переведенныхъ книгъ, имъ предлагали самостоятельно обработанныя. Русскій умъ, думается намъ, скорѣе-бы схватилъ и усвоилъ составленное русскимъ умомъ. Дѣятельность переводчиковъ и популяризаторовъ почтенна, полезна; но она не должна идти слишкомъ въ ущербъ самостоятельной дѣятельности. Путь переводовъ, компиляцій и подражанія, которымъ думаютъ нѣкоторые вести Россію,-- путь торный и короткій, но неплодотворный. До оригинальной самобытной дѣятельности этимъ путемъ не доберешься. Въ этомъ смыслѣ дѣятельность очень многихъ просвѣщонныхъ господъ можно назвать просто переводомъ. Они кажутся оригинальными и самостоятельными только до тѣхъ поръ, пока не узнаешь источниковъ изъ которыхъ они черпали. А какъ познакомишься съ этими источниками, такъ увидишь только переводъ, чистый переводъ, и иногда еще сильно извращающей текстъ.
   И въ какой гармоніи это почти аристократическое пристрастье нашихъ публицистовъ ко всему заграничному, выписному, съ тѣмъ неуваженіемъ, которое они оказываютъ къ своимъ роднымъ писателямъ. Только Текерей, Дикенсъ да Жоржъ-Зандъ и хороши; писатели эти конечно геніальны, но все таки беллетристы. Пушкинъ-же, Гоголь настоящіе художники: они не писали такихъ безконечныхъ романовъ; они не требовали отъ читателя такой страшной траты времени, какой требуютъ англійскіе и французкіе романисты. Тѣ пожалуй и хороши, юморъ ихъ силенъ, наблюдательность мѣтка, мыслей много, да все это распущено въ морѣ воды, затоплено многословiемъ. У насъ какой-нибудь Обломовъ считается длиннымъ романомъ, а тамъ такихъ коротенькихъ романовъ и не пишетъ никто. Вотъ что выходитъ изъ сравненія нашего русскаго генія съ западомъ. Какъ-бы это ни показалось на первый разъ страннымъ, но мы думаемъ, что геній нашъ короче, сжатѣй, на него больше разсчоту и надежды.
   Впрочемъ это относится болѣе къ будущему, а въ настоящемъ мы еще мало чѣмъ отстали отъ иностранцевъ въ многословіи, пустословіи и сквернословы. Одинъ умный талмудистъ, помнится, объясняетъ происхожденіе книгъ такимъ образомъ. Сперва была одна книга -- библія, потомъ ее раздѣлили на двѣ части, потомъ еще на двѣ; и за этимъ уже пошли сочетанія, перемѣщенія и прибавленія, и изъ этого вышли всѣ книги. Такимъ способомъ составляется у насъ премногое множество книгъ. Такъ что литepaтypa есть своего рода талмудъ, въ которомъ неопытный человѣкъ какъ разъ затеряется. Исторію слова коротко можно изобразить такъ: сперва научился человѣкъ говорить или, что тоже, мыслить и чувствовать въ слухъ. Рефлексы головы нашли, что называется, конецъ свой въ словѣ. Далѣе изобрѣтены были письмена, сперва идiологическiя и силлабическія, а потомъ наконецъ фонетическія -- азбука. Послѣднее изобрѣтеніе Карлейль называетъ величайшимъ изъ всѣхъ, а Платонъ приписываетъ даже Богу. За этимъ изобрѣтено было новое средство для передачи мыслей и чувствъ -- книгопечатаніе, которое начало расти, расширяться; появились статьи, книги, библіотеки, громадности которыхъ нельзя надивиться. И все это растетъ прогрессивно. Безпокоиться много объ этомъ конечно нечего: опытный человѣкъ и въ старомъ хламѣ найдетъ что ему нужно; но все таки нельзя не замѣтить того явленія, что добытые факты и выработанныя идеи ужь черезъ чуръ разъѣхались по сотнямъ, тысячамъ, милліонамъ книгъ. Расширенію слова должно положить конецъ.
   Энциклопедическіе лексиконы и учебники составляютъ ужь нѣкотораго рода шагъ въ этомъ дѣлѣ. Энциклопедизмъ XVIII столѣтія показалъ ужь свою силу. Но этого еще недостаточно; слово должно еще болѣе съузиться, сконцентрироваться; вмѣсто фразъ должны быть мысли и чувства, одѣтыя въ человѣческіе звуки. Языкъ долженъ быть не только выразителенъ, но и полонъ жизни, а для этого онъ прежде всего долженъ быть кратокъ. Этого требуетъ и недолговѣчность нашей жизни, и безконечное желаніе истины. Зачѣмъ я живу на свѣтѣ, спрашиваетъ одинъ философъ у природы? За тѣмъ, отвѣчаетъ она, чтобы проглотить нѣсколько капель изъ моего молока, пробыть нѣсколько мгновеній на моей груди и потомъ заснуть-уйти въ безконечность. Хорошо-ли мы дѣлаемъ, что эти немногія мгновенія тратимъ на произношеніе громкихъ фразъ. Фразы заѣли насъ, фразы засѣли намъ въ головы. Фразы тамъ сидятъ вмѣсто логическихъ истинъ; фразы путаютъ намъ ноги, вяжутъ руки; и дѣло черезъ нихъ не спорится, и мы, толкуя о голодныхъ и раздѣтыхъ людяхъ, ничего не дѣлаемъ, а только говоримъ.
   ...И вся наша плодовитость, при всей энергіи и свѣжести силъ, остается часто безплодною.
   Общество наше, вслѣдствiе самой неопредѣленности положенія, принуждено впрочемъ болѣе говорить, чѣмъ дѣлать. Бельтовыхъ у насъ еще болѣе, чѣмъ Рудиныхъ... Всѣ кричать что дѣлать, что дѣлать? И никто не знаетъ. Одинъ тянетъ въ одну сторону, другой въ другую; и оттого не двигаемся, а стоимъ на одномъ мѣстѣ. Сколько опрометчивыхъ сужденій, высказанныхъ наскоро, объясняется теперь въ нашей литературѣ. Бѣлинскій не вслѣдствіе невѣжества, а вслѣдствіе торопливости и погони отнесся такъ ошибочно къ петровской реформѣ, эти-то ошибки вѣроятно и сдѣлаются предметомъ будущихъ реалистическихъ критикъ. Добролюбовъ тоже не напалъ-бы на Пирогова, если-бы побольше вдумался въ дѣятельность этого мало говорившаго человѣка. Романъ "Что дѣлать" тоже-бы сократился въ небольшую повѣсть, если-бы художническая сдержанность, а не любовь къ лишнему руководила авторомъ: настоящее эстетическое чувство есть врагъ многословія. Боѣ нападки публицистовъ на искусство, поэзію, живопись тоже-бы конечно не существовали, если-бы публицисты эти не страдали страшною болѣзнею нашего вѣка-многословіемъ. И зачѣмъ, скажите, существуетъ эта тьма статей, которыя такъ и остаются дѣвственными, никѣмъ непрочитанными. Тяжело положеніе человѣка пишущаго и немогущаго свое писаніе напечатать, но еще тяжелѣе, мнѣ кажется, положеніе человѣка, который печатаетъ и котораго не читаютъ или не дочитываютъ. Все равно, что говорить на вѣтеръ. Какже-бы это такъ сдѣлать, чтобы слава не пропадала даромъ, не оставалась безъ дѣйствія? Многіе радуются увеличенію числа листовъ и страницъ нашей журналистики; но въ этомъ едва-ли есть выигрышъ. Журналы наши не столько умнѣютъ, сколько полнѣютъ. Многіе и до сихъ поръ остаются заграничными вѣстниками. Прежде этою литературною дородностію славились "Отечественныя Записки"; теперь это свойство переходить кажется къ "Современнику". Когда-же наконецъ перестанемъ мы щеголять своей фигурой. О газетахъ уже и говорить нечего: ихъ не столько читаютъ, сколько перелистываютъ.
   Правда, что авторы чрезъ это сокращеніе слова сначала-бы проиграли,-- публика отчасти уже привыкла цѣнить все по количеству, а не по качеству; но за то какъ-бы выиграли читатели. Сколько-бы у нихъ осталось времени, чтобы подумать самимъ вмѣсто автора. Концы статей, всегда болѣе скучные чѣмъ начала, доказываютъ самымъ яснымъ образомъ, что авторы себя насилуютъ, что способности ихъ не выдерживаютъ и утомляются. При сжатости и сдержанности и самое слово имѣло-бы болѣе вѣса, какъ въ глазахъ общества, такъ и въ глазахъ правительства. Другой-бы администраторъ и прочолъ, да гдѣ-же одолѣть статью, которая написана какъ-бы для людей, у которыхъ и дѣла нѣтъ другого, какъ только читать статьи. Все мы съумѣли сократить, и время, и пространство: по дорогамъ мы летаемъ, извѣстія передаются съ быстротою молніи; механическій трудъ единицъ обратился въ трудъ гигантовъ-машинъ. Одна только мысль наша гуляетъ дальними дорогами, извивается по кривымъ путямъ и расплывается въ неясныхъ образахъ и водянистыхъ фразахъ. Такъ что геніальная сатира надъ многословіемъ и нерѣшительностію Гамлета до сихъ поръ примѣнима къ человѣчеству.

НИКОЛАЙ СОЛОВЬЕВ.

"Эпоха", Nо 12, 1864

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru