Соломон Георгий Александрович
Среди красных вождей. Том I

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Лично пережитое и виденное на советской службе.
    Вступительная статья (Владимир Бурцев).
    Часть первая. Моя служба в Германии.
    Часть вторая. Моя служба в Москве.

    OCR Nina & Leon Dotan (10.2003)
    ldn-knigi.narod.ru (ldn-knigi.by.ru ldn-knigi.russiantext.com) (ldn-knigi@narod.ru)
    (наши пояснения и дополнения -- шрифт меньше, курсивом)
    {Х} -- Номера страниц соответствуют началу страницы в книге.

Старая орфография изменена .

    0x01 graphic

Tous droits rИservИs. Copyright by "La Cible"
Paris 1930.

(Примечание ldn-knigi:

    В своих воспоминаниях Г. А. Соломон, приводя множество разных событий и фактов и называя совершенно т очно десятки имен, по неизвестной причине называет Дзержинского - "Феликс Станиславович."
    В переиздании книги в 1995 году эта ошибка была исправлена редакцией без какого-либо комментария. Мы, имея в библиотеке оригинал 1930 года, поступаем также)

"Уже бо и се кира при корени древа лежит, всяко убо древо не творящее плода добра посе-кается и во огнь вметается".
(Евангелист Лука, III-9).

    {1}

Вступительная статья.

    Воспоминания Г. А. Соломона, несомненно, будут иметь обширную и заслуженную аудиторию и среди русских читателей, и среди иностранцев.
    Значение воспоминаний Г. А. Соломона не мимолетное.
    Они имеют два значения:
    Первое -- историческое.
    Г. А. Соломон рассказывает то, что было еще недавно в бурную эпоху, пережитую Россией. Его показания, как свидетеля, не могут не иметь огромного значения, как исторический документ той эпохи. В будущем все те, кто будут писать о Лен ине и Красине, о большевиках в самой России и заграницей, о большевицком Исполкоме и Коминтерне, -- никто не сможет не считаться с книгой Г. А. Соломона.
    В этом отношении его книга -- один из первоисточников по истории большевизма в России и для биографий виднейших большевиков.
    Но воспоминания Г. Соломона имеют и другое значение -- современное .
    Он говорит не только том, что было в России при большевиках 10- - 13 лет тому назад, а о том, что происходит сейчас в той же самой Большевицкой России.
    Большевики продолжают быть теми же, чем были они и в ту эпоху, о которой говорит Г. А. Соломон. Сталины и Литвиновы теперь повторяют то, что они и их товарищи делали и в то время.
    Воспоминания Г. А. Соломона никогда не потеряют своего {2} исторического значения, а своего современного значения не потеряют до тех пор, пока большевики не перестанут быть у власти в России -- когда начнется для России новая эпоха ее развития.
    На каждой странице воспоминаний Г. А. Соломона мы встречаем доказательства одной основной особенности большевиков.
    Большевики -- представители особой морали -- партийной, не имеющей общего с моралью общечеловеческой. Для них единственный руководяще й принцип -- польза партии.
    Poccии, родины у них нет. Для них существует только партия. Россия для них -- что-то вроде кролика для их партийных экспериментов.
    То, что для партии полезно, то хорошо, то надо делать, то надо защищать, хотя бы это было и вредно для страны, хотя бы это требовало моря крови и бесчисленных человеческих страданий, хотя бы это и шло вразрез с самыми основными интересами и жизни отдельных лиц и масс населения, и всей общественной жизни.
    Наоборот.
    Что бы ни было бесспорно преступного, как бы ни возмущалась совесть человеческая перед чем-нибудь, какие бы страдания это ни наносило отдельным лицам и массам населения, -- пред всем этим никогда не останавливаются большевики.
    Они все это приемлют. Все это они защищают. Все это им по пути. Цель оправдывает средства.
    Цель для большевиков -- это их партия. Эта их цель оправдывает все преступления, все нелепости, всю кровь, которая бывает им нужна в интересах их партии.
    Для партии все дозволено. Все оправдывается ее основной целью -- мировой социальн ой революций. С этой точки зрения большевики рассматривают и международные отношения, и все международные интересы.
    Каждая страница воспоминаний Г. А. Соломона является блестящей иллюстрацией этого основного принципа большевицкой морали и большевицкой практики.
    Эти основные положения большевицкой морали одинаково характеризуют в жизни и самого Ленина, и последнего маленького, большевика.
    Во имя этой морали совершены все большевицкие, величайшие в истории человечества, преступления.
    То, что рассказывает Г. А . Соломон и другие все без исключения искренние большевицкие бытописатели, не может идти в параллель не только ни с какой реакцией, бывшей в {3} России, но и не с какой реакцией, бывшей на нашей памяти и в других странах. Превзойдены даже все преступления, бывшие в мировой истории.
    Все когда-то существовавшие ненавистные русским учреждения, составивши себе печальную историческую известность вроде опричнины, тайной канцелярии, охранного департамента полиции-- все это побледнело.
    Биографии Малюты Скуратова, Ше шковского, кончая биогpaфиями Плеве и Зубатова, -- все это ничто в сравнении с биографиями большевицких деятелей: Дзержинских, Петерсов, Сталиных...
    В духе своей большевицкой морали пишут о задачах своей партии в программах и в передовых статьях. В таком же духе говорят они о своей партии в своих речах на конгрессах. На этом построена вся их агитация в массах.
    Это так в теории, в литературе, в речах на собраниях.
    Но в жизни практика большевицкой партии на каждом шагу бывает совсем иной.
    Не во имя только парт ии по большей части живут большевики, -- даже наиболее видные.
   
    Читая воспоминания Г. А. Соломона, нельзя не заметить, что партия партией, а вместе с тем у большевицких деятелей свои личные маленькие интересы играют еще большую роль.
    Перед читателем, как в калейдоскопе, проходят одна за другой фигуры советских сановников. Все это -- великие стяжатели, все они охвачены преобладающим интересом и стремлением, которое автор не обинуясь определяет вполне точным выражением ЖРАТЬ .
    Вот встают фигуры Гуковского, Ломо носова, Литвинова, Зиновьева, Крестинского, Авенесова, Квятковского и пр. Все они воруют и грабят Россию, цинично издеваясь над теми, кто хочет честно работать. Гуковский ворует и прожигает жизнь вместе со всем своим штатом -- и все проходит для него безнаказанно, ибо он посылает дары всем сильным советского правительства, всем -- и Крестинскому, и Чичерину, и Зиновьеву, а те уже не за страх, а за совесть покрывают его и всеми мерами стараются замазать рты тем, кто обличает Гуковского.
    Но когда невозможно бо лее скрывать, Гуковского, по-видимому, просто отравляют, ибо ему угрожал суд, на котором могли бы открыться деяния и тех, кого он подкупал.
    {4} Вот Зиновьев, посылающий в Берлин специального курьера с поручением купить на казенные деньги разные предметы для надобностей комминтерна и на 200.000 золотых германских марок накупаются предметы гастрономии, косметики и га лантереи для самого Зиновьева ("для брюха Зиновьева" с отвращением говорит автор) и его возлюбленных.
    Вот человек, вся мораль которого определяе тся словом "жрать" -- это Ломоносов с брюхом, "напоминающим Гамбринуса". Он ворует и жрет, и никто не может с ним ничего поделать, тщетно протестует сам автор, тщетно запрещает ему Красин.
    Вот Квятковский, который не только ворует, но и создает в Аркосе " кл уб -- публичный дом ".
   
    С самого прихода к власти большевики стали вырождаться.
    Воспоминания Г. А. Соломона приводят красноречивые иллюстрации к тому, как на деле относились к своей партии даже наиболее выдающееся большевики.
    В жизни они были преступниками не только в интересах партии, но они преступниками бывали прежде всего в своих собственных интересах, хотя бы и вопреки интересам партии.
    Эгоисты, прожигатели жизни, карьеристы, эгоисты в самом элементарном смысле этого слова, они всегда ради личных интересов способны были на самые гнусные, чисто уголовные, поступки и по отношению к партии, и по отношению к отдельным лица м, -- и по отношению к интересам народных масс. На этот счет имеется не один блестящий пример на каждой странице в труде Г. А. Соломона.
    Ка ковыми были раньше эти партийные большевицкие лица, такими же они остаются и в настоящее время.
    Все, что они делали за все это десятилетие, не является для них чем-то случайным, временным. Все это органически связано и с их программой, и с их тактикой.
    Поэтом у все, что было до сих пор у большевиков и о чем с таким негодованием говорить Г. А. Соломон, все это будет и впредь.
    Нет никакого повода предполагать о возможности какой-нибудь эволюции у большевиков.
    Этот вывод из воспоминаний Г. А. Соломона вытекает сам собою, и в этом заключается второе их глубокое значение -- значение современное.
    Повествование автора прерывается идущим из души {5} призывом к другим, к тем , с кем он вместе работал, стать на защиту правды и истины и присоединить свои голоса к его разоблачениям.
    "Отзовитесь!" кричит он своим бывшим сотрудникам: "докажите, что в России еще не все погибло, что не погибла еще правда и честь..."
    Расставшись с советским правительством Г. А. Соломон, резко повернув в сторону самого отрицательного отношения к большевикам и их деяниям, полной веры и убеждения в то, что царствии их наступает уже близкий конец, цитирует слова немецкого философа Фр. Ницше ("Так говорил Заратустра" ) :
    Друзья мои, разве я жесток? -- я говорю только: " то, что падает, толкни !"
    И этими словами автор зовет к самой беспощадной борьбе с человеконенавистничеством и мраком, в которые погрузили нашу Родину большевики.
    И мы с полным сознанием значения того, что мы говорим, повторяем вместе с ним:
    "ТОЛКНИ!"

Вл. Бурцев.

   
    {7}

Вместо предисловия.

    П осле долголетних размышлений я приступаю к своим воспоминаниям о моей советской службе. И, начиная их, я считаю необходимым предпослать им несколько общих строк, чтобы читателю стало понятно дальнейшее.
    Все то, что мне пришлось испытать и видеть в течение периода моей советской деятельности, мучило и угнетал о меня все время прохождения ее и привело, в конце концов, к решению, что я не могу больше продолжать этот ужас, и 1-го августа 1923 года я подал в отставку. Но первое время я был далек от мысли выступат ь со своими воспоминаниями, -- хотелось только уйти, не быть с "ними", забыть все это, как тяжелый кошмар ...
    По мере того, как время все более и более отодвигало меня от того момента, когда я, весь разбитый и физически и нравственно всем пережитым мною, ушел из этого ада, ушел, со все растущим во мне разочарованием, отложившимся в конечном счете в яркое сознание, что я сделал роковую ошибку, войдя в ря ды советских деятелей, тем сильнее и {8} императивнее стало говорить во мне сознание того, что я обязан и пе ред своею совестью и, что главное и перед моей родиной, описать все, испытанное мною, все те порядки и идеи, которые царили и продолжают царить в советской системе, угнетающей все живое в России...
    Из дальнейшего, читатель, надеюсь, поймет, что, уйдя с советской службы, я, конечно, не мог не унести с собой чувств а глубокой обиды, глубокого оскорбления моего простого человеческого достоинства... Скажу правду -- первое время после отставки я был не чужд известного рода личного озлобления, и потребовались годы, долгие годы тяжелой внутренней работы, пересмотра всего пережитого, своих взглядов и выработки новых... Необходимо было время, чтобы пережитый события и все лично перенесенное и выстраданное, отошли, так сказать, на расстояние известного "исторического выстрела", чтобы я мог подойти к ним с большей или меньшей объективностью (насколько это, разумеется, возможно для отдельного индивидуума), нужно было, по возможности, задавить в себе все мелкое, личное... Нужно было выработать в себе способность отнестись к событиям исторически.
    В результате, всего этого индивидуально сложного, но лишь вскользь намеченного мною, процесса, я пришел к окончательному решению, что я не имею права молчать. И лишь сознание моего гражданского долга руководит мною в этом решении, и я искренно буду стремиться говорить обо всем только голую правду.
   
    Считаю нелишним заметить, что я был все время на весьма ответственных постах, а именно: сперва первым секретарем Берлинского посольства (во времена Иоффе), затем консулом в Гамбурге, (и одн овременно в Штеттине и Любек), затем Заместителем {9} Народного Комиссара Внешней Торговли в Москве, далее Полномочным представителем народного комиссариата внешней торговли в Ревеле (где я сменил Гуковского), и, наконец, директором "Аркоса" в Лондоне.
    С по следнего поста, как я упомянул выше, я ушел 1-го августа 1923 года.
    Таким образом, я много видел.
    Я знал многих известных деятелей большевизма со времен еще подпольных. И, само собою разумеется, вспоминая о тех или иных событиях, я не могу не говорить и об этих деятелях. А потому в этих воспоминаниях в последовательной связи выступят Ленин, Красин, Иоффе, Литвинов, Чичерин, Воровский, Луначарский, Шлихтер, Крестинский, Карахан, Зиновьев, Коллонтай, Копп, Радек, Елизаров, Клышко, Берзин, Квятковский, Половцева, Крысин и др.
    Я опишу в последовательной связи, как и почему я вместе с моим покойным другом (с юных лет) Красиным, решили пойти на советскую службу при всем нашем критическом отношении к ней, и почему я в конце концов расстался с ней.
    {11}

Введение

    ... Я принимал довольно деятельное участие в февральской революции 1917 года. В мае того же года я по личным делам ухал в Стокгольм, где обстоятельства задержали меня надолго. В начале ноября 1917 года произошел большевистский переворот. Я не был ни участником, ни свидетелем его, все еще находясь в Стокгольме. Там я сравнительно часто встречался с Воровским, который был в Стокгольме директором отделения русского акционерного общества "Сименс и Шуккурт", во главе которого в Петербурге стоял покойный Л. Б. Кр асин. В то время Воровский очень ухаживал за мной, частенько эксплуатируя мою дружбу с Красиным и мое некоторое влияние на него, для устройства разных своих личных служебных делишек...
    В первые же дни после большевистского переворота, Воровский, встретясь со мной, сообщил мне с глубокой иронией, что я могу его поздравить, он, дескать, назначен "советским посланником в Швеции". Он не верил, по его словам, ни в прочность этого захвата большевиками власти, ни в способность большевиков сделать что-нибудь путное , и считал все это {12} дело нелепой авантюрой, на которой большевики "обломают свои зубы". Он всячески вышучивал свое назначение и в доказательство несерьезности его обратил мое внимание на то, что большевики, сделав его посланником, не подумали о том, чтобы дать ему денег.
    -- Ну, знаете ли, -- сказал он, -- это просто водевиль, и я не хочу быть опереточным посланником опереточного правительства!..
    И он продолжал оставаться на службе у "Сименс и Шуккерт", выдавая в то же время визы на въезд в Poccию. Через н екоторое время он опять встретился со мной и со злой иронией стал уверять меня, что большевистская авантюра, в сущности, уже кончилась, как этого и следовало ожидать, ибо "где же Ленину, этому беспочвенному фантазеру, сделать что-нибудь положительное... разрушить он может, это легко, но творить -- это ему не дано..." Те же разговоры он вел и с представителями посольства временного правительства (Керенского)... Но я оставляю Воровского с тем, что еще вернусь к нему, так как он является интересным и, пожалуй, типичным представителем обычных советских деятелей, ни во что, в сущности, не верующих, надо всем издевающихся и преследующих, за немногими исключениями, лишь маленькие личные цели карьеры и обогащения.
    Слухи из России приходили путанные и темные, почему я в начале декабря решил лично повидать все, что там т ворится. И, взяв у Воровского визу, поехал в Петербург. Случайно с тем же поездом в Петербург -- же ехал директор стокгольмского банка Ашберг, который, стремясь ковать железо, пока горячо, вез с собой це лый проект организации кооперативного банка в России. Он познакомил меня дорогой с {13} этим проектом. Идея казалась мни весьма целесообразной для данного момента, о котором я мог судить лишь по газетным сведениям.
    Мы прибыли в Петербург около двух часов ночи. Улицы были пустынны, кое -- где скупо освещены. Редкие прохожие робко жались к стенам домов.
    Извозчик, везший меня, на мои вопросы отвечал неохотно и как то пугливо.
    -- Да, конечно, вяло сказал он в ответ на мой вопрос, -- обещают новые правители сейча с же созвать Учредительное Собрание... Ну, а в народе идет молва, что это так только нарочно говорят, чтобы перетянуть народ на свою сторону.
    На утро я поехал повидать Красина в его бюро.
    -- Зачем нелегкая принесла тебя сюда? -- Таким вопросом, вместо дружеского приветствия встретил он мое появление в его кабинете..
    И много грустного и тяжелого узнал я от него.
    -- Ты спрашиваешь, что это такое? Это, милый мой, ставка на немедленный социализм, то есть, утопия, доведенная до геркулесовых столбов глупости! Нет, т ы подумай только, они все с ума сошли с Лениным вместе! Забыто все, что проповедывали социал-демократы, забыты законы естественной эволюции, забыты все наши нападки и предостережения от попыток творить социалистические эксперименты в современных условиях, наши указания об опасности их для народа, все, все забыто!
    Людьми овладело форменное безумие: ломают все, все реквизируют, а товары гниют, промышленность останавливается, на заводах царят комитеты из невежественных рабочих, которые, ничего не понимая, реш ают все технические, экономические и, {14} чорт знает, какие вопросы! На моих заводах тоже комитеты из рабочих. И вот, изволишь ли видеть, они не разрешают пускать в ход некоторые машины... "Не надо, ладно и без них!"... А Ленин... да, впрочем, ты увидишь его: он стал совсем невменяем, это один сплошной бред! И это ставка не только на социализм в России, нет, но и на мировую революцию под тем же углом социализма! Ну, остальные, которые около него, ходят перед ним на задних лапках, слова поперек не смеют ска зать и, в сущности, мы дожили до самого форменного самодержавия"...
    После Красина я поехал к одному моему старому другу и товарищу, тоже, если так можно выразиться, "классическому" (Я употребляю этот термин в отношении тех, кто принял большевизм после раскола на лондонском съезде в 1902 году, когда сформировалась большевицкая фракция социал-демократической партии и когда, в сущности, большевизм отличался от меньшевизма лишь в отношении такт ики. К этому течению тогда же примкнули и Красин, и я. -- Автор.) бол ьшевику, который не принял "нео - большевизма" или "ленинизма" и, верный своим взглядам, не пошел на службу к большевикам, почему я и не назову его по имени, обозначив его лишь буквой X. Он встретил меня печально и подтвердил слова Красина, и будучи хорошим теоретиком, значительно шире развил те же положения. Как революционер, X. был горячий и безумно смелый. Мы с ним вместе работали в революции 1905 года, вместе были на баррикадах и пр. И вот он то, такой увлекающийся и в то же время такой сильный теоретик большевизма, но остававшийся все время на почве строгого учения Маркса, чуждого всякого авантюризма и базирующего {15} на естественной эволюции, подверг ожесточенной и уничтожающей критике "ленинизм".
    -- ...Я не пророк, -- сказал он, -- но у меня нет ни малейшего сомнения в том, что они обратят несчастную Росси ю в страну нищих с царящим в ней иностранным капиталом...
    Следующее мое свидание было с Лениным и другими моими старыми товарищами (как Елизаров, Луначарский, Шлихтер и др.) в Смольном институте, месте, где тогда происходили заседания Совета Народных Комиссаров.
    Беседа с Лениным произвела на меня самое удручающее впечатление. Это был сплошной максималистский бред.
    -- Скажите мне, Владимир Ильич, как старому товарищу, -- сказал я, -- что тут делается? Неужели это ставка на социализм, на остров "Утопия", только в колоссальном размере? Я ничего не п онимаю...
    -- Никакого острова Утопии здесь нет, -- резко ответил он тоном очень властным. -- Дело идет о создании социалистического государства... Отныне Россия будет п ервым государством с осуществленным в ней социалистическим строем... А!.. вы пожимаете плечами! Ну, так вот, удивляйтесь еще больше! Дело не в России, на нее, господа хорошие, мне наплевать, -- это только этап, через который мы проходим к мировой революции!..
    Я невольно улыбнулся. Он скосил на меня свои маленькие узкие глаза монгольского типа с горевшим в них злым ироническим огоньком и сказал:
    -- А вы улыбаетесь! Дескать, все это бесплодные фантазии. Я знаю, что вы можете сказать, знаю весь арсенал тех трафа ретных, избитых, яко -- бы , {16} марксистских, а, в сущности, буржуазно -- меньшевистских ненужностей, от которых вы не в силах отойти даже на расстояние куриного носа... Впрочем, -- прервал он вдруг самого себя, -- мне товарищ Воровский писал о ваших беседах с ним в Стокгольме, о том, что вы назвали все это фантазиями и пр. (Напомню читателю, что именно Воровский говорил мне в Стокгольме. -- Автор.).
    -- Нет, нет, мы уже прошли мимо всего этого, все это осталось позади... Это чисто марксистское миндальничанье! Мы отбросили все это, как неизбежные детские болезни, который переживает и общество, и класс, и с которыми они расстаются, видя на горизонте новую зарю... И не думайте мне возражать! -- вскрикнул он, замахав на меня руками. -- Это ни к чему! Меня, вам и Красину с его постепенством или, что то же самое, с его "естественной эволюцией", господа хорошие, не переубедить! Мы забираем и заберем как можно левее!!....
    Улучив минуту, когда он на миг смолк, точно захлебнувшись своими собственными словами, я поспешил воз разить ему:
    -- Все это очень хорошо. Допустим, что вы дойдете до самого, что называется, левейшего угла... Но вы забываете закон реакции, этот чисто механически закон... Ведь вы откатитесь по этому закону, чорт его знает куда!...
    -- И прекрасно! -- воскликнул он. -- Прекрасно, пусть так , но в таком случае, это говорит за то, что надо еще левее забирать! Это вода на мою же мельницу!...
    Среди этой беседы я упомянул о предстоявшем {17} созыве Учредительного Собрания. Он хитро прищурил свои маленькие глазки, лукаво посмотрел на меня и как то задорно свистнул:
    -- Ну, знаете, это тема такая, что я сейчас не хочу еще говорить о ней... Скажу только, что "учредилка" -- это тоже старая сказка, с которой вы зря носитесь. Мы, в сущности, прошли уже мимо этого этапа... Ну, да впрочем, посмотрим... Мы обещали... а там посмотрим... посмотрим... Во всяком случае никакие "учредилки" не вышибут нас с нашей позиции. Нет!...
   
    Беседа наша затянулась. Я не буду воспроизводить ее целиком, а только даю легкий абрис ее.
    -- Так вот, -- законч ил Ленин, идите к нам и с нами, и вы, и Никитич ( Партийная кличка Красина. -- Автор .). И не нам, старым революционерам, бояться и этого эксперимента, и закона реакции. Мы будем бороться также и с ним, с этим законом!... -- И мы победим! Мы всколыхнем весь мир... За нами пролетариат!... -- закончил он, как на митинге.
    Мы расстались. Затем тут же я повидался со старыми товарищами -- Луначарским, Елизаровым (мужем сестры Ленина), Шлихтером, Коллонтай, Бонч-Бруевичем и др. Из разговоров со всеми ими, за исключением Елизарова, я убедился, что все они, искренно или неискренно, прочно стали на платформу "социалистической России", как базы и средства для создания "мировой социалистической революции". И все они боялись слово пикнуть перед Лениным.
    Один только мои старый друг, Марк Тимофеевич Е лизаров, стоял особняком.
    -- Что, небось, Володя (Ленин) загонял вас {18} своей мировой революцией? -- сказал он мне. -- Чорт знает, что такое!... Ведь умный человек, а такую чушь порет!... Чертям тошно!
    -- А вы что тут делаете, Марк Тим офеевич? -- спросил я, зная, что он человек очень рассудительный, не склонный к утопиям.
    -- Да вот, -- как то сконфуженно ответил он, -- Володя и Аня (его жена, сестра Ленина) уговорили меня... попросту заставили... Я у них министром путей сообщения, то есть, Народным Комиссаром Путей Сообщения, -- поправился он... Не думайте, что я своей охотой залез туда: заставили... Ну, да это ненадолго, уйду я от них. У меня свое дело, страховое, тут я готов работать... А весь этот Совнарком с его бреднями о мировой социал истической революции... да ну его к бесу!... -- и он сердито отмахнулся.
    Я говорил с ним о проекте Ашберга, изложив ему сущность его в общих чертах.
    -- Конечно, -- сказал он, -- сама по себе идея очень хороша, слов нет. Но разве наши поймут это! Ведь теперь ставка на национализацию всего. Скажут, что нам не нужны никакие банки, что все они должны быть национализиров аны... Впрочем, я попытаюсь поговорить с Володей, хотя и не надеюсь на успех... Право, они все вместе с Володей просто с ума сошли (Отмечу, что неко гда я был очень близок с семьей Ленина и в частности с покойным М. Т. Елизаровым, мужем Анны Ильинишны Ульяновой, с которым я находился в дружественных отношениях, потому то он и говорил со мной так откровенно. -- Автор.). Спорить с ним бесполезно -- он сразу обрывает всякие возражения шумом оскорбительных выпадов... Право, мне иногда кажется, между нами говоря, что он не {19} совсем нормален... Ведь, как умный человек, он не может и сам не чувствовать всю неустойчивость обоснования всех своих идей... но вот именно, потому-то он и отругивается... Словом, творится ахинея в сто процентов... Ну, да впрочем, всякому ясно, что вся эта затея осуждена на полное фиаско, и я лично жду провала со дня на день...
    В тот же день Елизаров переговорил с Лениным. Долго его убеждал, но тщетно. Выйдя из кабинета Ленина, он сказал мне, б езнадежно махнув рукой:
    -- Ну, конечно, как я и предвидел, Володя и прочие ничего не поняли. "Какой такой кооперативный банк!
    Зачем пускать капиталистов, этих акул, этих грабителей пролетариата!" и пр. и пр. в таком же бредовом духе. "Нам не нужны частные кооперативы, мы сами, мол, кооперация"... Пытался я урезонить Володю. Но он только посмялся над вашим проектом... "Знаю, говорит, знаю, конечно, Соломон не может не лелеять разные буржуазные проекты, как и его друг Никитич, падкий до спекуляций... Пошли их обоих к чорту -- они два сапога пара"... Мне удалось только заручиться его обещанием еще подумать, и завтра Меньжинский передаст вам и Ашбергу окончательный ответ...
    Тут же я встретился и с Меньжин ским, моим старым и близким товарищем, который был заместителем народного комиссара финансов, ибо настоящего почему-то не было назначено. Поговорил с ним. Он как то вяло и точно неохотно подавал реплики и был, чем то удручен. Мы сговорились с ними, что на завтра в час дня он примет нас с Ашбергом и {20} даст ответ. Но и он сказал, что не сомневается, что отвит будет отрицательный.
    -- Что делать, -- пожал он плечами, -- ведь у нас ставка на социализм...
    Повидавшись еще кое с кем из старых товарищей, я вышел из Смольного института. Меня снова охватила мрачная, пришибленная улица, робко жмущаяся, настороженная... Все или почти все магазины были реквизированы. Поражало то, что они были полны товаров, в которых так нуждалось население. Товары, аккуратно сложенные на полках, были видны через окна. Стояли часовые... Жители же должны были покупать провизию, главным образом из под полы... Поражала эта нелепость... Впрочем, мне как то объяснил ее один рабочий, партийный человек, находившийся на ответственном посту:
    -- А, -- сказал он на мой недоуменный вопрос, -- вы говорите, товары лежат в лавках... Ну, что же, дело в том, что очень много хлопот у нас. Вот реквизируют товары, ну, а потом забудут о них... они и портятся... Ничего не поделаешь... лес рубят, щепки летят...
    К вече ру во многих местах зажигались костры, у которых с шутками и смехом, а по временам и с ворчаньем и руганью, грелись и топтались солдаты, матросы и вооруженные рабочие. Озираясь и обходя, как можно дальше, эти костры, брели какие то смутные, при отсутств ии освещения, фигуры... Откуда то, со стороны предместий, все время доносились глухие, то одиночные, то небольшими залпами, выстрелы... какой то гул, отдаленные крики, виднелось по временам зарево... Это рабочие, солдаты и матросы громили, а подчас и поджигали винные склады и погреба, разбивали бочки, бутылки, {21} напивались, лили вино на землю... Их отражали оружием, происходили целые стычки...
    На другой день мы с Ашбергом были у Меньжинского в доме министерства финансов. Роскошное здание было пусто. Как известно, все чиновники всех учреждений, в виде протеста против большевиков, саботировали. Громадные комнаты стояли запущенные, пустые. Молодцеватые курьеры, не примкнувшие к саботажникам, бродили, как осенние мухи. Чувствовалось, что живой дух отлетел из учреждения.
    Меньжинский принял нас в роскошном министерском кабинете. Казалось, что в нем еще витал дух Витте.
    Разговор с Ашбергом был очень краток. Меньжинский сказал ему, что беседовал с Совнаркомом по поводу его проекта, который был найден очень интерес ным. Но сейчас новое правительство занято более серьезными вопросами самоконструирования и поэтому ему некогда заняться этим, сравнительно второстепенным, вопросом.
    Когда Амберг ушел и мы остались вдвоем, Меньжинский сообщил мне, что Ленин очень недружелюбно относится ко мне, что Воровский прислал ему с курьером письмо, в котором аттестует меня, как человека, не принимающего советского строя, подвергающего его резкой и озлобленной критике, высмеивающего и вышучивающего его. Он предостерегал Ленина от меня, как от спекулянта и высказывал подозрение, что я не чужд больших симпатий к немцам.
    -- Впрочем, это, конечно, неважно, -- добавил Меньжинский. -- Но, вообще говоря, вам следует очень остерегаться Воровского: он питает к вам мелкую и какую то неутолимую злобу... Ну, да об этом {22} когда-нибудь в другой раз... А теперь я хотел бы сделать вам одно предложение. Ведь вы несколько лет служили в крупном банке. Вы видите, что сейчас, благодаря саботажу, во всех учреждениях никто не работает. В частности, у нас нет ди ректора государственного банка. Вот я вчера, несмотря на то, что Ленин под влиянием письма Воровского очень недружелюбно настроен к вам, заговорил с ним о том, как бы он отнесся к назначению вас на этот пост? Он, конечно, сперва поворчал, наговорил несколько кислых слов по поводу вас, а потом сказал, что ничего не имеет против этого, так как уверен, что вы с этим делом справитесь... Так вот, не согласитесь ли вы занять это место?
    Все то, что мне пришлось увидеть за эти два -- три дня в Петербурге, так меня, в сущности, ошеломило, что перспектива взять на себя такую ответственную, а при царившей в самом новом правительстве неразберихе и сумятице, прямо рискованную роль, требующую большого опыта, которого у меня не было, повергла меня в глубокое смущение... Я ответил отказом...
    Я передал Красину об этом предложении и моем отказе...
    -- И хорошо сделал, -- сказал он. -- Ведь на тебя стали бы вешать всех собак. Да где тебе с ними сговориться! Тут, брат, одна нелепость. И мне кажется, что тебе самое лучшее возвратитьс я в Швецию и не связываться с здешними правителями...
    -- Да я и сам так думаю. Право, за эти два -- три дня я чувствую себя совсем разбитым.... Я просто ничего не понимаю... точно в сумасшедший дом попал.... и хочется только бежать отсюда, и как можно скорее...
    {23} -- Да вот и уезжай в Швецию. Я тоже подумываю махнуть туда же, побыть со своими (его семья находилась в Стокгольме). Конечно, ты и сам видишь, что здесь каши не сваришь. И я думаю, что скоро и весь "Сименс и Шуккерт" будет реквизирован, и мне нечег о тут делать. Вот я и поеду в Стокгольм и там будем с тобой разбираться во всем этом. Ведь, право же, эта чепуха не может долго тянуться. Они побезобразят еще, наделают еще глупостей, а там опять все удерут заграницу, решив, что чего то не додумали, чего то не дочитали, и снова примутся за старика Маркса в поисках новых выводов...
    Но тут же ему в голову пришла одна идея.
    -- Ты знаешь, эти грабежи винных складов принимают какой то катастрофически характер и меня нисколько не удивит, если все это в конце концо в отольется в пугачевщину. Вот я и подумал, а что, если бы ты занялся в Швеции и вообще заграницей сбытом наших винных запасов. Ведь у нас в России эти погреба и склады представляют собою колоссальное состояние... тонкие, драгоценные вина, которые хранятся чуть ли не сотни лет.
    А у нас пьяные солдаты и рабочие бьют, ломают, выливают драгоценное вино на улицу, просто сжигают погреба. Посылают солдат на усмирение грабителей, но они присоединяются к ним и вместе уничтожают все.
    Переговорив об этом, мы решили предложить Ленину такой проект. Красин и я возьмемся за это дело -- я в Швеции, а он в Петербурге. Мы немедленно же разработали целый план, и в тот же день отправились в Смольный институт к Ленину.
    Разгром и пальба все усиливались. Ничто не помогало: ни войска, ни специальные агитаторы для {24} вразумления народа. Вот тут то мы и увидали, как легко советские деятели впадают в панику. В Смольном все были растеряны, и даже сам Ленин. За много лет нашего знакомства я никогда не видал его таким. Он был бледен и нервная судорога подергивала его лицо.
    -- Эти мерзавцы, -- сразу же заговорил он, -- утопят в вине всю революцию! Мы уже дали распоряжение расстреливать грабителей на месте. Но нас плохо слушаются... Вот они, русские бунты!..
    Тут мы изложили ему наш проект. Он очень обрадовался такому, как е му казалось, прекрасному выходу. И сразу же решил принять новые драконовские меры против грабежей. В конце концов наш проект был принят, и после долгих переговоров было решено, что я через два -- три дня уезжаю в Швецию, за ймусь там лансированием этого дела и буду ждать товары и устраивать их. Мы собрались уходить, когда Ленин, встав с кресла, обратился к Красину:
    -- Да, кстати, Леонид Борисович, мне нужно с вами поговорить по одному делу....
    Тогда я, простившись с Лениным, оставил его с Красиным и вышел из кабинета. Минут через пять меня нагнал Красин. Вид у него был мрачный и сердитый -- я никогда раньше не видал его таким. Садясь в автомобиль, он с сердцем выругался. Я не спрашивал его, но он сам заговорил:
    -- Знаешь, зачем о н меня задержал... Нет, ты подумай только, какая мерзость! Буквально, он спросил меня: "скажите, Леонид Борисович, вы не думаете, что Соломон немецкий шпион". Я, знаешь, так и ахнул, а потом засмеялся и говорю ему: "Ну, это, знаете ли, уж с больной головы на здоровую... вроде истории с {25} запломбированным вагоном..." (Как известно, существует предположение, что Ленин, проехавший через Германию в запломбированном вагоне, был нарочито послан немцами в Россию в качестве их агента и даже получил за это крупны е деньги. На это и намекнул Красин в своем ответе. -- Автор.). "Да нет, говорить он это только вопрос... видите ли, есть письмо от Воровского, который много места отводит Георгию Александровичу... конечно, это между нами... говорит, что он спекулянт и пр. и пр., и что он всегда в разговорах проявляет симпатию к немцам... Сказано это у него довольно коряво, в такой комбинации, что можно подозревать всячину... Но не говорите об этом Соломону..." Нет, ты подумай, каков Воровский... вот мерзость!.. Это он теперь сводит свои старые счеты с тобой за... Ну, да впрочем, чорт с ним"...
    В течение моего пребывания в Петербурге новые правители неоднократно возвращались к вопросу о назначении меня на разные посты. Но то, что мне пришлось видеть и слышать, мало располагало меня к тому, чтобы согласиться на какие бы то ни было предложения. Во всем чувствовалась такая несерьезность, все так напоминало эмигрантские кружки с их дрязгами, так было далеко от ш ирокого государственного отношения к делу, так много было личных счетов , сплетен и пр., столько было каждения перед Лениным, что у меня не было ни малейшей охоты приобщиться к этому правительству новой формации, которое, по-видимому, и само в то время не сознавало себя правительством, а просто какими то захватчиками, калифами на час...
    И это было не только мое личное впечатление, -- того же взгляда держались в то время и многие другие, как Красин и даже близкий Ленину по семейным связям, Елизаров, который сокрушенно говорил мне: {26} -- Посмотрите на них: разве это правительство ?... Это просто случайные налетчики, захватили Россию и сами не знают, что с ней делать... Вот теперь -- ломать, так уж ломать все! И Володя теперь лелеет мечту свести на нет и Учредительное Собрание! Он, не обинуясь, называет эту заветную мечту всех революционеров просто "благоглупостью", от которой мы, дескать, ушли далеко... И вот, помяните мое слово, они так или иначе, а покончат с этой идеей, и таким образом, тот голос народа, о котором мы все с детства меч тали, так никогда и не будет услышан... И что б удет с Россией, сам черт не разберет!.. Нет, я уйду от них, ну, их к бесу!..
    Тут он сообщил мне, что, как он слышал от Ленина, похоронить Учредительное Собрание должен будет некто Урицкий, которого я совершенно не знал, но с которым мне вскоре пришлось познакомиться при весьма противных для меня обстоятельствах...
    Итак, я решил возвратиться в Стокгольм и, с благословения Ленина, начать там организовать торговлю нашими винными запасами. Мне пришлось еще раза три беседовать на эту тему с Лениным. Все было усл овлено, налажено, и я распростился с ним.
    Нужно было получить заграничный паспорт. Меня направили к заведывавшему тогда этим делом Урицкому.(Урицкий был первый организатор ЧК-и. -- Автор.). Я спросил Бонч -- Бруевича, который был управделом Совнаркома, указать мне, где я могу увидеть Урицкого. Бонч -- Бруевич был в курсе наших переговоров об организации вывоза вина в Швецию.
    -- Так что же, вы уезжаете -- таки? -- спросил он меня. -- Жаль... Ну, да надеюсь, это не надолго...
    {27} Право напрасно вы отклоняете все предложения, который вам делают у нас... А Урицкий как раз находится здесь...
    Он оглянулся по сторонам.
    -- Да вот он, видите, там разговаривает со Шлихтером... Пойдемте к нему, я ему скажу, что и как, чтобы выдали паспорт без волынки...
    Мы подошли к невысокого роста человеку с маленькими неприятными глазками.
    -- Товарищ Урицкий, -- обратился к нему Бонч-Бруевич, -- позвольте вас познакомить... товарищ Соломон...
    Урицкий оглядел меня недружелюбным колючим взглядом.
    -- А, товарищ Соломон... Я уже имею понятие о н ем, -- небрежно обратился он к Бонч-Бруевичу, -- имею понятие... Вы прибыли из Стокгольма? -- спросил он, повернувшись ко мне. -- Не так ли?.. Я все знаю...
    Бонч-Бруевич изложил ему, в чем дело, упомянул о вине, решении Ленина... Урицкий нетерпеливо слушал его, все время враждебно поглядывая на меня.
    ---- Так, так, -- поддакивал он Бонч-Бруевичу, -- так, так... понимаю... -- И вдруг, резко повернувшись ко мне, в упор бросил: -- Знаю я все эти штуки... знаю... и я вам не дам разрешения на выезд заграницу... не дам! -- как то взвизгнул он.
    -- То есть, как это вы не дадите мне разрешения? -- в сильном изумлении спросил я.
    -- Так и не дам! -- повторил он крикливо. -- Я вас слишком хорошо знаю, и мы вас из России не выпустим!..
    И между нами началось резкое объяснение. {28} Вмешался Б онч-Бруевич. Он взял Урицкого под руку и, отведя его в сторону, бросил мне:
    -- Простите, Георгий Александрович, сейчас все будет улажено... тут недоразумение... мы поговорим с товарищем Урицким... одну минуту...
    И он продолжал тащить Урицкого в сторону .
    -- Никакого недоразумения нет! -- кричал Урицкий, несколько упираясь. -- Никакого недоразумения... Я все хорошо знаю... товарищ Воровской писал...
    Бонч-Бруевич увлек его, почти потащил в дальний угол и стал с жаром о чем то ему говорить. Я стоял в полном недоумении... А Бонч-Бруевич продолжал в чем то убеждать Урицкого, и оба сильно жестикулировали...
    Беседа их тянулась долго. Вдруг я почувствовал, как кровь прилила мне к лицу, и с плохо сдерживаемым гневом я подошел к ним:
    -- Так как разговор идет, очевидно, обо мне, то я просил бы вас говорить при мне, а не за моей спиной... В чем дело, товарищ Урицкий? Почему вы не хотите дать мне разрешение?
    -- Вы не уедете из России -- визгливо вскрикнул Урицкий. -- Напрасно товарищ Бонч-Бруевич убеждает меня...
    И он, вдруг оторвавшись от Бонч-Бруевича, отбежал куда то в сторону, повторив мне еще раз: "не уедете, не уедете". Во всем этом было столько непонятного мне озлобления и какой то дикой решимости, что я в полном недоумении спросил Бонч-Бруевича:
    -- Что с ним, Владимир И ванович?.. В чем вообще дело?.. Откуда это озлобление?.. При чем тут Воровский?... Я ничего не понимаю...
    -- Ах, глупости все...
    {29} И он конфиденциально сообщил мне, что Воровский дал обо мне в личном письме к Урицкому очень неблагоприятную для меня характеристику...
    -- Так пусть он мне это скажет в глаза! -- закричал я и, бросившись к Урицкому, резко сказал: -- Извольте сейчас же объяснить мне, на каком основании вы не желаете выдать мне разрешение на выезд? Сейчас же! Я требую... понимаете?!..
    Он ответил мне , многозначительно подчеркивая слова :
    -- У меня имеются сведения, что вы действуете в интересах немцев...
    Тут произошла безобразная сцена. Я вышел из себя. Стал кричать на него. Ко мне бросились А. М. Коллонтай, Елизаров и др. и стали меня успокаивать. Другие в чем то убеждали Урицкого... Словом, произошел форменный скандал.
    Я кричал: -- Позовите мне сию же минуту сюда Ильича... Ильича...
    Укажу на то, что вся эта сцена разыгралась в большом зале Смольного института, находившемся перед помещением, где происхо дили заседания Совнаркома и где находился кабинет Ленина.
    Около меня метались разные товарищи, старались успокоить меня... Бонч-Бруевич побежал к Ленину, все ему рассказал. Вышел Ленин. Он подошел ко мне и стал расспрашивать, в чем дело?
    Путаясь и сбиваясь, я ему рассказа л. Он подозвал Урицкого.
    -- Вот что, товарищ Урицкий, -- сказал он, -- если вы имеете какие-нибудь данные подозревать товарища Соломона, но серьезные данные, а не взгляд и нечто, так изложите ваши основания. А так, ни с того, ни с {30} сего, заводить всю эту истерику не годится... Изложите, мы рассмотрим в Совнарком... Ну-с...
    -- Я базируюсь, -- начал Урицкий, -- на вполне определенном мнении нашего уважаемого товарища Воровского...
    -- А, что там "базируюсь", -- резко прервал его Ленин. -- Какие такие мнения "уважаемых" товарищей и пр.? Нужны объективные факты. А так, ни с того, ни с сего, здорово живешь, опорочивать старого и тоже уважаемого товарища, это не дело... Вы его не знаете, товарища Соломона, а мы все давно его знаем... Ну, да мне некогда, сейчас заседание Совнаркома. -- И Ленин торопливо убежал к себе.
    Урицкий присел за стол и стал что то писать. Бонч-Бруевич вертелся около него, и что то с жаром ему доказывал. Ко мне подошел с успокоительными словами Елизаров:
    -- Право, не волнуйтесь, Георгий Александрович. Вот уж не с тоит... У Урицкого, видите ли, теперь просто мания... старается что то уловить и тычется носом зря... все ищет корней и нитей.
    -- Да нет, Марк Тимофеевич, -- сказал я, -- мне все это противно... Какие то нелепые подозрения, намеки ... И я буду требовать расследования, чтобы выяснить эту атмосферу каких то недомолвок и пр....
    Урицкий, между тем, кончил писать и передал написанное Бонч-Бруевичу, который, пожимая плечами, прочитал написанное и опять стал что то доказывать Урицкому, горячо ему оппонировавшему. Наконец, Бонч-Бруевич махнул рукой и понес бумагу в помещение Совнаркома.
    Началось заседание Совнаркома. Урицкий взволнованно бегал по зале, подходя то к одному, то к другому {31} и о чем то с жаром говорил, усиленно жестикулируя и посматривая на меня. Прошло несколько времени и из залы заседания вышел Елизаров вместе с каким то высоким седым человеком. Они направились ко мне.
    -- Ну, вот, Георгий Александрович, Совнарком рассмотрел заявление товарища Урицкого и нашел его неосновательным и постановил не заниматься этим делом... Но если вы хотите и настаиваете, то вот товарищу Стучко, -- он указал на своего спутника, -- с которым прошу познакомиться, поручено вас выслушать.
    Заговорил Стучко. Он предложил изложить сущность дела. Я ему ска зал, что дело очень простое: мне отказывают по каким то неизвестным мне подозрениям, в разрешении на выезд заграницу... И Стучко и Елизаров потолковали еще со мной и ушли на заседание, сказав, что доложат Совнаркому. Прошло довольно много времени, прежде чем они вышли снова.
    -- Вот, Георгий Александрович, -- обратился ко мне Елизаров, -- товарищ Стучко сделал свой доклад по делу Урицкого. И Совнарком решил, что товарищ Урицкий не имеет никаких оснований не выдавать вам разрешения на выезд и должен вам выдать заграничный паспорт... И вообще, плюньте на это дело... все это обычные кружковые дрязги!..
    И тут же, подозвав Урицкого, он передал ему решение Совнаркома. Дело было кончено. Но необходимо отметить, что тут началась настоящая обывательщина: Урицкий заявил мне, что я должен подать обычное прошение и не здесь, а на Гороховой, в помещении градоначальника, в общем порядке. И три дня меня еще манежили. Урицкий вымещал на мне, заставляя меня стоять в очередях и ездить то на Гороховую, то в Смольный, {32} требуя к аких то справок и пр. Но, наконец, паспорт был у меня в руках и, наскоро собравшись, я снова двинулся в Стокгольм через Финляндию на Торнео и Хапаранта...
    Я посвятил сравнительно много места описание моего столкновения с Урицким. И сделал я это не для того, чтобы повествовать о моих злоключениях, а лишь потому, что как-никак, а ведь Урицкий был историческ им лицом, независимо от величины, и мне кажется полезным показать этого героя, ликвидировавшего Учредительное Собрание, в другой сфере его деятельности!..
    Скажу правду, что только в Торнео, сидя в санях, чтобы ехать в Швецию на станцию Хапаранта (рельсового соединения тогда еще не было), я несколько пришел в себя, ибо, пока я был в пределах Финляндии, находившейся еще в руках большевиков, я все время боялся, что вот-вот по телеграфу меня остановят и вернут обратно. И, сидя уже в шведском вагоне и перебирая мои советские впечатления, я чувствовал себя так, точно я пробыл в Петербурге не три недели, как оно было на самом деле, а долгие, кошмарно долгие годы. И трудно мне было сразу разобраться в моих впечатлениях, и первое время я не мог иначе формулировать их, как словами: первобытный хаос, тяжелый, душу изматывающий сон, от которого хочется и не можешь проснуться. И лишь много спустя, уже в Стокгольме, я смог дать себе самому ясный отчет в пережитом в Петербурге...
    Отдохнув с дороги, я через два дня явился к Воровскому, чтобы сообщить о принятом решении продавать в Швеции при моем посредничестве запасы наших вин. Он, по-видимому, был очень неприятно удивлен, у видя, что я вернулся жив и здрав, но {33} сперва хотел было встретить меня по прежнему, как доброго знакомого.
    -- А, вот и вы! -- начал он. -- Хорошо ли съездили?.. Что там новенького?...
    -- Как видите, -- сухо ответил я, -- несмотря ни на что, я таки вернулся. И вот, в чем дело...
    Тут я изложил ему выработанный нами проэкт вывоза старых вин. Ему это сообщение не понравилось и он, не скрывая уже своей неприязни ко мне, сказал:
    -- Все это очень хорошо, но почему это дело возлагается на вас и на Красина? Ведь в Сток гольме, насколько мне известно, я являюсь официальным представителем РСФСР... Казалось бы естественным возложить это дело на меня... или вообще поручить мне организовать его.. Ну, да впрочем, раз такова воля начальства, я должен повиноваться...
    -- Да нет, -- ответил я, -- пожалуйста, берите его на себя. Я вам передал только по указанно Ленина об этом решении и проэкт. Но у меня нет ни малейшего желания нарушать ваши прерогативы...
    Я, признаться, был рад, что дело этим кончилось, так как не сомневался, что, есл и бы я принялся за него, то Воровский употребил бы все меры, чтобы мешать мне, пошли бы дрязги... Когда этот вопрос был у нас письменно оформлен, и я собирался уже уходить, Воровский вдруг спросил меня снова дружески-интимным тоном:
    -- Ну, Георгий Александрович, скажите мне тепер ь по-товарищески... что?.. Очень плохи дела в Петербурге ?.. Скоро конец?..
    -- О, нет, все идет великолепно, -- сухо ответил я и, оборвав этим наше свидание, ушел.
    {34} Само собою, я написал Красину о моем разговоре с Воровским и о том, что я отказываюсь от этого дела, и просил его передать об этом Ленину. Месяца через два я получил от Красина письмо, в котором он, между прочим, сообщал, что собирается в Стокгольм.
    К этому времени положение Воровского, как посланника, значительно окрепло. Он снял помещение для своего посольства, расстался с "Сименс и Шуккерт" и назначил себе в помощь в качестве торгового агента некоего Циммермана, мужа сестры своей жены, которому были приданы и консульские функции. Я знал несколько этого Циммермана. Это б ыл неудавшийся кинематографический артист, человек без всякого образования с резко выраженными черносотенными симпатиями, очень безалаберный, не имевший ни малейшего представления о торговых делах. С Воровским я почти не видался, лишь изредка встречая его у жены Красина, причем мы с ним никогда не разговаривали. Но так или иначе, до меня доходили слухи о деятельности представительства.
    Отмечу вкратце, что в то время Стокгольм, как столица нейтрального государства, представлял собою весьма оживленный торговы й центр, наполненный всякого рода дельцами-спекулянтами, торговавшими всем, чем угодно, и составлявшими себе громадные капиталы. Естественно, что, когда на рынок выступила и РСФСР, вся эта армия дельцов устремилась в советское посольство и, пользуясь случаем, стала сбывать ему всякие негодные товары. И в "Гранд-Отел", где, по существу, находилась черная товарная и валютная биржа и где ютились все эти спекулянты, заключались громадные сделки, и оттуда же шли по всему городу разговоры обо всех {35} ловких про делках, о колоссальных куртажах, о сбыте негодных товаров и пр. и пр.
    Но в мою задачу не входит приведете этих слухов и разговоров и потому я не буду их повторять. Однако, было одно обстоятельство уже общественного значения, вышедшее за пределы простых слухов и ставшее одно время довольно сенсационным, о котором я вкратце и упомяну. Как я отметил выше, около советского правительства ютилось не мало темных дельцов. И вот в Стокгольме же пр оизошло несколько убийств (не могу привести, сколько именно было случа ев) людей, ведших дела с представительством. Убийства эти произошли при обстоятельствах весьма таинственных, и вскоре в городе заговорили о какой то специальной организации, расправлявшейся с близко стоявшими к представительству лицами... Слухи ползли и ширились и принимали подчас какие то фантастические размеры... Об этих убийцах и убийствах Воровский написал брошюру под заглавием, если не ошибаюсь, "Лига убийц". Я читал ее и, насколько помню, она ничего не разъяснила. И вопрос этот так и остался, в сущнос ти, весьма загадочным... Когда-нибудь беспристрастная история раскроет его, а также и роль Воровского...
    Между тем, приехал Красин. Мы встречались с ним почти каждый день и, само собою, все время говорили о том, что у нас обоих болело -- о России, обмениваясь нашими впечатлениями и наблюдениями. Сообщил он мне подробности -- уже общеизвестные -- о разгоне Учредительного Собрания...
    Как и понятно читателю из вышеизложенного, мои впечатления были в высокой степени мрачны. Не менее мрачен был взгляда Красина, как на настоящее, так и на будущее. Мы оба хорошо знали лиц, ставших у {36} власти знали их еще со времени подполья, со многими мы были близки, с некоторыми дружны. И вот, оценивая их, как практических государственных деятелей, учитывая их шаги, их идеи, учитывая этот новый курс, ставку на социализм, на мировую революцию, в жертву которой должны были быть, по плану Ленина, принесены все национальные русские интересы, мы в будущем не предвидели, чтобы они сами и люди их школы могли дать России что-нибудь положи тельное. M ы отдавали ce бе ясный отчет в том, что на Россию , на народ, на нашу демократию Ленин и иже с ним смотрят только, как на экспериментальных кроликов, обреченных вплоть до вивисекции, или как на какую то пробирку, в которой они проделывают социальный опыт, не дорожа ее содержимым и имея в виду, хотя бы даже и изломав ее вдребезги, повторить этот же эксперимент в мировом масштабе. Мы ясно понимали, что Россия и ее народ -- это в глазах большевиков только определенная база, на которой они могут держатьс я и, эксплуатируя и истощая которую, они могут получать средства для попыток организации мировой революции. И притом эти люди, оперируя на искажении учения Маркса, строили на нем основание своих фантастических экспериментов, не считаясь с живыми людьми, с их страданиями, принося их в жертву своим утопическим стремлениям... Мы понимали, что перед Россией и ее народом, перед всей русской демократией стоит нечто фатальное, его же не минуешь, море крови, войны, несчастья, страдания... Было поистине страшно. Вед ь мы оба с юных лет любили наш народ, худо ли, хорошо ли, чем то жертвовали для него, для борьбы за его светлое будущее, за его свободу. В нас не погас еще зажженный в юные годы светоч нашего, для нас великого и {37} дорогого идеала -- добиваться и добиться того момента, когда наш народ в лице с воих государственных организаций, им излюбленных, им одобренных, им установленных, свободно выскажет свою волю, -- как он хочет жить, в чьи руки он желает вложить бразды правления, каково должно быть это правление... И мы понимали, что, как мы это называли, "сумасшествие", охватившее наших экспериментаторов, есть явление, с которым следует бороться всеми мерами, не щадя ничего.
    Бороться!? Но как? Чем? Мы понимали, что борьба в лоб, при завоеванных уже большевиками позициях, бесцельна и осуждена на провал. Мы понимали, что они, худо ли, хорошо ли, но спаяны креп кой спайкой, состоящей из сплетения личных эгоистических интересов, как бы известной круговой порукой, общим их страхом перед тем, что они натворили и еще натворят , и что это положение обязывает их цепко держаться друг за друга, то есть, прочно и стойко организовываться и хранить свои организации и дисциплину, как бы жестока она ни была, ибо в них заключается их личное спасете от гнева народного... Мы видели, как деморализована и дезорганизована наша демократия, раз достаточно было какого то ничтожества урицкого (употребляю это имя в нарицательном смысле) для того, чтобы сломать и уничтожить то светлое, что представляет собой Учредительное Собрание. Мы не обвиняли ее . Но мы с печалью констатировали, что великая идея в своем воплощении оказалась слабой и беспомощной, как внутри себя, так и вне, ибо разгон Учредительного Собрания прошел, можно сказать, незамеченным -- никто не встал на защиту его... Это дало и дает основание для глубоко неверного и глубоко неискреннего {38} заключения, что идея эта уже изжита народным сознанием, что она уже погибла в самом народе. Нет, мы верили еще в жизненность самой идеи, в ее историческую необходимость, понимая, что лишь дезорганизова нности демократии, сжатой тисками относительной организованности большевиков, была настоящей причиной провала Учредительного Собрания.
    Мы оба отлично сознавали, что новый строй несет и проводит ряд нелепостей, уничтожая технические силы, т. е., то, что теперь принято сокращенно называть "спецами", деморализируя их, возводя в перл создания замену их рабочими комитетами, кото рые в лучшем случае, при самом добром желании, беспомощно бьются в вопросах им совершенно непонятных. Равным образом мы хорошо понимали , что стремление изничтожить буржуазию было не меньшей нелепостью. Мы сравнивали ее с буржуазией западноевропейской и, ясно, находили ее еще молодой, только что, в сущности, начавшей развиваться и становиться на ноги, что она по социально-историческому закону должна была еще внести в жизнь много положительного, еще долго и в положительном же направлении влиять на жизнь, толкая ее вперед. Словом, что этот социальный класс и у нас и в Европе и на всем свете еще должен нести свою историческую культурную и прог рессивную миссию, улучшая человеческую жизнь, толкая ее на путь широкой свободы. Оставаясь марксистами, мы не могли, конечно, не отдавать ей в этом справедливости и не могли не защищать ее права на существование, пока в ней еще зреют творческие силы, пока ее исторический путь еще не закончен... Но я не буду приводить и развивать все эти, в сущности, социально -- азбучные истины, я упоминаю о них только для того, чтобы читателю была ясна та {39} психология, которая определяла собою наши рассуждения и обоснов ания. Но перед нами стояла российская современность, в широком понимании этого слова, не помнящая родства все забывшая, готовая все ломать и губить. Мы отдавали справедливость искренности заблуждений этих людей (я говорю об искренно, по невежеству, заблуждавшихся, а не о тех, которые старались и стараются примазаться к победителям, подпевая им в тон, и стремящихся только устроить свои личные дела и делишки, сделать карьеру, нажиться, имя которым легион), и тем более мы приходили в ужас...
    И сколько времени могло это продлиться?
    Мы неоднократно возвращались к этому вопросу, ставя его друг другу. Красин, дольше моего наблюдавший Россию при большевиках, сокрушенно разводил руками и начинал сомневаться в скоротечности их власти. И не только потому, что он считал их абсолютно сильными, а исключительно по сравнению с неорганизованностью самого населения, его усталостью, проникшей все созн ание населения, впавшего в состояние какой то инертности, состояние как бы общественной потери воли, у которого точно руки опусти лись... И сравнивая это состояние российских граждан, хотя и недовольных большевицким режимом, но упавших духом и не способных к борьбе, с громадной энергией, хотя бы и энергией отчаяния и инстинкта самосохранения большевиков и их относительной организованностью, он говорил:
    -- Да, раньше, когда ты приезжал в Петербург, я думал, что это вопрос недолгого времени... Как то верилось еще в силу населения, которому большевицкий режим совершенно отвратен, верилось, что у {40} него не иссякли еще силы к борьбе... Н о уже одна только проделка с Учредительным Собранием, этот разгон его без всякого протеста со стороны демократии, которая вяло и в общем безразлично проглотила эту авантюру, навела меня на сомнения в моем прогнозе... Они все забирают в руки, бессмысленно тратят все, что было накоплено старым режимом, и, кто его знает, не затянется ли это лихолетье года на два, на три... пока хватит старых запасов, пока можно реквизировать и хлеб и деньги и готовую продукцию и можно кое-как -- хотя, чорт знает, как -- вести пр омышленность... Словом, я не предвижу скорого конца...
    Доводы его, а также и тех, кто прибывали, правда, все реже и реже из России, и которые высказывали все те же соображения, но в состоянии уже полной паники, начинали и мне казаться основательными... Было не мало людей, переоценивавших силу большевиков и исключительно ей, а не в связи со слабостью и инертностью населения, приписывавших их успех, и потому предрекавших их долговечн ость... Словом, разобраться тогда в этом вопросе было очень нелегк о...
    Так мы часто беседовали с Красиным и никак не могли придти к каким-нибудь определенным выводам, основательному прогнозу.
    Между тем, в России события шли своим чередом. Объявилась самостийная Украина. И Красину и мне одна крупная банковая организация (не назову ее имени) предложила ехать в Киев и стать во главе организуемого там крупного банка, от чего мы отказались. Из Петербург а мы (особенно Красин, конечно,) получали письма с предложением разных назначений. Но мы все отклоняли, ибо никак не могли при нять какого либо решения и стояли в стороне от жизни, все топчась на {41} одном месте ... Однако, мы должны были, чисто психологически должны были принять какое-нибудь окончательное решение. А жизнь не стояла и двигалась вперед... Брест-Литовский мир вошел в силу и в Берлин выехало советское посольство во главе с Иоффе...
    И вот, в наших рассуждениях, в нашей оценке момента постепенно, не могу точно отметить как, наступил перелом. Встал вопрос: имеем ли мы право при наличии всех отрицательных, выше вкратце от меченных, обстоятельств, оставаться в стороне, не должны ли мы, в интересах нашего служения народу, пойти на службу Советов с нашими силами, нашим опытом, и внести в дело, что можем, здорового. Не сможем ли мы бороться с той политикой оголтелого уничтожения всего, которой отметилась деятельность большевиков, не удастся ли нам повлиять на них, удержать от тех или иных безумных шагов... Ведь у нас были связи и опыт. Ведь мы могли бы -- так казалось нам -- бороться хотя бы с уничтожением технических сил, способс твовать их восстановлению, могли бы бороться с стремлением полного уничтожения буржуазии , которой, как мы в этом не сомневались, рано было еще петь отходную (Только порядка ради напомню о "непе". С введением его буржуазия показала свою силу, устойчивость, жизнеспособность. Позволю себе сказать, что в этой новой политике, провозглашенной Лениным, не малую роль играл и Красин. -- Автор.) и т. д. У нас зарождалась надежда, что сами большевики в процесс управления страной должны будут придти к пониманию своих ис тинных задач, должны будут отказаться от многих своих утопического характера экспериментов, что вовлечение их в нормальные отношения с западом, с его {42} политикой, с его экономической жизнью, с его товарным обращением, по необходимости заставит советское правительство равняться по той же линии, и что прямолинейное стремление к коммунизму сейчас, немедле нно же, само собой начнет падать и падет. Мы ведь были уверены, что люди, ставшие правительством, люди, которых мы в общем хорошо знали по прежней нашей ре волюционной работе и которые отличались бескорыстием, любовью к народу и беззаветным стремлением жертвовать собой в интересах определенных политических и экономических идеалов, неся на себе громадную ответственность, естественным ходом жизни будут принуждены сознать эту ответственность и не смогут не стать в конечном счете правительством народным, осуществляя стремления русского народа, его идеалов, его хозяйственные цели... Мы надеялись, что, став на эту здоровую почву, они откажутся от многого эксцессивно го, ибо сама жизнь будет от них этого требовать, и не только русская жизнь, но и жизнь запада, в круговорот которой, повторяю, должна была войти и Россия... И таким образом, силой чисто объективных обстоятельств правительство вынуждено будет пойти по линии неизбежных уступок и отказа от твердокаменного проведения в жизнь всего того, что еще находится в идеальном будущем и от осуществления чего жизнь человеческая еще очень далека... Мы верили, что правительство вынуждено будет понять, что Россия не может и н е должна оставаться в стороне от мирового хозяйства и мировой политики, не может изолироваться от них и отгородиться китайской стеной...
    Не забывали мы и того обстоятельства, что, благодаря саботажу, проводимому в виде протеста против большевиков, они, неопытные в деле государственного {43} управления, были поставлены в крайне затруднительное положение и обречены были на ряд ошибок, хотя бы чисто технического свойства, что запутывало еще больше положение...
    Таким образом, идя по этому пути, мы с Красиным пр ишли к решению пойти на службу к Советам... И мы условились, что первым поедет Красин, оглядится и выпишет меня. Вскоре он и уехал в Берлин помочь Иоффе, не беря никакого квалифицированного назначения. Примерно в конце июня я получил от него и от Иоффе приглашение принять должность первого секретаря посольства. Между прочим, Красин писал, что в посольстве, благодаря набранному с бора да с сосенки штату, царит крайняя запутанность в делопроизводстве, в отчетности, в хозяйстве, что мне предстоит много кропот ливой работы, так как, хотя служащие и неопытны, но самомнение у них громадное и амбиции хоть отбавляй, что равным образом хромает и дипломатическая часть... Словом, он настоятельно звал меня, аттестуя Иоффе, которого я не знал, с самой лучшей стороны и уверяя меня, что я с ним хорошо сойдусь.
    Я принял предложение и в начал е июля 1918 года выехал в Берлин. {47}
   
   

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ .
Моя служба в Германии

I

    Итак, в начале июля 1918 года поздно вечером я приехал в Берлин. В последний раз я был в Германии и в Берли не в 19и4 году, уехав всего за неделю до объявления войны. И вот теперь, попав в Германию уже в эпоху войны, я не мог не обратить внимания на то, как в ней поблекли и изменились люди, насколько они имели вид изголодавшихся... Поразило меня и то, что в отеле, где я остановился, в комнате было вывешено печатное объявление, что администрация просит не выставлять обувь и одежду для чистки в коридор, в противном случае слагает с себя всякую ответственность за пропажу... На улицах царила грязь, валялись бумажки, всякий мусор...
    На утро я поехал в посольство, на Унтерденлинден, 7. Меня встретила маленькая некрасивая брюнетка лет восемнадцати-девятнадцати, в белом платье.
    -- А, товарищ Соломон, -- приветствовала она меня. -- Очень приятно познакомиться... Мы с нетерпением ждем вас... Товарищ Красин много говорил о вас...
    {48} -- Здравствуйте, товарищ, -- ответил я. -- С кем имею удовольствие говорить?
    -- Я личный секретарь товарища посла, Мария Михайловна Гиршфельд, -- отрекомендовалась она, значительно подчеркнув название св оей должности. -- Это я вам писала по поручение товарища Иоффе приглашение принять пост первого секретаря.
    -- Очень приятно, -- ответил я. -- Мне хотелось бы повидаться с товарищем Иоффе.
    -- А, пройдемте в столовую. Товарищ Иоффе там... мы только что пьем кофе, -- и она повела меня наверх.
    -- Вот, Адольф Абрамович, -- развязно обратилась она к сидевшему у конца стола господину, -- я вам привела нашего первого секретаря, Георгия Александровича Соломона... Знакомьтесь пожалуйста... Садитесь, не хотите ли кофе? Хотя в Берлине на счет провизии и очень скудно, но нам выдают и сливки... Можно вам налить чашку? -- тараторила она, точно стремясь поскорее выложить что то спешное.
    От кофе я отказался, сказав, что пил в отеле. Присел за стол, и мы начали обмениваться с Иоффе обычными словами приветствия.
   
   (ldn-knigi, дополнение, источник -- http://hronos.km.ru/
    0x08 graphic
Иоффе Адольф Абрамович (1883-1927) -- видный советский дипломат.
    В социал-демократическом движении принимал участие с конца 90-х годов. На VI съезде РСДРП(б) вместе с межрайонцами был принят в партию большевиков и избран в ЦК. В Октябрьские дни 1917 г.- член Петроградского Военно-революционного комитета. Во время брестских переговоров входил в состав советской мирной делегации.
    С ап реля по ноябрь 1918 г. -- полпред РСФСР в Берлине. В последующие годы также на дипломатической работе. В 1925-1927 гр. примыкал к троцкистской оппозиции.
    Использованы материалы из кн.:  Ф.Ф. Раскольников "На боевых постах". М. 1964.
    Иоффе Адольф Абрамо вич (10.10.1883, Симферополь -- 17.11.1927, Москва), партийный деятель, дипломат. Сын богатого купца. В конце 1890-х гг. примкнул к социал-демократам. В 1903 вступил в РСДРП, меньшевик. Вел партработу в Баку, Москве. В 1905 участвовал в восстании в Крыму. Неоднократно арестовывался. В 1917 издавал вместе с Л.Д. Троцким газету "Вперед" (Петроград) В авг. 1917 в числе "межрайонцев" принят в РСДРП(б). В 1917 член Петроградского совета. Во время Октябрьского переворота член Петр оградского военно-революционного комитета. В 1917-19 кандидат в члены ЦК РКП(б). В нояб. 1917 -янв. 1918 пред., а затем член и консультант советской делегации на переговорах о мире в Брест-Литовске.
    Поддерживал предложение Л.Д. Троцкого -- "ни мира, ни войны". С апр. 1918 полпред в Берлине. Заключил "добавочный протокол" в Брест-Лит овскому трактату. Активно участвовал в подготовке коммунистического восстания в Германии и 6.11.1918 вместе со всем полпредством выслан из страны.
    В 1919-20 член Совета обороны, нарком государственного контро ля Украины. В 1920 возглавлял советские делегации на переговорах с Эстонией, Латвией и Литвой. Подписал со всеми тремя странами мирные договоры. В 1921 пред. советской делегации на переговорах с Польшей. После заключения советско-польского мира в 1921 назначен зам. пред. туркестанской комиссии ВЦИК и СНК РСФСР. В 1922 входил в состав советской делегации на Генуэзской конференции. В 1922-24 полпред в Китае, председатель делегации на переговорах с Японией в Чан-чуне. Переговоры еще не были закончены, когда Ио ффе, тяжело заболев, отбыл в Москву. В 1924 направлен в составе советской делегации в Великобританию. В 1924-25 полпред в Австрия- В 1925 примкнул к "Новой оппозиции" и стал одним из ее руководителей, убежденный сторонник Троцкого.
    Покончил жизнь самоубийством после того, как с тало ясно поражение троцкистов. В предсмертном письме Троцкому писал о своей обиде на ЦК, которое отказало ему в денежных средствах для лечения за границей. "Я не сомневаюсь, что моя смерть является протестом борца, убежденного в пра вильности пути, который избрали Вы, Лев Давидович". Выступление Троцкого на похоронах Иоффе -- последнее публичное выступление Троцкого в СССР.
    Использованы материалы из кн.: Залесский К.А. "Империя Сталина. Биографический энциклопедический словарь". Москва, Вече, 2000
   ------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

В революции 1917 года

    Иоффе Адольф Абрамович (10 октября 1883, Симферополь -- 17 ноября 1927, Москва). Из семьи купца. Окончив гимназию, в 1903-1904 учился на мед. ф-те Берлинского ун-та, в 1906-1907 на юрид. ф-те Цюрихского ун-та. Чл. РСДРП с кон. 90-х гг. 19 в.: примыкал к меньшевикам. Участник Рев-ции 1905-07 (Севастополь, Одесса). Находясь в эмиграции, был в 1906-07 чл. Загран. бюро ЦК РСДРП. В 1908-12 вместе с Л.Д. Троцким и М.И. Скобелевым издавал газ. "Правда" (Вена). В России неоднократно подвергался арестам, ссылкам.
    После Февр. рев-ции 1917, приехав из сиб. ссылки в Петроград, вошёл в группу "межра йонцев" совм. с Л.Д. Троцким издавал ж. "Вперёд. На 6-м съезде РСДРП(б) (26 июля -- 3 авг.) в числе "межрайонцев" принят в большевист. партию; чл. мандатной и редакц. комиссий съезда, канд. в чл. ЦК. На заседании ЦК 5 августа избран в узкий состав ЦК РСДРП(б), 6 августа -- в состав Секретариата ЦК. 20 августа введён ЦК в редколлегию газ. "Пролетарии" (одно из назв. "Правды"); избран гласным петрогр. Гор. думы (чл. больничной комиссии). Чл. Петрогр. Совета РСД. 6 сент. делегирован думой для участия в Демокр. совещании (14-22 сент.). Как представитель большевиков участвовал в работе Предпарламента (7 окт. совм. с др. большевиками вышел из него). 20 сент. введён в муниципальную комиссию ЦК РСДРП(б) и в редколлегию ж. "Город и Земство". С 25 сент. член исполкома Петрогр. Совета РСД от рабочей секции.
    В дни Окт. вооруж. восст. член Петрогр. ВРК. Дел. 2-го Всерос. съезда Советов РСД, избран чл. ВЦИК. 3 нояб, подписал ультиматум большинства членов ЦК РСДРП(б) меньшинству по поводу формирования "однородного соц. пр-в а" Член Учред. Собр. (от Пскова). С 20 нояб. (до янв. 1918) пред. сов. делегации на переговорах о мире с Германией в Брест-Литовске; 2 дек. в числе других подписал перемирие с Германией и её союзниками. По вопросу о заключении мира с Германией стоял на позициях Троцкого -- "ни мира, ни войны".
    На заседании ЦК РСДРП(б) 18 февр. 1918 заявил: "Я вчера думал, что немцы наступать не будут; раз они наступают, то это полная победа империализма и милитаристич. партий... Мне казалось бы обязательным подписание мира только в том случае, если бы наши войска бежали в панике, ...если бы народ требовал от нас мира. Пока этого нет, мы по-прежнему должны бить на мировую рев-цию" ["Протоколы ЦК РСДРП(б)", с. 2011 Поддерживая позицию "левых коммунистов" по отношению к заключению мира, 22 февр. совм. с Ф.Э. Дзержинским и Н.Н. Крестинским не присоединился к заявлению "левых" о развёртывании широкой агитации против линии ЦК, т.к. это "может повести к расколу партии" (там же, с. 210). 23 февр. совм. с Дзержинским и Крестинским под ал в ЦК партии заявление о том, что возможный раскол партии опаснее для рев-ции, чем договор с Германией: "... не будучи в состоянии голосовать за мир. мы воздерживаемся от голосования по этому вопросу" (там же, с. 216). 24 (ревр. подал в ЦК заявление, что, являясь противником заключения мира, отказывается от участия в работе сов. делегации, "но ввиду категорического постановления ЦК, считающего обязательным моё участие в мирной делегации, ...вынужден в интересах сохранения возможного единства партии подчин иться этому решению и еду в Брест-Литовск лишь как консультант, не несущий никакой политической ответственности" (там же, с. 227). Дел. 7-го съезда РКП(б) (6-8 марта); на заседании съезда 8 марта Крестинский от своего имени и имени Иоффе внёс резолюцию: съезд полагает, что "...тактика неподписания мира в Бресте 10 февраля этого года была правильной тактикой, т.к. она наглядно показала, даже самым отсталым отрядам международного пролетариата, полную независимость рабоче-крестьянского правительства России от германского империализма и разбойничий характер последнего" ("7-й Экстренный съезд РКП(б). Март 1918". Стенографич. отчёт, М., 1962, С. 128, 136]: резолюция была отвергнута съездом; избран канд. в чл. ЦК.
    В марте -- апр. чл. Петрогр. бюро ЦК РКП(б). В апр- дек. полпред РСФСР в Германии, затем на др. гос. и парт. работе. Будучи смертельно больным, покончил жизнь самоубийством. .
    Использованы материалы статьи  Б.Я. Хазанова в кн.: Политические деятели России 1917.  биографический словарь. Москва,  1993.)

----------------------------------------------------------------------------------------------------------------

    Иоффе представлял собою человека средних лет невысокого роста, с очень интеллигентным выражением лица резко семитического типа. Курчавая, довольно длинная борода обрамляла его лицо с большими, красивыми глазами, в которых светились и ум, и хитрость, и доброта. Он радушно приветствовал меня и тут же добавил:
    -- Вы, наверное, хотите поскорее повидать Леонида Борисовича Красина... Он вас ждет с большим н етерпением. Мы сейчас его позовем... Марья Михайловна, -- обратился он к своей секретарше, -- будьте {49} добры, попросите Леонида Борисовича. Скажите ему, что Георгий Александрович здесь.
    Она вскочила, было, чтобы идти, но затем, по-видимому, передумала, нажала кнопку электрического звонка и сказала:
    -- Я пошлю за ним лучше Таню...
   
    В столовую вошла молодая девушка, которую Марья Михайловна мне представила:
    -- Позвольте вам представить... Это горничная товарища посла, товарищ Таня.
    Мы обменялись с товарищем Т аней рукопожатиями, и Марья Михайловна попросила ее пригласить Красина, который, оказалось, жил здесь же в посольстве.
    Пришел Красин.
    -- Леонид Борисович, не выпьете ли вы с нами кофе со сливками, и настоящого кофе, а не эрзац? -- кинулась к нему Марьи Михайловна.
    Красин отказался, сказав, что он уже напился кофе в общей столовой. Мы стали говорить о делах посольства. И Красин и Иоффе напирали на то, что ждут от меня приведения в порядок дел, находившихся в хаотическом состоянии и указывали на разные частност и. Марья Михайловна, сидевшая с нами, все время вмешивалась в разговор, перебивая всех без всякого стеснения и вставляя свои указания, часто весьма нелепые, к которым Иоффе относился с какой то отеческой снисходительностью. На это маленькое совещание был приглашен и мой старый товарищ, Вячеслав Рудольфович Меньжинский, ныне начальник Г.П.У, который тоже жил в посольстве и состоял в Берлине, генеральным консулом.
    -- Ты, Георгий Александрович, -- говорил Красин, -- обрати внимание на систему денежной {50} отчетн ости, бухгалтерию, а также на делопроизводство... Сейчас здесь сам чорт ногу сломит. Когда нужна какая-нибудь бумага, ее ищут все девицы посольства и в конце концов не находят.
    -- Да, -- поддакивал Иоффе, -- наш бюрократический аппарат действительно сильно прихрамывает.
    -- Да как же ему не хромать, -- перебил Красин, -- ведь публика у нас все неопытная... Конечно, все они xopo шие товарищи, но дела не знают. А потому путаница у них царит жестокая.
    В конце концов, из этой беседы для меня стало ясно, что штат посоль ства весьма многочислен, но состоит из людей, совершенно незнакомых с делом. И вот Иоффе, обратившись ко мне, сказал:
    -- Я вас очень прошу, Георгий Александрович, привести все в порядок, указать, как и что должно делать...
    -- А не столкнусь ли я с уязвленными самолюбиями? -- спросил я. -- Не п ошли бы в результате моих реформ всяческого рода дрязги?
    И Иоффе, и Красин, и Меньжинский стали уверять меня, что с этим мне нечего считаться. Все обещали свое содействие. В частности, Иоффе заметил, что сам, плохо зная бю рократический аппарат, дает мне "карт бланш" делать и вводить все, что я найду нужным.
    -- Да, мы даем вам "карт бланш", -- развязно и с комической важностью, подтвердила и Марья Михайловна. Затем мы все вместе отправились вниз в помещение, где находились канцелярии, и Иоффе и неизбежная, по-видимому, Марья Михайловн а знакомили меня со служащими. Здесь же были представлены мне 2-ой и 3- ий секретари посольства, товарищи Якубович и Лоренц (ныне полпред в Риге). Особенно долго мы оставались {51} в помещении кассы , разговаривая с кассиром, товарищем Ca йрио .
    Товарищ Сайрио заслуживает того, чтобы посвятить ему несколько строк, так как в нем есть много типичного. Маленького роста, неуклюже сложенный, к тому же еще и хромой, латыш, с совершенно неинтеллигентным выражением лица, полным упрямства и тупости, он производил крайне неприятное, вернее, тяжелое впечатление. Несколько вопросов, заданных ему о порядке ведения им кассы, показали мне, что человек этот не имеет ни малейш его представления о том, что такое кассир как ого бы то ни было общественного или казенного учреждения. Правда, это был безусловно честный человек (говорю это на основании уже дальнейшего знакомства с ним), но совершенно не понимавший и, по тупости своей, так и не смогший понять своих общественных обязанностей и считавший, что, раз он не ворует, то никто не должен и не имеет права его контролировать.
    Он сразу же заявил мне, что касса у него в полном порядке, все суммы, которые должны быть на лицо, находятся в целости. Когда же я задал ему вопрос относи тельно того, как он сам себя учитывает и проверяет, он сразу обиделся, наговорил мне кучу грубостей, сказав, что он старый партийный работник, что вся партия его знает, что он всегда находился в партии на лучшем счету, пользовался полным доверием и т. под. В заключение же, на какое то замечание Красина о порядке ведения кассы, он грубо заметил:
    -- Я никому не позволю вмешиваться в дела кассы и никого не подпущу к ней... никому не позволю рыться в ней, будь это хоть рассекретарь... у меня всегда при мне револ ьвер...
    {52} -- Позвольте, товарищ Ca й p и o, -- вмешался Иоффе, -- и меня вы тоже не подпустите к кассе, если бы я нашел нужным произвести в ней ревизию?
    -- Вы... э... э..., -- стал он заикаться и путаться, -- вы мой начальник... вы... другое дело...
    -- Великолепно! Ну, а если я делегирую свои права товарищу Соломону...
    Он свирепо взглянул на меня и заявил:
    -- Этого я не позволю... никаких делегатов здесь нет!..
    Человек, видимо, не понимал, что значить понятие "делегировать права"... И Иоффе принялся ему педантично вы яснять и доказывать. Задача была неблагодарная. Мы просто все упарились. Товарищ Сайрио стоял твердо на своем и упрямо твердил одно и то же: "никого не подпущу к кассе"...
    Тогда присутствовавший при этой сцене Якубович, второй секретарь, заметил ему:
    -- А как же , товарищ Сайрио, когда вы несколько дней тому назад заболели, вы пришли ко мне, и сами отдали мне ключи от кассы, чтобы я за вас, в случае надобности, выдавал деньги.
    -- А, это потому, что я вам верю...
    -- Значит, -- снова вмешался я, -- меня вы не подпу стите к кассе, потому что вы мне не врите. А по личному доверию вы позволяете себе передавать кассу другим товарищам...
    -- Да, касса доверена мне... я вас не знаю... и не подпущу...
    Снова вмешался Иоффе, за ним Красин, Меньжинский, и стали ему доказывать его тупое заблуждение. Но ничего не помогало.
    -- Ну, -- сказал Красин, -- мы так, {53} видно ни до чего путного не договоримся. Предоставим это педагогическому воздействию Георгия Александровича... Со временем он ему докажет и переубедит.
    -- Да, но мне надо еще выяснить, -- сказал я, -- как товарищ Сайрио выдает и получает суммы? По ордерам бухгалтерии, или как?
    -- Я? -- взвизгнул он, точно ему сказали нечто ужасное. -- Нет, когда я выдаю или получаю деньги, я потом велю бухгалтерше, отметить в книге, что столько то я выдал или получил... А так ей нет никакого дела, касса моя!... -- и он даже ударил себя в грудь кулаком.
    Пришлось временно оставить товарища Сайрио в покое. Мы бились с ним не менее часа, и так и не могли его переубедить. Мы пошли дальше.
    -- Ну, и тип, -- с казал Красин, обращаясь ко мне. -- Придется тебе, брат, помучиться с ним.
    -- Нет, ничего, -- умиротворяюще заметил Иоффе, -- я побеседую с ним и уломаю его. Мы с ним друзья и я надеюсь выяснить ему, чего мы от него желаем.
    Надо отметить, что не мене спутанное представление о своих обязанностях им ела и дама, занимавшая место бухгалтера. Краткого объяснения с ней было достаточно, чтобы убедиться, что и тут мне предстоит продолжительное педагогическое воздействие.
    Затем мы пошли в помещение генерального консульст ва, где Меньжинский представил мне своих сотрудников. Из них я упомяну о Г. А. Воронове, вице-консуле, и товарище Ландау, секретаре консульства, так как оба они будут играть некоторую роль в моих воспоминаниях.
    Далее мне были представлены многочисленные { 54} сотрудники бюро печати, во главе которого стоял очень юный товарищ Розенберг, имевший под своим началом человек двадцать сотрудников, главным образом, немецких товарищей, спартаковцев. Это бюро печати было занято тем, что составляло информационные листки, в которых приводилось все, что было нового в русской и заграничной жизни...
    Словом, в этот свой визит я осмотрел все помещение посольства, вплоть до жилых комнат и общей столовой сотрудников, в которой они все за незначительную плату получали утренний кофе, обед и ужин.
    Мы снова, обмениваясь впечатлениями, вернулись в столовую Иоффе. Здесь Иоффе предложил мне принять участие в переговорах, ведшихся с немцами о компенсационной сумме, которая должна была быть выплачена им Россией в согласии с брестским договором. С нашей стороны в этих переговорах участвовали Красин, Меньжинский, Ларин и Сокольников. Переговоры велись к этому времени уже недели три. Поэтому я, под предлогом, что мне предстоит большая и срочная работа по приведению в порядок дел посольства, что должно было потребовать массу времени, тем более, что тут же Иоффе предложил мне принять на себя и обязанности управляющего делами и хозяйственной частью, -- просил меня освободить пока от этого дела, с которым я не был знаком и ознакомление с которым потребовало бы не мало времени... Главное же было то, что я не сочувствовал этому делу...
    Тут же в этот визит мне было указано помещение для меня с женой. Мне пришлось удовлетвориться комнатами в третьем этаже, заднего флигеля, так как все лучшие помещени я были разобраны ранее приехавшими товарищами, я же ни за что не хотел своей {55} особой вносить необходимость перемещений, переселений и пр.
    Скажу кстати, что, как это выяснилось уже окончательно впоследствии, заселение дома посольства происходило в полном беспорядке или, вернее, как бы в порядке нашествия. Каждый занимал помещение, которое ему нравилось, втаскивая в него наперебой отнимаемую друг у друга мебель, путая всякие стили и эпохи, разрознивая целые гарнитуры художественных ансамблей... Как извест но, русское посольство на Унтерденлинден представляет собою дворец, принадлежавший некогда, если не ошибаюсь, курфюрсту, и проданный им России. Дом был наполнен редкой чисто музейной мебелью, драгоценными коврами, историческими гобеленами, картинами мастеров... И все это растаскивалось охочими товарищами по своим комнатам. Об истинной ценности этих предметов они не имели никакого представления, и обращение с ними, с этими сокровищами, представлявшими собою достояние русского народа, было самое варварское. Д ля примера упомяну, что при первом же обходе я в помещении одного семейного товарища (увы, глубоко интеллигентного) увидал комод редкой красоты, выдержанного стиля "булль", из красного дерева с художественной инкрустацией. И весь верх его был исцарапан. Оказалось, как мне сказала жена сотрудника, которому было отведено это помещение, она употребляла этот комод в качестве кухонного стола! И на этой же полированной доске комода на видном месте чернело безобразное пятно в форме утюга, выжженное ими.. Редкие, в ысокой ценности ковры резались и делились на части для подгонки их под потребности помещения того или иного жильца...
    Таковы были мои первые беглые впечатления от посольства и его обитателей.
    {56} -- Ну, что ты хочешь от "товарищей", -- говорил мне Красин в тот же день, когда мы остались с ним вдвоем и могли без свиде телей обменяться впечатлениями. -- Что им гобелены, что им музейные комоды "булль"?!.. Им это нипочем, как нипочем и сама Россия ...
    -- Но, знаешь ли, больно глядеть, -- отвечал я.
    -- Конечно, что гово рить, -- соглашался Красин. -- Только на этом не стоит останавливаться и крушить голову... Все это преходяще... Ничего не поделаешь -- революция, война... Надо принимать вещи таковыми, каковы они есть... Будем со всем этим бороться...
    В этот же первый день я со скорбным чувством воз вратился к себе в отель. На душе было как то смутно. Я видел, что предстоит тяжелая борьба со всеми этими Ca йрио , ничего не знающими, ничего не понимающими, которые торопились уже использовать свое положение для устройства самих себ я, сообразно своему представление о комфорте папуаса.

II

    Таким образом, началась моя служба в Берлине в советском посольстве.
    С первого же дня моего прибытия в Берлин я вступил в дела, а через несколько дней переехал и здание посольства. В нижнем этаже посольства мне был отведен громадный роскошный кабинет с окнами на Унтерденлинден. Потом я узнал, что до меня этот кабинет занимали Якубович и Лоренц и что они были очень недовольны распоряжением Иоффе уступить мне его и ворчали, перебираясь в другое помещен ие. Отмечу тут же, {57} чтобы уже не возвращаться к этому, что оба эти товарища очень неохотно мне подчинились, всячески уклоняясь от исполнения моих поручений и просьб и всегда стараясь найти этому какие-нибудь неотложные причины, то один из них или оба должны идти к прямому проводу для переговоров с Москвой, то у того или другого имеется срочное поручение от Иоффе или "личного секретаря посла"...
    Оба они были совершенно незнакомы с рутиной ведения дел, учиться ничему не желали, предпочитая болтаться около прямого провода или бегать по разным малозначущим делам в министерство иностранных дел. Так что для меня сразу стало ясным, что на них мне не приходится много рассчитывать.
    Как я отметил в первой главе, мое первоначальное ознакомление с состоянием дел посольства произвело на меня весьма неблагоприятное впечатление. Всюду царила анарх ия, которая все резче и резче выступала на вид по мере того, как я входил в дела. Отнюдь не желая вдаваться во все мелочи канцелярского быта, я все-таки должен остановиться на этом моменте, так как, по сущности, это явление было и остается до сих пор типичным для советского строя и объясняет, почему повсюду во всех советских учреждениях и в Pocc ии и заграницей мы встречаем крайне разбухшие, совершенно несоответствующие истиной потребности, бюрократические аппараты: массы служащих, которые бестолково, не зная д ела, суетятся и что то работают, что то путают, к ним в помощь для распутывания назначаются другие, которые тоже путают, и так до бесконечности...
    Как оно и понятно, начав подробное ознакомление с делами, я прежде всего старался выяснить, что представляет собою касса, какие там, в конце концов, {58} имеются порядки, вернее, беспорядки. На другой же день после моего первого посещения посольства я обратился к Иоффе с полушутливым вопросом, могу ли я, забыв о револьвере, о котором напомнил товарищ Сайрио, выяснить положение кассы и дать ему надлежащие указания.
    -- Смело, Георгий Александрович, -- ответил Иоффе с улыбкой. -- Я уже говорил с товарищем Сайрио, указал ему на то, что в ы старый товарищ, и он согласился с тем, что вы имеете право знать, что делается в кассе?
    -- Да... это очень хорошо, Адольф Абрамович, -- ответил я, -- но право, как то странно, что приходится перед ним расшаркиваться для того, чтобы убедить его в том, что, казалось бы, не требует доказательств...
    -- Конечно, с непривычки это действительно странно, -- согласился Иоффе, -- но имейте в виду, что Сайрио латышский революционер из породы старых лесных братьев... Они все, конечно, немного диковаты... Надо, как верно ск азал Леонид Борисович, применить к нему педагогические приемы...
    После этого объяснения я пригласил к себе Сайрио. Хотя лицо его выражало все то же непреодолимое и тупое упрямство, но беседа с ним Иоффе, по-видимому, оказала на него некоторое влияние, и он держал себя менее самоуверенно. Я усадил его и обратился к нему с маленькой, элементарно построенной речью, в которой старался ему выяснить, чего я от него требую, как от товарища, занимающе го столь ответственный в посольстве пост. Я говорил дипломатическ и, упирая на то, что такую должность и можно было доверить только такому старому и испытанному товарищу, как он, потому {59} что как, дескать, мне и говорил товарищ Иоффе, имеются всякие конспиративные расходы и пр. В результате он немного отмяк и сам предложил мне направиться к кассе.
    Надо отметить, что Иоффе, чувствуя, что вообще советское посольство как то непрочно сидит в Германии, что, в сущности, было верно, считал нужным иметь все денежные средства всегда под рукой, чтобы в случае чего, можно было им и немедленно располагать. А потому он хранил все деньги в тяжелой стальной кассе, стоявшей в отдельной комнате в посольстве, не прибегая к банкам...
    Это обстоятельство вносило, чисто психологически, тоже известную путаницу, нервную спешность и пр. И не могло не влиять на Ca йрио , вносило в него какое то бивуачное настроение, настороженность и торопливость... Замечу кстати, что это ощущение непрочности владело всеми в посольстве. Ежедневно циркулировали всевозможные, неведомо кем распускаемые слухи, часто сл ышалось выражение: "придется собирать чемоданы" и пр... Все себя чувствовали точно на какой то станции, многие даже продолжали хранить свои вещи в чемоданах -- не весте убо дне и часа...
    Я сразу же поставил наши объяснения с Сайрио на почву известной незыблемости и трактовал все вопросы под углом организации дела напостоянно, а не в порядке какой то паники, под углом "аллегро удирато"... мне кажется, что мне удалось успокоить этого упрямого латыша, и он начал улыбаться. Когда же я после объяснения подошел к проверке порядка выдачи и приема кассой денег, то мне не трудно было убедиться, что это был настоящий хаос.
    -- Ну, объясните мне, товарищ Сайрио, -- сказал {60} я, как, по каким требованиям вы выплачиваете те или иные суммы?
    Сайрио открыл кассу и обратил мое внимание на то, что кредитки хра нятся обандероленные, так что, пояснил он, в случае чего, можно в одну минуту сложить их в чемодан. В кассе находилось всего в разных валютах денег на три-четыре миллиона германских марок. Затем он предъявил мне и оправдате льные документы... Это было собрание разного рода записок, набросанных наспех разными лицами. Приведу на память несколько текстов этих своеобразных "ордеров":
    "Товарищу Сайрио. Выдайте подателю сего (ни имени лица получающего, ни причины выдачи, ни времени не указано) такую то сумму. А. Иоффе"; "Товарищу Сайрио. Прошу отпустить с товарищем Таней (го рничная посла) такую то сумму. Личный секретарь посла М. Гиршфельд"; "Товарищ Сайрю, прошу принести мне тысячу марок. Мне очень нужно. Берта Иоффе (жена Иоффе)" . Такого же рода записки попадались и за подписью обоих секретарей. Было тут много оплаченных счетов от разных шляпных и модных фирм, часто на очень солидные суммы, выписанных на имя М. М. Гиршфельд, жены Иоффе и других лиц, снабженных подписью: "Прошу товарища Сайрио уплатить. М. Гиршфельд... А. Иоффе... Б. Иоффе..." Были даже счета от манежа за столько то часов тренировки, за столько то часов за отпущенных лошадей на имя М. М. Гиршфельд (она училась верховой езде). Словом, было очевидно, что на посольскую кассу смотрели, как на свой личный кошелек, из которого можно брать безотчетно, сколько угодно... Разумеется, я ничего не сказал Сайрио, когда он, предъявив мне эти "документы", еще раз торжествующе подтвердил, что все у него в полном порядке. Да ведь по {61} правде сказать, товарищ Сайрио, конечно, убогий и упрямый, но лично совершенно честный (как я в этом убедился вполне), и был, в сущности, прав: он платил все эти, часто весьма значительные суммы, по распоряжению своего начальства или вообще лиц, на то уполномоченных. И, само собою разумеется, все эти "документы" не носили никаких следов того, что они были проведены через бухгалтера посольства...
    Мне пришлось -- не буду приводить здесь этих трафаретных указаний -- убеждать Сайрио, что все документы, как п риходные, так и расходные, должны, прежде исполнения по ним тех или иных операций, проводиться через бухгалтерию, что бухгалтер должен их контрассигнировать и пр. Тут снова мне пришлось выдержать бурную сцену.
    -- Как?! -- раздраженно ответил мне кассир. -- Это значит, что она (бухгалтершей была женщина, очень слабо знакомая с азбукой своего дела) будет мне разрешать и приказывать... Ни за что!.. Я не согласен... я не позволю!.. Она мне не начальство...
    Выяснения, убеждения, доказательства, примеры -- ничего не действовало. Латыш твердил свое, свирепо вращая своими, полными злобы, глазами. И вот, среди этих пояснений, забыв, что я имею дело с человеком почти первобытным, я в пылу доказательств произнес фразу, которая еще больше сгустила над нами тучи:
    -- Да поймите же, товар ищ Сайрио, что здесь нет и тени сомнения в вашей честности. Ведь речь идет только о том, чтобы ввести порядок, -- порядок, признанный во всех общественных учреждениях... Одним словом, моя цель -- поставить правильно действующий бюрократический апп арат...
    О, сколько нелепостей вызвало слово {62} бюрократический". Кассир вдруг вскочил, с ужасом, точно прозрев, взглянул на меня диким взором и, хромая своей когда то простреленной ногой, затоптался на месте волчком.
    -- Как?.. Что вы сказали?!.. -- полным негодования тоном спросил он.
    Я повторил.
    -- Ага! Вот что!.. -- злорадно торжествуя заговорил он. -- "Бюрократический", -- повторил он, -- вот что... Так мы, товарищ Соломон, бились с царским правительством, рисковали нашей жизнью, чтобы сломать бюрократию... Т еперь я понимаю... А, я сразу это заметил... вы бюрократ... да, бюрократ!.. и мы с вами не товарищи... нет!... Я пойду к товарищу Иоффе... я с бюрократами не хочу работать!..
    Он быстро захлопнул кассу и, сердито ковыляя мимо меня, побежал наверх....
    И мы с Иоффе , при участии подошедшего на эту сцену Красина, битых два часа толковали с Сайрио, выясняя ему истинный смысл слова "бюрократический"... Он подчинился, но, конечно, мы не могли его переубедить, и он остался при своем мнении и всем и каждому жаловался на меня, называя меня "бюрократом". Особенно успешны были его жалобы в глазах таких же, как он, латышей, в большом количестве находившихся при посольстве в качестве красноармейцев, командированных в Берлин для охраны посольства от контрреволюционеров и несших другие обязанности. Эти латыши при встречах со мной мрачно и враждебно глядели на меня исподлобья...
    Я остановился на этой сцене с исключительной целью дать читателю представление об уровне того понимания, с которым приходилось считаться в посольстве {63} при попытке ввести в его дела порядок. И вот, с большим трудом, спотыкаясь все время о целую сеть подобного рода недоразумений и тратя массу времени для ликвидации их, я вел дело реформы кассы и бухгалтерии. В конце концов, я выработал целое положение о кассе, бухгалтерии, их взаимоотношении и пр. Заказал разного рода печатные формуляры в виде ордеров, приходных и расходных, и т. д., словом, наметил те порядки, которые должны иметь место во всяком общественном или казенном учреждении... Но, увы, эти по ложения и порядки вызвали новый ряд недоразумений и нападок на меня, но уже со стороны не Сайрио, а в "сферах" более высоких. Конечно, о всех предполагаемых мною нововведениях я часто беседовал с Иоффе, а пока был в Берлине Красин и с ним, намечая чисто общие положения вводимых порядков. Красин, хорошо понимавший дело, конечно, меня усиленно поддерживал. Иоффе же, по образованно врач, учившийся в Германии, был действительно чужд всякого понимания постановки дела, а потому искренно говорил, что плохо разбира ется во всем этом, но, раз это нужно, он не возражает и предоставляет мне установить все необходимые порядки по моему усмотрению, несколько раз повторяя, что дает мне полную "карт бланш".
    Но у меня произошло с ним довольно тяжелое объяснение по поводу тех порядков, которые царили в кассе по вопросу платежных документов, о чем я выше говорил. Я, конечно, не мог допустить, чтобы люди безответственные, как личный секретарь (должность совершенно непредусмотренная), жена посла и пр., имели право давать кассе ра споряжения об уплате тех или иных сумм. Но, как читатель понимает, вопрос этот был довольно деликатен. И меня немало озабочивало, {64} как говорить с Иоффе о том, что эти лица не могут и не должны иметь права давать кассе распоряжение об уплате и выписке в расход... Ведь Иоффе был только товарищ, никогда никаких дел практических не ведший и не имевший о них никакого представ ления. А тут нужно было коснуться людей, так или иначе, ему близких, (Со своей первой женой Иоффе вскоре разошелся и женился на M. M. Г иршфельд, которая сама, очевидно, по неопытности и юности подчеркивала свои отношения с Иоффе. -- Автор.) что могло быть ему неприятно и что могло в конце концов внести ненужные и неинтересные мне осложнения в наших чисто деловых с ним отношениях. Поэтому, прежде чем говорить обо всем этом с самим Иоффе, я предварительно переговорил с Красиным, близко и хорошо знавшим Иоффе, прося его дать мне совет, как быть. Красин, как и я, был очень неприятно поражен всеми этими "документами", причем, так как в них было немало и комичного, мы с ним пошутили и посмялись на эту тему. В конце концов Красин сам предложил мне пойти вместе со мной к Иоффе и помочь мне в деликатной форме, не задевая самолюбия, выяснить дело.
    Придя к Иоффе, я рассказал ему о первых моих наблюдениях и в мягкой форме обратил его внимание на неудобст во того, что разные люди выдают кассиру распоряжения об оплате счетов, притом счетов частного порядка, не служебного, а также распоряжения об отпуске им тех или иных сумм... Как ни мягко было сказано, те м не менее Иоффе это не понравилось, но, как человек умный, он поторопился заявить мне, что, собственно, и ему, при всем его незнакомстве с порядками ведения дел в учреждениях, казалось, что это не {65} ладно, но, что, не зная, что именно надо сделать, он, в виду состоявшегося приглашения меня, решил: "подож дем товарища Соломона, -- он приедет, во всем разберется и установит необходимые правила..." Поэтому-де он готов во всем последовать моим указаниям... Затем он прибавил, что все, находящиеся в кассе суммы отпущены и отпускаются лично ему в его полное распоряжение... Мы обратили его внимание на то, что в посольстве уже имеется требование Комиссариата Иностранных Дел о составлении и представлении отчета об израсходованных за три месяца сумм, что малоопытный бухгалтер составил этот отчет в совершенно неприемлемом виде, так что в нем невозможно разобраться, и что, во всяком случае, нельзя проводить по этому отчету такие расходы, как на шляпы для его жены или личного секретаря, на манеж и пр.
    Он согласился с эт им и заявил, что принимает все эти расходы на свой личный счет. Я тут же передал ему все эти "документы" (вышла довольно внушительная сумма) и он, взамен их, составил на ту же сумму квитанцию, в которой стояло, что им лично за такой то период на разные нужды безотчетно израсходовано столько то..
    Но, конечно, как ни деликатно я говорил с ним, у него остался известный неприятный осадок по отношению ко мне... Да по правде сказать, и у меня к нему также... Как бы то ни было, но тут же на этом свидании по его пр едложению было решено, что впредь деньги будут выдаваться кассой по ордерам, подписываемым только одним из нас, им или мною. Мне, признаться, не очень то хотелось иметь это право подписи, но по деловым соображениям я не имел основания отказываться и должен был согласиться...
    И вот, выработав упомянутые выше правила о {66} кассе и бухгалтерии, хотя, повторяю, все было уже согласовано нами путем постоянных бесед и докладов, я передал их послу, т. е. Иоффе, на утверждение.
    Прошло два-три дня. От Иоффе мои поло жения не возвращались. Я не считал удобным напоминать. Но с момента, когда я передал ему эти проекты, в отношении ко мне личного секретаря наступило резкое изменение. Совершенно игнорируя меня, Марья Михайловна все время обращалась к Якубовичу и Лоренцу... Пошли какие то перешептывания, что то поползло тягучее и липкое и противное... Я делал вид, что ничего не замечаю.
    Но вот как то, войдя ко мне и передавая мне какие то бумаги от Иоффе, Марья Михайловна вдруг спросила меня:
    -- Вы, кажется, находите, Георгий Александрович, что должность личного секретаря совершенно лишняя?
    Этот вопрос меня, конечно, очень удивил, ибо никогда я никому своих мнений по этому поводу не высказывал.
    -- Я? -- спросил я. -- Откуда вы это взяли?
    -- Так... мне кажется, по крайней мере, -- ответила она и быстро вышла из моего кабине та.
    В тот же день, вскоре после этого разговора, ко мне пришел Иоффе и принес мне мои положения. Вид у него был смущенный и точно забитый.
    -- Вот, Георгий Александрович, -- начал он каким то неуверенным голосом, -- я ознакомился внимательно с вашими положениями.. Но поговорим откровенно... Видите ли... как сказать... здесь имеются некоторые ляпсусы... которые я и заполнил... Надеюсь, вы ничего против этого не имеете.
    --Конечно, нет, Адольф Абрамович, -- {67} поспешил я ответить. -- В едь вы же, как глава посольства, должны утвердить эти положения.
    -- Гм... да.. так, -- запинаясь и, видимо, чувствуя себя не в своей тарелке, продолжал он. -- Дело, собственно, не в этом...
    И вдруг, отложив мои положения. он обратился ко мне с как ой сердечной ноткой в голосе:
    -- Скажите мне откровенно, Георгий Александрович, что вы имеете против Марьи Михайловны?
    -- Я? Против Марьи Михайловны?... Да абсолютно. ничего...
    -- Видите ли... и у нее, и у меня создалось такое впечатление, что вы бойкотируете ее... Вот и ваши положения это доказывают...
    -- Мои положения? -- недоумевая все больше и больше, спросил я его. -- Да ведь это чисто официальные документы... о кассе и пр. Какое же отношение это имеет к Марье Михайловне?..
    -- Да вот в том и дело, что вы сове ршенно игнорируете в них моего личного секретаря, то есть, Марью Михайловну. Ведь и ей тоже должно быть предоставлено право выдавать распоряжение на отпуск денег и т. д...
    Словом все положение было снабжено дополнениями и вставками, сделанными самим Иоффе. Смысл их был таков, что, кроме Иоффе и меня, и М. М. Гиршфельд пользуется теми же п равами. Таким образом, всюду, где в моем положении стояло: "по подписи посла или первого секретаря посольства", Иоффе вставил или личного секретаря посла".
    Передав все эти исправленные положения, он торопливо ушел... Пришлось считаться с волей посла...
    И кругом создалась атмосфера интриг, постепенно насыщавшая собою все. Часто происходили какие то {68} разговоры Марьи Михайловны с Якубовичем и Лоренцем, смолкавшие при моем появлении. Красина к этому времени уже не было в Берлине, он уехал в Росси ю, и мне не с кем было посоветоваться о том, как реагировать на всю эту нелепость... Скажу кстати, что с этих пор мои отношения с Иоффе навсегда остались натянутыми... впрочем до посл едней с ним встречи в Ревеле, о чем ниже...
    Наряду с работой по приведению в порядок вопросов кассы и отчетности, мне пришлось проделать и работу по реформированию системы хранения бумаг и их регистрации.
    Приходится опять отметить, что и это дело вызвало тоже целую бучу нового недовольства и сильнее сгус тило враждебную мне атмосферу. Как я и говорил выше, все делопроизводство хранилось в полном беспорядке; так что для подобрания переписки по какому-нибудь вопросу требовалось иногда несколько дней. Все прин имались искать, все метались из стороны в сторону, бегали друг к другу с вопросами "не у вас ли такая то бумага?" Если требование исходило от Иоффе, он, естественно, нервничал, торопил, сердился, призывал того или другого сотрудника, делал разносы, угрожал... Служащие еще больше дурели, еще беспорядочнее кидались из стороны в сторону, обвиняя друг друга, что, дескать, нужные бумаги "были вами взяты", ссорились, женский персонал плакал... И во все вмешивалась М. М. Гиршфельд, кричала, понукала, лезла ко всем с указаниями, всем и всякому напоминала, что она личный секретарь посла, угрожала именем Иоффе, путала... Словом, каждые поиски сопровождались истерикой... и тянулось это иногда несколько дней, и в результате оказывалось, что такая то бумага или бумаги были сунуты в карман {69} кем либо из сотрудников или унесены им в свою комнату...
    Я решил положить этому конец и, прекратив на два-три дня обычное течение дел канцелярии, потребовал, чтобы все силы были употреблены на разбор бумаг, их классификацию по отдел ьным вопросам, и ввел карточную систему регистрации... Я имел дело с людьми совершенно непонимающими и мне, первому секретарю посольства, приходилось самому возиться с бумагами, отвечать на целую сеть азбучных вопросов, обуславливаемых колоссальным непониманием лиц их задавших. Приходилось для установления связи в той или иной переписке самому разыскивать недостающие бумаги и документы, приходилось выяснять, кем они были взяты е последний раз" и происходили розыски по жилым комнатам, по столам...
    Но вот, в два-три дня эта бумажная реформа была закончена: бумаги лежали в порядке ( все или почти все), оставалось только следовать этому порядку и дальше не путать... Однако, и тут опять-таки началась склока: чтобы доказать, что мои меры плохи, мне сознательно ставили палки в колеса, а то и просто, без злого умысла, по небрежности и по чувству полной неответственности, путали, клали бумаги не туда, вписывали не в те карты... И наряду с этим шли обвинения меня, что вот, мол, какова новая система, вот, какая новая п утаница, и все мол, оттого, что я преследую "бюрократические задачи"... Пусть читатель представить себе , что значило это нелепое, чисто безграмотное обвинение в "бюрократизме", и сколько крови было мне испорчено. Не обошлось, конечно без новых атак со стороны личного секретаря, путавшегося во все и вся. Были сотрудницы и приятельницы, которые тоже находились в привилегированном {70} положении и которые интимно нашептывали ей разные разности, сплетничали и клеветали. A M. M. все это передавала Иоффе со своим и оттенками. Тот, сильно занятый своими сложными делами, раздражался, старался отмахнуться от наветов своего личного секретаря... Но это было трудно, ибо M. M. отличалась большим упорством и настойчивостью и зудила его, пока он окончательно не выходил из себя и, не имя мужества отделаться от настойчивости M. M., шел по линии наименьшего сопротивления и обрушивался на какого-нибудь второстепенного сотрудника или же обращался с упреками (правда, в очень мягкой форме) ко мне и, тоже со слов M. M. и других шепт унов, упрекал меня в излишнем увлечении бюрократической системой. Приходилось выяснять. Правда, все мои пояснения всегда имели успех, но, Боже, сколько времени и сил требовала эта ежедневная склока? К тому же, как это стало известно из рассказов приезжих из России, у самого Чичерина, сменившего Троцкого на посту наркоминдела, тоже царил бумажный хаос: он держал всю переписку у себя в кабинете в одном углу, прямо на полу, забитом беспорядочно спутанными бумагами, в которых никто не мог разобраться и в розыск ах которых сам Чичерин принимал деятельное участие вместе со своими четырьмя секретарями. И у него тоже эти розыски требовали подчас несколько дней. И вот это то и ставили мне на вид мои сотрудники.
    Но, наконец, мне немного повезло: жена Меньжинского, Мария Николаевна, умная и образованная женщина, вступила в ка нцелярию и взяла на себя заведыванье регистрацией. И она стала строго следовать установленным порядкам. И я, хоть в этом отношении, с облегчением вздохнул. {71}

III

    Выше я изобразил те, мягко выражаяс ь, трения, которыми сопровождались мои нововведения. И, конечно, у читателя может зародиться вопрос, -- да чем же это объясняется? Само собою, объяснения этому следует искать в личном составе, в порядке его набора.
    Посольство прибыло из России. Во главе его стоял Иоффе. При нем были его жена и дочь -- подросток, лет тринадцати. И, кроме того -- личный секретарь посла Марья Михайловна Гиршфельд. Человек уже лет около сорока, Иоффе отличался очень мягким и, в сущности, безобидным характером. Но у него была своя тяжелая семейная драма, о которой я упоминаю лишь постольку, поскольку созданная ею коллизия отражалась на его высоком положении посла. Легко поддаваясь постороннему влиянию, Иоффе не мог сам разобраться в своих интимных делах и сделать тот или иной решительный шаг. А потому и немудрено, что молоденькая девушка, в сущности и неумная и совсем мало образованная, да к тому же и крайне бестактная, но требовательная и напористая, оказалась влиятельным лицом в посольстве, неся скромную должность личного секретаря посла. Таким образом Иоффе все время вращался между двух огней: с одной стороны была его семья, жена и дочь, которую он очень любил, с другой -- его секретарь. Отсюда вечные внутри его трения, вечная нервность и настороженность, что не могло, конечно, не отражаться и на делах.
    Пользуясь своим влиянием, Марья Михайловна и являлась одним из главных лиц, набиравших личный состав посольства. Но руководилась она не интересом дела, а исключительно личными симпатиями и антипатиями.
    {72} Поэтому среди сотрудниц было немало ее подруг, которые, совершенно не зная дела, пользовались своим влиянием на нее, а через нее и на самого Иоффе. Для того, чтобы подчеркнуть ту роль, которую играли в деле назначения сотрудников симпатии, укажу на то, что в числе служащих находился брат личного секретаря, мальчик лет семнадцати, гимназист, взятый временно, на период вакансии и числившийся чем то в роде атташе. Получал он довольно изрядное для своих "обязанностей" жалованье, а именно 800 марок в месяц (Для сравнения приведу, что сам Иоффе а также Меньжинский и я получали по 1.200 марок и столько же получал и личный секретарь. -- Автор.). Это была чистейшей воды синекура: юноша этот абсолютно ничего не делал, но он часто напоминал другим, что он брат личного секретаря и через свою сестру пользовался тоже известным влиянием на Иоффе.
    Как оно и понятно, разного рода приятельницы личного секретаря в свою очередь протежировали своим близким и через M. M. устраивали их на службу в посольство. Естественно, что при таком положении все эти лица, плохо знавшие дело, были хорошо забронированы от меня, и мне лишь в незначительной степени можно было рассчитывать на них, как на работников...
    Упомяну еще об одной синекуре. Выше я говорил о "горничной посла", товарище Тане, латышке, которая получала такое же высокое вознаграждение, как партийная и как близкая наперсница личного секретаря. Девушка эта, как пролет арка по происхождение была даже объектом некоторого заигрывания со стороны Марии Михайловны и таким образом она тоже являлась своеобразным бичем в посольстве. Она ничего {73} не делала, всюду совала свой нос, вечно болтала с находившимися в посольстве для охраны его красноармейцами, привезенными из России, тоже поголовно латышами и вечно нашептывала разные нелепости Марии Михайловне, а та передавала Иоффе.
    И все эти сотрудники по большей части ничего не делали, получали большое жалованье, слонялись без дела, играя на биллиарде, стоящем в большом зале, в который выходила дверь кабинета Иоффе или подбирая разные песенки на великолепном "Бехштейне", ст оящем в белом зале посольства... Но, конечно, все они стойко охраняли свои "классовые" интересы, и заставить их что-нибудь делать было нелегкой задачей.
   
    Мы видели, что деньги, которые были в посольстве расходовались совершенно произвольно, и для меня быстро выяснилось, что вся эта публика, считая себя истинными революционерами -- победителями, смотрела на народное достояние, как на какую то добычу, по праву принадлежащую им. И в результате каждый урывал себе что мог, перебивая друг у друга и стараясь обста вить свое существование всеми доступными благами жизни.
    Для подтверждения, приведу один, хотя и мелкий, но яркий пример. Жена Иоффе, которую я очень мало знал, ибо она вечно, по настоящему или дипломатически в виду создавшегося положения, была больна и почти не выходила из своей комнаты, по совету врача, должна была есть как можно больше фруктов, а потому ей ежедневно подавалась в ее комнату ваза с разнообразными фруктами. И через некоторое время M. M. потребовала, чтобы и ей в ее комнату подавали бы такую же вазу с фруктами. Напомню, что шла война, и в Германии провизия и особенно деликатесе стоили {74} безумных денег. Нередко M. M. и ее приятельницы требовали поздно вечером от экономки, чтобы им были поданы из хранившихся в погребе запасов разные консервы, вина и устраивала себе угощения, на который приглашались присные, и пиры затягивались до глубокой ночи...
    Все служащие пользовались посольской столовой, в которой за очень ничтожное вознаграждение (кажется, пять марок в день) получали утренний кофе, обед и ужин. Несмотря на постоянно повторявшиеся избитые заявления, что теперь, с победой пролетариата, все российские граждане равны и должны довольствоваться равно, у посла был отдельный стол, который готовила особая повариха. Обедал он со своей семьей и присными (Марья Михайловна и ее брат) в своей столовой. И, конечно, его стол отличался изобилием и изысканностью. Как известно, во время войны немецкое государство регулировало потребление продуктов по карточкам. Для стола посла было установлено усиленное дово льствие. Тем не менее, разные продукты гастрономии покупались, как "шлейхандель" (тайная продажа), по баснословно высоким ценам. Красину, Меньжинскому и мне было предложено пользоваться столом у посла, но мы, под благовидным предлогом, отклонили это предложение и питались в общей столовой.
    Взгляд сотрудников на "казну", как нечто принадлежащее им по праву захвата, естественно, передавался и низшему персоналу, т. е., прислуг, набранной уже на месте, в Берлине, из рядов "спартаковцев", как известно, близких к большевикам. И, разумеется, за ними очень ухаживали, что быстро их деморализовало. Они создали свою организацию, устраивали сходки, выступали с различными протестами и {75} требованиями, выносили порицания мне и другим лицам, отлынивали от работы, насчитывали себе лишние часы, одним словом, боролись за свои "классовые" интересы. Питали сь они в посольстве очень хорошо, особенно, если сравнить посольское питание с тем полуголодным и просто голодным существованием, на которое в те годы были обречены все герма нские граждане. Однако, это не мешало им вечно выступать с жалобами, протестами и претензиями, требуя все больше еды, больше жалования и меньше работы.
    Оглядевшись на месте, я в свое время заинтересовался и вопросом о низшем персонале. Оказалось, что они получали крайне неравномерное жалованье, почему я, пересмотрев этот вопрос, разбил всю прислугу на катег ории, уравняв вознаграждение, сообразно должностям: горничные, подгорничные, судомойки и т. д. Некоторым, благодаря этому, вышло увеличение жалованья, ч то вызвало недовольство и протесты со стороны тех, которые остались при старом жалованье. Но особые протесты вызвало другое мое распоряжение. Я узнал, что наша прислуга торгует разными продуктами,.. унося их из посольства. Передал мне это один из чиновников министерства иностранных дел.
    Надо сказать, что работа приходящих служащих обычно заканчивалась ужином, после которого они и уходили домой. Но многие из них под предлогом спешки, отказывались от ужина и уносили домой свою порцию . Но выяснилось, что в это й "порции", которая уносилась в горшках и корзинках, было много и "контрабанды". Уследить за тем, что именно уносилось, было невозможно, а потому я положил этому предел, потребовав, чтобы никто больше ничего не уносил, а чтобы все ужинали в посольстве... Начались жалобы, и {76} притом жалобы в центр партии спартаковцев. Явился представитель спартаковцев, произвел нечто вроде судьбища на собрании низшего персонала. Однако, выслушав мои объяснения, представитель нашел, что я поступил правильно... Но пока это решение было принято, я немало натерпелся: в эту склоку низших служащих вмешались все сотрудники до Марьи Михайловны а следовательно и до Иоффе включительно...
    Много было еще и других подобных домашних дрязг, на которые волей -- неволей приходилось тратить и драгоценное время и мног о сил и нервов... Но я сознательно остановился на этих мелочах, которыми была полна жизнь посольства, чтобы дать читателю понятие, насколько разлагающее влияние проникало повсюду и какую деморализацию оно вносило.
    В посольстве со всем особняком, хотя и на равном положении с сотрудниками, состояли несколько человек красноармейцев, несших охрану посольства и, в сущности, представлявших собою совершенно ненужный и отягчающий балласт. Но дело в том, что люди, так расточительно относившиеся к казенному имуществу и которым, казалось бы на первый взгляд, все было с полгоря, отличались большой трусливостью, им всюду мерещилась опасность. Я не говорю о Иоффе -- он вовсе не трусил и даже подсмеивался над мерами охраны, подчиняясь им лишь по на стоянию личного секретаря. Но вскоре Марья Михайловна нашла, что принятых мер для охраны недостаточно. Однажды она пришла ко мне вся взволнованная:
    -- Вот, Георгий Александрович, какое письмо получил сегодня Адольф Абрамович!
    Это было нелепое анонимное письмо с {77} неопределенными угрозами, написанное крайне безграмотно. Я невольно усмехнулся.
    -- Тут нечего смяться, Георгий Александрович, -- запальчиво сказала Марья Михайловна. -- Это настоящая угроза... Боже, Боже! -- патетически продолжала она, -- Для Адольфа Абрамовича начинается крестный путь на Голгофу... на Голгофу, на великие страдания!...
    И она поведала мне свою боязнь, что всех нас ждет расправа, и жестокая расправа. Стало ясно, что при всей своей решительности она жестоко трусила, что у нее не было сознания прочности положения, на котором стоят большевики. Напомню читателю, что мною было отмечено это ощущение непрочности позиции уже ранее, при описании моего пребывания в Петербурге...
    Марья Михайловна стала настоятельно просить меня идти вместе с ней к И оффе, чтобы убедить его в необходимости принять меры предосторожности.
    -- Он совершенно не обращает внимания на свою безопасность, -- горячо говорила она. -- Он, как и все великие люди, пренебрегает всем, отдавая себя всего служению идее!... Я вас прошу, Георгий Александрович, пойдемте вместе к нему...
    Я должен отдать справедливость Иоффе, -- он действительно не был трусом и относился к своей судьбе чисто фаталистически.
    -- Право, Марья Михайловна, -- спокойно сказал он, когда она в моем присутствии стала настаив ать на том, что надо придать серьезное значение предупреждению, сделанному анонимным автором, -- ну, можно ли придавать значение какому то анонимному письму... Да наконец, ведь, в сущности, нет таких мер, которыми можно было бы обеспечить себя от каких-нибудь попыток... Ну, убьют, так убьют, мы же {78} революционеры и знали, на что идем, когда совершали переворот...
    Но по всему посольству поползла паника. Марья Михайловна -- под величайшим секретом -- сообщала всем и каждому сенсационную новость. Все до послед него человека смутились, стали даже в стенах посольства настороженно оглядываться, точно враг уже преследовал их... Поползли слухи о подозрительных встречах около самого здания посольства. Словом, все были в тревоге... Некоторые стали осматривать и чистить свои револьверы, что вносило еще большую панику...
    По настоянию Марьи Михайловны Иоффе обратился в Министерство Иностранных Дел с требованием усилить наружную охрану здания посольства переодетыми полицейскими. Встревожились и немецкие власти, и ко мне для переговоров приехал какой то важный чин полиции. Ознакомившись с анонимным письмом, он только улыбнулся и сказал: "Ах, какие пустяки... не стоит на них обращать внимания". Тем не менее, по настоянию Марьи Михайловны, он пересмотрел план сигнализации, указал на слабые места и пр. Конечно, и этот визит стал всем известен, и тревога среди товарищей еще больше усилилась...
    Как оно и понятно, все, что творилось в посольстве, не было тайной для немецких властей. Конечно, мы были под постоянным наблюдением герман ской полиции, шпионская часть у которой, как известно, поставлена блестяще, и до нас доходили слухи о том презрении, о том "пфуй", которым немцы реагировали на весь этот кошмарный беспорядок жизни советского посольства, на расхват мебели товарищами, на чрезмерные расходы, оплачиваемые из кассы и пр. Не могу не отметить, что это презрение, правда, скрытое под маской {79} дипломатической любезности, пробивалось и при встречах с представителями Министерства Иностранных Дел. И это презрение и по временам даже о твращение, нет -- нет, да проникало и в немецкую печать.
    Кроме красноармейцев, надо упомянуть еще и о дипломатических курьерах, состоявших при посольстве, среди которых были лица, занимавшиеся под прикрытием своей неприкосновенности, провозом и продажей разных товаров. Некоторые из них были уличены. Но и служащие посольства широко пользовались услугами курьеров для посылки родным и знакомым разного рода предметов. И курьерские вализы все пухли и пухли , что дошло, наконец, до того, что от нас потребовали огр аничения их веса.
    При берлинском посольстве, как известно, имеется православная церковь, которая за все время войны бездействовала. Она хранилась в полной неприкосновенности со всей своей утварью. Не могу не отметить, что лица, на которых германским правительством были возложены обязанности по хранение всего имущества посольства, относились очень внимательно и честно к своей задаче, бережно храня все доверенное им с чисто немецкой педантичностью... И вот, как то, месяца через два по моем п рибытии в Берлин, ко мне явился наш вице -- консул Г. А. Воронов, сообщивши мне, что к нему обратились бывшие посольские священник и Церковный староста, желающие поговорить со мной по вопросу о храме. Я принял их.
    Они ходатайствовали от имени православной общины в Берлине об открытии храма для богослужения. Я лично отнесся вполне сочувственно к этому ходатайству, но в виду царившей у нас во всем неразберихе, не взял на себя окончательное решение этого вопроса и обратился к Иоффе. {80} Оказалось, что наши точки зрения совпал и. Он также, как и я, считал, что вопрос этот, в сущности, представляет собою вопрос совести каждого, куда нам, как представителям государства, нечего вмешиваться. Потолковав на эту тему, мы с Иоффе решили, что храм должен быть предоставлен верующим, которые должны принять на себя все расходы по содержанию его и пр. В таком духе я и сообщил в письменной форм ответ священнику и старосте, и поручил окончательное оформление вопроса по передачи храма Воронову. Но вскоре мне пришлось переехать из Берлина в Гамбу рг, где я ушел в новое, весьма сложное дело, о чем ниже, и таким образом, дальнейшая судьба этого вопроса мне неизвестна.

IV

    Как мы видели, в посольстве склонны были вечно впадать в панику из за всего. Скоро для этого представился весьма основательный повод. В Москве был убит германский посол, граф Мирбах. Убийца (Недавно расстрелянный Блюмкин. -- Автор.) успел скрыться. Прежде официал ьного уведомления, мы узнали об этом немедленно же из газет. И, по обыкновению, в нашем посольстве пошли разные слухи и догад ки и, как спутник их, началась паника. Кто то пустил слух, что убийство посла послужит для немцев основанием прервать с нами дипломатические отношения и что наше посольство будет изгнано из Берлина. Люди сведущие -- а таковыми были все, не видящие дальше куриного носа -- уверяли, что это уже факт, что германское правительство уже решило это и что изгнания можно ждать внезапно... что снова начнется война... В отдельных группах служащих шли оживленные {81} обсуждения на эту тему и -- говорю не шутя -- некоторые п ошли в свои комнаты укладывать чемоданы, чтобы быть готовыми и ничего не забыть.
    Я не буду говорить об этом событии подробно, ибо оно в свое время было описано и освещено в прессе. Но у нас, в нашем посольском муравейнике наша всего боящаяся публика была не на шутку встревожена. Распространились неведомо кем пускаемые в посольстве "достоверные сведения", что германское правительство не сомневается, что граф Мирбах убит самими б ольшевиками, что поэтому все мы будем арестованы в качестве заложников, пока боль шевики не выдадут физических виновников убийства... Говорили, что Министерством Иностранных Дел уже послана соответствующая нота... Наиболее ретивые говорили, что посольство уже окружено... Словом, нелепости, одна другой изумительнее, сменяли друг друга, все усиливая панику.
   
    На другой день была получена официальная нота протеста, составленная в выражениях крайне резких, в таких, с которыми немцы никогда не выступили бы, обращаясь к какой либо иной державе... Нота эта была полна угроз и требований.. Иоффе сам отправился в Министерство Иностранных Дел. Вернулся он оттуда очень расстроенный. Он сообщил мне, что был принят очень сурово, чтобы не сказать, грубо, что говорили с ним совершенно недопустимым тоном. Конечно я никому не передавал о сообщении Иоффе, но тем не менее уже через несколько минут всем в посольстве стало известно о том, как был принять Иоффе, и, разумеется, действительность была изобильно приукрашена досужей, панически настроенной фантазией, так что даже скептики стали задумываться над вопрос ом, {82} не следует ли и в самом деле приняться за укладку чемоданов...
    Были и такие, которые начали приготовлять к укладке канцелярские бумаги... День и ночь работал прямой провод. Иоффе поминутно вызывали из Москвы и он часами не отходил от аппарата, беседуя с Комиссариатом Иностранных Дел. И, конечно, об этих беседах тоже циркулировали слухи и слухи, один нелепее другого. Одно было несомненно, что и там, т. е., в советском правител ьстве, царила по этому поводу паника, что и проявлялось в ряде, отменявши х одно другое, распоряжениях и указаниях. Иоффе лично, как я отметил, человек, не поддающийся панике и всегда во все трудные минуты не терявший головы, говоря со мной об этих переговорах с центром, презрительно заметил:
    -- Они там совершенно потеряли голову... Вот смотрите, -- и он дал мне про честь телеграфную ленту своих переговоров по аппарату Юза... Было ясно, что у нас в центре царила полная растерянность.
    Советское правительство отвечало на грубые протесты германского правительства в самом угодливом тоне , обещая в ударном порядке расследовать дело и расправиться с виновными, примерно их наказав. Но дело с расследованием шло плохо. Виновники не открывались. Тем не менее, советское правительство, чтобы умилостивить немцев, решило принести в жертву молоху гекатомбы... Говорю об этом со слов покойного Красина, который вскоре приехал в Берлин и который с возмущением мне рассказывал наедине, в свою очередь со слов Ленина, что для удовлетворения требования немцев, советское правительство решило обрушиться в сторо ну наименьшего сопротивления и, выхватив из числа арестованных левых эсеров { 83 } не сколько десятков человек, якобы, причастных к убийству Мирбаха, казнить их...
    -- И хотя, -- говорил мне Красин с глубоким отвращением, -- я хорошо знаю Ленина, но такого глубокого и жестокого цинизма я в нем не подозревал... Рассказывая мне об этом предполагаемом выходе из положения, он с улыбочкой, заметь, с улыбочкой прибавил: "словом, мы произведем среди товарищей эсеров внутренний заем ... и таким образом, и невинность соблю дем и капитал приобретем"...
    В этот свой приезд Красин неоднократно в разговорах со мной, точно не имея сил отделаться от тяжелого кошмарного впечатления, возвращался к этому вопросу и несколько раз повторял мне эти слова Ленина. Затем уже, много лет спустя, в Лондоне, Красин как то вновь возвратился в одном разговоре со мной о Ленине, к этому факту, почему он и врезался в мою память острым клином. И, если бы я не помнил во всех деталях этот разговор с Красиным, если бы и теперь , через несколько лет предо м ной не вставали его глаза, в которые я в упор смотрел в то время, как он, повторяю, с глубоким отвращением передавал мне эти подробности, я не решился бы привести их здесь... Я знал Ленина. Знал, что он не был институткой... Помню, как однажды в Брюсселе в разговоре со мной он заметил: "Да, Георгий Александрович, политига ггязное (он несколько картавил) дело". Но повторяю, я не могу и до сих пор отделаться от чувства какого то холодного ужаса, вспоминая рассказ Красина... И мне вспоминается, что Ленин уже з адолго до смерти страдал прогрессивным параличом, и невольно думается, уж не было ли это просто спорадическое проявление симптомов его болезни...
    {84} Если, как мы видели, убийство Мирбаха повлекло за собою такую паническую тревогу среди посольских служащих, то другое событие, разыгравшееся довольно скоро вслед за ним, уже окончательно ошеломило их. Оно вызвало самый неприкрытый страх за самих себя, за свою жизнь. Им, очевидно, уже померещился призрак суровой расправы (Эта вечная тревога и ожидание расправы были явлением перманентным, и не только среди мелких служащих, но -- что особенно стоит подчеркнуть и отметить -- также и у весьма ответственных деятелей советского правительства. Я приведу беседу с одним близким мне товарищем к приятелем, стоявшим и сейчас стоящим на весьма высоком посту. Беседа эта имела место в Берлине. К сожалению, в силу серьезных причин, не могу привести имени этого товарища, кстати сказать, человека глубоко честного... Мы с ним часто беседовали в Берлине. Как то раз, пораженный его кр айне болезненным видом, я сказал ему: -- Да вам следовало бы уехать отсюда полечиться в какую-нибудь санаторию ... -- Нет, Георгий Александрович, -- грустно ответил он мне. -- Нельзя мне ухать, мне надо ждать своей судьбы... решения своей участи... и это будет скоро... -- Бог знает, что вы говорите, -- сказал я, -- какие то загадки... "ждать своей участи"... какой участи? -- Какой участи? -- повторил он мой вопрос. -- Наша участь такая: нам будет отпущено столько воздуха, сколько требуется для одного человека... -- Нич его не понимаю, -- возразил я. -- Все какие то загадки...
    В продолжение всего этого разговора он ходил по комнате. Но тут он вдруг остановился, подошел ко мне и, слабо и жалко улыбаясь, в упор глядя на меня, многозначительно и резко провел рукой себе по горлу, слегка высунув язык, и сказал: -- Вот наша участь... -- Не понимаю, -- проговорил я в недоумении. -- Все не понимаете? -- спросил он. -- Я говорю, нам будет отпущено столько воздуха, сколько требуется дл я человеческого тела.... для повешенного... Теперь поним аете?... Да, нас ждет виселица... И мне и вообще нам, нам нельзя уехать. Но вам, милый Георгий Александрович, вам следует уехать, и как можно скорее расстаться с нами... мы обречены и должны тянуть до последней возможности... Ведь, конечно, наша попытка окончится провалом, и нас ждет суровая расправа... Это Немезида.... Мы заварили кашу и нам же следует ее расхлебывать... А вы имеете право избежать этой расправы... уезжайте....
    И примерно через год, уже в Москве, тот же мой товарищи, занимавший еще более вы сокий пост, опять возвратился к этой теме и снова стал уговаривать меня воспользоваться случаем и отойти от советского правительства, чтобы не делить с ним его участи... И он снова повторил свою метафору о "количестве воздуха"... Разговор этот происходил в Москве в то время, когда Деникин, успешно наступая, был уже под Тулой, и когда все советские деятели от великих до малых трепетали и, не скрывая своей паники, говорили о расстрелах и виселицах. -- Автор.)...
    Я говорю о покушении на жизнь Ленина... Известие это пришло к нам поздно вечером по телеграфу. Я живо помню, как это было. Я спускался из своего помещения, чтобы пойти к прямому проводу. Навстречу мне попалось несколько совершенно растерянных сотрудников.
    -- Георгий Александрович, -- сказал один из них, -- вы знаете... Ленин или убит или тяжело ранен...
    {85} Я остановился, пораженный этой неожиданной новостью. Ко мне подошел секретарь консульства, Ландау. Лицо его было искажено выражением самого неподдельного животного страха, губы и руки его дрожали и всего его подергивало.
    -- Да, Георгий Александрович, -- едва выговорил он, -- теперь нам конец... всех нас перебьют...
    Это была первая телеграмма, очень краткая, с сообщением о том, что Ленин ранен какой то женщиной, Дорой Каплан... И вот все сразу заволновались, не просто заволновались, а заметались в каком то бессмысленном ужасе, С некоторыми сотрудницами {86} сделалась истерика... Не взирая на явное искажение полученных извести, все стали говорить не о ранении, а об убийстве. Все мои попытки уговорить и урезонит ь мечущихся в страхе сотрудников, были тщетны. Они сбивались в беспорядочные кучки, жестикулировали, быстро и нервно перебрасывались словами, убегали, снова возвращались и уже, не сдерживаемые ничем, говорили: "Что с нами будет... всех нас перебьют... конец всему"...
    Особенно волновались и приходили в отчаяние, к моему удивлению, наши красноармейцы, латыши. Один из них сказал, обращаясь ко мне -- Ну, уж теперь нам, латышам, не сдобровать... за нас, за первых примутся...
    Не знаю уж, как это стало известно в М инистерстве Иностранных Дел, но мне оттуда позвонили по телефону с тревожным запросом, правда ли, что Ленин убит. Я ответил, сообщив содержание телеграммы...
    Вся эта паника улеглась и тревога сменилась ликованием, животным ликованием за свою шкуру, когда последующие телеграммы принесли подробности покушения и всем стало ясно, что рана, нанесенная Ленин у, не опасна.

V

    Все официальные отношения нашего посольства с германским правительством шли, согласно установленному порядку, через Министерство Иностранных Д ел. И надо отдать справедливость этому министерству, что в общем, чисто с внешней стороны, оно относилось к посольству корректно. Тем не менее, часто прорывались {87} какие то нотки с его стороны, говоривши о плохо скрытом презрении, что сказывалось, в сущности, в мелочах. Так те из наших сотрудников, которым приходилось лично являться в Минис терство Иностранных Дел за какими-нибудь справками, часто жаловались, что с ними мало церемонятся, заставляют подолгу ждать, иногда говорят с ними с плохо скрываемым п резрением или резко и нетерпеливо и пр. И это было понятно: служащие министерства Иностранных Дел относились, в сущности, к большевицкому правительству вполне отрицательно, как к чему то чуждому дипломатических традиций и обычаев, как к явлению, хотя и навязанному им политическими условиями момента, но во всяком случае не укладывавшемуся в обычные установленные рамки. Им, этим дипломатам, воспитанным в немецкой государственной школе, где они и усвоили все необходимые, твердо отстоявшиеся приемы, все поведен ие наших товарищей, их внешний вид, манеры, приемы при объяснениях, казались дикими, и они не могли подчас невольно не подчеркнуть своего истинного отношения к этим дипломатам новой формации... Словом, грубо говоря, они относились к нам, как к низшей расе...
    Когда я приехав в Берлин, спросил Иоффе, кому из министерства Иностранных дел я должен сделать визиты, то не только Иоффе, но даже и Красин ответил мне со смехом, заявив, что не следует создавать прецедента, ибо никто из находящихся в посольстве ника ких визитов не делал, все вновь прибывающие тоже игнорируют этот обычай, а потому-де мои визиты только подчеркнули бы то, чего не следует подчеркивать.
    Конечно, по положению первого секретаря {88} посольства, мне должно было выступать и в роли дипломатической. И, признаться, когда мне в первый раз пришлось выступи ть в качестве дипломата, я чувствовал известное смущение. Но, прежде чем говорить об этом, скажу два-три слова о том, как наш наркоминдел предъявлял свои протесты и требования к германскому правите льству через наше посольство.
    Выше мне приходилось уже несколько раз упоминать, что в самой среде советского правительства царили, как обычное явление, встревоженность и нервность по всякому поводу, что сказывалось даже в самом тоне предъявляемых нам центром поручений. Эта нервность стала с особенной силой проявляться со времени замены Чичериным Троцкого на посту народного комиссара Иностранных Дел. Приведу пример такого запроса к нам.
    Речь шла об одном пограничном инциденте. Несмотря на подписанный с немца ми мир, в пограничной полосе, в так называемой нейтральной зоне, довольно часто происходили вооруженные столкновения. Данный случай представлял собой именно такого рода инцидент, но, сравнительно, крупного размера: какой то немецкий офицер, командующий значительным отрядом, в который входила и артиллерия, перейдя нейтральную зону, напал на несколько прилежащих к ней сел и деревень, отобрал скот и продовольствие и предъявил ряд требований о предоставлении ему еще разных продуктов и фуража. На протесты нашей воинской части, несшей охрану в данной полосе, потребовавшей удаления немцев и возврата взятого, немецкий офицер ответил в ультимативной форме, что при неисполнении его требований в 24 часа, он перейдет в наступление. Он закрепился на этой позиции, взял еще и заложников {89} из местных жителей. Наш, очень слабый численно отряд не мог дать немцам надлежащего отпора и срочно уведомил наше правительство о случившемся, обратившись в то же время за помощью к начальникам соседних с ним частей. Слов нет, этот слу чай требовал быстрого и энергичного отпора. Но, сообщая об этом инциденте нам, Чичерин испещрил свою телеграмму выражениями, говорившими о несомненной растерянности и нервности и часто повторявшимися требованиями "прекратить разгорающийся пожар, чреватый...", "обратить внимание германского правительства на...", "энергично в ударном порядке протестовать против этого нового нарушения элементарных основ международного права" и т. д., добавляя к этому ряд совершенно ненужных ламентаций...
    Телеграмма эта пришла в отсутствие Иоффе, который должен был возвратиться часа через три-четыре. Поэтому, в виду спешности дела я немедленно же отправился в министерство иностранных дел для протеста. Я успел тщательно одеться и, явившись в министерство, послал свою карточку тайному советнику Надольному, ведавшему дела, относившиеся к России. Курьер, толстый и солидный господин в вицмундирном фраке, взглянув на мою карточку и окинув меня быстрым и привычным взглядом, низко поклонился мне и торопливо пошел докладывать. Он вскоре в озвратился, сказав, что "господин тайный советник просит господина первого секретаря посольства пожаловать". Он побежал вперед и открыл мне дверь кабинета Надольного, который, поднявшись из-за стола, любезно приветствовал меня на русском языке. Я представился.
    Мы перекинулись несколькими ничего незначащими словами взаимных приветствий...
    {90} -- Сегодня, господин тайный советник, -- начал я, переходя к цели моего визита, -- я делаю свой первый шаг на пути моего дипломатического поприща...
    Я заметил по глазам Н адольного, что о приграничном инциденте ему уже известно (напомню, что все наши телеграфные сношения перлюстрировались). Я заявил протест. Он стал отделываться разными "отписочного" характера любезными заявлениями: он примет-де меры, все-де уладится, наведет справки и пр. Я настаивал на том, чтобы ввиду срочности этого дела и серьезности его он сейчас же, при мне сообщил соответствующему военному начальству и потребовал бы категорического приказа зарвавшемуся немецкому офицеру возвратить заложников, скот и пр., отойти от нашей границы и наказания его. После долгих препирательств, Надольный тут же исполнил мое требование: инцидент был исчерпан, офицер понес наказание.
    И вслед за тем мне часто приходилось встречаться с Надольным и между нами установились очень приличные отношения, не переходившие, конечно, известных официальных границ (Это не помешал о Надольному впоследствии, как увидит читатель из дальнейшего, дать распоряжение о моем аресте, заключении меня в тюрьму и долго мучить меня... -- Автор.) Однако, мн е вспоминается, как однажды Надольного, что называется, прорвало. Дела немцев на войне шли все хуже и хуже. На голову их падали одна за другой все боле тяжкие неудачи. Внутри страны становилось все тяжелее, недоедание все острее выявляло себя. Наряду с этим наблюдалось и начало падения дисциплины в войсках. Помню, мне стало известно из очень осведомленного источника, что в самом Берлин, по полицейским сведениям, {91} насчитывалось до 60.000 дезертиров. Полиция всюду выискивала их и арестовывала, производя п о ночам целые облавы по кварталам. И вот однажды, придя к Надольному по какому то делу (в этот день известия с фронта были очень тревожные), я застал его в большом волнении, которого он, против обыкновения, не мог скрыть.
    -- Снова поражение!... непоправимое поражение... Вы читали?
    Я подтвердил и сделал какой то сочувственный жест.
    -- Ну, так знайте -- пророчески заметил он в сильном волнении -- мы будем в конец разбиты... Мы катимся в пропасть... Германия, великая Германия гибнет! И наши враги, в конце концов, будут в Берлине... О, -- с нескрываемым ужасом и ненавистью прибавил он, -- она нас в порошок сотрет эта антанта и всех нас, да, всех нас поголовно перебьют... Да, перебьют, перережут, -- почти истерически повторил он несколько раз. -- Мы и так уже все голодаем... Если бы вы знали, как мы питаемся, мы, немцы... это ужас... Вы, конечно, не знаете этого... вы счастливцы, вы получаете усиленные дипломатические выдачи... А мы, немцы, мы уже едва дышим со своими семьями...
    Это был единственный случай, что его прорва ло и он говорил со мной так откровенно из глубины своей наболевшей немецкой души...
    Между тем Иоффе решил последовать определенной традиции и попытался наладить встречи на нейтральной почве между работниками мин-ва ин. дел и нашего посольства. С этой целью он устроил дипломатический обед... Однако, повод он избрал очень неудачный ---чествование благополучного окончания переговоров по поводу платежей в согласии с брестлитовски м {92} договором ( см. стр. 54 настоящих воспоминаний).
    Должен сказать, что пункт э тот и связанные с ним платежи меня глубоко возмущали, почему я и не хотел участвовать в переговорах, приведших Россию к тому, что Россия обязалась уплатить и, как известно и уплатила немцам шесть миллиардов золотых марок...
    Я обратил внимание Иоффе на то, что по моему нам неприлично устр аивать по этому поводу торжество, что это зазорно праздновать свое собственное поражение. Но беседа наша происходила в присутствии личного секретаря, настаивавшего на придании этому первому нашему дипломатическому обеду имен но такого характера. С вмешательством этого влиятельного лица мне было не под силу бороться. Я хотел, было, хотя бы выговорить для себя право не участвовать в этом обеде, как я не участвовал и в переговорах. Но Иоффе заметил, совершенно официально, что он настаивает на моем участии и считает, что мое отсутствие, как второго лица в посольстве, явилось бы демонстрацией, которая не прошла бы незамеченной и вызвала бы толки и пересуды... Пришлось подчиниться...
    Обед этот вызвал целый переполох, и мне пришлось д о некоторой степени быть церемониймейстером: я посоветовал Иоффе заказать себе смокинг, указал ему какой галстух надо одеть (по совету M. M., он хотел одеть длинный цветной галстух...). Были приглашены во главе с фон Гинце все высшие чины министерства иностранных дел, а также банкир Мендельсон, Штреземан и др. Не знаю, уж как это вышло, но только было решено, без моег о участия, что личный секретарь не будет присутствовать на этом обеде. Гости оказали должное внимание роскошному обеду, сервированному в вели колепном белом зале посольства.
    {93} Все прошло гладко и чинно. Но за кулисами шло безобразие . Младшие служащие, в том числе и латыши красноармейцы не были приглашены на обед и ворчали, находя, что это нарушает равенство... Сбившись в соседней с белым залом комнате, они выражали свой протест, переругивались... А красноармейцы подкарауливали, когда выносили остатки на блюдах и руками хватали прямо с блюд куски, к ужас у приглашенных на этот случай немецких официантов...
    Вскоре после этого обеда Иоффе как то, с жалкой улыбкой, спросил меня, как я отношусь к тому, чтобы пригласить опять гостей, но уже на "файв-о-клок".
    -- Первый наш обед прошел так удачно... хорошо было бы повторить встречу с чиновниками министерства... Это закрепляет отношения... И я думаю (вот здесь то и была зарыта собака), что в этом чаепитии и Марья Михайловна, как мой личный секретарь, должна принять участие... Ведь помимо всего, что ни говорите, а присутствие женщины действует как то смягчающе...
    Состоялся и торжественный "файв-о-клок" с уча стием Марьи Михайловны.
    Повторяю, она вмешивалась всюду. Так, помню, однажды к Иоффе приехал министр иностранных дел фон Гинце, если не ошибаюсь для того, чтобы условиться о деталях и порядке передачи упомянутых выше шести миллиардов марок германскому правительству. Я был приглашен Иоффе принять участие в этом обсуждении, при котором присутствовала и Марья Михайловна. И она не ограничивалась ролью простой слушательницы, а все время вмешивалась в разговоры, давала советы, делала указа ния. Нетрудно было замет ить, что Гинце это вмешательство было неприятно и даже вызывало {94} недоумение.
    Но, хорошо воспитанный, он проявлял свое недовольство только тем, что, выслушивая с любезной улыбкой замечания Марьи Михайловны, не всегда отвечал на ее, по большей части, нелепые и не идущие к делу реплики...
    Наше посольство, естественно, находилось в связи с различными политическими группами, с которыми Иоффе постоянно вел какие то переговоры и представители которых вечно торчали у него на обедах и завтраках. Я мало с ними встречался. Из лиц, бывавших в посольстве, я часто видался с Карлом Каутским и его женой, Луизой Каутской. С ними у меня установились простые отношения. Сперва Каутский очень сочувственно относился к советскому строю, но, как он всегда оговаривался, только как к крупному и интересному опыту. Однако, как то постепенно, он стал отпадать от нашего посольства, визиты его становились все рже и, отмечу здесь же, в дальнейшем он стал на вполне отрицательную точку зрения... Бывали в посольстве и представители "неза висимой социалистической партии", как Ледебур, Гаазе, Оскар Кон и др. Мне мало приходилось встречаться с ними, так как у меня слишком много было неотложного дела, в которое я ушел с головой. Впрочем, по текущим делам мне часто приходилось видаться и говорить с Оскаром Коном, который состоял при посольстве в качестве юрисконсульта, и с ним у меня установились недурные отношения. Но замечу кстати, позицию своей партии Кон, по-видимому, знал слабо, ибо часто при наших мимолетных с ним спорах он, не приводя воз ражений по существу, говорил: "Надо, чтобы вы об этом поговорили с Гаазе, он ответил бы вам на этот вопрос отчетливо..."
    {95} Занятия Кона, как нашего юрисконсульта, сводились, главным образом, к разным вопросам в связи с положением наших военнопленных, продолжавших томиться в концентрационных лагерях и обращавшихся к нам с разными просьбами, жалобами и пр. Некоторых из них, по нашему требованию, германские власти освобождали из плена. Вопросы о военнопленных были у нас выделены в особый отдел, которым завед ывал некто товарищ Симков, состоявший на должности атташе. Простой рабочий, старый партиец, но малообразованный и некультурный, он при своих сношениях с германскими властями вечно делал массу промахов и бестактностей. Я его мало знал, но, кажется, он был недурной человек, хотя совсем не соответствовал своему весьма дипломатическому назначению. У него вечно выходили недоразумения с немецкими властями, и мне и Иоффе приходилось вмешиваться, чтобы сглаживать эти трения. Но вскоре его сменило на этом посту ново е лицо.
    В день нашего первого дипломатического обеда, часов около пяти-шести вечера, явился конвойный солдат с разносной книгой и каким то военнопленным, которого он мне и сдал под расписку. Это был Виктор Леонтьевич Коп. Еще до меня посольство настоятельно требовало его освобождения для включения его в состав служащих посольства. Дело это затянулось, переписка расширялась, и Иоффе очень нервничал, нередко сам писал довольно резкие письма и возмущался, что Коп все томится в плену. И как то он объясн ил мне, почему он принимает так близко к сердцу это дело:
    -- Ведь Коп, -- сказал он, -- мой старый товарищ и друг еще с тех пор, когда я тоже был {96} меньшевиком. Он и сейчас меньшевик. Но он очень дельный человек, широко и многосторонне образованный. И я, и моя жена Берта Ильинишна, мы с ним большие друзья, жена с детских лет.
    Его необходимо извлечь из плена: я мечтаю заменить им Симкова, который совсем не на месте...
    Вот этот самый Коп и стоял предо мною, усталый от долгого переезда из лагеря, в рваной, грязной фо рме русского солдата. Я принял его, любезно приветствуя и сообщил, что сегодня у нас дипломатический обед, что Иоффе готовится к нему.
    -- Нет, товарищ, -- отвечал Коп, -- я не хочу ему сегодня мешать. Я так измучен и устал. Мне бы только чего-нибудь поесть и сейчас же лечь, я так давно не спал на культурной кровати. Может быть, у вас найдется уголок, где бы я мог приткнуться...
    На другой день Иоффе сказал мне, что теперь обязанности по делам военнопленных будет вести Коп и что Симков возвращается в Россию . И о н добавил, что для придания Копу большей авторитетности в глазах немцев он получает звание советника посольства.
    -- Не подумайте, Георгий Александрович, -- заметил Иоффе, -- что это назначение в пику вам. Нет, он будет советником посольства только по названию, и все остается по старому, вы остаетесь моим заместителем, а он будет ведать только дела военнопленных...
    Скажу правду, мне это было совершенно безразлично, и я поспешил успокоить Иоффе, сказав, что с радостью введу Копа в курс его дела. Немного спустя к о мне пришел Коп с просьбой "занять" ему какой-нибудь костюм: он хочет сейчас же вступить в исполнение своих обязанностей.
    {97} -- А в этом костюме -- и он указал на свою истерзанную солдатскую форму, -- неловко перед служащими.
    Я исполнил его просьбу, а затем ввел его в дела.
    Назначение Копа, этого ярого меньшевика, вызвало целую бурю негодования в центре, откуда на Иоффе посыпались, как из рога изобилия, упреки и выговоры и в письменной форме и по прямому проводу, требования дезавуирования его и пр. Но Иоффе энергично отгрызался и даже раз, вызванный к прямому проводу самим Лениным, на его замечания и негодование, категорически отказался дезавуировать Копа и даже поставил вопрос об отставке.
    -- Ах, я ничего не понимаю, -- жаловался Коп, -- чего им так дался мой меньшевизм... Ведь о моем значении, как меньшевика, не может быть и ре чи: мы все социалисты и коммунистический идеал нам также дорог, как и самым ортодоксальным большевикам. А кроме того, у меня многое пересмотрено, многое отброшено, и я, подобно товарищам, как Троцкий. Чичерин, Иоффе теперь уже от многого отказался из своего прежнего дореволюционного кредо. Мне хотелось бы, Георгий Александрович, попросить вас, не можете ли вы, когда Красин будет здесь (Красин собирался опять приехать), попросить его вмешаться в эту склоку: он ведь польз уется большим влиянием даже у Ленина...
    Когда приехал Красин, я заговорил с ним о Копе. К моему удивлению, Красин, весьма терпимо относившийся к людям, ответил мне с нескрываемым недовольством:
    -- Не буду я путаться в его дела , пусть Иоффе, сделавший эту совершенно недопустимую бестактность, {98} сам и вылезает... Да ты то чего просишь за него? Что ты его и раньше знал?
    -- Не имел ни малейшего представления о нем -- отвечал я. -- Я только теперь познакомился с ним. Человек он дельный и вполне на своем месте... хотя мне лично кажется, что он изрядный оппортунист...
    -- Ага, видишь... ну вот и я нисколько не верю в искренность его перевоплощения... Нет, я не стану путаться в это дело...
    Постепенно все улеглось. С фактом назначения Копа примирились. Он энергично работал. Вошел и охотно и притом вплотную вошел во внутренние дела посольства и стал плавать среди всяких подводных течений в них, как рыба в воде. Он был со всеми хорош: и с Иоффе, и с его женой, и с M. M., что не мешало ему на стороне поругивать св оего друга и его личного секретаря. Словом, он оказался человеком вполне подходящим и по своей трудоспособности и по умению со всеми ладить. Он со всеми держал себя очень угодливо, чисто по молчалински, и тогда ничто не предвещало, чт о он расцветет таким пышным цветом. Лично мне он быстро опротивел, и я с ним держался лишь чисто официально -- товарищески... Впрочем, в дальнейшем мне еще придется возвратиться к Копу, в той части, где я говорю о моей службе в Ревеле... А пока возвращаюсь к вопросу о лицах, бывавших в посольстве.
    Помимо представителей разных партии, около нас терлись и разного рода посредники, лица старавшиеся ловить рыбку в мутной воде, разные авантюристы, предлагавшие свои услуги по всяким делам.
    Так мне вспоминается од ин из таких темных посредников, некто Л-к, таинственно приходивший в {99} посольство и ведший переговоры с Иоффе от имени Штреземана, главы популистов, не занимавшего в то время никакого официального положения, но пользовавшегося в сферах большим влиянием. Этот Л-к вечно говорил о своих близких отношениях со Штреземаном и о своем влиянии на него. Так, когда речь зашла об освобождении захваченного татарами Баку, он чего то маклерил, бе гал постоянно к нам, уверяя нас, что Штреземан, пользуясь своим влиянием н а правительство, устроит это дело и Баку будет освобожден... И народные деньги таяли...
    Среди таких темных посредников мне приходится отметить крупную и стильную фигуру Парвуса, бывшего известного революционера, нажившего во время войны разными темными спекуляциями колоссальное состояние ...

VI

    Первый момент появления Парвуса на нашем горизонте прошел для меня незамеченным, и узнал я о нем случайно от В. Р. Меньжинского, который однажды, беседуя со мной по душам, сообщил мне, что находится в большом затрудне нии из-за вопроса о покупке для надобностей петербургской промышленности ста тысяч тонн угля, который необходимо купить, ибо иначе петербургская индустрия станет. И он рассказал мне, что на него, как на консула (торговых заграничных аппаратов еще не существовало), возложено ведение переговоров с германским правительством об этой сделке. Оказалось, что дело это тянется уже давно путем переписки и стоит на мертвой точке. Далее выяснилось, что тут орудует Парвус в качестве посредника между германским правитель ством и нами и что за свое участие он поставил требование {100} уплатить ему не более, не менее, как пять процентов с суммы всей сделки.
    Парвус, насколько я помню, лично не появлялся. У него в посольстве были связи в лице ему близких: Ганецкого (Фюрстенберг), часто наезжавшего в Берлин, и Ландау, секретаря генерального консульства. Оба они, по существу дела, и являлись пос редниками между ним и посольством. Все это показалось мне очень подозрительным... Сообщив мне об этом, Меньжинский, после моих нескольких замечаний и вопросов, сказал:
    -- Право, Георгий Александрович, вам следует взять это дело на себя. Ведь ни Иоффе, ни я понятия не имеем о такого рода делах... А вы, по аттестации Воровского "ловкий спекулянт", -- добродушно пошутил он, -- ну, вам и книги в руки. А то мы путаемся да путаемся и топчемся на одном месте. Время же идет. Нужно поспешить отправить уголь еще в эту навигацию, пока можно проникнуть в петербургский порт и выйти из него. А теперь уже начало сентября.
    Меньжинский позвал Ландау и попросил его изложить нам подробно сущность дела. Тот, не скрывая своего недовольства тем, что Меньжинский вмешивает меня в это дело, заметил:
    -- Ведь это дело, как коммерческое, не имеет никакого отношения к посольству. Это дело генерального консульства... Да к тому же все почти окончено...
    Но Меньжинский твердо оборвал его и попросил принести досье и передать его мне. Мы вместе с ним пересмотрели переписку, которая произвела на меня очень неприятное впечатление. Было ясно, что играя на нашей неопытности, Парвус и компания хотели просто обделать выгодное для себя дело, ни с того, ни с сего врезавшись в него. В результате этого нашего разговора {101} Меньжинский и я отправились к Иоффе. Меньжинский изложил ему сущность дела, и Иоффе стал настоятельно просить меня вести это дело совместно с Меньжинским.
    Из переписки было совсем неясно, при чем тут Парвус? Роль его в этом деле казалась совсем ненужной, так как мы могли вести его непосредственно с Министерством Иностранных Дел. Объяснения Ландау, уже давно занимавшего ся этим делом и все время бегавшего к Парвусу, ничего путного не выяснили. Он настойчиво твердил, что без вмешательства Парвуса сделка (Ландау и Фюрстенберг (Ганецкий) были в родственных отношениях с Парвусом. -- Автор.) не может состояться, что германское правительство, если и соглашается отпуст ить нам уголь против компенсации некоторыми товарами, то только потому, что в деле стоит Парвус, имеющий, дескать, громадное влияние... Поэтому я предложил Меньжинскому повидаться с самим Парвусом. Мы отправились к нему, и объяснение с ним еще более убедило меня в том, что он является каким то "пришей к кобыле хвост" и что мы можем вполне обойтись без его участия и сохранить требуемые им 5% комиссионных.
    Мы начали дело непосредственно с Министерством Иностранных Дел. И в результате, примерно, в середине сентября, начались наши переговоры. Министерство Иностранных Дел образовало особое совещание, состоявшее из представителей самого министерства, Главного Штаба, углепромышленников, пароходства и страхового общества с о дной стороны и Меньжинского (от генерального консульства) и меня (от посольства) с другой стороны. Начались наши совещания, происходившие по вечерам, и тянулись около трех недель. Председателем этого совещания был назначен доктор Иоханнес, {102} директор экономическ ого департамента Министерства Иностранных Дел. Я остановлюсь несколько на этих совещаниях.
    -- Открывая занятия нашего совещания, -- сказал доктор Иоханнес в приветственной речи, -- я позволю себе заметить, что правительство дружественной нам РСФСР о братилось к нам с просьбой, в виду тех расстройств, которые вызваны войной, уступить ему сто тысяч тонн каменного угля для нужд его промышленности. Германское правительство охотно готово пойти навстречу удовлетворения этой просьбы, но с своей стороны рассчитывает на такое же дружественное отношение и надеется, что взамен угля, правительство РСФСР не откажется дать нам некоторые необходимые продукты и товары. Здесь присутствуют представители всех заинтересованных учреждений и я надеюсь, что путем личных пер еговоров и обмена мнений мы придем к быстрому и благоприятному для обеих сторон решению.
    Затем он представил друг другу всех участников совещания. Знакомясь со мной, офицер Главного Штаба обратился ко мне на чисто русском языке с приветствием и сказал, что он по открытии заседания прочтет список товаров, которые Генеральный штаб желал бы получить от нас взамен угля.
    -- О, Россия, несмотря на войну, очень богата медью и каучуком, а также другими нужными нам товарами, как например, асбестом, алюминием, никелем и пр., -- заметил он.
    Когда все снова сели, я вынул из портфеля какую то совершенно не относящуюся к делу бумагу и стал ее просматривать. Между тем слово было дано офицеру Главного штаба. Он выразил надежду на то, что Россия поделится с ними продуктами, которые так нужны {103} военному ведомству и которыми она очень богата.
    -- Так, -- продолжал он, -- по имеющимся у нас статистическим данным в России имеются запасы: меди в листах в Нижнем-Новгороде -- столько то, в Москве -- столько то...
    И он стал читать длинны й список всего того, что находится в разных пунктах России. Конечно, я не имел ни малейшего представления обо всем этом и испытывал понятное чувство стыда за свою полную неосведомленность и, желая замаскировать ее, я сделал вид, будто слежу по своей бумаге за всеми его указаниями. Маневр мой удался, офицер заметил это и, прервав чтение, обратился ко мне с вопросом:
    -- У господина первого секретаря посольства тоже имеются соответствующие данные?
    -- Да, -- не покраснев ответил я. -- Я вот и слежу за вашими сведен иями и сверяю их со своими...
    Ознакомив собрание с этими данными, он перешел к перечислению тех требований, которые Главный штаб предъявлял нам. Требования эти были очень высоки. У немцев на войне дела шли все хуже и хуже, военных запасов становилось мало, и они рассчитывали получить за уголь -- асбест, никель, медь разного рода, каучук и пр. и пр., и все в довольно значительном количестве. И мне и Меньжинскому, с которым я обменялся замечаниями, одинаково больно было слушать эт и требования, предъявляемые в очень решительном тоне... тоне победителя.
    И вот начались переговоры или, вернее сказать, началась мелочная торговля. Заседания эти происходили по вечерам и заканчивались часов в одиннадцать, после чего мы должны были еще сообщать по прямому проводу в наш центр о достигнутых результатах, о {104} новых требованиях и пр. Оттуда нам давали на другой день ответы, ибо там тоже совещались и обсуждали... Словом, дело было очень канительно. Позволю себе отметить, что мы с Меньжинским сговорились идти только на мини мум требований, почему и торговались страшно. Так, помню, Главный штаб требовал, между прочим, сто тонн никеля. Как известно, в военной технике этот металл играет важную роль. Я же в ответ на это требование заявил, что мы можем дать максимум пять тонн... Взаимные настаиванья, взаимные ложные уверения и пр. Взаимное, плохо скрываемое, раздражение, обуславливаемое тем, что и немцам и нам должно было спешить: нам из-за навигации, а им из-за войны... Из-за никеля у нас вышло весьма серьезное и длительное несогл асие.
    -- Господин председатель, -- вспылив, заявил офицер, -- я вижу, что нам никак не договориться с представителями РСФСР... Я считаю, что предлагать нам какие то пять тонн никеля -- просто издевательство... Не лучше ли прекратить наши совещания...
    -- Я предлагаю то, что мы можем, -- ответил я. -- И я нахожу, что употребление таких непарламентских выражений, как "издевательство", едва ли уместно... Что же касается предложения оборвать переговоры, то я не возражаю...
    -- Нет, позвольте, господа, -- вмешался председа тель, -- я объявляю перерыв на пять минут... Поговорим частным образом.
    Перерыв. Председатель долго доказывает что то офицеру. Потом обращается ко мне и начинает убеждать меня "прибавить". Я отвечаю, что действую по директивам моего правительства и ничего не могу прибавить. Всё взволнованно беседуют. Ко мне подходит {105} офицер Главного штаба и извиняется за допущенную им резкость в пылу спора.
    -- Но, если бы вы знали, -- прибавляет он в пояснение, -- до чего нам необходим никель и в возможно большем количеств е...
    -- Понимаю, -- ответил я. -- И вот, если вы не будете вести себя так напористо в ваших требованиях и станете предъявлять их в форме более терпимой, я вам прибавлю...
    -- Нет, господин секретарь, -- перебил он меня, -- дело не в том... Мне просто непонятно, чего вы так скупитесь. В едь вы предлагаете гораздо меньше, чем вам разрешено...
    Напомню, что наши переговоры по прямому проводу перлюстрировались. А у нас в центре были очень заинтересованы этими переговорами и благополучным окончанием их, и притом как можн о скорее. И в своем нетерпении и в своей нервности готовы были итти на гораздо большие уступки. Нас торопили и обо всем без стеснения сообщалось по прямому проводу. Я знал, что все наши беседы с центром были известны немцам и, конечно, это очень затрудняло нашу задачу при переговорах...
    Но так или иначе, 8 Октября переговоры были благополучно закончены, и соглашение по этой первой торговой сделке между двумя правительствами непосредственно, было подписано. Мы с Меньжинским, несмотря на всю спешность и на вс е препятствия, выторговали все, что могли, и взамен угля, дали требуемые немцами товары в значительно меньшем количестве, чем нам было разрешено и рекомендовано центром. И сейчас же встала другая неотложная и спешная задача: отправить уголь с таким рассчетом, чтобы пароходы успели {106} разгрузить и выйти обратно до замерзания нашего порта в Петербурге.
    И уже с самого начала переговоров, в предвидении благополучного их окончания, мы заранее позаботились о необходимых подготовлениях к быстрой отправке угля. По инициативе Меньжинского, Иоффе предложил мне заняться этим делом, которое должно было быть сосредоточено в Гамбурге, где у нас было намечено учредить консульский пункт. И поэтому Иоффе предложил мне занять этот пост и одновременно числиться консулом и для Штетина и Любека, где тоже предполагалось открыть консу льские функции, с чем можно было, однако, не спешить...
    Все то, что мне, пришлось пережить в посольстве, все эти дрязги, наушничанья, -- все это оставило на мне очень тяжелый след. Я чувствовал себя не ко двору и внутренне рад был уйти из посольской среды. А потому, после недолгих размышлений, я согласился... Но тут началась новая, уже внепосольская склока. Не буду подробно останавливаться на ней, коснусь лишь вкратце.
    За время ведения переговоров о покупке угля, в Берлине усп ели побывать Воровский и Стучко. Это совпало с тем моментом, когда мне было предложено место консула в Гамбурге. Оба они отнеслись отрицательно к этому проекту. Начались новые интриги, новые дрязги. И Воровский , и Стучко, польз уясь своим влиянием в центре, стали энергично противодействовать моему назначению, одновременно нашептывая на меня и самому Иоффе...
    -- Скажите, пожалуйста, Георгий Александрович, -- обратился ко мне как то Иоффе, предупредив, что его вопрос конфиденциален, -- что у вас было с Воровским и Стучко? Почему они так недружелюбно к вам {107} относятся? У меня такое впечатление, точно тут есть что то личное, какие то старые счеты...
    И он сообщил мне довольно подробно о том, что оба эти товарища очень отрицательно отн осятся к вопросу о назначении меня консулом... Однако Иоффе, не обращая внимания на их наговоры, желал поставить на своем, и успел уже сообщить в центр о своем решении. И туда же с своей стороны писали Воровский и Стучко. От Чичерина пришла телеграмма, в которой он, склоняясь на их сторону, решительно и в недопустимо резком тоне заявлял, что считает меня совершенно неподходящим для поста консула.
    Заварилась новая каша.
    Я был в курсе всей этой дрязги и обратился к Иоффе с официальным заявлением, что прошу н е считать меня кандидатом, что я не хочу всей этой склоки.
    -- Ну, нет, Георгий Александрович, -- ответил Иоффе, -- я на это не согласен... Я им не уступлю, и я не принимаю вашего заявления...
    Меньжинский тоже настаивал, чтобы я не отказывался.. Иоффе же счел себя лично задетым и ответил Чичерину в весьма резкой форме. Меньжи нский с своей стороны тоже кому то писал и настаивал на моем утверждении... Далее в дело вмешался и Красин, который был в то время в России и который по прямому проводу настаивал на том, чт обы я и не думал снимать своей кандидатуры. Наконец, не помню уж как, в дело был втянут и сам Ленин, ставший на сторону Иоффе, Меньжинского и Красина... В результате была получена новая телеграмма от Чичерина, в которой он соглашался на назначение меня консулом, но лишь временно...
    Тут я решительно запротестовал. Снова резкая {108} телеграмма со стороны Иоффе, в которой он говорил, что в этом факте, факте согласия на назначение меня временно, он не видит ничего иного, как стремление оскорбить меня, и что он категорически протестует против этого незаслуженного оскорбления... В результате получилось полное безотговорочное утверждение, подписанное тем же Чичериным.
    Не могу не отметить, что все поднятые Воровским и Стучко дрязги, произвели на меня удручающее впечатление. Было противно до глубины души... По настоянию моих друзей, Красина и Меньжинского, ар гументировавших пользою дела, а также Иоффе, переведшего в сущности, все дело на вопрос своего личного самолюбия, я вынужден был в конце концов согласиться...
    К стати, упомяну, что в течение этой склоки у меня как то раз произошло объяснение с Воровским. Он пришел ко мне по какому то делу в мой кабинет. Хотя отношения у нас, как я выше говорил, были боле, чем холодные, он не ограничился официальным запросом, а счел нужным сделать мне несколько комплиментов по поводу той позиции, которую я занял в переговорах об угле... В частности, он очень одобрял меня за то, что я повлиял на устранение от дела Парвуса. И еще он выразил свою радость по поводу того, что я буду назн ачен гамбургским консулом...
    -- Полноте, Вацлав Вацлавович, комедию ломать, -- резко оборвал я его. -- Ведь я же хорошо знаю, как вы относитесь к этому вопросу... хорошо знаю, как вы всячески стараетесь сорвать мое назначение... Меня это мало интересует, но увольте меня от ваших любезностей!..
    Он стал уверять меня, что это неверно, что он ничем не проявлял себя в этом вопросе, наоборот, {109} всячески поддерживал мою кандидатуру перед Иоффе... Меня взорвало от этой новой лжи и я резко оборвал его и сказал, что больше не хочу говорить на эту тему, и попросил его перейти к цели его обращения ко мне, как к секретарю посольства...
    Я перехожу к моим воспоминаниям о работе в Гамбурге. Но, расставаясь с описанием всего пережитого на советской службе, в Берлине, я позволю себе сказать несколько слов от себя лично.
    Как я и обещал в своем обращении к читателю, я пишу только правду, все время стараясь быть строго объективным и описывая действительность, встающую передо мной резко до картинности, не позволять себе выражений возмущения и негодования. А между тем в процессе всего того, что мне приходилось переживать, я, живой человек, человек, шедший на службу к большевикам не карьеры ради и не ради наживы, а лишь во имя идеи служения родине, не мог оставаться равнодушным к тому, что происходило вокруг меня... И все это, как оно и понятно читателю, не могло заглушить внутри меня тяжелых сомнений, размышлений и пр.
    Само собою, я относился спокойно к многочисленным личным выпадам против меня, ко всякого рода кляузам, оскорблениям меня, как личности, не желая становиться на одну доску хотя бы с пресловутым личным секретарем посла, которая с назойливостью липнущей к лицу мухи, вечно старалась угостить меня какой-нибудь проделкой обывательского характера...
    Но, конечно, это мешало жить и работать. Отнимало много крови и времени. Но я был уже зрелым человеком, знал жизнь и не мог, конечно, не видеть и не сознавать что во всем этом, т. е., в дрязгах и интригах и {110} вообще во всем поведении личного секретаря и находившегося под ее вл иянием Иоффе и других сотрудников было, в сущности, много высоко комического. Но пошлость всегда остается пошлостью, как бы ни философствовать на эту тему. И вот, эта то пошлость, дававшая тон всему, пошлость, покрывавшая своим грязным налетом всю жизнь посольства, представляла собой глубокое болото, в котором нередко казалось мне, вот-вот, я захлебнусь... И было так трудно делать вид, что я не замечаю ее, и внешне ничем не реагировать на все эти мелочи, на все выходки, которыми меня старались донять. Но я сдерживался, молчал и лишь в разговорах с моим старым другом
    В. Р. Меньжинским, также видевшим многое в высоко комическом духе, порой отливал свое возмущение и черпал бодрость...
    Но это было еще с полгоря, все то, что было направлено лично против меня. Было многое гораздо хуже. В своем пошлом обывательском ослеплении, смешивая вс е понятия и уже совершенно не отделяя личного от общественного, исключительно думая о себе и о своем маленьком "я", эта публика просто мешала мне работать, противодействуя всему, ч то исходило от меня... И тут, конечно, я не мог оставаться спокойным наблюдателем жизни со всеми ее проявлениями, но в интересах моего служения должен был бороться, т. е., принимать известное участие в склоке, как это было, например, ну, хотя бы в вопросе о назначении меня в Гамбург консулом.
    Не мог я, разумеется, оставлять без внимания те случаи -- а их было миллион, -- когда в посольстве творилось что-нибудь явно направленное в ущерб делу. Напомню хотя бы о том, как все, кому было не лень, тратили деньги из государственной казны, на {111} которую, повторяю, вся эта публика даже до образованного, но слабохарактерного Иоффе включительно, смотрела, как на свою собственность, которой можно располагать по своему усмотрению...
    Упомяну также и о том, о чем я не говорил или очень мало говорил до сих пор, а именно, об неудержимом обжорстве моих сотрудников. Явившись по своему положению "нуворишами", дорвавшись до момента, когда они получили возможность, никем и ничем несдерживаемые, "лопать" (да простит мне читатель это совсем нелитературное выражение) сколько угодно и что угодно, и даже как угодно, они не стеснялись и форменным образом обжирались. И, помимо того, что приобреталось за большие деньги в Берлине, из голодной, уже истощенной России постоянно доставлялись дипломатическими курьерами разные pycc кие деликатесы, как икра, балык, колбасы, масло, окорока, консервы... Как ни пошла борьба в этом направлении как ни унижает она человека, но я не мог и здесь не положить предела аппетитам сотрудников... И, конечно, это вызвало еще большее озлобление против меня и часто нарушение тех или иных введенных мною ограничительных норм. Упомяну вновь о низшем персонале, состоявшем из немецких граждан, главным образом, спартаковцев, которые, видя, как обжорствуют "господа" и считая себя равными с ними, следовали их примеру... Этот низший персонал, пользуясь внутри посольства неограниченной свободой, вечно устраивал какие то собрания, тратя на них служебные часы и вырабатывая на них какие то новые требования и протесты... Были, нап ример, протесты по поводу того, что в столовую служащих на десерт подавался компот, а им просто сырые фрукты... И здесь шли склоки и дрязги, в которых мне приходилось {112} вечно разбираться и по поводу которых мне приходилось держать ответ перед уполномоченными партии... Но были обстоятельства еще серьезнее.
    Выше я говорил, что посольство было окружено целой сетью посторонних ему лиц. Тут были представители разных партий, а также и просто -- иногда прикрытых партийной принадлежностью -- охочие люди, стремивш иеся использовать момент и урвать там, где, как они видели, плохо лежит. Эти последние выступали в виде разного рода посредников, говорили о своем влиянии в тех или иных политических партиях, на тех или иных политических деятелей, обещали устроить то или иное дело в интересах России... По заведенному еще до моего прибытия в Берлин порядку, вся эта пестрая публика вела свои переговоры непосредственно с Иоффе или личным секретарем посла...
    И народные деньги таяли и тратились зря, обогащая этих людей.
    Я упомян ул об одном из них, которого мне вместе с Меньжинским удалось обезвредить, именно, о Парвусе. Но устранение его вызвало, как я упомянул, много личного озлобления против меня...
    И, разумеется, все это вместе взятое, не могло не вызвать во мне горьких размышлений и тяжелых со мнений. Позволю себе сказать, что, решив идти на советскую службу, я шел на борьбу. И вот, эта борьба развернулась передо мной и поглотила меня всего. Но что это была за борьба! Увы, это была мелкая, пошлая борьба с мелкими ничтожными люд ишками, черпавшими свою силу и энергию в своей первобытной, оголенной от всего высокого, морали и этике...
    Уже в Берлине во мне начали говорить сомнения, {113} не сделал ли я крупную ошибку, пойдя на советскую службу. Уже там мне часто начинало казаться, что вся моя работа бесцельна, что бессмысленны все приносимые мною жертвы, что меня это советское чрево сожрет и поглотит так же, как в лице моих посольских товарищей оно пожирает и уничтожает разные деликатесы. Но жизнь была сильнее размышлений -- она требо вала, чтобы я не обращал внимания на всю эту пошлость, которая меня окружала, она втянула меня в свое колесо и вертела мною по своему произволу... И тогда я впервые понял на самом себе, что значить поговорка "коготок увяз"...
    Но во мне все еще тлела какая то надежда, что все, о чем я упоминал, не что иное, как только ряд мелочей, обычных в жизни, что они являются лишь результатом переходного времени, что борьба с ними и возможна, и необходима, и что она не может не быть плодотворной, и под ее влиянием все это мелкое, ненужное исчезнет, как накипь.
    Хотелось верить, что все эти отрицательные стороны представляют собою следствие ломки старого, ненужного и постройки нового необходимого. Хотелось верить, что сознание того, что именно необходимо, проникнет в сознание наших товарищей, и они пойдут по пути настоящего строительства новой жизни, отказавшись от всего утопического...
    И, мучаясь в своих сомнениях, я говорил самому себе, что за всей этой обывательской пошлостью, за всеми этими перебоями стоит прекрасная и великая и такая чистая Россия, которой должно служить, не щадя себя и не предъявляя ей -- даже в своих мыслях -- никаких счетов за личные жертвы и лишения, ибо переживаемый великий процесс должен закончиться и закончиться торжеством России и ее великого народа... А {114} в сравнении с этой великой целью таким ничтожным и смешным казалось мне мое маленькое "я"...

VII

    Итак, 8-го октября соглашение о покупке угля у германского правительства было подписано, и 9-го утром я со своим штатом уже выехал в Гамбург. Т ам на вокзале меня встретили представители пароходства и страховых обществ, тоже спешивших с отправкой угля в Петербург и потому выехавших в Гамбург еще до подписания соглашения. Эти лица все подготовили к моему приезду: заняли помещение для меня в гостинице, а также устроили для меня временно консульское бюро в одном из многочисленных громадных домов, сплошь наполненных пустовавшими, в виду войны, помещениями, специально приспособленными под коммерческие бюро. В одном из них я временно устроил свою канцеля рию. И таким образом, в тот же день мы могли уже начать работу, материалы для которой были заранее подготовлены этими обоими представителями. Работа была очень спешная, сложная и нервная. В виду того, что нормальная консульская работа не требует значительного штата служащих, отправка же угля представляла собою явление временное, я ограничился очень небольшим личным составом. Он состоял из секретаря консульства, бухгалтера, делопроизводителя, помогавшего бухгалтеру на время спешки с отправкой угля, машинистк и и агента для торговых поручений.
    Работа закипела. Пароходы спешно грузились и выходили в море и к двадцатым числам октября из {115} разных немецких портов были отправлены все 25 пароходов со ста десятью тысячами тонн угля. А некоторые из этих пароходов, первые, успели уже и возвратиться обратно (Чтобы не возвращаться больше к этому вопросу, отмечу, забегая несколько вперед, что после того, как наше посольство было изгнано из Берлина, всем вышедшим уже пароходам с углем по радио было дано германским правит ельством распоряжение возвратиться обратно, что и было исполнено. Однако, более половины пароходов успели к этому времени прибыть в Петербург и сдать товар. Но в виду перерыва дипломатических сношений эти пароходы не получили компенсационных товаров и возвратились в Германию без груза. -- Автор.).
    Одновременно я открыл также и деятельность консульства во всей его компетенции вплоть до торговых дел. Правда, в последнем отношении работы было мало. За время войны громадный мировой Гамбург находился в спячке: вс е было пусто, все стояло, и город и его мировой порт, когда то кипевший жизнью, производили впечатление чего то выморочного...
    Но на меня наш центр, в лице Красина, который в то время уже был народным комиссаром торговли и промышленности, возложил широкие торговые функции, прислав и продолжая присылать мне запросы и спецификации требуемых для России товаров. И, хотя деловая жизнь в Гамбурге замерла, тем не менее изо всех щелей его ползли ко мне разные коммерсанты и спекулянты со всевозможными предложениями ... Они не скрывали, что, несмотря на всю бдительность властей, они успели утаить много товаров, которые они и спешили навязать мне. Большинство этих коммерсантов, как это всегда и бывает в смутные времена, состояло из разных темных личностей. Среди них было немало и представителей русской колонии в Гамбурге.
    {116} В первый же день моего пребывания в Гамбурге я обменялся визитами с президентом сената и некоторыми другими официальными лицами. Президент сената и другие представители его (все больше коммерсанты ) не скрывали своей радости по поводу моего приезда: они питали надежды, что благодаря мне, удастся оживить торговую деятельность Гамбурга, и потому были очень предупредительны по отношению ко мне и к моим сотрудникам.
    Конечно, я не мог, по своему положению российского консула, не коснуться и дел наших военнопленных. Они находились в разных, разбросанных около Гамбурга концентрационных лагерях, и на работах у частных хозяев, к которым они были прикреплены. Положение их было очень тяжелое и именно, русских в оеннопленных, с которыми обращались очень сурово, совсем не так, как с военнопленными других воевавших с Германией государств... И едва я успел приехать, как военнопленные стали засыпать меня жалобами на насилие и пр.
    Иногда они появлялись у меня, получив на то разрешение, с личными просьбам и, например, по оформление их браков с женами -- немками, с которыми они жили не венчанными, а также по сношению с родными в России и пр.
    Вскоре же по моем прибытии ко мне явился и представитель русской колонии. Это был молодой человек, который представился мне, как "уполномоченный русской колонии".
    -- Правда ли, -- нервно и сильно жестикулируя, обратился он ко мне сразу с вопросом, -- что вы назначены гамбургским консулом?
    Вопрос этот привел меня в понятное недоумение. Тем не менее я ответил ему утвердительно.
    {117} -- В таком случае я ничего не понимаю, -- сказал он, пожимая плечами. -- Вот копия моего письма к послу Иоффе, отправленного ему вскоре после его прибытия в Берлин... Вы видите, что в нем я от имени гамбургской колон ии русских приветствую его, как представителя свободной от уз бюрократического правительства России... А дальше я ему пишу, видите, что колония надеется, что при выборе для Гамбурга русского консула, он не пойдет по избитому пути бюрократической системы назначения официальных представителей свободной России, а примет во внимание кандидатуру того лица, которое ему может указать колония из своей среды... И вот я теперь ничего не понимаю, как могли вас назначить?...
    -- Позвольте, -- спросил я, -- а что же вам от ветил Иоффе?
    -- Иоффе? Да вот его ответ, подписанный им самим.
    И он протянул мне бумагу на бланке посольства. В своем ответе в обычных трафаретных выражениях Иоффе благодарил за выраженные симпатии и в заключение писал, что вопрос о назначении консула в Гамбурге еще не поднимался и что пока он ничего по этому поводу не может сказать.
    -- А между тем, вот вас уже назначили, -- заговорил снова молодой человек. -- Не думаю, чтобы наша колония была довольна... мы, верно, будем протестовать, тем более, что колония в своем ответе выставила своего кандидата...
    Вся эта дискуссия казалась мне весьма комичной. Однако, сохраняя серьезное выражение лица, я спросил моего протестанта:
    {118} -- А кого колония предполагала назначить консулом?..
    Он скромно улыбнулся и ответил:
    -- Колони я находит, что самым подходящим кандидатом являюсь я... Ну, а теперь мы будем протестовать против того, что советское правительство тоже следует бюрократическим методам...
    Впоследствии, ориентировавшись в гамбургских делах, я узнал, что этот господин н икаким уполномоченным колонии не был. Он написал письмо Иоффе с приветом от русской колонии, переговорив с несколькими знакомыми и заручившись их согласием на то, что он подпишет это приветствие от имени колонии.
    Через несколько дней после этой сцены он снова явился ко мне с предложением разных тов аров, причем стал говорить о своей честности, в доказательство чего он представил мне удостоверение одного из гамбургских негоциантов в том, что, работая у него в качеств служащего, он "честно сдал ему все 20.000 мешков из-под хлеба"... Впоследствии этот господин так мне надоел всякими пустяками, с которыми он обращался, что я распорядился, чтобы его больше ко мне не пускали...
    Далее у меня было много хлопот с передачей мне находившегося на хранении у испанского генерального консула имущества прежнего, царских времен, российского консула... B се переговоры шли через сенат, так как Испания не признала нового строя в России. В конце концов имущество было передано не мне лично, а сенату, который передал его уже мне.
    Меж ду тем на политическом горизонте собирались грозные для нас тучи... Постепенно в газетах, сперва робко, как бы нащупывая почву, стали {119} появляться какие то недружелюбные для советского правительства выпады, которые, чем дальше, тем больше принимали открыто враждебный характер. А к концу октября в прессе началась явная травля. Появились статьи, резкие по форме и содержанию, в которых говорилось о том, что советское правительство ведет агитацию и пропаганду, и задавался вопрос, доколе же германское правит ельство будет терпеть у себя эту "кухню ведьм" ("хексен-кюхе"), в которой готовится отрава, угрожающая всему народу?... И всюду поползли слухи и слухи. Говорили, что германское правительство, вот-вот, потребует, чтобы русское посольство уехало в Россию...
    Когда мне как то в конце октября пришлось съездить по делам на несколько часов в Берлин, я встретил в посольстве столь знакомую мне картину полной паники. Помимо обычных нелепостей, шли разговоры о том, что, в виду плохих дел немцев на войне, они собираютс я просить мира, и поэтому уже заранее хотят заслужить у Антанты и порвать с советской Россией ... Говорилось и говорилось... Но я знал уже, какое значение имеют все эти пересуды, имел ясное представление о том, насколько быстро у нас распространяется паника, а потому пошел к Иоффе узнать, в чем дело. Он был, по обыкновению, спокоен, но крайне озабочен, чего он и не скрыл от меня.
    -- Да, -- сказал он, -- заваривается какая то каша.
    Очевидно, откуда то из высших сфер дан сигнал травить нас... Возможно, что слухи о близкой капитуляции немцев основательны, ведь дела их очень плохи, и нет ничего невозможного в том, что они предпримут что-нибудь против нас... Но факт тот, что на Вильгельмштрассе стали со мной как то особенно {120} холодны... Ну, да посмотрим, что будет... Пока работаю, и чуть не каждый день мне приходится бывать на Вильгельмштрассе, и все из-за разных нелепых придирок...
    Поговорил я и с Меньжинским, который тоже ничего веселого мне не сказал...
    В жизни Германии начался какой то перелом. Начался он нез аметно. Но уже чувствовался в воздухе какой то сдвиг, точно что то оборвалось. На лицах прохожих появилось выражение какой то настороженности, какой то нервности. И в то же время жизнь шла как будто обычным своим порядком военной эпохи. Разобраться во всем этом было трудно, ибо ничего осязаемого не было, если не считать, например того, что, несмотря на войну, находившееся до сих пор в полном порядке железнодорожное сообщение, стало давать перебои, в действиях железнодорожных служащих появилась какая то неув еренность, какое то игнорирование строго соблюдаемых обычных правил... И я уехал из Берлина с предчувствием чего то, что надвигается и, вот-вот, надвинется... Какие то тревожные вести шли из Киля...
    Дорогой в Гамбург мне особенно ярко бросилось в глаза, что обычно правильное железнодорожное движение нарушилось. Без всякой видимой причины поезда задерживались на станциях дольше, чем следовало, и я прибыл в Гамбург с опозданием на три часа. Поразило меня и то, что ко мне в купэ вагона первого класса на одной из станций вошло несколько солдат с мешками и котомками. Они уселись около меня, успокаивая друг друга, что это, мол, ничего... Правда, пришедший вскоре кондуктор заставил их уйти в вагон {121} третьего класса, но повиновались они очень неохотно и ушли, ворча с озлоблением и угрозами...
    Но тревоги тревогами, а дело надо было делать. Я нашел постоянное помещение для консульства (на Колонаденштрассе, 5), переехал туда и мы стали устраиваться... Мои сотрудники тоже были встревожены наблюдаемым переломом, но я в беседе с ними всячески успокаивал их, обращая все в шутку. И мы продолжали работать.
    Между тем началась германская революция...
    И (не помню точно), кажется, 5-го ноября утром, около девяти часов мне подали телеграмму. Она была от Меньжинского. Я помню ее хорошо:
    "Завтра восемь часов утра пятого ноября посольство выезжает в Pocc ию . Было бы хорошо, если бы вы присоединились. Для окончания отчетности по углю вам дана отсрочка восемь дней. Меньжинский".
   
    Таким образом, подтвердились наихудшие предположения.. . Конечно, мне было немыслимо присоединиться к посольству, так как телеграмма была мне доставлена лишь на другой день...
    Я немедленно собрал у себя в кабинете всех служащих и объявил им эту новость... Я решил выдать всем сотрудникам при расставании двухмесячный оклад жалования. Один из служащих, именно, бухгалтер, пришел в отчаяние и стал просить меня отпустить его немедленно, и он уехал с последним, перед долгим перерывом, поездом, спеша к своей жене в Берлин.
    В тот же день ко мне по телефону обратился сен ат с предложением как можно скорее закончить мою отчетность и выехать из Гамбурга...
    {122}

VIII

    Уже за несколько дней до изгнания из Берлина нашего посольства в Германии началось революционное движение. Началось оно с Киля, где поднялись солдаты и матросы, и, распространяясь все шире и шире, оно разлилось по всей Германии...
    Я не собираюсь, конечно, подробно описывать немецкую революцию и интересующихся отсылаю к обширной литературе по этому вопросу. Но придется коснуться ее хотя бы лишь постольку, поскольк у это находится в связи с моим пребыванием в Германии в качестве советского генерального консула.
    В тот же день, когда мною была получена телеграмма от Меньжинского, Гамбург охватило волной революционное движение. Правда, проявление этого, как увидит читатель ниже, было очень своеобразно. Жизнь как бы остановилась, но днем магазины были открыты, дети ходили в школу, повсюду царила тишина. Железная дорога бездей ствовала, по улицам двигались манифестации, носившие, впрочем, совершенно мирный характер. Быстро конструировался "Совет солдат и матросов", который начал выпускать свои воззвания и пр.
    На стенах расклеивались, к сведению обывателей, извещения о том, что "сегодня с шести часов начинается "полицейштунде" (ldn-knigi, на нем.- "полицейский час") , почему жителям п редлагается с этого часа и до семи утра не выходить на улицу за исключением крайней необходимости (призыв врача, необходимость в аптеки и т. под.), не зажигать в домах огня или плотно завешивать окна"... Словом, немцы, привыкшие все и вся регулиро вать и систематизировать, стремились урегулировать и самое революционное движение. И действительно, по вечерам, сразу же по наступлении "полицейштунде", в разных концах города начиналась {123} правильная перестрелка -- народ, солдаты и матросы брали приступом казармы, вокзал, телеграф и прочие общественные здания. А ут ром вновь открывались магазины, дети с деловитым видом, с сумками, спешили в школы... А в газетах и особых прибавлениях публиковались реляции о ночных столкновениях и о завоеваниях революции...
    Прошло несколько дней и все оставалось по старому. Железная дорога продолжала бездействовать. Сенат ежедневно обращался ко мне с предложением поспешить с отъездом. Но сложный отчет не был еще закончен, да и помимо того, я просто не мог двинуться в путь, ибо поезда не ходили, да и автомобильное сообщение тоже было прервано... Наконец, я получил от сената весьма грозную бумагу, в которой мне категорически, с угрозами, предлагалось немедленно же со всем штатом покинуть пределы Гамбурга. Меня это взорвало, и я позвонил по телефону в сенат и сказал подошедшему к аппарату секретарю, что я очень прошу дать мне указания о способе передвижения...
    -- Мы ничего не можем сказать относительно этого, господин консул, -- отвечал секретарь. -- Вы сами видите, что делается в Гамбурге: поезда не ходят, автомобильное движение тоже прервано...
    -- Да, но ведь сенат настаивает на моем немедленном отъезде, вот я и прошу указать мне способ осуществления требования сената -- сказал я.
    -- А это уж, как господину консулу угодно... Словом ц арила бестолочь во всем. Так, например, несмотря на то, что совет солдат и матросов широковещательно объявил, что принял на себя всю власть по управлению республикой, сенат продолжал существовать и давал распоряжения, часто шедший {124} вразрез с распоряжениями совета... Меж ду тем я и мои сотрудники торопились подготовить все к отъезду, -- заканчивали отчетность, приводили в порядок документы и переписку.
    И вот среди этой сумятицы ко мне явилась депутация от совета солдат и матросов, обратившаяся ко мне с це лой речью, как представителю советской России, в которой высказывались приветы, сочувствие и симпатии советскому правительству, выражающему -- де интересы трудящихся, и в заключение с категорическим и настоятельным предложением от имени немецкого революционного народа, представляемого советом, не уезжать и оставаться на моем посту. И тут же депутация предложила мне с носиться по радиотелеграфу, находящемуся в руках совета. Я ответил им приличными случаю словами, указав в заключение, что не знаю кого слушатьс я и показал им грозную бумагу сената.
    Они возмутились и заявили мне, что сенату нечего вмешиваться в это дело, что он собственно уже не существует, что лишь по забывчивости и за недосугом сенат, как правительство, еще не уничтожен формально.
    И депутация вновь настаи вала на своем предложении оставаться в Гамбурге, прибавив, что сейчас же по возвращении к себе они пришлют мне письменное подтверждение этого предложения. И действительно в тот же день я получил от совета, на его форменном бланке подтверждение с печатями и подписями...
    Я немедленно же составил подробную телеграмму Чичерину, уведомляя его о всех событиях, происшедших со времени изгнания посольства и о предложении совета оставаться на моем посту в качестве представителя советской свободной России и просил в срочном порядке указаний и распоряжений. Прошло {125} несколько дней, а ответа не было. Я навел справки в совете, который заверял меня, что мое радио было послано и получение его было подтверждено московской радиостанцией... Я послал после этого еще две или три телеграммы Чичерину, настоятельно требуя инструкции, но все они остались без ответа. Разумеется, это ставило меня в самое нелепое положение... И лишь много спустя, возвратившись уже в Москву, я от Красина узнал, что мои гамбургские радио были своевременно получены, что совнарком с удовлетворением ознакомился с их содержанием, так же, как и Красин и что он не сомневался, что комиссариат ин. дел снесся со мной по их содержанию, и он очень удивился, когда в дальнейшем узнал, что от меня нет бо льше известий. Стало ясным, что комиссариат ин. дел сознательно не отвечал мне, и нетрудно было догадаться, что это делалось нарочно с умыслом...
    Я воздержусь от ламентаций на эту тему и лишь позволю себе обратить внимание читателя на то, как личные отношения, т. е. симпатия и антипатия, отражаются в Советс кой России на делах, имеющих государственное значение... Таким образом, я остался в Гамбурге отрезанным от связи со своим правительством, которое в эту трудную минуту как бы выбросило меня на произвол суд ьбы... О, эти личные счеты!.. О, эта советская система!..
    И вот предоставленный самому себе, я должен был самостоятельно решать, как мне быть и что делать? Совет солдат и матросов относился ко мне с исключительным вниманием, постоянно подчеркивая, что ему надо учиться у нас, т. е. у советских деятелей с их опытом, показавшим миру редкую выдержанность, энергию и пр. Я находился в оживленных отношениях {126} с советом, который часто обращался ко мне за разными указаниями. Сенат вскоре формально был лишен свои х полномочий и перестал существовать, как правительство, впрочем ненадолго. Ведь все это происходило в революционный период, когда события шли, что называется, густо и когда один день по содержанию и сумме переживаний соответствовал неделям и месяцам нормального времени...
    Вскоре совет обратился с особым, скажу просто, прекрасным манифестом ко всем военнопленным на французском, английском, итальянском и русском языках. Это было настоящее, неподдельное братское обращение , в котором совет объявлял им, что отн ыне они свободны, что пали все цепи, они свободно могут уходить из лагерей, свободно возвращаться на родину...
    И вслед за этим манифестом, ко мне в консульство валом повалили измученные и истомленные pycc кие военнопленные за визами на обратный проезд в Po cc ию . Я не преувеличу, сказав, что у меня бывало в день более тысячи человек, заполнявших все помещение консульства, теснившихся на лестнице и толпившихся на улице перед домом.
    Но тут были не только русские военнопленные, но также и французские, бельгийские, английские, итальянские. У них не было своего представителя и я являлся ед инственным дипломатическим представителем одной из стран Антанты. Они умоляли дать им визы на возвращение на родину и, каюсь, хотя и в относительно редких случаях, я с явным нару шением компетенции, ставил им визы на проезд в их страны и, к моему удивленно, я узнал, что мои визы принимались всерьез и утверждались немецкими пограничными властями... Я и мой малочисленный штат работали буквально и день и ночь.
    {127} Но тут кстати на помощь мне пришла и м естная русская колония. Однажды ко мне явился от ее имени некто г-н Гурвич с заявлением, что русская колония, узнав, как изнемогает в трудах наличный состав консульства по работе с военнопленными, которые, помимо виз, требовали и разных других видов помощи, с радостью готова организованно помогать мне. И немедленно же (да, именно немедленно, ибо события развивались с головокружительной быстротой) у меня собралось несколько человек, сконструировавшихся в качестве инициативной группы для организации общества содействия и помощи военнопленным. Тут же был избран временный комитет, назначены должностные лица, собраны кое какие суммы. Некоторые добровольцы предложили свои услуги для работы в канцелярии. Упомянутый г-н Гурвич вошел ко мне на служ бу в качестве секретаря консульства (Привезенный мною с собою из Берлина секретарь был мною уволен по прибытии в Гамбург через несколько дней по прибытии. -- Автор.) и оказался незаменимым человеком на этом посту своим деловым опытом, добросовестностью, инициативностью и высоким образованием. По своим взглядам он принадлежал к умеренным социалистам, но ни в какие партии не желал входить. Одновременно я усилил свой штат, приняв одного из военнопленных, Коновалова, в качестве портье и курьера, оказавшегося оче нь хорошим человеком.
    И работа кипела. Но широкие, мирового масштаба события развивались и шли своим чередом и тоже в революционно быстром темпе.
    Немцы просили перемирия, признав себя побежденными. Вильгельм скрылся в Голландию. В Германии появились делегации стран Антанты. Победители стали проводить свои директивы. {128} Революционное движение, начавшееся и проходившее под знаком крайнего и, сказал бы я, большевицкого направления, постепенно стало входить все в более умеренное русло, отказываясь от крайно стей и в конечном счете всецело подпав под влияние германской социал-демократической (Шейдеман) партии. Правда, еще долго, в течение нескольких месяцев, у социал-демократов шла энергичная борьба с крайним большевицким течением, выражавшимся спартаковцами (Карл Либкнехт и Роза Люксембург); происходили восстания или путчи, разного рода отдельные эксцессы. Но, в сущности, левое крыло, спартаковцы, было быстро побеждено. Во главе армии стал Носке, умеренный социалист, который решительно и быстро, чисто по-больш евицки расправлялся с восстаниями левого крыла.
    Под влиянием этой реакции поправел и гамбургский совет солдат и матросов. Сенат был восстановлен. Манифест к военнопленным был аннулирован, и они снова были прикреплены к своим лагерям. Мне формально было запрещено выдавать визы военнопленным. Отмечу, кстати, что масса пленных, получив визы вначале, успели уехать, пробираясь, несмотря на железнодорожную забастовку, разными способами через границу... Деятельность организовавшегося при консульстве общества помощ и военнопленным сразу же прекратилась, русская колония притаилась и замолкла. Сама собою замерла и моя деятельность, как консула, и вокруг меня почти мгновенно образовалась удручающая, зловещая пустота. Правда, прекратились бесплодные настояния сената на моем отъезде, ибо хозяйственная разруха не прекращалась еще в течение долгого времени. И очень быстро я остался один со своим штатом, которому по существу уже нечего было делать и который {129} занимался только приведением в порядок дел, подготовляясь к неи збежной, как мне казалось, ликвидации всех операций консульства...
    Но вот ко мне явились несколько членов совета солдат и матросов, с которыми я в предшествующий период оживленной деятельности консульства по необходимости завел деловые связи. Они поведали мне о все углубляющейся реакции и, коснувшись вопроса обо мне и моем консульстве, стали усиленно советовать мне поспешить уехать из Гамбурга в Данциг, где в то время еще находился советский посланник, доктор Суриц, при посредстве которого я смог бы возврат иться в Россию . И тут же они взяли на себя инициативу организации моего отъезда --побега, сказав, что они лично (их было трое) стоят во главе автомобильного отдела совета солдат и матросов и что они могут снабдить меня необходимыми разрешениями на пропуск автомобиля и пр.
    Они настаивали, чтобы я спешил с моим побегом, указывая на то, что находящаяся в Гамбурге английская делегация, по имеющимся у них сведениям, очень враждебно относится к пребыванию в Гамбурге советского консула и что, дескать, в ее среде д аже поднимается вопрос о моем аресте, и я рискую быть расстрелянным...
   
    Повторяю, события шли быстрым темпом, много раздумывать было некогда, и я решил воспользоваться предложением. Но, хотя это предложение и делалось "товарищески", мне была назначена очень высокая плата за автомобиль, и половину суммы я должен был внести тут же, а остальную половину при моей посадке. Решено было, что в тот же вечер, попозже мы выедем. Я сделал необхо димые распоряжения. Вещи были уложены, и мы, т. е. жена, я и служащие кон сульства, решившие меня проводить, стали ждать. Часов в семь вечера {130} один из делегатов снова приехал ко мне в сопровождении еще какого то солдата, которого он мне представил, как шофера, назначенного для доставки меня на датскую границу. Он снова подтвердил необходимость спешить, попросил еще денег и предложил нам быть готовыми к отъезду в девять часов...
    Замечу, что мне очень мало улыбался этот побег. Я не мог отделаться от какого то тяжелого чувства, что я, как-никак, бегу со своего поста!.. Но выход ившие из консульства служащее приносили из города все более и более тревожные сведения о циркулирующих в Гамбурге слухах о моем аресте... Надо было бежать!..
    Около девяти часов автомобиль был подан. Два человека сопровождали его -- шофер и его помощник. Они сказали, что надо спешить во всю, осмотрели количество багажа, нашли его не чрезмерным, потребова ли, согласно условно, остаток выговоренной платы, сказали, что им надо еще заехать в гараж взять бидон эссенции, что через десять минут они приедут, и уехали. ..
    Мы прождали их всю ночь... Они не возвратились... Я разыскивал их на другой день по телефону: оказалось, что их нет больше в Гамбурге...
    Между тем у меня в консульстве начались заболевания. T е массы военнопленных, которые за несколько дней перебывали у меня и которые приходили оборванные и грязные, во вшах, внесли в помещение инфекцию испанки и, начиная с моей жены, все переболели этой болезнью, правда, в легкой форме. В заключение же свалился и я, заболев очень тяжело с осложнением воспаления легких. Но еще в самом начале болезни я поспешил распустить свой штат и при мне (живя в помещении консульства) осталось только двое лиц: {131} Елизавета Карловна Нейдекер (Германская подданная, родившаяся в России и окончившая Екатеринбургскую гимназию. -- Автор.), исполнявшая обязанности делопроизводителя и помощницы бухгалтера, и Коновалов (портье), который на все мои настояния ухать н а родину (это я еще имел возможность ему обеспечить), ни за что не согласился меня покинуть.
    Я плохо реагировал на окружающую меня жи знь, мною овладела полная апатия, и вскоре я впал надолго в бессознательное состояние. И лишь по временам ненадолго сознание возвращалось ко мне. Этими промежутками сознания пользовалась моя жена и Е. К. Нейдекер, чтобы дать мне для подписи крайне необходимые бумаги. Я смутно реагировал на появление около меня докторов, из которых один был очень известный гамбургский профессор. Вся же внешняя жизнь потонула для меня в сумерках беспамятства. Уже потом, придя в себя, я узнал, что вскоре после моего заболевани я, ко мне приехал председатель совета солдат. Хотя он держал себя в высшей степени любезно, тем не менее он настойчиво сказал жене и Е. К. Нейдекер, что ему необходимо меня видеть...
   
    Уверения, что я очень болен и нахожусь в бессознательном состоянии, на него не подействовали, и он потребовал, чтобы ему показали меня. Жена в вела его в мою комнату. Убедившись, что я здесь и действительно без сознания, он смутился, но все-таки заявил, что должен поставить около меня часового, очень путано мотивируя это необх одимостью защиты меня от всяких случайностей... Он не говорил, что меня хотят арестовать, но держал себя весьма загадочно. Однако, по настоянию жены и Е. К. Нейдекер, указывавших ему на то, {132} что на меня, когда я приду в себя, вид часового может произвести потрясающее и может быть роковое впечатление, он соглас ился отменить часового. Затем он потребовал, чтобы немедленно же была снята с наружной двери консульства вывеска, добавив при этом, что жена, Е. К. Нейдекер и Коновалов могут свободно выходить из консульства, но неоднократно и настоятельно подчеркнул, что консульство больше не существует, что оно упразднено...
    Когда я пришел в себя и был уже на пути к выздоровлению, один из врачей лечивших меня как то в разговоре со мной (он, надо отметить.. вообще относился ко мне и моему положение очень сердечно) стал усиленно рекомендовать мне расстаться с помещением консульства, за которым усиленно следят и переехать с женой в одну, хорошо известную ему санаторию, где он ручается, я буду в полной безопасности. Э тот добрый человек был, как он намекнул, весьма встревожен за меня теми упорными слухами, которые царили, и, имея связи, он говорил, как о несомненном будущем факте, о моем аресте... после долгих переговоров по этому поводу и после моих категорических отказов, он со слезами на глазах сказал:
    -- Я сделал все, господин консул, чтобы вас убедить. Вы не хотите следовать моим дружеским советам и сами себя обрекаете на... Ах, поймите же, ведь здесь речь идет не только об аресте, нет, это гораздо серьезнее, дело ид ет о вашей жизни...
    Мне это казалось, конечно, просто значительным преувеличением, продиктованным чрезмерным страхом за меня, и я старался успокоить моего доктора. Тогда он рекомендовал мне "на случай крайней {133} необходимости" скрыть где-нибудь на себе пакетик веронала, чтобы в случае чего безболезненно умереть...
    Однако, тучи сгущались надо мной. В городе продолжали ходить всевозможные слухи по поводу меня. Их подтвердил и один господин из русской колонии, с которым я познакомился во время организации о бщества помощи военнопленным. Он как то прокрался ко мне и стал уговаривать меня уехать из Гамбурга, где, дескать, мне не сдобровать, и очень рекомендовал мне уехать в маленький пограничный городок Хадерслебен в Шлезвиг, откуда, благодаря имеющимся у него связям, я легко мог бы пробраться в Данию, где у него тоже имелись связи....
    -- Люди, к которым я вас направляю, евреи, -- сказал он, -- и они помогут вам и все сделают для вас, как для еврея...
    -- Да, но, к сожалению, я не еврей, -- заметил я.
    -- Как!.. Вы не еврей?.. Какое несчастье!.. Тогда я почти бессилен помочь вам... Впрочем, я все-таки напишу моим друзьям, может быть, они все-таки смогут что-нибудь сделать для вас...
    И он тут же дал мне адрес, которым, кстати сказать, мне не пришлось воспользоваться. Но его советом относительно пограничного городка Хадерслебена я все-таки воспользовался.
    Я был еще очень слаб.
    И вот, моя жена, Е. К. Нейдекер и Коновалов решили за меня, что я должен ухать. Однажды рано утром меня под руки вывели из нашей квартиры и мы с же ной в сопровождении Е. К. Нейдекер, ни за что не хотевшей нас бросать в трудную минуту, уехали (железные дороги, хотя и плохо, но уже функционировали) в Хадерслебен. Это было 15-го декабря 1918 года.
    {134} Много пришлось нам биться в Хадерслебене, где, как я вскоре в этом убедился, за мной была усиленная сл ежка... Надежда перебраться в Данию упала. Я все еще был очень слаб. Е. К. Нейдекер через несколько дней ухала в Гамбург, чтобы ликвидировать помещение консульства, позаботиться об архиве и пр.
    Целый месяц мы вели тяжелое прозябание в Хадерслебене. 15-го января свершилось то, чего мы ожидали. В дверь комнаты отеля, где мы жили, раздался резкий стук и к нам вошли два полицейских.
    -- Вы господин генеральный консул Соломон? -- спросил один из них, по-видимому, старший.
    -- Да, -- ответил я.
    Он ударил меня ладонью по плечу со словами:
    "Вы арестованы". То же самое повторилось и с моей женой...
    Нам предъявили приказ министра иностранных дел о нашем аресте и доставке нас в Берлин. Полицейские обыскали наши вещи и велели их уложить в чемоданы, все время грубо понукая нас, и увели в местную тюрьму.
    На утро в тюрьму явился прокурор, которому я заявил протест по поводу лишения меня свободы. Но он грубо расхохотался и принялся меня отчитывать, как-де нехорошо, что я большевик... Вслед за ним явились два жандарма, которые отвели нас на вокзал и затем увезли в Берлин. Благодаря железнодорожной разрухе, нам пришлось еще переночевать в тюрьме в Флен сбурге...
    На следующий день по пути произошла маленькая, горькая для меня сцена. Поезд остановился на вокзале в Гамбурге, где была пересадка. Не знаю уж почему, старший из сопровождавших нас жандармов обратился к содействию солдата, дежурного по станции от {135} имени совета солдат и матросов. Я увидел знакомое по прежним сношениям лицо. Но он только взглянул на меня. По его глазам я видел, что он великолепн о узнал меня, но он тотчас же отвернулся и услужливо и заискивающе обратился к жандармскому вахмистру...

IX

    Поздно вечером, 17-го января, на третий день ареста, голодные и измученные , мы были в Берлин. Жандармы повезли нас на Вильгельмштрассе, в Мин ин. дел. В вестибюле мы встретились с только что привезенной с нашим поездом из Гамбурга Е. К. Нейдекер, арестованной на моей консульской квартире, которую они вместе с Коноваловым оставались хранить... Я снова пытался протестовать... Дежурный чиновник, расписавшись в получении арестантов, при нас же позвонил по телефону тайному советнику Надольному. Я стоял у аппарата и, по странной случайности, слышал весь разговор. Чиновник сообщил, что нас доставили в министерство, и спрашивал, что с нами делать?
    -- Отправьте их под надежной охраной в Полицейпрезидиум на Александерплац, -- услыхал я резкий голос Надольного.
    -- Но господин консул протестует против своего ареста, указывая на свою дипломатическую неприкосновенность... Он требует, чтобы ему разрешили поместиться в гостинице, он даст подписку о невыезде.
    -- Я сказал, -- ответил Надольный резко, -- отправьте его в полицейпрезидиум... Протесты!... Кончилось их время, слава Богу!..
    Был вызван военный к араул. Молодому {136} лейтенанту, почти мальчику, было поручено доставить нас в тюрьму. Он взял с собой на помощь еще одного солдата. Нас усадили в автомобиль и повезли по мрачным улицам Берлина, только что пережившего новый путч, во время которого были убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург, в Полицейпрезидиум. Юноша лейтенант был настроен воинственно, он все время держал в руках револьвер, направленный на меня, и поторопился показать нам свою власть, когда я обратился к жене с каким то вопросом.
    -- Замолч ать! -- свирепо крикнул этот юноша. -- Не сметь разговаривать!.. Еще одно слово и... -- он многозначительно указал на свой револьвер.
    Мы ехали молча. А кругом в морозном воздухе время от времени раздавались еще выстрелы, то одиночные, то небольшими залпами, свидетельствуя о том, что путч не был еще окончательно ликвидирован...
    Уже в канцелярии Полицейпрезидиума, на вопрос чиновника, за что я арестован, я снова заявил протест, на который в виде ответа последовало недоуменное пожимание плечами.
    После некоторых формальностей нас развели по камерам. Меня не обыскивали, но мою жену надсмотрщица заставила раздеться до нага в холодном коридоре и тщательно обшарила и ее и ее пожитки... В тюрьме Полицейпрезидиума тоже все было запущено, было холодно, грязно... Не раздеваясь, я повалился на койку, дрожа от холода и от смертельной усталости... Рано утром я потребовал, чтобы меня свели в канцелярию, где я снова написал протест и потребовал объяснения причины моего ареста. Смотритель, ознакомившись по моим словам с моим дел ом, стал меня утешать, говоря, что это должно быть, просто недоразумение, которое немедленно рассеется. Он тут же позвонил в мин. ин. дел {137} и сообщил о моем протесте и о моем болезненном состоянии. Ему ответили, что чиновник, которому поручено расследование дела, уже выехал в Полицейпрезидиум и скоро объяснит мне все.
    И действительно, скоро меня снова позвали в канцелярию в особый кабинет, где я увидел маленького чиновника министерства ин. дел, приходившего ко мне иногда в посольство с поручениями от На дольного, фон Треймана, а рядом с ним еще одного господина, как оказалось, полицейского комиссара по уголовным делам. Я сразу же потребовал объяснения причины такого явного нарушения моей неприкосновенности. Но, разумеется, я никакого удовлетворительного ответа не получил. И затем начался допрос.
    -- Вы обвиняетесь, -- начал фон Трейман, -- в том, что, находясь на дипломатическом посту и пользуясь экстерриториальностью, занимались пропагандой, тратя на это имевшиеся в вашем распоряжении средства. Это во первых. А во вторых, в том, что, находясь в Гамбурге и в Хадерслебене, куда вы выехали без разрешения, вы сделали попытку нелегально уехать из Германии. Угодно вам будет отвечать на эти обвинения.
    Я изъявил полное согласие дать объяснения.
    -- Прежде всего, -- сказал чиновник, -- не призна етесь ли вы чистосердечно, сколько точно вы израсходовали денег на пропаганду... Имейте в виду, что чистосердечное указание смягчить вашу участь, что мы, в сущности, хорошо знаем ту сумму, которую вы употребили на преступные цели. Но нам нужно ваше чистосердечное признание...
    -- Прежде всего, -- ответил я, -- я категорически отрицаю взводимое на меня обвинение, что и прошу {138} записать в протокол: никакой пропагандой я не занимался, почему и не мог тратить на нее денег.
    -- А, хорошо, хорошо, -- с хитро й улыбкой опытного следователя ответил фон Трейман. -- В таком случае, не будете ли вы любезны точно указать, какую сумму вы израсходовали в Гамбурге?
    -- Точно я не могу указать, -- ответил я, -- у меня нет при себе отчета, он в моих делах в Гам бурге, но приблизительно я истратил свыше 12 миллионов марок...
    -- Свыше 12 миллионов марок? -- переспросил фон Трейман, не скрывая своего удовольствия по поводу так ловко выуженного у меня признания. -- А вот как, вот как, очень хорошо... Господин комиссар, не угодно ли вам записать это признание господина консула... Да, так... А на какие именно, точно, цели вы израсходовали в один месяц вашего пребывания в Гамбурге столь колоссальную сумму дене г?
    -- Если вопрос этот вас интересует, вам нужно взять мои бухгал терские книги, которые остались в Гамбурге. Или, еще лучше, обратитесь в банк "Дисконто Гезельшафт", где у меня текущий счет и где я хранил и храню все отпущенные мне суммы и через который я производил платежи по предъявленным мне счетам и требованиям.
    Лицо у моего следователя вытянулось. -- А, -- разочарованно протянул он. -- Но на что вы тратили деньги?
    Я объяснил: на уплату пароходству и страховым обществам. Он стал наседать на меня и сказал, что ему хорошо известно, что я тратил и на другие цели. И он выта щил из досье номер газеты, в которой было отмечено мое пожертвование 1.000 марок в {139} пользу семей убитых во время революции (В качестве представителя советского правительства, я, действительно, пожертвовал через редакции одной газеты в Гамбурге, собиравшей на венки жертвам революции, 1.000 марок, оговорив в препроводительном письме, что вношу эту сумму вместо пожертвования на венок, как пособие вдовам и детям убитых во время гамбургской революции. -- Автор.), и предъявил его мне. Я, конечно, подтвердил.
    -- Так вот, это и есть ваше преступление, -- сказал фон Трейман.
    -- Так значит, все лица, которые внесли тогда те или иные пожертвования, тоже привлечены к ответственности? -- спросил я.
    Он смутился, сказав, что это видно будет. Полицейский комиссар пришел ему на выручку и, отозвав его к окну, стал ему что то доказывать и в чем то убеждать его...
    Не менее слабо было и обвинение меня в желании бежать из страны, правительство которой усиленно настаивало на моем отъезде из нее. Я тут же попросил разрешения мне обр атиться к помощи адвоката. Фон Трейман резко отказал мне.
    Из этого допроса так ничего и не вышло (Отмечу в виде курьеза, что фон -- Тройман предъявил ко мне обвинение в том, что, находясь в Хадерслебене, я оттуда руководил революционным движением в Германии и принимал даже участие в последнем путче в Берлине перед самым своим арестом. Это же обвинение предъявил мне и допрашивав ший меня впоследствии главный прокурор, доктор Вейс, повторил, как курьез, с улыбкой заметив, что не требует от меня никакого ответа на этот пункт.
    Впоследствии мне стало известным, что за мной следили в Гамбурге наша прислуга и ее возлюбленный, какой - то унтер -- офицер, поселившийся в доме против консульства. Эти соглядатаи и наплели всяких нелепостей и небылиц на меня, приписывая мне действия, к которым я и хронологически и по условиям места не мог иметь никакого отношения. -- Автор.) Я внес также прот ест по поводу моей абсолютно ни в чем неповинной жены и потребовал свидания с ней. Снова {140} частный разговор с комиссаром, и мне об ъявили, что нам разрешено поместиться в одной камер.
    Меня увели и через некоторое время отвели в обширную камеру на 24 человека, где я нашел уже и свою жену и наши вещи. Таким образом, нас и держали вместе во все время этого почти двухмесячного тюремного сидения.
    Вскоре меня снова вызвали на допрос, причем тот же фон Трейман сказал мне, что моя жена и я арестованы в качестве заложников за каких то немецких граждан, арестованных советским правительством в Риге, и что нас постигнет равная им участь... И начал ось безрадостное прозябание в загрязненной, запущенной тюрьме, полной насекомых, в которой обыкновенно держат воришек и проституток. В то время Германия находилась в ужасающих экономических условиях, а потому и немудрено, что и тюрьмы были в самом плохом состоянии: пища была отвратительна ( мы питались на свой счет и нам приносили обед из какого то плохенького ресторана), да и не топили почти совсем, хотя стояла на редкость суровая зима: лишь два раза в день, в шесть часов утра и в шесть вечера пускали по т рубам пар на полчаса и вслед затем все выстывало.
    Но были периоды, когда за недостачей угля и совсем не топили. Немудрено, что я, не оправившись еще как следует после испанки, стал все слабеть, точно таял, а потому пребывание в тюрьме было для меня очень мучительно... {141}
    В тюрьме я случайно узнал, что, кроме Е. К. Нейдекер, был арестован также "по моему делу" и Коновалов, которого содержали в том же полицейпрезидиуме. Впрочем, Е. К. Нейдекер, как германская подданная, была освобождена через три дня. Я распорядился, чтобы Коновалову давали обед из того же ресторана, из которого получали и мы. Через некоторое время Е. К. Нейдекер добилась разрешения навещать нас, и при первом же свидании она сообщила нам, что на другой же день после ее ареста у нее на квартире в предместье Берлина был произведен обыск. В ее квартире никого не было. Перевезя после нашего отъезда в Хадерслебен, оставленные нами в Гамбурге вещи к себе, она просто заперла свою квартиру на ключ, попросив соседей наблюдать за ней. Явившиеся для обыска солдаты во главе с офицером взломали замок и, к изумлению соседей, произвели обыск, но, в сущности, это был простой грабеж средь бела дня. Солдаты похитили все ее драгоценности и массу наших вещей, причем этот "обыск", по свидетельству соседей, происходил под рояль, на котором играл офицер, пока "работали" солдаты. Все награбленные вещи солдаты взвалили на грузовик и уехали...
    И Е. К. Нейдекер, и я подали формальную жалобу, но бесплодно....
    Находясь в тюрьме, я продолжал настаивать на том, чтобы мне дали возможность обратиться к адвокату. Мне упорно отказывали, несмотря на то, что арестованному вскоре после нас Радеку, как мы узнали из газет, было тотчас же разрешено обратиться к известному адвокату Розенбергу. Тогда я в одно из свиданий с Е. К. Нейдекер передал ей тайно письмо на имя бывшего посольского юрисконсульта Оскара {142} Кона, который в то время был членом национального собрания, заседавшего в Веймаре. Но время шло, а Кон не являлся.
    От той же Е. К. Нейдекер я узнал, что власти скрывают наш арест от газет и, в частности, обязали ее под угрозой немедленного нового ареста, никому не говорить, что сталось с нами... Мы были тщательно изолированы от всего мира , к нам никого, кроме Нейдекер не пускали, никому не позволяли писать письма и ни от кого мы не получали писем. Правда, несколько раз за время нашего сидения к нам в камеру пр оникали в форме надзирателей и в штатском какие то подозрительные люди с предложением передать на волю письма, вести нашим знакомым и вообще помочь нам. Но, подозревая п ровокацию, я упорно отказывался от этих услуг.
    Как ни тяжело было для нас сиденье в тюрьме, но было одно светлое явление, о котором мы всегда вспоминаем с чувством искренней благодарности. Этим явлением было отношение к нам тюремной администрации, которая все делала для смягчения тяжести нашего заключения, относясь к нам с исключительной сердечностью и стараясь всячески скрасить нашу жизнь...
    Заметив, что у меня началось кровохарканье и что мне с каждым днем становится все хуже, смотритель тюрьмы направил к о мне тюремного врача, доктора Линденберга. Очень старенький и слабый, этот почтенный доктор отнесся сперва ко мне весьма сурово, как к ярому и преступному большевику. Но по мере наших свиданий, старичок все более и более отмякал и в конце концов принял в нас и в нашей судьбе самое горячее дружеское участие...
    Недели через три после нашего заключения нас однажды утром отвезли в Моабит на допрос. {143} Сопровождал нас агент полиции в штатском. Это был очень предупредительный человек, который сразу, сказав, ч то ему известно, что нас держат в тюрьме незаконно, стал уверять, что после допроса в Моабите нас освободят.
    Допрашивал меня главный прокурор, доктор Вейс, являвшийся чем то вроде нашего прокурора судебной палаты. Выслушав мои подробные объяснения по поводу моих "преступлений", он, не обинуясь, сказал, что наше заключение является незакономерным, что на основании произведенного расследования и моих о бъяснений, прокуратура пришла к заключению, что в данном деле нет никакого состава преступления и что поэтому я и моя жена подлежим немедленному освобождению.
    -- Я совершенно не понимаю, за что же вас арестовали и держат так долго в заключении ? -- недоумевая спросил он.
    Я сообщил ему о последнем заявлении фон Треймана, что нас держат, как заложников. Он густо покраснел и сказал:
    -- В Германии нет такого закона... закона о заложниках... Это не может быть, тут какая-нибудь ошибка... Сейчас вас освободят... Вот мы поговорим по телефону при вас же, чтобы вы слышали все, что мы скажем...
    И он обратился к своему помощнику и попросил его переговорить с Надольным. И я слышал, как этот молодой прокурор говорил Надольному, что по расследовании дела, прокуратура пришла к заключению, что меня держат совершенно незаконно и что она требует немедленного освобождения нас... Однако, по мере этой телефонной беседы, голос прокурора все падал и {144} падал... Тем не менее он сказал нам, что не сегодня, так завтра мы будем освобождены... по выполнении м-ом ин. дел некоторых необходимых формальностей. Сердечно и радушно прощаясь с нами, до ктор Вейс с гордостью сказал:
    -- Вы видите, что в Германии нельзя держать в заключении людей ни в чем неповинных...
    И нас снова повезли в Полицейпрезидиум, где мы просидели еще боле трех недель, все время находясь в распоряжении мин ин. дел. Не знаю, долго ли мы сидели бы еще в тюрьме и вообще, что было бы с нами, если бы нас не освободил старичок доктор Линденберг. Он долго и упорно хлопотал о нашем освобождении в виду нашего болезненного состояния, писал бумаги, удостоверения в том, что мы "неспособны выно сить тюремное заключение" ("nicht haftfaehig") и требовал самым настоятельным образом хотя бы нашего интернирования в больнице. Как то -- это было дня за три до нашего освобождения -- Е. К. Нейдекер, пришедшая на свидание с нами и ждавшая в канцелярии , слыхала, ка к доктор Линденберг вызвал Надольного к телефону и говорил ему:
    -- Это ни в чем неповинные люди... Ведь прокурор сказал, что их арест незаконен... Я требую, чтобы их немедленно освободили. -- И далее, на какое то возражение Надольного, он с раздражение м крикнул:
    -- Я доктор, а не палач... прошу не забывать этого!
    И вот -- это было 3-го марта 1919 года -- нас перевезли в санаторию в Аугсбургерштассе в Шарлоттенбург (профессора Израэля), где мы и были интернированы, выдав многословную подписку в том, что, находясь в санатории, мы не будем делать попыток к {145} побегу, не будем ни с кем видеться, ни с кем разговаривать, не переписываться, не сноситься по телефону...
    Как курьез, отмечу, что возвращая мне находившиеся в тюремной конторе деньги, смотритель тюрьм ы, краснея и смущаясь, попросил меня уплатить по предъявленному тут же счету, за содержание нас обоих в тюрьме. Это было так комично, что я попросил его объяснить мне это.
    -- Да, господин консул, это действительно очень смешно. Но таковы правила. Вы должны уплатить по 60 пфеннигов в день, как вы видите, указано в счете, за кров, отопление, освещение и услуги...
    Мне ничего не оставалось, как уплатить...
    Итак, мы были в санатории, в прекрасной комнате, которая показалась нам после тюрьмы, верхом роскоши и комф орта. Там нас поджидал уже наш доктор, дававший еще кое-какие распоряжения... Но он не ограничился нашим освобождением, нет, он все время навещал нас, хотя жил в другом конце Берлина, лечил меня, снабжал книгами, часто звал к себе в гости. И все это совершенно бескорыстно. Когда я сделал как то попытку заплатить ему за визиты, он, этот старый и бедный человек, был искренно обижен и со слезами на глазах сказал: -- Ведь я же ваш друг! -- Он категорически отказался от платы и затем никогда не позволял возвращать ся к этому вопросу, пресекая его в самом начале...
    В санатории нас навестил, наконец, и Оскар Кон, который, в виду занятий в национальном собрании, не мог навестить меня раньше. Он тоже возмутился нашим арестом, но сделать ничего не мог. И мы продолжали оставаться заложниками...
    Много раз за время нашего сидения в тюрьме и {146} затем пребывания в санатории я, вспоминая обстоятельства моего ареста, приходил в тупик, что из России нет никаких вестей, которые говорили бы о том, что там делают что то, чтобы вы зволить меня. Я не сомневался, что советскому правительству известно, что я нахожусь в заключении в качестве заложника, т. е., лица без всяких прав... И неужели -- думалось мне -- они так-таки и отрекаются от меня. Не хотелось, нельзя было этому верить, и я склонялся к тому, что мин ин. дел просто скрывает от меня правду. Позже, когда мы отвоевали себе некоторую свободу, я часто справлялся в мин ин. дел, нет ли каких-нибудь известий из Москвы? И мне, неизменно, с нескрываемой иронической улыбкой, отвечали, чт о все время сносятся с Москвой по моему поводу, но что оттуда ни разу ни слова не получили в ответ...
    Тяжелые размышления и сомнения охватывали меня. На имевшиеся у меня в Гамбурге средства было наложено запрещение и я мог выписывать чеки только с контрассигнированием мин. ин. дел, которое продолжало свою жестокую политику в отношении меня.
    Это было 22-го апреля 1919 года. Был канун Пасхи. Было как то особенно грустно на душе. Около трех часов явился чиновник мин ин. дел и предъявил мне бумагу, в которой з начилось, что мы должны в тот же день с шестичасовым поездом выехать из Берлина по направлению к России через Вильно. Железнодорожный путь на Вильно во многих местах был разобран и надо было бы в этих местах брать лошадей. Кроме того, путь лежал по голодной, разоренной войной стране, поэтому путники должны были заранее запасаться провизией. У меня не было денег и было поздно требовать их из банка. Были еще разные {147} мелочи, которые нельзя было урегулировать в виду наступающих праздников. Стояла очень сур овая погода с дождями, снегом и холодами... Жена моя пришла в искренне возмущение и, не скрывая его, бросила по адресу мин. ин. дел: "Господи, какие мерзавцы!"...
    -- Совершенно верно, сударыня, -- сказал на чистом русском языке чиновник, который, как это оказалось, жил до войны в России, находясь на службе в одном консульстве. -- Употребите все усили я, чтобы не ехать...
    И, по его совету, я тотчас же вызвал по телефону доктора Линденберга, который немедленно же приехал. Он вступил в резкую беседу с чиновником, звонил по телефону, написал целую сеть разных удостоверений и пр., и отъезд наш был отсрочен на три дня. И мы остались.
    А на другой день я узнал, что 22-го апреля Вильно была подвергнута нашествие поляков, что в ней начались избиения евреев и всех советских служащих... Таким образом, благодаря тому, что мы задержались, мы избегли того, что неминуемо ожидало нас в Вильно. Было ли это сознат ельное желание мин. ин. дел погубить нас или только совпадение -- не знаю...
    На другой день, несмотря на праздник, я вызв ал Оскара Кона, и отсрочка была продлена...
    Между тем, я при посредстве мин ин. дел старался несколько раз войти в сношения с советским правительством. Посылались телеграммы Чичерину, но ответа не было. Кон энергично хлопотал за меня, и в конце концов о моем аресте и всех злоключениях было доведено до сведения Шейдемана. Мне передавали, {148} будто Шейдеман сказал -- искренно или только притворялся, это дело его совести, -- что в первый раз слышит об этом возмутительном деле, и дал мне разрешение оставаться в Германии на полной свободе, сколько я хочу. И по его распоряжению, нам были выданы постоянные паспорта с отметкой, что нам дано неограниченное по времени право пребывания в Германии. Таким образом, я мог свободно и беспрепятственно ходить куда угодно и навещать, кого хочу.
    И вот, раз я встретил на улиц одну девицу, жившую постоянно в Берлине и принятую мною некогда на службу в посольство.
    От нее я узнал, между прочим, что наш вице-консул Г. А. Воронов не ухал с посольством, а остался в Берлине, где благоп олучно и проживает. Она сообщила мне его адрес, и я отправился к нему. Мое появление, видимо, его неприятно поразило. Он как то путанно и сбивчиво стал мне объяснять, что при всем желании уехать с посольством, он просто опоздал на поезд и таким образом остался в Берлине...
    Итак, благодаря разрешению Шейдемана, я получил право свободного проживания в Германии. Но это и явилось сильным толчком по пути моего стремления возвратиться в Россию как можно скорее. Я начал часто надоедать мин. ин. дел, прося их снест ись с советским правительством обо мне, о моем возвращении. Наконец, я как то, не получая никаких известий, настоятельно потребовал, чтобы мне дали самому снестись с Москвой. И я добился своего и послал, хотя и строго процензурованную м-ом ин. дел, телеграмму Красину с изложением истории своего ареста и пр. и настоятельно спрашивал, когда и каким путем я могу возвратиться. Наконец, я получил ответ от Красина, {149} который рекомендовал мне выехать вместе с профессором Деппом (Профессор Депп -- мировое имя, в ыдающейся ученый, специалист по котлам. Совершенно чуждый всякой политике и вполне лояльный в отношении советской власти, он был вскоре по возвращении из заграницы, куда он был командирован самой же советской властью для научных целей, арестован ВЧК по обвинению в сношениях с заграницей. После долгого и мучительного заточения, этот престарелый ученый был, наконец, освобожден по усиленным настояниям, как моим, таки и Красина, его бывшего ученика по СПБ Технологическому институту. Но, измученный и физически и нравственно заключением и ночными допросами, этот выдающийся ученый, вскоре после освобождения, умер. -- Автор.), возвращающимся в Россию.
    Когда некоторые знакомые, как Каутский и его жена, которых я навестил, узнали, что я готовлюсь ехать в Россию, они стали уси ленно меня уговаривать остаться в Германии, где и мне и жене предлагали заработок. Мне указывали на то, что сейчас в России нечего делать, что Россия находится уже в состоянии блокады, что там полно бедствий. Обращали внимание и на мое здоровье... В се это было верно и, если угодно, меня манила возможность беспечального существования в Германии. Но вставало и другое. Остаться -- это значит, дезертировать, бросать своих, свою родину в то время, когда она находится в бедствии. Это казалось мне каким то предательством, побегом с поля битвы. И я остался при своем решении...
    Таким образом, 3-го июня 1919 года мы отправились в путь в Россию . С нами ехали, кроме освобожденного Коновалова, также профессор Депп и еще одна молодая барышня, по подданству немка, ех авшая в Москву для устройства каких то своих личных дел.
    На вокзал меня явились провожать, кроме Е. К. Нейдекер, Оскар Кон и Гаазе, с которым мы долго беседовали на темы партийной платформы независимых {150} социалистов. И в последнюю минуту Кон дал мне рекомендательную карточку в Ковно одному из своих друзей, литовскому министру финансов. И эта карточка сослужила нам большую службу.
    Я должен был, согласно предписание мин. ин. дел, остановиться в Ковно, чтобы получить там разные указания о дальнейшем маршру те от германского посланника Верди. Когда я явился к нему, он принял меня очень грубо и сказал резко, что я должен ехать на Вильно. Я выслушал его, получил нужные документы и затем отправился разыскивать министра финансов, к которому у меня была карточка от Оскара Кона.
    Он встретил меня очень участливо и любезно. Он категорически отверг мысль ехать на Вильно и предложил подождать в Ковно, пока он наведет необходимые справки и обеспечит нам безопасный проезд. И на всякий случай он дал мне свою карточку, кот орая должна была гарантировать нас от всякого рода могущих быть эксцессов.
    В литовской республике, только недавно еще отделившейся от России, положение было еще весьма неопределенное. Страна была еще под немецкой оккупацией. Немцы грубо попирали независимость Литвы, и собственное ее правительство было связано по рукам и ногам. К тому же Литва находилась в состоянии войны с РСФСР. Все это, вместе взятое вносило изрядную путаницу и бес толочь в жизнь.
    И потянулись долгие дни сидения у моря. Я почти ежедневно в идался с моим покровителем, министром финансов, фамилию которого я совершенно забыл, помню лишь, что его звали Михаилом Васильевичем. Мы часто беседовали с ним. Он в свою очередь беседовал с другими членами правительства о нашей {151} дальнейшей судьбе, но никак не мог заручит ься достаточными гарантиями нашей безопасности в пути.
    -- Конечно, -- говорил он, -- я могу хоть сейчас получить для вас открытый лист для вашего беспрепятственного проезда по стране, но у меня нет ни малейшей уверенности в том, что какой -нибудь шалый поручик не велит приставить вас к стенке и расстрелять... ведь вы сами видите, какая бестолочь творится у нас!
    Наша молодая страна переживает понятный кризис, дисциплины нет, каждый делает, что ему угодно... Оккупация, да и война с Советской Россией... Мы еще слабы, надо подождать...
    Сидение в Ковно было тяжелым, да и не безопасным. Ко всякого рода лишениям прибавлялись еще и неприятности, исходившие от властей. К нам по ночам несколько раз являлись в гостиницу, где мы жили, как в концентраци онном лагере, какие то военные власти, производили обыски, допросы, проверяли документы. Подозрительно осматривали все, обнаруживая свое полное невежество. Так, помню, однажды при таком посещении начальник отряда, какой то поручик, обратился ко мне с вопросом:
    -- Вы говорите, что оружия у вас нет, а это что такое?
    Он с торжеством держал в руках термос. Последовали долгие объяснения с демонстрацией... Вот при этих то посещениях нас и выручала охранная карточка министра финансов.
    Однажды, в одно из моих посеще ний министра, он обратился ко мне:
    -- Георгий Александрович, могу я с вами поговорить об одном весьма конспиративном вопросе? {152} Согласитесь ли вы взять на себя одно весьма важное поручение?..
    -- Конечно, Михаил Васильевич, -- ответил я, -- если оно не идет вразрез с интересами России.
    -- О, нисколько, -- отвечал он, -- даже наоборот, оно столько же в интересах России, сколько и в наших... Дело в том, что литовское правительство жаждет скорее покончить с войной, которую мы ведем с Россией. Не буду вдаваться в п одробности... Мы и хотели бы, пользуясь вашим пребыванием здесь, ознакомить вас с теми условиями, на которых мы могли бы заключить с Россией мир. Но повторяю еще раз, дело это строго конфиденциально. И мы хотели бы, чтобы, кроме вас, никто не был бы посвящен в него, т. е., чтобы наше мирное предложение было передано вами непосредственно Ленину...
    Боже сохрани вмешивать в него Чичерина -- тогда все дело провалится...
    Я подтвердил ему мою готовность взять на себя это поручение, но прибавил, что считаю полезны м посвятить в него и Красина, который, пользуясь известным влиянием на Ленина, может протолкнуть этот вопрос. Он согласился.
    -- Но имейте в виду, Георгий Александрович, --сказал он, -- дело это настолько серьезно и конспиративно, что вы должны запомнить все наизусть, не брать с собой никаких записок, бумажек... Кто знает, что может случиться с вами дорогой?..
    И вот в течение нескольких дней у нас происходили с ним свидания, во время которых я заучивал наизусть все условия этого мирного предложения. Мы штудиро вали карту, он намечал пункты, определяющие предполагаемую литовским правительством границу... Наконец, я все твердо зазубрил. Но опасаясь, что в {153} случае моей смерти, поручение не дойдет по адресу, я заручился его согласием посвятить в дело и мою жену.
    К концу третьей недели моего пребывания в Ковно, Михаил Васильевич сказал мне, что вопрос о моем переезде до русской границы улажен. Железнодорожный путь был испорчен и мы должны были ехать до границы на автомобиль. Но литовское правительство не имело во зможности снабдить меня своим автомобилем и заручилось согласием германского оккупационного губернатора (это был какой то лейтенант) предоставить мне с моими спутниками, конечно, за плату грузовик с двумя шоферами, который должен был доставить нас до пограничного пункта, местечка Утяны. ( ldn-knigi, на лит. -- Utenai )
    После многих неинтересных дорожных приключений, как порча грузовика, который пришлось оставить и взамен которого нам пришлось нанять пять подвод (с лошадьми), на которых мы сговорились с возч иками, с разрешения местных властей ехать вплоть до Двинска, после ночлега в поле и в грязных литовских избах, мы, наконец под вечер добрались до Утян, где мы должны были пересечь боевую линию.
    Мы остановились у дома, где помещался штаб. Нам дали фельдфебеля, тот повел нас к избе, где мы должны были провести ночь. Эт о была, хотя и лучшая в этом пункте, но крайне грязная курная избенка, где мы и расположились прямо на полу... Вскоре к нам приехал комендант пункта. Это был бывший прапорщик русской службы, сту дент Петровско-Разумовской Академии. Он представился самым светским образом, поцеловал руку моей жены, извинился, что не может предоставить нам лучшего помещения и, сказав, что переехать через боевую линию мы сможем только завтра рано утром, так как всю ночь будет итти горячий {154} бой с русскими, сообщил, что приедет в семь часов утра, чтобы лично сопровождать нас.
    На утро мы двинулись на наших крестьянских телегах к границе. Комендант картинно, видимо рисуясь, верхом сопровождал нас. В каком то пункте он распростился с нами и передал нас какому то другому офицеру, сказав ему несколько слов по-литовски. Наши возчики, все литовские крестьяне, потом сообщили мне, что комендант передал ему распоряжение военного министра, что я очень важная персона и что министр приказывает, чтобы ни один волос не упал с моей головы и голов моих спутников.
    Мы снова двинулись в путь. Снова остановка. Офицер подскакал к нам.
    -- Господин консул, -- сказал он, обращаясь ко мне.
    -- Мы находимся вблизи боевой лиши. Мы должны завязать в ам и вашим спутникам глаза: начинаются наши укрепления, и вы не должны их видеть... что делать -- закон войны...
    На каждую из наших телег уселось по два солдата. Нам и возчикам завязали глаза и мы тронулись. Прощаясь с нами офицер, хотя и вежливо, но строго приказал нам отнюдь не пытаться снимать повязок и не стараться подглядывать, добавив, что при нарушении этого распоряжения сопровождающим нас с олдатам приказано пустить в ход оружие и поступить с нами как со шпионами... Минут через десять нам разрешили сн ять повязки. Мы стояли у какого то глубокого лога, через который шла наша дорога. В самом низу дорога была перерыта глубокой канавой, по обеим сторонам которой были устроены заграждения из поваленных деревьев.
    -- Вам надо спуститься по этой дороге до самого {155} преграждения, -- сказал старший, -- а потом свернуть вправо и обогнуть холм по проселочной дороге, а там вы выедете на эту же самую дорогу, только по другую сторону преграждения. Только не забудьте сразу же поднять белые флаги -- неровен час, там, на х олме за кустами pycc кие часовые... Ну, с Богом, счастливо! Возчики хорошо знают дорогу...
    И вот, подняв белые флаги, мы стали спускаться к перегороженному месту дороги. Спуск был крутой, телеги были очень нагружены, лошаденки слабые и он не могли удержаться на спуске... Вдруг с задней телеги, на которой сидели проф. Депп и девица, о которой я выше упомянул, раздался неистовый крик. Оказалось, что с телеги соскочило кол есо и она лежала на боку. Я сидел на первой телеге. Остановив весь наш караван, я вместе с моим возницей бросился поднимать старика Деппа и надевать колесо на ось... Очевидно, эта суматоха показалась подозрительной красноармейцам, наблюдавшим с холма под прикрытием кустов за границей, и по нас открыли огонь. Размахивая белыми флагами, мы торопились, под огнем своих же, привести телегу Деппа в порядок, усадить его и свернуть на проселочную дорогу, огибающую холм. Я и Коновалов спешились и с флагами в руках шли к русским позициям... Еще несколько шагов, и мы вышли на дорогу, уже на русской террито рии. Из кустов выскочили и окружили нас красноармейцы...
    -- Чего вы палили? -- сразу же накинулся я на них, -- не видите, что ли белых флагов... Хорошо, что не перебили нас...
    -- Так ведь как быть, -- сконфуженно ответил мне красноармеец, к которому я обратился с упреками, -- видим спускаются какие то люди, пять телег, {156} одним словом, с белыми флагами. Ну, мы известно, ничего, не препятствуем. Да вдруг глядим, чтой-то они стали, и несколько человек побежало к задней телеге... Ну, думаем, это, однако, не спрос та, смотри не морочат ли нас литовцы, не схоронили ли в задней телеге орудие... Ну, известно, война, как быть... мы и стали стрелять...
    Мне резко бросился в глаза внешний вид красноармейцев: босые, лохматые, одетые в какую то рвань, не имевшую ничего общего с военной формой, изможденные, они производили впечатление каких то бродяг...
    Мы были в советской России...

Конец первой части.

    {159}
   
   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
МОЯ СЛУЖБА В МОСКВЕ

    Обстрелом, как врага, встретила меня родина. Невольно в сердце закопошились какие т о тяжелые и смутные предчувствия...
    Окружив меня и моих спутников, стояли оборванцы с винтовками, босые, в фуражках и шапках, ничем, кроме своего оружия, не напоминавшие солдат. Они как то виновато и смущенно переминались с ноги на ногу, не зная, как отнестись ко мне. Наконец, один из них обратился ко мне с просьбой:
    -- Не найдется ли у вас, товарищ, папироски, али табачку... смерть покурить охота...
    Я дал им по папироске. Покурили. Они стали меня расспрашивать, кто я, как и что... Поговорили на эту тему.
    -- А что, господин консул, -- спросил один из них, -- вам неизвестно, сказывают, скоро французы и англичане придут нас ослобонить... в народ много бают, так вот, вы не слыхали ли чего там, заграницей?..
    -- От кого освобождать? -- спросил я.
    -- Да, от кого же, как не от большевиков, -- о твечал солдат.
    {160} -- Ну, полно вам, ребята, языки чесать, нечего зря в колокола звонить, -- оборвал его один из красноармейцев, оказавшийся старшим. -- Так это они невесть что болтают, -- заметил он, обращаясь ко мне, -- пустомели... А в от вам, товарищ консул, придется итти с нами к ротному... там вам все объяснять...
    И мы направились куда-то вдаль от боевой линии. Мы подошли к ряду изб, в одной из которых и помещалась канцелярия ротного командира. Я вошел в светлую горницу и увидал двух молодых людей в русских рубашках, занятых игрой в шахматы. Один из игравших был ротный командир, другой полуротный. Оба они были прапорщики запаса из студентов, призванных н а войну. Они прямо накинулись на меня с массой вопросов: как и что делается заграни цей? Пришлось делать целый доклад. Наконец, меня и моих спутников отправили в сопровождении конвоя в полковой штаб, находившийся далеко, в лесной чаще. Так, все на тех же телегах, переезжая из штаба в штаб, мы продвигались по пути к Двинску.
    Грустная и тяжелая это была дорога. Мы ехали по разоренной стране. Всюду следы войны. Обгорелые остатки целых выжженных деревень. Кое-где встречались покинутые концентрационные лагери, напоминавшие клетки для диких зверей. Мы ехали, вернее, тащились по лесам и пустыням, поросшим травой, вдоль запущенных полей, и мы почти не встречали скота, -- все, или почти все было реквизировано, перерезано... И всюду картины лишений, лишений без конца! С большим усилием и за безумные деньги мы раздобывали необходимую провизию. Но особенно меня поражало население тех местностей, по которым приходилось проезжать.
    {161} Уныние и полная безнадежность царили повсюду, и люди даже не скрывали своего отчаяния, и в случайных беседах открыто жаловались на то, что большевики довели их своими реквиз ициями и всей своей политикой до полного разорения, полной нищеты, -- что они постепенно перерезали весь скот... Сопровождавшие нас красноармейцы лишь подтверждали слова крестьян и тоже грустно и безнадежно вздыхали. Никто не скрывал своей ненависти к новому режиму, и все ждали освобождения извне, от французов, англичан, немцев...
    Переночевав еще в Ново-Александровске, мы на второй или третий день под вечер добрались, наконец, до Двинска. Остановились в грязной, запущенной гостинице, хозяйка которой не скрыв ала своего недовольства, говоря, что большевики ее в конец разорили. Поражало то, что никто не боялся говорить вслух о своей ненависти к большевикам и о своих "контрреволюционных" надеждах и вожделениях. Хозяйка нашей гостиницы, узнав, что мы приехали из Германии, с горечью сказала мне:
    -- Ах, господин, господин, зачем же вы не остались там?.. Вы сами полезли в петлю... Над нами ведь царит проклятие... Что мы будем делать!.. только Бог знает... B се помрем...
    Я отправился в штаб начальника Двинского укрепленн ого района. Это был старый боевой генерал царской службы, человек очень почтенный и искренно служивший (он говорил об этом откровенно) не большевикам, а России, какова бы она ни была... Политкоммиссар Аскольдов в разговорах со мной отзывался восторженно об этом генерале и, насколько я мог судить, между ними обоими были самые теплые товарищеские отношения, основанные на объединявшей их обоих преданности {162} делу. Оба, и генерал и политкоммиссар, встретили меня очень приветливо и тепло. Конечно и здесь я до лжен был, как это повторялось во всех штабах по пути моего следования, делать подробные сообщения о том, что творится заграницей. К ним почти не доходили известия извне...
    Только из Двинска я мог послать в Москву телеграмму Красину по адресу "Метрополь, комната No 505 ", сообщенному мне Аскольдовым. И уже через два часа мне в гостиницу был доставлен ответ за подписью Красина с указанием адреса, где я должен был остановиться, на
    Б. Дмитриевке.
    Поздно вечером ко мне в гостиницу явился комендант города Двинс ка. Это был препротивный молодой человек, партийный коммунист. Представившись мне, он тотчас же вызвал к себе хозяйку гостиницы и, не знаю уж почему, сразу же стал говорить с ней грубо, обращаясь к ней на "ты" и, к моему возмущению, все время пересыпая свою речь словами "жиды, жидовка".
    -- Ты у меня смотри, -- начал он свою речь, -- чтобы господину консулу не было оснований жаловаться!.. Ты всякие эти жидовские фигли-мигли оставь!.. Слышишь!..
    -- Слушаю, господин комендант... Будьте покойны, -- я сделаю все, что бы господин консул были довольны... Конечно, теперь трудно с провизией и вообще трудно, но все, что я могу, будет сделано...
    -- Нечего мне зубы заговаривать, знаю я тебя, жидовская морда, знаю!.. И имей в виду, что господин консул и его спутники будут стоять у тебя в порядке реквизиции -- никакой платы, понимаешь!..
    -- Слушаю, господин комендант...
    Я не выдержал. Отозвав в другую комнату {163} ретивого коменданта, я заявил ему свой протест по поводу манеры его обращения с этой почтенной женщиной и сказал, что я, конечно, буду платить, что я уже сговорился с ней о цене за комнаты и пр.
    -- Ха-ха-ха! -- искренно расхохотался он. -- Вы привыкли там заграницей, а здесь, у нас, не Европа. Все это сволочи, буржуи, контрреволюционеры, -- с ними иначе нельзя, а то они к нам на шею сядут. Ведь это все наши враги и добром с ними ничего не сделаешь... Будьте покойны, товарищ, я знаю, что делаю...
    -- Все это хорошо, -- ответил я, -- только я вам заявляю, что не хочу принимать участия в тех оскорбительных выходках, которые вы себе позволяете и имейте в виду, что я за все буду платить...
    -- Ну, нет-с, этого я вас прошу не делать, вы подорвете мой престиж, ведь теперь война... А оскорбления!.. Ха-ха-ха! Вот уж это ей нипочем -- раз вытереться... -- и он, отмахнувшись от меня, как от назойливой мухи, возвратился в комнату, где мы оставили хозяйку и снова накинулся на нее.
    Как ни хлопотала несчастная "контрреволюционерка", стараясь угодить нам, доставая свое лучшее белье, готовя нам ужин, тем не менее мы могли провести у нее только одну ноч ь, которую мы все не спали, ведя отчаянную борьбу со вшами, покрывавшими и нас и наши вещи... Весь дом был наполнен этими паразитами. На утро мы перебрались в другую гостиницу, относительно довольно чистую. С большим трудом я уговорил хозяйку покинутой гостиницы взять с меня плату, уверив ее всеми мерами, что не скажу об этом коменданту...
    В Двинске нам пришлось задержаться на {164} несколько дней из-за железнодорожной разрухи: не было подвижного состава.
    И мы воспользовались этим временем, чтобы немного п ередохнуть после долгого и утомительного пути на простых крестьянских телегах по избитым, в конец испорченным дорогам. За это время мне пришлось познакомиться с поистине ужасной жизнью двинчан. Подвоза из разоренных реквизициями деревень не было. У крестьян отбиралось все; хлеб, скот, всякие овощи, словом вся провизия. Рынки пустовали, большинство лавок было закрыто. Всюду нищие. И по словам местных жителей нас ждал голод и в пути по железной дороге. С большими усилиями, не желая прибегать к помощи бравого коменданта, мы запаслись, при содействии хозяев гостиницы, кое-какой провизией для пути по железной дороге.
    Аскольдов и генерал снабдили меня всевозможными пропусками, открытыми листами, удостоверениями к разным властям об оказании мне и моим спутникам всякого рода содействия к беспрепятственному следованию в Москву, о том, что мой и моих спутников багаж не подлежит таможенному досмотру, специальное у достоверение за массой подписей (Аскольдова, генерала, коменданта, председателя местной ВЧК и пр.) на имя аг ентов и учреждений ВЧК, что наш багаж не подлежит их ревизии и пр. пр. Все эти бумаги составили собою целый объемистый пакет. Уже одно только умопомрачительное количество этих удостоверений и приказов к разного рода властям способно было вселить подозрение и сомнение в их целесообразности, -- ведь у семи нянек дитя без глаза.
    Наконец, мы выехали из Двинска. Нам отвели половину вагона третьего класса, которая была закреплена за мною путем специальных удостоверений к {165} военным, железнодорожным властям и уч реждениям ВЧК. Но, как и следовало ожидать на первой же станции, где вагоны брались штурмом, к нам в отделение набилось народу, что ни пройти, ни пролезть. Но тут, без моего вмешательства, явился предупрежденный по телефону из Двинска начальник станции с агентами ВЧК, которые, несмотря на наши протесты (было просто стыдно пользоваться исключительными условиями), грубо удалили почти всех пассажиров, лишь по моим настояниям оставив немногих, впрочем, ехавших до ближайшей остановки. И тут же, как я это понял в скоре, ко мне прикомандировали чекиста под видом красноармейца, возвращающегося из командировки, попросив меня приютить его в "моем" отделении до Москвы. Он на всех остановках запирал наш вагон на ключ и никого не впускал в него... Не знал я и не думал тогда, что с этих пор я был обречен в дальнейшем всегда иметь около себя этого соглядатая: изменялись лишь лица, но ангел-хранитель всегда был со мною. Но об этом дальше. По временам я урывался от моего соглядатая и входил во второе отделение нашего вагона. Т ам сидели крестьяне и всякого рода люди, и мне приходилось слышать отрывки из их разговоров, полных нескрываемого озлобления против большевиков, жалоб на грабежи и насилия под видом реквизиций... Становилось душно от этих разговоров и жалоб и было больно и тяжело, точно я переживал тяжелый сон...
    Несмотря на все удостоверения, наш путь по жел. дороге шел с перерывами. Так помню, это было уже в Смоленске, поезд остановился и я вошел в контору начальника станции. Она была вся забита волнующимися и кричащими л юдьми. Среди них, точно в {166} истерике, вертелся начальник станции в изодранной одежде, в красной измятой и покрытой пятнами фуражке. Его осаждали разные лица.
    Все это были представители разных ведомств, снабженные, как и я, тучами предписаний, удостоверений, приказов. B се они наперебой требовали от этого мученика в красной фуражке отправить их, тыча ему в глаза свои удостоверения, крича и угрожая. Начальник станции, точно волк, травимый со всех сторон борзыми, сыпал ответы направо и налево.
    -- Я ничего н е могу сделать, товарищи, -- надрываясь кричал он в одну сторону, -- нет подвижного состава... Жалуйтесь, -- отвечал он другому, -- что хотите делайте со мною, хоть расстреляйте, не могу: нет подвижного состава, нет тяги... только завтра, если прибудет состав, я могу отправить поезд... Хорошо, -- говорил он третьему, -- увольняйте, мне и так больше невмоготу...
    А осаждавшие его кричали, жестикулировали, ругались площадными словами, дергали его каждый в свою сторону, требуя, чтобы он слушал... Мне тоже нужно было справиться о времени дальнейшего следования. Но я не решился в свою очередь терзать этого страстотерпца и ушел. От кого то я узнал, что поезд на Москву предполагается на другой день. Мы выгрузили наш багаж, перетащили его в находившийся около вокзала какой то полуразрушенный домишко, где один из носильщиков устроил нас на ночлег. Все мы поместились в одной проплеванной и загаженной комнате, почти без мебели.
    Бродя в ожидании поезда по Смоленску, я видел и слышал то же, что и в пути: пустые рынки, заколоченн ые лавки, сумрачные лица, исхудалые и истощенные {167} и озлобленные жалобы и проклятья. Все, кого я встречал в Смоленске и с кем говорил, были полны нескрываемой ненависти к большевикам. Так, хозяйка хибары, где мы нашли приют, узнав, что я "своей охотой" возвращаюсь в советскую Россию , начала охать и ахать и рассыпалась в жалобах на насилия...
    -- Вот у меня есть племянник, Мишей зовут. А вот уже четвертый месяц, как его чекисты арестовали и увезли в Москву и с тех пор ни слуху, ни духу...
    Писала я ему, а ответа нет, справлялась о нем и тоже ничего не добилась -- точно в воду канул... А и арестовали то его тоже зря. У него был товарищ, дружили они еще по школе. Ну, товарищ этот был известно еврей. Вот как то раз -- а было это четыре месяца назад -- они и поспорили о чем то друг с другом... люди молодые, ну, известно, долго ли поспорить. Ну только Миша и обругай его в споре то "жидом", а тот его "кацапом"... А звать его Гершкой. И вот этот Гершко побежал в милицию жаловаться, а оттуда его послали в Чеку, вот и п ришли чекисты и забрали моего Мишу -- ты, говорят, черносотенец, не имеешь ты полного права выражаться... Ну, а Миша говорит, "да он обругал меня "кацапом"... Они не стали его слушать да отослали в Москву. Теперь и сам этот Гершко плачет по Мише, "что, мол, я со зла наделал, погубил лучшего моего друга..." Ходил он сам в Чеку, просил ослобонить Мишу, а ему ответили, что так этого дела оставить нельзя, потому что тут "контрреволюция"... Уж Гершко и прошения посылал в Москву и все ни почем, а Миша мой сидит да сидит, коли жив еще...
    Мы добрались, наконец до Москвы. Это было 6-го июля 1919 г. Нашлись какие то носильщики, которые, {168} выгрузив наш обильный багаж, повезли его на ручной платформе-тележке к выходу. Я сопровождал его. Вдруг несколько человек в кожаных куртках грозно остановили носильщиков.
    -- Стой! -- властно крикнул один из них. -- Откуда этот багаж, чей?..
    Носильщики остановились. "Это чекисты" -- быстро шепнул мне один из них. Я подошел к старшему и назвав себя, дал ему все указания.
    -- Ага, -- ответи л он, -- так... ну так тем более багаж должен быть осмотрен нами...
    -- Нет, товарищ, -- твердо и решительно возразил я, -- мой багаж вашему осмотру не подлежит...
    -- Не говорите глупостей, гражданин, мы знаем, что делаем, вы нам не указ... Предъявите ваши документы и идем с нами...
    -- Никуда я с вами не пойду и производить обыск в моем багаже не позволю... Вот мои документы, -- сказал я, вытащив из кармана мои удостоверения. -- Я вам не позволю рыться в моих вещах, я везу с собой массу важных документов, которые не имею права никому показывать: я еду из Германии, я бывший советский консул... Я сейчас позвоню Чичерину, Красину...
    Чекисты в это время успели рассмотреть мои документы и после некоторых препирательств и ругани (настоящей ругани), с озлоблением, точно звери, у которых вырвали из зубов добычу, пропустили меня и моих спутников.
    А кругом стояли стон и плач. Чекисты набрасывались на пассажиров, отбирали у них котомки, мешочки, чемоданы с провизией и реквизировали эти продукты. Напомню читателю, что в Москве в это время {169} уже начинался лютый голод, а покупать и продавать что-нибудь было строго воспрещено, под страхом тяжелой кары... Всё должны были довольствоваться определенными выдачами по карточкам, по которым почти ничего не выдавалось. Среди молящих и плакавших на вокзале, мне врезалась в память одна молодая женщина, хотя и одетая почти в лохмотья, но сохранившая облик интеллигентного человека. У нее отобрали мешок с какой то провизией.
    -- Не отнимайте у меня, прошу вас, -- молила она чекиста, вырвавшего у нее из рук ее мешок.
    -- Я привезла это моим детям... они голодают... Господи, я насилу раздобыла, за большие деньги... продала теплое пальто... не отнимайте, не отнимайте...
    И она побежала за быстро шедшими чекистами, плача и моля...
    -- Знаем мы вас, буржуев, -- говорил ей в отве т чекист, грубо отталкивая ее. -- Спекулянты проклятые, небось на Сухаревку потащишь... А вот за то, что ты пальто продала, следовало бы тебя препроводить к нам...
    Испуганная женщина моментально умолкла и быстро скрылась в толпе, остав ив в руках чекиста добычу...
    Я стиснул зубы, с трудом удержав себя, чтобы не вмешаться... Что я мог сделать...
    Оставив моих спутников, я вышел с вокзала искать извозчиков. Их не было. Растерянный стоял я, не зная, что делать, когда из подъехавшего автомобиля выскочил и бросился ко мне Красин, предупрежденный мною телеграммой из Смоленска... {170}

XI

    Красин предоставил мне свой автомобиль, и мы перебрались с вокзала на Б. Дмитровку (кажется No 26), в дом, который по реквизиции был предоставлен комиссариату и ностранных дел.
    Это был прекрасный барский особняк, роскошно и со вкусом меблированный. Но поселившиеся здесь товарищи успели загрязнить его и вообще привести его в невозможный вид. Оставшаяся при доме прислуга его прежних владельцев все время негодовала и жаловалась мне на то, что новые жильцы обратили его в "свинюшник".
    Я, согласно уговору, поехал в "Метрополь" к Красину, с которым мы после долгой разлуки и пробеседовали чуть не весь остаток дня. Сперва я, конечно, рассказал ему о моих злоключениях, пере житых в Берлине, Гамбурге, об аресте и пр. И вот тут то от него я и узнал, что Чичериным своевременно были получены все мои радиотелеграммы, посланные из Гамбурга, что даже сам Ленин одобрил меня и мой образ действий. Неполучение же ответа ни на одну из моих телеграмм Красин объяснял тем, что и Чичерин, относившийся ко мне, под влиянием Воровского весьма отрицательно, и Литвинов, по свойственной его характеру завистливости, решили "подставить ножку" и оставить меня выпутываться как угодно, из моего затрудн ительного положения.
    Затем Красин сообщил мне, что, узнав из телеграммы германского мин. ин. дел о нашем аресте в качестве заложников, он требовал от Чичерина принятия мер к нашему немедленному освобождению. И Чичерин и Литвинов уверяли его, что делается все необходимое, что они обмениваются телеграммами с германским правительством, но что последнее {171} затягивает. Словом, оказалось, что и в данном случае было сведение личных счетов со мной. Меня спокойно бросили на произвол судьбы...
    Я упоминаю об этом не для того, чтобы жаловаться или рисоваться моими страданиями, нет, а с единственной целью показать читателю, как советское правительство и его деятели, сводя свои личные счеты, относятся к своим даже высоко стоящим сотрудникам, каковым был я, сознательно обрекая их на всякие случайности: ведь ничего не было сделано для освобождения тех германских граждан, заложниками за которых мы являлись. Они все, и Чичерин и Литвинов не могли не понимать, что своим пассивным отношением они обрекают меня на всякие случа йности, вплоть до расстрела... Но что им, всем этим непомнящим родства, до других, что им, этим "идеологам" борьбы "за лучший мир", до чужой жизни...
    -- Да, брат, -- говорил Красин, -- с грустью приходится убедиться в том, что личные счеты у нас легли во главу угла отношения друг к другу... Меня, например, Литвинов ненавидит всеми фибрами своей душонки... это ста рые счеты еще со времен подполья. Вечная, ничем несдерживаемая зависть, боязнь остаться позади. И вот и на тебя он переносит ту же ненависть и всеми м ерами старается, чтобы ты, Боже сохрани, как-нибудь не выдвинулся бы выше него.
    Он, конечно, забыл, или сознательно, просто по маленькой подлости маленького человечишки, озлобленного превосходством других, делает вид, что забыл, как ты, когда то, еще в Бельгии, после его ареста в Париже, ломал копья за него...
    А когда ты остался один в Гамбурге, среди волнующегося моря революции, а потом был арестован, он, опасаясь того ореола, который может тебя {172} окружить в глазах советских верхов и выдвинуть, почу вствовал к тебе глухую ненависть и всеми мерами старался использовать этот благоприятный случай утопить тебя... Я знаю, что фактически он застопорил вопрос с ответами на твои радио из Гамбурга, на телеграммы мин. ин. дел о вашем аресте...
    Это человек из породы тех, котор ые по своей натуре, способны лишь к мелкой, обывательского характера злобе к тем, кто им протягивает руку помощи, оказывает одолжение... Вообще насчет благородства здесь не спрашивай... Все у нас грызутся друг с другом, все боятся друг друг а, все следят один за другим, как бы другой не опередил, не выдвинулся...
    Здесь нет и тени понимания общих задач и необходимой в общем деле солидарности... Нет, они грызутся. И поверишь ли мне, если у одного и того же дела работает, скажем, десять человек, это вовсе не означает, что работа будет производиться совокупными усилиями десяти человек, нет, это значит только то, что все эти десять человек будут работать друг против друга, стараясь один другого подвести, вставить один другому палки в колеса и таки м образом в конечном счете данная работа не только не движется вперед, нет, она идет назад, или в лучшем случае, стоит на месте, ибо наши советские деятели взаимно уничтожают продуктивность работы друг друга... Право, в самые махровые царские времена, со всеми их чиновниками и дрязгами не было ничего подобного... Но ведь то были чинуши, бюрократы, всеми презираемые, всеми высмеиваемые, а теперь ведь у власти мы, соль земли!.. ха-ха-ха! посмотри на нас, как следует и окажется, что мы во всей этой слякоти превзошли и Перидоновых и Акакий Акакиевичей и всех этих героев старого времени...
    {173} Я заговорил с ним о моих тяжелых впечатлениях в пути по России.
    -- Недовольство, говоришь ты, -- ответил Красин, -- да, брат, и злоба, страшная злоба и ненависть... Делается все, чтобы искушать человеческое терпение. Это какое то головотяпство и они рубят сук, на котором с идят. И, конечно, если народ поднимется, всем нам не сдобровать, -- это будет пугачевщина и народ зальет Россию кровью большевиков и вообще всех, кого он считает за таковых... и за господ...
    -- Хорошо, -- возразил я, -- ну, а твое влияние на Ленина? Неужели ты ничего не можешь сделать?
    -- Ха, мое влияние, -- с горечью перебил он меня. Ну, брат, мое влияние это горькая ирония... В отдельных случаях мне иногда удается повлиять на него... когда, например, хотят "вывести в расход" совсем уже зря какого-нибудь ни в чем неповинного человека. .. Но, мне кажется, что на него никто не имеет влияния... Ленин стал совсем невменяем и, если кто и имеет на него влияние, так что "товарищ Феликс", т. е., Дзержинский, еще больший фанатик и, в сущности, хитрая бестия, который запугивает Ленина контрреволюцией и тем, что она сметет нас всех и его в первую очередь... А Ленин -- в этом я окончательно убедился -- самый настоящий трус, дрожащий за свою шкуру... И Дзержинский играет на этой струнке... Словом, дело обстоит так: все подавлено и подавляется еще больше, люди боятся не то, что говорить, но даже думать... Шпионство такое, о каком не мечтал даже Наполеон третий -- шпионы повсюду, в учреждениях, на улицах, наконец, даже в семьях... Доносы и расправа втихомолку... Дальше уже некуда идти...
    -- А тут еще и белое движение, -- продолжал он, {174} -- на юге Деникин, на северо-западе Юденич, на востоке Колчак, на Урале чехословаки, а на севере англо-добровольческие банды... Мы в тисках... И для меня лично не подлежит сомнению, что нам с наш ими оборванцами, вместо армии, плохо вооруженными, недисциплинированными, без технических знаний и опыта, не сдобровать перед этими белыми армиями, движущимися на нас во всеоружии техники и дисциплины...
    И все трусят... И знаешь, у кого особенно шея чешется и кто здорово празднует труса -- это сам наш "фельдмаршал" Троцкий. И, если бы около него не было Сталина, человека, хотя и не хватающего звезд с неба, но смелого и мужественного и к тому же бескорыстного, он давно задал бы тягу... Но Сталин держит его в руках и, в сущности, все дело защиты советской России ведет он, не выступая на первый план и предоставляя Троцко му все внешние аксессуары власти главнокоманду ющего... А Троцкий говорит зажигательные речи, отдает крикливые приказы, продиктованные ему Сталиным, и воображает себя Наполеоном... расстреливает...
    И он рисовал передо мной самые мрачные картины, одну за другой. Всякое проявление свободы убито, прессы нет, кроме казенной, нет свободы стачек, рабочих, при попытке забастовать, арестуют, ссылают и преспокойно расстреливают....
    Так мы беседовали об общем положении в России. И внезапно, как это часто бывает между близкими людьми, в одно и то же время одна и т а же мысль резнула его и меня. Мы посмотрели друг другу в глаза и сразу поняли друг друга. Поняли без слов...
    -- Да, -- как то тихо и особенно вдумчиво протянул Красин, -- мы с тобой сделали непоправимую ошибку...
    {175} -- Непоправимую, -- тихо повторил я. -- Теперь ничего не поделаешь.. Назвался гру здем...
    Напомню, что Красин в это время был одновременно народным комиссаром путей сообщения, а также торговли и промышленности. И тут же он предложил мне пост его заместителя, как народного комиссара торговли и промы шленности. Я категорически стал отказываться от этого поста. И не из чувства излишней скромности, а по соображениям другого порядка. Мне вспомнилась вся та травля, которой я подвергался на должности первого секретаря берлинского посольства, а затем вся та склока, которой сопровождалось мое назначение консулом в Гамбург, а также все отношение ко мне Чичерина и компании после германской революции с моим радио из Гамбурга и моим арестом... Все это приводило меня к мысли, что на новом высоком посту мне не избеж ать новых трений, новых подвохов, подсиживаний, сплетен, нашептываний и пр. И поэтому то, мотивированно отказываясь от предложения Красина, я просил его о назначении меня не на пост, а на какую-нибудь скромную должность, говоря ему, что на каждом месте я останусь самим собой со всем моим опытом, знаниями, добросовестностью и пр. Он долго возражал, настаивая на своем.
    -- А ты не думаешь Леонид, -- сказал я, -- что это назначение вызовет такую же склоку, какую я перенес при назначении меня консулом в Гамбург?..
    -- Нет, -- решительно возразил он, -- этого бояться нечего, особенно в виду того, что я, получив твою телеграмму о выезде из Берлина, имел беседу с Лениным. Он спросил меня: "Имеете ли вы какие-нибудь виды на Соломона, Леонид Борисович?". Я ему ответил, что в виду смерти Марка Тимофеевича {176} Елизарова (Муж сестры Ленина. О нем см. во введении к настоящим воспоминаниям. -- Автор.), бывшего моим заместителем по комиссариату торговли и промышленности, я хотел бы, чтобы ты занял этот пост с тем, чтобы, когда ты ознакомишься с ходом дел и вообще войдешь в курс советской жизни, я устранился бы совсем, и ты стал бы народным комиссаром. Ленин согласился с этим вполне и прибавил: вот и великолепно --
    "кстати, он был большим другом покойного Марка..."
    Так что, видишь, твои опасен ия на счет склок совершенно неосновательны, раз уж сам Ленин согласен...
    Красин добавил к этому еще чисто дружеские уговоры... И я согласился.
    -- Да, кстати, -- добавил Красин, -- Ленин напомнил мне, что ты должен обязательно официально зачислит ься в коммунистическую партию. Тебе нужно будет повидаться с Еленой Дмитриевной Стасовой (тогдашний секретарь коммунистической партии), которая уже предупреждена. Ты ее знаешь?
    -- Нет, никогда не встречался... А что она за человек ?
    -- Она то? -- ответил Красин. -- В двух словах, это просто кровожадная ведьмистая баба с характером, сочувствующая расстрелам и всякой гнусности... Ну, да ничего не поделаешь...
    Затем я сообщил Красину о поручении литовского правительства и просил его передать о нем Ленину. Сперва К расин долго настаивал на том, чтобы я лично переговорил с Лениным об этом:
    -- Да понимаешь ли ты значение этого предложения?.. Ведь это была бы первая брешь в окружающей нас {177} блокаде. Ведь вслед за миром с Литвой и другие страны поспешили бы установить с нами дипломатические сношения... Нет, ты должен сам сообщить ему об этом. Он, конечно, будет в восторге и, увидишь, это отразится и на твоих отношениях с ним...
    Но я стоял на своем и лишь заметил, что в случае, если Ленин сам выразить желание переговорить со мной, я повидаюсь с ним...
    На другой же день Красин повидался с Лениным и переговорил с ним об этом деле. Явился он от него ко мне крайне сконфуженный и смущенно сказал мне, что ничего из этого дела не вышло. На мой удивленный вопрос, неужели же Ленин не хочет воспользоваться таким удобным случаем вступить в переговоры с Литвой, и на мое недоумение по этому поводу, Красин сказал:
    -- Ничего, брат, с ним не подела ешь... У Ленина имеется громадный зуб против тебя. Он до сих пор не может забыть, что когда то в Брюсселе ты позволил себе не согласиться с ним, резко возражал ему... Да, недалеко мы уедем с вечными сведениями старых счетов при деловых отношениях, чорт бы их драл... А скажи кстати, что у вас было с Лениным в Брюсселе? Ты как то никогда не рассказывал мне этого... Отчего он постоянно с иронией называет тебя "отзовистом"? Это было на почве "отзовизма"?..
    И я рассказал ему историю моего столкновения с Лениным, которую привожу ниже, ибо она вносит определенную черту в характеристику "великого Ильича".
    Это было в 1908 году в Брюсселе, где я находился в качестве политического изгнанника на определенный срок. Я был секретарем брюссельской группы Российской социал-демократической партии. Ленин { 178 } приехал из Парижа в Брюссель для участия в заседании Интернационального бюро (Второй интернационал), членом которого он состоял. У меня были очень теплые и сердечные отношения со всей семьей Ульяновых еще по Москве, а пот ому я предложил Ленину остановиться у меня в моей единственной комнате, снимаемой у хозяев в Икселте.. Он и прогостил у меня несколько дней, ночуя на диване. Мы с ним много говорили и, конечно, на темы о революции, партии и пр. В то время модным и острым в нашей партии был вопрос об отношении к думской фракции, во главе которой стоял покойный Чхеидзе.
    Фракция была малочисленна -- если не ошибаюсь, она состояла всего из семнадцати человек. Все это были, не исключая, по моему мнению, и самого Чхеидзе, люди нез начительные. Не пользуясь по своей малочисленности никаким влиянием на ход парламентских дел и занятий, это левое крыло думской оппозиции могло играть только одну роль, резко выражая чаяния и вообще идеи рабочего движения. Но фракция качественно была очень слаба и все ее выступления, по общему признанию, были очень жалки. И, не умея выпукло выявлять истинные задачи рабочего движения, как по отсутствию талантов, так и по своей слабой теоретической подготовке, фракция не только не могла оттенять ясно и опреде ленно платформы своей партии, но часто впадала в глубокие противоречия с ее основоположениями. Поэтому она часто попадала в глубоко комичное положение и ее легко разбивали искушенные политическим опытом представители других думских фракций. И нередко их высмеивали...
    Центральный комитет партии старался повлиять на свою думскую фракцию, давая ей нужные указания и {179} директивы по поводу необходимых выступлений, подготовляя для них не только материал, но даже и целые речи. Однако, при всей своей качественно й незначительности, фракция все время игнорировала указания Центрального комитета, обнаруживая крайнее самолюбие и, основанную на невежестве, "самостоятельность"... Таким образом, в описываемое время в партийных кругах сперва началось глухое, но постепенно все резче и резче проявляемое негодование, которое отлилось в конце концов в движение дезавуировать фракцию. Сторонники лишения фракции мандата на партийном жаргоне именовались "отзовистами". И в отдельных группах и кружках партии шли горячие споры на эту тему. Я лично стоял на почве "отзовизма".
    Как то вечером, вскоре после приезда Ленина, мы заговорили с ним на эту тему. Ленин был убежденным противником "отзовизма". И между нами начался спор. По своему обыкновенно, Ленин спорил не просто горячо и резко , но вносил в свои реплики чисто личные оскорбительные выпады.
    -- Отзовизм, господин мой хороший, -- сказал он, -- это не ошибка, а преступление... Все в России спит, все замерло в каком то обломовском сне. Столыпин все удушил. Реакция идет все глубже и глубже. .. И вот, цитируя слова М. К. Цебриковой, напомню вам, что "когда мутная волна реакции готова в своем стремлении поглотить и залить все живое, стоящее на передовых позициях должны во весь голос крикнуть: держись!"...
    -- Вот именно, -- возразил я, -- "крикнуть и кричать, не уставая: держись!" Но тут то и зарыта собака... Наши то передовые не умеют и не хотят кричать... Голоса их, -- вспоминаю "Стену" Андреева, -- {180} это голоса прокаженных. Они сипят и хрипят и, вместо мужественного крика и призыва, издают ряд каких то неясных шепотов и жалких бормотаний, над которыми наши противники только смеются! И я считаю, что нам выгоднее в интересах нашего дела остаться в думе без фракции, чем иметь...
    -- Как?! По вашему лучше остаться в думе без наших представителей? -- с возмущением прервал меня Ленин. -- Так могут думать только политические кретины и идиоты мысли, вообще все скорбные главой...
    Надо сказать, что, споря со мной, Ленин все время употреблял весьма резкие выражения по моему адресу. Я долго старался не обращать внимания на эти обычные его выпады и вести разговор только по существу, лишь внутренне морщась... Меня эти обычные для Ильича выходки (кто встречался с Лениным, конечно, знает его невыносимую манеру оппонировать) нисколько не оскорбляли, но это, разумеется, раздражало и было просто как то неудобно вести серьезный разговор с человеком, перемешивавшим свои реплики с личными выпадами, резкостями и пр. И вот, последние его грубости вывели меня несколько из себя. Но я внешне спокойно прервал его и сказал:
    -- Ну, Владимир Ильич, легче на поворотах... Ведь если и я применю вашу манеру оппонировать, так и я, следуя вашей системе, могу обложить вас всякими ругательствами, благо русский язык очень богат ими...
    Надо отдать ему справедливость, мой отпор подействовал на него. Он вскочил, стал хлопать меня по плечам, хихикая и все время повторяя "дорогой мой" и уверяя меня, что, увлеченный спором, забылся {181} и что эти выражения ни в коей мере не должно принимать, как желание меня оскорбить... Но спор наш, как это обычно и бывает, не привел ни к каким результатам -- мы друг друга не переубедили и, проспорив чуть не всю ночь, остались каждый при своем мнении. Но я предложил Ленину, который, как известно, был в то время редактором нашего фракционного органа "Пролетарий", открыть на страницах его дискуссию на эту тему, сказав, что я немедленно же напишу соответствующую статью с изложением моего взгляда. Он скосил свои монгольские глаза в сторону и ответил, что он единолично не может дать согласия от имени журнала, так как "Прол етарий" ведется коллегией из пяти лиц, но что он лично будет поддерживать мою мысль об открытии дискуссии.
    Вскоре он уехал. А дня через три я послал ему в Париж мою статью. Однако, время шло, а моя статья не появлялась в "Пролетарии".
    Я несколько раз писал ему и Н. К. Крупской, спрашивая о судьбе моей статьи. И то он, то она отвечали мне, что не могут пока дать мне окончательного ответа, так как редакционная коллегия находится не в полном составе: кроме него и Н. К. Крупской, остальные трое членов коллегии находятся в отъезде... Словом, этот вопрос был взят, что называется, измором. И когда, порядочно спустя, Ленин по дороге в Англию (он направлялся туда для работы в британском музее над одной из своих книг) заехал ко мне в Брюссель, он на мой вопрос о судьбе моей статьи, сказал мне, что из пяти членов редакционной коллегии, только двое, он и Н. К. Крупская, высказались за помещение моей статьи и открытие дискуссии, остальные же трое категорически высказались против...
    {182} Это то столкновение Ленин не мог н икак забыть и, став диктатором, чисто по обывательски мстил мне...

XII

    На другой день по приезде в Москву, сговорившись по телефону с Чичериным, я явился в условленный час в комиссариат иностранных дел. Здесь я впервые лично познакомился с Чичериным. С первых же слов он, правда, в очень вежливой форме выразил "удивление" по поводу того, что я не поспешил в первый же день приезда побывать у него, хотя почти весь день провел с Красиным.
    -- Ну, Георгий Васильевич, -- ответил я на это замечание, доказывавшее, нас колько наши сановники щепетильны и мелочны, -- ведь мы с Леонидом Борисовичем старые друзья, и естественно, что нам нужно было о многом переговорить после долгой разлуки.
    -- Конечно, конечно, -- сказал он, -- я понимаю, но все-таки... Я ждал вас с понятным нетерпением... Ведь ваши переживания были исключительны...
    -- Да, исключительны , -- согласился я с ним, подчеркнув это слово. По-видимому, он понял мой намек и понял, что мне известно его отношение ко мне, и он поспешил переменить тему разговора.
    -- Я сейчас поз ову Литвинова и Карахана, чтобы они тоже присутствовали при вашем сообщении, -- сказал он, соединяясь с ними по телефону.
    Но прошло несколько минут, прежде чем эти два сановника явились. Ожидая их, Чичерин с чисто детским нетерпением несколько раз вызывал их по телефону, сердясь, волнуясь и торопя их...
    {183} Но, наконец, они явились. Литвинов при виде меня по старому революционному обычаю расцеловался со мной... поцелуем иуды...
    И я подробно, в течение нескольких часов, должен был рассказывать им все то, что уже известно читателю из предыдущих глав. Чичерин, должен отдать ему эту справедливость, слушал с нескрываемым интересом, часто прерывая меня дополнительными вопросами, и в некоторых местах моего рассказа, где мои шаги казались ему особенно удачными, он, как бы ища сочувствия, посматривал на обоих своих помощников. Но лица их, особенно же лицо Литвинова, были холодны, точно истуканьи, и не выражали никакого интереса к тому, что я им рассказывал.
    Когда же я в своем повествовании дошел до описания, как я пос ылал Чичерину, одну за другой, несколько радиотелеграмм, Чичерин густо покраснел и, вдруг обратившись к Литвинову, сказал:
    -- Ведь я вам поручал, Максим Максимович, отвечать на запросы товарища Соломона, дав вам все указания... Неужели вы оставили без ответа эти столь важные телеграммы?.. И в такой момент!?..
    Литвинов смутился. Стал уверять, что он отвечал на все мои телеграммы. Чувствовалась ложь в его словах, ложь виднелась и в его маленьких, заплывших жиром глазах, которые он отводил в сторону... Ложью зв учали и его предположения, что его ответы за сутолокой германской революции могли не дойти по назначению... То же повторилось и при описании нашего ареста, когда комиссариат ин. дел отвечал глубоким молчанием на телеграфные уведомления германского мин. ин. дел...
    Когда я окончил мои сообщения, Чичерин {184} поблагодарил меня и, задним числом выразив мне одобрение по поводу моей политики в Гамбурге, когда я был лишен указаний центра, обратился ко мне с вопросом, не хочу ли я и здесь в Москве продолжать остав аться в ведении комиссариата ин. дел? Но едва он успел заикнуться об этом, как и Литвинов и Карахан, оба поспешили, точно испугавшись, вмешаться в разговор.
    -- Едва ли это будет удобно, Георгий Васильевич, -- сказал Литвинов. -- Мне, Леонид Борисович говорил, что он беседовал с Владимиром Ильичем по вопросу о назначении Георгия Александровича заместителем комиссара торговли и промышленности. Владимир Ильич согласен... Неудобно и в отношении его, да и в отношении Леонида Борисовича, если Георгий Александрович о станется при комиссариате ин. дел... Тем более, что Леонид Борисович сделал уже представление и вообще все шаги...
    То же подтвердил и Карахан...
    Я поспешил их обоих успокоить, сказав, что я дал уже Красину свое согласие ...
    Это было мое первое свидание с Чичериным. Он произвел на меня странное впечатление. Прежде всего, в нем заметны были еще остатки старого воспитания. Но эти следы начали уже тонуть в той общей оголтелости и грубости, которые являются и до сих пор наиболее характерной чертой всех без исключ ения советских деятелей от высших до самых низших. Само собою, эти черты тщательно скрываются от иностранцев...
    Но во внутренних сношениях друг с другом грубость и крикливая резкость считаются чем то обязательным, как бы признаком "хорошего тона". Поражала в Чичерине его крайняя неуравновешенность. И, в сущности, это был человек совершенно {185} ненормальный. Его день начинался только часа в три-четыре после полудня и продолжался до четырех-пяти часов утра. А потому служащие Коминдела должны были работать и по ночам, так что весь комиссариат ин. дел, " in corpore " (ldn-knigi, лат. - все вместе, полностью) вел крайне безалаберную жизнь.
    А так как ком. ин. дел вечно нуждался в сношениях с другими ведомствами, то и те должны были быть готовы по ночам давать Чичерину и его сотрудникам необходимые справки... Нередко Чичерин без всякого стеснения звонил мне по телефону часа в три-четыре ночи... Все эти отступления от обычных норм находят себе объяснение в том, что, по упорно циркулировавшим в советских кругах све дениям, Чичерин постепенно втягивался в пьянство и в употребление разных наркотиков...
    Между Чичериным и Литвиновым уже тогда началась и шла, все углубляясь, глухая борьба.
    Литвинов был лишь членом коллегии, тогда как заместителем Чичерина считался де-факто Карахан, который, по словам Иоффе, выдвинулся во время мирных переговоров в Брест-Литовске, где он заведовал в мирной русской делегации канцелярскими принадлежностями, официально считаясь секретарем делегации. Карахан представляет собою форменное ничтож ество и этим то и объясняется тот факт, что не терпящий около себя хоть сколько-нибудь выдающихся людей, Чичерин держался за него. Конечно, Литвинов, старый заслуженный член партии, не мог примириться с той ролью, которая была ему отведена в комиссариате ин. дел. И поэтому, борясь с Чичериным, он в то же время вел борьбу и с Караханом, и в конце концов (это было уже много спустя, когда я был в Ревеле) он был назначен первым заместителем Чичерина, а Карахан вторым...
    {186} Но, разумеется, это не удовлетворило честолюбие Литвинова, который никогда не мог примириться с тем, что, вчерашний меньшевик, Чичерин является его шефом.
    Несколько слов о Карахане. Человек, как я только что говорил, совершенно ничтожный, он известен в Москве, как щеголь и гурман. В "сферах" уже в мое время шли вечные разговоры о том, что, несмотря на все бедствия, на голод кругом, он роскошно питался разными деликатесами, и гардероб его был наполнен каким то умопомрачительным количеством новых, постоянно возобновляемых одежд, которым и сам о н счета не знал.
    Но Чичерин ценил его. Когда Ленин, считая неприличным, что недалекий Карахан является официальным заместителем Наркоминдела, хотел убрать его с этого поста, Чичерин развил колоссальную истерику и написал Ленину письмо, в котором категорически заявлял, что если уберут Карахана, то он уйдет со своего поста или покончит с собой... И Карахана оставили на месте к великому неудовольствию Литвинова...
    В тот же день ко мне явился А. А. Языков, мой и Красина старый товарищ, с которым мы познакомилис ь еще в 1896 году в Иркутске. Он был, за смертью М. Т. Елизарова, единственным членом коллегии Наркомторгпрома и собирался перейти в политкомиссара в действующую армию , почему и желал, чтобы я скоре вошел в дела Наркомторгпрома и освободил его. Он повез меня сперва обедать в столовую Совнаркома, помещавшуюся в Кремле. Там я снова увидался с Литвиновым, который в качестве заведующего этой столовой, дал мне разрешение пользоваться ею. И тут же я встретил много старых товарищей, которые обступили меня и стали расспрашивать...
    {187} Два слова об этой столовой. Она была предназначена исключительно для высших советских деятелей, и потому кормили в ней превосходно и за какую то совершенно невероятно низкую плату. Но, как и во всех советских учреждениях той эпохи, в ней царили грязь, беспорядок и грубые нравы. Мне вспоминается, как во время обеда вдруг на весь зал раздался пронзительный женский голос:
    -- Ванька!... Хулиган... отстань, не щиплись!...
    Это, сидевшая тут же за маленьким столом, кассирша так отвечала на заи грывания с нею какого то молодого комиссара..
    Затем Языков повез меня к Стасовой, жившей тут же в Кремле, в роскошно убранной квартире. Я заметил, что Языков, здороваясь с ней, имел какой то смущенный вид, точно ему было не по себе, точно он боялся, по выражению Красина, "ведьмистой и кровожадной бабы".
    Приняла она нас очень любезно, усадила, предложила чаю и, познакомив с явившимися тут же отцом и братом покойного Свердлова, заставила меня рассказать также и ей о моих злоключениях заграницей. Она сейчас ж е оформила мое вступление в коммунистическую партию ... Ничего "веьдьмистого" я в ней не заметил. А между тем все ее боялись и, как я выше упомянул, старый партиец А. А. Языков чувствовал себя как то не в своей тарелке в ее присутствии... Не помню уж точно, почему, но она из за чего то не поладила с Лениным (как говорили, из за ее самостоятельности) и вскоре была заменена на посту секретаря ЦК партии человеком вполне эластичным, Н. Н. Крестинским...

(ldn-knigi, дополнение:

   0x08 graphic
Крестинский Николай Николаевич (1 883, Могилев -- 1938, Москва) -- сов. парт. и гос. деятель. Род. в семье учителя гимназии. В 1901 окончил Виленскую гимназию с золотой медалью. Учась на юридическом ф-те Петербург" ун-та, участвовал в студенческом движении. В 1903 вступил в РСДРП. Стал большевиком во время рев. 1905. В 1904 -- 1907 вел рев. деятельность и неоднократно подвергался арестам. В 1907 окончил ун-т, работал помощником и присяжным поверенным. Участвовал в организации и работе газ. "Правда" и др. большевистских изданиях. Был членом большевистской фракции III. и IV. Гос. думы. В 1914 Крестинский был административно выслан на Урал. После Февральской, рев. Крестинский работал в Екатеринбургском и Уральском областных комитетах РСДРП(б).
    Накануне Октябрьской рев, был председателем Екатеринбургского ВРК, есть и его заслуга в том, что там Сов. власть была установлена бескровно.
    Крестинский был избран от большевиков в Учредительное собрание. С дек. 1917 Крестинский был в Петербурге членом коллегии Наркомфина, товарищем главного комиссара На родного банка, в 1918 -- комиссаром юстиции Петербург, трудовой коммуны и Союза коммун Северной обл. Во время переговоров с немцами в 1918 был противником подписания мира. В 1918 -- 1921 Крестинский был наркомом финансов, секретарем ЦК РКП(б). Во время дискуссии о профсоюзах в 1920 -- 1921 Крестинский поддерживал точку зрения Л.Д. Троцкого. В 1921 -- 1930 являлся полпредом в Германии. В 1922 участвовал в Генуэзской конференции. С 1930 Крестинский стал зам. наркома иностранных дел СССР; был арестован в 1937. Крестинский был единственным из 19 обвиняемых "Правотроцкистского антисоветского блока", к-рый на открытом судебном заседании 2 марта 1938 попытался оспорить свою виновность. Был расстрелян . Реабилитирован посмертно.
    Использованы материалы кн.: Шикман А.П. Деятели отечественной истории. Биографический справочник. Москва, 1997 г.

---------------------------------------------------------------------------------------

При Сталине

    Крестинский Николай Николаевич (13.10.1883, Могилев -- 15.3.1938, Москва), пар тийный и государственный деятель. Сын учителя. Образование получил на юридическом факультете Петербургского университета (1907). В 1903 вступил в РСДРП, большевик. В 1907-17 работал присяжным поверенным. С 1907 работал в большевистской фракции Государственной думы, большевистской печати. Неоднократно арестовывался. В 1914 выслан в Екатеринбург, а затем в Кунгур. В 1917 пред. Уральского областного и зам. пред. Екатеринбургского комитетов РСДРП(б). Вокт. 1917 пред. Екатеринбургского военно-революционного коми тета. Депутат Учредительного собрания. В 1917-21 член ЦК партии. С дек. 1917 член Коллегии Наркомата финансов РСФСР, зам. главного комиссара Народного банка. В 1918 противник Брестского мира с Германией, "левый коммунист". С марта 1918 зам. пред. Народного банка и одновременно с апр. 1918 комиссар юстиции Союза коммун Северной области и Петроградской трудовой коммуны. С авг. 1918 по окт. 1922 нарком финансов РСФСР. В нояб. 1919 -- марте 1921 секретарь ЦК, в марте 1919 -- марте 1920 член Политбюро и Оргбюро ЦК РКП(б). В 1920-21 во время дискуссии о профсоюзах примыкал к Л.Д. Троцкому, поддерживал точку зрения о необходимости как можно долгого сохранения военизированного управления страной. С окт. 1921 полпред в Германии, член делегации на Генуэзской конференции (1922). В 1927- 29 участник "новой оппозиции", с которой "порвал" в 1928. С 1930 зам. наркома иностранных дел СССР.
    В марте 1937 неожиданно переведен на пост заместителя наркома юстиции СССР. В мае 1937 арестован. По воспоминаниям нач. санчасти Лефорто вской тюрьмы: "Он был тяжело избит, вся спина представляла из себя сплошную рану, на ней не было ни одного живого места". В качестве обвиняемого привлечен к фальсифицированному открытому процессу по делу "Антисоветского правотроцкистского блока". Единственный из участников процесса отказался в первый день суда -- 2 марта -- признать свою вину, заявив: "Я не совершил также ни одного из тех преступлений, которые вменяются лично мне". Однако на вечернем заседании 3 марта (возможно, после применения к нему псих отропных средств) согласился с выводами обвинения, оболгал себя, сказав, что начал борьбу с партией в 1921, а также своих "коллег" по процессу.
    13.3. 1938 приговорен к смертной казни. Расстрелян . В 1963 реабилитирован и восстановлен в партии. Его жена Вера Моисеевна (1885-1963), член РСДРП(б) с 1917 и главный врач больницы имени Н.Ф. Филатова, также была арестована и долгие годы провела в лагерях.
    Использованы материалы из кн.: Залесский К.А. Империя Сталина. Биографический энциклопедический словарь. Москв а, Вече, 2000

В революции 1917 года

    Крестинский Николай Николаевич (13 октября 1883, Могилёв -- 15 марта 1938, Москва). Из семьи учителя гимназии. В 1901 закончил с золотой медалью гимназию в Вильно, в 1907 -- юрид. ф-т Петерб. ун-та, пом. присяжного поверенного, затем присяжный поверенный. С 1903 чл. РСДРП, большевик . Вёл парт. работу в Вильно, Витебске, Каунасе, Петербурге. Участник Рев-ции 1905, -07, Неоднократно подвергался арестам. Сотрудничал в газ. "Правда", "Звезда", ж. "Вопросы Страхования", "Просв ещение", в изд-ве "Прибой". Входил в состав юрид. комиссии с-д. фракции 3-й и 4-й .Гос. Дум, выдвигался канд. в дел. 4-й Гос. Думы. В 1914, после объявления войны, выслан в адм. порядке на Урал.
    После Февр. рев-ции 1917 сразу выехал из Кунгура в Пермь. 12 марта совещание парт. работников Урала создало Орг. к-т по восстановлению обл. орг-ции РСДРП; Крестинский стал руководителем Орг. к-та. 5-7 марта в Перми образован Уралсовет, в к-рый избран Крестинский. Во 2-й пол. марта выехал в Петроград, где участвовал в работе Всерос. совещания Советов и Всерос. совещания парт. работников, на к-ром занимал бескомпромиссную позицию по вопросу об объединении с меньшевиками, а также по отношению к Врем. пр-ву: "Врем. пр-во и мы -две враждебные силы" ("Вопросы истории КПСС", 1962, N 5, с. 119). Вместе с Я.М. Свердловым подготовил и провёл 14-15 апр. в Екатеринбурге 1-ю (Свободную) Уральскую обл. с-д. конф., на к-рой в докладе об отношении партии к Врем. пр-ву отметил, что "...только давление рев. демократии заставляет правит ельствo осуществлять его программу в полит, области..." ("Уральский Край", 1917, 17 апр.): избран пред. Екатеринбургского обл. к-та РСДРП(б). Был тов. пред. Екатеринбургского к-та партии, членом Екатеринбургского Совета РСД, членом Уральского к-та Советов РСД, членом редакции и сотрудником "Уральской Правды" и "Уральского Рабочего". 3 мая пред. совещания по выборам в Гор. думу (с 30 июля гласный думы). 6-й съезд РСДРП(б) (26 июля -3 авг.) заочно избрал Крестинского членом ЦК. В сент. участник Всерос. Демокр . совещания. Об этом периоде Крестинский писал: "Работая на Урале, в сов. работе непосредственно принимал небольшое участие. Был лишь членом исполкома Екатеринбургского Совета, участвовал на всех обл. и окр. съездах и на последнем, перед Октябрём, окр. Екатеринбургском съезде, где большевики получили большинство- председательствовал" (Гранат, с. 463). Переход власти к Советам в Екатеринбурге прошёл бескровно.
    9 дек. Екатеринбургская гор. конф. РСДРП(б) приняла предложенную Крестинским резолюцию, в к-рой гов орилось: "...Учред. Собр. только в том случае будет истинным выразителем воли и большинства народа, если пойдёт по намеченному пути -- создания на обломках капиталистич. строя основ нового соц. об-ва и признает Советы РСКД единств, органами власти... Каково бы ни было соотношение парт. сил в Учред. Собр.- представителям бурж. партий не место в нём" ("Уральский Рабочий", 1917, 15 дек.). 16 дек. участвовал в работе губ. съезда Советов РСД. 22 дек. выехал в Петроград для участия в Учред. Собр.
    С кон. дек. 1917 чл. коллегой Наркомфина. В период Брестских переговоров был против договора с Германией. 15 янв. 1918 подписал Заявление группы членов ЦК и нар. комиссаров о немедленном созыве парт. конференции для решения этого вопроса. 18 февр. при голосовании в ЦК по вопросу "следует ли немедленно обратиться к нем. пр-ву с предложением мира?" был "против". На Заявлении в ЦК группы "левых коммунистов" о развёртывании широкой агитации против линии ЦК обращенном к заседанию 22 февр., вместе с А.А. Иоффе и Ф.Э. Дзержинским вделал приписку: "Считая неправильным решение, принятое большинством ЦК.- не можем присоединиться к настоящему заявлению, т.к. полагаем, что широкая агитация в парт. кругах против политики большинства ЦК может в настоящее время повести к расколу, к-рый мы считаем недопустимым" ["Протоколы ЦК РСДРП(б)", с. 210} 23 февр. подписал вместе с ними же заявление в ЦК о том, что возможный раскол партии опаснее для рев-ции, чем договор с Германией: "...не будучи в состоянии голосовать за мир, мы воздерживаемся от го лосования по этому вопросу" (там же, с. 216).
    С марта 1918 зам. гл. комиссара Нар. банка, с апр. комиссар юстиции Петрогр. коммуны и Союза коммун Северной обл. Затем на ответств. гос. и парт. работе. В 1937 арестован. Единственный, кто на процессе по делу "Правотроцкистского антисов. блока" в 1938 попытался оспорить свою виновность. Приговорён к расстрелу. Реабилитирован посмертно.
    Использованы материалы статьи В.М. Воинова и С.А. Павлюченкова в кн.: Политические деятели России 1917.  биографический словарь . Москва,  1993.
    Литература:
    Возвращенные имена, ч. 1, М., 1989;
    Попов Н., На службе рев-ции, "Урал". 1977, No 18;
    Соколов В.. Н.Н. Крестинский -- революционер, дипломат. "Новая и новейшая история", 1989, N 5.
    Быков В. Жизнь в борьбе // Дипломатический ежегодник: 1989. М.,1990. )
   
    И Красин, и Языков поспешили ввести меня в круг дел комиссариата торговли и промышленности и уже на третий день я принимал участие в заседании {188} коллегии этого комиссариата . И оба они поторопились ввести меня в самый комиссар иат, представив меня сотрудникам, как "зама".
    Между тем, как говорится в уголовных романах, "мои враги не дремали", и... началась новая склока, работавшая у меня и у Красина за спиной.
    Вопрос о назначении меня "замом" по установившейся в советском правительстве системе должен был пройти сперва в ЦК партии в лице Политбюро, а затем в Совнаркоме. Считая это, после согласия Ленина, простой формальностью, Красин внес вопрос прямо в повестку ближайшего заседания Совнаркома. Но там обсуждение вопроса было отложен о до следующего заседания в виду того, что он не был предварительно рассмотрен в Политбюро. Однако, в ближайшем заседании Политбюро вопрос тоже был снят с очереди, потому что имеющий какие то возражения против моего назначения Н. Н. Крестинский, командированный на Урал, находился в отсутствии... Тогда Красин стал настаивать, беседуя с отдельными членами Политбюро... Говорил он и с Лениным и со Стасовой и с другими... Bcе ссылались на Политбюро "ин корпорэ"... B се играли в дипломатию... Наконец прибыл и Крес тинский и, после обсуждения вопроса с его участием, было постановлено отклонить представление Красина... Красин бросился к Стасовой с вопросом, почему... Та, пожимая плечами, ответила, что это тайна совещательной камеры... Он обратился непосредственно к Ленину, который тоже с ужимками сослался на тайну совещательной камеры. Тогда Красин, возмущенный этой новой интригой, за которой, как он рассказывал мне, стояли нашептывания Воровского и Литвинова (с Крестинским я вовсе не был знаком), распускавших слух, чт о я злостный {189} спекулянт и что не следует -- де пускать козла в огород, заявил Ленину, что в таком случае он от моего имени требует, чтобы надо мной состоялся партийный суд. Ленин согласился...
    Не скрывая своего возмущения, Красин поведал все это мне...
    -- Прости, -- сказал он, -- что я не заручившись твоим согласием, позволил себе от твоего имени поставить это требование...
    -- Ты поступил совершенно правильно, -- ответил я. -- Я был бы рад такому суду... Мне противны все эти закулисные шопоты, интриги, вообщ е арсенал всей этой тянущейся со времени моего приезда из Стокгольма склоки по поводу меня. Но ты увидишь, что они под тем или иным предлогом отклонять мое требование суда...
    -- Ну, нет, -- решительно возразил Красин. -- Это им не удастся... Я вот составил от своего имени заявление в ЦК партии, которое передам сейчас же Ленину... Тут надо спешить, ибо вся эта св...чь усиленно работает в темноте...
    И он показал мне свое заявление. Он требовал в нем от моего и своего имени, как моего близкого товарища и друга, п ролить свет на создавшееся ко мне в партии отношение. Были перечислены враждебные мне акты, начиная с моего приезда в Петербург из Стокгольма, с указанием, что я тогда уже из-за столкновения с Урицким, требовал разбора моего дела. Затем упоминалось об отношении ко мне коминдела во время моей службы в Берлине, Гамбурге... Указывалось на игнорирование моих радиотелеграмм из Гамбурга, оставление меня на произвол судьбы после ареста.
    Перечислялись мои революционные заслуги... И в заключение {190} Красин заявля л, что, будучи моим другом и товарищем со времени нашей юности и зная всю мою жизнь почти день за днем, он категорически заявляет, что "ни в частной, ни в партийно-общественной деятельности Г. А. Соломона никогда не было ничего, что могло бы его деквалифицировать" и что он просит привлечь к суду в качеств свидетелей таких то и таких то известных товарищей, начиная с самого Ленина...
    И Красин тут же вызвал к телефону Ленина и сказал ему, что я подкрепляю заявленное им от моего имени требование партийного суд а и что он тотчас же привезет ему свое заявление. Ленин попросил передать мне телефонную трубку.
    -- Здравствуйте, Георгий Александрович, -- обратился он ко мне. -- Вы подтверждаете требование суда?
    -- Да, конечно, Владимир Ильич, мне опротивели все эти пакости, -- отвечал я, -- и я буду очень рад, если партийный суд выскажет и свой взгляд...
    -- Вы правы, конечно... Ну, так вот, может быть, вы приедете вместе с Леонидом Борисовичем?
    -- Нет, Владимир Ильич, если мое присутствие не безусловно необходимо, прошу меня ув олить: Красин передаст все от моего и своего имени...
    Мне не хотелось видеться с Лениным в виду той двойственной роли, которую он играл. Красин отвез ему заявление. Через несколько дней Ленин вызвал его по этому поводу, и между ними произошло следующее объяснение, о котором мне сообщил Красин. Ленин откровенно сказал ему, что он рассмотрел лично и показал еще кое-кому из ЦК (Красин тогда еще не состоял его членом) его заявление, и все согласны с основательностью нашего требования суда...
    -- Но, Леонид Борисо вич, вы понимаете, -- {191} сказал он, -- что разбирательство этой склоки вызовет грандиозный внутрипартийный скандал. Это будет своеобразная панама. Я не могу ее допустить... Пусть Соломон плюнет на всю эту историю. Что же касается его назначения, так вот что я рекомендую. Не подвергая обсуждению этого вопроса ни в Политбюро, ни в Совнаркоме, я вам заявляю, что мы согласны, чтобы Соломон был заместителем народного комиссара торговли и промышленности, но не по утверждению Совнаркома, а по назначению вами. Вы издадите приказ по наркомторгпрому, что он в порядке службы назначается вашим заместителем, и он будет вести комиссариат, -- сущность дела остается та же... Но мы избегнем склоки...
    Все это Красин сообщил мне в присутствии А. А. Языкова. Конечно, я был глубоко возмущен этим проектом Ленина. Мне было противно. Но и Красин, и Языков начали на меня наседать, уговаривать и приводить разные резоны. Я упорно стоял на своем. Они оба просили меня не отказываться, просили хотя бы подумать еще несколько дней, прежде ч ем решить этот вопрос.
    Через несколько дней, в течение которых и Красин и Языков не переставали наседать на меня, я согласился. Был составлен приказ о назначении меня "замом" со всеми его правами и обязанностями и я стал подписывать все бумаги, как "Замнаркомторгпром"... Я воздержусь от всякого рода ламентаций на эту тему: я описал всю эту историю с единственной целью дать читателю представление о тех нелепых и оскорбительных дрязгах, в сфере которых приходится вращаться даже высоко стоящим в советской иера рхии работникам.
    Укажу в заключение, что Красин был весь поглощен тяжелой работой по комиссариату путей {192} сообщения, тяжелой особенно в ту эпоху блокады и гражданской войны, когда к транспорту были предъявлены высокие сверхтребования, когда он был загроможден перевозками грузов и войск и когда он находился в состоянии полной разрухи: повсюду на путях стояли целые кладбища негодных паровозов и вагонов. Ремонта почти не было возможности производить за отсутствием оборудования. Труженики транспорта были де морализованы и измучены голодом и полуголодом и непосильным трудом... Поэтому Красин, всецело занятый транспортом, предоставил мне комиссариат торговли и промышленности. Но он привлек меня в качестве консультанта по разным железнодорожным вопросам и председателя междуведомственной штатной комиссии в наркомпуть.
    Эти дрязги улеглись. Смысл и значение их заключались в желании унизить меня, оскорбить, ибо все время заведования мною Комторгпромом, вскоре переименованным в "Народный Комиссариат Внешней Торговли" или по сокращении в "Наркомвеншторг", и Совнарком и Ленин, и прочие официальные лица адресовались ко мне, величая меня "заместителем" или просто "наркомом"...
    Таковы "гримасы" внутрипартийной и вообще советской жизни...

XIII

    Дня через три-четыре после приезда в Москву, я переехал во "второй дом советов", как была перекрещена реквизированная гостиница "Метрополь". Гостиница эта, когда-то блестящая и роскошная, была новыми жильцами обращена в какой - то постоялый двор, запущенный и грязный. С большими затруднен иями мне удалось получить маленькую комнату в пятом этаже.
    {193} Хотя электрическое освещение и действовало, но в виду экономии в расходовании энергии, можно было пользоваться им ограниченно. Поэтому не действовал также и лифт, и коридоры и лестницы освещались весьма скупо. Но против этого ничего нельзя было возразить, ибо в Москве было полное бедствие, и в частных домах электричество было выключено, и жителям (читай "буржуям" или "нетрудовому элементу", в каковой включались и все низшие сотрудники советских учреждений) предоставлялось освещаться, как угодно. Конечно, было совершенно понятно, что в ту эпоху всеобщего бедствия пользование энергией было ограничено, но, увы, это ограничение происходило за счет лишения ее только "буржуев". Трамваи ходили редко, улицы тонули во мраке и пешеходы с трудом пробирались по избитым (а зимою загроможденным сугробами снега) улицам. Но около Кремля и в самом Кремле все было залито электричеством.
    В "Метрополе" также, как и в других первоклассных отелях, по распоряжению сове тского правительства могли жить только ответственные работники, по должности не ниже членов коллегии, с семьями, и высококвалифицированные партийные работники. Но, разумеется, это было только "писанное" право, а на самом деле отель был заполнен разными лицами, ни в каких учреждениях не состоящими. Сильные советского мира устраивали своих любовниц ("содкомы" -- содержанки комиссаров), друзей и приятелей. Так, например, Склянский, известный заместитель Троцкого, занимал для трех своих семей в разных этажах " Метрополя" три роскошных апартамента. Другие следовали его примеру и все лучшие помещения были заняты разной беспартийной публикой, всевозможными возлюбленными, {194} родственниками, друзьями и приятелями. В этих помещениях шли оргии и пиры... С внешней стороны "Метрополь" был как бы забаррикадирован -- никто не мог проникнуть туда без особого пропуска, предъявляемого в вестибюле на площадке перед подъемом на лестницу, дежурившим день и ночь красноармейцам.
    -- Зачем эти пропуски? -- спросил я как то дежурившег о портье-партийца.
    -- А чтобы контрреволюционеры не проникли, -- ответил он.
    Как я выше указал, "Метрополь" был запущен и в нем царила грязь. Я не говорю, конечно, о помещениях, занятых сановниками, их возлюбленными и пр. -- там было чисто и нарядно убрано. Но в стенах "Метрополя" ютились массы среднего партийного люда: разные рабочие, состоявшие на ответственных должностях, с семьями, в большинстве случаев люди малокультурные, имевшие самое элементарное представление о чистоплотности. И потому нет ничего удив ительного в том, что "Метрополь" был полон клопов и даже вшей... Мне нередко приходилось видеть, как женщины, ленясь итти в уборные со своими детьми, держали их прямо над роскошным ковром, устилавшим коридоры, для отправления их естественных нужд, тут же вытирали их и бросали грязные бумажки на тот же ковер... Мужчины, не стесняясь, проходя по коридору, плевали и швыряли горящее еще окурки тоже на ковры. Я не выдержал однажды и обратился к одному молодому человеку (в кожаной куртке), бросившему горящую папи росу:
    -- Как вам не стыдно, товарищ, ведь вы портите ковры...
    -- Ладно, проходи -- знай, не твое дело, -- ответил {195} он, не останавливаясь и демонстративно плюя на ковер.
    Особенно грязно было в уборных. Все было испорчено, выворочено из хулиганства, как и в ванных (их нагревали раз в неделю, по субботам), куда пускали за особую плату.
    Администрация "Метрополя" состояла из управляющего и целого штата счетоводов, конторщиков и пр. Все они воровали и тащили, что можно. Так, когда я поселился в "Метрополе", там только что сместили и, кажется арестовали управляющего Романова, который по данным ревизии наворовал серебра и разных дорогих предметов на два миллиона.
    За администрацией следила ячейка, в которую входили все коммунисты, жившие в "Метрополе". Во главе ячейки стояло бюро ее, председателем которого был некто товарищ Зленченко. Это был странный субъект, не то полусумасшедший, не то шарлатан, а может быть и то и другое вместе. Он вечно и кстати и некстати (большею частью совсем некстати) говорил о своей неподк упной честности, о своей преданности коммунистическим идеалам. Он вечно суетился, всех куда то призывал и всем и каждому старался зарекомендовать себя, как стопроцентного партийного человека. С его уст не сходила крикливая фраза "на основании партийной дисциплины", с которой он лез ко всем и каждому, кстати и опять таки, главным образом, некстати.
    Равным образом он всем и каждому торопился показать целое угнетающее душу досье, состоявшее из оригинальных писем и фотографических копий с них, адресованных ему разными выдающимися социалистическими деятелями..
    И уже при первом же знакомстве со мною, он настойчиво стал звать меня к себе, в комнату, "по очень важному партийному делу". Я зашел.
    { 196 } -- Вот, товарищ Соломон, посмотрите, -- сказал он, подавая мне досье. -- Вы сможете теперь сами убедиться, что Зленченко известен в партии... Вот это, например, письмо тов. Ленина...
    И он заставил меня читать целую кучу самых незначительных писем и записок. В одном Ленин писал ему: "Благодарю Вас, тов. Зленченко, за пересл анную Вами книгу. С товарищеским приветом Ленин". В другом тот же Ленин писал ему, что "к сожалению, не могу с Вами повидаться, так как очень занят..." В третьем Крупская уведомляла его, что "... завтра Владимир Ильич примет Вас в три часа дня..." Его досье было набито такими ничего не значащими письмами: были записки от Жореса и других социалистов. Он смаковал их и прочтя, спрашивал меня: "Вы понимаете ведь это САМ Ильич писал мне?.."
    И тут же он наивно старался выпросить у меня местечко для себя. Пользуяс ь своим положением председателя ячейки, он однажды около 11-ти часов вечера вошел в комнату одной дамы, коммунистки, служившей в моем комиссариате и в резкой форме потребовал, чтобы она немедленно уступила ему свою комнату, так как она одинока, а он с семьей теснится в меньшей комнате. Та не спорила, но просила отложить переселение до утра. Но он, повторяя "Вы должны, товарищ, подчиняться партийной дисциплине", потребовал, чтобы она через час освободила свою комнату, и в первом часу ночи, не дав ей как след ует собраться, стал втаскивать свои чемоданы, ребенка... И все время подгонял ее именем "партийной дисциплины"...
    Не знаю уже чем, но я заслужил с его стороны особое внимание, и он явился моим настоящим мучителем: вечно лез ко мне и безвкусно {197} твердя "партийная дисциплина", обращался ко мне со всякими "партийными" требованиями. И вскоре он втянул меня в дела ячейки в качестве вечного председателя общих собраний членов ячейки, затем председателем общих собраний всех живущих во "Втором Доме советов" (т. е. партийных и внепартийных) и председателя организуемых им чуть не ежедневно товарищеских судов.
    Большинство этих "процессов" состояло из личных дрязг и недоразумений, происходивших на почве кухонных столкновений между женщинами. Помимо примусов и разных других нагревателей, живущие в "Метрополе" пользовались для своих готовок общей, громадной кухней, которая предоставлялась в распоряжение в определенные часы после того, как кончалась выдача обедов. Вот тут то и выходили недоразумения с криками, визгами, и стериками и, как финал, обращениями к товарищескому суду ячейки... Обмен (сознательный или по ошибке) кастрюлями, сковородами, ложками, ножами, похищения у зазевавшихся целых кастрюль с приготовленной уже едой, яиц и прочей провизии -- таковы были по большей части предметы этих утомительных и нудных, и таких пошлых "судебных процессов". Жалующиеся плакали, кричали друг на друга, на судей, каждая требуя для себя благоприятного решения. Вызывались свидетели, которых будили телефонными звонками и требовали (кон ечно, неутомимый Зленченко "на основании партдисциплины), ибо эти процессы всегда разбирались по ночам... Приговоры суда были безапелляционные, что вносило еще большее озлобление... И я не преувеличиваю, утверждая, что почти каждую ночь, усталый от своей работы, я должен был копошиться в этом кухонном белье, в {198} этой обывательской грязи...
    И к этому "товарищескому" суду обращались не только жены рабочих и вообще малокультурные
    женщины, нет, мне вспоминается, как однажды Зленченко прибежал ко мне и, см акуя заранее "сенсационное" дело (он, этот праздношатающийся бездельник и пустопляс, со вкусом вникал в эти "дела", плавая в них, как рыба в воде), заявил мне:
    -- Ах, товарищ Соломон, хорошо, что я застал вас... сегодня предстоит сенсационное дело... Жена высококвалифицированного товарища.... известного... стоящего на высоком посту, товарища Овсеенко -- Антонова (В. А. Овсеенко -- Антонов, с которым я познакомился в Берлине, когда он, будучи командующим одной из красноармейских армий, приезжал с какой -- то комиссий для обсуждения разных вопросов (не помню уж, каких), был впоследствии полпредом и вообще все время стоял и сейчас стоит на весьма высоких постах. -- Автор.), требует суда... Возмутительная история... Товарищ X. на кухне похитила у нее, имейте в виду, при свидетелях, целую кастрюлю молока, вскипяченного для своих детей...
   (ldn-knigi, дополнение:
    0x08 graphic
http://www.hrono.ru/biograf/antonov_a.html
    Антонов-Овсеенко Владимир
   
    Антонов-Овсеенко Вла димир Александрович (1884-1939) -- видный советский военный деятель. В революционном движении -- с 1901 г. В партию большевиков вступил в июне 1917 г. Во время Октябрьского вооруженного восстания -- член Петроградского Военно-революционного комитета, один из руководителей штурма Зимнего дворца. На II Всероссийском съезде Советов вошел в состав Совета Народных Комиссаров в качестве члена Комитета по военным и морским делам. В конце 1917 -начале 1918 г. командовал советскими войсками, боровшимися против калед инцев и Центральной рады. С марта по май 1918 г. -- командующий войсками Юга России: с января по июнь 1919 г. -- командующий Украинским фронтом. В 1922- 1924 гг. -- начальник Политуправления Реввоенсовета Республики В последующие годы был на советской, военной, дипломатической работе. В 1923-1927 гг. примыкал к троцкистской оппозиции, в 1928 г. порвал с ней.
    См. Ф.Ф. Раскольников На боевых постах. М. 1964.
    --------------------------------------------------------------------------------
    АНТОНОВ-ОВСЕЕНКО (н астоящая фамилия -- Овсеенко) Владимир Александрович (9.3.1883, Чернигов -- 10.2.1938), партийный деятель, дипломат. Сын поручика. Образование получил в Петербургском юнкерском училище (1904). С 1901 активно участвовал в революционном движении, в 1903 вступил в РСДРП (меньшевиков). Был одним из организаторов восстания в Севастополе в 1906, за что был приговорен к смертной казни, замененной 20 годами каторги. Бежал из места заключения и скрывался в Финляндии, Москве и Петербурге. С 1910 в эмиграции. В мае 19 17 вступил в РСДРП(б). С сентября 1917 комиссар Центробалта при Финляндском генерал-губернаторе. Вокт. 1917 входил в состав и был секретарем Петроградского военно-революционного комитета (ВРК), был одним из руководителей т.н. "штурма" Зимнего дворца, арестовал членов Временного правительства. Когда было сформировано первое большевистское правительство -- СНК, Антонов-Овсеенко занял в нем пост наркома почт и телеграфов. В нояб.-дек. 1917 командующий войсками Петроградского речного округа. С дек. 1917 команду ющий красными войсками на Украине, в марте- мае 1918 главнокомандующий красными войсками на Юге России. С мая 1918 член Высшего военного совета, в сент.-окт. 1918 командующий гругппой армий Восточного фронта, с нояб. командующий Особой группой войск Курского направления и командующий Советской армией Украины. В январе -- июне 1919 командующий Украинским фронтом. В сент. 1918 -- мае 1919 член Реввоенсовета Республики. Занимая крупные военные посты, Антонов-Овсеенко не обладавший военными талантами, оставался прежде всего политическим руководителем. Во время командования им войсками на подчиненной ему территории широко применялись расстрелы заложников, а также массовые репрессии против "классовых врагов" и "националистов".
    В апр. 1919 переведен на хозяйственную работу и назначен председателем Тамбовского губисполкома. Жесткие меры Антонов-Овсеенко, в т.ч. по продразверстке, во многом способствовали тому, что доведенное до предела крестьянство Тамбовской губернии авг. 1920 подняло восстание, во главе которого в стал А.С. Антонов. Антонов-Овсеенко в апреле 1920 был переведен в Москву, где последовательно занимал посты члена коллегий Наркомата труда, НКВД, Наркомата рабоче-крестьянской инспекции, пред. Военного ведомства в Главкомтруде, зам. пред. Малого СНК РСФСР. февр.-авг. 1921 пред. Полномочной комиссии ВЦИК по борьбе с бандитизмом в Тамбовской губернии. После разгрома Антоновского восстания войсками М.Н. Тухачевского под руководством Антонова-Овсеенко были предприняты массовые и неадекватно жестокие репрессии к участникам восстания, а также "пособникам", членам их семей и т.д. Фактически вся губерния была залита кровью. 11.06.1921 он вместе с Тухачевским подписал приказ, предусматривавший немедленный расстрел без суда для "граждан, отказывающихся называть свое имя", заложников, "в случае нахождения спрятанного оружия расстреливать на месте без суда старшего работника в семье", кроме того семьи, укрывавшие членов семьи или имущество бандитов, объявлялись бандитами с немедленным расстрелом и т.д. С авг. 1922 по янв . 1924 нач. Политуправления Реввоенсовета Республики (с 1923 -- Реввоенсовета СССР). В 1923-27 примыкал к Л.Д. Троцкому, но в 1928 порвал с ним. В 1925 за связь с Троцким был снят с руководящих постов и назначен полпредом в Чехословакии. С 1928 полпред в Литве, с 1930 -- в Польше. С 1934 прокурор РСФСР-, на этом посту содействовал установлению практики приговоров по "пролетарской необходимости". Во время Гражданской войны в Испании в 1936-37 занимал пост генерального консула в Барселоне -- через этот город проходило подавляющее большинство военных грузов из СССР для коммунистических формирований. Отозван в Москву и 13.10.1937 арестован. Признан виновным в принадлежности к "троцкистской террористической и шпионской организации" и 08.02.1938 приговорен к смертной казни. Расстрелян . В 1956 реабилитирован.
   
    Использованы материалы из кн.: Залесский К.А. Империя Сталина. Биографический энциклопедический словарь. Москва, Вече, 2000
    --------------------------------------------------------------------------------
    Анто нов-Овсеенко (наст. фам. Овсеенко) Владимир Александрович (1883, Чернигов -- 1938) -- активный участник Октября, сов. военачальник, дипломат. Род. в семье строевого офицера. В 1901 окончил Воронежский кадетский корпус и по требованию отца поступил в Николаевское военное инженерное уч-ще. Отказался присягнуть "на верность царю и отечеству", объясняя это "органическим отвращением к военщине", и после краткосрочного ареста был отдан на поруки отцу. В 1902 ушел из дома и работал чернорабочим и кучером. Поступил в Петроградское юнкерское уч-ще и вел там рев. пропаганду. В 1902 Антонов-Овсеенко вступил в РСДРП. После окончания уч-ща в 1904 служил в Варшаве, где основал Варшавский военный комитет РСДРП и вел агитационную работу среди солдат и офицеров. В рев. 1905 -- 1907 был одним из руководителей восстания в Новой Александрии в Польше и в Севастополе, за что был приговорен к смертной казни, замененной 20 годами каторжных работ. Бежал. Под чужими именами работал в Финляндии, Петрограде, Москве: В 1910, спасаясь от ареста, эмигрировал во Францию, где примкнул к меньшевикам. Во время мировой войны сотрудничал в газетах, солидаризуясь с большевиками в их отношении к войне. В 1917 по амнистии Антонов-Овсеенко вернулся в Россию, вступил в петроградскую организацию большевиков и вскоре вошел в число ее руководителей. Антонов-Овсеенко был одним из главных организаторов Октябрьского переворота. Член ВРК, он командовал захватом Зимнего дворца и арестом Временного правительства. На II Всеросс. съезде Советов Антонов-Овсеенко. вошел в состав СНК -- первого Советского правительства -- наркомом по военным и морским делам. Принял активное участие в подавлении выступления войск А.Ф. Керенского и П.Н. Краснова, вышедших на подступы к Петрограду. В период гражданской войны занимал ответственные командные должности. Участвовал в разгроме калединцев и корниловцев. В то же время решал социальные вопросы. Харьковские рабочие попросили Антонов-Овсеенко помочь им получить деньги, к-рые предприниматели не выплачивали своевременно из-за введен ного 8-часового рабочего дня. Антонов-Овсеенко посадил 15 капиталистов в вагон поезда и объявил, что или они соберут миллион наличными, или их отправят на работу в рудники. Деньги были собраны, что вызвало восторг В. И. Ленина, к-рый отправил телеграмму: "Особенно одобряю и приветствую арест миллионеров-саботажников в вагоне I и II класса. Советую отправить их на полгода на принудительные работы в рудники.
    Еще раз приветствую вас за решительность и осуждаю колеблющихся". Решительно и жестко действовал Анто нов-Овсеенко как уполномоченный ВЦИК по продразверстке в Витебской губ. и при подавлении крестьянского восстания в Тамбовской губ. Принимал активное участие в гос. строительстве: был членом коллегии Наркомтруда и НКВД, зам. председателя Малого Совнаркома, начальником Политуправления Реввоенсовета Республики. В 1924 -- 1934 на дипломатической работе в Чехословакии, Литве и Польше. С 1934 прокурор РСФСР. В 1936 -- 1937 -- генеральный консул СССР в Испании. В 1937 Антонов-Овсеенко занял пост наркома юстиции РС ФСР, но вскоре был арестован и Военной коллегией Верховного суда СССР приговорен к расстрелу как руководитель "троцкистской террористической и шпионской организации". Был восстановлен в партии и реабилитирован посмертно в 1956.
    Использованы материалы кн.: Шикман А.П. Деятели отечественной истории. Биографический справочник. Москва, 1997 г.
    --------------------------------------------------------------------------------
    Антонов-Овсеенко (наст. фам. Овсеенко) Владимир Александрович (9 марта 1883, Чернигов,- 10 февр. 1938). Из семьи офицера. В рев. движении с 1901 (Варшава). Чл. РСДРП с 1902 (Петербург). Окончил Владимирское пех. уч-ще (1904. Петербург). В Рев-ции 1905 -- 1907 один из руководителей воен. восстаний в Польше, Севастополе. В 1906 приговорён к смертной казни, замененной 20 годами каторги; бежал. С 1910 в эмиграции; примыкал к меньшевикам-партийцам. В кон. 1914 заявил о солидарности с большевиками по вопросу об отношении к империалистич. войне.
   
    С мая 1917 в России, вступил в большевист. партию в П етрограде. Чл. Воен. орг-ции при ЦК РСДРП(б); был направлен ЦК в Гельсингфорс, вёл рев. работу среди солдат Сев. фронта и моряков Балтфлота, один из ред. газ. "Волна". Участник Всерос. конференции фронтовых и тыловых орг-ций РСДРП(б) (июнь). После Июльского кризиса заключён в петрогр. тюрьму "Кресты"; совм. с Ф.Ф. Раскольниковым от имени арестованных большевиков подписал протест Врем. пр-ву против необоснованного ареста. 4 сент, освобожден под залог. Центробалтом назначен комиссаром при ген-губернаторе Финл яндии, Участвовал во Всерос. Демокр. совещании (сент.).
   
    Дел. 2-го съезда моряков Балтфлота (сент- окт.), огласил текст воззвания "К угнетённым всех стран". 30 сент. избран чл. Финл. обл. бюро РСДРП(б). Чл. Орг. к-та и дел. съезда Советов Сев. области (окт.), избран чл. исполкома. 15 окт. участвовал в работе конференции воен. орг-ций РСДРП(б) Сев. фронта, от к-рого в нояб. избран чл. Учред. Собр. Чл. и секр. Петрогр. ВРК, с 21 окт. чл. Бюро ВРК. 23 окт. на заседании Петрогр. Совета РСД проинформировал о том , что большинство частей гарнизона выступает за установление власти Советов, что под большевист. контролем оружейные з-ды и склады, укреплено внеш. кольцо оборони Петрограда, вооружается Кр. Гвардия, парализованы действия штаба Петрогр. ВО и Врем. пр-ва.
    С 24 окт. чл. Полевого штаба ВРК, один из организаторов операций по блокированию Зимнего дворца; из Петропавл. крепости вечером 25 окт. направил ультиматум
    Врем. пр-ву. 26 окт. один из руководителей захвата Зимнего дворца и ареста Врем. пр-ва. Доложил 2-му Всерос. съезду Советов РСД о заключении в Петропавл. крепость министров Врем. пр-ва; избран чл. Президиума съезда. Вошёл в СНК -- чл. К-та по воен. и мор. делам (нарком; отвечал за внутр. фронт). Во время подавления выступления А.Ф. Керенского-П.Н. Краснова (27 окт- 2 нояб.) чл. штаба Петрогр. ВО и пом. команд, войсками ВО, с 9 нояб. команд, войсками ВО. Вечером 28 нояб. в Петрограде был схвачен юнкерами, к-рые не расстреляли Антонова-Овсеенко -- надеялись обменять его на 50 арестованных юнкеров, утром 29 нояб. при посредничестве амер. журналиста А.Р. Вильямса освобожден рев. моряками.
   
    С дек. команд, войсками в боях с казаками атамана А.М. Каледина на Дону, с гайдамаками Центр. Рады и австро-герм. оккупантами на Украине. Один из организаторов Кр. Армии. В кон. авг- нач. сент. 1918 возглавлял сов. делегацию на переговорах в Берлине с представителями герм. пр-ва о возможности участия нем. войск в вооруж. борьбе с англ. оккупантами на севере Европ. России. В годы Гражд. войны на воен., затем, на гос. и дипл. р аботе. 13 окт. 1937 арестован и 8 февр. 1938 Воен. коллегией Верх. суда СССР приговорён к расстрелу по обвинению в принадлежности к рук-ву "троцкистской террорист и шпионской орг-ций". В 1956 реабилитирован.
   
    Использованы материалы статьи В.Н. Заботина в кн.: Политические деятели России 1917. биографический словарь. Москва, 1993
    Сочинения:
    Под вымпелом Октября, М., 1923;
    В семнадцатом году, М., 1933: В революции, М. 1983;
    За работой (Набег Краснова), в кн.: Воспоминания о В.И. Ленине, т. 5, М., 1990.
    Литература:
    Paкитин А. В.А. Антонов-Овсеенко. Л., 1989. )
   
    И было разбирательство, тянувшееся всю ночь...
    Но среди этих кухонных "сенсационных дел" встречались и дела с особенным привкусом, в которых, хотя и сказывалась та же пошлость и мещанство, но было и нечто от великого человеконенавистничества... Я приведу вкратце описание одного такого дела, сохранившегося у меня в памяти, в надежде, что читатель не посетует на меня за это, ибо в нем недурно характеризуются нравы "товарищей"...
    Сперва несколько слов о составе суда. Членами его, кроме меня, председателя были: Дауге, {199} московский зубной врач, очень известный в Москве в высокоаристократических сферах, старый партийный работник, довольно популярный в Латвии, как второстепенный поэт, человек очень приличный, и Сергей Александрович Гарин. Последний представляет собою интересную фигуру.
    После большевистского переворота он, находясь в то время с семьей в Копенгагене в качестве представителя Красного Креста, самостоятельно объявил себя представителем сове тского правительства, держал себя, как посланник, входил в переговоры с негоциантами о покупке разных товаров... Ему верили в Дании. Но это неудивительно. А удивительно то, что само советское правительство поверило ему, принимало всерьез его донесения и визы, и писало ему. Когда я был в Берлине, мне, по поручению Коминдела, раскусившего, наконец, что это просто самозванец, пришлось дезавуировать его и потребовать, чтобы он возвратился в Россию. Он вступил со мной в оживленную переписку... Когда приезжавший в Берлин Красин поехал через Копенгаген в Стокгольм, где находилась его семья, я просил его повидаться с Гариным и постараться подействовать на него... Затем я потерял Гарина из вида и встретился с ним уже в "Метрополе", где и познакомился с ним, как с членом товарищеского суда... Он жил в "Метрополе", занимал со своей семьей в нескольких этажах несколько комнат. Он был членом коллегии ВЧК, и его боялись и относились к нему с почтением. Ходил он в черной кожаной куртке (мундир чекистов), на которой у него б ыл нацеплен университетский жетон. Всем и всякому он говорил, что он писатель, автор "Детства Темы" и других произведений покойного {200} Михайловского -- Гарина...
    Затем он был удален за какие -- то неблаговидные действия из коллегии ВЧК и стал председателем Народного суда... Он часто зазывал меня к себе. Жил он широко -- утонченные яства, вина... И он и его семья щеголяли драгоценностями... Но однажды он был арестован по обвинению в вымогательстве, взяточничестве и пр. Тут вскрылось, что окончил он только городское училище и пр. Ему угрожал расстрел... Но в конце концов, хотя и признанный виновным, он получил какое -- то место в Одессе...
    И вот однажды ко мне снова влетел Зленченко. Он весь сиял от предвкушений...
    И захлебываясь и не скрывая своего восторга, он сообщил мне, что сегодня предстоит "важное, сногсшибательное дело"....
    -- Вы знаете товарища Певзнера? Как, нет? О, это крупный, известный партийный работник (Действительно, крупный партийный работник , все время занимавший видные места. -- Автор.) в ыдающейся товарищ. Он только что прибыл с юга... Так вот он внес мне заявление, что живущая здесь со своим мужем... они только что поженились... товарищ Гиммельфарб состояла у Деникина в Одессе шпионкой, выдавая скрывающихся во время оккупации Одессы большевиков, и что, благодаря ей, масса их была расстреляна... У него куча свидетелей... Вы видите, кем наполнен "Второй дом советов"?... Нужна хорошая метла...
    Гиммельфарба я немного знал еще до революции, когда он работал в каком то издательстве, не помню уж, в качестве кого.. Затем я встретил его уже в {201} "Метрополе". Это был, как мне кажется, довольно приличный человек, хотя примазавшийся к большевикам уже после переворота. Он занимал какое -- то место, довольно ответственное, в одном из советских учреждений. Жены его я не знал да и с ним был мало знаком.
    Сообщая мне об этом предстоящем деле, 3ленченко, этот неумный бездельник, уже заранее, до суда, решил дело, и считал, что тут и речи быть не может о ложном заявлении со стороны "такого выдающегося товарищ а", как Певзнер, прибывшего в Москву для весьма ответственной партийной работы, к которой он не может приступить, ибо ему негде жить (в "Метрополе" и вообще в Москве, был, тянущийся до сих пор, жилищный кризис). Он-де, с удивлением и негодованием встретился с женой Гиммельфарба, которая с мужем живет в этом доме советов... Ее -- де, по решению Зленченко, необходимо в порядке постановления товарищеского суда, выселить... тогда и муж выселится, и можно будет их комнату предоставить "заслуженному" товарищу Пев знеру... Зленченко -- это было его обыкновение -- уже заранее старался повлиять на состав товарищеского суда... Но уже из его объяснений, таких настойчивых и с предвзятыми решениями, я почувствовал ложь в этом серьезном деле... Я сказал ему, что, по моему, это дело подсудно не нам, а что его должен рассматривать высший трибунал. Но Зленченко стал уверять меня, что Певзнер, зная жену Гиммельфарба чуть не с детства, не хочет ей вредить, а потому настаивает на том, чтобы дело рассмотрел наш товарищеский суд.
    Все это было весьма глупо и подозрительно и, желая (в данном случае это было совершенно искренно) {202} разобраться в этом, как мне чувствовалось, навете, я больше не возражал Зленченко.
    И весь вечер и почти всю ночь мы разбирали это поистине сенсационное и кричащее дело.
    Открыв заседание, я обратился к Певзнеру с вопросом, в чем он обвиняет жену Гиммельфарба? Бойко и смело он повторил свое обвинение, украсив его разными подробностями.
    -- Вы понимаете, товарищ Певзнер, что ваше обвинение весьма тяжкое?
    -- Я впол не понимаю это, товарищ председатель, -- ответил он.
    -- И вы настаиваете на нем?
    -- Да, настаиваю... У меня есть масса свидетелей, и среди них имеются люди, на которых она доносила и которые только случайно избегли расстрела...
    Я дал слово жене Гиммельфарба.
    И она, и ее муж, бледные и запуганные, стояли предо мной. Она с возмущением и гадливостью, но спокойно опровергла эти обвинения, сказав, что с Певзнером у нее старые счеты, что он ухаживал за ней... Были вызваны свидетели, как обвинителя, так и обвиняемой . И в конце концов истина всплыла. Грязная истина. Перекрестным допросом было категорически установлено, что Певзнер, не имея помещения и желая получить комнату в "Метрополе", решил оговорить жену Гиммельфарба с тем, чтобы воспользоваться их комнатой... Установлено было, что во время оккупации Одессы Деникиным, жена Гиммельфарба сама скрывалась и помогала своим товарищам прятаться, и что ни в каких сомнительных сношениях никто ее не подозревал... Все говорили о ней только хорошее.
    {203} Уличенный в злостной клевете, Певзнер, путаясь и сбиваясь и потея, припертый к стене, как свидетелями обвиняемой, так в конечном счете (благодаря установленным мною очным ставкам) и своими собственными, должен был признаться в облыжном доносе.
    Мы, т. е., суд, удалились в совещательную комнату. За нами хотел пройти туда и Зленченко.
    -- Вы что, товарищ Зленченко? -- сурово остановил я его.
    -- Я... я хотел только поговорить с вами, товарищ, прежде чем вы вынесете то или иное решение...
    -- Виноват, товарищ, Зленченко, -- резко оборвал я его. -- Вы могли говорить во время разбирательства. А теперь я не могу допустить никаких бесед с членами суда и прошу вас уйти...
    -- Что за бюрократизм, -- сказал он и вышел.
    Мы совещались не более четверти часа и вынесли мотивированный приговор, в котором признали Певзнера виновным в умышленной злостной клевете, с постановлением довести о его поступке до сведения партии через нашу ячейку... Тем не менее, как видно из газет, этот товарищ Певзнер (если это тот самый) и сейчас стоит на ответственных постах в с оветской России.
    Комментарии здесь, конечно, излишни...
   
    Вообще в "Метрополе" не было покоя: разные дела, партийные и непартийные, очереди при получении убогого пайка... Да, эти очереди... Сколько сил и времени отнимали они! Дело в том, что живущим в "Метрополе" выдавали пайки. В это понятие входило: хлеб (по разрядам), сахар, белая мука (только {204} коммунистам), селедки, сушеные фрукты, монпансье.... Таковы главнейшие продукты, входившие в понятие пайка. Но названия ничего, в сущности не говорят. Надо от метить, что "Метрополь" был в "сферах", не знаю уж, почему, не в фаворе, и потому пайки там были слабы, значительно хуже, чем, например, в "Первом дом советов" (бывшая гостиница "Националь"), где и пайки были обильные и разнообразные и обеды гораздо лучше и вообще все условия жизни были боле культурны. Но самые жирные куски выдавались в Кремль, где все и стремились поселиться всякими правдами и неправдами...
    Но возвращаюсь к "Метрополю". Все эти пайки выдавались крайне нерегулярно. Например, хлеб. Каждому полагалось, в соответствии с разрядом, определенное количество хлеба в день (от четверти фунта до фунта), правда, плохого ржаного хлеба, недопеченного и со всякими примесями, как солома, щепки, песок и т. п. Но часто проходили дни и недели, а хлеба не выдавали. И в таких случаях все спрашивали друг друга: "Не знаете ли, будут сегодня выдавать хлеб?"
    Все волновались, голодали и, наконец, обращались к "спекулянтам" на Сухаревку, в Охотный ряд и пр. Еще реже выдавался сахар, который частенько заменялся монпан сье... И, само собою, при известии, что выдают хлеб, сахар, крупу и пр., все торопились скоре стать в очередь... Ссоры, дрязги, взаимная ругань... Такие же очереди образовывались у кубов с горячей водой, тоже сопровождавшиеся теми же сценами...
    Имелась в "Метрополе" и столовая. Но в ней давалось нечто совсем неудобоваримое, какие то супы в виде дурно пахнущей мутной болтушки, вареная чечевица, котлеты из картофельной шелухи... и это все неряшливо приготовленное и почти несъедобное... Правда, помимо пайков, выдаваемых в {205} "Метрополе", разные товарищи получали еще и пайки по местам своих служб. Наилучшие пайки выдавались (Кремль, был, конечно, вне конкурса) в том комиссариате, который ведал государственным продовольствием , т. е., в Наркомпроде, служащие которого пользовались вообще исключительными условиями, как в отношении провизии, так и одежды и обуви... Ясно, что это неравенство порождало зависть и обиды...
    И Сухаревка и Охотный ряд считались средоточием спекулянтов. "Де -- юре" торговля там была запре щена. Но тем не менее рынки эти существовали у всех на виду. Правда, там вечно устраивались облавы милицией и чекистами. Но все как то освоились с этим обычным явлением, приспособились к нему, поспешно убегая (были даже особые часовые, предупреждавшие о приближении обхода) при появлении облавы и вновь возвращаясь после того, как "охотники", забрав то или иное количество жертв, удалялись... Но жизнь сильнее всяких регламентаций и все, и партийные коммунисты и "буржуи" покупали на этих рынках, часто не имея д енег, тут же продавая разные вещи...
    В "Метрополе" существовала и прислуга, которая сперва еще кое -- как исполняла свои обязанности. Но вскоре "великий" Зленченко, которому не давали покоя "лавры Мильтиады", издал от имени бюро ячейки особую "декларацию" освобождения прислуги от исполнения "унижающих человеческое достоинство" обязанностей. Таковыми считалась уборка умывальников и проч. посуды. И в скором времени наша прислуга, расширительно толкуя эту "декларацию", совсем перестала убирать комнаты и при не культурности их обитателей всюду воцарилась грязь и страшная вонь...
    {206} Не могу не привести разговора, который у меня был со стариком -- полотером, оставшимся верным старым "буржуазным" привычкам. Он в положенное время аккуратно приходил (полы из экономии не натирались) производить генеральную чистку, хотя относясь презрительно к массе новых аборигенов некогда блестящего "Метрополя", он к ним не заходил, и те окончательно гибли -- да простит мне читатель это выражение -- в собственном навозе. Ко мне старик относился с приязнью. И вот, как то, убирая у меня, (я жил тогда в помещении Красина, уехавшего в Лондон), он по обыкновенно разговорился со мной.
    -- А что, Егорий Александрович, дозвольте спросить, вы из каких будете? не из дворян?
    -- Да, Михаил Иванович, из дворян....
    -- Так -- с... ну, а Леонид Борисович, он тоже из благородных?
    -- Он сын исправника...
    -- А, ну, значить, тоже из господ -- оно и видно, по поведению видно, не то что вся эта шантрапа "товарищи", -- с каким -- то омерзением махнул рукой старик. -- Э -х, Егорий Александрович, конечно, слов нет... слобода всем нужна, что и говорить, но только ее понимать надо, слободу -- то, что она есть... Вон теперь все кричат "долой буржуев!". Нет, ты стой -- погоди, брат, пускай "буржуй", но ты посмотри в корень, какой он такой человек есть, буржуй -- то, али капиталист?... Вот что... Гляди, он и образован и поведением бьет тебя, -- вежливость и все такое, прямо сделайте ваше одолжение, все по хорошему. А нынче то что... Ладно, прежнего буржуя убрали, загнали в свиняч ий угол. Ладно, ну, а что же сами то товарищи? Кто они?...
    {207} Он остановился со щеткой в руках и, выразительно хитро подмигивая мне глазом, на мгновение замолчал, как бы ожидая от меня ответа.
    -- А я вот прямо, как перед истинным Богом скажу тебе, Егорий Александрович, буржуя то они упразднили, а сами на его место... Верно тебе говорю, Егорий Александрович, теперь они буржуи... Только где им?... Ты посмотри на него, братец ты мой, что ты... нешто можно его сверстать с прежним то буржуем!... Да нипочем, -- тот то был и аккуратный и образованный, знал и понимал, что и к чему, одним словом, был настояний господин... Ну, конечно, что говорить, соблюдал свой антирес, слов нет... А нонишний -- то, "товарищ -- буржуй" -- то, что он есть?... Да, ты, парень, глядь -- погляди на него'... в самый пуп, в самое нутро его погляди!... Да ведь от него на три версты нуж...ком разит, не продохнешь, не отплюешься, не отчихаешься... Ну, а насчет своего антиресу, так ведь он, брат, прежнему то сто очков вперед даст!... Руки загр ебущи, глаза завидущи и... прямо за глотку хватает и рвет, зубами рвет!!. И чавкает, тьфу ты мерзость какая!... А сам то, орет "пролетарии всех стран...!", да "долой буржуев!"... и грабит, и копит, и ты, знай, не замай его, потому его сила...
    -- Это я вам, Егорий Александрович, от всей души говорю, и не боюсь я их, в глаза им это говорю -- сердятся, а мне что... плевать мне на них, пусть знают, как я их считаю, вот тебе и весь сказ... Вчера вот один из них, как я его старым делом стал вычитывать, и говорит мн е: "смотри, мол, старик, за эти вот самые слова тебя и в Чеку можно представить, потому, как ты есть контр-революционер!"... Ах, ты {208} поди ты, Бог твою бабушку любил!... Обложил я его что ни есть последними словами: отстань, мол, слякоть, рвань поросячья... иди доноси!..
    На эту тему старик часто и долго беседовал со мной. И надо отметить, что в таком же духе по всей Москве шли почти нескрываемые разговоры, из которых была ясна та жгучая, но, как я выше отметил, бессильная ненависть к новым порядкам, нов ым правителям... Я не буду приводить их, не буду в особенности, в виду того, что читатель, интересующийся тем средостением, которое создали из России большевики и отношением к ним населения, может в подробностях познакомиться с ними по книге Жозефа Дуйэ , полной ужасающих, душу возмущающих описаний тех мук и страданий, которые выпали на долю русской демократии -- крестьян, рабочих и интеллигенции. ( Joseph Douillet: "Moscou sans voiles", Автор этой книги был бельгийским консулом в Pocc ии . В советские времена о н был уполномоченным верховного комиссара Фритьофа Нансена. Описывая разные жестокости, которых часто он был свидетелем или которые были ему известны по его официальному положению, он документально их обосновывает, часто с указанием не только имен, но и адресов пострадавших. -- Автор.)

XIV.

    По инициативе товарища Зленченко, с его вечной "партийной дисциплиной", меня постоянно избирали председателем собраний ячейки, который всегда происходили поздно вечером, начинаясь {209} около 11-12 часов и кончались в 2 - - 3 часа ночи. Всех присутствующих заставляли расписываться в особом "листе -- де-презанс", который передавался бюро ячейки, выносившее затем постановления о возмездии отсутствующим -- замечания, выговоры на собраний, предупреждения и пр.. Отсутствовавшие должны были оправдываться, доказывать законность своего абсентеизма дежурствами, исполнением тех или иных поручений партии, усиленной работой в советских учреждениях, командировками и т. под. Зленченко распекал (конечно, высшим он не смел делать внушений) п ровинившихся, щедро напоминая о "партийной дисциплине". Но во всяком случае все были настолько терроризированы, что даже и высшие партийные и советские работники, как, например, Сольц, Преображенский, Литвинов и другие, чтобы избежать нареканий и доносов в московский комитет партии со всеми их последствиями и объяснениями, являлись обыкновенно в собрание перед его началом, расписывались в "лист -- де -- презанс"", а затем незаметно потихоньку уходили... совсем, как в старые времена студенты, которые расписы вались у педелей.
    Чем же занималась эта ячейка (Упомяну попутно, что я, помимо этой ячейки, числился еще и в ячейке Наркомвнешторга, которая состояла всего из пяти человек -- во всем учреждении только и было коммунистов . -- Автор.), каков был круг ее обязанностей?
    Вспоминая теперь через много лет об этом, я могу, не обинуясь, сказать, что главным занятием ее были дрязги между отдельными членами, которые выносились на общие собрания. Говорились речи, сыпались, как из рога изобилия, взаимные оскорбления. Проис ходили выборы в районные и другие комитеты, {210} обсуждались вопросы о пайках, приносились жалобы на администрацию отеля и пр. И, между прочим, обсуждались вопросы о пропаганде среди непартийных обитателей "Метрополя", об организации их в кружки... Все это было нудно и скучно и утомительно, ибо занимало много времени и всегда по ночам..
    Конечно, все вопросы решались в конечном счете путем голосования Не помню уж, по какому случаю, собрание ячейки разбирало жалобу одного из членов ее на бюро, а, главным об разом, на Зленченко. Собрание должно было входить в скучные подробности какого -- то чисто кляузного дела. Говорились горячие, озлобленные речи с ораторскими потугами. Зленченко и члены бюро и оправдывались, и нападали, и все друг другу угрожали, кричали о своем влиянии в партии, кричали о своей честности, ссылались на свои близкие отношения с выдающимися партийными лицами... Мои попытки, как председателя, привести эти жаркие прения в сколько-нибудь приличный тон, прекратить взаимные оскорбления, попытки ос тановить ораторов и даже лишить слова некоторых наиболее зарвавшихся, так и сыпавших ругательствами, не только не встретили сочувствия среди собрания, но, наоборот, вызвали нарекания на меня, отлившиеся в конце концов в самую непозволительную ругань по моему адресу... Я несколько раз отказывался, в виду этого, от председательствования, но меня, ссылаясь на "партийную дисциплину", заставляли вести собрание...
    Наконец, когда были уже вылиты ушаты и бочки помоев друг на друга и на меня и когда не оставалось у же ничего другого, как схватиться в рукопашную, мне удалось остановить "прения" и поставить на голосование вопрос о доверии нынешнему составу ячейки, что вызвало новый взрыв ораторских {211} упражнений и ругани..
    Это было одно из первых заседаний ячейки, в котором я участвовал. Живя все время заграницей, я не знал о том, что в практике советского режима и коммунистической партии была установлена система исключительно открытого голосования по всем, даже самым деликатным личным вопросам И вот, ставя этот воп рос, я "позволил себе" сказать, что, как персональный, этот вопрос должен голосоваться путем тайной подачи голосов.... Это вызвало целую бурю возражений и новых оскорблений по моему адресу... Раздались обвинения меня в том, что я "кадет", бюрократ... Взяв слово, Зленченко стал настаивать на открытом голосовании , так как нам -- де, коммунистам, нечего бояться высказывать и отстаивать свои мнения и взгляды прямо "в лоб", что такое мое предложение является "явно контрреволюционным", нарушает установившуюся в с оветской партийной практике систему, толкая нас назад от завоеваний партии к "буржуазным нравам и обычаям"..
    Голосование было открытое. Зленченко и другие члены бюро внимательно следили и отмечали в списке, кто голосовал против?.. Таких было немного: люди боялись!.. Боялись доносов...
    На другой день после собрания Зленченко вызвал меня в бюро ячейки, где все бюро с многозначащими указаниями сделало мне строгое внушение и, снисходя лишь к тому, что я, долго находясь вне советской России, не знал об установив шейся системе голосования, "на первый раз" решило оставить это "дело" без последствий, не донося в центр...
    Напомню читателю, что во всей советской России все вопросы {211} решаются, в целях наблюдения за голосующими , открытой подачей голосов. И вот, как это происходит. Возьмем любые выборные собрания. Председателями на них (как и весь президиум) всегда являются коммунисты. Оглашая список намеченных этой государственной партией кандидатов, председатель заявляет:
    -- Прошу товарищей и граждан, не согласных утв ердить этот список, поднять руку.
    Все граждане хорошо знают, что за голосующими следят, что имена голосующих против, заносятся в списки неблагонадежных, что им угрожают всякие неприятности, месть, аресты .. И поэтому понятно, что надо иметь бесконечно много гражданского мужества, чтобы голосовать против и, разумеется, таких смельчаков бывает мало.
    На общем собрании всех живущих в "Метрополе", где я опять -- таки "на основании партийной дисциплины", должен был по распоряжению бюро ячейки председательствовать , происходили тоже разного рода дрязги и взаимные нападки. Нападали главным образом на запуганных и забитых непартийцев, которых, кстати сказать, постепенно усиленно выживали из "Метрополя". Конечно, разного рода возлюбленные ("содкомы") и их присные и вообще лица, живущие в "Метрополе" по протекции разных сильных мира сего, были хорошо забронированы и их не смели касаться. Но тем острее и "принципиальнее" были нападки на слабо защищенных или совсем незащищенных. Упомяну о выселении С. Г. Горчакова. Это был старый уже человек, бывший крупный чиновник министерства торговли и промышленности (кажется, действительный статский советник), оставшийся на службе и в советские времена, и еще до моего приезда в Москву назначенный Елизаровым {213} управляющим делами комиссариата. Он служил верой и правдой новому правительству, в отношении которого был вполне лойялен. Оба его сына были офицерами красной армии, и один из них даже заслужил орден "красного знамени". Впоследствии С. Г. Горчаков был торгпредом в Италии. В " Ме трополе " он жил с женой, замужней дочерью и ее ребенком, ютясь в одной небольшой комнате. В один прекрасный день ячейка устремила на него свой взор (его комната понадобилась "партийцу") и ему было предложено немедленно выехать. Он бросился ко мне. Мое предстательство не помогло. Я обратился к Красину, хорошо знавшему Горчакова и очень ценившего его. Но и заступничество Красина не помогло, и Горчаков должен был, в виду жилищного кризиса остаться с семьей хоть на улице. Куда было даваться человеку с волчьим паспортом " беспартийного ". А дело происходило зимою. Поэтому я разрешил ему занять одну комнату в помещении комиссариата.
    Вот из таких -- то дел и состояли, главным образом, занятия общих собраний живущих в "Метрополь"... Но одно собрание врезалось в мою память, так как в этот день произошло событие, вызвавшее в "Метрополь", и среди партии, и в советском правительстве глубокую панику. Это было 25 сентября 1919 г. в самый разгар гражданской войны.
    Шло одно из обычных собраний в роскошном белом зале "Метропол я". Кто -- то из коммунистов, по назначению ячейки, прочел трафаретный доклад с призывом идти в коммунистическую партию. Шли какие-то нудные и вялые прения: ведь никто не мог, т. е., не смел возражать, а потому в этих "прениях" беспартийная публика ограничивалась тем, что задавала {214} докладчику вопросы. Он скучно и без всякого подъема -- ведь он был докладчиком по назначению -- играя избитыми митинговыми лозунгами, отвечал и пояснял. Я и весь президиум находились на эстраде (место оркестра в прежние времен а), помещавшейся у входа в зал из вестибюля.
    Вдруг резко распахнулась дверь и в нее театрально, как гонец в опере, стремительно вошел какой-то товарищ.. Он был явно взволнован и быстро подошел к эстраде. На нем была белая русская рубаха, и на его спине ярко выделялись пятна крови...
    Появление его сразу же вызвало у настороженной, вечно ждущей какого-нибудь несчастья, публики, движение... Смущенный очередной оратор смолк, остановившись на полуслов. Не зная еще ничего, но опасаясь паники, в потенциале уже поя вившейся, я громко предложил оратору продолжать его речь, цыкнул на поднявшихся, было, и двинувшихся к выходу и пригласил "вестника" подняться на эстраду.
    -- В чем дело? -- шепотом спросил я его.,
    -- Я сейчас был на собрании в Леонтьевском переулке, -- взволнованным шепотом ответил он, -- эсеры бросили бомбы... масса убитых и раненых... я сам ранен...
    Дав оратору закончить очередное слово, я обратился к собравшимся, стараясь их успокоить, и сообщил вкратце о происшествии. Затем я закрыл заседание.
    По телефону мы узнали подробности, которые я опускаю в виду того, что в свое время это событие было подробно описано и освещено прессой.
    В "Метрополе" поднялась паника. Пришли еще свидетели происшедшего, которые взволнованно {215} описывали, как произошел взрыв и пр. Все разбились по группам, в которых шло тревожное обсуждение события..
    Я поднялся к себе. Было уже поздно, часов около 12-ти ночи. Я стал ужинать. Вдруг зазвенел телефон.
    -- Товарищ Соломон? -- спросил голос Зленченко.
    -- Я... В чем дело?
    -- По распоряжение моск овского комитета всем коммунистам собраться на площадке в вестибюле и вместе "сомкнутым строем" идти в штаб партии... Скорее, товарищ Соломон!... Захватите револьвер...
    Весь "Метрополь" был в движении и смятении. Ползли самые ужасные слухи. Передавалось, что Москва уже объята восстанием, во главе которого стоят эсеры, движущееся с толпами восставших рабочих и красноармейцев в центр города, и пр. и пр... Воображение и фантазия разыгрались.. Был даже слух, что в самом Кремле идут схватки, что многие, и в том числе Ленин, уже скрылись....
    На площадке в вестибюле столпились коммунисты, мужчины и женщины. Среди них находился и Зленченко, раздававший какие -- то приказы об охране "Метрополя". Он имел вид главнокомандующего. Многие были вооружены.
    -- Товарищ Зленченко, -- обратилась к нему одна почтенная коммунистка, старая партийная работница, -- а разве мы, женщины, тоже должны идти в штаб?... Это от нас толку?...
    -- Как!? Вы, старая партийная работница, задаете такой вопрос!? -- накинулся на нее Зленченко. -- Нужны все , и стар и млад... Надо спасать советский строй!..
    {216} Партийная дисциплина, товарищ... Строимся и идем! -- скомандовал он.
    Была ужасная осенняя погода. Шел дождь. Улицы почти не были освещены. Я, спотыкаясь на каждом шагу, ничего почти не видя из за своей близорукости и из -- за дождя, покрывавшего мелкой пылью мои очки, шел, поддерживаемый самим Зленченко... Пришли в штаб. Долго ждали, но наконец, начальник штаба стал нас спрашивать. Узнав мой возраст и что я "зам", он отпустил меня, сказав, что я освобо ждаюсь от несения патрульной и караульной службы, но должен нести службу по внутренней охране "Второго дома советов". К моему удивлению, молодой и здоровый Зленченко стал униженно отпрашиваться, ссылаясь на свое положение председателя ячейки, которому-де, необходимо в эту трудную минуту быть в "Метрополе" Его отпустили. Женщины тоже были отпущены. Оставшимся тотчас же были розданы винтовки и они были посланы для несения патрульной службы...
    Около трех часов все мы, забракованные штабом, возвратились в "Мет рополь". В вестибюле были учреждены усиленные дежурства членов партии, снабженных винтовками. Дежурили и женщины. Эта тревога продолжалась дня два -- три. Среди обитателей "Метрополя" шли, все разрастаясь, самые нелепые слухи о происходящих в городе событиях. Многие собирали, как я это уже описывал при панике в берлинском посольстве, свои вещи, чтобы в случае чего, было легче бежать... Некоторые прятали свои партийные билеты и извлекали на свет Божий разные старые, времен царизма и Временного Правительства, удостоверения и документы. Коммунисты начали забегать к "буржуям", которые стали поднимать головы и в душах которых {217} закопошились надежды. Позже я узнал, что и в Петербурге, в местах расположения коммунистов, повторялись сцены паники и растерянности.
    Передавали, что сам "генерал -- губернатор" Петрограда, Зиновьев, хотел уже бежать, но его удержали... Растерялись кремлевские сановники...
    Но если, как мы видели, событие в Леонтьевском переулке вызвало такой переполох, то уж нечто совсем исключительное началось, когда в Москве стало известно, что продвигавшаяся вперед армия Деникина, дошла до Тулы. Правда, эта паника нарастала исподволь и, собственно, началась, все развиваясь и усиливаясь, с того момента, как Деникиным был взят Орел. Уже тогда предусмотрительные "товарищи" стали приготовлять себе разные паспорта с фальшивыми именами и пр. Уже тогда началось подыгрывание к "буржуям", возобновление старых буржуазных знакомств и отношений, собирание и устройство набранных драгоценностей в безопасные места. .. Но когда стало известным, что Деникин уже близок, по слухам, к Серпухову... Подольску... все, уже не скрывались, стали дрожать, откровенно разговаривать друг с другом, как быть, что сделать, чтобы спастись...
    Кстати, должен упомянуть, что эти паники с их малодушием и подчас весьма откровенными взаимными разговорами были затем, когда утих пожар, использованы ловкими товарищами для взаимных политических доносов... Мне лично, как "заму", один из моих весьма ответственных сотрудников доносил на некоторых с воих подчиненных... Особенно же волновались рядовые коммунисты и чекисты. Первые, сознавая, что они будут брошены на произвол судьбы заправилами, которым было не до них, плакались и жаловались, что они лишены {218} возможности что бы то ни было предпринять, чтобы спастись при помощи фальшивых паспортов, и что в случае чего, им не миновать суровой расправы, что им грозит виселица. Разговоры эти шли почти открыто. Но особенно мрачны были чекисты, тайные и явные, состоявшие из всякого сброда. Правда, они стоял и близко к сферам, в значительной степени близко стояли они и к технической возможности подготовить себе разные фальшивки и вообще "переменить портрет", но и они понимали, что будут брошены заправилами, которые думали лишь о своей шкуре. И трусость, звериная трусость, усиливающаяся сознанием своих преступлений, всецело овладела ими, и они тоже старались заискивать у "буржуев"...
    Когда же под влиянием реальных известий и фантастических слухов наступил момент, так сказать, кульминационной точки животного стра ха и паники, когда возбужденной фантазии коммунистов всюду стали мерещиться враги, "белые" и контрреволюционеры, их малодушие дошло до чудовищно -- позорных размеров... Помимо заискиваний в "буржуях", люди уже в открытую старались скрыть свой коммунистически образ... даже в коридорах "Метрополя" можно было видеть валяющиеся разорванные партийные билеты...
    И вот, в это время мне понадобилось повидаться с Литвиновым по одному спешному служебному делу. По советским понятиям было еще не поздно -- всего около 12- ти часов ночи. Литвинов тоже жил в "Метрополе". Я спустился к нему. Постучал в дверь. Долгое молчание. Я еще раз постучал, уже сильнее. Опять молчание. Лишь из за запертой двери доносились ко мне какие -- то глухие звуки торопливых шагов, выдвигаемых ящиков... Наконец, я услыхал сквозь {219} запертую дверь придушенный голос Литвинова:
    -- Кто там?
    -- Откройте, Максим Максимович.. Это я, Соломон...
    -- Это точно вы, Георгий Александрович?
    -- Да, это я, Соломон... Мне нужно повидать вас по спешному делу...
    Дверь от ворилась. Передо мной стоял бледный и растрепанный Литвинов. В рук он держал браунинг..
    -- Что это вы, Максим Максимович? -- спросил я входя. -- С браунингом?...
    -- Сами знаете, какие теперь времена... это на всякий случай, -- ответил он, переводя дыхание и кладя револьвер на ночной столик...
    Пожалуй, еще большая растерянность охватила всех при продвижении армии Юденича, которая, как известно, дошла почти до Петербурга... Ну, конечно, по обыкновению, стали циркулировать самые страшные слухи, украшенные и допол ненные трусливой фантазией.
    Меня внезапно экстренно вызвал к телефону Красин.
    -- Ты будешь у себя минут через десять -- пятнадцать? -- спросил он торопливо.
    -- Буду... А в чем дело?
    -- Я сейчас тебе объясню... через десять минут буду у тебя... пока, -- и он повесил трубку.
    Он вошел ко мне с видом весьма озабоченным.
    -- Через час я должен ехать в Петербург, -- начал он. -- Дело очень серьезное .. Меня только что {220} вызвал Ленин, совнарком просит меня немедленно выехать в Петербург и озаботиться защитой его от при ближающегося Юденича... Там полная растерянность. Юденич находится по спутанным слухам, чуть ли не в Царском Селе уже.... Зиновьев хотел бежать, но его не выпустили и среди рабочих чуть не вышел бунт из за этого... Его чуть ли не насильно задержали...
    -- Но ведь там же находится Троцкий, -- перебил я его вопросом.
    -- Да вот, в том то и дело, что "фельдмаршал" совсем растерялся... Он издал распоряжение, чтобы жители и власти занялись постройкой на улицах баррикад для защиты города... Это верх растерянности и гл упости... Одним словом, я еду... Но дело в том, что часть армии Юденича движется по направлению к Москве через Бологое и находится уже чуть ли не на подступах к нему.. Я говорил по телефону с Бологим... но не добился никакого толка... Меня предупреждают, что в Бологом я могу попасть в руки Юденича... Так вот, Жоржик, в случае чего, я хочу тебя попросить...
    И он обратился ко мне с рядом чисто личных, глубоко интимных просьб позаботиться об семье, жене и трех дочерях, моих больших любимицах...
    Но это не относ ится к теме моих воспоминаний.. Это глубоко личное.
    Мы простились и он уехал.
    Потом, когда опасность миновала, он рассказал о той малодушной растерянности, в которой он застал наших "вождей" -- этих прославленных Троцкого и Зиновьева. Скажу вкратце, что Красин, имея от Ленина неограниченные полномочия, быстро и энергично {221} занялся делом обороны, приспособляя технику, и своим спокойствием и мужеством ободрял запуганных защитников столицы.
    (Так, у меня осталось в памяти, что он, в виду отсутствия танков, устроил по своему изобретению, род танков путем соединения обычных грузовиков, приспособив их к военным целям. Но я не техник, а потому ничего больше не могу сказать об этих приспособлениях. Но факт тот, что в трудную и критическую минуту на долю Красина выпало дело организации защиты Петербурга от нашествия Юденича. -- Автор.)Конечно, читая эти строки, читатель может задаться вопросом: а как лично я реагировал на все это? Не праздновал ли я труса? Отвечу кратко. Я ни минуты не сомневался, что в случае чего, мне не миновать смерти, может быть, мучительной смерти -- ведь белые жестоко расправлялись с красными. И поэтому я запасся на всякий случай цианистым калием... Он хранится у меня и до сих пор в маленькой тюбочке, закупоренной воском, как воспоминание о прошлом...

XV

    Жизнь в "Метрополь", при всех вышеописанных условиях, стала для меня совершенно невыносимой. Одолевала ячейка с товарищем Зленченко во главе, одолевали все царящие там порядки, грязь и некультурность обитателей. Ячейка требовала много времени, и всегда по ночам, когда я усталый от своей обычной работы, должен был, вместо заслуженного отдыха, отдавать время и нервы "партийной" работе. К тому же, по наступлении холодов, в "Метрополе", в виду дровяного кризиса, почти не топили.
    {222} "Наркомвнешторг" -- дальше я так буду называть переименованный вскоре по моем вступлении в управление им народный комиссариат торговли и промышленности -- помещался в Милютином переулке, занимая громадный дом, и я перебрался туда, ночуя в моем служебном кабинете на диване, и заняв еще одну смежную комнату для жены. Я еще летом с громадными усилиями запасся для комиссариата дровами, и первое время мы все блаженствовали. Но вскоре, по небрежности истопника, лопнули трубы в центральном отоплении и наш комиссариат обратился в ледяной дом. Мне удалось раздобыть "буржуйку" (железную печку), которую я и поместил в своем кабинете -- распространяя страшный угар, она кое как нагревала: зимою в моем кабинете, при топившейся "буржуйке", температура поднималась до восьми градусов, кода же печка глохла, доходило до четырех и ниже градусов. Занимался я всегда в шубе, меховой шапке и валенках... Но мне не приходилось жаловаться на это, ибо в других помещениях комиссариата, где не было никакого отопления, зимою температура падала до четырех градусов ниже нуля и чернила обращались в лед... И в этой температуре люди должны были работать... у машинисток от стуканья по замороженным клавишам машин коченели пальцы...
    Здание, занимаемое комиссариатом, представляло собою доходный дом, разделенный на ряд барских квартир. Таким образом, при каждой из них были благоустроенные кухни, где я и распорядился топить все время плиты, чтобы сотрудники могли там погреться и приготовить себе чай ( у кого он был).
    Не могу не посвятить несколько слов моим сотрудникам, этим истинным страстотерпцам той эпохи. Большинство их было беспартийные, или по-советски {223} "б уржуи" -- дамы, девицы, молодые и старые мужчины.. Все это были представители настоящей интеллигенции, образованные, культурные и, конечно, истинные "лишенцы", хотя в то время такого юридического термина и не существовало. Мой комиссариат был лишен всяких пайков, и люди должны были жить на одно только жалованье, покупательская способность которого с ежедневным (факт!) вздорожанием жизни соответственно падала.
    Периодические увеличения жалованья всегда отставали и не соответствовали неумолимому темпу жизни. И поэтому все сотрудники жили тем, что, под страхом попасть в казематы ЧК, продавали все, что могли, на Сухаревке... В конечном счете люди ходили в каких то жа лких, часто имевших совершенно фантастический вид, лохмотьях и в изношенной до отказа обуви.
    Трамваи почти не ходили. Редкие циркулировавшие вагоны были со всех сторон, как гроздьями, увешены прицепившимися к ним с опасностью для жизни людьми. На остановках их старались оторвать такие же, как и они, озверевшие граждане... Происходили побоища и катастрофы. Но на них никто не обращал внимания -- на войне ведь, как на войне.... Помню один случай, когда на моих глазах проезжавший близко такого перегруженного ва гона грузовик, как бы слизнул цеплявшихся за вагон людей, задавив на смерть и перекалечив 17 человек... И... ни на кого это не произвело никакого впечатления в эту эпоху всеобщего озверения и оголтения...
    Немудрено, что в виду такого состояния трамвайного движения главным, если не единственным способом передвижения для "буржуев" было хождение пешком. Но в течение длинной и суровой зимы улицы и тротуары были забиты сугробами снега и ухабами. Передвигаться было трудно. Голодовки и лишения ослабили {224} люд ей. И чтобы поспеть во время на службу к десяти часам, "буржуи" должны были выходить из дома часов в шесть-восемь утра в зависимости от расстояния, но необходимо помнить, что все дома, находящееся в центре или близко к нему, были заняты "товарищами" и их семьями. С трудом вытаскивая ноги из глубокого снега, проваливаясь и падая, шли они, шатаясь от слабости и от голода в промокшей насквозь обуви или, вернее, остатках обуви. Озябшие и промокшие, приходили они в учреждение, где было холодно, как на северном п олюсе. Кое-как работали весь день (естественно, что работоспособность их была крайне понижена), все время голодая, и в пять часов уходили домой, возвращаясь по неосвещенным улицам, что еще больше затрудняло путь... Совсем изнемогая, приходили домой и погружались в мрак (ведь "буржуям" не полагалось энергии, а керосин и свечи были недоступны) и в холод своих нетопленных жилищ: дрова стоили безумно дорого, лишь счастливцам удавалось за бешенные деньги тайно приобрести топливо, которое употребляли только для готовки на маленьких плитках-"буржуйках". Дома они заставали своих близких, детей и стариков, страдающих от голода холода и, наводящей ужас и отчаяние, темноты...
    Но далеко было до отдыха. Кроме службы, была еще "трудовая повинность", которая всем гнетом, всей тяжестью опять-таки ложилась на "буржуев", ибо "товарищи" всегда находили лазейки, чтобы отлынуть вместе со своими семьями от этой барщины.
    Мне тяжело вспоминать все то, чему я сам был постоянным свидетелем (самому мне не приходилось это испытывать) и то, что мне рассказывали сами испытавшие. Это было столь ужасно, что и до сих пор при {225} воспоминаниях об этих чужих страданиях, обо всем этом " не страшном", я чувствую, как кровь стынет в жилах и по спине проходит дрожь тихого ужаса и отчаяния...
    Люди голодали в Москве и, конечно, главным образом, "буржуи", хотя бы они и состояли на советской службе.... Но провинция, хотя и бедствовала, но не в такой степени. И поэтому служащее по временам выделяли из себя особые "продовольственные экспедиции", с ра зрешения начальства ездившие в провинцию за продуктами.
    Одна такая экспедиция была командирована служащими Наркомвнешторга и при мне... Голод стоял адский, пайков почти не выдавалось. И вот однажды ко мне явился заведующий статистическим отделом М. Я. Кауфман, он же председатель исполкома служащих комиссариата, просить разрешения на отправку такой экспедиции за продуктами. Конечно, я разрешил и распорядился приготовить все необходимые документы -- разрешения и пр. Служащие собрали по подписному листу какую-т о сумму и выбранные ими, две сотрудницы и один сотрудник, поехали... Экспедиция эта окончилась печально. Провизии посланные привезли очень мало. Но зато все они дорогой, сидя в нетопленных товарных вагонах, наполненных больными сыпным тифом и вшами, заразились сыпным тифом и, больные уже, возвратились в Москву... Двое из них умерли через два-три дня, а третий, после долгой болезни, хотя и оправился, но остался инвалидом на всю жизнь...
    Да, жизнь служащих была одним сплошным страданием, и я хочу дать читате лю представление об этих "тихих" адских мучениях. Вот предо мною встает образ хорошей интеллигентной русской девушки, {226} бывшей курсистки... Она находилась у меня на службе в отделе бухгалтерии. Я ее не знал лично. Фамилии ее я не помню. Смутно вспоминаю, что ее звали Александра Алексеевна. Она в чем то провинилась. Бухгалтер пришел ко мне с жалобой на нее. Я позвал ее к себе, чтобы... сделать ей внушение... Была зима и, как я выше говорил, в комиссариате царил холод. Секретарь доложил мне, что пришла со трудница из бухгалтерии, вызванная мною для объяснений.
    -- Просите войти, -- сказал я, все еще в раздражении из-за жалобы главного бухгалтера.
    Дверь отворилась и вошла Александра Алексеевна. Бледная, изможденная, голодная и почти замороженная. Она подошла к моему письменному столу. Шла она, как то неуклюже ступая в громадных дворницких валенках, едва передвигая ноги. Она остановилась у стола против меня. Я взглянул на нее. Голова, обвязанная какими то лохмотьями шерстяного платка. Рваный, весь тоже в лохмотья х полушубок... Из под платка виднелось изможденное, измученное голодом милое лицо с прекрасными голубыми глазами... Слова, приготовленные слова начальнического внушения, сразу куда то улетели и вместо них во мне заговорило сложное чувство стыда... Я усадил ее. Она дрожала и от холода и от страха, что ее вызвал сам комиссар. (По закону я имел право своей властью, в виде наказания, посадить каждого сотрудника на срок до двух недель в ВЧК... Излишне прибавлять, что я ни разу не воспользовался этим правом. -- Ав тор.)
    Я поспешил ее успокоить и стал расспрашивать. У нее на руках был разбитый параличом старик отец, полковник царской службы, больная ревматизмом мать, ходившая с распухшими ногами, и племянница, девочка лет шести, {227} дочь ее умершей сестры.... Голод, холод, тьма... Она сама в ревматизме. Я заставил ее показать мне свои валенки. Она сняла и показала: подошва была стерта и ее заменяла какая то сложная комбинация из лучинок, картона, тряпья, веревочек... ноги ее покрыты ранками... Мне удалось, с больши м трудом удалось, благодаря моим связям в наркомпроде, получить для нее ботинки с галошами... И это все, что я мог для нее сделать... А другие?... эта масса других?...
    Но перехожу к трудовой повинности. По возвращении домой "буржуи" должны были исполнять еще разные общественные работы. Дворников в реквизированных домах не было, и всю черную работу по очистке дворов и улиц, по сгребанию снега, грязи, мусора, по подметанию тротуаров и улиц должны были производить "буржуи". И кроме того, они же, в порядке труд овой повинности наряжались на работы по очистке скверов и разных публичных мест, на вокзалы для разгрузки, перегрузки и нагрузки вагонов, по очистке станционных путей, для рубки дров в пригородных лесах и пр. пр.,
    Для работы вне дома советских, "свободных" граждан собирали в определенный пункт, откуда они под конвоем красноармейцев шли к местам работы и делали все, что их заставляли... В награду за труды каждый по окончании работы (не всегда) получал один фунт черного хлеба. И вот, проходя в то время по ул ицам Москвы, вы могли видеть такие картины: группа женщин и мужчин, молодых и очень уже пожилых, под надзором здоровенных красноармейцев с винтовками в руках, разгребают или свозят на ручных тележках мусор, песок и пр. Все это "буржуи", т. е. интеллигенты, отощавшие от голода, с {228} одутловатыми, землистого цвета лицами, часто едва державшиеся на ногах. Непривычная работа не спорится и едва-едва идет. Наблюдающие красноармейцы, по временам покрикивающие на "буржуев", насмешливо смотрят на неуклюже и неуме ло топчущихся на месте измученных людей, не имеющих сноровки, как поднимать тяжелую лопату с мусором, как вообще ею действовать... И посторонний наблюдатель невольно задался бы мыслью: к чему мучить этих совершенно неумелых и таких слабых людей, заставлять их надрываться над непосильной работой, которую тот же надзирающий за ними красноармеец легко и шутя сделал бы в час-два?...
    Вообще в деле организации этой трудовой повинности часто наблюдались глубокий произвол и чисто человеконенавистническое издеватель ство над беззащитными людьми... Вот два из массы лично мне известных случая.
    Одна моя приятельница, женщина немолодая, страдавшая многими женскими болезнями, честная до чисто юношеского ригоризма, хотя и могла, как коммунистка, а также и по болезни и по возрасту уклониться от трудовой повинности, по принципу всегда шла на эти работы, как бы тяжелы они ни были. Как то, в одно из воскресений была назначена экстренная, "ударная" работа, в порядке трудовой повинности, по нагрузке на платформы мусора и щебня на путях одной из московских товарных станций, тонувших в грязи и всякого рода отбросах. Явившимся на указанный сборный пункт гражданам особым специально командированным для этого коммунистом, была произнесена длинная, якобы "зажигательная" речь с крикливыми трафаретными лозунгами на тему о задачах трудовой повинности в социалистическом государстве. И, конечно, по {229} установившемуся "хорошему тону", речь эта была полна выпадов по адресу "буржуев, этих акул и эксплуататоров" рабочего класса. В заключении с воей речи оратор, по обычаю, обратился с крикливым призывом:
    -- Итак, товарищи, построимся в могучую трудовую колонну и тесно сомкнутыми рядами дружно, как один человек, двинемся на исполнение нашего высокого, гражданского трудового долга!.. И пролетариат, могучими усилиями и бескорыстными жертвами кующий свободу и счастье ВСЕМУ МИРУ, изнемогая в нечеловеческой борьбе с акулами капиталистического окружения, не останется перед вами в долгу! Я уполномочен заявить, что все труженики, наряженные сегодня на работ у по очистке железнодорожных путей, по окончании трудового дня получат по фунту хлеба!... Итак, построимся и ма-а-арш вперед!
    Эти поистине горе -- труженики состояли из "буржуев", служащих в советских учреждениях, почти поголовно больных, измученных тяжелой неделей работы и лишений. Сборный пункт, к которому они должны были дойти, находился где то в центре. Была лютая зима. Замерзшие, плохо одетые, голодные, они долго ждали, пока агитатор начал свою речь. Она тянулась долго эта речь... Они должны были ее сл ушать.. Наконец, непривычные к строю, они, кое как, путаясь, и сбиваясь, построились в "трудовую колонну" и "тесно сомкнутыми рядами", эти мученики, спотыкаясь на избитых, заполненных снегом и сугробами улицах, выворачивая ноги, пошли к товарной станции Рязанской ж. -- д., отстоявшей верст за пять. Дошли. Там им сказали, что у них нечего делать... маленькая ошибка... Долгие справки по телефону с разными центрами, штабами и пр. учреждениями. Выяснилось, что следовало идти на ту {230} же работу на путях Брест ской ж. -- д. Новая, дополнительная речь агитатора, и снова "сомкнутые ряды", спотыкаясь на своем крестном пути, пошли за восемь верст к месту работы.
    Пришли. Много времени прошло, пока им выдали из пакгауза лопаты и кирки. Опять "сомкнутыми рядами" двинулись к залежам мусора, представлявшим собою целые холмы. Платформ не было. Их стали подавать. Наконец, приступили к работе. Я не буду описывать ее и прошу читателя представить себе, что испытывали эти измученные люди, исполняя ее: нужно было набирать лопата ми тесно слежавшийся и промерзший мусор и поднимать эти лопаты и сваливать мусор на высокую платформу. А ведь "буржуи" не имели ни навыка, ни сноровки к этой работе и к тому же физически они были так слабы и голодны... И само собою результаты этого "трудового" воскресенья были совершенно ничтожны. Это мучительство продолжалось до позднего вечера. Изнемогающих порой до полной потери сил людей неутомимый в служении "великой идее" агитатор "товарищески" подбодрял "горячим словом убеждения"...
    Поздно ночью моя приятельница еле-еле добралась домой в самом жалком состоянии, с вывороченной от наклонений и подниманий тяжелой лопаты поясницей, с распухшими и окровавленными ногами и ладонями рук и, что было самое ужасное в то время, с совершенно истерзанными ботинками, ибо мускулы, кости и нервы были свои некупленные, а обувь... Но зато она принесла фунт плохо испеченного, с соломой и песком хлеба...
    Описываю все это со слов моей приятельницы.
    Другой случай я наблюдал лично. Было лето. Я возвращался в "Метрополь". Я бы л утомлен, а потому, прежде чем подняться к себе в пятый этаж, {231} присел передохнуть на одну из скамеек, стоявших в сквер против "Метрополя". Я обратил внимание на группу женщин, которые топтались и суетились неподалеку от меня с лопатами, мотыгами и граблями, подчищая дорожки, клумбы с цветами и пересаживая растения. Это была нетрудная и, в сущности даже приятная работа. Но тут же находился надсмотрщик -- красноармеец с винтовкой и штыком, -- здоровый и распорядительный парень. Он все время покрикивал на работавших... И вдруг он с ружьем наперевес бегом бросился к присевшей женщине. Это была молодая девушка в легком, заштопанном, но чистеньком белом платье...
    -- Ты что это, стерва, села? -- накинулся он на нее. -- А? Вставай, нечего тут!..
    -- Я, товарищ, устала, села передохнуть, -- отвечала девушка.
    -- Устала! -- грубо передразнил он ее. -- Уу, шлюха (площадная ругань) небось... а тут устала!.. Марш работать, бл... окаянная, загребай, знай, траву, -- грубо хватая ее за руку и сдергивая со скамьи, кричал солдат. -- А в Чеку не хочешь, стерва?... это брат у нас недолго!..
    Меня взорвало и, хотя это было неблагоразумно, ибо я мог повредить девушке, я вмешался. Но и вмешиваясь, я не должен был подрывать авторитет власти в глазах "буржуев". Я подозвал красноармейца и стал ему выговаривать так, чтобы не слыхали "буржуи". Мой начальнический тон сперва огорошил его, но вслед затем он яростно накинулся на меня:
    -- А ты, что за указчик, чего суешься куда не спрашивают?.. Я, брат, сам-с-усами.. Нечего, {232} проходи, а то я тебя живым манером предоставлю в Чеку клопов кормить!..
    Я вынул свой партийный билет, разные удостоверения, из которых видно было, что я заместитель народного комиссара и предъявил их ему. Он испугался и униженно стал просить меня "простить" его... Я пригрозил ему товарищем Склянским (помощник Троцкого), который жил в "Метрополе" и с которым я был знаком, потребовал от него его билет (удостоверение), записал его, ту часть, в которой он служил, и его имя. Пригрозив и настращав, сколько мог и умел, я поднялся к с ебе в "Метрополь" и из окна наблюдал за этим красноармейцем, и видел, как он стал услужлив в отношении "буржуев"... А меня взяло раздумье, хорошо ли я сделал, вмешавшись в дело? Ведь этот красноармеец имел тысячу возможностей выместить полученный им от меня нагоняй на беззащитных людях... Да, читатель, было страшно вмешиваться в защиту бесправных людей, не за себя страшно, а за них же...
    Я ограничиваюсь описанием этих двух случаев из практики трудовой повинности. И, кончая с этим вопросом, лишь напомню чита телю, что при исполнении этой трудовой повинности, творились "тихие" ужасы человеконенавистничества и издевательства. Мне рассказывали о тех поистине ужасных условиях, в которых работали люди, командированные ранней весной в примосковские леса для рубки и заготовки дров, где они проводили под открытым небом в снегах и грязи, плохо одетые и измученные всеми лишениями своей бесправной жизни, и скудно питаемые, целые недели... А советские газеты устами своих купленных сотрудников, описывая эти лесные работы, з ахлебываясь от {233} продажного восторга, рисовали весенние идиллии в лесу, настоящие эльдорадо... "Настроение у работающих бодрое, все полны энергии, все охвачены сознанием, что творят великое дело -- дело строительства социалистического строя!..." -- надрываясь кричали эти поистине "разбойники пера"...

XVI

    Я уже говорил выше о моей партийной работе (см. гл. XIV ) в ячейке "Метрополя". Надо упомянуть, что партия в лице ячейки все время наседала на меня, стремясь использовать мои силы и мой опыт, как старого п артийного работника, в разных направлениях. И, если бы я не сопротивлялся, я был бы втянут в эту "работу" по уши, так что для чисто советской деятельности у меня не оставалось бы ни времени, ни сил. Но, оставляя в стороне всякого рода принципиальные соображения -- они завели бы меня очень далеко -- скажу, что вся партийная работа, как читатель видел из краткого описания того, что мне приходилось делать, проходила, как и сейчас проходит, в какой то постоянной истерике.
    Ведь описанный мною выше товарищ Зленчен ко, с его вечными ходульными лозунгами, был далеко не один в партии, -- партия была насыщена до отказа этими партийными кликушами -- зленчанками в той или иной индивидуальности. И эта то обстановка, эта вечная крикливая истерика, к которой я всю жизнь имел глубокий отврат и которая с торжеством большевиков, с выходом из подполья на путь открытой жизни, не только не исчезла и не ослабела, а, напротив, углубилась и стала обычным явлением, которое убивало душу и утомляло физически. Поэтому то я всеми мерами ста рался стоять {234} как можно дальше от партийной жизни с ее треском и дешевыми крикливыми фразами и всей шумихой ее.
    Не вдаваясь в изложение принципиальных моих соображений, напомню читателю, что, как это видно из указаний, приведенных мною в "введении" к настоящим воспоминаниям, я был, также, как и Красин, не "необольшевик" (или "ленинец", как угодно читателю назвать современных актуальных большевиков), а "классический " большевик, не признававший всех тех наростов, которыми снабдил платформу этой фракции российской социал-демократической партии Ленин. Я не скрывал также, как и покойный Красин, что на советскую службу мы пошли по определенному соглашательству и, если можно так выразиться, чисто коалиционно... Это было известно в партии и этим определялось резко выраженное мнение обо мне, как о ненастоящем большевике, что доставляло мне много тяжелого и тормозило, как это будет видно ниже, мою советскую службу. Скажу кстати, что то же было и в отношении к Красину, несмотря на нашу с ним иерархическую разницу . По всем этим соображениям я всеми мерами уклонялся от разных высоких партийных назначений, отклонив, например, предложение о выборе меня в московский комитет в качестве представителя ячейки, и другие ответственные избрания.
    В то время партия, количественно, была невелика -- не помню, из какого числа членов она состояла. Знаю только, что в ней сравнительно очень мало было, так называемых, "рабочих от станка", -- несмотря на все привилегии, рабочие неохотно шли в партию, -- и партийные заправилы жаловались, чт о партия, по своей малочисленности, не имеет всюду, где это политически необходимо правительству, своих людей. И вот ЦК {235} партии по инициативе Ленина решил прибегнуть к оказавшемуся чреватым последствиями "тур-де-форс".
    Обычно прием в партию новых членов был обставлен довольно сложной процедурой. Желающие должны были обращаться в ту или иную ячейку с заявлением и указать двух членов в качестве поручителей. В случае благоприятного исхода наведенных справок желающие или сразу зачислялись в партию, или в т ечение определенного времени должны были состоять в качестве кандидатов, которые уже пользовались некоторыми ограниченными правами. И вот ЦК решил "широко открыть двери" всем желающим. Была назначена "партийная неделя" (или "ленинская неделя"), в течение которой все желающие могли свободно записываться в партию . По всей России были разосланы Ц-м К-м в партийные организации циркуляры с предложением устраивать в течение этой недели митинги и собрания, на которых предлагалось вести широкую агитацию, поручая ее испытанным товарищам -- ораторам и принимая все меры к наиболее успешному вербованию.
    Московский К-т партии заранее стал широко пропагандировать эту неделю: широковещательные афиши и статьи в газетах, в которых пелись дифирамбы и партии и мудрости и великодушию Ц-го К-та. Словом, кричали. Московский К-т издал грозное распоряжение о привлечении, "в ударном порядке" всех сил партии к этому делу. Я лично насилу отклонил от себя честь выступления в качестве оратора, но меня обязали председательствовать на нес кольких собраниях. Опишу одно из них, устроенное в громадном зале "1-го Дома Советов" (бывш. гостиница "Националь").
    Все было -- надо отдать эту справедливость -- прекрасно организовано, были назначены определенные {236} ораторы, президиум и пр. В назначенный день и час зал был переполнен всяким людом. Было много пролетариев и сравнительно мало интеллигенции или "буржуев". В числе ораторов была "введена" А. М. Коллонтай и старик Феликс Кон... Последнего я знал давно, с 1896 года, познакомившись с ним еще в Ир кутске. Он был сослан в Сибирь по громкому в свое время делу "Пролетариата". Искренно и бескорыстно преданный делу революции, он вошел в ряды коммунистов. Насколько я помню, он в то время стоял в сторон от советской службы и не старался делать карьеру. С А. М. Коллонтай я познакомился в 1916-м году в Христиании (Осло), куда я ездил по частным делам. Знал я ее, главным образом, по рассказам Любови Васильевны Красиной, с которой она была очень дружна. Коллонтай -- безусловно талантливая женщина, не Бог весть, как глубоко, но блестяще образованная, с поверхностным умом, выдающейся оратор, но любящей дешевые эффекты, женщина, обладающая прекрасной, очень выигрышной наружностью с хорошей мимикой и хорошо выработанной жестикуляцией, которая у нее всегда кстати. Как партийный человек, она слепо усвоила все доктрины Ленина, так что, хотя и зло, но вполне основательно одна очень известная писательница, имени которой я не приведу, называла ее "Трильби Ленина".
    Проходя по рядам собравшихся в зал "клиентов" и сидя среди н их в ожидании начала заседания, я с интересом прислушивался к их разговорам.
    -- ...известно, надо записаться, -- говорил какой то немолодой уже рабочий вполголоса своему соседу, -- никуда ведь не подашься, вишь времена то какие несуразные наступили, что и не сообразишь никак...
    -- Это точно, -- отвечал его сосед, такой же {237} немолодой рабочий, -- времена такие, что прямо перекрестись, да в прорубь. Жить нечем. Как придет день получки, да как начнут с тебя вычитать не весть за что -- а слова пикнуть не смей, а т о сейчас тебя под жабры -- ну, так вот как подсчитаешь, что осталось на руках то, так хоть плачь... Отдашь получку бабе то, а та и грыть: "подлец, пьяница, опять пропил, креста, мол на тебе нет", и ну плакать да причитать... Эх, а какой там "пропил", сам не знаю, за что повычитали, ну, известно, объяснить ей не могу... А хлеб, слышь, на Сухаревке уже 175 целковых за фунт, вот что... Видно и впрямь прогневали Господа -- Батюшку не иначе последние времена пришли...
    -- Известно, -- убежденно подтвердил его собесе дник -- последние... Вот слыхал, поди, на кьрест-то церкви Николы на Курьих Ножках знаменье явилось -- всегда, то-ись и день и ночь, ровно лампада, свет какой то виден, народ вечно собравшись, глядит, бабы то плачут... А милиция, известно, разгоняет, потому не велено, чтобы знаменья, значить, народу являлись, а кто чего говорить об этом начнет, "пожалуйте", мол, да и поведут тебя в Чеку, ну а там...
    -- Ну, уж чего там говорить, -- известно... Нечего делать, надо записываться в партию... Ну, а что касаемо света на кресте, так это, брат, вещь умственная, понимать, значит, надо к чему он, свет то этот...
    Я пересел в другой ряд. Там шли такие же разговоры: голод мол, ничего не поделаешь, надо записываться в партию...
    -- Непременно надо -- поддакивала какая то бойкая бабенка. -- Ведь в партии то сказывают, всего вдоволь дают... сахару сколь хошь, муки, да не {238} какой-нибудь, а самой настоящей крупчатки... ботинки, ситец, -- прямо таки все что угодно, пожалуйте...
    И снова разговоре о свете на кресте церкви...
    Я открыл з аседание. Я сказал несколько слов о значении "ленинской" недели и о том, что ораторы выяснять подробно, зачем и почему организована эта неделя и почему следует пользоваться ею. Затем стали говорить ораторы. Когда очередь дошла до старика Кона, я в нескольких словах познакомил аудиторию с ним. Он не был блестящим оратором. Нет, он говорил совсем просто без ораторских выпадов, но, все, что он говорил было проникнуто глубокой искренностью, любовью к человеку, "каков он ни есть" и такой же искренней врой, что к оммунизм откроет двери всеобщего счастья... Его речь напомнила мне отдаленное детство: в церкви служил немудрый старый священник, просто верующий в Бога -- Батюшку, и произносимые им обычные слова обедни были проникнуты такой неподдельной верой, что они захватывали всех...
    Давая в свое время слово Коллонтай, я предпослал и ей несколько слов. Она стала говорить. Ей нездоровилось и она зябко куталась в роскошный меховой (черная лисица) палантин. И, начав свою речь как то вяло, она почти сразу же искусственно воодушевилась и привычным ораторским низкого тембра голосом продолжала свою речь в очень популярной форме, о задачах, лежащих на партии, и звать в нее "для борьбы с врагами народа, буржуями и капиталистами, сосущими кровь пролетариата"... Искренности не было в ее речи, красиво и умело построенной согласно установленному "коммунистическому подходу"... И закончила она ее широким призывом:
    -- Идите же, товарищи, к нам, в наши стойкие {239} ряды и в единении с нами, вашими братьями и сестрами вступите в беспощад ную до победного конца борьбу с деморализованными, но все еще сильными остатками капиталистов, этих жадных акул, как вампиры сосущих народную кровь!... Идите, -- сопровождая эти слова широким, красивым заученным жестом и порывисто сбрасывая с себя эффектным движением свой палантин, полной грудью уже кричала она: -- Идите, двери Всероссийской коммунистической партии широко для вас открыты!..
    Вас ждут ваши товарищи, ваши братья, кровью своей ознаменовавшие путь великой борьбы "за лучший мир , за святую свободу! !!"
    И она эффектно сошла с трибуны, под гром аплодисментов...
    Ораторы следовали один за другим... Речи кончились. Я сделал краткое резюме и пригласил всех, желающих войти в партию, записаться у секретаря собрания, у столика которого образовался хвост. Я сошел с эстрады. Ко мне стали подходить с вопросами "клиенты".
    -- А правда ли, товарищ, бают, что кто запишется, тем будут выдавать пайки, сахар, крупчатку, ботинки?.. -- спросила меня одна женщина.
    -- За что будут выдавать? -- притворяясь, что не понимаю ее и ж елая выяснить себе миросозерцание этой "клиентки", спросил я.
    -- Ну, как за что, -- бойко отрапортовала она, -- известно за что, за то, что мы согласились, вошли в вашу партию, что теперь вашу руку будем тянуть... Знамо, не зря тоже, это мы понимаем... -- тараторила она при поддакивании других.
    До позднего вечера шла эта запись.. на крупчатку, сахар... Партия не росла, а патологически пухла...
    {240} -- Знаете, товарищ Соломон, -- с сиявшим лицом сообщил мне секретарь, окончив запись и передавая мне списки, -- 297 ч еловек записалось...
    Кончилась шумиха "ленинской недели". Со всех концов России получались корреспонденции о происходивших на местах собраниях, о глубоком впечатлении, произведенном на массы "этим отеческим" (вспоминаю слова одной корреспонденции) жестом ЦК партии, о той полной сознательности и вдумчивости, с которыми относились "клиенты"... Словом "штандарт скакал", пустоплясы ликовали!..
    Был опубликован общий отчет, из которого мы узнали, что в партию за эту неделю записалось какое то умопомрачительное ко личество новых членов -- не помню числа, но интересующиеся могут узнать из газет той эпохи.
    Прошло немного времени, и в партии начались жалобы и нарекания на этих новых коммунистов, вошедших в партию через "широко открытые двери"... И вскоре стало очевидным для всех и всякого, что вновь испеченные коммунисты не на высоте... И тогда -- если не ошибаюсь, это было в первый раз -- была назначена "чистка" и "грозная, беспощадная метла партии вымела из нее всех примазавшихся к ней", как вновь с ликованьем пустослови ли и кричали казенные писатели "свободных" советских газет. И снова скакал штандарт!..

XVII

    Советская Россия, как я выше упомянул, была окружена тесным кольцом блокады. Границ нормальных, точно установленных договорами, {241} государственных границ, не было -- их заменили линии ощетинившихся фронтов. На всех этих линиях шли не то война, не то чисто прифронтовые столкновения. Фронты эти не представляли собою чего-нибудь стойкого и передвигались в зависимости от хода враждебных действий. Словом, между Россией и внешним миром не было никаких сношений. Не было, конечно, и внешней торговли. Истощенная войной с союзом центральных держав, истощенная гражданской войной и все возраставшей экономической разрухой, наша родина переживала не поддающиеся описанию ужасы.
    Население дошло в своих лишениях и бедствиях, как мне очевидцу, их, по временам казалось, до предела нечеловеческой скорби, мучений и отчаяния ... Промышленность стояла. Земледелие тоже. Бедствовали города, которым кое-как сводившее концы с концами крестьянс тво, не хотело давать ни за какие деньги хлеба и других продуктов... Свирепствовали реквизиции, этот узаконенный новой властью разбойный грабеж. Все голодали, умирали от свирепствовавших в городах и в деревне эпидемий. Не бедствовали только высшие слои захватчиков, эта маленькая командная группа, в руках которой были и власть и оружие.
    Они жили в условиях широкой масленицы, обжираясь продуктами, отнимаемыми у населения... Невольно вспоминались слова из старого, чудного революционного похоронного марша, опо шленного и изгаженного "революционерами" новой формации, узаконившими его, как официальный похоронный гимн.. Вот эти слова:
   
    "...А деспот пирует в роскошном дворце,
    Тревогу вином заливая..."
   
    Но для описания того, что переживало население в ту эпоху, нужно не мое слабое и бледное перо, нет, тут {242} нужно перо Данте Алигьери... Когда-нибудь история, эта беспристрастная описательница слов и дел человеческих, изобразит эти сверхчеловеческие мучения людей. И будущий историк не сможет не издать крика ужаса, ст радания за человека и глубокого негодования и гнева, стыда и проклятий...
    Вспоминая эти беспомощные жертвы человеконенавистничества и их нагло торжествующих мучителей, я не могу удержаться, чтобы не произнести слова великого англичанина:
   
    "За человека страшно мне..."
   
    Да, страшно... И не только страшно, но и мучительно СТЫДНО...
   
    Гражданская война... Насилия и грабежи населения обеими сторонами , т. е., и красными, и белыми, щеголявшими друг перед другом в мучительствах, в изобретении их.. Голод.. Болезни, и из них особенно сыпной тиф, свирепствовавший на полной свободе. Приходили и шли по железной дороги целые поезда людей больных сыпным тифом, в пути умиравших и замерзавших -- да, до смерти замерзавших -- в нетопленных товарных вагонах, переполненных не только внутри, но и снаружи, на крышах вагонов, на ступеньках... Бывало -- это не преувеличение, а, увы, реальный факт -- двигались, приходили и уходили вагоны, сплошь наполненные мертвецами . Целые больницы без медицинского персонала вымиравшего от тифа, без терм ометров, без самых элементарных медикаментов... Больницы, переполненные настолько, что больные сваливались, за недостатком кроватей, под кровати, на полы, в проходах...
    Больницы, где больные, за отсутствием продуктов, оставались без питания... Больницы, где внутри замерзала вода... {243} Недостаток в топливе ... Промерзшие насквозь дома, погруженные в полный мрак... Переполненные тюрьмы, где под мраком ночи, как в застенках Ивана Грозного, приносились великому богу Ненависти гекатомбы жертв, вопли, крики и мо льбы которых заглушались треском и гулом специально для того заводимых машин грузовиков... И воровство и грабеж и насилие.. Вымогательство и взятничество.. Сыск и доносы...
    Такова была поистине инфернальная жизнь граждан нашей родины... Кровь, голод, холод, тьма, заключение в подвалах, пытки, казни и не просто казни, а казни с истязаниями...
   
    "А деспот пирует в роскошном дворце,
    Тревогу вином заливая...."
   
    Как я говорил выше, я переселился в комиссариат. Он помещался в Милютином переулке, дом No 3. В том ж е квадрате квартала находился на Лубянке, и сейчас находится, дом No 2, где пытали и мучили ночными допросами несчастных изголодавшихся "буржуев"... А по ночам их, эти вооруженные трусы, подло расстреливали... (Размеры этой книги не позволяют мне подробно останавливаться на описании того, что творилось в этих застенках. Интересующихся я отсылаю к цитированной уже мною книге "Москва без вуали". Господин Дуйэ, сам испытавший на себе все ужасы застенков, посвятил XI главу изображению тех страданий и мучений, к оторые переносили жертвы ГПУ (переименованный ВЧК) в этих застенках, как на Лубянке No 2, так и на той же Лубянке
    No 14, а также в Бутырках и в других тюрьмах. -- Автор.)
    Я не видал этого никогда... И долго не знал.. Лишь однажды чекист Эйдук, о котором ниже, открыл мне глаза на роль автомобильного шума...
    (ldn-knigi, дополнение:

Сталинские расстрельные списки:

   http://stalin.memo.ru/spiski/pg09252.htm
   ЭЙДУК Александр Владимирович (1886-1938) Москва-центр, бывш.сотрудник НКВД
   http://memory.irk.ru/pub/law/p14.htm

Постановление СНК

О красном терроре

    Совет Народных Комиссаров, заслушав доклад председателя Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности о деятельности этой комиссии, находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью, что для усиления деятельности Всероссийской Чрезвычайной Коми ссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности и внесения в нее большей планомерности, необходимо направить туда возможно большее число ответственных партийных товарищей, что необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях, что подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам, что необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой м еры.

Из протокола 271 заседания СНК

27 марта 1919 г.

   Председательствует В.И. Ленин
   Слушали:
   13. Об утверждении членов Коллегии ВЧК.
   Постановили:
   13. Утвердить в следующем составе:
   1) Дзержинский Феликс Эдмундович,
   2) Петерс Яков Христофорович,
   3) Ксенофонтов Иван Ксенофонтович,
   4) Лацис (Судрабс) Мартын Янович,
   5) Кедров Михаил Сергеевич,
   6) Аванесов Варлам Александрович,
   7) Эйдук Александр Владимирович,
   8) Волобуев Константин Максимович,
   9) Чугурин Иван Дмитриевич,
   10) Медведь Филипп Демьянович,
   11) Фомин Василий Васильевич,
   12) Жуков Николай Александрович,
   13) Уралов Сергей Герасимович,
   14) Морозов Григорий Семенович.
   
   ЦПА ИМЛ, ф. 2, оп. 1, ед. хр. 8991, л. 2.
   Печатается по подлиннику
   5 сентября 1918 г.
    ldn-knigi)
   
    {244} Но я слыхал, своими ушами слыхал , как около 11- - 12 часов ночи у этого зачумленного дома останавливался грузовик или грузовики.. Машины застопоривались.. Становилось тихо... И в тишине этой зрел... Ужас.... И вслед затем... иногда ветром доносился до меня торопливый прика з: "Заводи машину!"...
    И машина начинала гудеть и трещать, своим шумом заполняя тихие улицы...
    Шла расправа...
   
    Часа через два все было кончено. Грузовики, нагруженные телами жертв, с гудками и гулом уходили..
    А завтра, послезавтра, через неделю и месяцы каждый день в урочный час повторялось то же...
   
    Слова бессильны!... Но как я не сошел с ума!...
    О, проклятье сну, убившему в нас силы!...
    Воздуха, простора, пламенных речей,
    Чтобы жить для жизни, а не для могилы, --
    Всем дыханьем нервов, силой всех страс тей"...
    (Надсон)

XVIII

    Итак , Россия со всех сторон была окружена врагами . Свирепствовала блокада. Россия была лишена всего необходимого, что ввозилось. Во главе правительств, применявших санкции в отношении большевиков, стояли выдающиеся государственные деятели, все те, кого и посейчас все считают великими гуманистами. И, во имя любви к человечеству, эти вожди стремились санкциями сломить упорство тех, кто захватил в свои цепкие {245} руки наше отечество, кто взял на себя всю полноту власти над полутораста миллионами народа. Но непомнящие родства, в лучшем случае ослепленные фанатики, а в громадном большинстве просто темные авантюристы, -- они, взяв в свои руки эту громадную власть, не считали себя ответственными ни пред современниками, ни пред историей ...
    Что им суд современников, раз у них брюхо полно!...
    Суд истории... Но что им за дело до истории -- ведь большинство их самое то слово "история" путают со словом "скандал"... Чуждые сознания ответственности, исповедуя единственный актуальный лозунг старой при гвожденной к позорному столбу историей и литературой, торжествующей свиньи -- "Чавкай", они, эта кучка насильников и человеконенавистников, были неуязвимы. Казнями, мученьями, вошедшими в нормальный обиход, как система, они добывали для себя лично все... Они чавкали... и могли чавкать и дальше, сколько угодно и им была нипочем блокада, которая била по народу..
    Они смеялись над этими санкциями, которыми гуманные правительства гуманных народов и стран старались обломать им рога. Удар был не по оглобле, а коню, не по насильникам, а по их жертвам.
    Санкции, преподносимые "любящими" руками человеколюбцев, всей своей силой, всем своим ужасом обрушивались на тех страдальцев, имя же им легион, которые извивались в предсмертных мучениях в подвалах Чеки и просто в жизни, которая и вся то обратилась в один сплошной великий подвал Чеки...
    Таковы гримасы истории!
    Таковы гримасы гуманизма!..
    И гримасы эти продолжаются...
    {246} Но перехожу к моим воспоминаниям, оставляя в стороне этих гуманистов -- история, беспристрастная исто рия скажет в свое время свое слово, произнесет свой беспристрастный приговор.
    Блокада, в сущности, аннулировала комиссариат внешней торговли. И лишь в предвидении, что когда-нибудь мы должны будем вступить в мирные деловые сношения с соседями, диктовалась необходимость сохранения его аппарата, в который входили и такие, в данный момент ненужные учреждения, как таможня и пограничная стража, а также и пробирная палата мер и весов. Мне, стоявшему во главе наркомвнешторга, этого выморочного учреждения, приходил ось самому решать вопрос, что должен делать этот комиссариат . И вскоре я нашел ответ -- сама жизнь подсказала мне его.
    Как-то ко мне на прием пришел один человек. Не знаю, от кого и как -- очевидно, слухом земля полнится -- он узнал, что может говорить со мной откровенно. По понятным причинам я не назову его имени. Он пришел ко мне с предложением, сперва ошарашившим меня своею неожиданностью. А именно. Сообщив мне конфиденциально, что у него имеются необходимые значительные средства в "царских" пятисотрублевка х (Напомню, что советское правительство объявило все частные денежные запасы собственностью государства, разрешая иметь лишь (кажется) только 10.000 рублей на одно лицо. Остальное подлежало реквизиции. Находя при обыске деньги в размере, превышающем этот лимит, власти отбирали их, а виновные засаживались в ЧЕКУ. Это касалось, главным образом, "царских" денег, так как ни "керенки", ни тем боле советские деньги, печатаемые на ротаторах и выпускаемые в чисто космических количествах, не имели никакой цены. "Цар ские" же котировались на заграничных биржах, хотя и по весьма низкой цене . -- Автор.) и люди и связи заграницей и небольшой {247} кредит, в частности в Германии, он предложил мне командировать своих людей заграницу для покупки и провоза контрабандным путем в Pocc ию разных товаров, главным образом, медикаментов, медицинских термометров, топоров, пил и т. под.
    Я говорил уже выше, что при свирепствовавших эпидемиях у нас не было самых необходимых медикаментов, не было также разных хозяйственных инструментов... В частности, ощущался крайний, чисто бедственный недостаток в аспирине, вообще всякого рода салициловых препаратах, хинине, слабительных, йодистых препаратах, а также мыла и вообще дезинфицирующих средствах и т. под., а кроме того в термометрах: бывали целые больницы, в которых они совершенно отсутствовали... Равным образом, не было топоров, пил поперечных (для распилок дров)... Все эти предметы ценились на вес золота... Я привожу только те товары, недостаток которых ощущался остро-злободневно в виду эпидем ий, отсутствия дров.
   
    Правда, упомянутые товары просачивались через фронты и попадали на Сухаревку, где их "из под полы" можно было достать за бешенные деньги с риском попасть в ЧК (провокации свирепствовали не хуже сыпного тифа и его возбудителей -- вшей)...
    Словом, предложение это было таким, о котором стоило подумать.
    Но скажу откровенно, я и сам боялся, за себя лично боялся, не было ли в этом предложении провокации.
    -- Я говорю с вами совершенно откровенно, господин комиссар, -- продолжал этот человек. -- Я не скрываю от вас, что мне удалось утаить царские деньги... Я верю вашему благородству... Я ведь рискую головой, я весь в ваших руках... А у меня семья...
    {248} -- Да, -- ответил я, -- вы говорите откровенно... пожалуй, даже слишком откровенно для человека, которого я имею удовольствие видеть в первый раз...
    -- А, вот, в чем дело! -- прервал он меня. -- Вы подозреваете меня в провокации...
    -- О, нет, -- возразил я, -- я слишком высоко стою для того, чтобы бояться вас...
    -- Вы можете навести обо мне справки, -- сказал он, -- хотя бы у Леонида Борисовича Красина, который хорошо знает меня... Я был поставщиком у "Сименс и Шуккерт", когда Леонид Борисович был там директором... Но -- времена теперь такие -- говорю вам и об этом между нами, под ваше честное слово...
    В тот же день Красин подтвердил мне, что действительно хорошо знает этого человека, что мне лично бояться его нечего и что я смело могу принять его предложение.
    Таким образом, с этого случая я стал усиленно заниматься делом контрабандной покупки, так что Красин шутя называл меня "министр государственной контрабанды". Но надо сказать правду, что это было нелегкое дело, что и здесь я встречал значительное противодействие со стороны "товарищей", о чем я уже выше много говорил.
    Для того, чтобы дать читателю представление об этих затруднениях, опишу, как осуществлялось командирование этих поистине отважных людей в прифронтовые полосы. Надо упомянуть, что вскоре после того, как я занялся этой контрабандной торговлей, ко мне ежедневно стали приходить массами охотники, предл агавшие мне командировать их в прифронтовую (ту или иную) полосу для закупки товаров. И все они являлись не просто с улицы, а с рекомендациями, часто весьма высокопоставленных советских сановников, которые {249} за них ручались. Без таких рекомендаций я не принимал предложений... По доходившим до меня слухам (только слухам), а подчас и довольно прозрачным намекам самих аспирантов, лица, рекомендовавшие их и за них ручавшиеся, часто сами бывали заинтересованы в деле и снабжали этих охочих и, повторяю, отважн ых людей даже деньгами... Но я не производил сыска и расследования, и, раз необходимые формальности были соблюдены, я принимал их предложения. К числу этих формальностей относились оставление отъезжающими за себя заложников, которых он указывал и о которых затем наводились справки в ВЧК... Но я, признаться, не помню, чтобы с этой стороны были какие-нибудь препятствия...
    Как правило, я заключал от имени Наркомвнешторга с таким лицом договор, которым оно обязывалось за свой счет приобрести такие то товары (сл едовал перечень товаров) и по доставке их в Москву сдать в комиссариат по ценам оригинальных фактур с прибавлением 15% прибыли в свою пользу.
    Я выдавал таким лицам удостоверение в том, что они являются уполномоченными Наркомвнешторга, командированными туда то и туда то с такой то целью и, что я им разрешил иметь при себе такие то суммы, что все советские учреждения обязаны оказывать им всяческое содействие, беспрепятственно пропускать их и пр., что ни они сами, ни имеющийся при них багаж, товары и деньги, аресту и реквизициям не подлежат... Но самым главным документом являлся мандат, который, помимо меня, должен был подписывать Наркоминдел и председатель ВЧК, т. е., Дзержинский. С Дзержинским я обыкновенно предварительно сговаривался по телефону и обычно он немедленно же или одобрял моего кандидата или отвергал его... Не то было с {250} Наркоминделом, где господами были Чичерин, Литвинов и Карахан. Там всегда дело затормаживалось и иногда проходили недели, прежде чем я мог получить необходимую подпись... Осо бенно отличался Литвинов, который учинял форменные допросы моим кандидатам даже уже после того, как мандат был подписан самим Дзержинским... Стремление уловить меня и застопорить мою работу и сделать мне лично неприятность сказывалась во всю...
    Но вот мандат был подписан. Мой уполномоченный уезжал навстречу всяким случайностям... Некоторые из них были и расстреляны по ту сторону фронта, главным образом, в Польше, где их принимали за шпионов... Впрочем, может быть, и не потому, а просто у людей не было доста точно средств, чтобы выкупиться, ибо контрабандная торговля в Польше была как бы узаконенным явлением и пользовалась даже почетом.
    Так, некоторые из возвращавшихся с польского фронта, привозившие большими количествами товары, рассказывали мне, что контрабандное дело было там хорошо поставлено, благодаря продажности властей, что подкупленные жандармы -- даже жандармские офицеры в чине полковника, -- взяв крупную взятку, сами сопровождали контрабандные товары до нашего фронта, гарантируя своим присутствием без опасность и контрабандисту и привозимым им товарам. Ибо никто из пограничных чинов не смел осматривать провозимые обозы с товарами, раз при них находился высокий чин, свидетельствовавший, что обозы идут для надобностей жандармского ведомства. Но взятки были очень высоки.
    Вначале моя "внешняя" торговля шла сравнительно слабо: контрабанда доставлялась враз по несколько {251} десятков пудов. Но постепенно товары шли все большими и большими партиями и, наконец, стали приходить вагонами... Не буду уж подробно оп исывать, но лишь упомяну, что такой успех, конечно, не мог не вызвать обычной зависти, а следовательно и противодействия...
    Но к интригам и всякого рода вставлениям палок в колеса я уже привык -- ведь это было обычное явление. Но меня глубоко огорчала дальнейшая судьба добываемых с такими жертвами товаров. По правилу, все приобретаемые мною, как народным комиссаром внешней торговли, товары должны были распределяться по заинтересованным ведомствам : так медикаменты я должен был передавать наркомздраву, съест ные припасы -- наркопроду, топоры и пилы главлесу и т. д. И, едва я передал в первый раз медикаменты заведующему центральным аптечным складом наркомздрава, как через несколько же дней на Сухаревке, где до того нельзя было достать этих товаров, вдруг в изобилии появились термометры (тех же марок, которые были доставлены моим агентом), аспирин, пирамидон и пр., которые к тому же продавались по ценам значительно более низким, чем мы их купили... Это объясняется тем, что с центрального склада товары, вместо того , чтобы идти по больницам, "просачивались" к спекулянтам, на Сухаревку. То же было и с продуктами, топорами, пилами и др.
    Словом, я, в качестве "всероссийского купца" (монополия торговли!), закупал товары для надобностей государства, а их организованно воровали и за гроши сбывали спекулянтам... Я работал в интересах казнокрадов!..
    Организуя контрабандную торговлю в государственном масштабе, я вскоре привлек к этому {252} делу и наши кооперативные организации. В то оголтелое время они, в качестве беспартийны х организаций, находились у советского правительства не только в загоне, но и под большим подозрением в контрреволюционности. Никто не хотел иметь с ними дела. А между тем они представляли собой стойко организованные деловые общества с выработанными и установившимися в течение долгого ряда лет коммерческими приемами и навыками. А кроме того, как организации беспартийные, не входящие в ряды казенных учреждений советской власти, они в глазах иностранных правительств, бойкотировавших всякие советские казенные институции, пользовались не только терпимостью, но даже и поощрением, почему их агенты даже в период блокады имели возможность легально, по советским паспортам проникать заграницу. (Этим и объясняется тот факт, что при возобновлении торговых сношений, правительства иностранных государств, отказываясь признавать советское правительство и его агентов, вели какую -- то недостойную комедию, требуя, чтобы командируемые заграницу советские агенты документально, т. е. по паспортам числились сотрудниками "Центросою за" -- организации, объединяющей беспартийные кооперативные общества, т. е. сами же узаконивали эту нелепую маскировку. Таким образом, все первоначальные торговые агентства заграницей считались заграничными отделениями "Центросоюза", и все мы (например, Красин, Гуковский, Литвинов, я и др.) по паспортам значились членами делегации "Центросоюза" И декорум этот практиковался довольно долго, причем нам, в отличие от рядовых сотрудников, выдавались дипломатические паспорта. -- Автор.)
    Естественно, что я, в каче стве "министра от контрабанды", не мог не заинтересоваться этими обществами, которые, как я выше говорил, находились под сильным подозрением и в загоне, а потому фактически ничего не могли делать, не имея к тому же и денег, или не имея возможности ими пользоваться и вынужденные {253} их скрывать. Когда я заговорил о моих видах на эти общества с Красиным, он ответил мне, что в принципе я, конечно, прав, но что кооперации не в милости и что вовлечение их в дело может принести мне лично немало неприятностей. Т ем не менее я решил в конце концов войти с ними в сношения...
    -- Ну, что ж, попробуй, конечно, -- сказал Красин, сообщивший мне, что эти общества объединены в две центральные организации под сокращенными названиями "Центросекция" и "Центросоюз" и что во главе первой стоит Лежава.
    -- Ты помнишь Лежаву? -- спросил меня Красин.
    -- Он пришел в наше время в ссылку в Сибирь по делу Марка Андреевича Натансона, т. е., по делу "народоправцев" ("Народоправцами" называлась незначительная революционная организация, основате лем которой был один из выдающихся революционеров М. А. Натансон. Группа эта была основана в середине девятидесятых годов прошлого столетия. Программа ее была довольно путанная и представляла собою чистой воды эклектизм из социалистических и народнических теорий. Она просуществовала очень недолго. Все, или почти все члены ее, во всяком случае, главнейшие, были арестованы и сосланы в Сибирь. В числе их и Лежава, тогда молодой студент грузин, которого Натансон мне аттестовал, как пустого малого, большого фан тазера, любящего рассказывать легенды о своих революционных приключениях, в частности, о том, как его арестовали. -- Автор.).
    Ну, так этот самый Лежава и является председателем "Центросекции"... Я ему позвоню и скажу, что ты имеешь на него виды, и какие именно...
    Хотя Андрей Матвеевич Лежава и представляет собою полное ничтожество, но остановлюсь несколько подольше на нем, так как его советская история рисует довольно характерную картину того, как люди { 254 } низкопоклонством и применением к обстоятельствам делали и делают себе карьеру в советской России.
   
   (ldn-knigi, дополнение:
   http://www.hrono.ru/biograf/lezhava.html
   Лежава Андрей Матвеевич (19.2.1870, Сигнахе Тифлисской губернии -- 8.10.1937), государственный деятель. Сын приказчика. Образование получил в Тифлисском учительском институте. С 1882 работал приказчиком, в столярной мастерской, затем на телеграфе. В 1886 примкнул к народникам. С 1893 преподаватель воскресной школы в Москве. В апр. 1893 арестован за участие в организации подпольной типографии и после 2 лет в крепости отправлен на 5 лет в ссылку, где стал марксистом. С 1901 работал в транспортных и страховых компаниях. В 1904 вступил в РСДРП, большевик. Вел революционную работу в Тифлисе, Воронеже, Нижнем Новгороде, Саратове, Москве. В дек. 1905 арестовывался. В 1917 работал в рабочей группе Московского продкомитета. В 1919-20 пред. Центросоюза. В 1920-22 зам. наркома внешней торговли РСФСР. С 1922 пред. Комиссии по внутренней торговле при СТО РСФСР (1922-23) и СССР (1923-24). По поручению ЦК составил "Тезисы о внешней торговле", которые были одобрены В.И. Лениным. В мае 1924 Л. был назначен наркомом внутренней торговли СССР, но уже в дек. переведен на пост зам. пред. СНК РСФСР и пред. Госплана РСФСР, который занимал до 1930. В 1927-35 одновременно пред. президиума общества "Автодор". В 1927-30 член ЦКК ВКП(б). В 1930-32 пред. Всесоюзного государственного объединения рыбной промышленности и хозяйства. В 1933 пред. Всесоюзного комитета по субтропикам при СТО СССР, одновременно с 1930 нач. Главного управления субтропических культур Наркомата земледелия СССР.
   26.6.1937 арестован. Приговорен к смертной казни. Расстрелян.
   В 1956 реабилитирован.
   Использованы материалы из кн.: Залесский К.А. Империя Сталина. Биографический энциклопедический словарь. Москва, Вече, 2000
   Сталинские расстрельные списки:
   ЛЕЖАВА Андрей Матвеевич
    03.10.37 Москва-центр
   
   http://www.memo.ru/memory/donskoe/d37-10.htm
   ЛЕЖАВА Андрей Матвеевич. Род.1870, г.Сичнах, Грузия; грузин, чл.ВКП(б), обр.высшее, нач.Главного управления субтропиков Наркомзема СССР, прож.: г.Москва, Леонтьевский пер., 9-5.
Арест. 28.06.1937. Приговорен ВКВС 8.10.1937, обв.: участие в к.-р. тер.организации. Расстрелян 8.10.1937. Реабилитирован 2.06.1956. )
   
    В тот же день Лежава был у меня. Но не застал меня. Долго и терпеливо ждал в приемной, беседуя с моим секретарем и выспрашивая его , каков я? Я знал Лежаву лишь понаслышке от М. А. Натансона, его жены Варвары Ивановны и от А. Г. Гедеоновского, который вместе с Натансоном были основателями и руководителями партии народоправцев...
    На другой день Лежава явился ко мне спозаранок.
    Долго ждал в приемной, пока я смог его принять. Вошел он ко мне весь ликующий:
    -- Наконец то я могу лично пожать вам руку, Георгий Александрович, -- начал он, и тотчас же предался приятным воспоминаниям о Натансоне, который-де ему много обо мне говорил. Конечно, эт о была ложь... Затем он перешел к делу:
    -- Вы себе представить не можете, Георгий Александрович, как подняло мой упавший дух сообщение Леонида Борисовича о вашем решении работать с "Центросекцией"... дать нам торговое задание. Ведь мы совсем обойдены и жалко прозябаем. Нас бойкотируют, знать не хотят. А между тем, при современных обстоятельствах мы могли бы быть весьма полезны советскому правительству и вообще России. Но что вы хотите, нам не верят, нас подозревают в контрреволюционности... И весь наш громад ный, сложный, хорошо организованный аппарат бездействует... И как я рад, что именно вы стали "замом"... с вашим практическим умом... широтой взгляда, смелостью...
    -- Ну, Андрей Матвеевич, оставим это в стороне, -- перебил я его, морщась внутренно от этих явно неискренних комплиментов.
    {255} С этого дня Лежава стал бегать ко мне, иногда по несколько раз в день. Он терпеливо ждал в приемной, ловил меня, вечно звонил по телефону... Он очень любил разного рода конфиденции, любил часто говорить мне, что он не комму нист и что он не хочет входить в партию торжествующих, а предпочитает оставаться среди "угнетенных" и умереть беспартийным, что душа его и все мировоззрение против коммунизма, этой современной аракчеевщины...
    В конце концов я заключил с "Центросекцией" договор на приобретение ею заграницей разных товаров и выдал "Центросекции" аванс в десять миллионов рублей (царскими знаками). Были указаны агенты "Центросекции", которые должны были быть командированы заграницу. Я их снабдил необходимыми удостоверениями, м андатами и пр. Среди них находился и видный бундовец, бывший член центрального комитета "Бунда", Михаил Маркович Розен, состоявший директором отделения "Центросекции" в Петербурге. Он был большой друг Лежавы и принимал деятельное участие в наших переговорах, для чего специально приезжал из Петербурга. Он произвел на меня самое лучшее впечатление своей искренностью, широтой и стойкостью взглядов. Я вскоре убедился, что он то и был душой "Центросекции", а Лежава был лишь, так сказать, почетным председателем. ..
    Все намеченные к командировке, лица должны были в назначенный день выехать из Петербурга в Финляндию и дальше. Все было налажено, прифронтовые финские власти были предупреждены и дали согласие на беспрепятственный пропуск наших агентов...
    Как вдруг от явившегося ко мне Лежавы я узнал, что Розен арестован петербургской ЧК-ой и {256} вместе с ним еще два-три служащих петербургского отделения "Центросекции"... Лежава был очень взволнован и стал умолять меня вмешаться в это дело, просить Дзержинского... Он р учался мне за то, что это какая то бессмыслица, что Розен честнейший человек, его большой друг и, хотя и не коммунист, но вполне лойяльный в отношении советского правительства...
    Я вызвал к телефону Дзержинского, сообщил ему об этом аресте, жалуясь на то, что этот, по словам Лежавы, "бессмысленный" арест Розена тормозит дело исполнения крупного поручения, данного мною "Центросекции".
    -- К сожалению, Георгий Александрович, -- ответил Дзержинский, -- ваши сведения не совсем точны... Мне сообщили из Петер бурга об этом аресте и я боюсь, что в данном случае дело довольно серьезное... Насколько я вижу из первого сообщения, Розен очень скомпрометирован... речь идет о крупном хищении...
    -- Но Лежава, -- возразил я, -- говорит, что головой ручается за Розена, этого старого испытанного бундовца...
    -- Господи! -- схватил себя за голову с выражением ужаса на лице, шепотом сказал Лежава, прикрыв ладонью приемную воронку телефонной трубки. -- Зачем вы упоминаете мое имя?... В таком деле?...
    -- Лежава в данном случае ошибаетс я, -- ответил Дзержинский. -- Я тоже хорошо знаю Розена по старой революционной работе... приходилось встречаться... я и сам о нем очень высокого мнения... но и не такие люди, как он, соблазнялись... Подождем расследования.
    -- Так вот, я и прошу вас, Феликс Эдмундович, -- сказал я, -- нельзя ли, в виду того, что Розену {257} персонально дано ответственное задание, ускорить всю процедуру следствия... Я вас держал в курсе переговоров с "Центросекцией" и заручился вашим согласием на командировку указанных сотрудник ов ее... Вы знаете, что это многомиллионное дело...
    -- Да, да, все это я знаю, -- перебил меня Дзержинский, -- и, чтобы пойти вам навстречу, я сегодня же распоряжусь перевести Розена и других, привлекаемых по этому делу, сюда в Москву, и лично послежу за следствием...
    Лежава, испуганный упоминанием его имени, взволнованно ходил взад и вперед по моему кабинету, хватаясь за голову.
    -- Ах, -- воскликнул он, когда я повесил телефонную трубку, -- зачем вы ссылались на меня?.. ведь не ровен час...
    -- Но, -- перебил я его , -- ведь вы же сами просили меня похлопотать у Дзержинского об освобождении Розена, говорили, что "головой ручаетесь" и пр. Ведь вы же его друг, знаете его много лет... Если бы не ваше такое энергичное заявление, я не стал бы вмешиваться... Ведь я знаю Михаила Марковича без году неделя... правда, он произвел на меня прекрасное впечатление...
    -- Ах, что там впечатление?.. Мне вовсе не улыбается перспектива... могут и меня привлечь... -- повторял он взволнованно.
    И дело Розена затянулось на несколько месяцев, и кончилось осуждением, и он был сослан. Но по мере того, как дело его принимало все более и более тяжелый для него оборот (из Петербурга приехала и его жена, врач, для которой я выхлопотал свидание с мужем и которая усиленно настаивала на невинности мужа), Лежава, постепенно все поднимавший голову и { 258 } при обретавший все более самоуверенный, доходившей по временам до наглости тон, все более от него открещивался, всеми мерами стараясь отделаться и от его впавшей в несчастье жены...
   
    Исчезла та приторность, с которой он первое время обращался ко мне, и он стал говорить со мной все с большей и большей развязностью. Использовав тот толчок, который я дал ему, когда он и "Центросекция" находились в загоне, он стал все увереннее и увереннее плавать в мутном море советских сфер, всюду заискивая, где это было нужно. Выяснив, что я в кремлевских сферах не в фаворе, он еще более усилил свою небрежность в обращении со мной.
    Делал, во время пресеченные Красиным и мной попытки наговаривать нам друг на друга. И постепенн о становился на ноги. Под моим и Красина влиянием сам Ленин стал менять свое отношение к кооперативным обществам (в то время начались уже мирные переговоры с Эстонией и начала намечаться новая роль, которую смогут играть кооперативы). Наконец, Лежава был призван "самим Ильичем", поручившим ему заняться делом Объединения всех кооперативных обществ в одну организацию... Я его видел вскоре после этого "отличия". Он явился ко мне ликующий. Небрежно сообщил мне о свидании и поручении "самого Ильича", часто употр еблял выражение "мы с Лениным"... На мой вопрос о Розене, он тоном настоящего "Ивана Непомнящего", пожимая плечами сказал мне:
    -- Розена?... Ах, да, этого... Ну, это грязное дело... просто воровство... Оно меня мало интересует -- ведь я знал Розена только как служащего...
    И, отделавшись этим великолепным моральным пируэтом от своего старого друга, он стал {259} рассказывать мне о своей работе по объединению кооперативов... Его старания увенчались успехом, все кооперативы объединилось под названием "Центросоюз а" и, поддержанный "самим Лениным", он стал председателем его совета, в который было введено немало коммунистов...
    Впрочем, и сам Лежава поторопился расстаться с "угнетенными", и легко и просто перешел в партию "торжествующих" и стал коммунистом.
    Вскоре туда же перешел и его друг и приятель Л. М. Хинчук... И теперь Лежава уже поднялся на высокую ступень и, забыв о моей скромной приемной , где, как я выше упоминал, он дежурил часами, стал проводить целые дни в ожидальной комнате у Ленина... А Ленин очень эт о любил. И этим пользовались люди, добивавшиеся его милости. Так, например, Ганецкий (Фюрстенберг), известный своей деятельностью во время войны, как поддужный Парвуса, впав в немилость, провел в ожидальной у Ленина несколько дней, добился своей преданностью свиданья и получил и прощение и высокое назначение (полпредом в Ригу)...
    Постепенно Лежава стал персоной. Вид у него становился все более солидный, искательство стало исчезать. Впрочем, до поры, до времени он и в отношении меня, нет-нет, да прибегал к и скательному тону: ему была известна моя старинная дружба с Красиным... Таким образом, этот тип и дошел до степеней известных. Но об этом дальше.

XIX

    Выше я упомянул, что в Наркомвнешторг входили и пограничная стража и таможня и палата мер и весов. Конечно, и таможня и пограничная стража, в {260} виду блокады, бездействовали. И еще до меня оба эти учреждения были значительно свернуты: большинство личного состава было оставлено за штатом -- таким образом осталось на своих местах лишь по несколько десятков лиц, самых высококвалифицированных с тем, чтобы в случае надобности можно было развернуть эти учреждения в полную меру.
    Во главе таможни находился бывший мелкий служащий ее
    Г. И. Харьков, как комиссар и начальник "Главного Таможенного Управления". Дела он абсолютно не знал, но он был стопроцентный коммунист и потому считался вполне на месте.
    Это был еще молодой человек, совсем необразованный, но крайний графоман, одолевавший меня целой тучей совершенно ненужных, многословных и просто глупых донесений, рапорто в, записок... По старой, удержавшейся и в советские времена, традиции он считал своим долгом вести ведомственную войну с "Главным Управлением Пограничной Стражи", в котором по свертывании осталось всего тридцать человек наиболее ответственных офицеров.
    Во главе пограничной стражи стоял тоже бывший мелкий служащий таможни и стопроцентный же коммунист, Владимир Александрович Степанов. Хотя он и окончил курс в университете, но остался человеком весьма ограниченным. Он был тоже графоман и тоже верен традиционно й вражде к таможенному управлению. И Харькову и Степанову в сущности нечего было делать и оба они, по натуре пустоплясы и бездельники, изощрялись в своей взаимной вражде и не давали мне покоя своими взаимными доносами и кляузами. Когда они уж очень досаждали мне, я поручал моему управляющему делами
    С. Г. Горчакову (ставшему впоследствии торгпредом в Италии), вызвать их обоих {261} вместе и разнести их в пух и прах. Это на некоторое время помогало, но через несколько дней начиналось то же самое.
    Правда, Хар ьков был в общем довольно безобидный парень. Но не таков был Степанов. Человек уже лет за тридцать, из семинаристов, окончивший курс юридического факультета, суеверно религиозный, он был крайне честолюбив. Он считал себя обойденным жизнью и носил в своей груди массу озлобления. Казалось, это был человек, которого высшей радостью и счастьем было причинять зло ближнему. Как комиссар и начальник над беззащитными офицерами, все людьми бесконечно высшими его во всех отношениях, он вечно старался сделать им какую -нибудь гадость. Он был груб, мелочно придирчив, бестактен, лез к ним со своими полными бессильной злобы замечаниями и угрозами, -- бессильной, так как, быстро раскусив его натуру, я не давал ему повадки и держал его очень строго, не позволяя ему по собственному его усмотрению налагать каких-нибудь взыскания на офицеров. И тем не менее у него вечно выходили с этими офицерами резкие столкновения, по поводу которых мне приходилось вмешиваться...
    Но, как оно понятно, грубый и резкий с теми, кто от него зависел, он был до приторности угодлив и искателен в отношении высших. Скрывая, хотя и неудачно, клокотавшую в нем злобу, он перед высшими держался так, что сравнение его с маленькой противной собачонкой, стоящей на задних лапках, не в обиду собакам, всегда вставало предо мной, когда мне приходилось говорить с ним. И чувствовалось все время, что, будь у него возможность, он впился бы в меня, {262} как клещ... В разговоре он постоянно употреблял солдатские выражения "так точно", "никак нет", "рад стараться". И при о бъяснениях с начальством он старался придать себе выражение какого то радостного сияния и точно млел от тайного восторга и счастья. Но это был скверный человек... Вот один эпизод. Как то после обычного доклада, он принял сугубо невинный вид. Зная его обычаи и повадки, я не сомневался, что сейчас последует гадость...
    -- Это все, Владимир Александрович? -- спросил я его.
    -- Никак нет-с, Георгий Александрович, -- отвечал он по-военному, держа руки по швам. -- Разрешите доложить, крайне важное дело-с... Осмелюсь дол ожить, что полковника Т-ва следует представить в ЧК к расстрелу-с...
    Я знал этого офицера академика, толкового и заслуженного, хорошо воспитанного, умного и талантливого. Я его в свое время назначил помощником и заместителем Степанова, который ненавидел его мелкой злобой маленького озлобленного существа к высшему его. Но это было в первый раз, что он в своей злобе дошел до такого градуса.
    -- Что такое?.. к расстрелу?.. -- переспросил я, не веря своим ушам.
    -- Так точно-с, Георгий Александрович, -- томным ласков ым голосом с улыбочкой отвечал Степанов, глядя мне прямо в глаза своими большими голубыми глазами каким то просветленным взглядом, от которого становилось вчуже страшно. -- Так точно-с, разрешите представить его к расстрелу-с...
    -- Да, понимаете вы, что вы говорите!?.. внутренно {263} содрогаясь особенно от такого ужасного "с" на конце этого звериного слова, сказал я. За что?.. что он сделал?..
    -- Так что, Георгий Александрович, позвольте доложить-с... В прошлом году Т-в купил себе осенью толстую фуфайку на Су харевке, за двести рублей-с...фуфайка ничего себе, хорошая, -- слов нет-с, он тогда же еще всем нам ее показывал... А так что третьего дня он обменял ее на фунт сливочного масла... а масло то нынче стоит две тысячи рублей-с за фунт... Значить, это явная спекуляция-с, потому в десять раз больше-с... Так что по долгу службы-с я и докладываю вам -- разрешите представить его к расстрелу-с...
    С глубоким стыдом вспоминаю, что я не мог, не смел сказать этому, по выражению Салтыкова "мерзавцу, на правильной стезе сто ящему", кто он и что представляют его слова, не посмел сказать ему -- "замолчи, гадина!.." Ведь он был коммунист, полноправный член нового сословия "господ", а Т-в -- офицер, т. е. человек, самым своим положением уже находившийся под вечным подозрением в контрреволюции.
    Не смел, ибо боялся озлобить этого полноправного "товарища" и еще больше боялся вооружить его против беззащитного полковника... Меня душил гнев, меня душило сознания моего бессилия и желание побить, изуродовать этого человеконенавистника. А в уме и душе было одно сознание необходимости во что бы то ни стало защитить бесправного человека... И с нечеловеческим усилием воли, сдержав в себе желание кричать и топать ногами от бешенной истерии, подступившей к моему горлу, я стал резонно и спокойно, деловым тоном доказывать Степанову, что предлагаемое "наказание" не {264} соответствует "проступку". Я говорил о самом Т-ве, об его многочисленной семье, о его нужде... Боже, сколько ненужных, лишних и таких подлых слов я должен был произнести. Я вспомнил , кстати, что Степанов (еще одна из гримас современности!) был крайне и суеверно религиозен -- в то время это не преследовалось -- вечно ходил в церковь... И я говорил с ним доводами от религии, приводил ему слова Спасителя... Был великий пост. Степанов собирался говеть и я напомнил ему, что он должен, прежде чем исповедываться, "проститься с братом своим"...
    И мне удалось в конце концов повернуть дело так, что Степанов стал униженно просить меня простить его...
    Больше вопрос о расстреле Т-ва не поднимался. Но это не мешало Степанову вечно лезть ко мне со всякого рода доносами на "вверенных" ему офицеров. По положению, я, как нарком, имел право своею властью подвергнуть любого из служащих моего комиссариата аресту при ВЧК до двух недель. Конечно, я никогда не пользовался этой прерогативой. Степанов одолевал меня своими рапортами, в которых он "почтительнейше" ходатайствовал предо мной об аресте того или иного из офицеров и, несмотря на то, что я на всех этих рапортах неизменно ставил резолюции "отклонить", или "не вижу оснований", он неустанно надоедал мне ими.
    Общая разруха и связанный с нею застой во всем, хотя и косвенно, но радикально повлияли и на деятельность палаты мер и весов, находившейся также в моем ведении. Во главе палаты стоял выдающейся ученый, профессор Блумбах, довольно часто наезжавший из Петербурга в Москву для докладов мне. Немолодой уже, {265} пуритански честный и чистый человек, живой и не падающий духом, несмотря ни на что, Блумбах представлял собою законченный тип ученого, преданного толь ко науке и великого гуманиста. И в то время всеобщего полного бедствия кругом, он не уставая высоко держал свое знамя ученого.
    Петербургский Исполком просто игнорировал существование палаты и ее научную деятельность: что им Гекуба и что они Гекубе... И научные труженики палаты были лишены отопления, как "бесполезный элемент", а также и рабочих пайков... И за всем тем Блумбах вел свою научную работу, ободряя своих сотрудников, вселяя в них мужество и энергию и приходя, когда он это мог, на помощь своим товар ищам, обращаясь ко мне с разными просьбами, которые я по мере сил и удовлетворял. Но сил у меня было мало... Ведь я все время прохождения моей советской службы был в немилости, и товарищи, преследовавшие меня, переносили это отношение и на всех "подведомственных" мне чинов... И в результате сотрудники палаты бедствовали со своими семьями в нетопленных квартирах и замерзали и голодали в своих лабораториях, где царил мороз, где полузамерзшие люди скрюченными от холода руками с трудом могли работать насквозь п ромерзшими аппаратами и инструментами...
    Отсутствие питания, особенно жиров ослабляло этих самоотверженных {266} тружеников науки и вызывало у них язвы на теле, на руках, ногах... (Отмечу попутно научно -- любопытный факт, о котором мне не приходилось встречать в современной литературе. Организмы советских граждан были настолько, если можно так выразиться, "обезжирены" и так жадно усваивали жиры, если они попадали, что вводимое в желудок касторовое масло не вызывало обычного послабляющего, действия -- оно ц еликом усваивалось и лишь после повторных значительных доз, т. е. после достаточного насыщения организма жиром, наступал известный эффект. Кстати отсутствие жиров вызывало у женщин на много месяцев задержку в менструациях, которая проходила лишь после того, как организм довольно долгое время начинал получать жиры. -- Автор.)
    На комиссариат внешней торговли было возложено и проведение перехода систем мер и весов на метрическую систему. Был издан соответствующий декрет, которым предписывалось закончить всю эт у реформу в течение (если не ошибаюсь) четырех лет. Я по должности народного комиссара внешней торговли являлся председателем особого междуведомственного совещания, которое должно было произвести все работы по осуществлению этой реформы. При первом же свидании с Блумбахом я попросил его ввести меня в курс дела. Увы, оказалось, что, несмотря на строгие понукания Совнаркома, совещание собралось всего навсего один единственный раз чуть не год назад, и дело стояло.
    Я попросил Блумбаха собрать совещание. Он оче нь обрадовался, и мы занялись этим делом. Но скажу вкратце -- несмотря на ряд совещаний, дело, в сущности не сошло с мертвой точки.
    Мы подошли вплотную к вопросу о необходимости заказать необходимое количество эталонов (Эталонами называются весьма точные образцы установленных мер и весов для проверки действующих в торговле, промышленности и вообще в жизни единиц мер и весов. Эталоны тщательно хранятся и хранение их обставлено строгими, законом установленными мерами в согласии с научными требованиями. Вообщ е хранение эталонов представляет собою в науке целую обширную отрасль. Основные эталоны (их немного) хранятся центральной Палатой мер и весов. -- Автор .*) и снабдить ими губернские палатки мер и весов. {267} Основные эталоны были изготовлены научными сотрудниками Палаты, несмотря на все неблагоприятные условия, о которых я выше говорил. Блумбах вел переговоры относительно изготовления эталонов для губернских палаток мер и весов с разными заводами. Напомню, что все заводы были национализированы и, за отсутств ием необходимого оборудования и при полной дезорганизации ни один завод не мог взять на себя исполнения этой задачи. Нашелся один маленький завод, который можно было приспособить, и администрация которого соглашались взять на себя изготовление, но она требовала материала (металла). Началась длинная и бесплодная переписка с массой ведомств... всякого рода трения и... конечно, интриги. Мне не удалось сдвинуть этого дела с мертвой точки и, получив в марте 1920 года другое назначение и расставшись с Наркомвнешт оргом, я оставил его незаконченным.
    Но еще несколько слов о Блумбахе. Как то он приехал ко мне из Петербурга с просьбой разрешить ему поехать в Саратовскую губернию для закупки для своих сотрудников провизии. Палата имела свой собственный специально приспособленный вагон, снабженный необходимыми аппаратами и инструментами и представлявший собою как бы маленькую передвижную лабораторию .
    -- Господин комиссар, -- сказал Блумбах взволнованным голосом, -- мы все умираем от голода и холода... За эту зиму умерли (та кие то) сотрудники, все выдающиеся ученые... Уже месяцы, как мы не видали жиров... Посмотрите на мои руки... Видите -- он все в язвах. То же и у моих сотрудников... И все это от отсутствия жиров... Ведь организм...
    И он продолжал взволнованным голосом и со {268} слезами на глазах, показывая мне свои руки, покрытые струпьями... Высокий, худой, седой, он от слабости весь дрожал, этот благородный и искренний жрец науки, доведенный лишениями до крайности.
    -- Конечно, дорогой профессор, поезжайте, -- сказал я, стар аясь его успокоить. -- Все будет сделано, что могу...
    -- Спасибо, господин комиссар, спасибо и за меня и за моих товарищей... Мы валимся с ног... Но мы будем до конца служить России и науке...
    Конечно, я сделал все, что мог. Выдал всякого рода необходимые командировки, разрешения, удостоверения, аванс и пр. И в тот же день он уехал.
    Вернулся он недели через две. Он бодро вошел ко мне весь сияющий.
    -- Вот видите, господин комиссар, как я поправился, -- сказал он здороваясь со мной. -- Я закупил разного рода прови зии, сорок ведер подсолнечного масла... Теперь нам надолго хватит... И уже дорогой, благодаря подсолнечному маслу, я ожил... Смотрите, все язвы зажили... И мой ассистент тоже поправился и проводник вагона тоже, Все мы ожили и поправились...
    Разрешите мне, господин комиссар, уступить вам одно ведро подсолнечного масла... Я вижу, что и вы, несмотря на ваш высокий пост, нуждаетесь в питании жирами... Нет, нет, не отказывайтесь... Это вам будет стоить всего...
    Он торопливо назвал цену, конечно, заготовительную ... Я согласился принять эту "взятку"... Ведь я действительно плохо питался... очень плохо... Но я поделился подсолнечным маслом с другими...
    Моя "контрабандная" деятельность все развивалась. Это потребовало в конце концов необходимости {269} создания в прифронтовой полосе ряда специальных контрабандных агентур постоянного характера и выделения всего делопроизводства в центре в особое отделение под названием "Отдел агентур", который скоро стал одним из главных отделов комиссариата. Между тем по мере роста к онтрабандного ввоза, росли и зависть и стремление мне противодействовать. Все это, по обычаю, отлилось в ряд интриг и, наконец, доносов... По Москве пошли "шопоты", стали говорить, что я поддерживаю и культивирую всякого рода спекулянтов и что "контрабандисты" и всевозможные авантюристы находят у меня самый радушный прием. Конечно, в значительной степени эти нарекания имели под собой реальную, но неизбежную почву. Всякому ясно, что вести, и притом в государственном масштабе, ввозную контрабандную торговлю я мог только при помощи контрабандистов. И, само собою, Ю la guerre, comme Ю la guerre ("На войне, как на войне!") , я не мог требовать от этих отважных авантюристов par exellence ( По преимуществу, преимущественно) , чтобы они были в белых перчатках. Правда, познакомившись, и довольно близко, с этими контрабандистами и их бытом, я вскоре убедился, что у них имеется своя специальная этика, свои традиции, в которых было немало каких то рыцарских черт... Но это к делу не относится. Во всяком случае, эти люди муже ственно и даже самоотверженно (напомню, что некоторые поплатились головой) несли свою в высокой степени полезную для того ужасного времени службу. Вопрос об их политической благонадежности меня не касался -- это уж было дело ВЧК, которая в лице Дзержинского исследовала их с этой стороны и в положительном случае ставила свой гриф в виде его подписи на мандат.... Но так или иначе, в сферах пошли кислые разговоры... Я не знаю подробностей, {270} но знаю только, что с некоторого времени Дзержинский стал, относит ельно, очень придирчив к моим кандидатам, задерживая все дольше и дольше подписывание мандатов.
    Задержки эти вынудили меня однажды обратиться к Дзержинскому по телефону с вопросом, отчего с некоторых пор, несмотря на то, что о своих кандидатах я его заранее предупреждаю и что таким образом он имеет достаточно времени для наведения о них справок, он так задерживает с проставлением на мандатах своей подписи.
    -- Да видите ли, Георгий Александрович, -- ответил мне Дзержинский, -- приходится быть сугубо осторожным. .. За последнее время ваши благожелатели стали "урби эт орби" ( ldn-knigi, лат.- urbi et orbi -- городу и селу, всему миру) звонить всякие нелепости. Я лично, конечно, не обращаю на это никакого внимания но... идут доносы, и я хочу предложить вам одну комбинацию, которая, по моему, ликвидирует эту шумиху о том, что вы культивируете контрабандистов и авантюристов...
    -- Феликс Эдмундович, -- перебил я его, -- ведь надо же иметь в виду, что вести контрабандное дело можно только с помощью контрабандистов, или авант юристов, что то же самое...
    -- Ну, конечно, но дело в том, что надо положить конец этим интригам, -- сказал он, -- и я предлагаю вам ввести в ряды ваших сотрудников одного из видных сотрудников ВЧК, которому вы можете поручить ведать именно делами о контрабандистах... Как вы относитесь к этому проекту?..
    -- Я ничего не имею против, -- отвечал я, внутренне похолодев от этого предложения.
    -- Ну, так вот вы могли бы назначить его заведующим тем отделом, который производит выбор {271} из предлагающих вам услуги, -- пр одолжал Дзержинский, -- он же, зная хорошо наш аппарат, легко сможет наводить необходимые справки и, раз он контрсигнирует мандат, вы можете смело его подписать с уверенностью, что уж ни с чьей стороны не будет никаких возражений: человек, которого я наметил для этой роли, такой, что, поверьте, никто и пикнуть не посмеет...
    -- Кого вы имеете в виду? -- спросил я, весь насторожившись.
    -- Александра Владимировича Эйдука, -- ответил Дзержинский.
    Это было для меня настолько неожиданно, что я не удержался от невольно го восклицания.
    -- Да, да, -- с легким смешком ответил Дзержинский, -- именно его... Не удивляйтесь и не возмущайтесь, хотя я и понимаю вас... Но для вас он будет в этой роли неоценимым человеком. Вы увидите, что раз он будет ведать контрабандистами, раз от него будет исходить одобрение и выбор их, все прикусят языки, никто не посмеет и слова сказать... И вы будете гарантированы от всяких нареканий... Ну, что же, идет?
    Мне ничего не оставалось делать, как согласиться. Читатель поймет, почему я не удержал воскл ицания, услыхав от Дзержинского это имя... Эйдук !.. Это имя вселяло ужас, и сам он хвастал этим. Член коллегии ВЧК Эйдук отличался, подобно знаменитому Лацису (тоже латыш, как и Эйдук), чисто садической кровожадностью и ничем несдерживаемой свирепостью... Приведу один эпизод из его деятельности.
    Эйдуку было поручено принять один сдавшийся на фронте белогвардейский отряд. Выстроив сдавшихся, он велел офицерам выйти из рядов и выстроиться {272} отдельно от солдат. К солдатам он обратился с приветствием. Повер нувшись затем к офицерам, он сказал:
    -- Эй вы, проклятые белогвардейцы!.. Вы знаете меня... Нет? Ну, так узнайте.. Я Эйдук ! Ха-ха-ха, слыхали?! Ну, вот, это и есть тот самый Эйдук, смотрите на меня! Х-а-р-а-ш-е-не-к-о смотрите... Сволочь, белогвардейцы (непечатная ругань)!.. Так вот, запомните: если чуть что, -- у меня один разговор... Вот видите этот маузер (он потряс громадным маузером) -- это у меня весь разговор с вами (непечатная ругань), и конец!.. Этим маузером я собственноручно перестрелял таких же, ка к вы, белогвардейцев, сотни, тысячи, десятки тысячи.. Я сам буду сопровождать вас в Москву!.. Смотрите у меня (непечатная ругань), и помните вот об этом маузере!..
    И тут же, свирепо набросившись на ближайшего офицера и буравя его бешенным взглядом своих налившихся кровью глаз, он схватил его за плечо, сорвал с него погоны и, все более и более свирепея, стал топтать их ногами.
    -- Эй вы (непечатная ругань) сволочи белогвардейцы!! Долой ваши погоны, чтобы я их не видел больше!!! Срывайте... Живо у меня, а не то ... ха-ха-ха, вот мой маузер!..
   
    И для того, чтобы еще больше терроризировать этих сдавшихся и безоружных людей, он приставил к голове одного из них свой маузер и, как сумасшедший, стал орать:
    -- Только пикни, сволочь белогвардейская (непечатная ругань), и конец!.. Ааа, не нравится? Ну, так вот помни... У меня жалости к вам нет!..
    Об ужасных подвигах Эйдука даже привычные {273} люди говорили с нескрываемым отвращением. И вот этот то человек был назначен ко мне. И мне пришлось пожимать ему руку... Он явился к о мне в меховой оленьей шапке (которую не забыл снять) и с болтающимся в деревянном чехле громадным маузером... может быть, тем самым... Он пришел не один, а со своим приятелем, неким Соколовским, которого он мне и представил.
    -- Феликс Эдмундович послал меня к вам, товарищ Соломон, -- начал он, -- для работы под вашим начальством... Вы уже говорили с ним по телефону и знаете, в чем дело... Я в вашем распоряжении. А это вот товарищ Соколовский, хотя и не партийный, но я головой ручаюсь за него и, если вы разре шите, я хотел бы, чтобы он помогал мне... Какое назначение вы мне дадите?
    -- Я сговорился с Феликсом Эдмундовичем, -- ответил я, -- что я вас назначу заведующим отделом агентур... Если вы согласны, я сейчас же распоряжусь заготовить приказ о вашем назначении... А товарища Соколовского... я, кстати, только теперь организую этот отдел... так вот, товарища Соколовского я могу назначить секретарем этого отдела... Вас это устраивает, товарищ Соколовский? Вы справитесь с этой ролью?..
    -- Кто? Он то? -- живо перебил ме ня Эйдук. -- Xa-xa-xal Да ведь он присяжный поверенный... Ха-ха-ха, конечно, справится!
    И вот с этих пор и до того момента, когда я, по постановлению Политбюро, должен был сдать Наркомвнешторг, чтобы ехать в Германию, я продолжал свою работу по контрабандному ввозу товаров, находясь под наблюдением Эйдука, который действительно {274} наводил все справки о кандидатах, сам рекомендовал мне своих кандидатов, которых он хорошо знал... Словом, в этом отношении я был, как у Христа за пазухой. Держал он себя очень прилично, мне не досаждал, был исполнителен, и его участие в этой работе значительно облегчало мне дело...
    В заключение описания работы Эйдука приведу маленький эпизод.
    Как то он засиделся у меня до 11-12 часов вечера. Было что то очень спешное. Мы сидели у моего письменного стола. Вдруг с Лубянки донеслось (ветер был оттуда) "заводи машину!" И вслед затем загудел мотор грузовика. Эйдук застыл на полуслове. Глаза его зажмурились, как бы в сладкой истое, и каким то нежным и томным голосом он удовлетворенно произнес, взглянув на меня:
    -- А, наши работают...
    Тогда я еще не знал, что означают звуки гудящего мотора.
    -- Кто работает?.. что такое? -- спросил я.
    -- Наши... на Лубянке... -- ответил он, сделав указательным пальцем правой руки движение, как бы поднимая и опуская курок револьвера. -- Разве вы не знали этого? -- с удивлением спросил он. -- Ведь это каждый вечер в это время... "выводят в расход" кого следует...
    Холодный ужас прокрался мне за спину.... Стало понятно и так жутко от этого понимания... Представились картины того, что творилось и творится в советских застенках, о чем я говорил выше (см. гл. XVII)... Здесь рядом, чуть-чуть не в моей комнате...
    -- Какой ужас! -- не удержался я.
    -- Нет, хорошо... -- томно, с наслаждением {274} в голосе, точно маньяк в сексуальном экстазе, произнес Эйдук, -- это полирует кровь...
    А мне казалось, что на меня надвигается какое то страшное косматое чудовище... чудовище, дышащее на меня ледяным дыханием смерти...
    Оно гудело за окном моей комнаты, где я жил, работал и спал...
    Гудела Смерть ...

XX

    -- Товарищ Соломон? -- спросил меня женский голос по телефону.
    -- Да, это я... слушаю...
    -- С вами хочет говорить товарищ Ленин. Я передаю ему трубку...
    -- Это вы, Георгий Александрович? -- услыхал я голос Ленина. -- Здравствуйте... Вот, в чем дело. У меня сейчас сидят Горький и Гржебин... Вы, кажется, знаете их обоих?
    -- Да, знаю... В чем дело? -- спросил я.
    -- А, видите ли, лавры ваших контрабандистов не дают спокойно спать этим джентльменам... Они тоже хотят приобщиться к этой почтенной деятельности ... Серьезно говоря, я одобряю их проект... Надеюсь, что и вы найдете его приемлемым... Речь идет о покупке большой партии бумаги в Финляндии -- у нас ведь положение с бумагой аховое... Так вот, если вы согласны, назначьте время, когда вы можете их принять, чтобы сговориться...
    Я назначил день и час, и они оба явились ко мне. Горький, с которым я некогда во время моего {276} пребывании в Крыму видался довольно часто, хотя отношения между нами были только поверхностные к моему удивленно вдруг заговорил со мно й крайне приятельски, даже интимным тоном, стал вспоминать о наших встречах... словом, принимая во внимание обстоятельства, при которых мы в данную минуту встретились, держал себя просто по-хамски. (В последний раз перед описываемым свиданием я встретился с ним в 1904 году. В России была "весна", газеты заговорили свободнее, шли политические банкеты. Но гнет царского режима еще давал себя знать. Я был в Петербурге, только что выйдя из под "особого надзора". Мне из провинции один приятель написал о каком то возмутительном случае произвола, прося использовать его для печати. В то время только что появилась в свете новая, яркая, правдивая и серьезная газета "Наша Жизнь". Я и снес свою заметку туда. Меня направили к заведующей провинциальным отделом Е. Д. Кусковой. Пробежав заметку, она резко (хотя и основательно) сказала мне: "Факт очень интересный. Но не зная вас, я не могу поместить его в газете... Кто вас знает -- может быть, вы провокатор?.... Если укажете на известных мне лиц, знающих вас и могущих поручить ся за вас, я приму заметку...". Конечно, она была права...
    В той же комнат сидел Горький, которого я знал по Крыму, и В. Я. Богучарский, с которым я тоже познакомился в Крыму (Горький привел его как -- то ко мне). Почему то Горький, присутствовавший при этой сцене, делал вид, что не знает меня... По крайней мере он ничем не подал вида, что я ему хорошо знаком. Меня это возмутило. Была неприятна и сцена с Кусковой (хотя я ее и не виню)... Что то во мне закипело и, обратившись к Кусковой и глядя прямо в глаз а Горькому, должно быть, очень злым взглядом, я сказал: "Да вот, чтобы далеко не ходить, меня знает Алексей Максимович Горький, а также и Василий Яковлевич Богучарский". Я сказал это таким тоном, что оба они встрепенулись, а находившийся тут же Португалов, который ходил и двигался около Кусковой с выражением бесконечной преданности, даже вздрогнул и укоризненно посмотрел на меня... Тогда и Горький и Богучарский поторопились ко мне, стали
    пожимать мне руки, говоря, что после стольких лет разлуки не узнали м еня... Но я был зол. Я взял свою заметку и передал ее в "Сын Отечества" Г. И. Шрейдеру, который и напечатал ее. -- Автор.), {277} Гржебин, которого я тоже немного знал, сейчас же бестактно стал предлагать мне написать мои воспоминания, как революционера, говоря, что он собирается издавать целую серию таких мемуаров... Кое-как отделавшись от всех этих ненужных и таких подозрительных при данных обстоятельствах "любезностей", я попросил их перейти к делу.
    -- Мы с Алексеем Максимовичем, -- начал Гржебин, -- предл агаем приобрести в Финляндии (такое то) количество бумаги, газетной и книжной... Мы берем на себя, все хлопоты, поездки, покупку, доставку, словом, все... Мы просим вас только выдать известный аванс под отчет с тем, что мы сдаем бумагу по ценам оригинальных фактур плюс 15% прибыли в нашу пользу... Конечно, в эти 15% входят все наши расходы по проезду и т. д., словом, все накладные расходы. Мы привлекаем к делу А. Н. Тихонова, который поедет вместе со мной в Финляндию... Вы же выдаете мне и ему все необходим ые удостоверения на проезд в прифронтовую полосу... словом, всякие охранные, так сказать, грамоты для людей, денег, товаров и всего, что нужно....
    -- Хорошо, а какой аванс рассчитываете вы получить от Наркомвнешторга? -- спросил я.
    -- Да небольшой, -- ответил он, переглянувшись с Горьким, -- всего десять миллионов...
    -- Десять миллионов, -- повторил я.
    -- В царских знаках, -- поспешно вставил молчавший все время Горький, -- билетами по пятьсот рублей...
    -- Так, -- сказал я. -- Ну, а как будет с приемкой бумаги?
    -- То ест ь, с какой приемкой? -- как бы не понимая моего вопроса, спросил Гржебин.
    -- Да с обыкновенной приемкой, -- повторил я. -- Я предлагаю сделать так. Всю приобретенную бумагу вы сдаете, доставив ее через границу вашими средствами на собственный риск и страх, в петербургскую таможню...
    -- Зачем же в таможню? -- живо перебил меня Горький. -- Мы думали именно, что вы дадите нам удостоверение, что бумага не подлежит таможенному досмотру...
    -- Ну, конечно, бумага эта, покупаемая для надобностей государства, таможенному об ложению не подлежит. Это ясно, -- сказал я. -- Речь идет только о месте ее сдачи и склада. Ведь необходимо иметь достаточное помещение, где назначенная мною приемочная комиссия из компетентных людей могла бы произвести акт испытания, испробовать ее и т. д., одним словом принимать ее...
    -- Так видите ли, Георгий Александрович, -- быстро вмешался Гржебин, -- нам не нужно никаких приемочных комиссий... Мы думали, что бумага поступит в распоряжение Алексея Максимовича... он ее и примет... Ведь Алексей Максимович, на деюсь, вне подозрений...
    -- Ни о каких подозрениях и не идет речь, -- ответил я. -- Это просто общий порядок при коммерческих поручениях...
    -- Но ведь это чистая формальность, -- возразил Гржебин, -- бюрократическая формальность, -- подчеркнул он. -- В данном случае она не к месту. Ведь бумага, повторяю, поступит в распоряжение Алексея Максимовича...
    {279} -- Ну, об этом я не буду спорить с вами, -- сказал я, -- какая это формальность... Речь идет о том, что я, по конституции являющейся, так сказать, монопольным росси йским купцом, даю вам обоим, как контрагентам Наркомвнешторга, определенную поставку на определенных условиях, о которых мы имеем с вами договориться... И приемка товара мною или лицами, которым я делегирую эти права, является "кондицио сине ква нон" ( ldn-knigi, " Conditio sine qua non" лат. -- необходимое, обязательное условие.) ...
    -- Да, но это противоречит тому, что мы говорили Владимиру Ильичу, который направил нас к вам, -- возразил Горький.
    -- Хорошо, а что же вы имели в виду? -- спросил я Горького.
    -- Мы имели в виду, -- отвечал он, -- что все дело пройдет под знаком взаимного доверия, чисто по-товарищески, что все будет под моим контролем...
    -- Но, Алексей Максимович, -- возразил я на это, -- ведь вопрос идет не о частной сделке между двумя товарищами, а о поручении даваемом частным лицам известным государственным учреждением.
    -- Хорошо, господа, давайте подойдем ближе к делу, -- развязно и с явным раздражением перебил Гржебин. -- Каковы ваши требования, Георгий Александрович?
    -- Да, я вот все время о них то и говорю, о требованиях наркомвнешторга, Зиновий Исаевич, -- отвечал я. -- А именно: первое -- вы, как наши контрагенты, даете подробный отчет в израсходовании выданного вам аванса и второе -- вы сдаете весь товар в таможенные склады петербургской таможни, где и происходит приемка товара, согласно известным условиям, которые и будут оговорены в договоре...
    {280} Мы ни до чего не могли договориться, и Горький, сказав мне, что поговорит еще с "Ильичем", ибо последний одобрил совсем другие условия, "чуждые всяких эти х бюрократических требований", ушел вместе с Гржебиным и больше я их никогда не видал. Я узнал лишь, что они пожаловались на меня Ленину, который по принципу "быть по сему!" велел выдать им десять миллионов царских рублей без "всяких этих бюрократических" формальностей за счет совнаркома... А спустя еще некоторое время я узнал, что Гржебин и Тихонов были арестованы не то до перехода в Финляндию, не то по возвращении из нее... И затем это дело во всем его объеме вышло из поля моего зрения и чем оно окончилос ь, я не знаю...
    Как видит читатель из изложенного, мне в моей контрабандной деятельности приходилось бороться с людьми, стремившимися использовать протекцию, забегавшими к сильным советского мира и в конце концов, не мытьем, так катаньем добивавшимися своего, помимо меня... Вообще протекция царила и царит в советском строе не меньше, чем и во времена отжившего режима... пожалуй, даже больше, ибо она стала как то шире, откровеннее, циничнее...
    В свое время советское правительство национализировало такие това ры, как ношенное платье, меховые вещи, драгоценности (драгоценные камни, ювелирные изделия и пр.). Но сперва о платьях и меховых изделиях. Все это реквизировалось организованно и неорганизованно в государственный фонд. И в данном случае царил полнейший хаос, как в деле хранения этих товаров, так и особенно в расходовании их: здесь все было на почве протекций и взяточничества. Вступив в управление комиссариатом, я, исходя из того положения, {281} что все эти предметы -- я говорю о наиболее ценных -- представля ют собою обменный фонд для внешней торговли (когда откроются границы), сделал попытку урегулировать дело расходования их. По соглашению с другими заинтересованными ведомствами мною был установлен лимит, выше которого товары должны были включаться в обменный фонд. Таким лимитом была установлена сумма в десять тысяч рублей. До нее склады имели право отпускать товары без моего вмешательства. Для приобретения же пальто или шубы и вообще меховых изделий, стоивших выше этой суммы, требовалось особое разрешение на ркомвнешторга. Само собою, при низкой покупательной способности рубля (напомню, что он все время прогрессивно падал) предметы, стоившие ниже десяти тысяч, считались обыденными, в обменный фонд не включались и являлись предметами широкого потребления.
    Я давал разрешение на приобретение шуб и пр., стоивших выше десяти тысяч рублей, лишь по представлении мне доказательств, что данное лицо по долгу службы нуждается в более теплой одежде, как например, лица медицинского персонала, командируемые на эпидемии, разн ые товарищи, отправляющиеся на лесозаготовки, служебные разъезды и пр. Однако, ошибочно было бы думать, что лица, имевшие действительно право на приобретение шубы и добившиеся, наконец, всех необходимых удостоверений и разрешений, беспрепятственно получали эту шубу. Нет, они находились еще в зависимости от полного произвола заведовавших меховыми складами. Я знаю не один случай, когда эти заведующие по собственному почину устраивали форменные обыски на квартирах несчастных аспирантов на шубу, чтобы удостовер иться, якобы, в том, что у этого аспиранта {282} действительно нет где-нибудь припрятанной шубы. А во время этих обысков производились новые реквизиции, следовали доносы и угрожала ЧК...
    Конечно, бывало немало и злоупотреблений, вроде того, что какая-нибудь приятельница какого-нибудь комиссара ("содком"), желая щегольнуть роскошным палантином или шубой, заручалась у своего покровителя удостоверением, что командирована по таким то делам и нуждается в теплой шубе стоимостью в 25-30 тысяч рублей... Зная, что э то неправда, я не имел формальных оснований отказывать и должен был давать разрешение. Чтобы дать представление читателю о тех проделках, к которым прибегали при этом случае, расскажу об одном эпизоде, хотя и мелком, но очень характерном.
    Секретарь входит ко мне и с перепуганным лицом (а был он духовного звания, почему и трепетал вечно) докладывает, что меня желает видеть по "экстренному" и весьма спешному делу сотрудник ВЧК-и, что он не может ждать очереди, так как у него поручение от самого Дзержинского.
    -- А много народу в приемной? -- спросил я.
    -- Двадцать семь человек, -- взглянув в листок с записями ждущих, ответил секретарь. -- Простите, Георгий Александрович, он очень настаивает, говорит, что не может ждать очереди... разрешите впустить его вне очереди... кто его знает, что у него...
    -- Ну, ладно, пускай войдет...
    И ко мне с развязным видом вошел "чекист". Это был молодой человек, лет двадцати, в кожаном костюме, ставшем формой чекистов, в брюках "галифе", обутый в высокие на шнурах сапоги и с болтавшимся у пояса маузером в футляре.
    -- Я к вам, товарищ комиссар, -- сказал он, {283} без приглашения разваливаясь в кресле у письменного стола, -- по весьма важному делу... экстренному... Э-э-э, вы позволите? -- с развязной любезностью спросил он, вынимая из серебряного портсигара папиросу.
    -- Нет, я просил бы вас не курить, -- сухо ответил я. -- У меня столько народу бывает, что, если каждый будет курить, то дышать будет нечем... В чем дело?
    Мой более, чем холодный, тон, по-видимому, несколько убавил в нем самоувереннос ти.
    -- Дело, видите ли в том, -- сказал он, как то сразу подтянувшись, -- что моя жена была сегодня в магазинах, бывших Павлова... Ей нужна шуба. Вот она и выбрала себе песцовую ротонду. Но ротонду без вашего разрешения не отпускают... Она стоит сорок тысяч... Я и приехал к вам за разрешением... чтобы доставить жене удовольствие...
    Я в упор сверлил его глазами. По-видимому, от моего взгляда ему становилось не по себе.
    -- Так вот, это и есть то спешное дело, по которому вы просили принять вас вне очереди? -- не с крывая своего раздражения, спросил я. -- И вы еще сказали секретарю, что имеете поручение от товарища Дзержинского.
    -- А... это я, извиняюсь, так нарочно сказал... Пожалуйста, товарищ, разрешите моей жене эту шубу...
    -- По какому праву вы просите? Что, ваша жена врач, фельдшерица, которая должна ехать на эпидемию?
    -- Нет... но ведь она моя жена, -- вдруг оправившись, с новым напором наглости начал чекист. -- Ведь вы же знаете... я не кто-нибудь... я ведь сотрудник ВЧК-и... Это и есть мое право...
    -- Ах, вот что, -- сказал я, едва сдерживаясь, {284} -- это и есть ваше право... что вы служите в ВЧК-ии?... Я не могу вам разрешить...
    -- Как, вы отказываете?! -- скоре е с удивлением, чем с возмущением переспросил он, поднимаясь с кресла. -- Отказываете? Мне?!.. сотруднику ВЧК-и -- подчеркнул он и, перегнувшись через стол зловещим шепотом сказал: -- А знаете ли вы, что я могу вас арестовать?..
    Тут произошла безобразная сцена. Я вышел из себя:
    -- Ах, ты мерзавец! -- закричал я. -- Вот я сейчас позвоню по телефону Феликсу Эдмундовичу. .. Своей властью я сейчас тебя арестую и передам в руки ВЧК-ии...
    Я был вне себя. Я схватил телефонную трубку и в то же время нажал прикрепленную снизу к письменному столу кнопку электрического звонка к курьеру.
    Поняв, что зарапортовался, чекист стал униженно просить простить его, хватать меня за руки, умолял не говорить Дзержинскому... жаловался, что жена заставила его, что она сказала ему, что "вынь да положь", а чтобы ей была эта шуба...
    -- Что прикажете, Георгий Александрович? -- спросил явившийся на мой звонок курьер Петр.
    -- Выбросьте вон эту слякоть! -- сказал я с омерзением.
    Я не случайно так подробно остановился на этом эпизоде. Нет, я хотел дать понятие читателю о том, что такое ВЧК и чекисты. По своему положению я мог быть арестован только по постановлению Совнаркома. И вот, мне рядовой чекист угрожает арестом! Пусть же по этому "невинному" эпизоду читатель {285} представляет себе, как они, эти чекисты, вели себя в отношении обыкновенных граждан, именуемых ими "буржуями", людьми бесправными, этими исти нными лишенцами...
    И пусть читатель уяснит себе, насколько можно верить тем оголтелым людям, которые говорят и пишут, что появляющаяся время от времени в зарубежной печати сведения с "того берега" о тех насилиях, которые позволяют себе эти опричники в отношении "свободных" граждан этой в высокой степени "свободной" страны, не что иное, как злые выдумки...
    Выше я упомянул о национализованных в государственный фонд драгоценных камнях и ювелирных изделиях. Заинтересовавшись ими, так как они представляли собой высокой ценности обменный фонд, я с трудом, после долгого ряда наведенных справок, узнал в конце концов, что всё драгоценности находятся в ведении Наркомфина и хранятся в Анастасьевском переулке в доме, где находилась прежде ссудная казна. Сообщил мне об этом H. H. Крестинский, бывший в то время народным комиссаром финансов. Занятый главным образом партийными делами (он был секретарем Центрального комитета всероссийско-коммунистической партии, каковым в данное время является Сталин), делами своего комиссар иата не интересовался и потому направил меня к своему помощнику, фамилию которого я забыл, но которого звали Сергеем Егоровичем. В условленный день мы с ним и поехали туда.
    Мы остановились у большого пятиэтажного дома. Я вошел в него и... действительность сразу куда то ушла и ее место заступила сказка. Я вдруг перенесся в детство, в то счастливое время, когда няня рассказывала мне своим мерным, спокойным голосом сказки о разбойниках, хранивших награбленные ими сокровища в {286} глубоких подвалах... И вот ск азка встала передо мной... Я бродил по громадным комнатам, заваленным сундуками, корзинами, ящиками, просто узлами в старых рваных простынях, скатертях... Все это было полно драгоценностей, кое-как сваленных в этих помещениях... Кое-где драгоценности лежали кучами на полу, на подоконниках. Старинная серебряная посуда валялась вместе с артистически сработанными диадемами, колье, портсигарами, серьгами, серебряными и золотыми табакерками... Все было свалено кое-как вместе... Попадались корзины сплошь наполнен ные драгоценными камнями без оправы...Были тут и царские драгоценности... Валялись предметы чисто музейные... и все это без всякого учета. Правда, и снаружи и внутри были часовые. Был и заведующий, который не имел ни малейшего представления ни о количестве, ни о стоимости находившихся в его заведовании драгоценностей...
    Дело было настолько важное, что я счел долгом привлечь к нему и Красина. Мы съездили с ним вместе в Анастасиевский переулок... Он был поражен не меньше меня этой сказкой наяву. В конце концо в, после долгих совещаний, было решено выделить это дело в особое учреждение, которое мы назвали "Государственным хранилищем" (по сокращенно "Госхран"). Была выработана особая регламентация и пр. Словом, была сделана попытка урегулировать и упорядочить этот вопрос и ввести его в известную норму, гарантировать от хищений. Между прочим, в числе мер, гарантирующих от хищений, при составлении правил хранения этих сказочных сокровищ, было установлено, что караульную службу должны нести красноармейцы из разных ча стей, ибо предполагалось, что таким часовым будет труднее сговориться для хищений. Поэтому же, {287} чтобы проникнуть из вестибюля в помещение, где были свалены драгоценности, нужно было пройти через массивную дверь, запиравшуюся громадным, очень хитро устроенным секретным замком, который можно было открыть только одновременным введением в него пяти ключей, по числу ведомств, имевших право входа в эти помещения. И ключи эти хранились у глав ведомств, т. е., у самых ответственных лиц. Входить можно было толь ко всем сразу и в сопровождении часовых, снабженных сургучными оттисками печатей этих ведомств. Часовые сверяли эти оттиски с печатями, предъявляемыми представителями ведомств. По оставлении помещений хранения, все представители ведомств должны были, заперев дверь, снова наложить на нее печати...
    Казалось бы, чего можно было еще требовать... А между тем... Предупреждая события и нарушая последовательность моего рассказа, , я делаю скачок и опишу один случай из моей жизни в Лондоне, где я был директором "Арк оса".
    В числе сотрудниц была одна дама, уже немолодая, хорошая пианистка, бывавшая часто в дом у Красиных и у меня. К ней приехала из Москвы ее старшая дочь, жена чекиста, разошедшаяся с ним и жившая с одним известным поэтом советской эпохи, недавно покончившим жизнь самоубийством... Я не назову их имен, ибо дело не в индивидуальности, а в системе...
    Она привела эту дочь к нам. Раскрашенная и размалеванная, она щеголяла в роскошном громадном палантине из черно-бурой лисицы. Ее мать была в обычном скромном п латье, но на груди у нее был прикреплен аграф... Но для описания этого аграфа нужно перо поэта.. Это был "обжэ д'ар", достойный украшать царицу Семирамиду. Он представлял собою ветку цветка, {288} состоящую из трех маргариток почти в натуральную величину с несколькими листочками. Лепестки маргариток представляли собою прекрасные кабошоны из темно-синей бирюзы, осыпанные мелкими бриллиантами, с сердечками из крупных бриллиантов. Все было в платиновой оправе. Платиновые листики тоже были осыпаны бриллиантовой пылью, изображавшей росу. И цветки и листики, прикрепленные к платиновым пружинкам, дрожали при малейшем движении. Аграф этот, помимо высокой ценности камней, представлял собою высокую ценность одной только своей художественной работой.
    Я, ничего не смысля в этих драгоценностях, был поражен красотой и роскошью этого аграфа и не удержался от выражений восторга. Дама эта, любовно посмотрев на свою накрашенную дочь, с гордостью сказала мне:
    -- А это она привезла мне подарок из Москвы. Не правда ли, как он крас ив? -- И, сняв аграф, она протянула его мне. -- Видите, это все настоящие бриллианты, и темная бирюза... и все в платине... и цветочки можно отвинчивать, если хочешь, чтобы аграф был поменьше... Посмотрите, как естественно трепещут листики... как хорошо сделана роса...
    -- Хорошо, -- заметил я, -- что вы не бываете при дворе английского короля, а то мог бы найтись собственник этого аграфа... Ведь это царская драгоценность... И как она попала к вам? -- спросил я младшую из дам.
    -- А мне ее подарил муж, -- ответила та , нисколько не смущаясь...
    Но возвращаюсь к "Госхрану" и его пополнению. Реквизиции продолжались. При обыске у "буржуев" {289} отбирались все сколько-нибудь ценные предметы, юридически для сдачи их в "Госхран". И действительно, кое-что сдавалось туда, но большая часть шла по карманам чекистов и вообще лиц, производивших обыски и изъятия. Что это не фраза, я могу сослаться на слова авторитетного в данном случае лица, а именно, на упомянутого выше Эйдука, о котором, несмотря на его свирепость, все отзывались, как о человеке честном.
    -- Да, это, конечно, хорошо, -- сказал он, узнав о вышеприведенных мерах, -- но... -- и он безнадежно махнул рукой, -- это ничему не поможет, все равно, будут воровать, утаивать при обысках, прятать по карманам... А чтобы пострадавшие не болтали, с ними расправа проста... Возьмут, да по дороге и пристрелят в затылок -- дескать, застрелен при попытке бежать... А так как у всех сопровождавших арестанта рыльце в пушку, то и концы в воду -- ищи, свищи... Нет, воров ничем не запугаешь... ВЧК бе спощадно расправляется с ними, просто расстреливает в 24 часа своих сотрудников... если, конечно, уличит... Но вот уличить то и трудно: рука руку моет... И я положительно утверждаю, что большая часть отобранного при обысках и вообще при реквизициях, похищается, и лишь ничтожная часть сдается в казну...
    Мои попытки озаботиться подготовлением в прок запасов обменного фонда, что находилось в связи с провозглашенной монополией внешней торговли, само собою, встречали массу затруднений. Боюсь, что я навожу на чит ателя скуку своими вечными указаниями на личные трения, которые вмешивались в государственные дела... Но что делать, когда этот момент являлся и является лейтмотивом отношения советских сфер ко всякому делу, как бы важно оно не было. Вершители судеб {290} России щедры на всякие меры, направленные к осуществление торжества социалистического строя. Но при попытках реализовать эти мероприятия, начинаются все те же интриги, зависть, боязнь, что другой успеет. То же самое было и у меня, когда в моих заботах о на коплении обменного фонда, я обратил внимание на кустарные изделия.
    Началось это случайно. В Наркомвнешторг обратилась как то организация (я забыл точно, какая именно), выдавшая женскими кустарными изделиями, с просьбой озаботиться приобретением особого черного шелка, из которого наши кустарихи плетут косынки, испокон веков вывозимые и притом в большом количестве в Испанию. Я заинтересовался этим вопросом, вступил в переписку с этой организацией. Хотя я и марксист, но вопреки установившемуся в части русских адептов этого учения взгляду, что в виду того, что кустарная промышленность, как осужденная законом конкуренции на гибель, не должна поддерживаться, считал и считаю, что в России (а также и в других странах с более высокой хозяйственностью) мелкая промышленность еще не сказала своего последнего слова и что ей рано еще петь отходную, и поэтому необходимо всеми мерами поддерживать ее.
    Я стал наводить справки и узнал, что при высшем совете народного хозяйства имеется специальный кустарный отдел. Я пригласил за ведующего этим отделом, который оказался моим хорошим знакомым Л. П. Воробьевым. Я развил ему мой план начать накопление в государственном масштабе кустарных изделий. Он очень обрадовался этой идее, и познакомил меня с современным положением этого дела в России, обратив мое внимание на то, что кустари и их промышленность не в авантаже, и потому отдел, которым он {291} заведует, находится в полном пренебрежении и что несколько раз уже поднимался вопрос об упразднении его. Но что только, благодаря Рыкову, о к отором я ниже довольно подробно упоминаю, как о человеке, обладающем государственным взглядом, отдел еще существует. Чтобы не повторяться, скажу кратко, что мое выступление в защиту кустарной промышленности, встретило озлобленный крик и настолько горячее противодействие, что Рыков посадил под арест одного из своих подчиненных за слишком рьяное саботирование моего плана...
    В конце концов мое дело увенчалось успехом и кустарный отдел ВСНХ-ва приобрел подобающее ему место. Я заключил с ним договор на изготовле ние всевозможных, главным образом, художественных изделий, поистине, высоко стоящей кустарной промышленности и таким образом, положил начало созданию обменного фонда кустарных изделий. И скажу кстати, что после возобновления торговых сношений с Европой, изделия эти стали играть и играют и до сих пор довольно значительную роль в советской вывозной торговле. Заключив этот договор, я выдал кустарному отделу, не имевшему специального кредита, аванс в размере (если не ошибаюсь) десяти миллионов рублей.
    Упомяну к стати, что этим я дал движение и карьере Воробьева. Подобно Лежаве, он, тоже человек недалекий, стоял вне партии, и тоже говоря с гордостью, что не хочет идти в "стан торжествующих", так как он-де не разделяет основоположений ленинизма... Но все его "твердокаменные" взгляды очень быстро полиняли, и он стал почти моментально столь же "твердокаменным" коммунистом. И пошел вверх, правда, не столь значительно, как Лежава, но во всяком случае он достиг высоких степеней... {292}

XXI

    Вскоре по моему вступлению в Н аркомвнешторг, в Петербург -- это было в конце августа 1919 года -- пробившись через блокаду, пришел шведский пароход "Эскильстуна" под командой отважного капитана Эриксона. Небольшой, всего в 250 тонн водоизмещения, пароход этот привез такие нужные в то время товары, как пилы, топоры и пр., заказанные еще до блокады. В то глухое время приход "Эскильстуны" представлял собою целое событие и совнарком поручил мне лично принять его. Пришлось экстренно выехать в Петербург.
    Я не был в Петербурге, свыше двух лет. В се мое имущество было расхищено, квартира реквизирована. Друзья и знакомые, захваченные всеми перепитиями смутной эпохи, частью рассеялись, частью пришипились, частью вступили в советскую службу. Город поразил меня своим захолустным и выморочным видом. Трамваи почти не двигались. Извозчики попадались в виде археологической редкости. У Николаевского вокзала к приходу поезда собралось несколько (это была для меня бьющая в глаза и в сознание новость) "рикш" для перевозки багажа... Закрытые магазины, дома со сл едами повреждений от переворота... Унылые, часто еле бредущие фигуры граждан, кое-как и кое -- во что одетых... Улицы и тротуары поросшие, а где и заросшие травой... Какой то облинялый и облезлый вид всего города... Как это было непохоже на прежний нарядный Питер...
    Навстречу мне на вокзал явился с автомобилем комиссар Петербургского отделения наркомвнешторга Пятигорский, и я поехал в гостиницу "Ac тория ", предназначенную для высших чинов советской бюрократии.
    {293} "Астория" поразила меня после Москвы своей чистотой и порядком.
    Поразило меня и еще кое-что: едва я успел войти в отведенную мне комнату, как явившийся вслед за мной служащий, записав мое имя и пр., передал мне особую карточку на право получения в "Астории" в течение недели сахара, хлеба, бутербродов...
    Съездив на пристань у Николаевского моста, где была пришвартована "Эскильстуна" и приветствовав капитана, я поехал в помещение отделения комиссариата, где ознакомился с делами его. Поверхностного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что Пятигор ский был не на месте. Он же сам сообщил мне, что Зиновьев тоже недоволен им, и просил меня о другом назначении. Служащих в отделении было много и все они были в каких то слишком фамильярных отношениях с Пятигорским, некоторые были у него на побегушках по его личным поручениям. Отчетность была в крайнем беспорядке, как вообще и все делопроизводство...
    Возвратившись в Москву, я повидался с Красиным и сообщил ему о моих петербургских впечатлениях.
    -- Что касается Пятигорского, -- сказал он, -- ты напрасно отменяе шься сместить его. Хотя он и мой ставленник, но я за него не стою, мне тоже кажется, что он никуда негоден... вообще, это просто настоящий прохвост. Вот и Зиновьев жалуется на него...
    -- Да, но кем его заменить, -- заметил я, -- это не так то легко? Ведь в Петербурге наш комиссар -- это персона: нужен и представительный и понимающий дело человек.
    -- Видишь ли, -- как то нерешительно и смущаясь сказал Красин, -- относительно кандидата на эту {294} должность... гм... А что бы ты сказал, если бы я предложил моего кан дидата, или, вернее, кандидатку?..
    -- Ну, еще даже кандидатку... Нет, брат, я думаю, это не годится... куда тут еще с женщинами...
    -- В смысле представительства моя кандидатка вне конкуренции, -- она всякому даст десять очков вперед... Словом, это Мария Федоровна Андреева...
    -- Как? Артистка?... бывшая жена Горького?.. Ну, час от часу нелегче.
    -- Она самая. Меня очень просит за нее ее сестра Екатерина Федоровна, и я обещал поговорить с тобой о ней...
    -- Но, милый мой, -- возразил я, -- ведь ее назначение это будет просто скандал... подумай сам об этом...
    -- Да, конечно, толки будут, -- согласился Красин, -- это что и говорить... Но ее кандидатуру выдвигает и сам Зиновьев и очень настаивает...
    Андреева была назначена. И, как я предвидел, начались толки и пересуды, усмешки, намеки... Правда, большая часть этих слухов и пересудов доходила до меня лишь косвенно, но по временам мне приходилось и лично выслушивать крайне неприятные заявления. Так, однажды мне позвонил по телефону Рыков, который в то время был председателем Высшего совета народного хозяйства и одновременно председателем Чрезвычайной комиссии по снабжение армии. У меня с ним были нередкие сношения по делам, так как эта комиссия довольно часто давала поручения по закупке разных предметов. В данном случае речь шла по делу, касающемуся петербургского отделения. По обыкновению, сильно заикаясь, Рыков, изложив сущность дела, спросил меня:
    -- А ваше петербургское отделение справится с {295} этим заданием? Ведь у вас там новый комиссар... в юбке...
    -- Дело будет сделан о, Алексей Иванович, -- ответил я, пропуская намек.
    -- Да. Вы думаете она справится?... Ха-ха-ха, ну, и чудаки, назначили кого комиссаром!.. Ведь быть комиссаром по торговым делам, это не то, что петь на сцене "тру-ла-ла, тру-ла-ла"...
    По правде говоря, я не мог не согласиться с Рыковым в этой злой оценке, продиктованной ему, помимо всего, его крайне недружелюбным отношением к Красину, о причине которого мне как то никогда не приходилось говорить с последним.
    Рыков, во всяком случае, представляет собою крупну ю фигуру в советском строе. Хотя наши отношения с ним не выходили за пределы чисто официальных, у меня создалось на основании их вполне определенное мнение о нем. И я лично считаю его человеком крупным, обладающим настоящим государственным умом и взглядом. Он понимает, что время революционного напора прошло. Он понимает, что давно уже настала пора сказать этому напору "остановись!", и приступить к настоящему строительству жизни.
    Он не разделяет точку зрения о необходимости углубления классовой розни и, нао борот, является сторонником смягчения и полного сглаживания ее, сторонником полного уравнения всех граждан, -- иными словами, сторонником внутреннего умиротворения страны. Поэтому он враг того преобладающего значения, которым пользуются в СССР коммунисты, эта новой формации привилегированная группа -- сословие, напоминающее своими бессудными и безрассудными поступками, своею безнаказанностью, какие бы преступления они не совершили, {296} былых членов "союза русского народа", которым, как известно, все было ни почем. Человек, очень умный и широко образованный, с положительным мышлени e м , он в советской России не ко двору. И понятно, он не может быть "сталинцем", не разделяет безумной политики "чудесного грузина", толкающего наше отечество в глубокую пучину катастрофы, всей глубины, всего ужаса которой мы и представить себе не можем. И понятно поэтому, почему правящая клика считает его не своим, чуждым себе, ибо его позитивное мышление не могло не привести его к сознанию необходимости остановиться на достигнутых и завоеванных позициях и, окопавшись в них, стать на путь творческой работы по восстановлению России. А это сознание не могло не привести его к тому, что на советском языке называется "правым уклоном".
    Я лично знаю Рыкова очень мало. Но то, что я знаю о нем, говорит за то, что это лично честный человек. И это я могу доказать тем известным мне фактом, что в то время, когда громадное большинство советских деятелей, не стесняясь пользоваться своим привилегированным положением, утопали и утопают в роскоши и обж орстве, Рыков, страдая многими болезнями, просто недоедал. И вот, когда я был в Ревеле в качестве уполномоченного Наркомвнешторга, один из моих друзей -- с гордостью скажу, что это был Красин, к которому Рыков относился, как я выше сказал, крайне враждебно и который просил меня не выдавать его -- обратился ко мне с просьбой послать Рыкову разных питательных продуктов (Теперь, когда Л. Б. Красина нет в живых, я позволю себе нарушить эту небольшую тайну, которая вносит известную черту в характеристику покойного .. Несмотря на вражду, Красин, по-видимому, ценивший Рыкова, как государственного деятеля, позаботился о нем. -- Автор.).
    По словам Красина, Рыков {297} был болен чем то вроде цынги, осложненной ревматизмом, малокровием и крайне нуждался в усиленном питании... Но Рыков не хотел пользоваться своим положением (в то время был жив Ленин, ценивший Рыкова, Ленин, который и сам заслуживал бы обвинения в "правом уклоне" -- вспомним введение "нэпа") и предпочитал подголадывать, хотя по своим болезням имел право на ул учшенное питание... Я знаю, что о Рыкове говорят, как об алкоголике. Но странно то, что я за все время моей советской службы слыхал кучу рассказов о роскошной жизни, кутежах и оргиях разных советских чиновников, но никогда ни от кого не слыхал, чтобы среди них упоминалось имя Рыкова...
    Но возвращаюсь к Андреевой. Вскоре после своего назначения она из Петербурга приехала представиться мне. Она, очевидно, нарочито была очень скромно одета, пожалуй, даже с нарочитой небрежностью.
    -- Вот и я, -- с театральной про стотой и фамильярностью сказала она, входя ко мне. -- Имею честь представиться по начальству...
    Я ответил ей очень вежливо, но без всякого поощрения взятого ею тона. Она поняла это и сразу стала серьезна.
    -- Хотя мы с вами и не знакомы, -- продолжала она, -- но я вас хорошо знаю по рассказам Леонида Борисовича и Алексея Максимовича... Вообще мы, старые коммунисты, хорошо знаем друг друга...
    -- Ну, я то вас хорошо знаю по моей службе в {298} Контроле Московско-Курской железной дороги, -- ответил я, -- когда я наход ился под начальством вашего мужа Андрея Алексеевича Желябужского. Помню, вы устраивали в Контроле спектакли и балы, на которые все подчиненные вашего тогдашнего мужа обязаны были являться, внося, кажется, по рублю... И вы блистали на этих балах, как королева: вы посылали секретаря Лясковского, как вы знаете, проворовавшегося, к тем, кого вы хотели осчастливить, с объявлением что желаете с ним танцевать... О, я вас очень хорошо помню... Но о том, что вы коммунистка, да еще старая, я и понятия не имел...
    Все это я сказал не без ехидства. (Марья Федоровна Желябужская (по сцене Андреева, впоследствии жена Горького) была бичом служащих Контроля, начальником которого был ее муж и на который она вместе с ним смотрела, как на свою вотчину. Служащие должны были по ее поручению бегать к портнихам, модисткам и пр. и постоянно были заняты перепиской для нее ролей. Служащие же уплачивали ежемесячно врачу, которым не могли пользоваться, но который зато два раза в неделю являлся к Желябужским, как их домашний врач... Вообще это была скандальная пара.... Описание их похождений могло бы составить интересную страницу в воспоминаниях о чиновничьем быте... Это не входит в тему моих настоящих воспоминаний и упоминаю я об этом лишь вскользь, чтобы дать понять читателю, из кого состоят "старые коммунисты". -- Автор.).
    Она покраснела и сильно смутилась. Я предложил ей перейти к делу и она стала читать мне написанный в петербургском отделении рапорт о приеме ею в свое ведение отделения. Мне часто приходилось видаться с нею и, само собо ю, как комиссар, она ничего не стоила -- орудовали за нее секретари... Но она, как известно, сделала карьеру...
    Перед Новым Годом все ведомства, в силу {299} закона о монополии торговли, представили в Наркомвнешторг свои требования на заграничные товары. Эти сметы поражали своими чисто астрономическими суммами (напоминаю об обесценении рубля). Требования были обширны и, в виду блокады, представляли собою лишь академический интерес -- контрабанда, конечно, не могла их удовлетворить. Происходили совещания с пре дставителями заинтересованных ведомств, проверялись списки необходимых товаров. По тому времени это была совершенно бесполезная работа.
    Но, просматривая эти списки, я случайно заинтересовался тем, что военное ведомство требовало на какие то колоссальные, даже по тому времени, суммы лент для пишущих машин и вставочек для перьев. Совершенно случайно я встретился с одним инженером, который сказал мне, что машинные ленты он может изготовить в нужном для всей России количестве домашними средствами, а также и вст авочки для перьев. Через несколько времени он доставил мне приготовленный им образец ленты и представил смету, по которой выходило, что каждая лента обойдется всего в 67 советских рублей. По тогдашним временам эта цена казалась до смешного ничтожной, ибо в требовании военного ведомства они оценивались несравненно выше. И для производства всего необходимого количества лент требовалось всего около трехсот пудов льняной пряжи, около десяти пудов краски и еще кое-каких материалов. А вставочки он брался сделать из папье-маше, для чего ему требовалось несколько сот пудов бумажной макулатуры...
    По конституции Наркомвнешторгу не представлялось права производить товары. Поэтому я заручился, если не ошибаюсь, разрешением Рыкова, как председателя Чрезвычайной комиссии по снабжению армии, сделать {300} эти опыты с лентами и вставочками. Чтобы получить необходимые материалы, я должен был обратиться в целый ряд ведомств. Все это были пресловутые "Главки" (кстати, их было свыше восьмидесяти). Так, льняную пряжу я мог получ ить только в ведомстве, носившем сокращенное название "Главлен". Во главе его стоял покойный Виктор Павлович Ногин, крупный партийный работник, старый революционер из рабочих. Для получения краски я должен был обратиться в "Главкраску". Для получения бумажной макулатуры -- в "Главбумагу". Нужны были еще некоторые добавочные продукты в очень небольших количествах, химические и другие, и все это было рассыпано по разным "главкам".
    К первому я обратился к Ногину, по телефону изложив ему суть дела. Он сразу согл асился и сказал мне, чтобы я послал моего инженера лично к нему с запиской и официальной просьбой на бланке, и все будет сделано. Разговор этот происходил в присутствии инженера. Я дал ему записку и он тотчас же поехал. Явился он ко мне только через четыре дня...
    -- Ну, что, -- спросил я его, -- все устроено?
    -- Какой там, -- безнадежно махнув рукой, ответил он. -- Ничего не устроено.
    И он поведал мне свою "льняную одиссею". Ногин принял его очень любезно и сразу же написал свою резолюцию на моей официальной прос ьбе "исполнить", передал ее своему помощнику, которого тут же вызвал и на словах прибавил: "Сделайте это без задержек". Тот увел инженера к себе. Долго расспрашивал, в чем дело?.. Опять полное сочувствие и направление к следующему по нисходящей и epapx ии лицу... Там та же история: длинные объяснения и полное {301} сочувствие ... Но весь день прошел в этих хождениях по инстанциям.
    -- Видите, товарищ, теперь поздно, -- сказал ему последний сотрудник, до которого он дошел в этот день. -- Приходите завтра.
   
    Но завт ра пошли все те же мытарства, а кроме того потребовались какие то справки, но уже обратно по восходящей лестнице и epapx ии . Прошел еще день. На третий та же история. Наконец, мой инженер добрался до лица, заведовавшего тем сортом пряжи, который ему был нужен. Опять длинные расспросы, для чего? Подробные объяснения. Дополнительные вопросы. Такие же новые объяснения. Опять наведение дополнительных справок.
    Мой инженер выходит из себя.
    -- Да вот же, товарищ, -- говорит он, -- ведь вы имеете все резолюции на требов ании Наркомвнешторга... Чего же еще?.. Вот резолюция товарища Ногина "исполнить", вот резолюции других сотрудников...
    На четвертый день он добрался, наконец, до последней инстанции. Те же вопросы, объяснения, возражения, дополнительные справки по восходящей и нисходящей... Наконец, этот последний сотрудник поднял вопрос, по какому праву Наркомвнешторг требует пряжу? Мой инженер, уже вдребезги измученный, устало объясняет. Ссылается на разрешение Рыкова. Снежный ком снова катится к Ногину. Он занят, будет св ободен через два часа. Через два часа Ногин резонно говорит: "Да ведь я же написал резолюцию "исполнить". K акие же еще вопросы? Надо сделать -- вот и все". Но последняя инстанция не согласна. По ее мнению нужно ткать ленты не той ширины, а в несколько раз шире, а потом в бобинах разрезать на ширину, требуемую машиной... Мой инженер возражает ему на это, {302} что резанная лента, пройдя один раз через машину, будет замохряться и будет застревать в машине... Длинный спор. Мой инженер говорит с досадой: "Послуш айте, товарищ, ведь все технические условия одобрены уже товарищем Соломоном".
    -- Мне , товарищ, это не указ... У меня есть свое начальство... я должен справиться у него...
    Это был последний разговор, после которого инженер пришел ко мне с докладом... Я разозлился и тотчас же позвонил Ногину. Рассказал ему вкратце все перипетии.
    -- Что за ..... (матерная брань). Ведь я же ясно сказал: "исполнить"... Подождите, Георгий Александрович. Я сейчас позову своего помощника и наскипидарю ему левый бок... Вы сами услыши те. Жду и через несколько мгновений снова слышу матерную ругань -- это Ногин "скипидарит" своего помощника. В конце концов он мне говорит: все сделано -- я ему дал "импету"... Посылайте вашего инженера"...
    Уверенный, что теперь уже все будет сделано, советую моему инженеру начать хлопоты в "Главкраске" и в "Главбумаге" одновременно... И в течение трех недель он скакал по всем этим инстанциям, бросаясь от одной к другой... Между тем я получил официальную на бланке "Главлен" бумагу за подписью (?!) Ногина же в ответ на мою бумагу, что моя просьба не подлежит удовлетворению...
    -- Что это?! Виктор Павлович, смеетесь вы, что ли, надо мной? -- говорю я ему по телефону. Передаю содержание бумаги.
    -- Не может быть, -- отвечает он тоном {303} искреннего удивления. -- Вы уверены, что бумага подписана мною?
    -- Да как же не уверен... Вот она передо мной лежит и ясно подписано "В. Ногин"...
    -- Не может быть, -- сопровождая свои слова руганью, говорит Ногин. -- Это значит, что они мне подсунули... я и подписал... Эти св....чи просто не хотят, чтобы вы исполнили эту работу... Вот я их!!..
    Снова "скипидар", который я слышу в телефонную трубку, уверения, что теперь все в порядке, пусть мой инженер приезжает за пряжей... Снова те же мытарства... Одновременно длинная переписка с "Главбумагой", которой-де самой нужны запасы макулатуры, указанные моим инженером и пр. и пр. А между тем эта макулатура, сваленная на каком то дворе без призора, гниет под дождем... Такие же ответы от "Главкраски"... Около двух месяцев прошло, и я так ничего и не д обился...
    Впрочем, нет, добился: через два месяца после начала "этого дела" мой инженер неожиданно по доносу "Главбумаги" был арестован по обвинению в намерении спекулировать с макулатурой... Пришлось хлопотать о вызволении его... Тем дело и кончилось.

XXII

    Зимою, если не ошибаюсь, в январе 1920 года между советской Россией и Эстонией начались мирные переговоры. Начал их Красин, передавший затем председательствование в советской делегации
    А. А. Иоффе. Кроме Иоффе, в делегацию входили Гуковский и Берзин. М ир был заключен, и немедленно же в Эстонию был назначен в качестве торгового агента Исидор {304} Эммануилович Гуковский, личность весьма "историческая". Это был старый партийный работник, оказавший, как говорили, во времена подполья много услуг революции. Всеобщий отзыв о нем был, как о человеке весьма честном. Он был близким другом нынешнего диктатора Сталина, тянувшего его и стоявшего за него горой. Известно, что Сталин лично в денежном отношении честный человек. По его протекции Гуковский был одно время народным комиссаром финансов. Однако, вскоре его полная неспособность к этой ответственной роли стала ясна всем, и он был смещен. Затем его назначили членом коллегии Рабоче-крестьянской инспекции (т. е. Государственного контроля), во главе которой стоял Сталин, мало интересовавшийся этим делом и всецело ушедший в военное дело. Он все время находился при Троцком, не Бог весть, каком храбром "фельдмаршале", которого он, человек храбрый и мужественный, в сущности, и заменял и толкал, предоставляя ему все лавр ы и позы главнокомандующего.
    Мне пришлось впервые познакомиться с Гуковским именно в роли члена коллегии Рабоче-крестьянской инспекции. В этой роли он сразу выказал себя человеком лишенным широты ума, необходимой для государственного деятеля. Он выступил сторонником полного уничтожения таможни и пограничной стражи, как бесполезных в государственном аппарате.
    Он писал мне грозные и явно нелепые письма (очень длинные и сугубо полемические), в которых и проводил свою идею. Выше мне пришлось упомянуть, что оба эти учреждения, в виду блокады, когда им нечего было делать, были свернуты, и что второстепенный персонал был оставлен за штатом с тем, чтобы из оставшихся высококвалифицированных сотрудников, как базы, {305} можно было, в случае надобности, быстро развернуть эти учреждения в полную меру.
    А такая надобность, как и показало дальнейшее, должна была наступить при первом же мирном договоре и при первых же шагах на пути возобновления внешних торговых сношений. Кроме того, конечно, как и оказалось на деле, тамо женный вопрос должен был играть известную роль при мирных переговорах.
    Но Гуковский, оперируя истинами вроде того, что при социалистически организованном хозяйстве "нет места ни деньгам, ни пошлинам, ни всяким другим пережиткам капиталистического строя", настаивал на упразднении и упомянутых учреждений. Я возражал, ссылаясь на приведенные выше вкратце аргументы. Тем не менее, вопрос об упразднении таможни и пограничной стражи несколько раз становился на обсуждение Совнаркома, куда меня вызывали для защиты моей точки зрения. Но я все время вел политику обструкционную и не являлся на заседания. У меня осталось в памяти, что вопрос этот 14 раз ставился на повестку и к рассмотрению его ни разу не было приступлено "за неявкой товарища Соломона". Так это дело и дотянулось до начала мирных переговоров с Эстонией, когда, я думаю, даже и недальновидному Гуковскому стало ясно, что при необходимости вступать в сношения с капиталистически организованными государствами, нельзя обойтись без таможни и пограничной стражи.
    И так, Гуковский был назначен полномочным представителем Наркомвнешторга в Эстонии, правда, под маской "Центросоюза", о чем я выше упомянул. Одновременно он нес и консульские обязанности и даже функции посланника. Получив это назначение, Гуковский стал торопливо набирать штат, проведя его весь через непосредственное утверждение самого Ленина. Он {306} являлся ко мне, все время торопил с окончанием разных формальностей, и угрозы с именем Ленина не сходили с его уст. И в то же время на меня наседал и днем и ноч ью Чичерин, находящийся в состоянии перманентной истерики, возбуждаемой, по слухам, злоупотреблением алкоголя. В конце концов Гуковский уехал со своим штатом и с инструкциями, данными ему мною от Наркомвнешторга и Чичериным от Наркоминдела.
    И вскоре же после его отъезда из Москвы стали ходить, сперва шепотом передаваемые, слухи о его действиях в качестве нашего представителя в Эстонии. Ко мне поступали какие то, мягко выражаясь, договоры с поставщиками, в которых были точно и ясно формулированы все пункты, защищающие интересы поставщика и устанавливающие нашу ответственность перед ним в виде неустоек и пр. Наши же интересы вовсе не были защищены или защищены пунктами, столь неопределенно и неясно изложенными, что оставалось масса места для недоразумений, кривотолков... Мы писали Гуковскому возражения, делали указания на характер его договоров, но все было напрасно: на возражения и указания он не обращал ни малейшего внимания, просто не отвечал на них. И договоры составлялись все в том же виде. Когда же стали поступать и товары, то оказалось, что все это представляло собой какой то случайный сброд неотсортированных товаров в случайной (не заводской) упаковке, состряпанной кое-как... Но, повторяю, он был неуязвим и все, принимаемые против него меры, не давали результатов.
    Между тем стало известно с несомненной точностью, что Гуковский проводит время в кутежах, {307} пьянстве, оргиях, и что тем же занимается и его штат. Доходили сведения и о том, что все там "берут"...
    Но Гуковский продолжал оставаться неуязвимым: все высшие постоянно получали от него "подарки" в виде разной провизии, духов, мыла, материи и пр. Но скандал его "работы" в Ревеле получил уже широкую известность и о ней писали и кричали газеты всего мира ...
    Но он оставался неуязвим, на глазах всего мира шли кутежи, оргии, взяточничество...
    Окруженный шайкой своих "поставщиков", он продолжал закупать и посылать нам всякую дрянь вместо товара, грабя и пропивая народные деньги...
    Но возвращусь несколько назад.
    Когда я сидел в тюрьме в Берлине, я из газет узнал, что из советской России в Германию прибыл для участия в каком то съезде (если не ошибаюсь, "спартаковском") Карл Радек, переодетый немецким солдатом, возвращающимся из русского плена. Он был быстро опознан, арестован и заключен в "Моабит", и против него было возбуждено дело... Он сидел долго в тюрьме, затем долго был интернирован в Берлине и лишь зимою 1919 года (кажется, это было в декабре), возвратился в Россию, увенчанный лаврами и встреченный овациями в Москве, где и получил назначение в Коминтер н (Кажется, то же назначение, которое он получил теперь, после своего торжественного отречения от троцкистской ереси. -- Автор.). С ним носились. Он был тогда в большом фаворе. Устраивались собрания, на которых он, смешно коверкая русскую речь, читал доклады, делал сообщения, и на которых публика его бурно чествовала... Я был на первом собрании, устроенном в переполненном зале "Метрополя". Несмотря на свой {308} отвратительный русский язык, Радек говорил очень хорошо, т. е., умно. Но в его речи уже чувствова лся некоторый сдвиг с того твердокаменного большевизма, вечным апологетом которого, даже до глупости, он был раньше. При возникшем по поводу его речи обмене мнений выступил и находившийся в зале известный меньшевик Абрамович.
    Как известно, меньшевики свирепо преследовались в советской России. Те, которые еще почему-нибудь оставались, держали себя тише воды, ниже травы, не смея публично выступать с какими бы то ни было программными речами. Я никогда не разделял меньшевицких положений, но лично я относился к ним терпимо, как и ко всяким другим убеждениям. И само собою, я не был сторонником тех репрессий , которые применялись к ним ленинцами. И тем более я удивился и даже несколько болезненно сжался, когда слова попросил Абрамович. Речь его была умна. Он придрался к одному из высказанных Радеком практических положений, которое в концепции с другими и создавало то впечатление сдвига, о котором я выше упомянул.
    -- Я очень рад и приветствую от всей души, -- говорил Абрамович, -- то обстоятельство, что судьба толкнула Радека в сферу чисто практических вопросов, подойдя к которым он, как человек умный, не мог не сделать известных выводов. А эти выводы логически и привели его к отказу от некоторых наиболее абсурдных положений, которые он еще так недавно защищал с пеной у рта...
    И далее, в очень умно построенной речи он, указав на то, что отказ от некоторой части ультрабольшевицких взглядов, представляет собою симптом того, что Радек становится на правильный путь в {309} понимании практических задач момента, заговорил о нео бходимости, отказавшись от политики уничтожения и разрушения всего, перейти к мирному строительству российской жизни...
    В числе присутствующих был и Троцкий, еще так недавно вкупе и влюбе с остальными меньшевиками разделявший взгляды Абрамовича и других. И вот, он пропустил удобный случай не выступать с возражениями своему бывшему товарищу по партии. Он вскочил и с экспрессией потребовал слова и, точно его толкало что то изнутри, начал возражать.
    Необходимо помнить, что Абрамович был из лагеря побежденных и преследуемых и потому, конечно, руки его были значительно связаны, он не мог свободно говорить и касаться программных вопросов. Но Троцкому чужды были соображения простой корректности и известного джентльменства. Ему нужно было блеснуть дешевенькими успехами красноречия. И он обрушился на Абрамовича, ставя вопросы, на которые меньшевик Абрамович не мог отвечать, не рискуя арестом... И, видя перед собой, связанного по рукам и ногам противника, уста которого были замкнуты, сознавая это, он упражнялся над ни м своим крикливым красноречием. И закончил он свою речь словами:
    -- Нет, напрасно вы и вам подобные стараетесь сбить рабочий класс с его верного и точного пути к свободе! Напрасно вы стараетесь заманить его в свои сети! Вам это не удастся, что бы вы ни делали! Мы бодрствуем и мы всеми мерами будем бороться с вашей растлевающей ум и душу пропагандой!.. Вам не удастся -- победите не вы, а мы!..
    И он с резкой жестикуляцией под гром дружных аплодисментов сошел с трибуны.
    {310} Я привел этот эпизод, так как он до и звестной степени характеризует мужество и храбрость советского "фельдмаршала"...
    Встретившись со мной на этом собрании, Радек, с которым я был сравнительно мало знаком, спросил меня, не соглашусь ли я возвратиться в Германию для переговоров о возобновлении торговых сношений, сказав, что после своего освобождения из "Моабита", он успел для этого подготовить почву и что на днях он снова повидается со мной.
    Но прошло два-три месяца, прежде чем он заехал ко мне. Пыхтя своей ужасной трубкой мне в лицо, он начал говорить на ту же тему. Он сказал, что, живя в Берлине, вел с влиятельными лицами разговоры о возобновлении торговых дел, что германское правительство в принципе согласно и готово начать переговоры, и что немцы выразили желание, чтобы именно я стоял во главе такой "мирной" делегации. Он-де уже говорил на эту тему с Лениным, который согласен. Далее он сообщил, что, кроме меня, в делегацию войдут, по его предположению, Воровский и Сокольников. Конечно, мне не особенно то улыбалась эта комбинация, и я сказал Р адеку, что не думаю, чтобы в таком составе, принимая во внимание отношение ко мне Воровского и его любовь к интригам, из этой делегации вышел толк. Но он заявил мне, что Воровский, находящийся в опале, будет счастлив получить эту командировку и будет вести себя тише воды, ниже травы.
    Словом в начале марта состоялось постановление Политбюро о моей командировке в Берлин, причем заместителем комиссара внешней торговли был назначен Шейнман, которому я и должен был как можно {311} скорее передать комиссариат, чт обы быть готовым немедленно выехать к месту моего нового назначения.
    Однако, к этому времени тучи на политическом горизонте вообще стали рассеиваться, и вскоре правительство Ллойд Джорджа изъявило согласие войти в переговоры с СССР об установлении торговых сношений. Политбюро назначило особую делегацию для поездки в Англию, во главе которой был поставлен Красин. И 25 марта эта делегация, состоявшая из значительного числа разного рода специалистов экспертов, выехала из Москвы в Финляндию, чтобы оттуда морем ехать через Швецию в Англию.
    Я сдал Наркомвнешторг Шейнману и, в ожидании момента моего отъезда, продолжал жить в помещении комиссариата .
    В это время в Германии разыгрался путч Каппа, что, естественно задержало мой отъезд на неопределенное время. Уезжая в Англию, Красин предложил мне занять его апартамент в "Метрополе", где я и поселился после его отъезда.
    И я стал ждать у моря погоды. Капповский путч был подавлен, но политическая ситуация резко изменилась в сторону неблагоприятную для возобновления торгов ых сношений, и отъезд нашей делегации был отложен на неопределенное время. Со сдачей комиссариата я остался без работы, неся лишь обязанности консультанта при комиссариате путей сообщения и председателя Штатной междуведомственной комиссии при том же комиссариате . Но эти занятия отнимали у меня очень мало времени и, в сущности, я ничего не делал.
    С моим уходом из Наркомвнешторга у меня оборвалась официальная связь с ним. Но бывшие сотрудники видались со мной и от них я узнал о том, как управлял ими Шейнман. Это был тяжелый {312} человек. Он решил, что я распустил комиссариат и стал его подтягивать своими мерами. Имя близкие связи с ВЧК, он стал широко пользоваться своим правом сажать в тюрьмы этого учреждения сотрудников, которыми он почему-нибудь был недоволен. Много рассказывали мне о его жестокости. Мне врезался в память один из таких эпизодов.
    Он рьяно начал следить, лично следить за тем, чтобы сотрудники приходили на службу не опаздывая, и все начальники отделов должны были утром, ровно в девять часов, по давать ему листы с подписями сотрудников. И те, кто являлись хоть на пять минут позже, имели объяснение с самим Шейнманом. Он был груб со всеми подчиненными. Не обращал никакого внимания на то ужасное положение, в котором они находились, на все переживаемые ими трудности на службе, по дороге и дома. Он требовал и никаких резонов не принимал во внимание. Кричал и угрожал.
    -- Я вам не Соломон, -- кричал он на дрожащих "буржуев", упрямо, как бык, уставясь глазами в землю, -- миндальничать не стану. Не желаю слу шать всяких жалких разговоров о ваших бедствиях... У меня живо попадете в ВЧК.
    И это были не пустые угрозы. Так, одна сотрудница, имевшая на своих руках параличную мать, сама заболела. Жила она, как и все "буржуи", т. е., в холоде, голоде и темноте. По закону, заболевшие служащие должны были, в случае неявки по болезни, немедленно же официально уведомить начальство с препровождением медицинского свидетельства. Разумеется, это требование для того времени было неисполнимо: врачей не было, достать доктора было почти невозможно, уведомить начальство о болезни было не через кого... И вот эта {313} сотрудница, проболев три дня, явилась на службу, еще не поправившись, слабая и от болезни и от хронического голода... И у Шейнмана хватило жестокости, несмотря на робкое заступничество начальника отдела (должность равносильная прежнему директору департамента), посадить ее на две недели под арест...
    Но была одна высококомическая черта в политике Шейнмана. Он преследовал евреев. Так, когда одному начальнику отдела (тоже ев рею) понадобился какой то новый служащий, и он представил Шейнману своего кандидата, тот не хотел его утвердить, заподозрив, что он еврей.
    -- Я не желаю, -- сказал он, по обыкновенно, мрачно глядя в землю, -- чтобы у меня на службе были евреи...
    И это говорил Шейнман, которого звали Илья Ааронович... начальнику отдела, которого звали Натан Исаакович...
    И все трепетали перед ним и прозвали его "Угрюм Бурчуев"... И сотрудники, наиболее дельные, торопились уйти со службы Наркомвнешторга, переходя в другие ведомст ва.
    Между тем я сидел без дела. Вопрос о поездке в Германию все затягивался. Я постоянно справлялся у Крестинского, секретаря ЦК партии и Политбюро. Он мне отвечал, что они все ждут приглашения от германского правительства, напоминали ему, но ответа нет... Скажу кратко, что так этот вопрос и заморозился окончательно. Изнывая без дела, я стал приставать, с ножом к горлу, к Крестинскому, требуя себе работы, часто звоня ему по телефону и всегда получая от него ответ, что он "старается", но ничего пока предложи ть мне не может. Мне это наконец, надоело, и я однажды {314} явился к нему лично и тут впервые познакомился с этим сановником.
    -- Я пришел с требованием работы, -- сказал я ему.
    -- Да, я все время думаю об этом, -- отвечал он, -- но дело это не такое простое... Ведь вы же не кто-нибудь, а бывший "зам", не может же Политбюро ткнуть вас куда попало...
    -- Послушайте, Николай Николаевич, -- возразил я, -- по моему, вы играете со мною в какую то дипломатическую игру... Я знаю, что Политбюро дало назначение таким то и та ким то товарищам, несмотря на то, что это было, так сказать, деградацией...
    -- Да, но ведь указанные вами товарищи и были назначены на низшие должности в виде наказания за разные проступки... Вы же ничем не запятнали себя, и при таких условиях назначать вас на новую должность с понижением было бы несправедливо...
    -- Право, бросьте вы эту дипломатию, Николай Николаевич, -- сказал я. -- Я уже несколько раз по телефону говорил вам, что не гонюсь за высокими постами. Назначьте меня хоть делопроизводителем, мне все равно, на всяком месте я буду работать...
    -- Ну, это вы шутите, Георгий Александрович, -- засмеялся он, словно я сказал какую то остроту. -- Ведь вот что выдумали, из "замов" да в делопроизводители... нет, это невозможно... Имейте терпение, может быть, еще и в Германию вам ехать придется... Ведь окончательного ответа от германского правительства еще нет... Я во всяком случае "пораскумекаю", куда бы вас назначить...
    -- Чего там "пораскумекаю"... Вот уже два месяца я сижу без дела. -- Ведь это же не продуктивно. В се {315} кричат, что людей мало, некому работать, а вы меня держите без работы...
    Снова уверения. И я ушел ни с чем. Тут я вспомнил, что Лежава в это время был председателем "Центросоюза", и я зашел к нему предложить ему свои услуги. Он принял меня, хотя и любезно, но с нескрываемым превосходством, и ответил, что у него нет надлежащей должности для меня.
    -- Ведь знаете, Георгий Александрович, трудно найти вам приличный пост... Вы ведь бывший "зам"... нужно что-нибудь соответствующее....
    Кроме того, он сообщи л мне с видом очень таинственным и важным, что он сам в данную минуту на отлете, так как у него, дескать, идут переговоры с Лениным о новом назначении...
    И действительно, вскоре Шейнман был уволен с поста Замнаркомвнешторга и на его место был назначен Лежава, который не уставая дежурил в приемной Ильича.
    И таким образом, он вступил на широкую дорогу бюрократической советской иерархии . И, конечно, он стал до неприличия важен, -- речь его теперь была полна значительности, все чаще и чаще, кстати и некстати, о н упоминал как бы небрежно: "...да, так мы решили с Ильичем", или: "вот так именно я и посоветовал сделать Ленину..."
    Смещенный с своего поста, Шейнман остался без нового назначения и очутился в положении такого же безработного, как и я... И время тянулось. И, хотя, кроме занятий в Наркомпути, не отнимавших у меня много времени, я, собственно, ничего не делал, я был занят по горло.
    Ибо, переехав вновь в "Метрополь", я вновь попал в цепкие лапы моего "друга", товарища Зленченко, и вновь надо мной засияла са краментальная фраза {316} "на основании партийной дисциплины"... Начались снова председательствования в товарищеском суде, в заседаниях ячейки, в общих собраниях всех живущих в "Метрополе", -- все то, что называется "партийной работой".
    Так дело и тянулось до начала июля, когда из Англии спешно приехал Красин для выяснения некоторых вопросов в связи с переговорами о заключении торгового договора с Англией. Ллойд Джордж был настолько заинтересован в этой поездке Красина, с которым у него установились очень хо рошие личные отношения, что для ускорения проезда, предоставил в его распоряжение быстроходный английский миноносец, на котором Красин доехал до Ревеля.
    Я не буду касаться вопроса об англо-советских переговорах: о них в свое время много писалось в печати. Наши верхи были недовольны деятельностью Красина в Англии, и недовольство это сводилось, главным образом, к тому, что он, находясь в Англии, мало обращал внимания на пропаганду идей мировой революции, что у него не было установлено почти никаких связей в э том направлении.
    Апостолы всемирного натравливания класса на класс, играя на этой струнке, старались возбудить против него самого Ленина, не считаясь с тем, что к этому времени в речах Ленина и во всех его выступлениях уже начали пробиваться те идеи, которые и легли в его политику в конце его жизни, первым этапом каковой и явилась система умиротворения, сокращенно называемая "нэпом" (т. е., "новая экономическая политика"). В сферах стали поговаривать о необходимости отозвания Красина, что он-де не на месте ... Ленин боролся с этим течением и настаивал на необходимости оставить Красина на его посту. Но разные {317} "дии минорес" ( ldn-knigi, "dii minores" -- лат. -- буквально младшие боги; люди, занимающие второстепенное общественное положение.) вели свою кампанию весьма энергично. И в конце концов, хотя Красин и остался в делегации, он был смещен с поста председателя ее, а на его место был назначен не кто иной, как печальной и позорной известности Каменев.
    Не могу не упомянуть, что Красин был глубоко уязвлен этими махинациями и, возвратившись от Ленина, где он узнал о замене его Каменевым, он возмущенно сообщил мне об этом. Сперва он заявил Ленину, что при таких условиях просит освободить его от переговоров.
    Но Ленин стал уговаривать его и, если не ошибаюсь, Политбюро, в виду решительного отказа Красина, категорически потребовало, чтобы он подчинился этому нелепому решению -- торжествовала "партийная дисциплина", третирующая членов партии, как безвольных и бесправных рабов и нагло издевающаяся над элементарным ч увством человеческого достоинства...
    Красин должен был подчиниться. И Каменев поехал в Англию. Как известно -- скажу здесь же кстати -- он оказался настолько на высоте надежд и чаяний своих сторонников, развил в Англии столь энергичную и планомерную политику ставки вовлечения английского пролетариата в мировую революцию, что уже через два месяца, по требованию Ллойд Джорджа, должен был экстренно уехать из пределов Англии.
    Несмотря на свое назначение в Англию, Красин остался народным комиссаром внешней торговл и. Хотя его пребывание в Ревеле было очень кратковременно, он не мог не заметить того скандального безобразия, каковыми были и деятельность, и личное поведение Гуковского. А потому чуть не первыми его словами, обращенными ко мне, были предложение и просьба, чтобы я {318} согласился заместить Гуковского в Ревел. И тут же он рассказал мне кое-что о Гуковском, о чем я уже выше упомянул. Но к этому он прибавил одну пикантную подробность, о которой я не знал:
    -- Знаешь ли, я видал, брат, виды, -- сказал он, -- но т ам в Ревеле y нас такая марка, что форменным образом не отплюешься... Гуковский, дорвавшись до высокого поста и, между нами говоря, подкупая все верхи (кроме неподкупных Ленина и Рыкова, к которым он благоразумно и не суется) своими подарками, чувствуя себя неуязвимым, разошелся во всю... И все там дерут, от последней машинистки до самого Гуковского... Мне и в Лондоне все в глаза тычут Гуковским, не исключая и самого Ллойд Джорджа... Заграничная пресса полна описаний его похождений... Словом, это скандал, п ерманентный скандал... А здесь я уже узнал, как ЦК, -- а уж там все его друзья -- приятели, потому что всем "дадено" -- сам сконфузился, начал одергивать его... Ничего не помогает -- Гуковский закусил удила... Убедившись в том, что Гуковскому наплевать на все замечания, на все дружеские "осаже", что с ним дружескими увещаниями ничего не сделаешь, ЦК прибег к педагогическим мерам: решил обратить его на путь истины и вернуть в лоно семейной жизни... Разыскали его жену и детей -- у него их, кажется, трое-четверо -- и, не предупредив его, командировали их всех к нему в Ревель... Ты представь себе наших "цекистов" в роли поборников семейного очага!... Ха-ха-ха... И вот в один прекрасный день весь этот "семейный очаг" и пожаловал к Гуковскому... Но, знаешь ли, и это не помогло, и все осталось по старому -- и кутежи, и оргии, и певички...
    -- Но говоря серьезно, -- продолжал Красин {319} после минутного молчания, -- дальше терпеть это безобразие, этот скандал невозможно... Увидясь с Гуковским в Ревеле и перелистав несколько е го контрактов, я сразу ему сказал, что считаю его не на месте, как представителя Наркомвнешторга и должен буду поднять вопрос о его замещении... Но он до того обнаглел, что нисколько не смутившись, ответил мне: "Ну, это мы еще посмотрим, как вы меня уволите?... Я без борьбы не сдамся... Меня весь ЦК знает... Смотрите, Леонид Борисович, не сломайте сами на мне зубы, хе-хе-хе!" И он так противно, как Иудушка Головлев, засмеялся своим дрянным смешком... Одним словом, -- закончил Красин, -- я решил просить тебя з аменить его...
    Мысль о большой работе и притом работе самостоятельной, конечно, была для меня очень соблазнительна. Но тут было много "но". Я не сомневался, что в виду таких тесных и широко оплачиваемых подарками (на счет казны, конечно) связей Гуковского с высшими, лицами наших центральных органов (т. е., ЦК партии и с состоящими при нем и обладающим беспредельными диктаторскими полномочиями Политбюро, руководящим, в сущности, всеми управлениями страны и Совнаркомом, в который входят те же лица), мое назна чение встретит самое враждебное отношение и Политбюро просто не утвердит меня. А если и утвердит, то начнутся вслед затем новые интриги, подсиживания и тысячи всевозможных трений и радостей, на которые так умеют пускаться наши "честные революционеры товарищи"... Высказав подробно все эти соображения Красину, я в заключение сказал ему:
    -- Вот по всему этому я и думаю, что я не кандидат, и что и для тебя, и для дела будет лучше остановиться на другом, более эластичном кандидате...
    {320} -- То есть, на ком именно ? -- спросил он, перебивая меня.
    -- Ну, милый мой, мало ли таких людей, -- ответил я. -- Да вот, недалеко ходить, Лежава -- чем же не кандидат?
    -- Ну, нет, брат, этот номер не пройдет, -- быстро возразил Красин. -- Довольно с меня уже того, что мне навязали его, этого "или бац в морду", или "ручку пожалуйте" в мои "замы"... Чтобы я его пустил плавать в вольной воде -- вот уж, ах оставьте!... Ни за что... K роме подхалимства и, как следствие его, его высокой наглости, ведь в нем ничего нет -- это весь его актив... А п о уму это подлинный "без пяти минут государственный человек"...
    Словом, Красин энергично наседал на меня, настаивая на своем, он уверял меня, что нажегшись на Гуковском, Политбюро, понимая, что оно и так уже село в калошу, проведя его кандидатуру, само чувствует себя достаточно сконфуженным и не будет возражать против меня...
    Таким образом, хотя и с тяжелым сердцем и зная, что Ревель будет для меня "осиным гнездом" (о, как я был прав!), я согласился. И Красин тотчас же при мне вызвал по телефону Чичерина. Т ого не было в комиссариате , подошел Карахан:
    -- А, это вы, Лев Михайлович? -- переспросил Красин. -- А разве Георгия Васильевича нет?... Ну, так вот, я хотел ему сказать, что я не могу больше терпеть Гуковского в Ревеле и должен его заменить... Что?.. Ну, само собою, я и сам знаю, что это мое право... Но только я вас предупреждаю, что я сегодня же заявлю в Политбюро...
    {321} Карахан перебил его вопросом, сущность которого была ясна из ответа Красина:
    -- Нет, благодарю вас, у меня уже есть свой кандидат... Это Ге оргий Александрович Соломон... Да, да, так и передайте Георгию Васильевичу... До свидания...
    К моему великому удивлению, в тот же вечер Красин позвонил мне по телефону, часов около 12-ти ночи, и сообщил, что Политбюро утвердило мою кандидатуру без всяких возражений.
    -- Как? -- воскликнул я от удивления. -- Без всяких возражений?...
    -- Без всяких, -- ответил он. -- Вот слушай, я читаю тебе его резолюцию: "По представлению товарища Красина, освободить товарища Гуковского от должности полномочного представителя Нарк омвнешторга в Эстонии и назначить взамен его на эту должность товарища Соломона..."

ХХIII

    Итак я согласился принять это назначение. Но, зная, что все дела Гуковского запутаны, что мне там придется иметь дело с его штатом, который, по рассказам всех, и Красина в том числе, представлял собою не что иное, как хорошо спаянную шайку, члены которой связаны круговой порукой, я имел полное основание считать, как я это и сказал Красину, что попаду в Ревеле в настоящее осиное гнездо. Поэтому я оговорил мое согласие о дним существенно важным условием: что я приму дела от Гуковского лишь после ревизии, которую произведут в его делах, а главное, в отчетности, ревизоры Рабоче-крестьянской инспекции. Красин вполне согласился со мной и официально, как народный комиссар Внешней торговли, написал {322} соответствующее требование в это учреждение.
    Народным комиссаром Рабоче-крестьянской инспекции был Сталин, который, как я упоминал, состоя при Троцком в качестве политкомиссара и заставляя его "быть храбрым", не интересовался РКИ -ей, и в ней орудовал член коллегии Аванесов, состоявший одновременно членом коллегии ВЧК-ии. Как я говорил выше, Гуковский одно время тоже был членом коллегии РКИ-ии. Он был близок с Аванесовым. Был он близок и даже дружен также и со Сталиным, которого называл "Коба" (Яков). Не зная лично Сталина и имея о нем представление лишь по отзывам людей, заслуживающих доверия, как о человеке, лично честном и не корыстолюбивом, я не имел основания бояться, что он способен будет покрывать Гуковского, что он впоследст вии доказал и о чем я и упомяну...
    Аванесов исполнил мое и Красина требование и назначил ревизором молодого рабочего ("от станка") Никитина, сотрудника РКИ, который и явился ко мне. Я сам в молодости прослужил около семи лет в государственном контроле и потому имел некоторое представление о требованиях, предъявляемых ревизорам. Несколько вопросов, поставленных мною Никитину, и его совершенно невежественные ответы, сразу же показали мне, что парень этот не имеет ни малейшего представления о деле и технике ре визии. Мне было очевидно, что искушенный опытом, знающий все жульнические трюки Гуковский или купит этого юношу, или же вотрет ему так ловко очки в глаза, что ревизия, как таковая, не достигнет цели. Но, конечно, я не мог прямо высказать Аванесову свое мнение и, чтобы не задеть его лично, говоря с ним по телефону, указывал на молодость ревизора, на его неопытность для столь ответственного и {323} сложного дела, как ревизия ревельского представительства. Он уверял меня, что ручается за Никитина и в заключени е, в виду моих упорных настояний и требований предоставить производство ревизии лицу более компетентному, сказал, что выдаст мандат также и Павлу Павловичу Ногину, которого я решил взять с собой в качестве главного бухгалтера.
    Как и следовало ожидать, мое назначение вызвало в сферах, среди благоприятелей Гуковского, настоящий переполох. Началась оживленная переписка между Гуковским и его влиятельными друзьями, с которой, как увидит читатель, сам же Гуковский меня цинично и познакомил по моем приезде в Ревел ь.
    Между тем, я усиленно готовился к поездке, набирая необходимый штат и знакомясь с делами Гуковского по переписке с ним и копиям его договоров с разного рода поставщиками.
    B се эти данные находились в комиссариате внешней торговли, где царил уже окончательно обнаглевший Лежава, этот, по меткому выражению Красина, "без пяти минут государственный человек". Надо отдать ему справедливость: виляя и направо и налево, вечно опасаясь и сомневаясь, к какому берегу лучше пристать, он в свою очередь старался, чем мо г и как умел, осложнить мою задачу. Он ставил мне препятствия при наборе штата, делая глупые отводы тех или иных кандидатов, он неохотно давал мне переписку с Гуковским для ознакомления... Ему вполне соответствовал и мой старый "приятель" В. А. Степанов ("...расстрелять-с"), который в это время замещал уехавшего в служебную командировку С. Г. Горчакова на посту управляющего делами комиссариата. Имел ли Степанов определенные инструкции или действовал по собственному разуму, но только в ответ на каждое {324} почти мое требование дать мне какую либо переписку по тому или иному вопросу, неизменно обращался к Лежаве за разрешением...
    Набор штата был нелегким делом. При известии о моем назначении, ко мне устремилась масса людей, жаждущих уехать из России, желающих хоть немного вздохнуть от социалистического рая и просто хоть подкормиться. Приходилось много отказывать. Кроме того, необходимо отметить, что все мои кандидаты должны были пройти через фильтр Особого отдела ВЧК, который и не одобрил некоторых из моих кан дидатов. Да и Лежава, хотя я и не особенно считался с ним, и частенько осаживал его без церемонии, тоже досаждал мне своими отводами. Некоторые из советских сановников в свою очередь старались навязать мне своих кандидатов и, отказывая им, я наживал новых врагов...
    Но, наконец, все более или менее урегулировалось. Красин смещенный "из попов в диаконы" (Из председателей в заместители председателя делегации. -- Автор.) уехал в Лондон 27 июля, пообещав мне по дороге повидаться с Гуковским и постараться урезонит ь его и смягчить горечь его смещения...
    Мои сборы еще не были закончены. Чичерин тормозил, сколько мог, мой отъезд, задерживая выдачу мне дипломатического паспорта, государственной доверенности, всеми надлежащими лицами, кроме него, уже подписанной, паспортов моим сотрудникам, все наводя еще какие то дополнительные справки... Лежава, еще более обнаглевший и поднявший нос со времени деградации Красина, с своей стороны старался угодить Чичерину и другим друзьям Гуковского и тоже по мере сил и возможности дела л все, чтобы "подсыпать перчику" {325} в мое существование... Тем не менее, я назначил свой отъезд на 29 июля. Все мои приготовления были закончены. Комиссариат путей сообщения предоставил мне с моими служащими отдельный вагон 1-го класса (из серии вагонов бывшего "Международного О-ва спальных вагонов"). Багаж наш был уложен в вагон, и в день отъезда я зашел проститься с Чичериным и Крестинским. Оба эти сановника приняли меня более, чем сдержанно, и оба же, точно сговорившись, усердно просили меня быть "мяг ким" с Гуковским, "не ставить всякое лыко в строку" (Крестинский), "понять и войти в его тяжелое положение" (Чичерин). Чувствовалось, что Гуковский свой человек для них, друг и приятель...
    Наконец, поздно вечером я выехал из Москвы. После утомительных последних дней пребывания в Москве, проведенных в спешных и хлопотных приготовлениях к пути, причем все рвали меня на части, я с радостью остался один в своем купэ...
    На другой день мы были в Петербурге, где я должен был остаться до утра следующего дня, так к ак у меня были кое-какие дела и так как, не знаю уж, почему, в Петербурге же я должен был получить из тамошнего отделения наркомпрода провизию для себя и для моего штата на дорогу. За этой провизией мне пришлось лично ехать в "Ac торию ", где находился заведующий складом. Моему сотруднику, назначенному мною "комендантом" вагона, он ставил разные препятствия и тот несколько раз зря ездил к нему. Мне тоже пришлось прождать этого "сановника" с четверть часа. Вышел он ко мне -- это был молодой человек -- полураздет ый и, поздоровавшись со мной, сказал:
    -- Простите, товарищ, что заставил вас немного подождать... Но, -- добавил он со сладкой {326} улыбкой, -- не мог раньше... пхе, скажу вам правду... Вы думаете, что я был занят? Так я вам скажу, что вовсе нет... или, если хотите, я был занят... А чем я был занят?.. Так я вам это тоже скажу, -- продолжал он, взяв скверненький тон интимной конфиденции, -- ко мне пришла "девочка"... Ну, знаете, это не "девочка", а прямо "цимес". Ой, какая!.. Ну, вот я и был занят с ней... "гоня л любовь"...
    Я прервал эти откровенные излияния и потребовал скорее выдать мне провизию... Я привел этот разговор лишь, как картинку нравов...
    Поздно вечером, закончив мои дела, я возвратился в свой вагон, лег спать, а утром в девять часов мы выехали в Ревель...
    Я рад был уединиться в своем купэ. Мои сотрудники, которым я сказал, что устал и прошу меня не тревожить, не мешали мне. И я предался моим мыслям, моим воспоминаниям о недавно пережитом.
    Перебирая все испытанное мною, начиная от Берлина и кончая по следним днем моего пребывания в Москве, я чувствовал, как закипает во мне желчь и горечь от сознания, что я потерпел крах, полнейший крах во всех моих планах, чаяниях, иллюзиях, с которыми я пошел на службу советов. Я убедился, что мои или, скажу правильнее, наши с Красиным оценки людей, стоящих у власти, были не в меру оптимистичны. А ведь они то и творили жизнь "свободных" российских граждан, они то все вместе и каждый в отдельности, вместо идейно -- государственной работы, основанной на старых, всосавших ся еще с юных лет в нашу кровь и плоть (говорю о себе и о Красине, с которым, понятно, мы часто во время пребывания в Москве беседовали на эти печальные темы) началах служения России, русской {327} демократии и вообще демократии, служения во имя свободы и счастья человека, не щадя себя, -- вели неуклонную работу по угнетению человека .
    Высокой идее освобождения человека, идее, лежавшей в основе всего российского революционного движения, независимо от партийной разновидности и эпохи, они противупоставили, в о бщем и на практике, осуществление лишь узких эгоистически-групповых стремлений. Мы, в юности еще впитав в себя учение Маркса и стоя на почве классовой борьбы, ставили ближайшим, чисто этапным идеалом ее, "освобождение рабочего класса", каковое должно принести "свободу, равенство и братство" всему человечеству, и мы верили, что в истинном осуществлении этих великих гуманитарных начал растают и исчезнуть рознь, вражда, всякого рода групповые или классовые перегородки, классовый антагонизм... исчезнут войны... Верили...
    Но все, что я видел и испытал за время моей службы в Германии и Москве, все это ясно показывало, что господа положения, все вообще и каждый в отдельности, стремились лишь к осуществлению узеньких идеальцев своего собственного маленького "я", не останавливаясь ни перед чем. И, похерив, как ненужную роскошь всякую мораль или, вернее, заменив ее первобытной, оголенной от всего гуманитарного, моралью, которую наивно исповедует ботакуд: "хорошо, когда я украду, и плохо, когда у меня украдут" , -- наши д еятели не могли не стать на почву мелкой зависти, ревнивой боязни, что другой, а не он, урвет лучший кусок. А отсюда один шаг до интриг, кляуз, группирования в шайки бандитов, взаимного подсиживания, взаимной великой провокации и коллективного грабежа, -- всего того, что мы видим теперь в советской жизни нашего {328} отечества... Отсюда и великое человеконенавистничество, попирание свободы личности... тюрьмы... произвол... казни...
    Я вспоминал. В моем представлении вставали эти одиозные образы: воровских, эй дуков, лежав, гуковских, литвиновых, караханов, чичериных... И я работаю с ними!.. Какой ужас!.. Конечно, среди моих товарищей были люди и иного склада, как Красин, Рыков... Но их была горсточка и все они были в загоне и тонули в общей массе этих "деятелей", наглых и сильных, и своею численностью, и своей наглостью...
    Мне становилось душно в моем купэ... Одиночество угнетало... Я выходил в коридор вагона, чтобы быть с людьми... Говорил с моими сотрудниками... Снова входил в свое купэ... И снова думы и воспо минания одолевали меня...
    Я вспомнил, что еду сменить Гуковского... Но я уже заранее знал, что в Ревеле меня ждут не розы. Я знал, что Гуковский без боя не сдастся. И он будет не один, с ним будут и Чичерин, и Крестинский, и Литвинов, и Лежава... А я буду один... Зачем же я еду? Для чего?.. Моя мысль, мысль человека, травимого и почти затравленного, искала выхода. Может быть, я не прав в отношении всех этих воровских, литвиновых и К R ....
    Я вспоминал общее положение. Идет война с Польшей, продолжается гражд анская война. Несмотря на заключенный с некоторыми государствами мир, несмотря на ведущиеся переговоры с Англией, все иностранные государства относятся к советской России с нескрываемым одиумом... В этих условиях нельзя-де требовать, чтобы советское правительство могло стать на путь творческой работы, на путь умиротворения страны...
    Все верилось, а главное, хотелось и нужно было верить и надеяться, что окончится лихолетье, окончатся {329} войны, и внешние, и гражданская, правительство войдет в жизнь мировых государств, будет втянуто в нее, само увидит, что пора сказать революционному напряжению "осади назад", исчезнуть взаимное недоверие классов, исчезнут, прекратятся расстрелы, казни, тюрьмы опустеют, исчезнет мучительство... И начнется новая жизнь, творческая жизнь, для которой нужны силы и люди и свобода. А те люди -- все эти воровские и эйдуки, пригодные лишь для разрушения, а не созидательной работы, -- будут выброшены за борт ее, и мы -- те, которые умеют и хотят вести творческую работу -- Красин, Рыков, я и другие, а они найдутся, сама жизнь вызовет их -- воспрянем в дружной работе по умиротворению России, по уравнению всех ее граждан...
    И снова, подогреваемый этими надеждами и рассуждениями, я приходил к решению, что не могу уйти, должен продолжать работать до того, казалось уже, близкого момента, когда смягчатся нравы, начнет исчезать озлобление , нарочито подогреваемая рознь классов, когда российская демократия потребует, сумет потребовать, властно и сильно потребовать, чтобы началась творческая работа, что бы ей дали место в ней!.. Хотелось верить, нужно было верить!..
    И я гнал сомнения и приходил к заключению, что должен служить, должен работать и бороться и нести свой такой тяжелый крест общения с гуковскими, воровскими, литвиновыми и иже с ними...

---------------------------------------------------------------------------

    А поезд, мирно постукивая на стыках рельс, уносил меня с моими думами и надеждами все дальше и дальше от "берегов отчизны милой"... Я был далек от мысли, что уезжаю из России навсегда ...
    Но вот и граница -- Ямбург... Мои сотрудники {330} трусят -- как то пройдет проверка паспортов, не вернут ли кого-нибудь из них обратно? Задают мне тревожные вопросы. Я их успокаиваю. Входят чекисты. Я передаю им паспорта всех моих сотрудников. Проверка кончена. B се облегченно вздыхают, и мы переезжаем границу, обозначенную колючей проволокой. Едем дальше. Вот и Нарва.
    Здесь меня встречает И. Н. Маковецкий, теперь уже покойный, который находился здесь в командировке от Гуковского для наблюдения за грузами, ше дшими в Россию из Нарвы. Я его немного знал, так как он приезжал ко мне из Петербурга просить места. Зная, что едут люди голодные, он заранее распорядился в станционном буфете, и нас ждет обед. Мои сотрудники, совершенно ожившие после переезда границы и ободренные видом чисто и аппетитно накрытых в буфете столов, радостно усаживаются за еду. И они едят... едят много и долго -- все так вкусно, все такое настоящее и всего вдоволь... Они едят, сказал бы я, с упоением и даже с обжорством -- они ведь давно не ли к ак следует...
    А мне не до еды, меня не соблазняют вкусные яства, мне не до них. Я весь ушел в себя. Я весело и любезно улыбаюсь моим радостно настроенным под влиянием хорошей пищи сотрудникам, отвечаю им бодро и оживленно, и под покровом своих ответов и улыбок скрываю от посторонних взглядов мое святая святых -- мои тяжелые думы, мои разочарования, мои тревожные, опасливые надежды, мои сомнения, мои предчувствия...
    После обеда Маковецкий просит позволения поговорить со мной. Он делает мне подробный доклад, о ткровенно говоря о порядках и безобразиях, царящих {331} в Ревеле. Он радуется, что я приехал, что возьму "твердой рукой" власть... Он плохо знает... нет, он совсем не знает, что я весь опутан сетью гнилых интриг, и что, хотя я буду вести твердой рукой взятое на себя дело... но чего мне это будет стоить!.. Я ободряю его: "да, говорю я ему, конечно... я им не дам поблажки"... Говорю, а черные кошки скребут и гложут мою душу...
    Но поезд отходит. Я приветливо и с ободряющими словами прощаюсь с Маковецким... И я рад поскорее вновь остаться наедине с самим собою, рад, что в уединении моего купэ могу не улыбаться, не смяться, что могу по меткому выражению Кнута Гамсуна "иметь свое собственное лицо"... Мои сотрудники после вкусного и сытного обеда поулеглись и спят...
    Эту ночь мы проводим еще в вагоне. На утро в пять часов мы уже в Ревеле.
   
    Начинается новая страница моей жизни...
   
    Новая!.. Нет, нет, увы, это все та же захватанная грязными пальцами старая страница, полная интриг, тех же кляуз и грязи и страдания...
    Страница ВЕЛИКОЙ ПОШЛОСТИ, каковою является и вся советская система , культивирующая "ветхого Адама"...
   
    (ldn-knigi: "ветхий Адам" -- нераскаявшийся грешник; метка "ветхого Адама" -- падшая греховная природа, которая скрыта в каждом из нас.
   В английском есть устойчивое выражение -- "old Adam". Кстати, и в русском такое есть, но оно уже устарело и не употребляется. У нас это звучит (звучало) как "ветхий Адам"... Значение: "грешный человек, который должен нравственно переродиться и собирается это сделать".
   В английском выражение это употребляется довольно-таки часто (по сравнению с русским), по крайней мере входит в состав современного английского языка.)

Конец второй части

0x01 graphic

   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru