Lib.ru/Классика: Сологуб Федор Кузьмич. Письма Ф. К. Сологубу

"Эротизм без берегов": Новое литературное обозрение; Москва; 2004

Федор Сологуб, его поклонницы и корреспондентки

1

26 апреля 1905 г. Петербург.

Многоуважаемый Федор Кузьмич,

Вчера Вы доставили мне большую радость! Первое время после отправки своего письма я ежедневно ждала ответа, -- но его не было. Тогда я стала думать, что тот, которому я написала, вероятно, совсем не Сологуб. Сологуб бы ответил. А потом, последний месяц, я была так занята, что совсем даже перестала думать о Вас. И вдруг вчера -- Ваше письмо и даже книги. В нашей бедной, тусклой жизни такие радостные минуты так редки. И потому я Вам очень благодарна. Я никак не ожидала, что вы пришлете мне книги. Неужели я могу оставить себе все три? Или вернуть Вам две маленькие обратно? Я теперь еще очень занята и могу наслаждаться ими только урывками; недели через две я надеюсь освободиться и переехать на дачу (деревня Глазово близ Павловска, No 43). Тогда примусь за чтение Ваших книг.

Вы спрашиваете, что именно в Ваших произведениях остановило мое внимание, и говорите, что Ваши вещи, вероятно, не стоят такого лестного внимания. Не знаю, удастся ли мне высказаться и поймете ли Вы меня.

Мне сперва понравился Ваш своеобразный слог, новые слова, которые Вы употребляете (например, "мимовольно"), постоянное употребление двойных эпитетов вслед за определяемым словом (например, "смерть, утешительная, спокойная"). Затем мне нравится -- и мне так понятно -- Ваше отношение к жизни. Она Вас не удовлетворяет: мир лежит в пороке и зле, здесь все грубо и тесно. Вы страдаете. "Мы вечно хотим того, чего нет". Единственная надежда -- это смерть. И я тоже нахожу, что самое интересное для живущего человека, самое привлекательное -- это смерть. Она Вам является освободительницей. И я с Вами вполне, вполне согласна. Но только не знаю, веруете ли Вы в будущую, новую и лучшую жизнь. Как будто да. ("И если страшно людям имя смерти, то не знают они, что она-то и есть истинная и вечная, навеки неизменная жизнь. Иной образ бытия обещает она, и не обманет. Уж она-то не обманет" {Цитата из рассказа Сологуба "Жало смерти" (впервые: Новый путь. 1903. No 9).}.) А иной раз мне кажется, что Вы не веруете, и тогда мне Вас так жаль, и так хочется, чтобы Вы уверовали, как Соня в "Дяде Ване": "Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания, потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую... Мы отдохнем!" {Отрывок из монолога Сони из IV действия пьесы Чехова "Дядя Ваня" (1896).}

Когда зерно, лежащее в земле, пускает корешок книзу и росток кверху, то оно думает, что живет, хотя не видит еще ни света, ни воздуха. И оно действительно живет. Но потом, когда оно уже превратилось в растение и пользуется воздухом, солнцем и влагою, оно думает: "Вот она, настоящая жизнь. То, что прежде казалось мне жизнью, было только зачатком жизни". Так будет и с нами.

Верно ли я поняла Вас?

Что касается литературных достоинств Ваших произведений, -- то я не берусь судить о них. Для меня лично -- они очень хороши, я как будто ослеплена ими и потому не могу иметь беспристрастного мнения.

Прилагаю листок с выписанными мною местами из "Жала Смерти" {Имеется в виду сборник рассказов Сологуба "Жало смерти" (М.: Скорпион, 1904).}.

С истинным почтением Е. Брандт¹.

¹ В архиве Сологуба сохранилось 7 писем Е. Г. Брандт за 1905-1906 гг. (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. No 88); читательница делилась с Сологубом впечатлением от его сборников "Стихи. Книга 1" (СПб., 1896), "Тени. Рассказы и стихи" (СПб., 1896), "Собрание стихов. Книги III-IV (1897-1903 гг.)" (М.: Скорпион, 1904), "Книга сказок" (М.: Гриф, 1905), "Родине. Стихи. Книга V" (СПб., 1906); романа "Тяжелые сны" (отдельное издание: СПб., 1896).

2

16 ноября <1907 г.>. Варшава.

Прежде всего прошу извинить меня за навязчивость по отношению к любимому мною Автору "Мелкого беса" и других необычно-верных, жутко-сладких произведений. Не хочу писать банально -- и потому именно так и выходит. Чтоб быть откровенной -- скажу, что обращаюсь с просьбой, мольбой, как хотите. "Мелкий бес" -- весь великолепен, но мне близко и захватывающе -- любовь Людмилы. Потому близко, что сама кажусь себе в ней. Я прошу очень, от сердца, извиняясь, умоляя простить меня за сумасшедшее послание, написать что-нибудь большое, цельное -- больное и жгуче-прекрасное -- про то же, про Людмилу, Сашу. Это смешно и дерзко (смешная дерзость, предложение Володина {Имеется в виду эпизод сватовства Володина к Надежде Адаменко: "Предложение Володина казалось ей смешною дерзостью" ("Мелкий бес", глава XV).}) обращаться так нелепо, я не психопатка, а впрочем, не все ли равно? Хотела бы сама писать, писать, все живое, все любимое, яркое, что еще живет во мне после тяжелой, мутной жизни. Претенциозно и пошло писать о себе, но я хочу.

Мне 22 года -- я женщина, но не замужем. Любила мало, но неудачно. Миловидна, но вовсе не хороша, вечно горит в душе сладкое и необычное. Живу со сказкой в душе, и потому все, что делают другие, грубо и неумело -- причиняет боль. Никого родного -- ни физически -- ни нравственно. Ах, -- это все глупо, неуместно. Теперь люблю далекого беленького мальчика Жоржа, кот<орый> даже не знаю за кем, за подругой или за мною, робко бегал, в далеком теперь для меня городе, но, когда познакомились (обе вместе вызвали письмом в старый парк), он шел все около меня, т. к. я говорливее, нервнее, бойчее ее... Только 2 дня знакомства -- затем я уехала. Вечером на скорый поезд, в ужасающий осенний туман, дождь -- он провожал меня на вокзал -- и то, что я жалею до безумия -- что не решилась, не сумела поцеловать его в коридоре вагона при 3-м звонке -- пока прислуга и подруга были в стороне... Я люблю его мечтательно и почти нежно и переживаю с ним красивые, чистые, но волнующие моменты в мечтах {В романе "Мелкий бес" Людмила говорит о своей любви к Саше: "Я вовсе не так его люблю, как вы думаете. Любить мальчика лучше, чем влюбиться в какую-нибудь пошлую физиономию с усиками. Я его невинно люблю" (глава XVII).}. Он мне не пишет... Это все важно только для меня. Я еще раз приношу свое от сердца идущее извинение, не думаю, что Вы серьезно посмотрите на мою мольбу. Не думайте, что красные чернила -- претензия -- это просто случайность. Если захотите выбранить меня за дерзость или просто сказать мне "да, будет" -- Варшава, Главный почтамт. Зойке Л.

3

24 января 1908 г. Петербург.

Федор Сологуб, склоняю голову в знак любви и благодарности к Вам.

Зачаровали неведомые были опаляющего Змия и убивающего холода {Возможно, обыгрываются строки из стихотворений Сологуба: "Сердце сказки просит // И не хочет были" ("Ветер тучи носит..." 13 мая 1902 г.; впервые: Факелы. Кн. 1. СПб., 1906. С. 19), "Змий, царящий над вселенною,// Весь в огне, безумно злой" ("Змий, царящий над вселенною..." 18 июня 1902 г.; впервые: Золотое руно. 1906. No 6. С. 26), "Безумная и страшная земля, // Неистощим твой дикий холод" ("Безумием окована земля..." 19 июня 1902 г.; впервые: Альманах книгоиздательства "Гриф". М., 1905. С. 57).}. Опьянило дыханье с Ваших страниц всех благоуханий Отравленного Сада {"Отравленный сад" -- рассказ Сологуба, впервые опубликованный в журнале "Бодрое слово" (1908. No 1. Октябрь); тема рассказа заимствована из новеллы американского писателя Н. Готорна (1804-1864) "Дочь Раппачини".}. Окутали ворожащие Ваши туманы {Возможно, имеется в виду стихотворение "На меня ползли туманы // Заколдованного дня..." (10 февраля 1897 г.; впервые: Север. 1897. No 40. С. 1251).}. Властно зовет к себе радость мгновенных болей бичующих. Голова склоняется в знак любви и благодарности к Вам.

Мне 20 лет. Моя плоть еще не знала радостей. Вы первый мне сказали про них, дав порыв к боли-экстазу. Невыносимо без нее жить.

Под Вашею дивной фатою фантазии, в томлении о вопле истязанья, волнуясь, отдаюсь его чаяньям, говорю с Вами, слушаю молящие слова мои -- вызовите меня Вы, Федор Сологуб, дайте мучительное счастье. Позовите меня --

Наталия З.
Адрес -- Съезжинская 4, 10.
Л. М. Сушкевич -- передать Н. Л. З.

4

<22 июня 1908 г.>. Петербург.

Милый, дорогой!

Сегодня снились "тяжелые сны" и утром думала все о Вас и так обо многом... Жизнь такая неожиданно-страшная, что постоянно чувствую теперь к<акую>-т<о> тревогу, так и ждешь -- вот-вот новый капкан, новая ловушка... <...> Милый, милый... Я мечтаю -- так что голова кружится... Вы говорили вчера, что я не ценю свою жизнь и себя... Нет, все это прекрасно -- и жизнь моя была яркая и интересная до сих пор, но есть моменты, когда хочется притихнуть, притаиться, прижаться к чему-то бесконечно-дорогому, не двигаться, не нарушать тишины и красоты мгновенья. И когда чувствуешь, как скользишь, как осыпается земля, -- в эту минуту, кот<ору>ю так хочется продлить, -- так жутко, так темно делается. Зачем? Ведь так жизнь еще прекраснее -- в 1000 раз -- еще милее. Простите меня за то, что, не понимая, мучила Вас... Только -- все-таки, молю Вас, ради моего, ради нашего счастья, скажите нет -- когда "наложить запрет"... И все-таки я рада, бесконечно рада, что нашла Вас, почти "именно то, что мне нужно" (помните -- в "Чайке") -- нежность, внимание и понимание, -- без которых нет и не может быть настоящей любви -- что бы ни говорили эротоманы...

<Ан. Н. Чеботаревская>¹.

¹ В архиве Сологуба сохранилось 40 писем и 24 телеграммы Ан. Н. Чеботаревской за 1907-1916 гг., адресованных ему (Ф. 289. Оп. 3. Ед. хр. 937); они были присоединены к фонду Сологуба в 2001 г.

5

21 ноября 1908 г. Петербург.

Милостивый Государь Федор Кузьмич!

Интересуясь психологией творчества современных писателей, мы обращаемся к Вам как к наиболее яркому их представителю за нижеследующими разъяснениями. Нам неясно, что Вы хотели сказать в Ваших произведениях "Два Готика" и "Рождественский мальчик". Верите ли Вы в тот особенный мир, который Вы так талантливо изображаете в Ваших рассказах {Речь идет о сборнике Сологуба "Истлевающие личины. Книга рассказов" (М.: Гриф, 1907), в который вошли рассказы "Дикий Бог", "Чудо отрока Лина", "Соединяющий души", "Призывающий зверя", "Два Готика", "В плену", "Тело и душа", "Маленький человек", "Рождественский мальчик".}. Затем будьте добры объяснить нам значение слова "нежить". Ответьте нам, пожалуйста, на 13-е почтовое отделение до востребования "Синей Птице".

С искренним уважением Ваши читательницы

Синие Птицы.
21 ноября 1908 г.

6

<24 января 1909 г.>. Петербург.

Многоуважаемый Федор Кузьмич!

На лекции Андрея Белого {Вероятно, речь идет о лекции А. Белого "Настоящее и будущее русской литературы", состоявшейся 17 января 1909 г. в Петербурге в зале Тенишевского училища.} я помню, как Вы предложили мне прочесть то, что мною написано. Мне была бы большая честь, если

бы Вы прочли отрывок моей сказки. Только стыдно, потому что хуже Вы ничего не читали. Правда, о сказке можно судить, когда она закончена, но уже по тому, что у меня написано, легко будет Вам судить, как это бездарно. Немного фантастично для рассказа, недостаточно фантастично для сказки. Решительно ничего своего, нового. Стиль -- изуродованный Андрея Белого и иногда Сергей Соловьев, хотя я их и забыла, когда писала. А содержание -- верх пошлости, избитости. Две любви -- алая и белая. Но между ними не должно быть резкой разницы, как обыкновенно это делают. <...>

Совсем это мне не удалось. Алая и белая любовь вышли резко противоположны. И наряду с двумя любвями Город и Деревня. Свет из Деревни. Белая любовь -- деревня. Тусклость -- город. Царевна живет одной жизнью с землей. Когда отходит от Земли, гибнет. Потом умирающая, изнемогшая, но спасенная Лазурным Мечом, возвращается к земле, приходит к Весне, вступает в Рай. И вся во власти белой любви на пороге Рая, вспоминает алую любовь, обе ей близки. Этим кончается. Умерла и в Раю, у Весны. Весна -- это высшее существо, Бог.

Начинается со второй главы. Но первая будет только введение. Вся суть начинается со второй главы.

Но теперь, когда я Вам написала о содержании, Вам стало скучно и Вы не захотите прочесть. Если же Вы захотите, чтобы я прислала сказку, не браните меня очень. Скажите только: это полная бездарность, больше ничего не объясняя, а то мне будет очень неприятно. И примите во внимание, что я никогда ничего не писала, это первая незаконченная вещь.

Мне стыдно, что я написала Вам. Вы, верно, забыли о том, что предложили мне. А я вдруг пишу. Но мне слишком приятно и страшно, если мой самый любимый писатель из современных, которого я считаю самым талантливым из современных русских писателей, прочтет мою скверную речь.

Елисавета Безобразова.

7

17 <февраля 1909 г.>. Б. м.

Дождалась Вашего письма. Знала, верила, что оно будет. Так незаметно разбрасываются "маленькие кусочки счастья" {Цитата из стихотворения Сологуба "Маленькие кусочки счастья, не взял ли я вас от жизни..." (6 июня 1904 г.; впервые: Русское слово. 1907. No 232. 10 октября).}.

Вы спрашиваете о мне. Я только облачко, тихое легкое облачко, которое заслушалось Вас.

Плыву к Солнцу. Тянет оно меня золотыми нитями.

Исчезнуть в нем -- вот моя мудрость.

Вас я люблю с того времени, как вышел "Мелкий бес" {Роман Сологуба "Мелкий бес" публиковался в 1905 г. в журнале "Вопросы жизни" (No 6-11), публикация не была доведена до конца (отсутствуют последние главы -- с XXV по XXXII); отдельное издание: СПб.: Шиповник, 1907.}.

Вы не сердитесь за то, что отнимаю время? Вы бросите мне еще кусочек счастья?

Искренно преданная Вам Юлия Дроздова¹.

¹ В архиве Сологуба сохранилось 5 писем Ю. Дроздовой за 1908-1915 гг., а также тетрадь с ее стихами (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. Ед. хр. 243; Оп. 7. Ед. хр. 15).

8

<19 апреля 1909 г.>. Умань.

"Навьи чары"... читали... {Роман Сологуба "Творимая легенда" под названием "Навьи чары" впервые был опубликован в Литературно-художественном альманахе издательства "Шиповник": Кн. III (СПб., 1907. С. 189-305); Кн. 7 (СПб., 1908. С. 155-242), Кн. 10 (СПб., 1909. С. 115-272).} наслаждались... изумлялись... поражались... Ничего не поняли... Сокрушались своему неведенью...

Прочли "Мелкий бес"... Понравилось... Все поняли... Пережили... Перечувствовали...

"Навьи чары" недоступны нашему пониманию... Находимся в ужасе... Сидим с бледными лицами, горящими глазами, скрежещем зубами в ожидании объяснения "Навьих чар".

Черные тени смотрят в окна своими выпукло-зелеными глазами, машут грустными крыльями, проникают в комнату, прячутся в углах, и ночью при лунном свете крадутся, шепчутся, тянутся к нам... {Ср.: "Тени колышутся, толпятся в углах, шевелятся за киотом и лепечут что-то тайное. Безнадежная тоска в их лепете, неизъяснимая грусть в их медленно-зыбких колыханиях. Мать встает, бледная, с широкими, странными глазами, и колеблется на ослабевших ногах. Тихо идет она к Володе. Тени обступают ее, мягко шуршат за ее спиною, ползут у ее ног, падают, легкие, как паутина, к ней на плечи и, заглядывая в ее широкие глаза, лепечут непонятное". (Ф. Сологуб "Тени")}

Бледные мальчики своими прозрачными личиками смотрят с упреком, тихо шевеля губами, как будто просят разгадать... {Имеются в виду "тихие мальчики", живущие в усадьбе Триродова в романе Сологуба "Творимая легенда": "Тихо подбежал бледный мальчик. Быстро глянул на сестер ясными, но слишком спокойными, словно неживыми глазами. Елисавете показался странным склад его бледных губ. Какое-то неподвижно-скорбное выражение таилось в уголках его губ". (Часть первая. Капли крови. Глава первая)}

Душно... тяжело... ужасно... Мы не можем разгадать тайны "Навьих чар"... Что в них скрывается, что в них таится глубокое мистическое, нам не понять.

Избавьте от муки!.. Прострите влажные руки!..

Успокойте сердец наших жар...

Потушите пламенный пожар...

Приемля узывность нашу в дар...

<нрзб.> тревожные женские души

Отвечайте.

г. Умань Киевск<ой> губ.
До востребования. No 113

9

1911 г. Б. м.

Мы потеряли "счет неделям твоей преступной красоты". Мы забывали все, "когда твое лицо в его простой оправе" {Неточная цитата из стихотворения А. Блока "О доблестях, о подвигах, о славе..." (30 декабря 1908 г.).} стояло на нашем столе. Нас двое, и... мы любим тебя за то, что в глазах твоих горит любовь, в речах твоих (разве стихи твои не речи?) такая нега. Дай нам "упиться, дай насладиться жизнью земной вместе с тобой!". Хотя нет, это невозможно, потому что "много верст далеких разделяет нас". А что мы любим -- верь. Мы любим тебя за то, что ты поешь любовь и страсть и утонченное наслаждение. Если б мы могли видеть тебя, въявь слушать твои слова и почувствовать хоть раз, один только раз, что ты около, что ты не глух к мольбам любви.

"Ничто пространство нам и годы", -- это твои годы, т. к. мы очень молоды, и мы любим жизнь, и хотим все сжечь на алтаре любви. О, дорогой, образ твой стоит в наших глазах, он не дает покоя. Он манит, он зовет обещаниями Дивных наслаждений. Ах, если бы ты мог понять, что значит желать любви, и любви не ординарной, а твоей любви, любви, "какой никогда не бывало, какой никогда не бывает" {Неточная цитата из стихотворения З. Гиппиус "Песня" ("Окно мое высоко над землею...", 1893 г.).}. Прощай, милый, ласковый мучитель! Певец любви как сон, -- прощай!

Я и я.
1911 г.

10

<21 марта 1912 г.>. Б. м.

У меня просьба к Вам, Федор Кузьмич. Я хочу заработать денег. Я молода, интеллигентна, и я не умираю от голода, но мне нужны деньги. Мне нужны цветы. Понимаете? Живые цветы. Но купить их я не могу. Подолгу останавливаться у цветочных витрин и с тоскою и болью смотреть... Но я хочу прикоснуться к ним, хочу их видеть на столе в своей комнате. Во сколько раз станет краше жизнь тогда. Дайте мне возможность заработать немного. Дайте какую-нибудь работу. Много огромной радости дадут мне цветы. -- "Маленькие кусочки счастья, я хочу взять их от жизни". Дайте же --

Л. Б.

11

12 апреля 1913 г. Петербург.

Вы уехали, закрылось небо, вокруг меня сомкнулась обычная жизнь, но в моей душе храм, и невидимо для всех совершается служение Божеству...

Не смейтесь надо мною, даже так иронически-хорошо, как Вы улыбались в последние минуты встречи: я католичка, а у католиков все прекрасное, глубоко задевающее душу, претворяется в религиозный культ.

Моя душа была разрушенная могила всех моих надежд и ожиданий, теперь в ней воскресает кто-то живой, снова светло озирается на жизнь, робко спрашивает: а что, если прежде была ошибка, если есть в жизни и правда, и красота, и высшая справедливость?.. Вы -- творец не только прекрасных вымыслов, но и живых душ...

Должно быть, есть эта высшая справедливость: жизнь не дала мне того, чего я хотела, и я отвернулась от нее, ничего не хотела, что было в ней, -- ни ее людей, ни ее чувств, ни ее впечатлений, ни ее пестрых зрелищ. Носила холодную, спокойно-тусклую личину обычности, а внутри было мертво. И вдруг она подарила мне то, чего я никогда не ждала, -- встречу с Вами. Теперь светлый праздник в моей душе, рождается так много, и кажется, что я -- могу, верится, что, если бы и не было возможностей творчества, они пробудились бы. О, если бы могла дольше жить эта вера, если бы не умертвили ее!..

Какое небывалое, нечаянное счастье -- Ваше ласковое отношение, Ваша светлая улыбка, Ваш ясный, невиданно-умный взгляд... Вы, такой большой, прекрасный, взысканный успехом, признанием больших людей, Вы улыбались мне, как родной душе. Вы поверили, почувствовали, что моя душа давно озарена Вашим светом, что в ней есть часть от Вас... О Вас говорили мне все, кто приходил к Вам: "Он никогда не улыбается". А в моей душе ликующе пело: он мне улыбнулся!.. И я никому этого не сказала и никогда не скажу, чтобы это жило только во мне и для меня. Когда я впервые подошла к Вам с приветом, Вы как будто поверили мне на мгновение, но потом тотчас замкнулись и чуждо ушли от меня... А потом уже поверили так трогательно и красиво...

Все эти годы, когда жизнь больно ранила меня каждой встречей, каждым словом, каждым впечатлением и в долгие, одинокие ночи я читала Ваши прекрасные книги, от них приходила ко мне покорная примиренность: что же, пусть -- говорила я себе, -- что я, когда есть Большой, Прекрасный, Гениальный, и его также ранит жизнь... И Ваши книги давали мне силу уходить от жизни, гасить в себе несбывающиеся желания и устремляться к отвлеченному. Хотелось уйти в вневременное, внепространственное и раствориться в нем. Хотелось забыться в искании бодлеровского рая, только на это и можно было отдать силы, а их было так много...

Объятая Вами, покоренная Вами душа рвалась к Вам, но я знала, что Вы не любите осуществлений. Звучал в мыслях Ваш гордый ответ на просьбы Ваших биографов, Ваше мнение, что писатель все говорит в своих сочинениях... {Сологуб неоднократно отказывался сообщить биографические сведения для печати. В "Книге о русских поэтах последнего десятилетия" (Под ред. М. Гофмана. СПб.; М., 1909) была помещена заметка Сологуба: "Я с большим удовольствием исполнил бы всякую вашу просьбу, но это ваше желание не могу исполнить. Моя биография никому не нужна. Биография писателя должна идти только после основательного внимания критики и публики к его сочинениям. Пока этого нет". (С. 240)} Я боялась, что не найду в первую минуту нужных, верных слов, и мое обращение к Вам покажется Вам рожденным мелкими побуждениями. Я боялась, что мои обычные, бедные, человеческие слова как-нибудь неосторожно заденут Вашу прекрасную, изысканную, так глубоко скорбящую душу... Прекрасный, одинокий, легендарный, Вы жили для меня на недосягаемой высоте. И вот теперь вы с этой высоты ласково взглянули на меня, светло улыбнулись и приблизили меня к себе. На всю оставшуюся жизнь хватит для меня света того мгновения, когда вы дали мне прочитать стихи в Вашей книжечке... Я не могла ничего сказать, не было слов, моя обнаженная душа смотрела на Вас из моих глаз... Чего после этого еще ждать мне в жизни?.. Большего я уже не вынесла бы...

Вам не неприятны все эти мои слова? Быть может, я имею право сказать их Вам. Последние ласковые слова Христа были разбойнику: он заслужил их своею верою и своими страданиями...

Сегодня, просматривая святцы, увидела значение имен. Мое имя значит -- факел. Пусть бы ему дано было сгореть до конца на торжестве, устроенном судьбою и людьми для Вас...

Е. Гонз<аго>-Павл<ичинская>.
12. IV. 1913¹^.

¹ В архиве Сологуба сохранилось 18 писем Е. Гонзаго-Павличинской к нему за 1913-1925 гг., ее переписка с Ан. Н. Чеботаревской за 1913-1915 гг. (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. Ед хр. 192; Оп. 5. Ед. хр. 4, 86).

12

31 октября 1913 г. Минск.

Я видела Вас всего один раз. Я не говорила с Вами. Это было 4-го марта прошлого года {Речь идет о лекции Сологуба "Искусство наших дней", состоявшейся в Минске 4 марта 1913 г.}. Только вошла и посмотрела. И когда Вы посмотрели на меня своими проницательными глазами -- мне стало жутко. На мгновенье остановилось сердце, и какая-то тяжесть заволокла душу. Я не могла говорить. То, что просилось уже много, много времени наружу, все то непонятно-светлое, что было связано с милым именем -- Сологуб, все покрылось туманом новых чувств, когда я встретилась с Вашим взглядом. Все слова пропали; осталось только огромное чувство счастья от сознания Вашего присутствия. И это чувство не было замечено Вами, как вообще люди не замечают сразу глубины. И вот, с тех пор, я несусь с безумной мечтой о вас. Вы -- неизменный спутник моих заоблачных мечтаний, Вы милый учитель моей жизни, примите от незнакомой поцелуй в губы. Вот все, что я могу Вам сказать пока. Если бы Вы разрешили мне хоть изредка приподнимать легкие завесы моей души, посвященные Вам, я бы считала себя неизмеримо счастливой. Знаю, что это несбыточно, а все же прошу, умоляю -- два слова от Вас, можно ли мне иногда писать. Прощайте, светлая моя мечта -- Сологуб

Бетси Ефроимская.

13

6 ноября 1913 г. Минск.

Как мне поблагодарить Вас, милый, милый, за ту бесконечную радость, которую Вы мне доставили своим коротеньким письмом. Как у меня забилось сердце, как задрожали руки, когда я читала слова, писанные Вами. Хотелось в тот же миг написать Вам все, все. Но я побоялась; быть может, я Вам помешаю, быть может, Вы будете недовольны моей поспешностью.

Вы просите написать о себе просто и откровенно. Да, я должна это сделать, не должна бояться слов, ведь я пишу Вам, Сологуб!

С чего же мне начать? С души, с тела? Мне 20 лет. Я молода, я должна хотеть жить и наслаждаться жизнью. А между тем этого нет. Когда исчезает зыбкое воспоминание о моей Светлой Мечте, о Вас, когда я вступаю в повседневную жизнь, я чувствую себя старой. И кажется, никакие силы, никакие красоты мира, не в состоянии задеть глубину моей души. Как-то скользит все по поверхности, как-то не затрагивает мою сущность, не проникая вглубь. И мне кажется, что это неизлечимая, безнадежная болезнь. Полгода тому назад я приписывала мое состояние тому, что живу в сонном городке Минске. И была мечта видеть красивые страны, новые, живые города, где нельзя ходить мимо жизни, а невольно она, эта жизнь, затянет тебя.

Я поехала летом путешествовать, избрала -- в мечтах любимое -- юг России. Крым, Черное море. Была я в царственно-прекрасной Ялте, в величаво-стройном Севастополе, в очаровательной Одессе. Была в заброшенных уголках -- Симеизе, Алупке, Евпатории, Керчи, Феодосии и др. Не нашла того, чего искала душа моя: глубокой чистой красоты. <...> И не хочется мне никуда ездить и не хочется ничего видеть. Сильнее будет боль и сладостнее Мечта! Я не люблю людей, избегаю их, они чуждые и холодные. Я люблю свое собственное тело и не боюсь его {По-видимому, корреспондентка Сологуба отождествляет себя с героиней его рассказа "Красота" (1898): "С людьми Елене было тягостно -- люди говорят неправду, льстят, волнуются, выражают свои чувства преувеличенным и неприятным способом. <...> Радостна была для Елены обнаженная красота ее нежного тела..."}. Там, на юге, я, нагая, ложилась на песок, и Солнце, горячее Солнце меня ласкало. Любовалась смуглыми, тонкими руками, заходила в пенящуюся воду, и прятала она меня ласково. Был жгуч песок под ногами, и было жгуче Солнце над головой {"Читательница" пересказывает эпизод из романа "Творимая легенда": "Кончилось и купанье сестер. Вышли они обе сразу, и не сговариваясь, из отрадно-прохладной, глубинной воды на землю, в воздух, на земное подножие неба, к жарким лобзаниям тяжело и медленно вздымающегося Змия". (Часть первая. Капли крови. Глава первая)}.

Один есть у меня друг близкий и желанный -- Ваш знакомый Ал. Яновский {Алексей Михайлович Яновский -- заведующий редакциями газет "Минский голос" и "Северо-западная копейка"; корреспондент газеты "Русское слово" в Минской губернии; занимался организацией лекции Сологуба "Искусство наших дней" в Минске.}.

Одна есть у меня Мечта -- Вы, Сологуб. Научите меня жить, скажите, Светлый, что мне делать, "в поле моем не видно ни зги". И не говорите мне:

Сам я и беден и мал,

Сам я смертельно устал, как помогу?¹

¹ Цитата из стихотворения Сологуба "В поле не видно ни зги..." (18 мая 1897 г.; впервые: Нива: Ежемесячные литературные приложения. 1897. No 7. С. 491).

Вы можете, Вы должны, потому что Вы учитель жизни, и я повинуюсь Вам.

Я высока, тонка и бледна. Прямые, черные, очень длинные -- краса моя -- волосы. Продолговатые, большие, темные глаза {"Читательница" явно сопоставляет себя с Лидией Ротштейн, героиней рассказа "Красногубая гостья" (1909): "Лицо чрезвычайно бледное. Волосы черные. <...> Стройная, длинная, вся в изысканно-черном, она стояла так тихо и спокойно, как неживая".}. Люди говорят, что они тоскливые, что они грустно-горячие. Люди говорят, что я уже жила много, много лет назад, что я Клеопатра, Саломея, восточная женщина. Но это говорят люди, и не верьте вы им, Сологуб, как не верю и я. Но приду к Вам когда-нибудь, и если Вы мне скажете -- я поверю!

Простите меня, Светлая Мечта моя, Сологуб!

Бетси Ефроимская.

14

16 ноября 1913 г. Москва, Гранатный, 14.

Многоуважаемый Господин Сологуб.

Мне хочется сказать вам несколько слов. Я не люблю своей жизни и только стихи утешают меня. За последние же два года источник огромной радости для меня -- это Ваши стихи. За эту длительную радость я и хочу выразить Вам свою (Вам, конечно, ненужную) благодарность. Очень рада, что видела и слышала Вас на лекции 15-го ноября {15 ноября 1913 г. в Москве состоялась лекция Сологуба "Искусство наших дней".}. Хотела сказать Вам все лично, но не могла преодолеть чувства неловкости

Елизавета Елеонская

15

<1913 г.>. Тифлис.

Было бы смешно начинать письмо к Вам обычным, трафаретным обращением "милостивый государь", "глубокоуважаемый" и т. п., было бы глупо обращаться к Вам так, к Вам, презирающему все эти скучные слова, к Вам, тоскующему в этой нелепой жизни, среди этих "скучных веселостей" стремящемуся к вечному покою.

Меня так же, как и Вас, "печаль заворожила" {Цитата из стихотворения Сологуба "Меня печаль заворожила..." (28 июня 1900 г.; впервые: Новое дело. 1902. No 7. С. 58).}, так же, как и Ваше, сердце мое "сказки просит и не хочет были" {Цитата из стихотворения Сологуба "Ветер тучи носит..." (23 мая 1902 г.; впервые: Факелы. Кн. 1. СПб., 1906. С. 19).}; томлюсь в объятиях жизни, так удивительно точно определенной Вами, этой "бабищи дебелой и румяной" {Образ из "сказочки" Сологуба "Плененная смерть" (впервые: Живописное обозрение. 1898. No 42. 18 июля).}. Нахожу так же, как и Вы, что "есть блаженство одно: сном безгрешным забыться навсегда, -- умереть" {Цитата из стихотворения Сологуба "Для чего этой тленною жизнью болеть..." (24 апреля 1894 г.; впервые: Наблюдатель. 1896. No 8. С. 145).}. Вы не поверите, до чего обрадовал меня Ваш приезд сюда -- живет себе человек в сухом, не любимом мною Петербурге, пишет изумительные, музыкальные, очаровательные стихи, совершенно в стороне от "бабищи румяной" таинственно и углубленно "деет чары", не подозревая того, что где-то в Тифлисе живет существо, до того гармонично слитое с его Сологубовым миросозерцанием, до того сроднившееся с ним, так понимающим его, ненавидящим "дебелую бабищу" и злого беспощадного дракона, стремящееся забыться "навсегда, -- умереть".

И вот приезжает этот изумительный, очаровательный поэт {В апреле 1913 г. Сологуб выступал в Тифлисе с лекцией "Искусство наших дней".} и случайно узнает, что в маленьком Тифлисе живет воплощенье его мечты, живет его бледная, лунная Лилит, его сказка, его мечта {Лилит -- в иудейской демонологии ночной злой дух, обычно женского пола, выступает в роли суккуба, который овладевает мужчинами против их воли; персонаж апокрифических сказаний, Эдемская дева, созданная Богом из глины первая жена Адама, отвергнутая им; в Библии упоминается как "ночное привидение" (Ис. 34, 14); у Сологуба, как правило, прекрасная ("лунная") Лилит наделена чертами вечноженственного неземного начала, в отличие от грубой плотской Евы -- например, образ Лилит в пьесе "Заложники жизни" (1912), в рассказе "Красногубая гостья" (1909) и др.}.

Мой милый поэт, не будь сухим, обычным, корректным, поэтическим только на бумаге, не смейся надо мною, поверь, что я не психопатка, имя которым легион, откликнись на мою трогательную, нежную влюбленность в твою поэзию, напиши хотя бы два слова, напиши, трогает ли тебя глубина и искренность моего поклонения твоей поэзии. Однажды в одну из бессонных ночей у меня создалось стихотворение. Я его, конечно, посвятила тебе, вот оно --

Дыханье нежное весны.

Неясные, но радостные сны,

Предвестники всех сладостных утех,

Ребенка резвый смех

Мне чужды и страшны.

Душе усталой милы и близки

Лишь миги увяданья красоты.

Печальной осени опавшие листы,

Седая прядь, следы страданья -- слезы,

Стремящиеся к вечному покою грезы,

Ребенка хилого угрюмый, бледный вид --

Все о нездешнем тихо говорит.

И все нездешнее, нетленное, святое,

Зову к себе я, жаждущей покоя.

Я буду бесконечно, бесконечно благодарна своему поэту, если он напишет искреннее мнение о моих стихах и если он вообще откликнется на это письмо, в награду за это обещаю сопутствовать ему всюду своей музыкальной, чуткой душой и вдохновлять его к созданию нежных, трогательных, гениальных стихов.

Лилит.
Мой адрес -- Тифлис. Михайловская больница. Татьяна Александровна Гурко.

16

12 февраля 1914 г. Саратов.

Когда вернулась с лекции {Лекция Сологуба "Искусство наших дней" состоялась в Саратове 3 февраля 1914 г.}, -- положила Ваш цветок, Федор Кузьмич, в книгу, чтобы сохранился навсегда -- я ведь верю, что в нем крохотная частица Вас. Вспоминала Ваши ответы и радовалась словам Вашим: "Когда придет время человеку найти путь, -- возьмет его Бог за руку и поведет на этот путь". Кажется, так Вы сказали. Я поверила, что Вы верите. Достала (какие могла) два тома Ваших рассказов: 12 и 7-й {Речь идет об издании: Сологуб Ф. Собр. соч.: В 12 т. СПб.: Сирин, 1913.}. Очаровалась "Опечаленной невестой" и "Очарованием печали". Великолепная "Белая собака" меня немножко укусила. А "Смерть по объявлению"... Говорю не преувеличивая, от нее почти заболела. Не могла уже ни читать, ни делать что-нибудь. Почти в какой-то тупик уперлась. Щемит сердце и в голове туман. Для чего вы пишете такое, Федор Кузьмич? Написано превосходно, но лучше, если бы совсем не было написано. На Вашем месте я бы этот рассказ и вообще подобные вещи принесла бы в жертву. Отказалась бы от наслаждения художественного во имя бодрости души. Такие ведь тяжести накладывает жизнь, что просто надорваться можно. Да ведь и надрываются. Ну, несколько дней не могла я приняться за книжки, которые нужно было скорее отдавать. Но расправилась, отошла душа концом "Красногубой гостьи". Т. е. собственно явление "Отрока" мне, простите, не понравилось в чисто художественном отношении, а вот прекрасно место, когда герой рассказа попал на крестины и увидел "младенца Николая", крохотного и красного, и вспомнил Младенца в яслях и "все, что было отвеяно холодным дыханием рассеянной светской жизни...". А ваши "Мудрые девы" дали такое что-то большое, светлое и радостное, что кланяюсь вам низко за "Мудрых дев". Написала на бумажке и кнопкой к стене приколола. Чтобы читать часто, часто эти слова: "На что же нам мудрость наша? Неужели мудрость наша над морем случайного бывания не может восставить светлого мира, созданного дерзающею волею нашею?" Я иногда вешаю на стену, что мне по душе. Иногда вдруг, без причины даже, сделается так нестерпимо, непереносно, и вот помогают некоторые слова. Некоторые слова просто чудеса делают. Спасибо Вам за лекцию, за цветок и за то настроение, которое у меня от Вас до сих пор сохранилось. Посылаю Вам книжку своих рассказов ("Сказки" были помещены в "Русской мысли", остальное в московских и саратовских газетах). Мне очень бы хотелось знать Ваше мнение о рассказах. Только, пожалуйста, ничем не стесняйтесь и говорите все прямо. <...> Свои два вопроса я пока не задам, но буду считать за Вами маленький долг -- когда мне захочется, Вы должны будете, согласно данному обещанию, ответить на эти два вопроса. Хорошо? Еще раз спасибо Вам за настроение.

С. Гржибовская¹.

¹ София Ивановна Гржибовская (Гржибовская-Железняк; 1874-?) -- писательница; первая публ.: "Русское богатство". 1898. No 12; печаталась в "Русской мысли" (1908. No 7 -- рассказ "Сказки"), в московских газетах "Курьер", "Руль", "Современное слово", "Русские ведомости", в саратовских газетах "Приволжский край", "Саратовский вестник", "Саратовский листок"; выпустила сборник "Рассказы" (Саратов, 1910); в 1929 г. жила в Саратове (РНБ. Ф. 103. Ед. хр. 52).

17

Я пишу Вам потому, что нет больше сил молчать, нет сил бороться с любовью. Вы моя первая единая и уж наверно последняя любовь. С 16 лет, т. е. с момента, когда я впервые познакомилась с Вами как с поэтом, я живу исключительно Вами. Вы и книги Ваши для меня единственные. Но я была девочкой, и я не знала, что для любви нет преград. Я знала только то, что Вы далеко и что мне не быть с Вами. Я даже не представляла Вас реально, Вы были моей мечтой, Вы не могли быть человеком. Я жила моей мечтой, стихами и романами, пока не пришел кто-то живой, не нужный мне. Захотел и взял меня. Но и став женой того, ненужного, я только больше ушла в мою мечту. Но случилось то, что должно было случиться: я увидела Вас. Вы читали лекцию в Тифлисе, где я жила в то время. Я долго колебалась перед тем, как пойти, я боялась, что реальный образ убьет мечту. Но наступил для меня момент страшный и радостный: мечта стала реальностью. И я поняла, что я женщина и что я так люблю Вас. И поняла, жить только мечтой, как жила эти 3 года, не могу. Поняла, но не поверила и стала пытать себя. Год пытала. И вот я не могу больше. Не могу быть такой далекой, такой чужой Вам. Вас каждый день видят, с Вами говорят тысяча людей, которые даже не могут оценить этого счастья, а я, уж годы живущая только в сфере ваших мыслей, ваших слов, музыкой ваших стихов, так далека от Вас, так чужда Вам. Как награды за мое большое страдание, за мою большую любовь, прошу я хоть одной строчки. Эта строчка, написанная только для меня, подарит мне величайшее счастье. Единственная отрада, единственная радость моей жизни, пожалейте меня! Я так устала тосковать и рваться к Вам. Я так одинока с моей ненужной любовью. Но разве правда, что она ненужная, разве может быть ненужным большое чувство? Разве так часто приходит в мир настоящая любовь, о которой так мало знают люди, и разве от нее отвертываются? Почему я, готовая обмывать слезами ваши ноги, я, мечтающая о вас дни и так часто бессонные ночи, не вправе подойти к Вам и сказать: "Ты будешь мой, потому что я уж не слабая женщина, ты видишь свет любви, озаряющей меня, чувствуешь его силу. Ты будешь мой, потому что иначе сердце мое, любовное зарево, пылающее каждой ночью, сожжет тебя. Ты будешь мой, потому что так хочу я, тобой созданная женщина". Я беру твою голову в мои руки, я прижимаю губы к твоим губам; душу мою, сердце мое к твоему сердцу, и ты чувствуешь поцелуй божественной любви. Солгите мне, мои руки, солгите мне, мои губы, солгите, что целовали его, моего единственного.

Ниара
Севастополь, до востребования.

18

<19 сентября 1915 г.>. Севастополь.

Милый, милый далекий поэт!

Из своей скучной и серой жизни рвусь к твоим светлым мечтам, к твоим прекрасным образам, к тебе, далекому и прекрасному, такому чуждому нашей повседневности. Люблю тебя и молюсь тебе. С тобой ухожу от суеты жизни, от ее пошлой торопливости, в твою тишину, в красоту твоего одиночества.

Ведь жизнь твоя такая же простая и глубокая, как твои стихи?

Буду я всегда простою,

Как слова твоих стихов.

Знаю, ты любить готов.

Ты меня любить готов?

Я обрызгана росою

Как сплетеньем жемчугов.

Буду я всегда простою.

Как слова твоих стихов¹.

¹ Перефразированное стихотворение Сологуба "Только будь всегда простою..." (11 апреля 1913 г.; впервые: Нива. 1913. No 42. 19 октября. С. 833).

Полюби. Полюби. Я отдам тебе мою душу, мое тело, мою правду, ненужную молодость. Так свято, радостно отдаться тебе. Так свято и радостно жить в тебе. С тобой нет греха, нет стыда, нет раскаянья. Все невинно, все светло, глубоко и просто {Неточная цитата из стихотворения Сологуба "Ты не бойся, что темно..." (14 июля 1902 г.; впервые: Новый путь. 1904. No 11. С. 40).}. Как я люблю тебя. В маленькой комнатке случайной загородной дачи, куда бежала на несколько дней отдохнуть от своих, пожить вдвоем с тобой. Мне теперь так легко и так нужно писать тебе. Вот ты мне не ответил на первое письмо, но разве я верила в ответ? Так нужно. Так нужно. И еще буду писать и еще не ответишь. Но как могу не писать, как могу не жить ожиданьем: а вдруг напишет. Вот уж больше радости в моей жизни, вот три новых счастливых момента: писать тебе, знать, что ты читаешь, и ждать ответа. Ждать ночью, усыпая под шум моря, утром пробуждаясь запахом роз, и днем где-нибудь в горах с Вашей книгой: жду всегда. И буду ждать всю жизнь.

Ниара.

19

<24 декабря 1915 г.>. Петроград.

Многоуважаемый Федор Кузьмич, находясь под впечатлением свидания с вами {Возможно, корреспондентка присутствовала на Первом Общедоступном вечере героического искусства, состоявшемся 19 декабря 1915 г. в зале Тенишевского училища.}, посвящаю вам несколько строчек. Не откажитесь принять.

Я очутилась где-то

в неведомой стране.

В стране чудесной света

иль может быть во сне.

Плеяды коридоров

в незнанное вели

К безбрежности просторов

далеко от земли.

II.

Я вижу углубленный

в мечты волшебный сон,

Сидит колдун влюбленный

в небес далекий звон.

Колпак остроконечный

скрывает тайну дум,

Лишь мыслями о вечном

его наполнен ум.

III.

Твой взгляд -- это мудрости свет.

Покой безмятежный в нем спит.

Какую он тайну хранит?

Он, может быть, знает ответ?

Мне кажется, все ты постиг.

Загадку ты смел разрешить.

Распутать волшебную нить,

увидеть скрываемый Лик.

IV.

Я взором, может быть, нечутким

к твоей душе приникла тайно.

И было в ней так странно, жутко.

И все -- необычайно.

Сплелися в пляске непонятно

И жизнь, и смерть, и смех, и слезы.

Как глубока и необъятна

твоя душа и твои грезы.

Татьяна Домашевская¹.
Не читайте, пожалуйста, другим.

¹ Татьяна Константиновна Домашевская -- литератор; печатала стихи и рассказы в 1917 г. в "Страде" и "Огоньке".

20

<25 декабря 1915 г.>. Петроград.

Как долго ночь была...

Душа моя спала.

Весь длинный тяжкий год

Не видела я Вас, не слышала, забыла.

И вдруг как вихрь, как огненная сила

Ваш голос разбудил меня, и вот

Мечтою легкокрылою опять вознесена,

И снова Вами я опьянена.

Ах, если бы случайностью судьбы,

Разрушив скованность толпы, --

Хотя на миг, на краткий час,

Могла бы быть, поэт, для Вас --

Я не безличной чуждой тенью!..

По Вашему капризу иль хотенью

Мечта моя могла б осуществиться

Сиянным днем, -- ночь долгая смениться.

Л.Д.

Помните ли Вы, Федор Кузьмич, год тому назад я имела смелость после Вашей лекции об "Искусстве наших дней" прислать Вам мое стихотворение? И еще я посылала Вам несколько раз по почте. Получали ли Вы их? Осталось ли у Вас в памяти мое Л.Д. {За подписью Л. Д. Лидия Вуколовна Дорошевская (1879-?; в 1910 г. получила диплом врача-окулиста) после лекции Сологуба "Искусство наших дней", прочитанной в Петербурге 13 ноября 1914 г., послала ему стихотворение:

Как в орхидеях таинственно-сказочных,

Бледно-усталых, порывисто-красочных

Странное есть обаянье:

Тайны манящей дыханье --

Так Ваша бледность лица,

Жуткая блесклость свинца

В Ваших глазах выраженье,

Вялые Ваши движенья --

Все необычной полно красоты.

Невыявленных намеков мечты,

Прелесть греха и порока

Скрыты в Вас где-то глубоко...

Ах, знаю я, -- на вершинах

Духа и в сердца глубинах,

Где все -- изломы, и срывы, и взлеты, --

Лишь там загадочно-странны красоты...

Вы ж, как созвучное их выраженье...

Всех необычностей в Вас воплощенье:

Сердце -- холодное; яркость -- идей,

Жажда экстаза; душа -- орхидей.

(ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. Ед. хр. 241)} Я писала Вам, что я -- врач, -- как поглощена моя жизнь работой. Эта моя профессия налагает на меня обязанность быть скромной и строгой к себе. И часто, захваченная волною, я уношусь так далеко от тех прекрасных миров, где живете Вы, творите свои образы и даете жизнь слову. Но каждый раз, видя и слыша Вас, меня наполняет огненный трепет, душа окрыляется и кажется прекрасной жизнь, нестрашными -- труд и горе. Я не могу быть навязчивой именно потому, что Вы действительно владеете моей душой. Но порою так непреодолимо хочется воплотить безумную мечту: поговорить с Вами, услышать слова, обращенные лично ко мне. Скажите, не вздумалось бы Вам когда-нибудь узнать, что такое Ваша Л. Д.? Напишите два слова, очень прошу.

3-я Рота, д. No 10. Доктору Лидии Вуколовне Дорошевской.

21

<1915 г. Петроград>.

Пишу вам это письмо, т. к. не могу не написать его, т. к. слишком долго этого желала и слишком жестоко себя сдерживала. То, что я хочу Вам здесь сказать, -- должно быть сказано.

Через Вас -- мне открылась глубина и многогранность Русского Духа; через того всеобъемлющего, кто соединил оба полюса, кто на льду -- зажег пламя, кто дал Лунность -- и мрак, Грезу -- и чудище ада... кто взмахом того же пера -- создал Лилит... и Передонова, Лунную Сказку... и недотыкомку. И я (быть может, отблеск Лунной Скорби, в диком Космосе оброненный и поверженный в черный омут мира) -- я, как лучистой и лунной стрелой, -- насквозь проникнута серебряным зовом Лилит... радугой из семи отливов серебра подернулась душа -- и тихо зашептали в ней Грезы, каких досель -- она не ведала. И то призраком, в лунной дымке, то белой и лилейной, в серебряном ореоле, то бледной и красногубой -- как желанный вампир, как Красногубая Гостья -- клонилась надо мной Лунная Сказка; и сама я становилась сказочной и далекой, мерцающей и нездешней, когда на меня падало веяние тенистых ресниц с серебряными росинками. Это Вы заманили на землю Лунную Фею. Она соскользнула к Вам по лунному лучу и, возлюбя Вас, -- стала, в веянии ночи, спускаться на землю; сжалилась над людьми и серебряной парчой покрыла их алые раны...

Колумб Лунности! Вы -- первый и единственный -- открыли Ее. Видали и другие небо: видали, -- но не видели. И, кроме Девы и Туманностей, ничего не уловили их сердца {Вероятно, корреспондентка имеет в виду А. Блока.}. Ибо из их сердец не излучался свет, которому предречено, как шпага со шпагой, скреститься с лунным лучом, в сверкающем вечном лобзании. Колумб Лунности, весь в лунном хитоне, и духом своим создавший Мечту -- Лилит... <...>

Хочу Вам дать то, что мне дороже всего в жизни; не оттолкните! Если бедная девушка плетет венок из скромных цветов своего сада -- и листья хранят в себе ее порыв -- не лучший ли это дар, чем золотой венец из холодной руки, будь его жемчужины как отблеск зари, будь его сапфиры -- темней и глубже ночи. Ценно то, что всего дороже дарящему. Истин<ен> тот дар, который преподносится не только дающей рукой, но и порывом души, в ее жажде быть разгаданной. Это письмо -- сплошной порыв. Сплошной возглас восторга и благодарности; возглас, эхо которого в моей душе -- вечно. И в этом порыве -- примите то, что мне дороже всего, что я люблю любовью неизмеримой: мои стихи. Я не ослеплена ни самолюбием, ни тщеславием: я знаю, что никогда мои стихи не будут отвечать даже моим собственным требованиям, я знаю, что нету в них Божьей искры; нету ни утонченной филигранности отзвуков и переливов, ни настроений, волнующих и окрыляющих. Но нету в них и лжи; они просты и искренни, как лепет ребенка. И потому, с неопущенной головой и ясным взглядом -- я могу соединить их в одно горячее, страстное "спасибо" -- и сказать Вам: "Примите их! В них нет лицемерия и неправды, и они не пятнают рук, взявших их!" <...>

Рада, что посылаю Вам свои стихи, -- рада, что не препятствую своему порыву. Вспоминаю другую минуту, когда порыв был так же силен. Это было на вечере писателей в пользу воинов {Имеется в виду вечер "Поэты -- воинам" в пользу Лазарета деятелей искусств, состоявшийся в Петербурге 28 марта 1915 г. В вечере принимали участие А. Блок, А. Ахматова, И. Северянин, Ф. Сологуб.}; я никогда не забуду его, так же как и 6-е {6 февраля 1915 г. в Большом зале Петроградской консерватории состоялся литературно-музыкальный вечер в пользу Еврейского комитета помощи жертвам войны.}; я в этот вечер познакомилась с Вами; помню свою растерянность и свое смущение, помню, как я молчала, т. к. хотела сказать слишком много. Знала, что если попытаюсь, то не смогу, окончательно потеряюсь в своей застенчивости и буду со стороны, как институтка, обвязывающая розовой ленточкой мел для своего "учителя-дуси", -- или как экстатическая "премьерная девица", бросающая через аплодирующий зал надушенные, трепетные записочки к ногам своего тенора. А может быть -- просто как навязчивая рифмоплетка, льстящая знаменитости и насильно прорывающаяся в артистическую, чтобы потом хвастать своим необычным знакомством. Сколько, увы! существует таких поверхностных, ограниченных и тщеславных "поклонниц". Сколько таких назойливых мух омрачает существование великих людей, жужжа и клеясь по их стопам.

Но мое отношение к Вашему творчеству так далеко от всего этого. Все, что вы создали, -- вызывает во мне столь непохожие на этих барышень переживания. Я вся полна Вашими стихами, Вашим звездным мальчиком, Красногубой гостьей, и особенно -- Лилит -- светлой, сказочной, зовущей к Лунной Грезе. Мне кажется, что, как стрела, пущенная в небо, -- Вы каждое мгновение взлетаете Вашим духом все выше и выше -- и вот-вот коснетесь сферы подлунного царства -- Вашей Потусторонней Родины... И не хочется отнимать у Вашей мысли ни единой минуты, и не хочется говорить, когда стоишь лицом к лицу с творцом Лунной сказки.

Надеюсь, что в этом письме я излила все то, чего лично не могла передать. Простите меня, если я в чем-нибудь была слишком откровенна, -- и поймите мой порыв. Больней всего мне было бы, если бы Вы заподозрили во мне какую-либо заинтересованность. Горячо прошу Вас поверить, что стихи мои -- самый бескорыстный дар, данный от всего сердца. Я не ищу ни критики, ни "протекции"; вообще не преследую никакой цели, никакого замысла или чаяния. Послала Вам свои стихи, т. к. не могла не сделать этого, так же, как не могла не написать Вам этого письма. Ведь даже звезды часто не могут сдержать своих лучистых порывов, дрожат, тоскуют и наконец -- срываются. Да простится же мне, что я не сдержала своего порыва, да уверуют в его чистоту. Это -- неудержимый, стихийный дар, не ожидающий ни отклика, ни ответа. Прочтите мои стихи, когда хотите, -- через несколько месяцев, через несколько лет... Только с одной просьбой обращаюсь к Вам: не бросайте их! Пусть они всегда находятся у Вас, т. к. мое самое светлое желание -- чтобы у Вас находилась моя благодарность. Я тогда буду чувствовать новую, неоценимую для меня связь между Вашими и моими творениями, несмотря на мое честное сознание Вашего НЕДОСЯГАЕМОГО превосходства. Я, кажется, сказала все; верней, все то, что словами могла выразить.

Мне было бы безразлично, если б Вы и не знали от кого это письмо. Как Вы верно почувствовали по его настроению -- оно не стремится обратить на себя внимание; оно подсказано нежизненной, лучшей стороной моей души, в минуту, когда я стала выше своей личности и своего эгоизма. И потому подпись -- здесь не нужна, роли не играет... Но сама я питаю упорное предубеждение против анонимных писем. Мне лично всегда кажется, что под анонимным письмом кроется или трусость, или лицемерие, или ложь. Автор мне представляется человеком, который "не может подписаться" под высказанные взгляды. Ввиду собственного такого отношения я не могу оставить этих строк без подписи. Мне было бы слишком больно, если б конец этого письма вызвал хоть минутный осадок в Вашей душе...

Не могу не высказать Вам еще раз своей благодарности. Спасибо за все! За Ваши дивные книги, за Ваши выступления, за тот небывалый подъем, под магической властью которого хлынули из моей души эти слова.

Искреннее и вечное спасибо!

Евгения Бак¹.

¹ Евгения Юлиановна Бак -- переводчица, дочь Юлиана Борисовича Бака (1860-1908) -- инженера путей сообщения, крупнейшего акционера Ревельского машиностроительного завода; издателя газет "Новости", "Речь", еженедельника "Петербургская жизнь" и др. См. о нем: Л.П. Ю. Б. Бак: (Некролог) // Слово. 1908. No 435. 19 апреля / 2 мая). С. 4; Ю. Б. Бак: (Некролог) // Речь. 1908. No 93. 19 апреля / 2 мая). С. 1. В архиве Сологуба сохранилось шуточное стихотворение, посвященное Ю. Б. Баку:

22

<Конец мая -- начало июня 1916 г.>. Петроград.

Глубокоуважаемый Федор Кузьмич!

Я не имею чести быть Вам представленной. У меня нет оснований думать, что Вы меня где-либо, когда-либо читали или просматривали. Духовное наслаждение, которое я получаю от Вашего творчества, только еще более усиливает мое смущение перед Вами. И если сегодня я все же отсылаю Вам "Женщину на кресте", то прошу считать подобный поступок скорее отчаянием, чем дерзостью. Я измучена сомнением в себе самой.

Анна Мар.

23

7 июня 1916 г. Петроград.

От всего сердца благодарю Вас за письмо, глубокоуважаемый Федор Кузьмич, тысячу раз благодарю Вас. Я попытаюсь немного оправдаться перед Вами, немного смягчить то дурное впечатление, какое вы получили от книги. Тему, которую я затронула, я чувствую не с чужих слов и не по Крафту-Эбингу {Крафт-Эбинг Рихард (1840-1902) -- крупнейший немецкий психиатр 2-й пол XIX в.}, но я никогда не находила ее трагической. Я больше всего боялась, рассказывая даже сцену наказания, показаться и быть философски настроенной. Когда мне говорят о "безднах" в области сексуальности, я думаю, что это натяжка, Достоевский, патетичность. Боже мой, как в действительности это просто! В романе выпущено гораздо больше, чем это показано точками. Я ничего не пропускала, ни от чего не уклонялась. Издатель дал мне слово выпустить роман целиком, чтобы он был конфискован даже сначала. Точки, вульгарная обложка, пропуски, опечатки -- все это явилось для меня неожиданностью. Роман с точками не имеет смысла, если я не написала Вам этого раньше, то потому, что боялась выскочить с оправданием. Я часто пишу грубые слова ("дотащилась до дивана", оправилась и пр.), но потому, что я отношусь к своему рассказу как-то внутренне недоброжелательно. Простите меня, если я снова отняла у Вас время. Простите меня, если я осмеливаюсь возражать Вам. Это потому, что Вы -- Вы.

Анна Мар.

24

31 августа 1916 г. Петроград.

Дорогой Учитель,

Напишу ли тебе в самом деле или только, как всегда, буду пробовать? Если бы ты знал, как хочу войти в твое знание, говорить тебе то, что не скажешь никому, ведь ты Единственный для меня, ты тот дух, с которым я в продолжение многих лет уже беседую тайно и кому говорю свои иронии и улыбки жизни. А ты даже не знаешь, кто я, и что я так близка твоей душе, и что для меня твои стихи или твоя любовь к Луне -- самое прекрасное в тоске и муках жизненных. Я хочу войти в твою душу, хочу заглянуть в сокровенное, в то, что все прячут в колодезь, -- спрячешь ли и ты от меня, от ждущей, от жаждущей священной обнаженности?

Я иду к тебе, мой дорогой Учитель, со всем, что есть во мне от Духа, -- отгонишь ли Ты меня, не поймешь ли. О пойми, о не отпрянь в недоверии черном, не отгони, протяни мне руку, дорогую, любящую Прекрасное, руку.

Позволь писать тебе, говорить тебе все, сам спроси все, что пожелаешь, все, что только придет Тебе в твою светлую голову.

Я одна. Такое вокруг меня страшное одиночество, только чужие и злые, почему-то такие мне все враждебные, вокруг меня. Что я им сделала, почему они меня не понимают, почему они чужие мне? Я иду к ним и все стараюсь сделать как все, я не хочу жить во вражде, но это неизбежно. И вот я одна, я страшно одна. Не то чтобы я уважала их или любила, или хотела -- нет, я точно паршивый утенок, если бы я была лебедь, может быть, меня бы это утешило, но лебедя не видно, а бедный утенок гоним, гоним людьми и бурей и громами небесными... Я иду к Тебе, нужна ли Тебе душа человека, женщины то бишь. Хочешь ли Ты заглянуть в самую сокровенную правдивой и сознательной женщины? Нет, хочешь ли попросту быть моим Светлым Учителем вправду. Я тогда буду писать Тебе все, что Ты захочешь и что только задумаешь спросить у меня. О не думай с недоверием, о не не верь мне <так! -- Т.М.>, Твоей служительнице почтительной. Сам не давай меня другим, нет, не одному человеку в мире. Я так горда как дьявол безвестный, только с тобой хочу я общения, только для меня должны быть Твои Светлые глубины Духа, если только Ты, Учитель, пожелаешь. На этих условиях ответь мне, спроси все, что захочешь, и сам дай мне нить моей с тобой беседы, Ты ведь Учитель.

Одного только я прошу, священной правды, я молю ее. Как изголодавшийся пес в пустыне, я не могу без нее. Если этого Ты

Учитель не приемлешь, то назови меня дурою и все-таки напиши мне это для того, чтобы я знала то, к чему ты пожелал прийти...

Если ответишь, то так: 3-е почт, отдел. Ропшинская ул. До востребования. No рубл. бумажки -- 119128.

Прости, это чтобы спасти свою гордость на тот случай, если Ты пренебрежешь, ведь столь немногим нужна душа человека сама по себе. Тебе нужна ли, Учитель?

Я пишу на машинке оттого, что мне нечего делать и что я сижу в конторе. Правда. Л.

Петроград. 1916 г. 31 августа.

25

<1913-1916 гг.>

Вот едете Вы -- и меня охватывает большая, большая радость. Оттого, что я знаю, какой Вы, и люблю Вас таким, каким знаю. Сегодня как-то особенно радостно люблю Вас.

Прочла ту книжку, где сказочки, сны и статьи. Там, где "единый путь Толстого" {Вступительная статья, подготовка текста и примечания М. Павловой.}. Люблю за эту статью. Люблю за то, что вы говорите "нет", за то, что Вы поэт, за то, что все в области поэзии для Вас свято, за то, что вы не боитесь говорить Я и что это я у Вас выходит так просто и хорошо, а не заносчиво и нагло. Вы красиво и свободно говорите это слово. Как хорошо, что Вы любите солнце, воздух, землю, воду, что не хотите прятаться от них. Как хороша, как красива была бы жизнь, если б все приняли того Сологуба, которого я люблю. Правда. Вы не боитесь тела и любите тело. И я не боюсь, и я люблю {В романе "Мелкий бес" Людмила признается Саше: "Люблю красоту. Язычница я, грешница. Мне бы в древних Афинах родиться. Люблю цветы, духи, яркие одежды, голое тело" (Гл. XXVI).}. Чисто и свято люблю. И хочу верить и верю, что Вы любите его так, как я. И что из, -- за этой любви Вы чистый, целомудренный. Я знаю, что вы спокойно, без желаний смотрите на нагое тело, что у Вас не затуманиваются так неприятно глаза. У меня такая любовь к телу. Я целую свои руки, свою грудь -- это мое тело; я люблю его и не хочу чувствовать на нем ни одного грязного прикосновения. Я открываю его Солнцу и ветру, воде и земле. Это такое счастье! Это такое большое счастье, что я боюсь, что не буду его чувствовать. Как хорошо и радостно жить! Хорошо быть молодой, верить в святое тело, любить день, цветы, людей и радоваться, радоваться, радоваться.

Вот еще что: как сделать, чтоб все так думали и верили, как мой Сологуб? Идти самой на проповедь святого, чистого, свободного тела -- своим телом показать, что надо так, как мой Сологуб. А вдруг грязные, сальные взгляды вокруг, гадкий смех и тусклые глаза, влажные губы -- нет, нет, нет.

Это так оскорбительно. Это больно. Обидно. А иначе как? Не знаю. Только в теории? Только слова? Я не хочу. Я хочу практики. Я хочу тела. Ведь это так красиво, так чисто, так хорошо. Правда? Я не вижу другого Сологуба, потому что не хочу видеть, говорю -- нет, если есть да. Я не хочу, чтоб было да.

26

13 сентября 1927 г. Ленинград.

Поет огромный Мир --

И я склоняю

Восторгом холода дрожащие колена.

Я ничего не помню и не знаю:

Растаяла былых видений пена.

Все сорвано -- с одежд и ожерелий.

Строги глаза и белый холст суровый.

Лишь тот же круг -- круг серебрений, трели --

Березовой коры блестящие узоры.

Лишь тот же тон зори медовых листьев,

И яблони цветов на утреннем уборе,

И брызги слез, холодных, вечных, чистых, --

И звонкость голосов в росисто-влажном взоре.

Не знаю, кому нужны эти строчки в наше время? Пишу Вам, писатель Федор Сологуб. Пишу Вам... Может быть, они не покажутся Вам далекими, чужими, мертвыми -- может быть, взволнуют. -- А вдруг? Я не верю... Но ведь у утопающего есть соломинка: "а вдруг?" Страшно одинока. Забракована, как поэт. В этом больше всего одинока. Хочется живого слова, живого чувства -- а вдруг? Не ответите -- не нужно. Дело хозяйское. Ответите -- вот Вам адрес: Здесь, ул. Писарева, д. 18, кв. 10. Е. Д. Лапкиной, или Ленинград 8, ул. Писарева, д. 18, кв. 10, как требует почтовое отделение. Ответьте!

Е. Лапкина.

Оставить комментарий Сологуб Федор Кузьмич (yes@lib.ru) Год: 1927 Обновлено: 05/09/2017. 69k. Статистика. Переписка: Эпистолярий Мемуары и переписка	Скачать FB2 Ваша оценка:

Сологуб Федор Кузьмич Письма Ф. К. Сологубу