Сологуб Федор Кузьмич
Собака

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:

   

Федор Сологуб

Собака

Рассказ

   Оригинал находится здесь: Сайт "Федор Сологуб"
   
   Так всё опостылело в этой мастерской губернского захолустного города, -- эти выкройки, и стук машинок, и капризы заказчиц, -- в этой мастерской, где Александра Ивановна и училась, и уж сколько лет работала закройщицею. Все раздражало Александру Ивановну, ко всем она придиралась, бранила безответных учениц, напала и на Танечку, младшую из мастериц, вчерашнюю здешнюю же ученицу. Танечка сначала отмалчивалась, потом вежливым голоском и так спокойно, что все, кроме Александры Ивановны, засмеялись, сказала:
   -- Вы, Александра Ивановна, сущая собака.
   Александра Ивановна обиделась.
   -- Сама ты собака! -- крикнула она Танечке.
   Танечка сидела и шила. Отрывалась время от времени от работы и говорила спокойно и неторопливо:
   -- Завсегда лаетесь... Собака вы и есть... У вас и морда собачья... И уши собачьи... И хвост трепаный... Вас хозяйка скоро выгонит, так как вы и есть самая злющая собака, пес барбос.
   Танечка была молоденькая, розовенькая, пухленькая девушка с невинным, хорошеньким, слегка хитреньким личиком. Смотрела такою тихонькою, одета была как девочка ученица, сидела босая, и глазки у нее были такие ясные, и бровки разбегались веселыми и высокими дужками на ровно изогнутом, беленьком лбу под гладко причесанными темно-каштановыми волосами, которые издали казались черными. Голосок у Танечки был звонкий, ровный, сладкий, вкрадчивый, -- и если бы слушать только звуки, не вслушиваясь в слова, то казалось бы, что она говорит любезности Александре Ивановне.
   Другие мастерицы хохотали, ученицы фыркали, закрываясь черными передниками и опасливо посматривая на Александру Ивановну, -- а Александра Ивановна сидела багровая от ярости.
   -- Дрянь, -- вскрикивала она, -- я тебя за уши выдеру! Я тебе все волосы повытаскаю!
   Танечка отвечала нежным голоском:
   -- Лапки коротенькие... Барбос лается и кусается... Намордничек надо купить.
   Александра Ивановна бросилась к Танечке. Но, прежде чем Танечка успела положить шитье и встать, вошла хозяйка, грузная, широкая, шумя складками лилового платья. Строго сказала:
   -- Александра Ивановна, что это вы скандалите!
   Александра Ивановна взволнованным голосом заговорила:
   -- Ирина Петровна, что же это такое! Запретите ей меня собакою называть!
   Танечка жаловалась:
   -- Излаяла ни за что, ни про что. Всегда по пустякам ко мне придирется и лается.
   Но хозяйка посмотрела строго и на нее и сказала:
   -- Танечка, я тебя насквозь вижу. Не ты ли и начинаешь? Ты у меня не воображай, что уж если ты мастерица, так и большая. Как бы я твою маменьку не пригласила, по старой памяти.
   Танечка багряно вспыхнула, но продолжала сохранять невинный и ласковый вид. Смиренно сказала хозяйке:
   -- Простите, Ирина Петровна, больше не буду. Только я и то стараюсь их не задевать. Да уж оне очень строгие, слова им не скажи, сейчас -- я тебя за уши. Такая же мастерица, как и я, а уж я им из девчонок вышла.
   -- Давно ли, Танечка? -- спросила хозяйка внушительно, подошла к Танечке, -- и в затихшей мастерской послышались две звонкие пощечины и Танечкин слабый вскрик:
   -- Ах! ах!
   Почти больная от злости вернулась домой Александра Ивановна. Танечка угадала ее больное место.
   "Ну, собака, и пусть собака, -- думала Александра Ивановна, -- а ей-то что за дело? Ведь я не разведываю, кто она, змея или там лисица, что ли, -- и не подсматриваю, не выслеживаю, кто она. Татьяна, и дело с концом. Обо всех можно узнать, а только зачем ругаться? Чем собака хуже кого другого?"
   Летняя светлая ночь томилась и вздыхала, вея с ближних полей на мирные улицы городка истомою и прохладою. Луна поднялась, ясная, полная, совсем такая же, как и тогда, как и там, над широкою, пустынною степью, родиною диких, рыкающих на воле, и воющих от древней земной тоски. Такая же, как и тогда, как и там.
   И так же, как тогда, горели тоскующие глаза, и тоскливо сжималось дикое, не забывшее в городах о степных просторах сердце, и мучительным желанием дикого вопля сжималось горло.
   Начала было раздеваться, да что! все равно не уснуть.
   Пошла из дверей. В сенях теплые под босыми ногами шатались и скрипели доски сорного пола, и какие-то щепочки да песчинки весело и забавно щекотали кожу ног.
   Вышла на крыльцо. Бабушка Степанида сидела, черная в черном платке, сухая и сморщенная. Нагнулась, старая, и казалось, что греется в лунных, холодных лучах.
   Александра Ивановна села рядом с нею, на ступеньки крыльца. Смотрела на старуху сбоку. Большой, загнутый старухин нос казался ей клювом старой птицы.
   "Ворона?" -- подумала Александра Ивановна.
   Улыбнулась, забывая тоску и страх. Умные, как у собаки, глаза ее засветились радостью угадки. В бледно-зеленом свете луны разгладившиеся морщинки ее увядшего лица стали вдруг невидны, и она опять сделалась молодою, веселою и легкою, как десять лет тому назад, когда луна еще не звала ее лаять и выть по ночам у окон темной бани.
   Она подвинулась ближе к старухе и ласково сказала:
   -- Бабушка Степанида, а что я у вас все хочу спросить?
   Старуха повернула к ней темное лицо с глубокими морщинами, и резким старческим голосом спросила, точно каркнула:
   -- Ну что, красавица? Спрашивай.
   Александра Ивановна тихонько засмеялась, дрогнула тонкими плечами от вдруг пробежавшего по спине холодка и говорила очень тихо:
   -- Бабушка Степанида, сдается мне, -- правда ли это, нет ли? -- ух не знаю, как и сказать, -- да вы, бабушка, не обидьтесь, -- я ведь не со зла...
   -- Ну, ну, говори, не бойся, милая, -- сказала старуха.
   Глядела на Александру Ивановну яркими, зоркими глазами. Ждала. И опять заговорила Александра Ивановна:
   -- Сдается, мне, бабушка, -- уж вы, право, не обидьтесь, -- что будто бы вы, бабушка, ворона.
   Старуха отвернулась, и молчала, качая головою. Казалось, что она припоминала что-то. Голова ее с резко очерченным носом клонилась и качалась, и казалось порою Александре Ивановне, что старуха дремлет. И дремлет, и шепчет что-то себе под нос. Качает головою и шепчет древние, ветхие слова. Чародейные слова...
   Было тихо на дворе, ни светло, ни темно, и все вокруг казалось завороженным беззвучным шептанием древних, вещих слов. Все томилось и млело, и луна сияла, и тоска опять сжимала сердце, и было все ни сон, ни явь. Тысячи запахов, незаметных днем, различались чутко, и напоминали что-то древнее, первобытное, забытое в долгих веках.
   Еле слышно бормотала старая:
   -- Ворона и есть. Только крыльев у меня нету. И я каркаю, и я каркаю, а им и горя мало. А мне дадено предвиденье, и не могу я, красавица, -- не каркать, да людишки-то и слушать меня не хотят. А я как увижу обреченного, так и хочется мне каркать, и хочется.
   Старуха вдруг широко взмахнула руками и резким голосом крикнула дважды:
   -- Кар, кар!
   Александра Ивановна дрогнула. Спросила:
   -- Бабушка, кому каркаешь? Ответила старая:
   -- Тебе, красавица, тебе.
   Жутко стало сидеть со старухою. Александра Ивановна ушла к себе. Села под открытым окном. Слушала, -- за воротами сидели двое и говорили.
   -- Воет и воет, -- слышался низкий и злой голос.
   -- А ты, дядя, видел? -- спросил сладенький тенорок. Александра Ивановна сразу по этому тенорку представила кудреватого, рыжеватого, весноватого парня, -- здешний, с этого же двора.
   Прошла минута тусклого молчания. И вдруг послышался сиплый и злой голос:
   -- Видел. Большая. Белая. У бани лежит, и на луну воет. Опять представила по голосу черную бороду лопатою, низкий плотный лоб, свиные глазки, расставленные толстые ноги.
   -- Чего же она воет, дядя? -- спросил сладкий.
   И опять не сразу ответил сиплый:
   -- Не к добру... И откуда взялась, не знаю.
   -- А ежели, дядя, она -- оборотень? -- спрашивал сладкий.
   -- А не оборачивайся, -- ответил сиплый.
   Непонятно было, что значили эти слова, -- но не хотелось думать о них. И уже не хотелось прислушиваться к ним. И что же ей звук и смысл людских слов!
   Луна смотрела прямо в лицо, и настойчиво звала, и томила. И тусклою сжималось сердце тоскою, -- и не усидеть было на месте.
   Александра Ивановна поспешно разделась. Нагая, белая, тихо вышла в сени, приоткрыла наружную дверь, -- на крыльце и на дворе никого не было, -- пробежала двором, огородом, добежала до бани. Резкое ощущение холода в теле и холодной земли под ногами веселило. Но скоро тело угрелось.
   Легла на траву, на живот. Приподнялась на локтях, подняла лицо к бледной, мертво-тоскующей луне, и протяжно завыла.
   -- Слышь, дядя, завыла, -- сказал у ворот кудреватый. Сладенький тенорок трусливо дрожал.
   -- Завыла, проклятая, -- неторопливо отозвался сиплый и злой.
   Встали со скамьи. Щелкнула щеколда у калитки.
   Тихо шли двором и огородом двое. Впереди старший, дюжий, чернобородый, с ружьем в руках. Кудреватый трусливо жался сзади. Выглядывал из-за плеча.
   За банею лежала в траве большая белая собака и выла. Ее голова, черная на макушке, была поднята к ворожащей в холодном небе луне, задние лапы были странно вытянуты назад, а передние упруго и прямо упирались в землю. В бледно-зеленом и неверном озарении луны она казалась огромною, -- такою огромною, каких и не бывает на свете собак, -- толстою и жирною. Черное пятно, которое начиналось на ее голове и тянулось неровными извивами вдоль всей спины, казалось женскою распущенною косой. Хвоста не было видно, -- должно быть, он был подвернут. Шерсть на теле была такая короткая, что собака издали казалась совсем голою, и кожа ее матово светилась в лунном свете, и похоже было на то, что в траве лежит и воет по-собачьи голая женщина.
   Чернобородый прицелился. Кудреватый закрестился и забормотал что-то.
   Гулко прокатился удар выстрела. Собака завизжала, вскочила на задние ноги, прикинулась голою женщиною, и, обливаясь кровью, бросилась бежать, визжа, вопя и воя.
   Чернобородый и Кудреватый повалились в траву, и в диком ужасе завыли...
   
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru