Сологуб Федор Кузьмич
Голодный блеск

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Федор Сологуб

Голодный блеск

   Оригинал находится здесь: Сайт "Федор Сологуб"
   
   Сергей Матвеевич Мошкин пообедал сегодня очень хорошо, -- сравнительно, конечно, -- как ему, сельскому учителю, лишившемуся места и уже с год околачивающемуся по чужим лестницам в поисках работы, и не к лицу было бы. А все-таки голодный блеск сохранялся в его глазах, грустных и черных, и придавал его худощавому, смуглому лицу выражение какой-то неожиданной значительности. Мошкин истратил на обед последнюю трехрублевку, и теперь в его карманах бренчало только несколько медяков, да в кошельке лежал истертый пятиалтынный. Пировал он на радостях. Хотя и знал, что глупо радоваться, и рано, и нечему. Но так наискался работы и так прожился, что и призрак надежды радовал.
   На днях Мошкин поместил в "Новом Времени" объявление. Он рекламировал себя, как педагога, владеющего пером, -- на том основании, что корреспондировал в местную приволжскую газету. За это он и слетел с места: доискались, кто писал злые корреспонденции в "левую" газету; земский начальник обратил внимание инспектора народных училищ, а инспектор, конечно, не потерпел.
   -- Нам таких не надо, -- сказал ему инспектор при личном объяснении.
   Мошкин спросил:
   -- А каких же вам надо?
   Но инспектор, не отвечая на неуместный вопрос, сухо сказал:
   -- Прощайте, до свиданья. Надеюсь увидеться на том свете...
   Дальше в своем объявлении Мошкин заявляет, что хочет быть секретарем, постоянным сотрудником газеты, репетитором, воспитателем, сопровождать на Кавказ или в Крым, быть полезным в доме и т.п. Уверял, что не имеет претензий и что не стесняется расстоянием.
   Ждал. Пришла одна открытка. Странно, что с ней у него вдруг связались какие-то надежды.
   Это было утром. Мошкин пил чай. Вошла сама хозяйка. Сверкнула черными змеиными глазками и сказала язвительно:
   -- Корреспонденция Сергею Матвеевичу господину Мошкину. И, пока он читал, гладила свои черные над желтым треугольником лба волосы и шипела:
   -- Чем письма получать, платил бы деньги за стол, за комнату. Письмом сыт не будешь, а ты в люди походи, поищи, не боронься на испанский фасон.
   Читал:
   "Будьте любезны пожаловать для переговоров от 6 до 7 вечера, 6 рота, д.78, кв. 57".
   Без подписи.
   Злобно глянул Мошкин на хозяйку. Она стояла у двери, прямая, широкая, с опущенными руками, спокойная, как кукла, и холодно-злая, и прямо на него смотрела неподвижными, наводящими жуть глазами.
   Мошкин крикнул:
   -- Баста!
   Стукнул кулаком по столу. Встал. Заходил по комнате взад-вперед. И все твердил:
   -- Баста!
   Хозяйка тихо и злобно спрашивала:
   -- Платить-то будешь, корреспондент казанский и астраханский? А? Сознательная твоя харя?
   Мошкин остановился перед ней, протянул к ней пустую ладонь и сказал:
   -- Все, что имею.
   Умолчал о последней трехрублевке. Хозяйка шипела:
   -- Я тебе не гусарская офицерша, мне деньги надобны. Дрова семь целковых, откуда я возьму? Сам себя не прокормишь, -- заведи платящую воздахторшу. Ты -- молодой человек со способностями, и наружность у тебя достаточно восхитительная. Какая ни есть дура найдется. А мне разве возможно? Куда ни вертыхнись, деньги вынь да положь. Дунь -- руб, плюнь -- руб, поколей -- полтораста.
   Мошкин приостановился. Сказал:
   -- Не беспокойтесь, Прасковья Петровна, сегодня вечером получаю место и рассчитаюсь.
   И опять принялся ходить, шлепая туфлями.
   Еще долго хозяйка шипела, торча у двери. Наконец ушла, крикнув:
   -- У меня стальная грудь! Другая бы иная на моем месте давно бы глаза под лоб закатила, сказала бы: живите без меня, околачивайтесь, как знаете, а я вам не крепостная.
   Ушла, и в его памяти осталась ее странная фигура, прямая, с опущенными руками, с желтым широким треугольником лба под черными, гладко примасленными волосами, с усеченным узким треугольником затасканной желтой юбки, с крохотным треугольником красного нюхающего носа. Три треугольника.
   Весь день Мошкин был голоден, весел и зол. Ходил без цели по улицам. Засматривался на девушек, и все они казались ему милыми, веселыми и доступными, -- доступными для богатых. Останавливался перед окнами магазинов, где выставлены дорогие вещи. Все острее становился голодный блеск в глазах.
   Купил газету. Прочел ее на скамейке в сквере, где смеялись и бегали дети, где модничали няньки, где пахло пылью и чахлыми деревьями, -- и запах улицы и сада неприятно смешивался и напоминал запах гуттаперчи. В газете поразил Мошкина рассказ об исступленном, голодающем безумце, который в музее изрезал картину знаменитого художника.
   -- Вот это я понимаю!
   Мошкин зашагал по аллее. Повторял:
   -- Вот это я понимаю!
   И потом, ходя по улицам, смотря на великолепные громады богатых домов, на выставленную роскошь магазинов, на элегантные наряды прогуливающихся господ и дам, на быстро проносящиеся экипажи, на всю эту красоту и утешительность жизни, доступные для всякого, у кого есть деньги, и недоступные для него, -- рассматривая, наблюдая, завидуя, испытывал все более определяющееся чувство разрушительной ненависти. И повторялись в уме все те же слова:
   -- Вот это я понимаю!
   Подошел к толстому, ленивому и важному швейцару. Крикнул:
   -- Вот это я понимаю!
   Швейцар молча и презрительно покосился на него. Мошкин радостно захихикал. Сказал:
   -- Молодцы анархисты!
   -- Проваливай! -- сердито крикнул швейцар. -- Не проедайся.
   Мошкин отошел. Вдруг стало страшно. Городовой стоял близко. Так резко выделялись его белые перчатки. Досадливо думал Мошкин:
   "Вот бы вам бомбу сюда".
   Швейцар сердито сплюнул вслед ему и отвернулся.
   Мошкин долго ходил. В тестом часу зашел в ресторан среднего разбора. Сел к столу близ окна. Выпил водки, закусил анчоусами. Взял обед в семьдесят пять копеек. Пил "Шабли во льду". После обеда выпил ликеру. Слегка охмелел. Под звуки органа кружилась голова. Сдачи не взял. Ушел, слегка пошатываясь, и почтительно провожаемый швейцаром, -- и швейцару сунул в руку двугривенный.
   Посмотрел на свои никелированные часы, -- был седьмой вначале. Пора. Как бы не опоздать! Не наняли бы другого! Стремительно пошагал в Измайловский полк.
   Очень мешали:
   разрытые мостовые;
   оголтелые, вечно сонные извозчики на переходах через улицу;
   прохожие, в особенности мужики и дамы:
   встречные или не сторонились вовсе, или сторонились чаще влево, чем вправо, --
   а те, кого приходилось обгонять, зачем-то шатались по тротуару, и не угадать было сразу, с какой стороны обгонять их;
   нищие, -- они и к нему приставали, --
   и самый механизм хождения.
   Так трудно одолевать пространство и время, когда торопишься! Земля точно присасывает к себе, каждый шаг покупаешь усилием и усталостью. До боли и ломоты в икрах. От этого возрастала злоба и усиливался голодный блеск в глазах.
   Мошкин думал:
   "Тарарахнуть бы все это к черту! Ко всем чертям!"
   Наконец добрался.
   Вот рота, а вот и дом No 78. Дом четырехэтажный, обшарпанный:
   два подъезда, мрачные с виду; посередине -- разинутая пасть ворот. Посмотрел таблички над подъездами, -- первые номера, а No 57 нет, никого не видно. У ворот белая пуговка, и над нею на медяшке заросшая грязью надпись "к дворнику".
   Нажал пуговку и вошел в пасть, поискать табличку жильцов. Но прежде чем достиг таблицы, уже навстречу ему шел дворник, очень внушительного вида и с черной бородой.
   -- А где квартира пятьдесят семь?
   Мошкин спрашивал с небрежной манерой, заимствованной от того земского начальника, из-за которого "слетел" с места. Знал уже по опыту, что с дворниками надо говорить так-то и нельзя говорить вот так-то. Скитания по чужим подворотням и лестницам тоже придают человеку известный лоск.
   Дворник спросил несколько подозрительно:
   -- А вам кого?
   С простодушной небрежностью, растягивая слова, Мошкин отвечал:
   -- А я и сам не знаю. Я по объявлению. Получил письмо, а кто пишет, не написано. Только адрес написали. Кто же там живет, в номере пятьдесят семь?
   -- Госпожа Энгельгардова, -- сказал дворник.
   -- Энгельгардт? -- переспросил Мошкин. Дворник повторил:
   -- Энгельгардова. Мошкин усмехнулся:
   -- Русификация?
   -- Елена Петровна, -- отвечал дворник.
   -- Чертова перечница? -- почему-то спросил Мошкин. Дворник ухмыльнулся:
   -- Нет-с, молодая барышня. По парадному пожалуйте, из ворот направо.
   Да там над дверями табличка, только первые номера, -- сказал Мошкин.
   Дворник говорил:
   -- Нет, там и пятьдесят семь. В самом низу. Мошкин спрашивал:
   -- А чем она занимается? Есть у них какое-нибудь заведение? Школа? Или редакция?
   Нет; оказалось, у госпожи Энгельгардовой не было ни школы, ни редакции.
   -- Живут своим капиталом, -- пояснил дворник.
   В квартире госпожи Энгельгардовой горничная очень деревенского вида провела его в гостиную направо от темной передней и просила подождать.
   Ждал. Скучал и томился. Рассматривал вещи. Было нагорожено много мебели, -- кресла, столы, стулья, ширмы, экраны, этажерки, столбики, на них бюсты, лампы, безделушки, на стенах зеркала, картины, литографии, часы, на окнах занавески, цветы. От всего этого было тесно, душно, темно. Мошкин шагал в тесноте по коврам. Со злобой смотрел на картины, на статуи.
   "Тарарахнуть бы все это к черту! Ко всем чертям!" -- думал Мошкин.
   Но, когда хозяйка вдруг вошла, он спрятал свой голодный блеск, опустил глаза.
   Она была молодая, румяная, высокая и, кажется, красивая. Шагала быстро и решительно, как хозяйка в деревне, и при этом неловко помахивала сильными, красивыми, белыми, голыми выше локтя, руками.
   Подошла. Подала руку, -- полувысоко, -- хочешь, пожми, хочешь, поцелуй. Поцеловал. Нарочно, -- со злости и для шутки. Быстро, громко чмокнул и зубом царапнул, -- аж дрогнула. Но ничего не сказала. Пошагала к дивану. Залезла за стол, засела на диван, а ему показала на кресло. Сел. Спросила:
   -- Это ваше объявление было вчера? Буркнул:
   -- Мое.
   Подумал и сказал повежливее:
   -- Мое-с.
   И стало досадно. И опять подумал:
   "Тарарахнуть бы".
   Говорила, -- спрашивала, что он может, где он учился, где работал. Так осторожненько подходила, точно боялась раньше времени проговориться и надавать больше.
   Оказалось, что хочет издавать журнал. Какой? Еще не решила. Какой-нибудь. Маленький. Ведет переговоры о покупке одного издания. О направлении журнала умолчала.
   Он ей может понадобиться для конторы. Но так как в объявлении сказано -- педагог, -- то она думала, что он учил в гимназии.
   Впрочем, если он может вести конторские книги...
   Принимать подписку...
   Вести переписку по делам конторы и редакции...
   Получать деньги с почты...
   Заделывать номера в бандероли...
   Сдавать их на почту...
   Держать корректуру...
   Еще что-то...
   И еще что-то...
   Барышня говорила с полчаса. Довольно бестолково перечисляла разные обязанности.
   -- Для этих дел надо несколько человек, -- сурово сказал Мошкин.
   Барышня досадливо покраснела. По ее лицу пробежали жадные гримаски. Она сказала:
   -- Журнал маленький. Специальный. Для такого маленького предприятия если взять несколько, то им нечего будет делать. Усмехнулся. Согласился.
   -- Пожалуй, что и так. У вас не соскучишься. Спросил:
   -- А сколько времени я у вас буду занят ежедневно?
   -- Ну, часов с девяти утра, -- это не поздно? -- часов до семи вечера, -- это не рано? Иногда, если спешная работа, можно и попозже посидеть или прийти в праздник, -- ведь вы свободны?
   -- Сколько же вы думаете платить?
   -- Рублей восемнадцать в месяц вам будет достаточно?
   Подумал. Засмеялся.
   -- Мало-с.
   -- Больше двадцати двух не могу.
   -- Хорошо-с.
   И с внезапным порывом злости встал, сунул руку в карман, вытащил оттуда ключ от своей квартиры и тихо, но решительно сказал:
   -- Руки вверх!
   -- Ах! -- произнесла барышня и немедленно же подняла руки.
   Она сидела на диване, очень бледная. Дрожала. Она была большая и сильная. А он -- маленький и тощий.
   Рукава ее одежды отвисли к плечам, и две протянутые вверх белые, голые руки казались толстыми, как ноги акробатки, упражняющейся дома. И видно было, что у нее хватит силы долго держать руки вверх. И сквозь испуг на ее лице пробивалось выражение значительности переживаемого.
   Наслаждаясь ее смущением, Мошкин произнес медленно и внушительно:
   -- Только двинься! Только пикни! Подошел к картине.
   -- Сколько стоит?
   -- Двести двадцать, без рамы, -- дрожащим голосом произнесла барышня.
   Порылся в кармане, достал перочинный нож. Разрезал картину сверху вниз и справа налево.
   -- Ах! -- вскрикнула барышня. Подошел к мраморной головке.
   -- Что стоит?
   -- Триста.
   Ключом отбил ухо, оббил нос, щеки пооббил. Барышня тихонько ахала. И приятно было слушать ее тихое аханье.
   Порвал еще несколько картин, порезал обивку кресел, сломал несколько хрупких вещичек.
   Подошел в барышне. Крикнул:
   -- Лезь под диван! Исполнила.
   -- Лежи смирно, пока не придут. Не то бомбой тарарахну. Ушел. Никого не встретил ни в передней, ни на лестнице. У ворот стоял тот же дворник. Мошкич подошел к нему. Сказал:
   -- Что у вас барышня-то странная какая?
   -- А что?
   -- Да нехорошо себя ведет. Скандалит очень. Вы бы к ней пошли.
   -- Коли они не зовут, как же я могу?
   -- Ну, как знаете.
   Ушел. Голодный блеск в его глазах тускнел. Мошкин долго ходил по улицам. Тупо и медленно вспоминал эту гостиную, и разрезанные картины, и барышню под диваном.
   Тусклые воды канала манили к себе. Скользящий свет заходящего солнца делал их поверхность красивой и печальной, как музыка безумного композитора. Такие были жесткие плиты набережной, и такие пыльные камни мостовой, и такие глупые и грязные шли навстречу дети! Все было замкнуто и враждебно.
   А зеленовато-золотистая вода канала манила.
   И погас, погас голодный блеск в глазах.
   Так звучен был мгновенный всплеск воды.
   И побежали, кольцо за кольцом, матово-черные кольца, разрезая зеленовато-золотистые воды канала.
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru