Сологуб Федор Кузьмич
Смерть по объявлению

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ФЁДОР СОЛОГУБ

СМЕРТЬ ПО ОБЪЯВЛЕНИЮ

I

   Резанов чувствовал себя таким слабым, усталым, увядающим. К вечному успокоению все чаще клонились мысли. Казалось, что слаще нет отдыха, как на дощатом ложе, в сосновой домовине.
   И захотелось вдруг развлечения не по установленной программе.
   Сидел в своей тихой комнате один.
   Читал объявления в "Новом Времени" очень внимательно. Искал чего-то. Сравнивал и выбирал.
   Его бледное, начинающее увядать, лицо являло признаки смущения и нерешительности. В задумчивости взял карандаш. Поставил его острием на абажур лампы.
   Дрожала рука. Стучало острие карандаша. Усмехнулся. Подумал:
   "Старею".
   Опять опустил глаза, -- когда-то вечно-веселые, теперь устало равнодушные, -- на газетные листы склонил внимательные и спокойные взоры.
   Наконец выбрал одно объявление.
   Какая-то интеллигентная молодая дама, красивая и воспитанная, находясь в крайней нужде, просила добрых людей одолжить ей пятьдесят рублей; согласна была на все условия. Просила писать в семнадцатое почтовое отделение до востребования, предъявительнице квитанции за  205824.
   Резанов вынул из коробки лист желтоватой, шероховатой бумаги с неровными краями, с водяными знаками Margarette Mill.
   Усмехаясь невесело, писал:

"Милостивая Государыня,

   Я дам Вам деньги, которых Вы просите, но не в долг и не даром, а за работу, о которой сейчас Вам напишу. Напишу по необходимости вкратце, -- в письме многого не скажешь. Но так как, по Вашим словам, Вы -- дама интеллигентная, то Вы, может быть, поймете, что именно от Вас потребуется. Вы должны явиться мне в образе моей смерти, -- чем более привлекательной, тем лучше, -- и сообразно с этим вести себя. Если Вы сумеете разнообразить достаточно эту веселую игру, то Ваш заработок может быть и впредь достаточен для Вашего пропитания. Согласны ли Вы? Не страшно ли Вам? Понимаете ли Вы, что от Вас требуется? Если согласны, и не боитесь, и понимаете, то напишите, когда и где я могу Вас в первый раз встретить. Для меня самое удобное время -- после пяти вечера. Пишите в Главный почтамт предъявителю трех рублей  384384. Письмо возьму в четверг".
   Трехрублевка, новенькая, пошловато-красивого образца 1905 года, хрустела неприятно, как накрахмаленное платье полоротой причастницы. Цифры 384 повторялись дважды. Совпадение казалось странным и знаменательным.
   Подумал:
   "А если?"
   Бледно улыбнулся.
   "Ну и пусть".
   Не подписал. Запечатал. Сам отнес и бросил в почтовый ящик, -- чтобы не забыли до утра, чтобы дошло скорее.
   Потом вернулся, и думал, какая она придет.
   Тощая, уродливая, с побуревшим от бедности и страданий лицом, с желтыми зубами, с жидкими рыжеватыми космами волос под истасканною на дожде и ветре шляпою, где жалко и смешно трепыхаются перо и бант?
   Или молоденькая, застенчивая, тихая, с тонкими пальцами швеи, исколотыми иглою, с бледным, точно восковым личиком, с большим, милым ртом?
   Или пьяною придет проституткою, накрашенная, разбитная, с визгливым голосом и грубыми ухватками?
   Или провинциальная вульгарная дама в невероятном костюме, с невозможными манерами, с немытою шеею, -- брошенная мужем и еще никуда не пристроившаяся?
   Какая же она будет, моя смерть? Моя смерть!
   Или в темном встретит переходе, и не увижу ее, и только в холодную опущу руку мое бедное золото?
   В четверг пошел в Почтамт. Летний день в столице был пылен, жарок и шумен. Там и здесь чинили мостовые, красили дома, -- и так неприятно пахло. И все же было весело, привычно, и вывески знакомых ресторанов глядели празднично-нарядно.
   Не торопился. Пил пиво у Лейнера. Никого не встретил знакомых. Да и кого теперь встретить? Разве случайно.
   Было близко время к четырем, когда прошел сквозь узкие, отворенные двери в новый, под стеклянною крышею, зал Почтамта. Вспомнил старый, заплеванный закоулок, где прежде выдавали письма до востребования. Теперь и чиновники заботятся о миловидности.
   Остановился у будочки с бумагою и конвертами. Вертящаяся витрина показала ему все виды приторной пошлости на открытках, как на подбор.
   -- Покупают? -- спросил он продавщицу. Смазливая девица со скучающим лицом обидчиво дернулась жирными плечами.
   -- Вам что угодно? -- спросила она враждебным тоном. -- Конверты, бумага, открытые письма.
   Взглянул на нее пристально. Заметил кудерьки на лбу, фарфоровый цвет лица, синие зрачки. Сказал:
   -- Да ничего не надо.
   И прошел дальше.
   Прямо против входа за средним двойным окном большой квадратной загородки сидели три девицы, разбиравшие письма. Снаружи стояли получатели. Толстая дама с бородавкою на носу спрашивала письмо на имя Руслан-Звонаревой.
   -- Ваша фамилия Звонарева? -- спросила почтовая барышня с лицом цвета пшеничной булки, и отошла вглубь к шкалу с письмами.
   -- Руслан-Звонарева, -- испуганным полушепотом говорила ей вслед дама с бородавкою.
   И, когда почтовая пшеничная девица вернулась с пачкою писем к окошку, дама с бородавкою повторила:
   -- У меня двойная фамилия, Руслан-Звонарева.
   Рядом с нею стоял рыжий господин с котелком в руке, и беспокойными глазами смотрел на письма, которые перебирала вторая почтовая девица, самая красивая из трех, и очень гордая этим. Господин, по всем признакам, ждал письма "чувствительного и фривольного", и волновался, и был некрасив и жалок.
   Третья девица, пухлая, румяная, с лицом широким и коротким, с опущенною на лоб широкою занавескою густых каштанового цвета волос, смеялась чему-то своему. Все обращалась к двум другим, -- и те улыбались, -- и смеялась, и говорила какие-то отрывочные слова о чем-то забавном.
   Резанов молча протянул ей свою трехрублевку. Смотрел на девиц. Думал, что они молоды, здоровы, миловидны. Так их подобрало почтовое начальство, заботящееся о приличном вид своих учреждений.
   Вспомнил недавнюю газетную полемику между почт-директором и какою-то просительницею, которая не получила места на почте потому, что была тощая, некрасивая, вялая от робости и бедности и недоедания, и старая, -- целых тридцать два года.
   Закрыл глаза, -- встало чье-то бледное, испитое, испуганное лицо с широко-открытыми глазами, с дергающимися нервно и робко губами. Кто-то шепнул, так ясно и тихо:
   -- Нечем жить.
   Кто-то ответил, тихо и спокойно:
   -- Не живи.
   Резанов открыл глаза. Ненавидящим взором смотрел на пухлолицую девицу, которая искала письмо на его номер, выкидывая из пачки на стол одно за другим открытки и закрытая письма. И все смеялась. Так противно, надоедливо.
   Наконец протянула письмо в узком штемпельном конверте. Перебросила остальные письма;
   -- Больше нет.
   -- И не надо, -- досадливо сказал Резанов.
   Отошел в сторону, сел на скамью у колонны. Разорвал конверт. Торопился, но был спокоен.
   Крупные и узкие буквы, тонкие черты, ровный и спокойный почерк, неожиданно-красивый.
    "Милостивый Государь,
   Я согласна. Я не боюсь. Я понимаю. Четверг, шестой час. Михайловский сад, аллея направо от входа. Белое платье. В правой руке Ваше письмо в конверте.
    Ваша Смерть".
   Сторож звонил. Зал пустел. Резанов поехал в "Вену". Пообедал. Пил вино. Торопился.
   Приехал в сад в половине шестого.
   Она стояла недалеко от входа, на краю аллеи, под деревом. Ее платье белело на темной зелени тихого сада.
   Тонкая, бледная, очень тихая, и спокойная. Внимательно смотрела на него, когда он подходил к ней. Глаза серые, спокойные. Ничего не выдавали. Только внимательные. В лице, совсем некрасивом, выражение ясности и покорности. Губы большого рта улыбались мило и печально.
   -- Милая смерть, -- сказал он тихо.
   Стал перед нею. Странно волнуясь, протянул ей руку.
   Она молчала. Переложила его письмо в левую руку. Пожала его руку тонкою, холодною, тихою рукою.
   Он спросил ее:
   -- Ты долго ждала меня?
   Она ответила, медленно произнося слово за словом, голосом ясным, безжизненно ровным, смертельно спокойным:
   -- Ты меня не ждал. Ты думал, что встретишь не меня.
   И казалось, что холодом повеяло от нее. И так тихи, так недвижны были складки ее белого платья. Ее простая соломенная шляпа с белою лентою, надетая высоко, кидала желтую тень на ее покойное лицо. Стоя перед Резановым, она слегка склонилась и провела концом своего легкого зонтика тонкую черту на песке, слева направо, между ним и ею.
   Спросил:
   -- Это -- правда, что ты согласна быть моею смертью?
   И такой же был тихий ответ:
   -- Я -- твоя смерть.
   Спросил опять, чувствуя холод в теле:
   -- Разве ты не боишься исполнять такую мрачную роль?
   Сказала:
   -- Смерть боится живых, и не показывается им так прямо. Ты, может быть, первый, кто увидел мое лицо, земное, человеческое лицо твоей смерти.
   Сказал:
   -- Ты ведешь свою роль очень быстро, и слишком добросовестно. Скажи мне, как тебя зовут?
   Улыбнулась печально и кротко. Сказала:
   -- Я -- твоя смерть, белая, тихая, безмятежная. Торопись дышать земным воздухом, -- часы твои сочтены.
   Нахмурился. Сказал:
   -- Ты интеллигентная дама, ты находишься в затруднительном положении, и просишь денег. Что довело тебя до такой крайности, что ты согласна на все условия? И даже на то, чтобы играть в такую страшную игру.
   Ответила:
   -- Я голодна, больна, устала и печальна.
   Засмеялся. Сказал:
   -- Прежде всего отдохни. Что ты стоишь? Сядь на скамейку.
   Прошли несколько шагов. Сели. Она чертила на песке запутанный узор.
   Сказал:
   -- Ты голодна, -- мы поедем, -- хочешь? -- куда-нибудь, и я накормлю тебя. Я дам тебе денег, сколько ты просила. Скажи, не надо ли тебе еще что-нибудь от меня?
   Сказала:
   -- Я возьму от тебя все, что ты можешь дать, -- твое золото и твою душу.
   Он вздрогнул. Засмеялся. Сказал:
   -- Ты хорошо играешь свою роль.
   Ответила:
   -- Я пришла. Мой час настанет скоро. Я жду.
   Он вынул кошелек.
   В среднем маленьком отделении за стальною застежкою лежали заранее приготовленные пять золотых монет. Вынул их.
   Она протянула молча свою узкую бледную руку, -- такую тихую и спокойную, -- открытою ладонью вверх. Легкие линии чертили ясный и простой узор на ее белой, недвижно-раскрытой ладони.
   Пять золотых монет, тихо звякнув звучным , звоном одна о другую, легли на холодную, недрогнувшую ладонь. Неспешно сомкнулась рука, тонкие пальцы, длинные, белые, сжались, -- и неторопливо опустилась рука с деньгами в скрытый сбоку прорез белой юбки. И он думал:
   -- Мое бедное золото, -- мой последний дар, -- скудный заработок поденщика, -- малая плата за безмерный труд, -- тебе, моя милая.
   Думал ли только? сказал ли вслух? Так ясно звучали эти слова! Такою печалью стеснилась грудь!
   И грустная, смотрела на него она сбоку серыми внимательными глазами, и улыбалась. Потом склонилась, и тихо шуршал на песке конец ее зонтика.
   И шептала:
   -- Взяла твое золото, -- возьму твою душу. Отдал мне золото, -- отдашь мне душу.
   Сказал он тихо:
   -- Взяла мое золото, потому что я дал тебе его. Но как возьмешь ты мою душу? И где ты ее возьмешь?
   И сказала она:
   -- Приду к тебе в мой час, и возьму твою душу. И отдашь мне ты свою душу. Отдашь, потому что я -- твоя смерть, и ты не уйдешь от меня никуда.
   Тоска томила его. Он сказал резким голосом, побеждая тоску и страх:
   -- Ты живешь в комнате от хозяев, ты ищешь места или работы, тебя зовут Марьей или Анной. Как тебя зовут?
   И крикнул с дикою злобою:
   -- Скажи, как тебя зовут!
   Повторила бесстрастно:
   -- Я -- твоя смерть.
   Такие безнадежные и беспощадные упали слова. Дрогнул. Поник. Спросил упавшим голосом:
   -- Тебе нужно мое золото, -- потому что ты голодная и усталая, -- но душа моя, зачем тебе душа моя?
   Ответила:
   -- На твое золото я куплю хлеба и вина, и буду есть и пить, и накормлю моих голодных смертенышей. А потом душу твою выну и возьму ее бережно, положу ее себе на плечи, и опущусь с нею в темный чертог, где обитает невидимый мой и твой владыка, и отдам ему твою душу. И сок твоей души выжмет он в глубокую чашу, куда и мои канут тихие слезы, -- и соком твоей души, смешанным с тихими моими слезами, на полночные брызнет он звезды.
   Тихо, неспешно, слово за словом, звучала странная речь, как формула темного заклятия.
   И кто шел мимо, и какие звучали окрест голоса, и какие проносились, гремя по внешней мостовой, за оградою экипажи, и был ли быстрый легконогий бег и детский смех и лепет, -- все скрыто было за магическою пеленою медлительной речи. И как за тающим дымом ладана таился, затаился звучащий, пестрый, весело вечереющий день.
   И была тоска, и усталость, и равнодушие. Тихо сказал:
   -- Если и до звезд вознесется трепет моей души, и в далеких мирах зажжет неутоляемую жажду и восторг бытия, -- мне-то что? Истлевая, истлею здесь, в страшной могиле, куда меня зароют зачем-то равнодушные люди. Что же мне в красноречии твоих обещаний, что мне? что мне? скажи.
   Сказала, улыбаясь кротко:
   -- Во блаженном успении вечный покой.
   Повторил тихо:
   -- Вечный покой. И это -- утешение?
   -- Утешаю, чем могу, -- сказала она, улыбаясь все тою же неподвижною, кроткою улыбкою.
   Тогда он встал, и пошел к выходу из сада. За собою слышал он ее легкие шаги.
   Долго шел он по городским улицам, -- и она шла за ним. Иногда он ускорял шаги, чтобы уйти от нее, -- и она шла скорее, торопилась, бежала, приподнимая тонкими пальцами край белого платья. Когда он останавливался, она стояла поодаль, рассматривая выставленные в магазинных окнах предметы. Иногда он досадливо оборачивался и шел прямо на нее, -- тогда она торопливо перебегала на другую сторону улицы, или пряталась в подъездах или под воротами.
   И следила за ним серыми, спокойными, внимательными глазами. Неотступно следила.
   "Сяду на извозчика", -- подумал он.
   Удивился, почему такая простая мысль, раньше не пришла ему в голову.
   Но едва он заговорил с извозчиком, она приблизилась. Стояла совсем близко, и веяла на него холодом и печалью. И улыбалась.
   Подумал досадливо:
   "Она сядет со мною. От нее не уйти, не уехать".
   Извозчик спрашивал шесть гривен.
   -- Тридцать копеек, -- сказал Резанов, и быстро пошел прочь.
   Извозчик ругался.
   Резанов поднялся в третий этаж. Остановился у дверей своей квартиры. Позвонил. Все время слышал шорох тихих, поднимающихся по лестнице, шагов. Второй раз позвонил нетерпеливо. Холод страха пробежал по спине. Хотелось войти в квартиру раньше, чем она поднимется, раньше, чем она увидит, в какую он вошел дверь, -- на площадке было четыре двери.
   Но уже она поднималась. Уже близко, в полусвет лестницы, забелелось ее платье. И ее серые глаза, внимательно и близко смотрели в его испуганные глаза, когда он, входя в квартиру, последний раз глянул на лестницу, поспешно закрывая за собою дверь.
   Сам замкнул дверь на ключ. Так резко звякнул замок. Потом остановился в полутемной передней. Смотрел на дверь тоскующими глазами. Чувствовал, -- точно видел сквозь опрозрачнившуюся вдруг дверь, -- как она стоит за дверью, тихая, с кроткою улыбкою на милых губах, и поднимает ясное, бледное лицо, чтобы прочесть и запомнить номер квартиры.
   Потом тихие послышались шаги вниз по лестнице.
   Резанов вошел в свой кабинет.
   -- Она ушла, -- словно сказал кто-то ясным голосом.
   И другой словно послышался в ответ ему голос, безнадежно-спокойный:
   -- Она придет.
   Он ждал. Все темнее становилось. Томила тоска. Мысли были неясны и спутаны. Голова кружилась. По телу пробегал озноб и жар.
   Думал:
   "Что она делает? Купила еды, пришла домой, голодных своих смертенышей кормит. Так и назвала их, -- смертеныши. Сколько их? Какие они? Такие же тихонькие, как и она, моя милая смерть? Исхудалые от недоедания, беленькие, боязливые. И некрасивые, и с такими же внимательными глазами, такие же милые, как она, моя милая, моя белая смерть.
   "Кормит своих смертенышей. Потом спать уложит. Потом сюда придет. Зачем?"
   И вдруг любопытство зажглось в нем.
   Придет, конечно. Иначе зачем проследила его до дому. Но зачем придет? Как она понимает свою задачу, эта странная дама, готовая за деньги на все условия, и даже на то, чтобы по смертям ходить?
   А может быть, она и не женщина, а настоящая смерть? И придет, и вынет его душу из этого грешного и слабого тела?
   Лег на диван. Укрылся пледом. Весь сотрясался в приступах жестокой и сладкой лихорадки.
   Какие странные приходят в голову мысли! Она -- умная и добросовестная. Взяла деньги, и хочет их заработать, и хорошо играет подсказанную ей роль.
   Отчего же она такая холодная?
   Да оттого, что -- она бедная, голодная, усталая, больная.
   Устала от работы. Так много ей работы.
   "Я косила целый день, Я устала. Я больна".
   Ходит, ищет, голодная, больная. Бедные смертеныши ждут, голодные ртишки разевают.
   И вспомнил ее лицо, -- земное, человеческое лицо моей смерти.
   Такое знакомое лицо. Родные черты.
   В памяти, черта за чертою, все яснее вставало ее лицо, -- знакомые, родные, милые черты.
   Кто же она, моя белая смерть? Не сестра ли моя?
   "Тяжело мне, -- я больна. Помоги мне, милый брать".
   И если она -- моя вечная Сестра, моя белая смерть, -- то что мне до того, что она здесь, в этом воплощении, пришла ко мне в образ ищущей по объявлениям, живущей в комнате от хозяев!
   Я вложил в ее руку мое бедное золото, мой скудный дар, -- звонкое золото, в холодеющую руку. И взяла мое золото остывающею рукою, и возьмет мою душу. Снесет меня под темные своды, -- и откроется лик Владыки, -- Мой вечный лик, и Владыка -- Я. Я воззвал мою душу к жизни, и смерти моей велел идти ко мне, идти за мною.
   И ждал.
   Была ночь. Тихо звякнул колокольчик. Никто не слышал. Резанов поспешно откинул плед. Прошел в переднюю, стараясь не шуметь.
   Так резко зазвенел замок. Дверь открылась, -- на пороге стояла она.
   Он ступил назад, в темноту передней. Спросил, словно удивляясь:
   -- Это -- ты? И она сказала:
   -- Я пришла. Это мой час. Пора.
   Он замкнул за нею дверь, и пошел к себе по неосвещенным комнатам. Слышал за собою легкий шорох ее ног.
   И в темноте его покоя она прильнула к нему, и поцеловала его целованием нежным и невинным.
   -- Кто же ты? -- спросил он.
   Сказала:
   -- Ты звал меня, и я пришла. Я не боюсь, и ты не бойся. Я дам тебе последнюю усладу жизни, -- поцелуй смерти, -- "и будет смерть твоя легка и слаще яда".
   Спросил:
   -- А ты?
   Ответила:
   -- Я сказала тебе, что сойду с твоею душою тем единственным путем, который перед нами.
   -- А твои смертеныши?
   -- Я послала их вперед, чтобы они шли перед нами, и открывали нам двери.
   -- Как же ты вынешь мою душу? -- спросил он опять.
   И она прижалась к нему нежно, и шептала:
   -- "Стилет остер, и сладко ранит".
   И прильнула, и целовала, и ласкала. И точно ужалила, -- уколола в затылок отравленным стилетом. Сладкий огонь вихрем промчался по жилам, -- и уже мертвый лежал в ее объятиях.
   И вторым уколом отравленного острия она умертвила себя, и упала мертвая на его труп.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru