Сологуб Федор Кузьмич
Рождественский мальчик

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Федор Сологуб

Рождественский мальчик

   Оригинал находится здесь: Литературная страница DRY_GINа
   
   Пусторослев наконец остался один.
   Сколько усталости! Целый день встреч и разговоров.
   Жгучие, волнующие темы. Заботы и хлопоты о деле, которое так взяло все время.
   Так взяло все время, что теперь, в минуту отдыха, вдруг не хочется думать о нем. Усталость обволакивает все чувства липкою пеленою. Глаза не хотят глядеть.
   Прилег на диван. На письменном столе стынет недопитый стакан чаю. Бледное, нервное лицо склонилось. На темно-красной подушке оно кажется особенно бледным и худым.
   Припомнилась далекая Сибирь. Подневольное житье в ней. Лютые морозы. Земля, которая и летом не оттаивала глубоко. Товарищи суровой ссылки. Долгие, долгие ночи. И такой мрак, и такой холод!
   Захотелось безопасности, уюта, семьи. Услышать детский лепет в этой квартире, слишком большой и слишком богатой для одного, -- в робкие упражнения на рояли, -- и внезапный смех.
   Подумал:
   "Разве с меня не довольно? Пусть работают другие".
   И улыбка. Конечно, пусть другие.
   И сразу же знал, что это -- так только.
   Нет, уже не оторваться от дела...
   Опять тонкая дремота.
   И вдруг легкие шаги.
   Встрепенулся. Открыл глаза.
   Никого нет.
   Странно, -- в последнее время Пусторослев не раз замечал, в минуты усталости и отдыха, что он не один. Чьи-то легкие шаги шуршали по полу недалеко от него, -- словно кто-то маленький тихонько проходил мимо него, осторожно, босыми ногами. Маленький, едва достигавший головою до дивана. Подходил, всматривался, поднимая прекрасное нездешнее лицо. Прислушивался. Говорил что-то тихое, и странно внятное. Звал куда-то.
   Но стоило открыть глаза, -- и странный посетитель с легким шорохом скрывался. И уже казалось, что и не было его.
   Сначала Пусторослев не думал об этих посещениях. Мало ли что приснится или покажется в минуты тоски и усталости.
   Но вот уже несколько дней подряд маленький гость стал занимать внимание Пусторослева.
   Прежде он приходил изредка. Теперь -- каждый вечер. И Пусторослев уже начал ждать его.
   В неверном, мертвом и неподвижном свете электрической лампы он приходил, легкий, маленький. И шаги его становились слышнее, -- словно он уже вырос, стал смелее и решительнее.
   Прежде он подкрадывался на цыпочках, -- а откроешь глаза, -- он укатывался куда-то дробными шагами, как испуганный мышонок, и не разобрать было, куда он убежал.
   Теперь он приходил неторопливо, и слышно было, как легко, спокойно и уверенно ступают на паркет его ноги. И Пусторослев не решался еще очень быстро открыть глаза. Тот, ночной, уходил не торопясь, и Пусторослев наконец приметил, куда он уходит.
   Это было место на стене. Самое обыкновенное на невнимательный взгляд. Немного ниже и наискось того места, где, в черной раме, висела гравюра, Мона Лиза. Между двух стульев. Узор обоев ничем, по-видимому, не отличался. Но было какое-то странное и значительное выражение в этих зеленоватых странных цветах.
   И когда Пусторослев долго всматривался в узор, ему вдруг начинало казаться, что это место на стене чем-то обведено, словно за ним скрывается тайная дверь.
   Лежал, закрыв глаза. От лампы на столе поодаль падали неподвижные пятна света на тонкое лицо. Услышал легкие шаги. Маленький посетитель подошел, всматривался в чего-то ждал. И в этом ожидающем стоянии неизвестного посетителя было что-то жуткое, тоскливое, вынуждающее к чему-то.
   "Что-то надо сказать или сделать", -- подумал Пусторослев.
   Он слегка приоткрыл глаза, -- и замер от жуткого и сладкого ужаса. Перед ним стоял мальчик, лет десяти на вид, весь белый, тонкий и сияющий. На бледном, точно неживом лице жутко мерцали черные, страшно глубокие глаза. Одежда странного покроя, вся , белая, открывала тонкую, длинную шею, и открыты были выше колен стройные, тонкие ноги. И весь он был спокойный и словно неживой, я только черные на бледном лице глаза жили и настойчиво вопрошали.
   Миг один длилось видение, -- и скрылось. Пусторослев открыл глаза, быстро встал, двинулся к мальчику, протянул руки, -- но мальчика уже не было.
   -- Милый! кто же ты? где же ты? -- воскликнул Пусторослев. Стало тихо. Ожиданием была растворена тишина. И вдруг, -- тихий, сладкий и звонкий раздался смех. Пронесся в зыбкой тишине, -- и замер. И Пусторослев вдруг почувствовал, что он остался один. Один! Никогда еще с такою значительностью не представало пред ним это столь страшное, столь великое, столь не понятое людьми слово. Одиночество, сладостное и несравненное, великий праздник для великой и надменной души, великое томление для вопрошающего человека!
   И в этот миг больно почувствовал Пусторослев, что он только: человек, вопрошающий о неизвестном. В странном порыве тоски
   подошел он к тому месту на стене, где под холодною и таинственною
   улыбкою Джиоконды таилась дивная дверь, -- и странные слова как
   бы сами собою родились на его устах:
   -- И ты хочешь быть человеком? Зачем? Что тебе в нашем бедном существовании?
   И тихий голос ответил почти беззвучно, но странно внятно:
   -- Я хочу.
   "Бедные, расстроенные нервы, -- думал на другое утро Пусторослев. -- Надо уехать из этого жуткого и жестокого города".
   Но когда он одевался, в неверном и слабом свете северного раннего утра прошел мимо него тихими и легкими шагами белый, весь белый и спокойный мальчик и сказал тихонько старые, странно земные и трогательные слова:
   -- Голодные. Дети. Трупики.
   -- Что? -- в ужасе спросил Пусторослев.
   И в тишине послышались еще более простые и земные слова:
   -- На гривенник молока.
   
   Кратко и жутко промелькнул, едва возник и уже клонился к закату морозный день. На Невском зажигались фонари. Украдкой. Никто не видел, как они вспыхнули. И свет их был ясный и беспокойный.
   На перекрестке двух шумных улиц, остановившись на минуту переждать толчею экипажей, Пусторослев увидел поэта-декадента, Приклонского. Медленною, развинченною походкою Приклонский подошел к Пусторослеву и молча пожал ему руку.
   Пусторослев не любил Приклонского. Считал его шарлатаном. В этом смысле высказывался кое-где. До Приклонского, очевидно, дошли резкие отзывы Пусторослева. Как-то, встретясь на одном из тех вечеров, где все бывают и где всем бывает скучно, Приклонский подошел к Пусторослеву и без всякого повода начал рассказывать, по обычаю своему, очень парадоксально, что все писатели разделяются на два разряда: дилетанты и шарлатаны. Пусторослеву стало неловко. С тех пор чувство неловкости всегда охватывало Пусторослева, когда он встречался с Приклонским. Странные, опьяненно-веселые и невнимательные глаза Приклонского наводили на Пусторослева тоску.
   Но теперь Пусторослев обрадовался этой встрече.
   -- Приключение по вашей части, -- сказал он, стараясь говорить иронично, и вдруг чувствуя с досадою, что это ему не удается.
   И он рассказал о белом мальчике. Досадно было, что рассказ выходит в сбивающемся тоне.
   -- Призраки держат себя странно, -- закончил он, -- вместо откровений о загробном мире какой-то детский и совершенно земной лепет.
   Приклонский выслушал так спокойно, как рассказ о самом обыкновенном событии.
   -- Что вас удивляет? -- спросил он. -- Земное не ниже и не хуже небесного. Между этим и тем миром не такое соотношение, что одно хуже, а другое лучше. Плоть так же свята, как и дух.
   -- Но "на гривенник молока", -- это все же слишком прозаично, -- возразил Пусторослев.
   Приклонский помолчал, спокойно посмотрел на него и заговорил, как бы отвечая на какие-то другие, более интересные слова:
   -- Мы живем среди природы, которая вся насквозь проникнута стремлением к жизни. Тысячелетия тому назад волевая энергия природы была так велика, что возникли бесчисленные разновидности жизни на земле. Теперь энергия природы принимает иной характер: природа стремится не только к бытию, -- она стремится к тому, чтобы осознать себя. Нас окружает страстное желание не только быть, но быть самым сознательным, -- быть человеком, и более, чем человеком. Те домашние маленькие нежити, которых вы давно чувствовали вокруг себя, настойчиво стучались в двери вашего сознания. Вам надлежит теперь отдаться с доверчивостью тому приключению, которое вас ожидает. Они вас не обманут. По крайней мере смело можно утверждать, что они не сделают с вами ничего такого, возможности чего не заложены в вас самих.
   По-видимому, Приклонский собирался говорить еще долго. Но в легком дрожании его губ, которое придавало его некрасивому, преждевременно увядшему липу ироническое выражение, Пусторослеву почудилось желание мистифицировать его. Он начал слушать рассеянно и наконец сказал:
   -- Просто нервы у меня не в порядке.
   -- Просто, -- неопределенным тоном повторил Приклонский.
   
   Опять длился вечер, холодный, скучный, одинокий, -- и он казался нескончаемым и ненужным. Никуда не пошел Пусторослев, хотя его ждали в одном месте, и сам он в другое время охотно поехал бы туда. В другое время. Но теперь что-то удерживало Пусторослева, и странное ожидание томило его больно и жутко.
   Длился, томительно длился вечер, -- и все было обычно и скучно, и буднично, как всегда, -- и уже казалось, что ничего нет и не будет, кроме того, что бывает обыкновенно. Ни чуда, ни явлений из иного мира, близкого и вечно загадочного, страшного и желанного.
   И опять усталость одолела Пусторослева. Он лег, взял книгу, чтобы скоротать время до того часа, когда можно лечь в постель. Опустил книгу, докучную, ненужную. Закрыл глаза... И как он мог не заметить раньше? Всегда здесь с ним кто-то, вопрошающий, неотступный. Чего он хочет? Пусторослев сказал тихо, не открывая глаз:
   -- Скажи мне, чего ты хочешь, и где ты, и кто ты. Скажи мне о себе, -- и я сделаю все, чего ты хочешь, и пойду за тобою.
   Легкие шаги послышались. Таинственный гость подошел и стал у изголовья сзади. Так близко, --протянуть только руку, и коснешься его. Так близко, -- и так далеко.
   Пусторослев повернулся на бок, двинул руку туда, к изголовью, -- и вдруг услышал тихие, тревожные слова:
   -- Не гляди. Не тронь. Рано.
   Пусторослев опять лег спокойно, на спину, закрыл глаза и слушал.
   Послышался нежный голос белого мальчика:
   -- Если бы я жил!
   И в этом кратком восклицании было столько призывной тоски, такая жажда жизни достойной и доблестной, такой порыв наполнить огнем святой борьбы минуты жизни, что Пусторослев почувствовал, как душа его зажглась давно уже не испытанным восторгом.
   Он встал. Быстро подошел к тому месту, где чудилась ему в стене дивная дверь. Не думал о ней, -- как-то мимовольно подошел именно к ней. Остановился. Ждал. И весь дрожал.
   Как тихое дуновение легкого ветра, мимо него прошел белый мальчик, зыбкий, едва видимый. Открылась тайная в стене дверь. За нею -- узкий, темный проход. И Пусторослев без колебания пошел за мальчиком в неизвестный путь...
   Были тогда беспокойные дни. Рабочие голодали, не шли на работы. Было много солдат и казаков. Иногда на улицах убивали.
   Долог был путь: но как-то странно Пусторослев не замечал его. Наконец он увидел, что стоит на дворе деревянного старого дома. Под воротами горел фонарь, и если глядеть в ту сторону долго, то после на дворе казалось еще темнее и холоднее. Пусторослев был один. Ждал. Кто-то тихий и легкий промелькнул мимо него и скрылся.
   -- Куда же идти? -- спросил Пусторослев.
   И уже после того он увидел дворника. Молодой, длинный и тощий парень с рыжими, жесткими волосами, которых было так много, что они, казалось, приподнимали шапку-блин.
   -- Да вам кого? -- спросил он простуженным и ленивым голосом.
   Пусторослев сказал фамилию, -- казалось ему, что она случайно пришла ему в голову:
   -- Елизаров здесь?
   -- А вон по той лестнице, в четвертый этаж, -- ответил дворник. Как во сне, прошли перед Пусторослевым жуткие впечатления:
   смрадная квартира; много угрюмых, словно голодных людей. Под образами -- мертвая женщина. Мальчик, сын мертвой. Тощий, грязный, уродливый -- и страшно и странно похожий на того мальчика, который приходил к Пусторослеву по вечерам.
   Мальчик остался один. Родных не было. Пусторослев взял его. Жадные, голодные глаза глядели за ним, когда он уводил ребенка.
   И все это промелькнуло так быстро, и все это казалось Пусторослеву сном до тех пор, пока он не очутился дома.
   Наташа, его чинная и строгая служанка, сердито поморщилась, когда Пусторослев объявил ей, что ребенка он взял и что его надо устроить.
   -- За два часа не отмоешь, -- ворчала она.
   
   На другое утро Пусторослев заказал мальчику белую одежду того покроя, который он видел на своем таинственном посетителе. Заплатил, не торгуясь, так щедро, что, несмотря на предпраздничную спешку, одежда к вечеру была готова.
   И когда вечером, тщательно вымытый, выстриженный, тонкий, белый, с горящими черными глазами, в короткой белой одежде, оставляющей ноги голыми, необутый, мальчик тихо подошел к Пусторослеву, стало Пусторослеву жутко, -- так похож был этот мальчуган на того, вечернего и таинственного.
   -- Ты откуда, Гриша? -- спросил Пусторослев. Мальчик неловко дернул плечом, потеребил тонкими пальчиками складки своего наряда и ответил:
   -- Из фабричных.
   Помолчал. Потом сказал по-ребячески плаксиво:
   -- Утром с Наташей ездили, маму хоронили. Отец летом помер, теперь мама померла, -- просто хоть ложись да помирай.
   -- Теперь ты мой будешь, -- сказал Пусторослев. Мальчик помолчал, потупился, шепнул тихонько:
   -- Спасибо.
   Мальчик был тихий, но не робкий. Он дичился посторонних, старался уйти, когда кто-нибудь приходил, но ух если его останавливали, то он отвечал на вопросы прямо и просто, с эпическим спокойствием первобытного существа.
   Наступали праздники. Пусторослев сделал для Гриши елку. Позвал детей. Было человек десять маленьких гостей, бедные и богатые. Было весело и шумно. Пусторослева радовал Гришин смех, но ему жутко было глядеть в его внимательные, слишком черные, слишком глубокие глаза. Наутро он спросил:
   -- Гриша, скажи, понравилась тебе вчера елка? Гриша по своей привычке помолчал немного, теребя складки своего наряда, и потом сказал странно спокойным голосом:
   -- Елка -- очень хорошо. Славно. А ребятишки у вас скверные были,
   -- Чем скверные? -- с удивлением спросил Пусторослев. Гриша заговорил поживее:
   -- А как же, -- они себя различают. Которые богатые считаются, те так свысока, а которые бедные, то такие завидущие, и все они завидуют, и так у них на все глаза горят. Все бы им отдать, да и то бы им мало было. Право слово, завидущие.
   Часто разговаривали Пусторослев с Гришею. Каждый вечер. И каждый раз Пусторослев звал к себе Гришу с таким жутким чувством, как будто бы он и ждал от него, и боялся каких-то странных и страшных слов.
   "Знает ли Гриша того, ночного? -- думал иногда Пусторослев. -- Не спросить ли его? Но как спросить?" И наконец спросил:
   -- Гриша, ты у меня был раньше?
   Мальчик побледнел еще больше, и казалось, что он вдруг испугался. Робко шепнул он:
   -- А ты почем знаешь?
   Пусторослев закрыл глаза. Голова его кружилась жутко и томно.
   А Гриша говорил:
   -- Я-то у тебя был. Во сне. Вижу я, сидит такой барин за столом и крепко думает. А лица не видно. И так показывает, будто и вовсе лица нет. Но только это неверно. Теперь-то я узнал, -- все как у тебя, и стол, и лампа, все как есть.
   -- Гриша, зачем же ты ко мне приходил? Гриша вздохнул.
   -- Ну вот, -- рассказывал он, -- вижу, сидит будто барин, а лица не видно. А я и говорю: барин, а барин, нешто нам весь век голодать одним. Пойдем помирать вместе. А барин ничего не говорит. Все думает. Ну, я и уйду. А после того мама захворала. Померла. А после того и ты меня взял.
   -- Гриша, зачем ты меня звал? -- с тоскою спросил Пусторослев.
   Гриша засмеялся. Как тот, ночной. Такой же зыбкий и быстрый смех. Точно быстрый плач. Такой ясный смех, и такой невеселый.
   -- А как же? -- страстно заговорил Гриша, -- отчего так? Почему, скажи, за что нам такое житье собачье? Разве для того мы на земле живем, чтобы друг друга поедом есть? За что? И если он насильничает, так все терпеть без конца?
   Пусторослев глядел на черные, пламенные Гришины глаза, на его бледное, худое и такое прекрасное лицо. Жутко было ему. А Гриша говорил:
   -- Пойти бы всем вместе, дошли бы до такого места, где земля новая, и небо новое, и лев свирепый не кусает, и змейка-скоропейка не жалит. Да нет нам свободы, никуда не пойдешь.
   -- Гриша, откуда ты набрался слов? -- спросил Пусторослев. Ему хотелось разрушить это темное очарование, которое так долго держало его в своей власти. Гриша слегка покраснел.
   -- Может быть, я глупости говорю. Не знаю. Что от людей услышишь, что сам придумаешь. Ты думаешь, что ты барин, так ты один думаешь? Я тоже люблю думать. Только, что я тебе скажу.
   Гриша приумолк.
   -- Скажи, Гриша.
   -- Если бы я все это дело знал, ни за что бы я не захотел быть человеком.
   Были не раз такие странные и не совсем детские разговоры. Наутро Пусторослеву казалось, что этого Гриша не говорил, что все эти слова ему пригрезились в дремоте позднего вечера, в усталой дремоте вопрошающего и не находящего ответа человека.
   И сам Гриша днем бывал совсем простым и обыкновенным мальчиком, с самыми простыми мальчишескими затеями и интересами. Только тихий очень и скромный, и очень худенький. И когда вспоминал покойных родителей, то иногда поплачет. А. когда говорили при нем о фабричных рабочих, он делался печальным и хмурым, и начинал дрожать, и тихо уходил.
   Там, у гроба матери, он казался лохматым, взъерошенным и уродливым. Но на самом деле он был скорее красив. Только очень уж худ.
   И хорошо было то, что у него не много было неприятных привычек. Или, может быть, он был такой тихий и внимательный, что сам скоро замечал, чего здесь не следует делать.
   Приближались великие дни. Сладостное веяние свободы носилось над городами и темными селениями нашей родины. Созрело негодование, и в его бурном дыхании отогрелась нежная надежда, так долго таившаяся под равнодушным и беспощадным снегом.
   Гриша пришел вечером к Пусторослеву. Видно было, что он хочет что-то сказать.
   -- Гриша, что ты? -- спросил Пусторослев. Гриша помолчал. Покраснел.
   Так покраснел, как никогда еще не видел у него Пусторослев. Сказал звенящим и решительным голосом:
   -- Наши завтра пойдут. И я пойду. Пусторослев испугался.
   -- Гриша, куда ты пойдешь? Что за глупости! -- досадливо крикнул он. -- Что тебе там делать, такому маленькому? Гришины глаза горели, и щеки багряно пылали.
   -- Пойду, -- тихо, но решительно сказал он. Пусторослев понял, что не надо спорить.
   -- Гриша, -- сказал он успокоительно, -- утро вечера мудренее. Мы об этом лучше завтра поговорим с тобою, -- а теперь не пора ли нам спатиньки?
   Гриша стыдливо улыбнулся.
   -- Спатиньки придут сами, -- сказал он, -- а только какие спатиньки? Белые далеко, зеленым рано, серых не хочу, черных ты не пустишь, -- какие же спатиньки! разве только красные.
   
   День страшный и беспощадный поднялся над морозным жутким городом. Была безоружная толпа, и вооруженные люди убивали. И ужас витал над столицею.
   Пусторослев рано вышел из дому. Забыл о Грише. Встречи и заботы захватили его.
   И вдруг, в говоре толпы, мимолетные слова:
   -- Много мальчишек...
   Разом вспомнил. Стало страшно. Поехал домой. Очень торопил извозчика. И так было страшно и тоскливо, словно непоправимое совершалось несчастие.
   Дома -- расстроенное Наташино лицо, ее убегающий взор, ненужные слова:
   -- Ах, Андрей Павлович, на улицах-то что делается.
   -- Гриша где? -- крикнул Пусторослев. Наташа смутилась. Покраснела. Заплакала.
   -- Как сказали с вечера шубку спрятать и сапожки, все спрятала в шкап. Да уж как он ключ нашел, ума не приложу. И такой был тихий, и такой тихий. На минутку вышла, вернулась, нет Гриши. Оделся, и уж как пробежал? Ума не приложу.
   Пусторослев вышел опять на улицу. Остановился у подъезда. Куда идти?
   Шли все в одну сторону. Поспешно, словно спасаясь. Молодой человек с рыжею бородкою, по одежде рабочий, в очках, говорил:
   -- Вот он чем нас встретил! штыками да пулями. В толпе дворников и лавочников слышался злой говор:
   -- Студент. Переоделся.
   Какой-то паренек в барашковой шапке быстро пробежал, крича:
   -- Товарищи, обходят!
   Побежали.
   Показались всадники. Они ехали медленно. На перекрестке собралась толпа рабочих. Слышались крики. Полетела в солдат пустая бутылка. Двое всадников отделились от строя. Нелепо махали шашками. Толпа разбежалась.
   Пусторослев свернул в переулок. Шел куда-то. Шел поспешно, пробираясь наудачу к центру города. Не везде можно было пройти, -- стояли цепи солдат, не пускали.
   Шум, толпа, казаки, окрики часовых, -- все это скользило мимо сознания. Пусторослев забыл, что его ждали, забыл о своем деле, -- только мысль о Грише повторялась настойчиво и больно.
   И вдруг увидел Гришу. Мальчик пробежал мимо, странно бледный на морозе. Крикнул Пусторослеву:
   -- Иди, иди за мною.
   Черные на бледном лице глаза мгновенною молниею блеснули перед усталым взором Пусторослева. И в то же мгновение резкий звук рожка пронизал все уличные шумы.
   -- Гриша, вернись! -- крикнул Пусторослев. Бежали мимо, кричали. Было видно много искаженных ужасом лиц. Улица пустела.
   И опять Гриша. Подошел к Пусторослеву.
   -- Зачем они бегут? Чего они боятся? -- спрашивал он, и голос его звенел и дрожал.
   Такой бледный, и глаза так горят. Пусторослев взял его за плечо и сказал:
   -- Милый, вернемся домой. Здесь не надо стоять. Они убивают. Гриша засмеялся, -- совсем, как тот, ночной мальчик. Пусторослев смотрел на Гришу с недоумением и тоскою. Белый и сияющий, как тот, ночной посетитель, мальчик говорил:
   -- И пусть убьют. Разве ты боишься? Умрём вместе. Не стоит жить с этими злыми людьми. Не хочу быть с ними.
   Вдруг где-то странно близко послышался тупой гул и топот множества коней. Всадники приближались медленно и неуклонно. Лошадиные в пене морды были близки и странно добродушны и покорны, как всегда, -- а над ними колыхались красные, свирепые и тупые лица.
   И над гулом и топотом стройного воинства пронесся внезапный звонкий крик:
   -- Палачи!
   Гриша оттолкнул руку Пусторослева и, звонко крича, побежал навстречу всадникам. Сверкнула белая, беспощадная улыбка, мелькнула в воздухе длинная стальная полоса, -- офицер ударил Гришу.
   Над детским трупом быстро мчались всадники.
   
   Маленький изуродованный труп схоронили. Пусторослев остался жить, -- усталый, безрадостный, втянутый в суету ежедневной работы для дела, -- труд до подвига, но все еще без восторга.
   Но длится время, и он ждет. Наступают великие дни. Опять придет сияющий рождественский мальчик.
   Уже он приходит, приходит снова, тихий, вопрошающий, озаренный темною улыбкою, -- подходит в тишине одинокого вечера и заглядывает в усталое лицо Пусторослева.
   И опять слышит Пусторослев его тихий и настойчивый шепот:
   -- Я хочу. Я пойду с ними, -- и ты пойдешь со мною, в новый мир, через эту дверь, темную, но верную.
   И знает Пусторослев, что теперь он не оставит Гришу одного, -- пойдет с ним, за ним. И шепчет:
   -- Милый? Где ты? Кто ты? И слышит:
   -- Приду. Вместе пойдем. И повторяет:
   -- Вместе умрем.
   
   Впервые -- в газете "Биржевые ведомости" (1905, 26 декабря No 9148 и No 9149 27 декабря).  
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru