Аннотация: Текст издания: журнал "Русское Богатство", No 6, 1913.
Человѣкъ съ прозвищами.
I.
Сперва его прозвали Нахманомъ-кривымъ.
Явился онъ на свѣтъ божій хотя и преждевременно, однако безъ всякихъ изъяновъ. Но на третьемъ году съ нимъ произошло несчастье. Былъ какой-то большой праздникъ, не то Пасхи, не то Кущей, и въ синагогѣ пѣлъ новый, только что пріѣхавшій канторъ. Наверху За низкой деревянной рѣшеткой среди многихъ женщинъ находилась и мать Нахмана, а онъ самъ сидѣлъ на ея колѣняхъ и острыми, черными глазенками прильнулъ къ деревяннымъ прутьямъ. Охали женщины, порой всхлипывали -- и тогда на ихъ лицахъ бродила умиленная улыбка, а внизу шевелились сотни головъ, ярко горѣли свѣчи, и звонко заливался канторъ. Небольшая синагога преобразилась, стала праздничной. И мать Нахмана тоже заглядѣлась, а когда канторъ затянулъ какой-то тоскливый напѣвъ -- она отвернулась въ сторону, вдругъ вспомнила покойнаго отна, недавнюю смерть матери, закрыла лицо руками и куда-то унеслась вмѣстѣ со своими горькими слезами.
Нахманъ почувствовалъ себя свободнымъ, одной ручонкой схватился за перекладину, попробовалъ подняться. Ему это удалось, остался онъ очень доволенъ, пустилъ легкій смѣшокъ, но запутался въ складкахъ материнскаго платья и присѣлъ, заболтавъ ногами. Потомъ снова поднялся, всталъ на ноги довольно твердо И потянулся за платкомъ. Какая-то сосѣдка матери нечаянно двинула рукой -- и платокъ скатился. Платокъ былъ ярко-синій, и на немъ выступали голубые разводы, и вдругъ они пропали. Недоумѣвая, Нахманъ нагнулся посмотрѣть, куда пропали голубые разводы, и упалъ внизъ.
Мать успѣла только крикнуть:
-- Ай!
А уже внизу въ корридорѣ возлѣ желѣзнаго умывальника нѣсколько евреевъ обтирали окровавленное личико грязнымъ длиннымъ полотенцемъ. Мальчикъ выжилъ. Пролежалъ онъ недѣли три, а когда всталъ -- оказалось, что у него бокъ искривленъ и одно плечо выше другого..
Когда ему минуло шесть лѣтъ, его отдали въ хедеръ. И въ хедерѣ прозвали его Нахманомъ-кривымъ въ отличіе отъ другого Нахмана, сына рѣзника, у котораго все было въ порядкѣ.
-- Маме,-- прибѣжалъ онъ весь въ слезахъ изъ хедера,-- маме, они называютъ меня кривымъ.
Одной ручонкой онъ поддерживалъ спадающіе штанишки, а другой тянулъ мать за платье и спрашивалъ:
-- За что, маме?
-- За что? Ой, дѣточка, чтобъ имъ пусто было! Ты не слушай ихъ, ой, горе мнѣ!
Весь день проревѣлъ Нахманъ, не ѣлъ, не пилъ; покраснѣли его глазенки и ни на мигъ не отходилъ онъ отъ матери, жался къ ней и только къ вечеру заснулъ и со сна хныкалъ, во снѣ разводилъ ручонками.
Когда мужъ пришелъ изъ лавки, мать подвела его къ кровати:
-- Посмотри-ка только, что сдѣлали съ, твоимъ сыномъ! Господи милостивый, что же мнѣ дѣлать?
-- Въ чемъ дѣло? Говори же!-- сердился мужъ, ничего не понимая.
Она кинулась на него, разъяренная, всплескивая руками:
-- Ха, мнѣ это нравится: въ чемъ дѣло? У тебя гдѣ глаза? На спинѣ? Развѣ не видишь? Смотри, на кого онъ похожъ, смотри, какъ осунулся!
Съ трудомъ удалось мужу узнать, въ чемъ дѣло, и тогда онъ въ свою очередь накинулся на нее:
-- А кто виноватъ? Я? Мальчишки? Мальчишки остаются мальчишками. Ты виновата. Надо было тогда, въ синагогѣ, смотрѣть. Гдѣ тогда были твои глаза? Дитя не игрушка, теперь не исправишь. Что ты думаешь, бокъ это тѣсто, взяла и исправила? Молчи, молчи уже лучше.
И долго они ссорились, стоя возлѣ спящаго Нахмана. Поужинали молча. Куда-то ушелъ мужъ. Въ темной комнатѣ мать осталась одна. Присѣла она на кровать, въ темнотѣ бѣлѣло личико сына. Погладила она по его спутаннымъ волосамъ, разъ, другой, а потомъ вдругъ обхватила его и, прижимая къ себѣ худое и искривленное тѣльце, заголосила тоскливо:
-- Нахмеле, дорогой, дитя мое несчастное! Ой Господи, своими руками погубила. Чтобъ онѣ отсохли, руки мои... Нахмеле дорогой!....
И, какъ тогда въ синагогѣ, облила лицо сына слезами. Нахманъ проснулся: крѣпко его сжали руки матери. Попробовалъ онъ освободиться отъ тисковъ, но не смогъ, поворачивалъ голову во всѣ стороны, то открывалъ, то закрывалъ ротъ, словно воробей, сшибленный камнемъ, а потомъ уперся кулачонками въ грудь матери и захныкалъ, напуганный темнотой, плачемъ матери и непонятными для него словами. Еще крѣпче прижала его къ себѣ мать:
-- Плачь, Нахмеле, плачь, радость моя, сокровище мое! Долго сидѣла она и плакала, пока не пришелъ мужъ. Еще у дверей мужъ услышалъ ея причитанія; освѣтивъ комнату, выхватилъ у нея ребенка, уложилъ его, успокоилъ, а женѣ крикнулъ отрывисто:
-- Иди спать! Чего ты хочешь отъ ребенка? Напугала его. Что это такое? Всѣ люди спять, а ты за свои глупости принялась?..
Слова мужа перевернули всю ея душу.
...Господи, она тутъ кается, покою не можетъ найти себѣ, глядя на калѣку сына, проклинаетъ тотъ часъ, когда въ синагогу пошла, изнываетъ отъ слезъ, а для него все это глупости!
И, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что она дѣлаетъ, она дернулась всѣмъ тѣломъ, подскочила къ мужу и закричала:
-- На, пей мою кровь! На!
Колотила себя въ грудь, рвала кофту, а потомъ внезапно присмирѣла, затихла и уткнулась лицомъ въ подушку. И все это видѣлъ Нахманъ. Когда мать стала рвать на себѣ кофту, онъ потянулся къ ней и завизжалъ. Ночью спалъ онъ тревожно, часто просыпался и дрожалъ, но, чувствуя теплоту материнскаго тѣла, успокаивался и вновь засыпалъ.
Утромъ мать сама повела его въ хедеръ. Громко читали мальчишки, гнусавилъ старый ребе, зорко поглядывая подслѣповатыми глазами. Мать посидѣла недолго и ушла и, уходя, вызвала ребе на минутку въ корридоръ. Оставшись одни, мальчишки забуянили, и одинъ изъ нихъ дернулъ Нахмана за рубашонку и радостно заоралъ:
-- Нахманъ-кривой!
За нимъ другой, третій. Нахманъ прижался къ печкѣ, дернулъ больнымъ плечомъ, какъ бы отгоняя что-то навязчивое, и раздумчиво произнесъ:
-- Я не кривой!-- упорно повторилъ Нахманъ и насупился...
Мимо окна мелькнулъ платокъ матери: мать уходила и мимоходомъ заглянула въ окно и позвала:
-- Нахманъ!
Но сынъ не слышалъ: громко орали ребята:
-- Кривой, кривой!
Мать отдѣлилась отъ окна, забѣжала обратно въ домъ. Въ это время кто-то изъ ребятъ пребольно ударилъ Нахмана по плечу. Нахманъ взвизгнулъ, отошелъ отъ печки и вдругъ рванулъ рубашонку на груди и пронзительно закричалъ:
-- На, пей мою кровь!
Перепуганные ребята бросились къ дверямъ, на порогѣ налетѣли на мать Нахмана.
-- Злодѣи,-- кричала она, ловя ребятъ.-- Злодѣи, чтобы у васъ глаза вылѣзли на лобъ, что вы дѣлаете?
Ребята увертывались, а въ серединѣ комнаты, закативъ глаза, мотая спутанными, давно нечесанными кудряшками, Нахманъ кричалъ, надрываясь:
-- На, пей мою кровь!
И трясся всѣмъ тѣломъ, захлебываясь отъ собственнаго крика.
Такими словами началось сознательное существованіе Нахмана, первое его серьезное вступленіе въ жизнь. Обида была скоро позабыта, за нею пришли другія и тоже въ свою очередь ушли, но эти слова остались въ памяти, глубоко засѣли, и много еще разъ на своемъ вѣку пришлось Нахману повторять ихъ то вслухъ, то мысленно. Въ дѣтскую душу, точно въ хорошо распаханное поле, запала эта фраза, впервые услышанная отъ матери. И когда приходили новыя обиды -- такъ же тянулась рука къ груди и такъ же вспыхивали эти слова. Маленькихъ дѣтей смѣнили подростки, тѣхъ своимъ чередомъ взрослые -- и всегда гдѣ-то въ душѣ горѣли эти слова.
На слѣдующій день послѣ этого происшествія Нахманъ не пошелъ въ хедеръ. Возлѣ кровати стоялъ небольшой сундукъ, и за этотъ сундукъ залѣзъ онъ, зарылся въ уголокъ, иногда выглядывалъ изъ-за сундука, шарилъ глазенками по комнатѣ и вновь исчезалъ. Подходила мать, приносила то яблоко, то хлѣбъ съ сахаромъ, но ничто не помогало: гдѣ-то шевелился онъ въ уголку, какъ мышь, Мать просовывала руку, нащупавъ, тянула его къ себѣ:
-- Ну, Нахмеле, вылѣзай, что ты тамъ дѣлаешь? Вылѣзай, свѣтъ моихъ глазъ!
Мать торопливо заканчивала приготовленія къ субботѣ. Въ хлопотахъ съ сыномъ не замѣтила, какъ быстро угасъ день. Сейчасъ придетъ мужъ изъ лавки, а еще ничего не готово. Дѣлъ много: надо мужу приготовить чистую рубаху, надо подсвѣчники вычистить, на столъ накрыть, посмотрѣть, не переварилась ли рыба; надо и пріодѣться, парикъ поправить, вонъ онъ въ хлопотахъ совсѣмъ слѣзъ на бокъ, надо и сына умыть, причесать, надо и самой втихомолку помолиться надъ свѣчами...
Точно робкія звѣзды передъ разсвѣтомъ, вспыхнули тоненькія свѣчи, а потомъ весело и ярко разгорѣлись. Нахманъ глядѣлъ на нихъ изъ-за сундука и щурилъ глаза. Послышались шаги отца. Нахманъ юркнулъ за сундукъ, затихъ на полу. Потомъ отецъ ушелъ въ синагогу...
Тихо, сосредоточенно тихо молится мать. Подержала она руки надъ свѣчами, а потомъ закрыла ими лицо и что-то зашептала. И шопотъ доходитъ до сундука. И Нахману хочется то же самое сдѣлать. Медленно вылѣзаетъ онъ изъ своего убѣжища, ковыляетъ къ столу, дергаетъ мать за платье и тянется къ свѣчѣ:
-- Дай, дай!
Унесъ онъ свѣчку въ свой уголъ, улыбается во весь ротъ, ставитъ свѣчку на сундукъ, поднимаетъ руки -- тогда его лицо становится серьезнымъ. Сначала онъ обжегся немного, хотѣлъ было поджать губы и заревѣть, но раздумалъ, сунулъ обожженный палецъ въ ротъ, пососалъ его и вынулъ. Нѣсколько мгновеній глядѣлъ на палецъ, а потомъ погрузилъ лицо въ раскрытыя ладони и что-то замурлыкалъ.
Вьется шопотъ матери... Вечеръ заглядываетъ въ окна, стелется по стѣнамъ, припадаетъ къ полу -- и тогда ярче вспыхиваютъ свѣчи, а минуты бѣгутъ, бѣгутъ, какъ легкія облака по небу.
Мать уже давно помолилась, а Нахманъ все еще стоитъ надъ сундукомъ и покачивается, и когда качается -- дергаетъ изуродованнымъ плечомъ, и тогда изъ-подъ рубашонки ясно обрисовывается кривой бокъ, какъ-то жалко и грустно.
-- Доброй субботы!
-- Доброй субботы!-- торопливо и растерянно отвѣчаетъ мать. Все время не отрывалась она взглядомъ отъ сына, глотала слезы, видя, какъ вверхъ и внизъ прыгаетъ его плечо, и голосъ мужа смутилъ ее. Но Нахманъ не смутился, даже рукъ не отнялъ отъ лица. Отецъ подошелъ къ сыну, долго глядѣлъ на него, глубоко вздохнулъ и легко и осторожно взялъ его за ухо:
-- Ну, сынокъ, доброй субботы!
Нахманъ посмотрѣлъ на отца сквозь пальцы.
-- Не мѣшай мнѣ,-- сказалъ онъ внушительно, а потомъ, подумавъ немного, добавилъ скороговоркой:-- Доброй субботы!
По субботамъ отецъ бываетъ добръ, что-то всегда напѣваетъ за столомъ, что-то хорошее, славное. И Нахманъ знаетъ это. Взбирается къ отцу на колѣни, дергаетъ его мѣховую шапку, играетъ концами талесъ-котона {Родъ обрядовой одежды.}.
Но этотъ разъ отецъ былъ другимъ: подперъ онъ голову рукой, о чемъ-то задумался. Нахману это не нравится, онъ хочетъ о чемъ-то спросить у отца, а отецъ молчитъ.
-- Тате, тате!-- дернулъ онъ его за бороду.
-- Что, Нахмеле?-- обернулся отецъ къ нему.
-- Тате, въ хедерѣ сказали мнѣ, Лейбке сказалъ мнѣ, что я кривой.
-- Ну?
Мать насторожилась, отложила ложку въ сторону.
-- Тате, вѣдь я не кривой?
Всхлипнула мать. Отецъ сердито взглянулъ на нее:
-- Ты опять за свое?
Пересадилъ сына на другое колѣно, качалъ его и, глядя куда-то въ сторону, говорилъ:
-- Ты не слушай, что они говорятъ. Плюнь три раза. Не слушай ихъ. Ты будешь у меня раввиномъ, Нахмеле, понимаешь великимъ раввиномъ, и я буду радоваться: вотъ какой у меня сынъ. Ты будешь раввиномъ, Нахмеле.
Качалъ онъ сына -- и все ниже спускалась на лобъ тяжелая мѣховая шапка, разбрасывая въ стороны старательно закрученныя пейсы.
На колѣняхъ у отца заснулъ Нахманъ и не слышавъ, какъ отецъ шопотомъ что-то говорилъ матери и мать оправдывалась:
-- Что мнѣ дѣлать, если сердце рвется на части... Господи Боже, почему мои руки не отсохли!
-- Ша!-- уговаривалъ отецъ.-- Теперь этимъ не поможешь, надо терпѣть. Кто знаетъ, а, можетъ быть, и будетъ такъ, какъ я сказалъ. Слушай же, женщина, можетъ быть, это свыше. Можетъ быть, такъ Богъ хотѣлъ, чтобы онъ въ синагогѣ упалъ, а потомъ имя Его возвеличится. Нельзя знать. Слушай же!
Въ воскресенье, когда весь хедеръ наполнился дѣтьми, Нахманъ подошелъ къ Лейбке, дернулъ его за рукавъ и заявилъ:
-- А я не кривой и буду раввиномъ.
Лейбке взглянулъ на него, пораженный: отъ удивленія нагнулъ даже голову въ бокъ. Но удивленіе продолжалось недолго. Лейбке вытянулъ нижнюю губу и недовѣрчиво спросилъ:
-- Врешь?
Нахманъ упорствовалъ. Тогда Лейбке протянулъ руку и дотронулся до его плеча:
-- А это?-- и, не дождавшись отвѣта, запрыгалъ на одной ногѣ.
-- Кривой раввинъ! Кривой раввинъ!
Нахманъ бросился за нимъ, но попалъ въ руки ребе.
Съ этого дня пошло новое прозвище:
-- Нахманъ-раввинъ.
II.
Стояло жаркое лѣто. Возлѣ стараго костела расползлась зеленая ограда, раздвинулись доски, краска побурѣла и во дворѣ костела, гдѣ раньше густо колосилась трава, бродили сонныя куры, а у дверей костела зеленый плющъ висѣлъ, какъ старая тряпка, и изъ оголенной ниши печально глядѣлъ темный запыленный ликъ Богоматери, а на обнаженной ногѣ Младенца шевелились и жужжали ярко-желтыя крупныя мухи.
Мѣстечко словно вымерло. Еще ниже пригнулись невзрачные домики. Отъ высохшей рѣчонки несся тяжелый приторный запахъ сгнившихъ растеній. Куда-то попрятались люди; отъ неба до земли висѣла невозмутимая тишина, обхватывала дома -- и только одинъ Зорахъ-сумасшедшій бродилъ по улицѣ. Подбѣгалъ онъ то къ одному, то къ другому дому, заглядывалъ въ завѣшенныя окна и, убѣгая съ тихимъ смѣхомъ, быстро выхватывалъ изъ-за пазухи камень и, насторожившись, швырялъ его. Когда камень гулко ударялъ въ дверь или въ стѣну, Зорахъ моментально садился на корточки и заливался радостнымъ смѣхомъ, взмахивая грязными, голыми руками, а потомъ ползалъ по землѣ, собиралъ камни и бормоталъ:
-- Одинъ камень... Одинъ камень Богу, другой мнѣ... Одинъ камень отцу въ бокъ, другой камень отцу въ спину... Одинъ камень Богу на обѣдъ, другой мнѣ на Пасху... Будьте здоровы, будьте здоровы!..
Обыкновенно Зорахъ-сумасшедшій никогда не появлялся, на улицѣ: днемъ, не вылѣзая, сидѣлъ на чердакѣ синагоги и только къ вечеру спускался внизъ; молчаливо, сжавъ плотно губы, онъ торопливо пересѣкалъ улицу и, какъ тѣнь, исчезалъ въ дверяхъ маленькой хибарки, гдѣ жила его старая мать, Ципе-чулочница. Тамъ онъ ночевалъ, а на разсвѣтѣ исчезалъ вновь.
Вставала Ципе-чулочница, клала ему за пазуху кусокъ хлѣба. Онъ тутъ же съѣдалъ его -- быстро и жадно -- и убѣгалъ. Но, какъ только въ лѣтніе жаркіе дни замирала жизнь на улицѣ -- онъ оставлялъ свой чердакъ -- и тогда летѣли камни въ чужія двери и сплетались безсмысленныя слова:
-- Одинъ камень... Одинъ камень...
Въ это лѣто жара была невыносимая. Такой жары даже и Мендель-нѣмецъ, старикъ девяносто четырехъ лѣтъ, самый старый житель мѣстечка Панская Воля, на своемъ вѣку не видѣлъ, а видѣлъ-то онъ многое и слышалъ о многомъ. За Панской Волей отъ большого камня, откуда расходились дороги, начинался большой лѣсъ. И однажды ночью на опушкѣ вспыхнулъ пожаръ. Къ счастью, удалось потушить, но на слѣдующій день жители Панской Воли узнали, что лѣсъ загорѣлся съ другого конца. Встревожились обыватели, осторожно обходились съ огнемъ, оберегались и, глядя на лѣсъ, качали головами и бородами, засовывали руки за пояса и совмѣстно обсуждали, какъ быть, что дѣлать -- и сосредоточенно нюхали: не пахнетъ ли дымомъ. Но въ той части лѣса; которая примыкала къ Панской Волѣ, было спокойно, а горѣло гдѣ-то далеко, верстъ за двадцать: лѣсъ былъ огромный, начинался возлѣ Панской Воли, а оканчивался гдѣ-то возлѣ Нѣмана.
Тревога -- тревогой, но жара сама по себѣ -- и запрятались обитатели по домамъ, заснули отъ жары. Разметались руки и ноги по перинамъ, затихли дѣти.
Въ небѣ ни облачка. Пышетъ солнце, работаетъ во всю, точно не знаетъ, что на землѣ день субботній, день отдыха. Не знаетъ отдыха и Зорахъ-сумасшедшій. Въ этотъ день онъ началъ свой обходъ съ дома Менделя-нѣмца, ненадолго задержался возлѣ дверей отца Нахмана-кривого, швырнулъ пять-шесть камней и побѣжалъ дальше. Обошелъ всѣ дома и покружился возлѣ костела. За костеломъ стоялъ домъ ксендза и отъ него начиналась другая половина мѣстечка, гдѣ уже жили не евреи. Туда Зорахъ-сумасшедшій никогда не заглядывалъ. Какъ-то онъ заглянулъ, -- было разъ дѣло -- и точно градъ застучали по спинѣ Зораха тяжелые мужицкіе кулаки. Долго потомъ дрожалъ онъ на чердакѣ синагоги у слухового окна и посинѣвшими руками складывалъ мокрые камни.
Медленно подкрался Зорахъ. къ дому ксендза. Бросилъ одинъ камень и хихикнулъ. Швырнулъ еще одинъ... Тихо... А запасъ камней истощился. Зорахъ проскользнулъ мимо дверей, обогнулъ домъ и очутился съ другой стороны, гдѣ находились пристройки и кухня. Тамъ высилась груда кирпичей и камней. Зорахъ быстро совалъ камни за пазуху, торопился и дрожалъ отъ радостнаго волненія, а потомъ, по обыкновенію, поползъ по землѣ, направляясь къ кухнѣ.
У деревяннаго осѣвшаго крыльца онъ приподнялся съ земли, поднялъ руку, хотѣлъ было бросить, но что-то странное привлекло его вниманіе: изъ-подъ дверей вился легкій дымокъ и съ каждымъ мгновеніемъ увеличивался; за нимъ показался огненный язычокъ, язычокъ лизнулъ ступеньки крыльца, потомъ исчезъ, оставляя за собой на деревянной ступенькѣ темную полоску, точно махнулъ какой-то краской. Вновь выскочилъ изъ-подъ дверей, лизнулъ ступеньку еще пониже...
Зорахъ подкрался къ крыльцу, уставился съ любопытствомъ, а потомъ, оглядываясь, подставилъ руку -- и съ силой отдернулъ ее, замотавъ головой. На мигъ въ его глазахъ мелькнуло что-то, похожее на сознаніе, онъ повернулся въ сторону мѣстечка, раскрылъ ротъ, словно собираясь что-то крикнуть, но въ вѣчной темнотѣ потонуло сознаніе -- и Зорахъ-сумасшедщій кинулся прочь, поползъ... А за нимъ по землѣ стлался дымъ и, словно со сна, вздрагивала высохшая смятая трава, попадая подъ мягкій, чуть трепещущій покровъ.
Горѣлъ домъ ксендза, а въ мѣстечкѣ вновь стучали камни, пущенные неустающей рукой Зораха.
Отъ ксендза огонь перекинулся къ крестьянскимъ хибаркамъ, мимоходомъ опалилъ костелъ и косматыми прядями разметался по крышамъ.
Поднимались клубы свинцоваго густого дыма и тянулись къ лѣсу, черными зубцами обхватывая деревья, кусты. За ними неслись искры, прыгали, словно играя въ чехарду, и зарывались глубоко въ сухой хворостъ.
На опушкѣ змѣйками забѣгали огоньки, зароились, зашмыгали. Трескъ пошелъ по опушкѣ: сначала бойкій, игривый, но, когда вокругъ темныхъ стволовъ зашевелились, какъ живыя существа, красныя ленты и зашипѣла покорная кора -- трескъ сталъ глухимъ, зловѣщимъ.
Завыла Панская Воля.
-- Ой, лѣсъ горитъ! Ой, лѣсъ горитъ!
Исчезло послѣднее убѣжище. Куда теперь дѣнешься, куда убѣжишь? А дома рушились подъ ударами огня, словно карточные. Въ смятеньи люди давили другъ друга, падали на порогахъ своихъ домовъ, потерявъ голову, тащили изъ пламени какія-то жалкія ненужныя тряпки. Сквозь дымъ мелькали сотни рукъ и ногъ; словно въ какой-то безумной пляскѣ завертѣлись люди.
Мычали коровы, гдѣ-то въ сараѣ дико ржала запертая лошадь, била копытами о горящую. стѣнку. Рухнула стѣнка -- и мимо разбѣжавшихся отъ ужаса людей огненнымъ живымъ колесомъ пронеслась обезумѣвшая лошадь, метнулась и пропала въ лѣсу. Безпорядочные крики, вопли, рыданья и трескъ горѣвшихъ домовъ сплелись въ одинъ клубокъ -- и перекатывался онъ изъ одного конца въ другой, то уменьшаясь, то увеличиваясь.
И вдругъ изъ клубка вырвался одинъ безумный крикъ;
-- Синагога горитъ! Спасайте Тору! Тору!
Изъ оконъ синагоги летѣли толстые фоліанты и подъ кровавымъ отблескомъ, словно крылья какихъ-то странныхъ нездѣшнихъ птицъ, мелькали въ воздухѣ страницы, разсыпаясь по землѣ, пламенѣли и сворачивались.
-- Тору спасайте! Тору!
Сквозь дымъ мелькнулъ силуэтъ человѣка и исчезъ внутри синагоги, и скоро въ дверяхъ показался одинъ свитокъ Торы, за нимъ другой, и вдругъ между свиткомъ и толпой съ грохотомъ упало горящее бревно, взвился каскадъ искръ, и за искрами потонули человѣкъ и Тора.
А на чердакѣ, извиваясь ящерицей, Зорахъ-сумашедшій пытался вылѣзть черезъ слуховое окно. Онъ просунулъ голову и руки, отталкивался ногами отъ пола, ухватился за нижнія черепицы крыши. Черепица обломалась и полетѣла внизъ, и Зорахъ застрялъ въ узкой дырѣ. Дернулъ онъ головой разъ, другой, а, когда огонь подкрался къ нему и зашевелился въ волосахъ, Зорахъ замычалъ, нелѣпо взмахнулъ руками и, словно растаявъ, потерялся въ дыму. Затрещали стѣны. Рухнули онѣ въ одно время съ крышей. Двое евреевъ, не потерявшихъ голову, волокли подъ руки престарѣлаго раввина. Клочьями висѣла его полуобгорѣвшая сѣдая борода. Дико озираясь, упирался раввинъ, моталъ головой, слабыми старческими руками отталкивалъ отъ себя своихъ спутниковъ -- и изъ перекошеннаго рта вылетали хриплые нечеловѣческіе звуки...
Къ вечеру не стало Панской Воли.
Ночью догорѣли послѣднія головешки. По всѣмъ тремъ дорогамъ потянулись женщины, мужчины, дѣти.
Къ огромному количеству нищихъ прибавилось еще нѣсколько сотенъ.
По чужимъ мѣстечкамъ замелькали опаленныя лица, почернѣвшія руки, испуганные, почти безсмысленные глаза.
Панская Воля разсѣялась по міру Божьему...
Въ ближайшемъ мѣстечкѣ хоронили остатки Торы, хоронили раввина. Раввинъ умеръ на подводѣ, когда его увозили съ пожара.
Хоронили отца Нахмана-кривого. Погибъ онъ, спасая Тору. Такъ и нашли его подъ грудой бревенъ вмѣстѣ съ обугленнымъ свиткомъ Торы. Потомъ нашли Ципу-чулочницу съ разсѣченной головой, а немного погодя младшаго сынишку кантора.
Къ воротамъ тихаго уснувшаго кладбища неслись вопли и стоны, а кружки звенѣли и что-то твердили свое -- важное и печальное.
III.
Нахманъ ковылялъ по пыльной дорогѣ рядомъ со своего матерью и, когда мать, вскрикивая, то бросалась къ трупу мужа, то безсильно опускалась на земь и колотилась простоволосой головой о придорожныя травы, онъ убѣгалъ отъ нея въ испугѣ. Страшно было ему. А, когда мать успокаивалась, онъ вновь подбѣгалъ къ ней и хватался за ея платье. Обратно съ кладбища вела его уже какая-то чужая, незнакомая ему еврейка. Нахманъ глазами искалъ мать и упирался и кричалъ во весь голосъ:
-- Маме! Маме!
А еврейка гладила его по головѣ, тянула за собой и уговаривала:
-- Ша, ша! Придетъ мать, сейчасъ, сейчасъ!..
Еврейка завернула за уголъ. Все еще продолжая кричать, Нахманъ обернулся и вдругъ увидѣлъ на чьихъ-то рукахъ запрокинутую голову матери, ея вытянутыя ноги; одна нога была босая, а на другой болтался рваный башмакъ. Отчаянно взвизгнувъ, Нахманъ забился въ рукахъ еврейки. Еврейка подхватила его подмышки...
На полу, на какихъ-то тряпкахъ заснулъ Нахманъ. За дверью въ другой комнатѣ стонала его мать и нѣсколько женщинъ, словно заговорщицы шептались надъ ней о чемъ-то и что-то дѣлали. Потомъ новый день наступилъ, и вновь кричалъ Нахманъ:, "маме!" и вновь его утѣшала еврейка, а, когда наступило третье утро, она забѣжала въ комнату, схватила Нахмана на руки и унесла его въ другой домъ. И въ новомъ домѣ Нахманъ кричалъ:
-- Маме! Маме!
Была уже другая женщина и эта женщина почему-то плакала надъ нимъ и не отпускала отъ себя и все твердила, охая и вздыхая:
-- Сиротка!..
День-другой -- и вновь зазвенѣли кружки. Ничего не понимая, глядѣлъ Нахманъ съ крыльца, какъ по старой дорогѣ тянулись новыя похороны. Изъ домовъ выходили евреи, шмыгали женщины, суетились члены погребальнаго братства. Какая-то беззубая и глухая старуха, еле стоявшая на ногахъ, приставала ко всѣмъ:
-- Кто умеръ? Кто умеръ?
-- Ента изъ Панской Воли,-- отвѣчали ей.
Не разслышавъ, старуха снова переспрашивала.
-- Посторонитесь, евреи!-- кричалъ какой-то низенькій, толстый еврей.-- Посторонитесь!
Медленно шагала толпа, и среди нея также медленно шевелился черный ящикъ -- гробъ, то пропадая въ клубахъ пыли, то вновь появляясь,-- тогда казалось, что кто-то связалъ вмѣстѣ гробъ и людей и волочитъ ихъ упорно по пыли.
Вечеромъ пришелъ высокій черный еврей съ кнутомъ, притянулъ къ себѣ Нахмана, сжалъ его колѣнями и спросилъ:
-- Ну, какъ зовутъ тебя?
Нахману понравилась его черная борода, еще болѣе кнутъ -- и поэтому онъ хотѣлъ ему отвѣтить быстро, открылъ ротъ, но протянулъ первую букву и замолкъ.
-- Скажи ему, сыночекъ, скажи,-- ласково попросила хозяйка дома. Черный еврей погладилъ Нахмана по спинѣ и усмѣхнулся:
-- Ну? Не бойся!
-- На-ах-м-м-анъ,-- заикаясь, тянулъ Нахманъ и испуганно вздрагивали его рѣсницы.
Еврей круто повернулся къ хозяйкѣ, недоумѣвая, взглянулъ на нее. Хозяйка встрепенулась, поняла, видимо, молчаливый вопросъ и развела руками.
-- Что вамъ сказать?-- нерѣшительно заговорила она.-- Не удивительно. Пожаръ, мать, отецъ -- и все сразу... На такую маленькую голову. Не удивительно, столько горя, ай-ай!..
Черный еврей усадилъ Нахмана въ телѣгу. На крыльцѣ. полусонная хозяйка, кутаясь въ какую-то куцавейку, бормотала:-- Счастливаго пути!-- и, зѣвая, почесывалась однимъ пальцемъ за ухомъ. Телѣга покачивалась мѣрно, прыгалъ мѣшокъ съ сѣномъ, а на мѣшкѣ, поджавъ голыя ноги, упорно и протяжно ревѣлъ Нахманъ, размазывая по всему лицу и насѣвшую грязь, и слезы, и въ промежуткахъ тянулъ:
-- Ма-а-ме-е!
Черный еврей шагалъ рядомъ и растерянно уговаривалъ:
-- Ну-ну, сынокъ, нельзя плакать!
Потѣшно морщилось широкое волосатое лицо и, точно тонкій лучъ, затерявшійся въ темной чащѣ листьевъ, бродила на поросшихъ губахъ полурастерянная улыбка.
-- Ну-ну, чего плачешь? Я вѣдь носа тебѣ не откушу. Мы ѣдемъ къ твоему дядѣ, къ ребъ-Зунделю мы ѣдемъ.
-- Не хочу!-- заикаясь, плакалъ Нахманъ.
-- Гм... не хочу. Ребъ-Зундель просилъ тебя привезти. Къ нему мы ѣдемъ, къ ребъ-Зунделю...
-- Маме!-- тянулъ Нахманъ.
... Шло утро -- еще молодое, свѣжее, безъ пыли, безъ духоты. Промелькнуло одно мѣстечко, другое -- и всѣ они были похожи другъ на друга, какъ близнецы. Вечеръ подошелъ, потомъ вновь встало утро. И съ нимъ пришло для Нахмана новое убѣжище. Передъ растерянными дѣтскими глазами замелькали новыя лица. Пропалъ черный обросшій еврей, его замѣнилъ другой -- плотный, сердитый, и этого другого звали ребъ-Зунделемъ, и была у него тяжелая рука. Въ маленькій умъ насильно втолкнули много непонятныхъ новыхъ словъ.
-- Кто у насъ? Племянникъ Зунделя... Изъ Панской Воли.
Сосѣдка сострадательно качаетъ головой.
-- Ой-ой, такой пожаръ, такой пожаръ!
-- Не говорите лучше. Горе и еще разъ горе.
За тонкой перегородкой тянется безконечный разговоръ.
-- Сынокъ Енты? Богъ мой, такая молодая! А что съ нимъ будетъ?
-- Что вамъ сказать, Хая, душа плачетъ, но вѣдь подумайте: надо кормить, надо одѣвать. Гдѣ взять на все?
-- Вы мнѣ это говорите: у меня самой пять человѣкъ, чтобы не сглазить, пять... Больной онъ у васъ?
-- Охъ, что значитъ больной? И кривой, и заика. Заикаться онъ сталъ, говорятъ, послѣ пожара.
Каждый день рано утромъ Нахманъ вскакиваетъ съ по стели, бѣжитъ въ синагогу, вечеромъ такъ же -- читать молитву по умершимъ -- "кадешъ".
Въ первый разъ повелъ его въ синагогу ребъ-Зундель. Было полутемно въ синагогѣ. Медленно собирались евреи, пришелъ одинъ, другой. Много времени прошло, пока приступили къ богослуженію.
Чернѣли одинокія фигуры. У дверей ребъ-Зундель шептался о чемъ-то съ однимъ евреемъ. Кто-то у амвона шелестилъ страницами молитвенника и шаркалъ осторожно ногами, а потомъ ребъ-Зундель взялъ Нахмана за плечи, поставилъ его у амвона и сказалъ:
-- Ну, начинай!
Качались смутныя фигуры, сиротливо мерцали, точно болотные огоньки, двѣ-три свѣчки. Нахманъ взглянулъ на завѣшенный кивотъ -- и вдругъ тревожно заколотилось сердце, ноги подогнулись, словно кто-то ударилъ по нимъ. И, заикаясь, забормоталъ Нахманъ:
-- Исгадалъ ней исгадашъ шмой рабо... Да возвеличится, да освятится имя Его великое...
Всхлипывая, Нахманъ еще больше заикается... И слова молитвы робко звучатъ подъ темнымъ низкимъ потолкомъ.
Вышли изъ синагоги. Нахманъ усталъ страшно, еле не редвигаетъ ногами, а ребъ-Зундель тянетъ его за руку и, не переставая, укоряетъ сердито:
-- Тоже "кадешъ". "Кадешъ" надо говорить съ толкомъ, а ты слова позабылъ. Гдѣ это слыхано, чтобы парень восьми лѣтъ забылъ слова? А? Стыдно, стыдно! Ты сейчасъ дома повтори еще разъ, слышишь!
Дома плакали дѣти, какъ угорѣлая металась Фейга. Ребъ-Зундель мимоходомъ ударилъ третьяго сына по затылку и закричалъ:
-- Пусть будетъ тихо!
А Нахману сунулъ подъ носъ молитвенникъ и зашипѣлъ:
-- Выучи, чтобы этого больше не было! Почему твой отецъ не позаботился научить тебя? "Кадешъ", тоже!
Нахманъ покачивался надъ молитвенникомъ и глоталъ слезы.
И кричитъ ребъ-Зундель, постукивая указательнымъ пальцемъ по лбу Нахмана:
-- Ну, громче, ты, заика!
Съеживается Нахманъ, голова уходитъ въ плечи...
Перестали плакать дѣти, попрятались куда-то, напуганныя отцовскимъ крикомъ, а утромъ уже дразнили Нахмана:
-- Нахманъ-заика! Нахманъ-заика!
Нахманъ безсильно то сжималъ кулачки, то разжималъ ихъ вновь...
...Точно тяжело нагруженные возы плетутся мѣсяцы...
IV.
Весной жена ребъ-Зунделя, вернувшись изъ бани, почувствовала себя плохо. Жаловалась она на головную боль, на ломоту во всемъ тѣлѣ, а потомъ застонала, слегла. Три дня она лежала безъ сознанія, а на четвертый день умерла. Не успѣли еще отсидѣть "шиве" {Религіозный обрядъ: родственники умершаго должны 7 дней сидѣть на полу,-- нѣчто вродѣ траура.}, какъ свалилось новое несчастье: кто-то донесъ на ребъ-Зунделя. Нашелся хорошій человѣкъ и шепнулъ, куда слѣдуетъ, что у ребъ-Зунцеля не все ладно. Доносъ сдѣлалъ свое -- и у ребъ-Зунделя нашли контрабанду. Мѣстечко лежало возлѣ прусской границы и этой близостью многіе кормились. До этого доноса все было хорошо и гладко -- вдругъ все измѣнилось: отъ ребъ-Зунделя къ Хаиму-балаголе, отъ Хаима къ другому; всюду шарили, всюду находили контрабанду, точно кто-то протянулъ веревку отъ одного дома къ другому и, держась за эту веревку, "свѣтлыя пуговицы" свободно и легко находили нужное.
Ходуномъ пошло мѣстечко. Вой, плачъ, проклятья.
Заметался ребъ-Зундель:
-- Евреи, спасайте!
Но гдѣ тутъ спасать, когда все явно, какъ на ладони, когда надо самихъ себя спасать: свои дѣти дороже. Отт Зунделя перешли къ Хаиму-балаголе. Перетряхивали перины, шарили во всѣхъ углахъ. Долго тянулся обыскъ. Передъ окнами стояла толпа, впереди ея ребъ-Довидъ -- первый богачъ въ мѣстечкѣ и первый заправила по контрабандной части, а Хаимъ-балаголе, рыжеватый тщедушный еврей съ разсѣченной губой ежеминутно подскакивалъ къ окну, точно игрушечный паяцъ дергался всѣмъ тѣломъ, однимъ глазомъ смотрѣлъ, какъ чужіе люди хозяйничали въ его домѣ, а другимъ впивался въ толпу и хрипло кричалъ:
Ребъ-Довидъ отдѣлился отъ толпы. Хаимъ радостно блеснулъ глазами, но увидѣлъ вдругъ, что ребъ-Довидъ сворачиваетъ къ своему дому и ускоряетъ шаги -- и радость потухла. Внѣ себя отъ ужаса Хаимъ высунулся наполовину изъ окна и отчаянно завопилъ:
-- Ребъ-Довидъ, куда вы? Ребъ-Довидъ!
Но ребъ-Довидъ былъ уже далеко -- и только мелькнули полы его кафтана, а ему вслѣдъ неслись безсвязные крики и сдавленный озлобленный хохотъ: обезумѣвшій Хаимъ кричалъ на всю улицу:
-- Ребъ-Довидъ убѣгаетъ... Ха-ха... Евреи, глядите, какъ трясется нашъ ребъ-Довидъ. Ребъ-Довидъ, куда вы торопитесь? Ребъ-Довидъ, сколько денегъ вы на мнѣ заработали? Моей кровью, моей спиной? Ха-ха!.. Ребъ-Довидъ, я могу и на васъ указать, если захочу. Вдвоемъ веселѣе будетъ. Ребъ-Довидъ, я могу-у-у...
Зазвенѣли стекла. Кто-то извнутри тащилъ Хаима отъ окна. Онъ вырывался, грозилъ руками. И долго еще слышалось:
-- Ребъ-Довидъ... Ха-ха...
Охали въ толпѣ...
Ребъ-Зунделя и Хаима-балаголе увезли въ тотъ же день. Дѣтей ребъ-Зунделя разобрали сосѣди, а Нахмана ребъ-Довидъ вызвалъ къ себѣ и отрывисто сказалъ ему:
-- Мнѣ нечего долго говорить съ тобой. Тебѣ уже пятнадцать лѣтъ, не маленькій. Кто знаетъ, когда дядю выпустятъ. Я все сдѣлаю, постараюсь, но одинъ Богъ знаетъ, когда и чѣмъ это кончится. Такъ что же,-- надо тебѣ о себѣ подумать. И я думаю о тебѣ, все-таки родственникъ, хотя и дальній, но родственникъ. Правда, Тора, лучшій товаръ, но вѣдь нужна и крыша надъ головой, и подушка подъ головой. Конечно, Талмудъ великая вещь, но жевать надо, а? А у насъ тутъ много ртовъ, всѣ "дни" {Бѣдные ешиботники, т. е. ученики ешибота, высшей богословской школы, столуются въ домахъ состоятельныхъ евреевъ ко одному или нѣсколько дней въ недѣлю: отсюда и выраженіе "дни".} разобраны. Люди тутъ небогатые, самимъ трудно. Лишній человѣкъ -- лишнія заботы. Я говорилъ съ Вольфъ-Беромъ портнымъ. Ему нужна пара рукъ, и онъ тебя беретъ. Ну, что ты скажешь?
-- Что я могу сказать?-- робко и нерѣшительно спросилъ Нахманъ.
-- Что?-- разсердился ребъ-Довидъ.-- Я за тебя долженъ говорить?
Нахманъ поднялъ глаза къ потолку, потомъ перевелъ ихъ на окна, скользнулъ ими по крышамъ ближайшихъ домовъ.
-- Шоломъ-алейхемъ. Заходите, ребъ-Нахманъ, заходите, не стойте у дверей.
Нахманъ смущенно засмѣялся, и Вольфъ-Беръ, довольный, закивалъ головой:
-- Хорошо, хорошо, ребъ-Нахманъ, надо смѣяться. Говорятъ люди: Вольфъ-Беръ слишкомъ много смѣется, а я спрашиваю людей: скажите мнѣ, евреи, почему мнѣ не смѣяться, если я уже вдоволь наплакался. Хе-хе... Никто не знаетъ, что мнѣ отвѣтить... Садитесь, ребъ-Нахманъ, будьте какъ дома. Я сейчасъ вернусь, вотъ только отнесу ребъ-Зораху штаны, вернусь, и тогда мы поговоримъ съ тобой. Ребъ-Зорахъ сидитъ безъ, штановъ и сердится. Хорошая исторія: рѣзникъ и безъ штановъ, а я латутникъ {Презрительное названіе портного, занимающагося исключительно накладываніемъ заплатъ.}, но за то въ штанахъ. Хе-хе-хе!
Вольфъ-Беръ ловко откусилъ нитку, свернулъ штаны и быстро изчезъ. Нахманъ остался сидѣть на кончикѣ стула, почти ничего не понимая изъ словъ Вольфъ-Бера, но въ то же время что-то радостное шевелилось внутри.
Вольфъ-Беръ вернулся очень скоро и снова затараторилъ:
-- Зораху штаны, а мнѣ гроши... Кому лучше? А, ребъ-Нахманъ, кому? Завтра и ребъ-Нахманъ возьмется за работу. У ребъ-Нахмана работа пойдетъ хорошо, я это уже вижу. У ребъ-Нахмана одно плечо выше другого... Хе-хе... Не обижайтесь, ребъ-Нахманъ, это сказано не отъ злости. Упаси меня Богъ! У портного должно быть одно плечо выше другого... Хе-хе... И если Богъ сдѣлалъ это заранѣе -- то спасибо Господу Богу: значитъ, Онъ уже тѣмъ заранѣе повелѣлъ: быть ребъ-Нахману портнымъ... Какъ говорится, кривой...
Нахманъ поднялся со стула, кровь бросилась ему въ лицо и мелкой дрожью задрожали руки. Вольфъ-Беръ увидѣлъ это, оборвалъ свою рѣчь и потянулъ къ себѣ мальчика. Нахманъ обернулся и встрѣтился съ добрыми маленькими глазками Вольфъ-Бера.
-- Ребъ-Нахманъ,-- мягко и серьезно проговорилъ Вольфъ-Беръ,-- ребъ-Нахманъ, меня бояться нечего.
И осторожно, словно боясь задѣть какое-то больное мѣсто, и въ то же время неловко онъ погладилъ Нахмана по спинѣ.
"Меня бояться нечего" -- эти слова запали въ душу Нахмана, и съ ними начался новый періодъ его жизни -- самый свѣтлый, но въ то же время самый короткій: не успѣлъ Нахманъ оглянуться, какъ онъ уже прошелъ, уступивъ мѣсто тревогамъ и волненіямъ, а потомъ даже исчезъ изъ памяти, затемненный постоянными сумерками, оставивъ только въ глубинѣ души какой-то робкій и тихій слѣдъ.
... Вольфъ-Беръ не похожъ на другихъ, съ нимъ можно обо всемъ говорить, и онъ охотно отвѣчаетъ на все и часто, часто смѣется. Голова у него лысая, только сбоку, да сзади вьются колечками рѣдкіе волосы. Старенькій онъ, но держится бодро и за работой или напѣваетъ подъ носъ, или разговариваетъ.
Терпѣливо и ласково обучаетъ онъ Нахмана -- и Нахманъ не замѣчаетъ, какъ летятъ минуты, а работа спорится, игла становится послушной въ рукахъ Нахмана. И радуется Вольфъ-Беръ:
-- Хорошо, очень хорошо, ребъ-Нахманъ.
Нахману нравится эта приставка "ребъ" къ его имени, нравится лицо Вольфъ-Бера, его легкій, чуть дребезжащій смѣшокъ, нравится трескъ разрываемой матеріи, въ которомъ слышится что-то мягкое, успокаивающее.
И что ни день -- то легче Нахману: нѣтъ злобныхъ окриковъ, никто не попрекаетъ кускомъ хлѣба. Вольфъ-Беръ часто, часто говоритъ, что еврей не долженъ роптать, что ропотъ неугоденъ Богу -- и постепенно Нахманъ забываетъ о своемъ уродствѣ.