Соболь Андрей Михайлович
Китайские тени

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

    Андрей Соболь
    

КИТАЙСКИЕ ТЕНИ

  
[]
   Источник: А. Соболь. Человек за бортом. Повести и рассказы. М.: "Книгописная палата", 2001. -- 320 с.
   OCR и вычитка: Александр Белоусенко, февраль 2008. http://belousenko.com/
  
  

I

    
   Москва.
   Вдоль и поперек, слева и справа, по диагонали, радиусам перерезают ее скоропалительные, стремительные -- время деньги; рукопожатия отменены, кончил дело, уходи, -- вывески трестов и синдикатов и вывески менее броские, более скромные уполномоченных Юга, Севера, Дона, Туркестана -- хлопок; черное золото, жидкое; терпкая влага крымских погребов; меха собольи; кета амурская.
   И вечером на Тверском бульваре слепой старик играет на флейте -- в стужь, в дождь, жару, все равно -- за две бумажные копеечки плачет флейта.
   В праздники горят щиты райкомов, к Профинтерну, к Коминтерну подъезжают автомобили, в час перерыва индус с японцем пьют чай бывшего Высоцкого, -- за долами, за морями темные, смуглые, желтые шепчут: "Ленин", -- за Страстной площадью, в комнатушке, где пять коек и одно оконце, бухарская девушка читает по складам: "Раскрепощение восточной женщины есть одно из...", чтоб завтра поутру ответить товарищу Зусману.
   И вечером на Тверском бульваре деревенской пастушьей жалейкой плачет стариковская флейта.
   А радиотелеграфист с Шаболовки вольной птицей мечется по воздушным волнам и тонким острием радиоприемника щекочет королей и премьер-министров, щекочет и спать не дает.
   А в самой почти сердцевине московской лежит островок: омывают его со всех сторон московские хляби, а захлестнуть не могут и Троеручицу за синими огоньками лампадки не тревожат.
   Синь, синь огонек -- и в сонной заводи кукует смешно и ласково деревянная кукушка на пороге своего деревянного домика, откуда струится сонное, мирное, непотревоженное время.
    

II

    
   Островок.
   Вглубь, в глубь двора -- сереньким пятном, бедным, комочком незаметным, подслеповатыми, с бельмами-окошечками, к низенькому сарайчику -- и пятиэтажным, бывшим доходным домом вперед, наружу.
   В глубине сереньким комочком, рыжим брандмауэром наружу: к комиссарам всяким, к разным податным, муниобразным, соцстрахным со всякими отчислениями и анкетами, рыжим пятиэтажным четырехугольником на любое лояльное прочтение. И прячется островок.
   За рыжей махиной и не увидишь старого грибка, как в лесу за столетней сосной. А грибная шляпка-головка еле держится: не точат московские хляби, но подтачивают червячки, извилистыми дорожками, лабиринтами изъедают древесину, дело свое делают, потому вдруг ночью начинается стрельба под обоями, и тогда бормочет про себя Гликерия Антоновна, почесывая теплый, в испарине живот:
   -- Ремонт нужен. Надо поговорить с Димой. -- И засыпает, чтоб поутру снова забыть о стрельбе, и спит сладко, вкусно, точно уписывает слоеные пирожки, и чмокает во сне и не слышит, как в соседней комнате племянница Надежда мечется от стены к стене.
   Вторая ночь без сна -- сколько ночей может не спать человек, -- вторая ночь в ожидании первой вечерней звезды. И вот: стрельба под обоями -- думы о стрельбе на улице; тут червячки -- там люди ловят человека, и мчится из переулка в переулок человек, отстреливаясь от человека, от человеческой погони задыхаясь.
   Не глядя, Надежда ищет под кроватью ночные туфли -- остроносые, кавказские, шитые, двадцатый или тридцатый подарок Димы за последний месяц, -- и к окну.
   Распахнула форточку -- выручи, ночь весенняя...
   А двор как могила -- и на краю могилы только раз, другой:
   -- Дима...
   И все. Не выручает ночь весенняя, не рождает в тиши стука милых шагов -- и от стенки к стенке в тревоге, в боли, в отчаянии.
   Потом со столика ночного берет часики -- хрустальный шарик, а внутри живая жизнь бьется, жизнь под стеклом плотным: стрелки шевелятся, отмеряют время смерти и время сущего (то тоже подарок Димы), -- к хрустальному шарику подносит спичку. Загорается шарик, переливается огоньками, струятся, льются огоньки. Миг -- и темень, и в темени ясно: поздно, уже не придет, в окошко не стукнет.
   Ах, этим бы шариком да себя по голове, да закричать, да застонать -- не сквозь зубы, а без удержу, -- а потом показать перепуганной тетке Гликерии синяк на лбу:
   -- Вот потому и кричала. На косяк напоролась. Иди спать.
   Катится по полу хрустальный шарик: остановилось время смерти и время сущего. На широкой, на двухспальной кровати -- комок в углу, словно загнали в тупик зверька затравленного.
   И белеют на полу подушки, простыни...
    

III

    
   Мир, тишина и сдобный хлеб.
   Поутру, когда входит тетка Гликерия с подносом, и кофе дымится, и сдобные булочки, набухают и подмигивают вострые изюминки, и тоненько звенит серебряная ложечка, и весталочкой сбоку белоснежная салфетка, опоясанная золотым с инициалом пояском, -- уже чинно лежат подушки и простыни на месте назначенном, и будто сквозь сон бормочет-тянет Надежда:
   -- За-аспала-ась я... Ты меня балуешь.
   И присасывается тетка Гликерия к краю постели капотным в разводах задом и поит Надежду с ложечки:
   -- Золото ты мое. Как же тебя не баловать!
   А за дверью шарканье шлепанцев и тенорок дядюшки Илиодора Антоновича -- тенорок ласковый, без заминки проникающий, точно вазелином обмазанный:
   -- Проснулась красавица? Можно к ручке?
   И долу клонится взбитый хохолок, а глаза с подушечками с налету впиваются в щелочку ночной кофточки.
   -- Еще одну булочку, -- уговаривает тетушка Гликерия и зачитывает: -- А каких я рябчиков достала!
   И подпевает Илиодор Антонович, вазелин сахарной пудрой посыпая:
   -- А у нас сегодня к обеду пломбир и старое венгерское. Честное слово, 1884 года. Каково? Это тебе не паршивый Винторг. Твой Дима, доложу я тебе, исключительная личность, Надежда. Надежда, ты можешь почитать себя самой счастливой женщиной в Москве. Так жили только Рябушинские. И то до войны. -- И снова к ручке -- хохолком, и снова в вырез кофточки -- голубыми стекляшками, и слипаются глазки от блаженства: удалось смуглый сосок увидать.
   И, изнывая от колючего отвращения, Надежда треплет по хохолку:
   -- Ты уж скажешь! Иди, иди, я буду одеваться.
   С подносом плывет в столовую тетушка Гликерия, за тетушкой семенит Илиодор, шуршит свежим номером "Известий", вощит пол шлепанцами, смуглым соском полон, брючкам в полоску тесно...
   И в столовой щипком ярым впивается Гликерия в соломенную ручку Илиодора.
    

IV

    
   Разговор короткий, с точками.
   -- Дурак, дурак ты неописуемый!
   -- Ой!
   -- Не пищи.
   -- Пусти руку.
   -- Сколько раз я тебе говорила...
   -- Больно, больно... пусти.
   -- Дурак, дурак веснушчатый. Сто раз тебе говорила: не тычь ей Димой в нос. Просила тебя: не расписывай. Нашелся иконописец! Дурак ты плюгавый. Умоляла тебя: не вылезай с этим счастьем. Жрешь, пьешь, баб покупаешь дарами чужими -- и молчи. А ты все свое: самая счастливая... Самый ты идиотский человек в Москве. Скорей говори: наврал про венгерское?
   -- Честное благородное слово: 1884 года.
   -- Выклянчил?
   -- Не оскорбляй: я дворянин. Сам дал.
   -- Врешь! Три дня его не было. Врешь, как собака.
   -- Пардон, голословное обвинение. Пусти руку. Я тебе говорю: пусти руку, а то буду молчать, как бессловесное существо. Ничего не скажу. Ты щиплешься, как кухарка, а еще в капоте. Вчера его видел.
   -- Где?
   -- Запиской вызвал.
   -- Опять врешь!
   -- Я молчу. Я не могу говорить под угрозой. Пусти, пусти руку. Довольно с меня коммунистов, так ты еще с насилием. Ничего не скажу.
   -- Илиодор!
   -- Я не оглох. Хорошо, хорошо... Клянусь: запиской. Тот самый... летчик принес. Виноват... что под летчика. Вызвал к Филиппову. Ну, закусили, то, другое. Просил не волноваться, если задержится. И преподнес. В корзиночке венгерское, Наде -- фрукты, а тебе...
   -- Сколько?
   -- 25.
   -- Сколько стащил?
   -- Ни одного червонца.
   -- Врешь!
   -- Ты опять?
   -- Не пищи!
   -- Боже, боже, какая ты злая стерва, а еще моя сестра.
    

V

    
   Человек в пивной.
   Звенят, стучат, гремят, бубнят, грохочут стулья, ноги, стаканы, каурые бутылки, блюдца с горохом, ножи, вилки, разверстые рты, похожие на развороченные помидоры.
   На помост -- на плаху ежевечернюю -- лезет Мишка-гармонист, мокреет красная рубаха, липнет к спине; медно-красные сосиски раздвигают сизые человеческие губы, чтоб потонуть в ненасытных впадинах; растекается пена, умирая безропотно на дощатой поверхности.
   За дверью -- вечер весенний, весь полон намеками волнующими, за дверью -- Москва, Кремль, гробница на Красной площади, первые чудесные завитки зеленой радости, -- зеленый венок над курчавой головой внука арапа, -- и выгибается, извивается, сжимается и вновь разжимается гармонь-итальянка.
   И плачет, и стонет, и смеется, и бредит, и жалуется, и плюет на все, и кается, и захлебывается от слез, и звериным рыком рычит, и просит, и молит, и издевается, и ко дну идет камнем, -- только побежали да разбежались под дымным потолком пьяненькие, нет, не круги, а так, кружочки, -- извечная песня русской засморканной, заплеванной, прокуренной и проплаканной пивнушки.
   И только один столик трезв. И только за одним столиком стиснуты зубы, и только за одним столиком не туманятся глаза.
   И глаза прикованы к двери.
   Дверь -- как провал в бездну.
   И когда из бездны появляется рукав, а на рукаве летный значок -- человек в пивной выпрямляется, хочет встать. И -- тяжело опускается на свое место; летчик идет к нему, летчик присаживается. У летчика -- узкий рот и узкий подбородок, у летчика -- узкая рука с длинными узкими пальцами, весь он узкий и острый, как лезвие: к столику присел -- точно пополам его разрезал и стружки ни одной.
   И летчик обручальным широким кольцом стучит о ребро стола, и летчик пенит пену -- и только на миг тускнеет и притупляется лезвие: пьет жадно, быстро, одним глотком, с коротким клекотом. И у летчика -- мокрые волосы, и одна прядь прилипла ко лбу.
   И человек в пивной -- тот один, который среди сотни сухо трезв, -- хочет улыбнуться летчику и не может: только скривился.
   Но лезвие снова отточено: и летчик на гримасу отвечает улыбкой.
   Изгибается, выгибается гармонь-фокусница, потные пятна ширятся на красной рубахе: не то палач, не то жертва, -- играй и умирай, умирай и играй, Мишка-гармонист!
   И под топ, гам, хлюп легко говорить глазами, намеками слов:
   -- Кончено?
   -- Да.
   -- Обоих?
   -- Одного.
   -- Жабункова?
   -- Нет, Жабункову удалось -- Гладкого.
   -- Выдаст?
   -- Обязательно.
   На две, на три минуты стихла гармонь.
   -- Шпарь! Плочено! -- надрывается отставная царская шинель с пролежнями на плечах -- там, где годами крепко сидели погоны. И подхватывает черная косоворотка в масляных следах:
   -- Заплачу, шпарь!
   И снова -- ходуном красный гармонист, сплелись в одно палач и жертва.
   И человеку в пивной говорит летчик:
   -- Дима, это конец. Надо улетать. И -- наконец-то смог! -- улыбается человек из пивной:
   -- От хорошей жизни не полетишь.
   Летчик встает.
   И вдруг человек в пивной с размаху бьет кулаками по столу и кричит -- кричит вот так, как кричала шинель отставная, как кричала и слюной кропила соседние кружки косоворотка черная:
   -- Шпарь!
   И тонет человеческий голос в пивном, в хмельном, засморканном, проплаканном, прокуренном гаме.
    

VI

    
   Положи меня, как печать, на сердце свое.
   И два-три часа спустя, когда уже летчик на автомобиле мчится на Благушу, а Жабунков, на другом конце Москвы, сквозь зубы стонет от боли: крепко засела муровская пуля в плече -- и одной рукой рассовывает по карманам деньги, документы, командировочные удостоверения, а Серебрякова, бывшая актриса, ходит за ним по пятам и, роняя головные шпильки, взвизгивает: "Ты не уедешь без меня, ты не покинешь обожающую тебя женщину", -- человек из пивной подъезжает на извозчике к тому углу московской сердцевины, откуда видна близко пятиэтажная гигантская коробка -- днем рыжая, а сейчас, к ночи, дымчато-серая, -- и от угла крадется к воротам.
   И -- от ворот к островку, к Троеручице, к кукушке, к деревянной вещунье, к окошку (стук-стук, условный знак, от которого бедное женское измученное сердце острыми, радостными лучиками расщепляется), к крылечку, к милым, к желанным рукам, вот так: рвануться, прильнуть, живой кровинкой обменяться.
   -- Надежда... Любовь моя ... Единственная.
   А на Благуше летчик ждет, а на другом конце Жабункова сверлит муровская пуля, а еще в третьем месте Гладкий дает показания, адреса, быть может, дает явки... но -- затворница, затворница, месяцами держал ее взаперти, шелками одаривал, духами опрыскивал, куропатками кормил, на ладонь клал редкостные камни; камни переливались, играли, но не переливалась человеческая душа, огнями не исходила -- мукой, и только ночью, только в ночь, в другую будил условным стуком и мучил до рассвета ласками и мучил вечным напоминанием: надо уходить -- и уходил, как только светало, -- полунощный гость, редкий гость.
   А на Благуше летчик ждет, узкое лезвие врезалось... но -- затворница, затворница!
   -- Надежда моя!.. Последняя.
   И вот так: живой кровинкой обменяться, о беге часов забыть, времени сказать: я тебя не знаю, не тронь меня, и -- забыть, забыть, как стреляют агенты, как ловят человека в переулках, как соловьями московскими заливаются свистки и как на московском выщербленном тротуаре кончается человеческая жизнь.
   -- Надежда моя!..
   -- Увези меня, Дима, увези! Не хочу я колец, не хочу я серег. Все отдам за одну минутку посидеть с тобой рядом на бульваре, не боясь. Не хочу я обедов богатых, с винами. Не хочу венгерского 1884 года... Такой любви хочу, как любили в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом... Без страха, без оглядки... Чтоб дом был дом, любимый -- любимый, а не... Лучше голодной... Лучше так, когда мерзли, когда свеклу прятали. Но знать, что Москве ты не враг, что могу встречать, провожать тебя, как любая женщина... Как все другие женщины. Счастливые! Увезешь? Скажи, увезешь? Знаю, знаю: теперь уж в Москве нельзя. Для тебя Москва -- могила. Моя Москва -- и для тебя могила. Москва, а для тебя как плаха. Так увези, увези... Скажи, скажи: увезешь?
   В хрустальном шарике, под стеклянным плотным покровом неуемные стрелки плетут свою сеть и -- маленькие -- не отстают от больших -- кремлевских: со всех сторон идет ночь на Москву, над всей Москвой ночной час на дозоре.
   -- Увезу. Тише, Надя, тише. Увезу. Я люблю тебя. Завтра вечером мы уже будем далеко. Я люблю тебя. Стрелял, связывал, в рот тряпку совал, а тебя видел. Люди тряслись, деньги отдавали, я их рассовывал по карманам и знал: все для тебя. Все. Потому что люблю тебя, потому что никого и ничего больше не люблю!..
   О, как далеко до Благуши, и на Благуше летчик покусывает тонкие губы, и на Благуше летчик прислушивается к каждому шороху... но -- затворница, затворница!..
   В комнате робкий всхлип -- не то ребенок плачет, теменью напуганный, не то женщина, горести свои подсчитав, -- все, все! -- уже радостно к новым идет, всхлипнув напоследок.
   И над всхлипом -- голос, еще пока усталый, чтоб потом, попозже, в свою очередь, загореться новыми, другими -- жаркими, телесными словами.
   -- Внутри, Надежда, все выжжено. И Москвы для меня нет, и России нет. Только одно могу: руки вверх и к виску револьвер. Бывший поручик Дмитрий Смоляков заставляет Москву руки поднимать, деньги отдавать, а у самого поручика ноги из глины: подкашиваются. Не стоит Дмитрий Смоляков на своих ногах, все шатается. Чужие ноги чужого человека. Какие они умницы, что таких железом каленым выжигают. Это из газеты, из декрета, но это веление настоящее. Какие умницы! И надо, чтоб завтра... Не слушай меня, это не я говорю, это мое отчаяние говорит. У тебя соленые губы. Почему? Дай губы, дай... Надежда, моя, чернобровая, ласковая, терпеливая... Уве...
   Жаркая постель.
   А своим чередом свершает земля свой круг, и, как было, как будет, как должно быть во веки веков, ночь послушно завершает свое ночное бдение -- и идет рассвет.
   И в весеннем легком рассвете, всегда, всегда, Москва возникает как некое чудесное выражение всех наших затаенных дум и чаяний.
    

VII

    
   Уши в глазке.
   Глазок -- это небольшое круглое отверстие в двери тюремной камеры, чтоб надзиратель мог в любую минуту из коридора глянуть: а вдруг арестант собирается повеситься на подтяжках своих.
   Над глазком -- из своей комнаты в смежную, в Надеждину -- дядюшка Илиодор Антонович месяца полтора работал, работа тонкая, работал мышкой незаметной, а как прильнул в первую ночь к глазку -- котом ярым на стенку полез.
   По утрам: "Проснулась красавица, можно к ручке?", по старой привычке в вырез сорочки, кофточки -- легальное наблюдение, а про себя, про себя: "Я тебя наизусть знаю, не хуже Димы твоего".
   Вечер за вечером, ночь за ночью глаз в глазке, а подушечка глаз подпирает, а когда в комнате два голоса, два дыхания -- приникает и ухо, сухенькое, маленькое: к глазку раковинкой -- и все слышно.
   И сухонькое ухо знает, раньше репортера "Известий", в какой конторе вчера троих связали и сколько беленьких и желтеньких транспортных бумажек унесли, и сухонькое ухо знает, что бывшая актриса Серебрякова заставила Жабункова для церкви одной всю трехдневную выручку отдать во спасение окаянной души.
   И глаз видит, какой футлярчик в поздний час ночной на туалетный столик ложится и что в этом футлярчике вспыхивает.
   И глаз и ухо счет ведут, а счет большой.
   И как трепещут соломенные ножки в фильдекосовых кальсончиках, когда сорочка с круглого плеча, смуглого, сползает, -- так и руки дрожат от футлярчика до футлярчика. И руки вожделенно тянутся -- за один такой футлярчик любую женщину получишь, не то что курносую с Тверской -- можно даже адресовать письмецо в оперетку, и даже в кордебалет с предложением насчет небольшого, вполне интеллигентного времяпрепровождения, -- но стоп: стена, обои. И опять, и опять остаточки, объедки с пышного стола, крохи, наспех выклянченные скомканные бумажки, канитель с Гликерией, щипки без всякого уважения к мужскому достоинству.
   Замирает ухо в глазке.
   И однажды ухо отваливается от глазка, точно его ножом подсекли -- и обалдевшие ручонки спешно, торопливо натягивают на фильдекосовые кальсончики полосатые брюки, и брюки стремительно несутся к двери: разбудить, разбудить Гликерию, караул, караул, кончается сытая жизнь, заест опять сволочная большевистская Москва...
   Синь, синь огонек лампадки, не спит Троеручица, тремя руками благословляет, а по подушкам разметалась груда белого пухлого теста -- и по локоть входят в квашню соломенные ручки:
   -- Да проснись ты...
   И минут пять спустя несутся назад к глазку полосатые брючки, а за ними сопит, хлюпает квашня, и на ходу вываливаются груди, и тройной подбородок тянет за собой на буксире зад толстый.
   И два уха льнут к глазку, и одно ухо другое отталкивает.
   И, разливаясь вдоль стены, прилипая к стене, белое пухлое тесто, растекаясь, набухая, мнет под собой встрепанный хохолок.
    

VIII

    
   Письмо летчика.
   "...Мы улетаем. Мы засыпались. Ничего не поделаешь, это закон: десять, сто раз удачно, а на сто первом провал. Кризисы, крахи неизбежны, в этом я как будто марксист. Я, во всяком случае, шел на это. Не знаю, как мои милые товарищи по профессии, но я жил и делал свое дело сухо, просто, без дурацкой романтики. Как только на Тверской открылась первая гастрономическая лавка и я, изголодавшийся, как сукин сын, как крыса в жидовской синагоге, увидел после воблы, после ячневой -- балык, сыр и великолепное итальянское салями, я сказал себе: кончено, надо жить. Надо, чтоб все эти нужные для жизни штуки были у меня: и рокфор, и вино, и женщины, и такси. И все это было у меня. И все это я брал охапками. Правда, жизнь моя начиналась ночью. Но ведь это только внешнее перемещение плоскостей. Я знавал в Париже одного чудака. Он обладал особняком, крепкой рентой, не боясь никаких социализаций. И он вставал только в девять, в десять вечера. А как только поднималось солнце, он брал ванну, выкуривал сигару, раздевался -- и в постель. И он говорил: солнце только для тунеядцев.
   Нет ничего прекраснее московских лунных ночей. Я без сожаления покидаю Москву, и если буду жалеть -- то не о ней. К черту ее, она стала похожей на проститутку, у которой под шелковым платьем грязная рубашка со следами старых менструаций. Буду жалеть только о тех лунных ночах, когда я после удачной операции мчался в Петровский парк. Ветер свистит, проносятся спящие дома, ни одного живого коммуниста, никого возле тебя, только ночь и луна -- хорошо! Но, впрочем, мир велик. Будут другие ночи и другие парки. Хотя... Но ладно, я уезжаю с легким сердцем. Я не романтик, и потом: к юбкам я ходил на такое количество минут, какое полагается здоровому человеку в 35 лет. Жабунков везет с собой свою старую облезлую выдру. Он бы рад отвязаться, да не может. Эти бывшие инженюшки к сорока годам прилипчивы, как большевизм. Мне его не жалко. Если можно кого-либо пожалеть -- так это только Дмитрия. Тот любит по-настоящему. Тот любит, как любить умели в прошлом, когда Скобелевская площадь была Скобелевской, а не черт знает чем. Я и тогда не умел. Но другие умели: глупо, сентиментально, но красиво. Сейчас он должен приехать. Я жду его. Я ему категорически заявил: без бабы. Он обещал. Иначе пусть остается здесь и пропадает, как тихий идиот. Я убежден, что из-за нее он и пристал к нам. Ему бы быть честным хорошим спецом. Получал бы высшую ставку и вдвоем с законной женой ходил бы на концерты Персимфанса. А он... А его все нет и нет. Подожду еще полчаса и сменю позиции. Скучища адская: ночью ждать мужчину глупо и скучно. От скуки пишу тебе. Поутру моя глухая бабка с Благуши отправит тебе это письмо. Не бойся, не по почте. А потом -- чего тебе бояться, ты собиратель человеческих документов. Скотство, его все нет и нет. И, по правде говоря, мне без него уехать трудно: я привык к нему, мне он какой-то своей стороной нужен. Какой? Не знаю, да и лень мне об этом думать. И знаешь, вот пишу тебе, убежден, что сюда ни один черт не заглянет, что здесь я в безопасности, как в Кремле, что Гладкий об этой квартире и не догадывается, а все же тревожно. И нет-нет, а тянет к окну и из этого оконца взглянуть на... Стучат. Это Дмитрий, наконец-то! Иду, кончу потом..."
    

IX

    
   День, не похожий на прежние.
   Какое счастье, как чудесно проснуться поутру и рядом с собой на подушке увидеть -- впервые, впервые в солнечное утро! -- голову любимую, голову с взъерошенным пробором. И как хорошо рукой своей этот пробор пригладить, и как чудесно-смешно, что можно, полулежа, опираясь на локоть, разглядывать брови, губы и прикасаться к ним...
   И как приятно пробежаться босиком по холодному полу в столовую, чтобы полушепотом, но весело, радости своей не скрывая, сказать тетушке Гликерии, чтоб поставили самовар, чтоб посудой не стучали, не гремели, что Дима, Дима поздно заснул, что Дима, Дима...
   И тетушку Гликерию поцеловать на ходу -- и только на миг запнуться, только на миг потускнеть, когда вдруг тетя отзывает в сторону и говорит... Господи, о чем тут говорить! Раз нужно все эти камешки, все эти проклятые кольца, все эти нитки -- матовые, янтарные, черные -- куда-нибудь унести, припрятать -- тем лучше. И не видать бы их, и не слышать о них, и не знать о них, -- только тише, тише: Дима спит, он так поздно заснул.
   И опять босиком к себе, и опять назад (тихонечко, тихонечко, чтоб не разбудить) к тетушке, с полными руками коробочек, футляров, пакетиков. И вот еще один сверток, и вот еще другой, и вот еще третий -- и все тетке на колени.
   И толстый живот каким-то чудом всасывается вовнутрь, уходит в неведомую глубь, в прорву, чтоб принять под широкие груди кольца, брошки, камни, связку иностранных ассигнаций, перетянутую резинкой.
   Все ушло в живот; мокреет, в испарине сладкой, квашня белого пухлого теста, только кое-где проступают красные пятнышки, точно первые, еще смутные следы крови.
   А в глазке глазок: на страже, по уговору, по сговору, по плану, и хохолок -- не так, как в прежние дни -- тверд, настойчив и упрям.
   И, когда в радости легкой убегают босые ноги -- точно на крыльях уносятся -- в спальню, туда, где русый пробор так по-детски смят, -- глаз отрывается от глазка: хохолок несется к Гликерии. И хохолок развевается на ходу, и квашня со свертком в руках лезет на старый прогнивший чердак, и скрипит лесенка ветхая, и карабкается следом хохолок, карабкается, не отстает -- и соломенными ручонками роет ямку, а над хохолком две груди нависли, две гири.
   И опять глаз к глазку. И две гири туда.
   И бормотанье, и хлюп:
   -- Пусти...
   -- Спят.
   -- Оба?
   -- Оба. Убери свои титьки, они мне мешают.
   -- Дур... Голубчик, Илиодорушка... теперь скорее...
   И следят, следят гири за тем, как выводит соломенная ручка:
   "В Государственное Политическое Управление, вкратце именуемое Ге-Пе-У.
   Считаю своим нравственным долгом и отнюдь не опасаясь репрессий, в силу своей сугубой благонадежности по отношению к законной власти, довести до сведения..."
   С порога своего деревянного домика, откуда струится сонное, мирное и непотревоженное время, в девятый раз прокуковала кукушка -- вещунья коричневая, -- что идет и разворачивается день.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru